Шахта

Глава 11. В завале

Как всегда перед началом смены, просторное помещение «нарядной» Южного участка заполнял многоголосый гомон. Входящие высматривали «своих», шумно здоровались, рассаживались по скамьям, закуривали, обменивались новостями. Зябкая утренняя сырость, втекая через широко распахнутые двери, смешивалась с махорочной вонью, и над заплеванным асфальтовым полом колыхался желтоватый туман. Бригадиры солидно дымили в сторонке, образовав отдельный кружок. Вошел Федор Клименко, сменный мастер, и тоже присоединился к ним. Следом появился Хромов, начальник участка, молодой еще парень. Он только поднялся из шахты, и лицо его было совершенно черно, только ровные полоски зубов белели во рту. Завидев Клименко, Хромов, широко улыбаясь, подошел к нему.

– Здорово, Федор Иваныч, как сам-то?

– Да так, ничего, спасибо, Степан Алексеич, коптим помаленьку.

– Дела у нас неважные.

– Что такое?

– Лава все еще не села, чтоб ее. И затихла совсем.

– Приятного мало.

– Восьмого «коня» взяли, а она, зараза, все никак. Не знаю… Может, дополнительную крепь поставить? Как думаешь?

Федор Иванович с недоуменным видом пожал плечами.

Вытащив из планшета блокнотик, начальник стал царапать химическим карандашом схемку усиления крепежа, по ходу давая пояснения, типа: «здесь еще стоечек поставите, а вот тут рядок костров выложите». Клименко аккуратно сложил вырванный листок и сунул в нагрудный карман. После небольшой паузы он спросил:

– Добычу нам продолжать, что ли?

– В первую очередь крепеж! Это теперь самое главное. Рубить уголь я категорически запрещаю! Понял меня? Категорически! Ну, разве что уступы немного подровняйте, сам там разберешься по обстановке.

– А лесу хватит?

– Не знаю я… Может, и хватит. На месте посмотри, в случае чего – звони, я у себя буду.

Клименко, бормоча что-то неразборчиво, расписался за наряд и вместе со всеми вышел во двор.

– Передай бригадиру, – сказал он подвернувшемуся под руку забойщику Кудимову, – чтобы вел людей на вентиляционник и там меня ждал. Чтобы до моего прихода никто близко к лаве не подходил! Понял меня?

Распорядившись таким образом, мастер, не успевший вовремя переодеться, направился в опустевшую уже раздевалку. В длинном, жарком, тесно заставленном лавками и железными шкафами зале застоявшийся воздух переполняли густые испарения массы пропотелой одежды. Роба Федора Ивановича еще не просохла, но уже очень заскорузла. Кряхтя и матерясь, он сел и принялся наматывать вонючие портянки.

Спустившись на второй горизонт, Клименко, сам не зная зачем, задержался на несколько минут поболтать со стволовым, а распрощавшись с невзрачным собеседником, включил лампу и зашагал годами затверженным маршрутом через квершлаг и откаточный штрек. Вентиляционник встретил его мертвой тишиной. «Неужели все настолько плохо, что они убрались даже отсюда?»

Он зацепил крюк лампы за воротник робы, лег на живот, сполз вперед ногами в печь – круто падавшую выработку, соединявшую вентиляционный штрек с забоями, и с привычной сноровкой полез вниз. По крайней мере на верхних уступах не слышно было характерных щелчков, предупреждавших об опасности. Вообще ничего слышно не было. Лава затаилась. Крепь была в полном порядке, и ни одной трещинки не змеилось по блестящей, словно намазанной гуталином поверхности над головой. Он подобрался к крайнему ряду стоек и оглядел выработанное пространство. Две параллельные плоскости – кровля и почва – простирались, насколько мог достать свет его фонаря. Ни единой стойки не было между ними. Полутораметровая щель зияла жуткой алчущей пастью. Потную спину мастера продернуло морозцем, задержав дыхание, он прислушался, но ничего такого опять же не услыхал. Целый час ушел на тщательный, но бесплодный осмотр. Добравшись наконец до низу, он обнаружил, что «магазин» под завязку забит углем, добытым в предыдущую смену. «Тонн пятьдесят будет, не меньше, надо бы его сейчас отгрузить», – соображал мастер, торопливо карабкаясь вверх по лаве. Когда он, отдуваясь, вылез из печи, вокруг стояла «пропавшая» бригада: четверо отбойщиков, четверо крепильщиков, два отгребщика, отсыпщик и проходчик. Мастера встретили шумно:

– Чего робить будем, Федор Иваныч? Надоело тут торчать. Хотели начинать, да бригадир не дозволяет, грит, вы строго-настрого запретили.

– Ну чего там? Не коржит? – степенно поинтересовался бригадир Сидоренко, рыжебородый мужик средних лет.

– Нету там ничего, слыхать бы было! – встрял Кудимов. – Давай уже, Федор Иваныч, не томи душеньку, разрешай!

– Мы тут торчать будем без премии, а она, зараза, может, неделю еще не сядет, – поддержал один из крепильщиков.

Вытерев досуха лицо, Клименко достал листок со схемой и начал, с заметной неохотой, распределять задания.

– Ша, ребята, уголь нынче рубить не будем, приказано лаву дополнительно укрепить, – оборвал он недовольных.

– Так ведь лесу не хватит! – заартачился Сидоренко.

– Ничего, бери, что осталось, а там, может, новый подвезут. Всё, я сказал! И чтобы смотреть в оба! Чуть только что почуете – всё на … бросайте – и в штрек! Это вам не шуточки шутить.

Бригадир нахлобучил поглубже каску, поправил двуручную пилу, висевшую у него за спиной, и полез в печь. Остальные последовали за ним. Через минуту цепочка мерцающих огоньков исчезла в черной пропасти.

Лесу хватило на три часа. Лесогоны никак не доставляли новый запас, и Клименко вдрызг разругался с их косоглазым бригадиром, а заодно – с десятником транспортного участка. В это время Сидоренко отгружал уголь из магазина. Там у него получилась одна закавыка: погрузочный люк оказался вглухую забученым крупными кусками угля и обрезками стоек. Сколько отгребщики ни ковырялись ломами, заклинившаяся масса не поддавалась. Пришлось взрывать. Над самым люком заложили патрон динамита, сухо грохнуло, и уголь посыпался в первую вагонетку. Доставили в конце концов и крепежный лес. Мастер распорядился спустить его в лаву и разложить вдоль костров, чтобы хоть следующая смена начала крепеж без задержек.

А эта, слава богу, кончалась. Перед тем как пошабашить, Клименко решил на всякий случай еще разок слазать в лаву. Что-то давило ему на сердце. На первый взгляд все выглядело хорошо. Ножки уступов дополнительно закреплены, лес разложен, как он приказывал, и только где-то на самом верху пулеметной дробью стучал отбойный молоток. Ругнувшись, Клименко поспешил туда.

На пятом уступе он услышал свист «шипуна». Пришлось задержаться. Сжатый воздух бил из дыры в помятой трубе. «Странно, я всего час назад тут проходил, шипуна этого не было», – напрягся Федор Иванович. Причина сыскалась быстро – чуть выше, в кровле светлело пятно. Хороший «чемодан» вывалился оттуда и попортил трубу. При внимательном рассмотрении там же обнаружились волосяные трещинки. Они были еще едва заметны, но сердце в груди мастера запрыгало. Задрав голову и приподняв фонарь, он торопливо продолжил подъем. Чем дальше, тем гуще становилась сеточка трещин. На четвертом уступе две стойки были сломаны, а один из костров так сдавило, что торцы бревен расщепились в мочало. Федор Иванович охнул, присел, схватил кусок угля и начал колотить им по трубе, крича во все горло:

– Ребята-а! Кончай работу-у! Кровля пошла-а! Уходи-и! Конча-ай!

Никто не отозвался. Отбойный молоток наверху тарахтел по-прежнему. Там, вопреки его строжайшему приказу, кто-то обрушал пласт – вниз, с грохотом, катились угольные глыбы. К этому грохоту присоединился резкий, похожий на винтовочную стрельбу, треск раздавливаемых стоек.

Клименко продолжал орать и стучать. По-прежнему никто не отвечал ему, ни огонька нигде не виднелось, а молоток тарахтел, кажется, все сильнее и чаще. Он не мог сдвинуться с места, не в силах был уже и кричать, только колотил и колотил по трубе. Из этого постыдного состояния его вывела боль – сам того не заметив, он раскровянил костяшки пальцев. «Чего это я? Сдрейфил, как салага! Ну просела малость кровля, пара-другая заколов появилась – эка беда! Она ж так еще черт-те сколько простоять может». Заговаривая себе подобным манером зубы, Клименко кое-как пробирался дальше, едва уворачиваясь от прыгающих сверху угольных глыб. Ворвавшись на первый уступ, он споткнулся, больно ударившись коленкой, сорвал с шеи лампу и начал размахивать ею перед черной, безглазой мордой отбойщика, крича:

– Га-ад! Ты, что, б…, делаешь? Оглох? Кричу, кричу тебе, всю глотку надорвал! Кончай давай эту …ту, кровля пошла!

Тот, будто не видя и не слыша, продолжал исступленно лупить в стенку молотком. Пришлось пинком ноги выбить инструмент из ходящих ходуном мускулистых рук. Тогда Кудимов, это был он, как бы придя в себя, томно обернулся, размазывая по щеке угольную кашицу тыльной стороной рукавицы.

– Эх, Иваныч, какую песню ты мне спортил! Ведь я за час, почитай, две нормы сделал!

Но, разглядев трясущиеся губы мастера, Кудимов заметался, заверещал, как заяц:

– Ай? Чево? Кровля? Куда?

Клименко сразу же почти успокоился.

– Что, заб…л, стахановец ...ев? Ну садится кровля. Дерьма-то! Вылазь давай на штрек да молоток смотри не потеряй. Мне еще остальных ваших долбо…в предупредить надо. Кричу им, кричу, а они…

Пока виднелся отсвет кудимовского фонаря, Клименко спускался нарочито медленно. Потом, подстегнутый творящимся вокруг кошмаром, он заскакал со стойки на стойку, словно заправский циркач. Ему представилась редкая возможность услышать настоящую симфонию недр. Лава играла. Ритм задавал треск ломающихся стоек, по большей части сухой и звонкий, а иногда – протяжный, с жирным плотоядным хрупом. «Вот оно как», – подумал Федор Иванович. Ему стало даже смешно, – он оказался ровно посреди рушащейся лавы. Что вверх, что вниз – все едино. Вокруг отплясывала гопака пьяная смерть. Осознав, что застыл на месте, как завороженная змеей лягушка, он снова в панике поскакал вниз: с уступа на стойку, опять на стойку и снова на уступ, оступаясь, падая, но не чувствуя боли. В такт этим диким прыжкам, Федор Иванович орал:

– Ре-е-бя-а! Бе-ги-и! Кров-ля-а! Бе-ги-и!

Тут сверху на него свалилось что-то ужасно тяжелое, но не твердое. Перед самым носом высветилась мокрая рожа Кудимова.

– Эт-то ты тут? Я т-тебе чего сказал? Вылазь на штрек живо! Вылазь, …, пока цел!

– Забоялся я! Не могу! На штрек – далеко уже! Я лучше с вами! Я помочь хотел! Помочь!

– Кончай скулить, салага. Чуть не оглох от тебя. Ладно. Молоток где? Потерял? Сидоренко-о! Кровля садится-а! Уходи-и!

Федор Иванович спускался теперь гораздо спокойнее, чтобы не терять лицо. Прямо под ними, весь третий уступ, вместе с пластом кровли, стойками и кострами поплыл вниз и наискось, удаляясь от забоя. Оба как подкошенные упали на четвереньки. Впереди заскрежетало, что-то тяжко, трудно покатилось, ломая стойки.

– Вишь, Кудимов, как на автобусе съехали. А ты боялся. Шевелись давай!

Но Кудимов никак не мог подняться на ноги. Федор Иванович увидел наконец искры мечущихся внизу фонарей и опрометью понесся к ним.

– Ребя-ата-а, быстре-ей! Уходи-и! Где вы? Куда опять подевались? – надрывался он.

– Да здеся мы, здеся, начальник, – прозвучал, совсем рядом, флегматичный бас, – чего без толку шумишь? Уходим уже, вас вот только дожидали, – слева заалела подсвеченная фонарем огненно-рыжая борода бригадира.

– Ты чего? Не слыхал разве? Я все горло надорвал. Кровля рушится!

– Слыхали, конечно, как было не услыхать? Дык, пока догрузили, да струмент собирали, жалко ведь.

– Струмент! Вот она тебе сейчас покажет струмент! Жахнет так, что и пикнуть не успеешь! Струмент у него! Давай все в штрек! Все тут? Все твои тут, я спрашиваю?

– Да все вроде, куда они денутся.

Сверху грянуло. Упругий порыв воздуха, густо замешанного на колючей угольной пыли, сорвал Федора Ивановича с места, бросил куда-то в сверкающую мглу, шмякнул его там обо что-то и угас.

Очнувшись, Клименко не сразу понял, что висит в воздухе, подвешенный за воротник робы. В голове гудело. Возможно, гул шел извне, он не мог разобрать. Уши очень болели, из носа, из обеих ноздрей, шла кровь. В глазах мелькали огни.

– Э-е-ей! Масте-ер, ты где? Живо-ой? Отзови-ись!

Огни оказались фонарями рабочих. Он начал их считать, все время сбиваясь и шевеля для верности губами: «Один, два, три, четыре… Один, два, три… Один, два, три, четыре, пять, шесть… Один, два, три, четыре, пять…, восемь, девять, десять, одиннадцать. Одиннадцать! А где ж двенадцатый? Стоп! Я и есть двенадцатый! Все живы. Нет! Я – тринадцатый. Ах ты, …, чертова дюжина! Кудимов? Что такое? Зовут меня. Они меня не видят! Уйдут сейчас, оставят меня!» Он хотел закричать, но не смог. «Ничего, небось не бросят. Найдут. Кудимов был тут, а потом куда делся? Чтоб ему, поганцу!»

– Кудимов, Кудимов, – зашептал он, вроде бы, вслух. Словно в ответ, сверху донесся негромкий, но явственный стон:

– О-о-о-х… о-о-о-х…

Клименко, забыв о боли, извернулся, сорвался с расщепленной стойки, на которой висел, и пополз на карачках вверх по неустойчивым глыбам и обломкам бревен. Стон звучал непрерывно:

– О-о-о-х… о-о-о-х… о-о-о-х…

– Федор Иваныч! Федор Иваныч! Куда ты? – закричали позади. Его наконец заметили.

– Иваныч! Ты куды полез-то? Обалдел? – прогудел бас бригадира, – робяты, давай за ним, очумел мастер, голову зашибло, видать!

Клименко пополз быстрее. Ударило вновь, но теперь гораздо сильнее, страшнее, чем в первый раз. Все его существо сотряслось и раскололось на мелкие части. Тысячи тонн породы рухнули на него, а невозможный гром все ширился, в нем были свист, и вой, и скрежет, и страшные, плющащие, тупые удары. Далеко внизу тугая воздушная струя ворвалась через открытые люки в штрек и сорвала с рельсов электровоз с поездом пустых вагонеток. То, что оставалось еще от Федора Ивановича, куда-то провалилось и падало, все быстрее и быстрее летя в бездонном колодце. Потом что-то очень простое, вроде электрического реле, внутри него получило команду извне и выключилось.

Был свет и невыносимая, саднящая боль в плече. Свет был белый, слепящий, невозможно яркий. «Свет – это хорошо, а чего плечо-то ноет? Вроде не должно уже». Но плечо болело все сильнее, его словно жгли раскаленным железом. Он попытался повернуть голову, но судорога боли тут же отбросила его назад, в уютный прохладный мрак. Постепенно боль и свет возникли вновь. Он осторожно шевельнул пальцами левой руки – вроде бы ничего, пальцы послушались. Обнадеженный, он медленно приподнял ладонь, повернул ее, коснулся мочки левого уха, повел ниже и нащупал холодный как лед цилиндр фонаря, острым своим крюком впившийся под ключицу. От него был и свет. Воротник пропитался липкой кровью. «Так это чего? Выходит, живой я? Больно-то как!» Он прикрыл веки. Стало полегче. Лицо лежало на чем-то твердом, ребром вдавившимся в щеку так, что рот не закрывался. Нос ничего не чувствовал, словно и не свой. Примерившись, Федор Иванович выдернул крюк из шеи. Через некоторое время он сумел немного приподнять голову. Попытался встать, но спина сразу уперлась в камень. Все очень кружилось. Крови под ним натекло порядочно, она жирно отсвечивала бордовым на черном фоне и, по большей части, уже подсохла. «Сколько я тут провалялся?» Тело болело везде, и внутри тоже, но руки-ноги двигались. Похоже, кости уцелели.

Федор Иванович поднатужился и, всхлипывая, повернулся на бок, затем – на спину. Осмотрелся. Каменная плита нависала над всем его телом. Ноги от колен свисали в щель, но и там упирались в твердое. За головой тоже был камень. Он лежал в тесном каменном гробу, почти как настоящем, но гораздо менее удобном. Свет фонаря вроде бы начал слабеть, он потушил его. В темноте боль сделалась сильнее, и ему показалось, что верхняя плита опускается. Непослушными пальцами повернул скользкий лимб и вновь зажег фонарь. В смысле яркости все было нормально. «Может, контакт плохой был?» Верхняя плита косо уходила во все стороны и, без сомнения, лежала неколебимо. Он примостил под голову подвернувшийся чурбачок. Так болело меньше, особенно если не шевелиться. Из соображений экономии опять выключил фонарь. «Дело дрянь. До нижнего штрека слишком далеко, до верхнего – еще дальше. А может, они и не будут особо упираться. Неизвестно еще, что там со штреком. Начнут, сразу ребят найдут… Они же погибли все. Без вопросов. Решат, что и я. Воздух, между прочим, не затхлый! Вроде даже сквознячком тянет. А вдруг? Нет, быть того не может!» Тишины вокруг уже не было, обострившийся слух Клименко улавливал множество разнообразных звуков. Сипел, выходя из трещин, газ. Потрескивали зажатые меж глыбами стойки, снизу что-то непрерывно рокотало. Лежать было очень тоскливо. Всякие нехорошие мысли лезли в голову. Федор Иванович принялся думать вслух, так было веселее:

– Господи, чего ж теперь со мной будет? Умру ведь я тут, – пожаловался он. Динь-динь-динь – донеслось снизу.

– Так это ж электровоз звенит на штреке! Цел, значит, штрек-то! А между прочим, сквознячок оттуда. Может, там и завала никакого нет, а я лежу тут как дурак, прохлаждаюсь!

Он завертелся на своем твердом ложе, мелкие камни посыпались на его сапоги, и вдруг обе ноги сдавило, как тисками. От адской боли Федор Иванович истошно заорал, отчаянно дернулся, подтянул ноги, и оказалось, что и тиски, и боль были только в его воображении. Он захохотал, поперхнулся и беззвучно, мучительно, из-за спазм в животе, заплакал. «Я так свихнусь». Мысль эта почему-то успокоила его. «Никто меня не спасет. И хорошо. И плевать». Разные события, и недавние, и уже очень далекие, осветились, как на киноэкране, в его голове. Самые мелкие моменты прошедшей жизни казались теперь чрезвычайно интересными, просто замечательными. Были, конечно, и дурные воспоминания, он попытался их отогнать, а память, как назло, подсунула такое, что опять стало больно и страшно. Федор Иванович принялся обсуждать сам с собой, как бы на два голоса, почему все тогда так получилось и что нужно было сделать, а чего, наоборот, делать ни в коем случае не следовало. Один голос был за него, а другой – против. Он не сразу понял, что был еще и третий, совсем слабый голос, повторявший:

– Кли-ме-ен-ко-о-о! Кли-и-мен-ко-о!

«Это меня. Я – Клименко. Значит, ищут меня?» От радости он больно ударился теменем. Каски на нем почему-то не было.

– Сюда! Я здесь! Здесь! Помогите! Я – Клименко! Помогите! – кричал Федор Иванович, пока совсем не осип. А далекий голос пропал, будто его и не было. «Никто меня не услышал. Конечно! Покричали чуток для очистки совести и ушли. Да и кричали ли на самом деле?» Теперь он в этом сомневался. Всё же, отдохнув немного, закричал опять, но звук собственного голоса в тесном склепе так напугал его, что пришлось замолчать. Он задремал. Просыпаясь, время от времени Федор Иванович зажигал фонарь и кричал, но с каждым разом уставал все быстрее. На самом деле он не ждал уже ничего, ни во что не верил.

Начальник горноспасательной станции Куроедов проводил плановое теоретическое занятие с бойцами. Когда зазвонил телефон, он как раз объяснял им схему изолирующего респиратора. Конечно, бойцы, все до единого, были старше и опытнее его и распрекрасно сами знали, как устроен респиратор, но служба есть служба. Пока начальник монотонно бубнил давно затверженный текст, подчиненные отдыхали, умудряясь сохранять внешне заинтересованный вид. Некоторые, казалось, даже отмечали что-то в тетрадках. Тут он и зазвонил. Куроедов снял трубку:

– Алло, ГСС на проводе!

– Алексей Петрович?

– Так точно!

– С вами говорит главный инженер шахты номер двадцать три бис, Зощенко. У нас на Южном произошла крупная авария.

Звук в трубке был таким сильным, что приходилось держать ее на отлете. По мере того как бесцветный голос излагал детали происшествия, бойцы сгрудились за спиной начальника.

– Да. Да. Так точно! Сейчас выезжаем.

Куроедов положил трубку и оглядел своих. Семь пар глаз выжидательно смотрели на него.

– Все слышали? Пять минут на сборы. Викеньтьев, заводи свой тарантас, и чтоб на этот раз без подлянок, а то я не посмотрю, что ты мне тесть!

Оглушительный дребезг электрического звонка разнесся из двухэтажного здания станции. Прохожие на улице переглядывались. Этот звук означал одно: где-то случилось что-то страшное.

Через несколько минут их старый пикап уже пылил по проселку. Шестеро спасателей в особых белых робах и касках, со специальными тяжелыми ранцами за плечами, теснились в маленьком кузове. Их начальник, тоже в робе и каске, сидел, само собой, в кабине рядом с шофером. Его широкое красное лицо, оснащенное жесткими соломенными усами, пылало от волнения и духоты. Бисеринки пота выступили на мясистом носу.

Весна в этом году сильно запоздала, молодая зелень едва только начинала пробиваться в бурой степи. Зато бессчетное множество первоцветов россыпью золотых монеток покрывало обочины. Показались ржавые копры двадцать третьей шахты. Колеса на копрах быстро крутились, четко видимые на голубом фоне неба. Спасатели вылезли, вразвалочку двинулись к неказистым надшахтным строениям. Там их ждали. Зощенко, сухопарый, старомодно одетый человек в золотом пенсне, официально представил председателя шахткома Митюхина и начальника аварийного участка Хромова. Парень был очень бледен, аж с прозеленью. Начальника горнотехнического надзора Ивасика представлять, разумеется, не требовалось. Лязгнула калитка клети, и они понеслись вниз.

– Ну как там, что-нибудь выяснили? – спросил Куроедов.

– Ничего, – сухо ответил главный инженер, – страшное дело. Площадь обрушения очень большая, нижний просек и оба погрузочных люка завалены. Верхний штрек обрушен, но пройти там можно. Дальше – огромный провал. Сколько живу, не видел еще такого. Думаю, сейчас нам лучше всего пойти туда. Внизу мы уже начали пробивать лаз по углю.

– Сколько им времени потребуется, как считаете?

– Думаю, трое суток.

– Ускорить никак нельзя? – включился Ивасик.

– Не представляю, как это можно сделать. Впрочем, если вы, так сказать, готовы взять на себя…

– Слышно что-нибудь из завала? – прервал наступившее молчание Куроедов. – Кстати, вы до сих пор не сказали, сколько их там?

– С полчаса назад как будто слышен был стон. А может, и нет, теперь трудно сказать. Сколько там? Бригада рабочих, плюс Клименко, сменный мастер. Всего тринадцать человек.

Кто-то из спасателей горестно охнул. Они добрались до поврежденной части штрека. Пройти там действительно было возможно. Несколько рабочих пилили бревна на стойки, другие – осторожно вытаскивали обломки. Все равно пробираться было очень страшно, лучи фонарей подсвечивали растрескавшуюся, ничем не закрепленную кровлю. Кое-где с нее свисали отслоившиеся коржи, готовые, кажется, упасть от малейшего дуновения. Раскрылся провал. Над ним, как две сухие травинки, висели рельсы электровозного пути. Судя по эху, до дна было далеко. Привязали фонарь к веревке и осторожно спустили вниз. Дно оказалось метрах в тридцати. С трудом можно было разглядеть мешанину из каменных обломков.

– Эк его запечатало! Здесь нам не пробиться, – тихонько проговорил кто-то.

– Товарищ начальник! Треба поближе побачить, разрешите, я слазию, может, як-нибудь, чего-нибудь… – предложил старший спасатель Купченко, сноровисто разматывая бухту троса.

– Счас! Так я тебе и разрешил. Спятил ты, что ли? Кто там мог живым остаться? Снизу разве что. Ты вверх-то глянь. В любой момент все это ухнет к такой-то матери. Не заикайся даже!

Купченко начал шепотом препираться. Наконец решили, что лезть все-таки надо.

– Тогда я сам спущусь, – объявил Куроедов. Подчиненные попытались возражать, но их слабое сопротивление было пресечено в корне.

– Вы уж там поосторожнее, молодой человек, – попросил Зощенко.

– И побыстрее, – добавил Ивасик.

Куроедова обвязали тросом, дали в руки небольшой лом и начали медленно опускать. Достигнув дна, он пополз, как ящерица, с глыбы на глыбу. В своей белой робе, он казался сверху светящейся букашкой.

– Видать чего-нибудь? – не вытерпел один из бойцов.

– Тише ты! – зло осадил его другой. Куроедов их не слышал. Тут и там ковыряя ломом в щелях, он не находил ни единой лазейки.

– Иголки не просунешь, – бормотал он, – а здесь? Нет, и здесь то же самое. Из-за какого-то акустического эффекта его негромкий голос был прекрасно слышен наверху. Вдруг совсем рядом с ним упал весомый кусок породы.

– Нет тут ничего, подымайте! – почти крикнул Куроедов и сильно дернул за трос. Его вытащили.

– Только и осталось – снизу пробиваться, – подытожил его рассказ Зощенко. Остальные понуро молчали, один только Купченко не унимался:

– Покудова энти пробьются, они там все перемрут, – угрюмо твердил он.

– И какие у тебя есть конкретные предложения? Чего мы тут еще сделать можем? – начал наседать на него начальник.

Купченко подошел к краю, сложил руки рупором и закричал:

– Клименко-о! Климе-енко-о! Клименко-о-о!

– Тише! Тише! Заткнись! – испуганно набросились на него, но Купченко упрямо продолжал:

– Клименко-о! Климе-енко-о! Клименко-о-о! Климе-енко-о! Клименко-о-о! – орал он до тех пор, пока его силой не оттащили в глубь штрека.

– Стой! – поднял вдруг палец Ивасик, – вы ничего сейчас не слышали?

Снизу кто-то отвечал. Еле слышно, но определенно доносился человеческий голос. Замерев, они прислушивались, пока голос окончательно не затих. Тогда они тоже закричали, кто как.

– Погодите, товарищи, так нельзя, мы стоим слишком далеко от края, нас могут и не услышать, давайте вместе, – скомандовал Зощенко. Одиннадцать глоток грянуло в унисон:

– Кли-мен-ко-о! Кли-ме-ен-ко-о! Кли-мен-ко-о-о!

Время от времени они замолкали и вслушивались, но ответного голоса больше не было, одно лишь многократное эхо отвечало им.

– Пойдемте на нижний штрек, – сказал наконец Зощенко, – посмотрим, как там дела.

Остальные, разочарованные и подавленные, двинулись за ним.

– Товарищи, а почему мы звали Клименко? – спросил Митюхин, – то есть почему именно его?

– Все стали так кричать, ну и я – тоже, – отозвался Куроедов, – я вообще никакого такого Клименко не знаю.

– Кум это мой, – буркнул Купченко.

Внизу работа шла. Пара отбойщиков налегала на молотки, остервенело вгрызаясь в уголь. Несколько юрких подсобников выносили ведра с отбитыми кусками из узкого лаза. Четверо сменщиков пока отдыхали. Уголь шел тяжелый, с большим содержанием колчедана. Сделать тут что-нибудь еще действительно представлялось невозможным.

Федор Иванович проснулся под утро, в обычное свое время, и потянулся к будильнику на тумбочке. Но рука наткнулась на камень, и тогда он вспомнил, что лежит не в своей койке, все вспомнил. Сразу же захотелось пить. «Сколько я тут валяюсь? Сутки? Кажется, что уже целую неделю, а может, несколько часов всего. Дело известное». Тут он впервые вспомнил про свои часы, включил фонарь и достал их из внутреннего кармашка. Стекло было разбито, погнувшиеся стрелки стояли. «Конечно, они ведь не тикали, а то слышно бы было, значит, сразу крякнулись». Ободранное, все в коросте засохшей крови, лицо горело. Он прижался щекой к холодной банке аккумулятора. Это было приятно. Потом, от нечего делать, стал водить лампой по потолку и стенам, тщательно изучая каждую неровность. Плита песчаника над ним, гладкая, словно отполированная, явно вывалилась из кровли. За головой торчком стояла такая же, только поменьше, на полтонны от силы. А между ней и полом зияла довольно широкая косая щель, в нее вполне можно было просунуть руку. Там сильнее всего ощущалось течение воздуха. «Эх, был бы я крысой! Юркнул бы туда сейчас, раз-раз и…» Он высунул правую руку так далеко наружу, как только смог. Плита оказалась довольно тонкой, рука от локтя могла свободно ходить в пустом пространстве за ней. Вжавшись саднящей щекой в щебень, он посветил туда. Кроме того же щебня, ничего видно не было. Хотел опять закричать, но звуки не шли из пересохшего рта. Сердце сильно колотилось. Лихорадочно двигая языком, он вызвал чуточку слюны и наконец хрипло крикнул. Из щели ответило протяжное эхо. Не веря в такое счастье, он кричал и слушал, и кричал опять. От свободы, от жизни его отделяла лишь эта тонкая плита.

– Ой, мама моя родная, ой, мама моя… – причитал Федор Иванович, приникнув к чудесной щели. Он просунул туда фонарь, в надежде увидеть что-нибудь еще. Потом, извернувшись пружиной, попытался, упираясь ногами сдвинуть плиту с места. В глазах от натуги поплыли красные кольца, а плита даже не шевельнулась. Тогда он потушил свет, положил голову на разбитые кулаки и затих. «Где же эти чертовы спасатели? Они ж вроде были? Выходит, все-таки, бросили? Просто не ищут меня, и всё. Нет-нет, так не бывает. А вдруг там и штрек обрушился, и… Нет, кто-то ведь звал меня. Или нет?» Он растворялся в темноте, вбирая в себя звуки подземного мира. Едва слышные странные шорохи, вздохи, потрескивание, вообще что-то непонятное. Ему казалось, что через всю эту ахинею проступает что-то очень знакомое. «Чего ж это? Капли? Нет, слишком часто. Отбойный молоток, вот что это такое, а то и два. Точно, два! Снизу. Зачем же они снизу? Ведь сверху ближе. Голос был сверху». Время тянулось и тянулось, молотки рокотали безостановочно. «Вроде громче стало. Нет, показалось. Если снизу, значит, по углю пробиваются. Это… дней пять, а то и целая неделя. Подохну уже. Чего они, с ума там все посходили?» От безысходности Федор Иванович покричал еще в щель. Полизал немного плиту, но она была сухая, хотя и холодная. Во рту появился привкус глины, и стало еще суше. «Хоть бы заснуть опять. Проснусь, а они уже тут. Сейчас мне водички, на носилочки да в беленькие простыночки… Все же повезло мне. Я – живой. А остальных не слыхать. Тут они все, рядышком, мертвые лежат».

Клименко попытался лечь поудобнее, но как он ни вертелся, делалось только хуже. Он все ворочался и охал и думал о том, как его спасут, и как он пойдет на рыбалку, и как гулял в прошлом году у кума на именинах, а домой его потом едва дотащили. Жену вспомнил. «Теперь ревет небось, паскуда». Стук отбойных молотков определенно сделался громче. «Это хорошо. Дотерплю. Чего мне? Живой, здоровый, так, только ободрался маленько. Фельдшерица, поди, и билютня не даст. Иди, скажет, Клименко, работай. Неча тут симулировать». Он животом почувствовал частую дрожь породы и, охваченный ужасом, вжался в неровное свое ложе. Снаружи с тяжким грохотом валились огромные глыбы. «А меня не достанет! Не достанет!» Грохот нарастал. Глыба, запиравшая проход, покачнулась, из щели брызнула острая мелочь. Когда все кончилось, он еще долго лежал неподвижно, сам почти окаменев. Потом, судорожно вздохнув, осторожно вытянул опять ноги, вначале – левую, потом – правую. «А фонарь-то выключить надо. Сколько он уже горит?» Клименко зашарил рукой вокруг себя, конец его сапога легонько задел что-то, и это «что-то» бесшумно сдвинулось, как хорошо смазанное лезвие. Боль ударила левую ногу ниже колена. Он сразу потерял сознание.

На третий день уголь стал разбористей, рыхлее и пошел куда легче. И вот один из молотков, всхлипнув, провалился в пустоту. Все, кто был в тот момент поблизости, кинулись разгребать. Вдруг в глаза им полыхнул встречный луч света. Их, оказывается, ждали. Сидоренко и его товарищи устроили закут под вторым уступом, где часть стоек почему-то выстояла, и все три дня спокойно просидели там. Они были целы и, в общем, невредимы. Только одному крепильщику ушибло немного голову.

– А потому что неслух, – степенно пояснял Сидоренко, оглаживая бороду, – сколь раз ему говорил, чтобы, значит, ходил в каске. Каска, она ведь для того и…

Спасенных оказалось одиннадцать – двоих недоставало. Забойщика Кудимова и мастера Клименко. «Клименко! Черт, именно Клименко! – удивился Куроедов. – Придется, значит, опять наверх тащиться. Там он все-таки, чтоб ему… Или Кудимов? Хотя, какая на … разница?»

Зощенко, посовещавшись с чумазым пареньком, оказавшимся, как ни странно, начальником шахты, объявил, что следует возобновить поиски наверху. Тут и спасенные рабочие забубнили, что вроде бы слышали оттуда человеческий голос. «Он небось посередине где-то, – размышлял Куроедов, – значит, через месяц откопаем голубчика, а он к тому времени протухнет давно». Начиналась неприятная часть спасательной операции – поиск трупов.

Теперь в провал спускались втроем. Куроедов, Чуриков, смурной могучий детина и, разумеется, Купченко. Куроедов опять из принципа пошел первым. Ему показалось, что на дне появились новые глыбы, но он постарался отогнать эту предательскую мысль.

– Давай, – тихо позвал он и дважды мигнул фонарем. Оказавшись при этом на мгновение в темноте, он заметил что-то краем глаза и резко обернулся. Ничего особенного видно не было. Выключил фонарь. Из-под обломков сочилось едва различимое мерцание. Он подполз к тому месту и раздвинул несколько камней. Свет усилился.

– Сюда, сюда, – забывшись, крикнул Куроедов. Двое остальных как раз спустились. Они потушили фонари и тоже некоторое время смотрели на свет, шедший из-под камней.

– Клименко! Федор! Отзовись, Федор! – негромко позвал Купченко, но ответа не было. Тогда он и Чуриков принялись ковырять ломиками обломки. Рядом тяжко бухнуло, по сапогам чиркнули каменные брызги. За первым ударом последовал второй, немного подальше. Спасатели застыли кто как был, но ничего такого больше не происходило.

– Осторожнее, черти, ломами орудуйте, – зашипел Куроедов, – он, поди, мертвый там уже, ему все равно, а нас поубивает. Увидало бы начальство, чего я из-за вас творю…

– Ништяк, товарищ начальник, я заговоренный, – гаркнул дурак Чуриков, а Купченко молча, но с еще большим ожесточением продолжал шуровать ломом. Сверху мигали фонарями, иногда дергали за веревки, прикрепленные к их поясам, но в общем и целом не вмешивались. Во время коротких передышек они выключали фонари, чтобы видеть свет из-под камней. Втроем, с великими предосторожностями, они вытянули тяжелый треугольный обломок, и их глазам предстала ровная вертикально стоявшая плита. В щели под ней лежал шахтерский фонарь, светивший уже еле-еле.

– Петрович! Позволь мне ее, проклятую, – Купченко сунулся с ломом наперевес, – я в таких делах спец, сам знаешь. Сердцем чую, живой он.

– Ты только поосторожней, Лукич, не торопись.

Сбоку опять ударил упавший камень, вроде небольшой. «Небольшой-то он небольшой, а как раз хватит», – подумал Куроедов.

– Вылазь оттуда, Купченко. Бросай эту …ю! Не видишь, что ли, мертвый он там. Вылазь, нельзя больше здесь быть! – всполошился он. – Чуриков, давай тащи его оттуда.

Но Купченко с Чуриковым, словно не слыша, изо всех сил налегали на ломики. Плита качнулась. Мысленно всхлипнув, Куроедов тоже полез к ним. Плита тронулась и плавно осела на откос. Куроедов зажмурился. Ничего, пронесло.

– Здесь он лежит, – прошептал Купченко, – вот он.

Куроедов открыл глаза. В узкой каменной норе, головой к ним, лежал на спине человек.

– Это Клименко?

– Он.

Куроедов снял рукавицу и дотронулся до шеи лежавшего. Пульс слабо бился.

– Живой! Давайте, осторожненько. И скажите там наверх, чтобы врача сюда срочно.

Чуриков крикнул:

– Врача! Врача сюда! Нашли! Живой он!

– Ты чего, Чуриков, о…л на радостях? Хочешь, чтобы нас всех тут? Заставь дурака богу молиться! Ну, дружно взяли!

Они ухватили лежащего под мышки и потащили.

– Это, – сказал Чуриков, – осторожней надоть, у него вся грудь в кровище, пораненый он, кажись.

– Так, тише давай, не дергай!

Тело Клименко вытянулось, безвольная голова ушла в плечи.

– Стой! Не видите, держит что-то.

– Кажись, ноги привалило. Не видать ни хрена. До колен все нормально, а дальше – узко.

– Лукич, попробуй, подлезь, пощупай там.

– Ничего не получается, – приподнялся, отдуваясь, Купченко, – до пояса только достаю, а дальше – никак.

– Ладно, давайте попробуем еще потянуть.

Они ухватились покрепче и дернули изо всех сил. Вдруг лицо Клименко ожило, он тонко, жалобно застонал и приоткрыл глаза.

В глаза били лучи. Белые фигуры со злобными темными харями вцепились ему в голову и плечи.

– Ой, что ж это такое? – прошептал он.

– Федор Иваныч, ты не беспокойся, это я, кум твой, мы тебя нашли, сейчас на-гора тебя вытащим.

– Это ты, Петро? Значит, отыскали все-таки. Это хорошо. А то я больше терпеть не могу совсем. Пить дайте! Пить!

Куроедов достал фляжку, отвинтил пробку и поднес горлышко к его губам. Клименко отпил глоток, но сразу поперхнулся, откинулся, болезненно мыча. Подбородок его, обросший седой щетиной, мелко дрожал. Тогда Куроедов сам влил ему в рот еще немного.

– Худо мне. Ох худо. Силушки нету больше, не могу-у-у, – и Федор Иванович завыл. Они сидели вокруг, и беспомощно ждали, пока он не замолчал и не обвис опять у них на руках. Его губы были совсем черны, на исцарапанном лице блестели белые полоски приоткрытых глаз – он опять потерял сознание. Пользуясь этим, они по команде «три» дернули его из щели. Клименко оттолкнул Чурикова и, беспорядочно размахивая руками, завыл опять.

– Не, так не пойдет. Где ж этот врач, наконец?

– Здесь я, – отозвались сзади, – фельдшер Петрова. Посветите!

Женщина в испачканном белом халате, надетом поверх робы, присела над головой пострадавшего. Оказалось, что в провал спустилось еще несколько человек, в том числе и начальник шахты. Они встали вокруг, скрестив лучи фонарей на лице Клименко.

– Бросьте его тянуть, – зло зашептала фельдшерица, – и отойдите все. Давайте, давайте, отходите.

– Федор Иваныч! Что с тобой? Скажи, что? – начальник шахты положил руку на лоб мастера.

– И вы, Евгений Семеныч, тоже отойдите! – фельдшерица попыталась просунуться в щель, но и ей удалось дотянуться лишь до колен. Она быстро, профессионально ощупала тело. – Насколько я могу судить, здесь ничего серьезного, – заключила она. – Может быть, с ногами что-то, ниже колен, не знаю. А нельзя разобрать там, с той стороны?

Собравшиеся покачали головами. Огромная, размером с грузовик, плита песчаника нависала над телом Клименко.

– О-о-ох, нога моя, нога. Левая нога. Кость сломана, не могу больше терпеть, – вдруг ясно произнес тот. Лицо его заливал теперь обильный пот.

– Лена, что же вы? Помогите, дайте ему, чего-нибудь, – взмолился начальник шахты. Фельдшерица достала из чемоданчика шприц. Чуриков ей светил.

– Четверо вместе со мной и фельдшером остаются здесь, остальных попрошу подняться, давайте, нечего вам тут делать, – овладел ситуацией начальник ГСС, – и вас, товарищ Слепко, тоже прошу. Мы тут сами как-нибудь.

Оказавшиеся лишними неохотно подчинились. Их по одному вытянули наверх.

– Я сделаю инъекцию, – сверкающая тонкая струйка брызнула из иглы.

– Да колите уже! Мучается человек!

Фельдшерица Лена зыркнула голубым глазом на Куроедова и, протиснувшись насколько можно было в дыру, воткнула шприц в бедро, прямо через брюки. Подействовало. Минут через семь-восемь, Клименко перестал дрожать и открыл глаза.

– Как, Федя, полегчало тебе?

– Да.

– Может, спирта ему дать?

– Не знаю. С одной стороны… Хорошо, дам. Развести надо.

– Не надо. Федя, ты как, спиртецу глотнешь?

Тот кивнул и сделал два глоточка из поднесенной Леной бутылочки.

– Во, теперь точно легче стало, – в его голосе послышалось некоторое удовлетворение.

– Федор Иваныч, что там с ногой вашей?

– Не знаю. Сейчас потрогаю.

Его рука медленно поползла вниз, достигла колена и просунулась глубже. Тело изогнулось в мучительном напряжении. Вдруг он откинулся назад и тяжело задышал.

– Ну, чего там?

– Еще спиртику дайте.

– Вот, Федор Иваныч, осторожнее только.

Клименко сделал хороший глоток, переждал несколько секунд, выдохнул и просипел:

– Открытый перелом там.

– Где, в каком месте?

– Посередине. Голень. А дальше – плита каменная. Ноги́, считай, нет, – его рот искривился.

– Кровотечение?

– Кро…? Ох, да вроде бы нет. Не знаю. Там не разберешь. Резать надо.

– Хорошо, я попробую, – пробормотала фельдшерица.

– Не дотянуться вам. Дайте нож, я сам сделаю. Там уже немного осталось.

– Да ты, кум, чего? Ты не сможешь. Пусть товарищ фельдшер попробует.

– Нет, сам я. Давайте, пока силы еще есть, а то сгину тут через вас.

– Чего делать будем? – прохрипел Куроедов на ухо Лене. Та, кажется, сама готова была упасть в обморок.

– Так нельзя… Но… Ведь другого выхода нет, нет выхода, придется…

– Инструмент-то у вас есть? Фельдшер, тоже мне!

– Есть инструмент. Но… я сама все-таки попробую, – она начала лихорадочно рыться в чемоданчике.

– Нет уж, давай лучше его сюда, неча время тянуть, – вмешался Клименко.

Она достала блестящий никелированный предмет, от одного вида которого Куроедову стало не по себе, и зашептала что-то Федору Ивановичу.

– Да все я понял! – громко выговорил тот. – Подоприте меня только, так, нож давайте! Фельдшерица сунула ему скальпель. Куроедов отвернулся. Послышался треск разрезаемого брезента.

– Вроде готово.

– Вот этим перетянешь, – она достала резиновый жгут, – сможешь?

– Смогу, смогу, держите меня лучше.

Чуриков привалился к нему и подпер спиной его плечи.

– Так, – Клименко начал, кряхтя и жалобно вскрикивая, делать что-то в своей норе, – все, отпускайте, – прохрипел он.

– Не расслабляйтесь, больной, лучше все побыстрее сделать, – противным голосом сказала Лена.

– Спиртику бы еще.

– Нет, нельзя, вот, держите шприц. Значит, четыре укола от колена и выше. Ну держи же! Не бойся, сильней втыкай. Так. Дави. Вынимай. Теперь там. Нет, выше. Да. Вынимай. Третий. Да, там. Так. Теперь последний. Ну вот, умничка, давай шприц. Теперь это держи, – она не глядя сунула ему тот самый никелированный предмет, – нет! Что же я, дура, делаю? Минуты три подождать надо. Передохни пока. А вы все отойдите, – бросила она окружающим, – отойдите, воздуху ему дайте. Фонари свои тут оставьте.

Все, кроме Чурикова, отодвинулись. Прошло пять минут.

– Федор Иваныч, пора.

– О-о-ох.

– Нужно, милый. Давай. Никто ведь не сможет, кроме тебя.

– Я тоже не могу, – прошептал Клименко. – Не могу! Не могу! Не заставите! Лучше тут подохну! Не заставите, гады! – заорал он. Свод наверху откликнулся раскатистым эхом. Какая-то мелочь посыпалась оттуда.

– Федор Иваныч! Тише, тише, ради бога!

– Миленький, надо, немножко уже осталось, надо, надо…

– Не сможет он, товарищ фельдшер, не сможет. Не должен человек такое над собой творить, давайте сейчас дернем его, может, само оборвется, – зачастил Купченко, – давайте, а?

– Не-ет, не надо, не дергайте, я смогу. Смогу! Смогу!

Метрах в трех от них упала здоровенная каменюка.

Все присели, а Клименко сжал инструмент и потянулся в глубь щели. Фельдшерица погладила его спутанные волосы и, отпихнув Чурикова, принялась сама подпирать больного.

– Крепче держи, – бормотал Клименко, – еще крепче. Так. Вроде вот оно. Начинаю.

Куроедов сжал зубы и зажмурился. Потом все же не утерпел и быстро глянул. Клименко, весь перекрученный, вдавился глубоко в щель. Правое плечо его быстро-быстро ходило. Лицо фельдшерицы было совершенно белым, черточки закрытых глаз и черные дырочки ноздрей резко выделялись на нем. Время загустело и тянулось вязко, как смола. Клименко всхлипнул и пробормотал:

– Всё, тащите.

Они разом бросились к нему и потянули. Придавленная фельдшерица елозила под могучим Чуриковым. Что-то затрещало и оборвалось, наверное, недоразрезанная штанина. Тело Федора Ивановича легко вышло из-под камней.

– Носилки спускайте, – приказал Куроедов тем, кто был наверху. Там мерцало теперь не меньше двадцати огоньков. Лена достала новый жгут и заново перетянула изувеченную ногу. Забинтовала обрубок. Спустили наконец носилки. Клименко положили на них, стали осторожно привязывать. Он лежал молча, дозволяя делать с собой все, что требовалось. Сразу после него подняли фельдшерицу, потом – Куроедова и Купченко, последним – тяжелого Чурикова.

Словно тугая пружина разжалась в груди у начальника ГСС. Страшный свод не висел больше над его головой. В клети Клименко вяло спросил его:

– Как там остальные? Нашли?

– Нашли, обошлось всё, живы-здоровы.

– Все?

– Все.

– И Кудимов?

– И он, – соврал Куроедов, чтобы не огорчать увечного.

– Это хорошо.

– И не говори!