Шальные деньги

Глава 7

От дома до спального микрорайона езды было минут сорок – сорок пять. Сунув газету в карман пиджака, Кирилл Андреевич спустился вниз, сел в машину и отправился по нужному адресу.

В квартире восемнадцатиэтажного панельного дома его ждал хозяин. Мужчина, открывший дверь, как и предполагал Кирилл Андреевич, был уже в годах, скорее всего школьный учитель. Кривошеев представился, назвав лишь имя и отчество. Хозяин двухкомнатной квартиры на четвертом этаже сделал то же самое. Шестидесятилетнего владельца квартиры звали Иваном Ивановичем.

Кривошеев осмотрелся: обыкновенная квартирка, самая заурядная, с девятиметровой кухней и маленьким балкончиком-лоджией, с линолеумом на полу.

– Старый дом? – спросил Кривошеев.

– Нет, что вы, пять лет как сдали. Все в полном порядке. Квартира теплая, солнечная.

– Это хорошо, – произнес Кирилл Андреевич, оглядывая скромный, можно сказать, бедный интерьер.

Все в квартире было каким-то обшарпанным, как во второразрядной советской гостинице. Он зашел в ванную, на кухню, все осмотрел, затем взглянул на хозяина, который тенью следовал за Кривошеевым.

– И что вы хотите, Иван Иванович, за свой просторный дворец?

– Скромно, скромно, – пробормотал хозяин, – я хочу сто пятьдесят долларов, но я хочу получить все за три месяца вперед.

Хозяин квартиры сказал это, абсолютно не веря в то, что человек, пожелавший снять квартиру, тут же выложит деньги вперед.

– Говорите, за три месяца вперед?

– Да, я очень нуждаюсь, знаете ли, супруга больна, очень серьезно больна. Деньги нужны на лекарства.

– Далековато ваша квартира находится от места моей работы.

– У вас же машина!

– Да, машина, но бензин нынче в цене.

– Тогда хотя бы за два месяца вперед.

– Погодите, Иван Иванович, давайте присядем. Расскажите мне все об этой квартире, покажите документы.

– А вы мне предъявите документы? – заморгав, пробормотал бывший школьный учитель.

– Конечно, покажу все, что вас интересует, скрывать ничего не стану. Мне эта квартира нужна для встреч с представительницами слабого пола.

– Понятно, – улыбнулся Иван Иванович, – дело ваше молодое, нужно так нужно.

– Вы говорили, что сдаете квартиру с мебелью?

– Да, с холодильником, телевизором, со всем, что вы здесь видите.

– Кто снимал ее до меня?

– Это гнусная история, Кирилл Андреевич, очень неприятные люди. Смылись, надо сказать, не заплатив.

– Вы так наивны?

– Я, дурак старый, поверил им. Вначале все шло хорошо, а потом прихожу за деньгами, открываю квартиру, а она пустая. Убежали вместе с вещами. Правда, из моих вещей не взяли ровным счетом ничего.

"Потому что брать нечего, – подумал Кривошеев. – Что здесь возьмешь, весь этот хлам можно найти на любой свалке”.

– Так вы говорите, Иван Иванович, ушли не расплатившись?

– Вот поэтому я и хочу получить деньги вперед.

Иван Иванович показал документы на квартиру, а Кривошеев их внимательно изучил и отдал хозяину.

– Надеюсь, договора мы с вами составлять не будем, поверим друг другу на слово. Иначе государству платить придется – опять лишние расходы и для вас, и для меня. Так что давайте по-мужски на честное слово.

– Что ж, давайте.

– Соседи любопытные?

– Соседи просто-таки замечательные. Им все до лампочки, пьяницы горькие.

– Это хуже, – сказал Кривошеев.

– Нет, нет, я не к тому, что они вам досаждать станут. Они к нам никогда не ходили, разве что денег занять, но, надо сказать, деньги отдают всегда.

– Я никому не собираюсь одалживать деньги, появляться я здесь буду редко. Кое-что привезу из вещей.

– Все, что вам будет угодно, Кирилл Андреевич.

Кривошеев достал четыреста пятьдесят долларов и отдал хозяину.

– Значит, с завтрашнего дня вас здесь не будет и эта квартира моя?

– Да, да, конечно.

– Как я с вами могу связаться?

Иван Иванович написал телефонный номер:

– В любое время, это здесь неподалеку.

– Где же вы будете жить?

– О, не беспокойтесь. У нас с супругой еще одна квартира, маленькая, однокомнатная. Вот там я сейчас и обитаю.

– Что ж, хорошо, – утвердительно кивнул Кривошеев.

Иван Иванович быстро взял со стола деньги, зажал их в кулаке.

– Ключи, – произнес Кривошеев.

– Да, да. Я себе оставлю один ключ.

– Нет, – сказал Кривошеев, – все ключи вы отдадите мне. Я не хочу сюрпризов.

– Хорошо.

Обрадованный тем, что получил деньги, Иван Иванович отстегнул от колечка три ключа.

– Вот это от почтового ящика; правда, газет на этот адрес я не выписываю, разве что письмо принести могут по старой памяти.

– Я поменяю замки, – сказал Кривошеев.

– Воля ваша, вы теперь здесь хозяин.

– Я думаю, Иван Иванович, мы с вами продлим потом договорчик еще месяцев на пять-шесть.

– С превеликим бы удовольствием, Кирилл Андреевич, но, надеюсь, жена поправится, и мне не придется больше сдавать квартиру.

Учитель был не брит, и Кривошеев по его внешнему виду понял, что этому мужику несладко и скорее всего он не врет, говорит чистую правду. Пенсия, которую государство платит, ничтожно мала, и им с женой приходится ютиться в однокомнатной квартире, а двухкомнатную сдавать.

– Я завтра пришлю сюда мастера, и он поменяет замки.

– Хорошо, делайте все, что хотите. Кстати, хочу предупредить кран в ванной не очень исправен – то ли прокладка, то ли какой-то винт.

Иногда вода вдруг начинает хлестать, иногда даже не капает.

– Устраним, – сказал Кривошеев абсолютно спокойно. – Надеюсь, мы с вами обо всем договорились?

– Да, – сказал Иван Иванович и поднялся со стула, – я пошел. Всего вам наилучшего. Дай вам Бог.

– Спасибо, – сказал Кривошеев, закрывая за хозяином дверь. – Ну вот, еще одно дело сделано. Положен еще один камень в фундамент моего будущего счастья и преуспевания.

Он вышел на балкон, оперся на перила и стал смотреть на дома. “Суетятся, суетятся, живут, как растения. Нет, как животные”, – подумал он о людях, населяющих восемнадцатиэтажки.

Многие окна уже зажглись. За стеклами в кухнях, спальнях и гостиных шла жизнь. Кто-то ссорился, кто-то целовался, кто-то курил, кто-то пьянствовал.

"Как мне все это осточертело, этот наглый пролетариат, который даже не желает прятаться за занавесками, вся наша нищая жизнь. Скоро, очень скоро я исчезну, растворюсь, а потом появлюсь где-нибудь далеко, например на Гибралтаре”.

Слово “Гибралтар” Кривошеев повторил несколько раз, двигая язык во рту, как гладкий сладкий леденец. “Это замечательное место, хотя в мире много хороших мест. Главное, подальше отсюда, от Москвы, от России, от бывшего Советского Союза. Исчезнуть, исчезнуть, уплыть, как уплывают облака. Выпасть где-нибудь, как выпадает дождь. Никто меня не станет искать. Я никому не нужен, и они мне все не нужны. Они лишь инструмент в моих умелых руках. Я ими воспользуюсь для своих великих целей”.

Нервная дрожь пробежала по телу Кривошеева. “Исчезну, растворюсь, пропаду. И пусть они здесь горят синим пламенем. Пусть мучаются, пусть голодают, мерзнут, корячатся и пытаются выкарабкаться из ямы. Я буду далеко и стану наблюдать за жалкими потугами этой территории на экране телевизора. Поставлю себе спутниковую антенну и буду перещелкивать каналы, меняя президентов – одного на другого. Все мне будет до фени. Но до реализации мечты надо еще догрести. Не все камни еще положены в фундамент счастья. Не все я еще сделал, работы впереди непочатый край. И, как говорил один из наших лидеров, цели определены, задачи поставлены, теперь, засучив рукава, необходимо браться за серьезную работу”.

Кривошеев закрыл балконную дверь. Уже принадлежавшими ему ключами запер квартиру.

Лишь только Глеб распахнул дверь своей квартиры, как тут же ощутил целый букет ароматов. Так в доме может пахнуть лишь в праздники: жареной индейкой, духами, лаком для ногтей и свечами. Ирина Быстрицкая звенела на кухне посудой, и звуки были такими, словно настраивался оркестр в яме оперного театра.

Появление Сиверова осталось незамеченным. Женщины, когда заняты чем-то, что считают очень важным, перестают замечать происходящее вокруг.

"С чего бы это?” – подумал Глеб и, как был – в легкой брезентовой куртке, в джинсах и кроссовках, двинулся на кухню. Он сразу ощутил себя напрочь выпадающим из этого праздника жизни.

На Ирине Быстрицкой серебрилось блестками вечернее платье, поверх которого она повязала передник. Ирина стояла у мойки, протирая бокалы стерильно белым полотенцем. Женщина держала голову удивительно ровно, боясь повредить замысловатую прическу, на сооружение которой ушло часа два, не меньше.

– Глеб, – растроганно произнесла Ирина, когда Сиверов поцеловал ее в плечо.

Так всегда бывает: если кого-то долго ждешь, а он все не появляется, в первый момент – радость, но потом появляется обида.

– Уже два часа, как я волнуюсь, не случилось ли чего!

– Ничего, – Сиверов отступил на шаг, чтобы полюбоваться женщиной, – со мной ничего не случилось, потому что ничего случиться не может по определению. Ты об этом знаешь.

– И каждый раз забываю, волнуюсь.

– По-моему, дорогая, у нас что-то случилось дома, – Сиверов приоткрыл духовку, где жарилась птица.

– Ты забыл?

Глеб тут же в уме перебрал все праздники. День рождения Быстрицкой отпадал сразу. Эту дату он помнил твердо. По торжественности же приготовлений можно было предположить, будто наступил Новый год. Но и это невозможно! Только что Глеб, возвращаясь домой, наслаждался тихим летним вечером.

– Мужчины обычно забывают такие вещи, зато о них помнят женщины. Уже четыре года, как мы знакомы. Ровно четыре года, – с расстановкой произнесла Быстрицкая, – день в день и, я надеялась, что и час в час.

– Ну как же, теперь вспомнил, – улыбнулся Сиверов, сообразив, что, скажи ему Быстрицкая эти слова вчера или завтра, он бы согласился с ней.

Он помнил обстановку, которая свела его с Ириной, помнил, во что она была одета, даже помнил запах ее духов. Но все это благодаря профессиональной привычке. Даты он помнил, если только в этом имелся смысл.

– Ой! – воскликнула женщина, сообразив, что выглядит нелепо.

Быстро сбросила передник.

– Как я тебе?

– Мила, как и прежде, но в вечернем платье ты выглядишь слишком серьезно.

– Вечер, платье… – заговорщицки проговорила женщина. – Эти слова всегда требуют продолжения.

Она взяла Глеба за руку и тихо приказала:

– Закрой глаза. Сиверов повиновался.

– Идем.

Ощупью он пробрался по коридору, и, когда они вдвоем оказались в гостиной, Быстрицкая щекотно шепнула ему в самое ухо:

– Открывай.

Сиверов медленно поднял веки, уже понимая, что теперь будет виноват перед Быстрицкой по гроб жизни.

Он увидел стол, накрытый на двоих, на нем – две толстые высокие свечи, источающие аромат расплавленного воска. Пламя от свечей завораживало – ясное и ровное, оно мгновенно приковывало к себе внимание. На краю стола стояло сухое вино в высокой, похожей на колокольню готического собора бутылке. Красиво сервированные тарелки и приборы ждали хозяев. Глеб обратил внимание на пустую вазу для цветов, которых сегодня он так и не принес. Пол комнаты ковром укрывали воздушные шарики.

– Все это должен был сделать я, – тихо произнес Сиверов.

– Это должен был сделать кто-нибудь из нас двоих. И я рада, что первой успела я, теперь ты у меня на крючке.

– Да, твоя жизненная философия сводится к постулату: пусть лучше будут должны мне, чем я.

– Тебе стыдно?

– Конечно.

– Мужчину, которому стыдно, можно заставить сделать все, что угодно.

– Ты кого-нибудь пригласила? – со слабой надеждой поинтересовался Глеб.

– Да.

– Кого?

– Тебя. Только мы вдвоем…

Интонацией Быстрицкая поставила многоточие.

– Мне казалось, что мы вместе не так давно, а ведь прошло целых четыре года.

– Четыре года – это по календарю, – напомнила Ирина, – а если сложить те дни, которые мы в самом деле были вместе, то хорошо, если наберется три месяца. Так что ты прав, Глеб, можно даже сказать, мы почти незнакомы. И сегодня я хочу приплюсовать к прежним дням еще один – счастливый.

Быстрицкая смотрела на Глеба задумчиво и с укором, и он понимал: уж лучше было сегодня вообще не прийти, чем сказать одну-единственную фразу, которую не произнести он не мог. “Нет, потом, – подумал Сиверов, – у меня язык не повернется сказать это сейчас”.

– Мы не станем спешить, – сказала женщина, – у нас впереди только утро.

Глеб буркнул что-то невразумительное и тут же, чтобы Быстрицкая не стала допытываться, обнял ее. Обнимая, мельком взглянул на часы. У него был максимум час времени, большего он позволить себе не мог. Стараясь изображать полную беззаботность, Глеб предложил;

– Чем-нибудь помочь?

– Я все сделала сама, садись. Вот только бокалы принесу.

Оставшись один, Глеб чертыхнулся. На кухне прозрачно зазвенели бокалы. Быстрицкая принесла их на маленьком подносике. Свет свечей дробился в них, вспыхивал радужными огоньками. Такие же огоньки пробегали по вечернему платью женщины.

– Мне кажется, ты мыслями далеко отсюда.

– И да и нет, – усмехнулся Глеб. – Я вспоминаю то, как мы встретились с тобой.

– У нас не вечер воспоминаний, а вечер настоящего. Вспоминать нужно, когда мы далеко друг от друга.

– Я чувствую твое присутствие даже с закрытыми глазами, – пробормотал Сиверов и принялся откупоривать бутылку.

Бокалы, наполненные вином, заискрились с новой силой.

– Говорить не будем, – предложила Быстрицкая, – в словах всегда присутствует ложь.

– Но ее нет в чувствах. За любовь. Сиверов прикоснулся ободком бокала к ножке бокала в руках женщины и послал ей воздушный поцелуй через стол. Ирина специально расставила посуду так, чтобы сидели они не рядом, а как можно дальше друг от друга, чтобы Сиверову за вечер пришлось преодолеть расстояние, отделяющее их от объятий, от поцелуя.

Глеб начинал ненавидеть секундную стрелку на своих часах. Та бежала слишком прытко.

– За любовь.., и только? – спросила Быстрицкая, склонив голову набок, а недопитое вино в ее бокале отразилось в больших, умело подведенных глазах.

– Ты обещала не говорить тосты, в словах всегда припрятана ложь.

Женщина погрозила Глебу пальцем. Она ничего не ела, лишь смотрела, как ест Сиверов. Свечи чуть заметно уменьшились.

– Когда они погаснут, мы с тобой окажемся в темноте, – услышал Глеб.

Он тут же боковым зрением оценил высоту свечей. Получалось, что Ирина рассчитывала оказаться с ним в темноте через три часа – время, вполне достаточное для того, чтобы попробовать легких салатов, перейти к горячему и прикончить десерт.

– Все очень красиво, мне нравится. Ты просто прелесть.

– Я знаю, но ты не всегда помнишь об этом.

– Просто не всегда говорю, – оправдался Глеб, понимая, что слишком быстро ест для человека, который никуда не спешит, и скоро Ирина его раскусит.

– Я уже слегка пьяна от вина, – приложив узкую ладонь ко лбу, сказала женщина, – каждый напиток пьянит по-своему, в каждом есть свое очарование. Наверное, оно есть и в водке, но это чисто мужской напиток. Поскольку мужчины любят получать удовольствия сразу и большими дозами, потому и пьют водку стаканами.

– Надеюсь, это не про меня сказано, – Сиверов отпил микроскопический глоток вина, который смочил язык, так и не дойдя до горла.

Сиверов почувствовал себя последним мерзавцем, когда, избегая смотреть Ирине в глаза, обошел стол и обнял ее сзади, поцеловал в пахнущие лаком густые волосы.

– Ты спешишь, – прошептала Быстрицкая.

– Ты права, я опаздываю, – обреченно проговорил Глеб, успев-таки поцеловать женщину в мочку уха.

Быстрицкая напряглась и, хоть Глеб продолжал ее обнимать, попыталась отстраниться от него.

– Ты даже не просишь меня остаться, – вздохнул Глеб.

– Когда о чем-то приходится просить, то, даже получив желанное, понимаешь, что оно не настоящее, как и тот час, который ты провел со мной.

– Я вернусь, я скоро обязательно вернусь, как только смогу.

– Когда? Пройдет неделя? День? – женщина усмехнулась.

– Час-полтора, но это очень важно. Я не могу отложить встречу.

Быстрицкая пожала плечами:

– Не оправдывайся, это твои дела. Иди, я не держу, но только не удивляйся, если однажды, придя домой, ты найдешь здесь другого мужчину.

Сиверов хоть и понимал, что говорится это, чтобы подзадорить его, но почувствовал, как ему хочется сжать пальцы на плечах женщины и один раз тряхнуть ее, не зло, но так, чтобы она ощутила его силу. Вместо этого он нежно провел пальцами по щеке Ирины. Та никак не отреагировала.

– Праздник продолжается, – прошептала она, – четыре года – это очень много.

– Извини.

– Ты оправдываешься сейчас не передо мной, а перед собой, а это бессмысленно. В любом случае, ты прощаешь себя сам, мои желания для тебя ничего не значат.

Сиверов буквально выскочил из квартиры, еле сдержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. Он пытался в мыслях продолжить разговор. Искал слова, которые скажет Ирине, когда вернется, те слова, которые растопят лед в ее душе. Но он знал заранее, что разговор получится совсем другим. Невозможно просчитать ситуацию наперед в том случае, если предстоит разговор с любимой женщиной. “Естественно, она не заведет себе любовника”, – твердил Глеб, шагая по темным дворам. “Ты так в этом уверен? – тут же спросил он самого себя. – У нее был кто-то до тебя, значит, она способна любить другого. Я сам виноват, нужно выбирать или дело, или женщина. Я постоянно пытаюсь жить в двух, в трех измерениях сразу. Но, как ни странно, до сих пор мне это удавалось вполне успешно”.

В кармане куртки зачирикал телефон. Доставая его, Глеб бросил взгляд на циферблат часов.

Потапчук, как всегда, был пунктуален. Подоспело назначенное время встречи.

– Ты где? – спросил генерал ФСБ.

– У себя, – соврал Глеб. Он уже видел подъезд дома, в котором располагалась его мансарда, знал, что успеет взбежать по лестнице за двадцать секунд, так что мелкая ложь, в общем-то, ложью и не являлась.

– Тогда открывай, это я звоню в твою дверь.

– Минутку.

Глеб бросил телефон в карман и взбежал по лестнице на высокий шестой этаж.

– Зачем врешь? – спросил Федор Филиппович. – Это плохой симптом для такого человека, как ты.

– Плохой симптом, когда начинаешь врать любовнице, начальству же врать сам Бог велел, – ответил Глеб, открывая дверь и пропуская в мансарду генерала.

Замок сухо щелкнул.

– Врать в любом случае плохо.

– Я не обманул, минута еще не прошла.

– Что-то случилось? – поинтересовался Федор Филиппович, аккуратно вешая свой плащ на металлический крючок.

– Долго объяснять, но, кажется, я начинаю ненавидеть свою работу и все, что с ней связано. В том числе и вас.

– Спасибо за откровенность.

– Не за что.

– От тебя пахнет праздником, – сообщил Потапчук, разминая сигарету в пальцах.

– Да уж, но у меня не так много времени, как вам кажется.

– Дурная привычка, – сказал генерал, постучав фильтром по стеклу столика, – теперь сигареты делают такими, что их разминать не надо, а я привык и по-другому уже не могу.

– Надеюсь, Федор Филиппович, вы принесли то, о чем мы договаривались?

– Иначе ты меня бы просто убил, несмотря на субординацию, – рассмеялся Потапчук, с трудом управляясь с замочками нового портфеля.

Чувствовалось, что новомодные вещи он люто ненавидит. Генерал до сих пор писал старой, подаренной ему на пятидесятилетний юбилей авторучкой. Та оказалась более живучей, чем старый кожаный портфель.

– Олигархи Данилов и Ленский встречались с кем-нибудь? – поинтересовался Глеб.

– Они постоянно с кем-то встречаются. Федор Филиппович шелестел бумагой.

– Я имею в виду тех людей, которые могут оказать им финансовую поддержку.

– Нет, так высоко они пока не забирались. А после визита к президенту подобные встречи как ножом отрезало. Они сделались вроде прокаженных. Им теперь боятся даже руку подавать.

– На людях, – добавил Глеб.

– Мы следим за ними плотно.

– Вас что, до сих пор уполномочивают следить за ними?

– Нет, – неохотно признался генерал. – Официально расследование вроде бы никто не прекращал. Вот и получается, что я могу использовать прежнее разрешение.

– А на прослушивание разговоров и внешнее наблюдение санкции имеются по-прежнему?

– Не стану тебя обманывать. Если моя самодеятельность всплывет, то нянчиться со мной, к сожалению, тогда уже никто не будет.

– Что же вам поставят в вину?

– Как всегда. Неужели ты не понимаешь, что происходит?

– Я в самом деле не понимаю, что происходит во власти. Обещали одно, а делают совсем другое.

– Это обычное поведение для политиков.

– Плохо быть известным человеком, – улыбнулся Глеб, рассматривая распечатку, переданную ему генералом ФСБ. – Все твои шаги можно отследить на месяц вперед. Каждая минута у олигархов расписана. Я бы такого подарка судьбы для себя не желал.

– Я уже знаю, что тебя заинтересует из этого огромного списка, – предупредил выбор Слепого генерал Потапчук.

– Вот это интересно! – воскликнул Сиверов, щелкнув ногтем по бумаге. – Они зафрахтовали прогулочный теплоход с рестораном для празднования пятилетия своего сибирского филиала. Наверное, вы, Федор Филиппович, их сильно достали прослушиванием и наружным наблюдением.

– Ты список приглашенных посмотри.

– Петр Данилович Юшкевич, – прочитал Глеб имя, стоящее в списке первым, хотя по алфавиту ему следовало бы стоять одним из последних.

– Их друг из администрации президента. Раньше он у них был там основным лоббистом.

– А вы говорите – прокаженные.

– Приглашение – это еще не визит. Юшкевич может и не приехать.

– Я в этом сомневаюсь.

– По моим сведениям, ему перед выборами президента передали солидный пакет акций. Если они и сумели договориться, то через него. Думаю, мирное соглашение между ними еще не достигнуто. Переговоры в самом разгаре. Вот там, на теплоходе, они и будут договариваться.

Сиверов сидел задумавшись.

– Я этим займусь, Федор Филиппович.

– Не забывай, Глеб Петрович, я действую на свой страх и риск. Прикрыть не смогу. Если тебя прихватят, то мне придется делать круглые глаза, говорить, что вижу тебя впервые.

– Вы пробовали установить на теплоходе подслушивающую аппаратуру?

– Это невозможно, – покачал головой Потапчук.

– Почему?

– Ленский и Данилов выставили у теплохода круглосуточную охрану еще до того, как официально зафрахтовали. Подступиться к нему не было возможности.

– Не только ваша спецслужба вела и ведет их.

– Да, но если что-нибудь и было установлено на борту президентской охраной или МВД, то они уже выявили и ликвидировали всю аппаратуру.

– Это еще больше укрепляет меня в мысли, что я должен попасть на этот праздник жизни.

– Туда не проберешься.

– Вы это серьезно? Потапчук усмехнулся.

– Извини, Глеб, что сказал не подумав.

Наблюдая из окна, Сиверов еле дождался, пока Потапчук скроется за соседним домом. Он быстро закрыл дверь и опрометью бросился вниз. На шаг он перешел только перед своим домом. В окне гостиной пульсировали огоньки двух свечей.

"Я скажу: «Милая, извини», – думал Глеб. – Нет, лучше просто сказать: «Я тебя люблю»”.

Но ничего говорить не пришлось. Квартира оказалась пустой. Вечернее платье было аккуратно повешено на спинку стула. В его блестках теперь уже печально мерцали огоньки свечей.

– Ушла, – сказал Глеб, почувствовав как его голос дрогнул.

В этот момент он готов был согласиться с тем, что в жизни существует что-то, кроме его работы.

– Черт! – он ударил кулаком по столу. Жалобно зазвенели бокалы. Такого при Быстрицкой Глеб себе никогда не позволял.

«Почему она не хочет понять, что я не мог с ней остаться. Я спешил, как мог. Понятно, она придет, мы помиримся, и через какой-нибудь месяц она беззаботно скажет: „Как ты? Все еще помнишь обиду?“»

Сиверов сидел за столом, не притрагиваясь к остывшей еде. Свечи догорали у него на глазах. Вот уже осталось совсем мало, пара сантиметров. Подкрашенный парафин расплавился, фитили норовили в нем утонуть.

Дверь в квартиру тихо открылась. Быстрицкая заглянула в гостиную. Лицо ее оставалось по-прежнему холодным.

– Я испортила тебе вечер, – сказала она.

– Ты правильно сделала, я это заслужил.

– Что ж, если ты так считаешь…

Сиверов пытался уловить на лице Ирины хотя бы тень улыбки. Он, еще не зная, что его ждет впереди, медленно подошел к женщине, взял ее за плечи. Быстрицкая безропотно дала себя обнять, как бы говоря: “Да, ты сильнее меня, поэтому можешь заставить. Видишь, какая я слабая и беззащитная. Ты этим пользуешься”.

– Я не прошу, – проговорил Глеб.

– Правильно делаешь.

– Платье с блестками тебе к лицу. Надень его.

– Я знаю, но ты этого не заметил. Сиверов с трудом сдерживался, чтобы не выпалить все, о чем думал, когда возвращался домой.

– Я не знаю, что делать, – в растерянности сказал он.

– Тут уж ничего не поделаешь, наверное, всему рано или поздно приходит конец. Ты сам не знаешь, в какую сторону броситься, что спасать.

– Ты знала, что я такой, все четыре года, и я тебе не обещал измениться.

– Не обещал лишь потому, что я об этом тебя не просила.

Глеб подумал: “Она все-таки вернулась раньше, чем догорели свечи. Она знала, сколько они будут гореть. Возможно, даже стояла на улице, смотрела на мигающий свет в окне. Единственное, чем можно пронять женщину, это удивить ее. Но не станешь же сейчас на голову посреди комнаты – глупо и неубедительно. Удивить – значит, сделать то, чего от тебя ждут, но сделать это без просьбы”…

– Я знаю, – тихо сказал Глеб, – чего ты сейчас хочешь.

– Да? – улыбнулась Быстрицкая.

– Я почти наверняка знаю, – на всякий случай уточнил Сиверов, поймав взгляд, брошенный Ириной на вечернее платье.

Он поднял женщину на руки, опустил на диван, а сам сел рядом. Быстрицкая оставалась такой же безучастной, как и прежде, не противилась и не поощряла. Глеб не спешил, его рука скользила, касаясь то плеча, то шеи, то задерживалась в ямке между ключицами.

Сперва ему казалось, что его ласки не находят ответа, но вот прохладное плечо сделалось горячим. Он увидел, как кровь приливает к губам женщины. Даже помада лилово-золотистого оттенка не могла скрыть это.

"Какое счастье, – подумал он, – наконец-то я его ощутил. Обычно понимаешь, что был счастлив, уже потом, когда все проходит. Счастье немыслимо без страха. То, что не боишься потерять, не стоит ничего”.

Одна за другой погасли обе свечи, наполнив комнату тонким ароматом дыма. Гостиная погрузилась в полумрак, таинственный и тревожный. В другой бы день Глеб отнес Быстрицкую в спальню, она бы возмутилась, что ей неудобно на кожаном диване.

Теперь они любили друг друга так, как это случается в первый раз, боясь остановиться, боясь спросить. Потому что, если спрашиваешь, значит, сомневаешься. Быстрицкая не произнесла ни слова, хотя Глеб ощущал, что женщина отвечает на его ласки.

"Я никогда не признаюсь ей, что в тот момент, когда целовал ее, думал о двух гнусных олигархах, о человеке из администрации президента, о том, что они могут договориться между собой, и о том, что я должен этому помешать. Ирина убила бы меня на месте. Я должен думать о ней, о том, какая она красивая, о том, что я не заслуживаю ее. О чем думает она? – Глеб посмотрел на плотно закрытые глаза Быстрицкой. – Возможно, о том, что она зря сдалась так быстро, что столько сил, потраченных на приготовление праздничного ужина, пошли прахом. Все уже остыло. И я и она имеем право думать об этих мелочах. И то и другое – жизнь. Мы бы сошли с ума, если бы постоянно помнили и говорили только о любви”.

И он вспомнил, как однажды Быстрицкая спросила его: “Не хочешь позабавиться?” А он не понял, о чем идет речь, решив, что ему намекают: “Неплохо бы сходить в ресторан или в театр”.

Они еще долго лежали рядом, глядя на потолок, по которому то и дело пробегали пятна света, отброшенные фарами заезжающих во двор машин.

– Вообще-то, я хотела предложить тебе продолжить ужин, – вновь закрыв глаза, сказала женщина, – но ты оказался прав, теперь я поняла, что мне хотелось именно этого.

– Слова всегда врут, – напомнил Сиверов.

– Извини, что заставила тебя нервничать, – сделав над собой усилие, произнесла Ирина. – Я знаю, о чем ты подумал, – добавила она. – Такие слова может сказать жена, но не любовница. Да?

– Ты угадала.