Шапка Мономаха

Глава 1

Генерал-аншеф Василий Иванович Суворов прошел створ Невских ворот Петропавловской крепости и остановился, глубоко вдыхая свежий речной воздух. В груди что-то кололо, давило и не давало вздохнуть полной грудью.

«Стар я уже для всего этого, — подумал он. — Буду просить у матушки императрицы отставки».

Решил он и направился к баркасу, ожидавшему его у причала. Адъютант помог погрузиться на борт суденышка, и солдатики по команде унтер-офицера опустили весла в воду. Пока баркас преодолевал расстояние до дворцовой пристани, генерал ворочал в голове глыбы тяжелых мыслей.

О том, что с армией Орлова что-то неладно, он заподозрил раньше всех. В уговоренные дни перестали приходить рапорты от агентов в окружении фаворита. А последние из полученных донесений уведомляли о готовности армии к атаке на самозванца.

Такое молчание могло в лучшем случае означать поражение и глухую блокаду остатков сил Орлова. Перехватить все дороги летучими отрядами и отлавливать курьеров Пугачев умел. А в худшем случае молчание агентов означало сокрушительное поражение, при котором даже спастись бегством никому не удалось. Но думать о таком не хотелось.

Глава тайной экспедиции при Сенате не стал ждать у моря погоды и отправил специальных курьеров выяснить ситуацию. Время шло, а они как в воду канули. Спустя неделю прервалась связь с Москвой. Это Суворов тоже заметил раньше всех и иллюзий уже не испытывал. Но нужны были твердо установленные факты. И желательно — свидетели.

В Москву был отправлен эскадрон карабинеров из числа самых толковых. Которых лично для этого дела отобрал командир батальона Рылеев Иван Карлович. Вот они-то и вернулись из похода несколько часов назад с бесценной добычей и страшными новостями.

Суворов сам присутствовал при допросе и пытках захваченного донского казака из армии самозванца. Молодой казачок, взятый ночью прямо на молодухе и проведший в связанном виде почти трое суток, трясясь на спине лошади, сначала запирался и говорить отказывался. Но в казематах Петропавловки работали настоящие мастера своего дела, и надолго его запирательства не хватило. Казак рассказал все, что знал, и теперь его слова генерал с трудом нес той, кто одна вправе принимать решения.

Из задумчивости генерала вырвала команда: «Суши весла». Баркас ткнулся в стенку деревянного причала на левом берегу Невы. Адъютант подал руку и помог семидесятилетнему генералу подняться на пристань.

Коридоры Зимнего дворца были прохладны и, как показалось генералу, темны. Суетилась прислуга, молчаливо бдила охрана. Раскланивались встречные вельможи и их дамы. Суворов отвечал механически, не утруждаясь делать любезное лицо. Какой в этом смысл? Он нес новость, которая скоро лишит всех этих аристократов беспечности и надежд.

Поднявшись по Иорданской лестнице, он вошел в Арабесковую залу, где был встречен фрейлиной государыни княжной Анной Волконской.

— Ваше высокопревосходительство, — присела она в реверансе. — Её величество сейчас занята. Вы можете подождать?

— Я-то могу, дочка, — проворчал Суворов, игнорируя этикетные правила, — а вот дурные новости — нет. Доложи обо мне.

Фрейлина немного испуганно посмотрела на генерала и упорхнула в сторону личных покоев государыни.

«Милая девчушка. И возможно, что уже сирота. Вряд ли Пугач пощадит её отца — генерал-губернатора Москвы. Так что вполне вероятно, вороньё ему уже глаза выклевывает».

Снова сдавило грудь и перехватило дыхание, левая рука внезапно онемела. Генерал опустился на банкетку и потянул дрожащей рукой за шейный бант, ослабляя его. Адъютант с тревогой в голосе осведомился:

— Ваше высокопревосходительство, вам нехорошо? Позвать врача?

Суворов мотнул головой.

— Потом. После приема.

К моменту, когда вернулась фрейлина, боль ослабла и Суворов смог подняться на ноги. Вслед за девушкой он прошел в Зеркальный кабинет императрицы.

В кабинете кроме государыни находились Никита и Петр Панины и генерал-прокурор Сената князь Александр Алексеевич Вяземский. Они выжидательно уставились на вошедшего. Государыня, не вставая с кресла, сделала жест рукой, предлагая генералу садиться за стол.

— Очень хорошо, Василий Иванович, что вы пришли. Разговор у нас тяжёлый, и я надеюсь, что вы нам поможете прийти к решению. Но какие вести вы принесли?

Суворов опустился на стул и положил мелко дрожащей рукой пачку листов на стол.

— Вести у меня дурные, матушка.

Опять заболела грудина. Генерал сделал несколько сильных вдохов и произнес роковые слова:

— Пугачев разгромил Орлова и занял Москву. Ваш сын убит десять дней назад.

Ошарашенная тишина сменилась криками: «Как!», «Не может быть!», «Генерал, вы с ума сошли!». Но весь этот гвалт внезапно перекрыл то ли стон, то ли вопль Екатерины. Закрыв лицо руками, она дрожала. Мужчины замолкли. В зал ворвалась камер-юнгфрау Марья Перекусихина и кинулась к госпоже. В дверь неуверенно заглянули гвардейцы охраны, но тотчас же испарились при виде резкого жеста Вяземского.

Перекусихина, причитая и ругаясь на сановников, увела рыдающую императрицу в спальню, а мужчины остались в кабинете. Панин-старший, бледный как мел, сделал неопределенный жест в сторону Суворова и коротко потребовал:

— Объяснитесь, генерал.

Суворов окончательно сорвал с шеи платок и бросил его на стол. Потом оглядел присутствующих.

— От армии Орлова перестали приходить донесения моих людей. Потом перестали приходить донесения вообще из Москвы. Я отправил эскадрон карабинеров. Они имели стычку с конницей ребеленов под Свиблово. Ночью им удалось захватить одного из казаков. Три дня спустя он оказался здесь и сегодня с утра я занимался его допросом.

Генерал ткнул рукой в бумаги на столе.

— Это протокол. Можете сами ознакомиться. Но слова казака частично подтверждаются опросом местных жителей.

Он прервался, чтобы протолкнуть в ноющую грудь несколько глотков воздуха. Продолжил он тихо. Еле слышно.

— Орлов почти со всей армией попался в ловушку Пугачева. Все его войско либо убито, либо пленено. Убежавших мало. Все конные войска после битвы самозванец кинул на Москву с приказом захватить её с ходу, окружить кордонами и не выпускать никого. Это и произошло пятнадцатого мая. Павел Петрович решил прорываться из Москвы силой. Произошел бой, в котором он получил пулю в голову и скончался на месте. Сам самозванец, по словам пленного, движется на Москву с пехотными частями и должен войти в неё на днях. Если уже не вошел.

Все молчали, размышляя. Панин подтянул к себе бумаги и принялся быстро пробегать их глазами. В этот момент открылась дверь в опочивальню императрицы и на пороге появилась она сама. Лицо её покрывал лихорадочный румянец, глаза, казалось, блестят как сапфиры. Все поднялись со своих мест. Екатерина оглядела всех по очереди и заявила:

— На этом все, господа. Можете ехать в Москву и присягать новому императору. Я проиграла.

Она прошла к столу и рухнула на свое кресло.

Никита Панин неожиданно кинулся на колени перед ней и, обхватив её ноги, прижался головой к подолу платья. Парик его при этом резком движении съехал набок.

— Матушка, не сдавайся! — воскликнул он. — Не бросай нас. Без тебя всем нам или плаха, или изгнание. Не все ещё потеряно. И армия наша с турками покончила и готова за тебя биться, и деньги есть. Можем помощи у иностранных государей попросить. Ведь Пугачевщина — это как чума, и на их дом перекинуться может. Мы ещё не проиграли.

Екатерина с немалым удивлением смотрела на человека, который прежде непрерывно интриговал за ее спиной. Взглянув на остальных сановников, она увидела их солидарность со сказанным.

— И больше нечего либеральничать с этими холопами, — глухо прорычал младший Панин. — В дугу их. В бараний рог. Как зверей неразумных. А Пугача надо извести. Любой ценой. На нем вся смута держится.

Вяземский был менее эмоционален, но не менее решителен.

— Убийством вашего сына, государыня, Пугачев всему миру показал свое истинное лицо. Мы должны добиться от церкви отлучения для Пугачева. Более того, церковь должна донести до народа что он Антихрист и всякий присягнувший ему тут же будет отлучен от церкви как слуга дьявола.

Все эти голоса доносились до сознания Суворова как сквозь воду. Боль в груди все разрасталась и разрасталась. В конце концов мир сжался в ослепительную точку. Последней мыслью угасающего сознания было: «Как там мой Сашенька».

В Муроме я задержался на несколько дней дольше, чем планировал. Поддался на уговоры Баташовых и посетил их заводы на Выксе. Было нестерпимо любопытно посмотреть на первую в мире действующую отражательную печь, как назвали ее Баташовы. Да и вообще — взглянуть на крупный по современным меркам железоделательный завод. Разочарован не был. Несмотря на некую примитивность оснащения, завод внушал почтение своим размахом. Одна цепочка заводских плотин чего стоила.

Печей Баташовы построили сразу две, но одна во время моего визита оказалась полуразобрана из-за аварии. Это неизбежное следствие нарабатывания опыта. Я ведь только общие принципы объяснил, а уж сколько таилось тонкостей в этом деле, можно себе представить. Тем не менее, работой печи Баташовы были довольны. Её производительность была в десятки раз выше, чем у обычного переделочного горна, и при этом она не требовала для работы ни древесного угля, обходясь просто дровами, ни механического наддува. Весь процесс обеспечивался высокой, метров в десять, дымовой трубой. Первая ласточка мрачного промышленного ландшафта индустриальной эпохи.

Увы. Но этот этап неизбежен. Как неизбежен и шпионаж. Пудлинговые печи стали золотым ключиком для английской промышленности. К этому времени на островах уже научились делать добротный чугун на собственном коксе, но вот переделку его в ковкое железо пока что во всем мире проводят на древесном угле, а в Англии леса уже практически свели. Так что они вынуждены закупать железо в Швеции, Испании и России.

Стоит только островитянам пронюхать секрет пудлингования, позволяющего использовать любое топливо, как промышленность королевства станет поистине независимой. Рано или поздно это все равно произойдет. Предпосылки уже сложились. Но не стоит ускорять это. Так что с Баташовыми всерьез обсудил сохранение режима секретности и разумного, человеческого отношения к персоналу с целью вырабатывания у них лояльности.

В продолжение темы рассказал им и о прокатных станах. Ведь мало произвести много хорошего железа. Ему нужно придать полезную в хозяйстве форму. А прокатка позволяет деформировать металл дешево и быстро.

Купцы идею восприняли с энтузиазмом, но посетовали, что на столь могучую машину может потребоваться вся энергия их запруд. Успокоил их, что близится время механизмов, приводимых в движение энергией пара, но пока что рассказал про турбину поперечного потока, известную ещё как турбина Банки. Она не сложнее обычного водяного колеса, но вдвое эффективнее. Пусть пока начнут с неё.

В качестве госзаказа озадачил Баташовых отливкой пушек большого калибра. Нарисовал им схему отливки пушек из чугуна по методу Родмана. Точнее, по упрощенному методу, который использовали мотовилихинские литейщики при отливке «Пермской царь-пушки». Суть метода в том, что охлаждается полый стержень, формирующий канал ствола. Чугун, остывая вокруг этого стержня, создает бесконечное множество напряженных слоев, которые увеличивают прочность орудия при выстреле. Из-за этого стволы можно делать легче или при той же массе — калибр больше. Если у Баташовых все выйдет, то я получу ультимативную крупнокалиберную артиллерию. А ведь её можно ещё и нарезать…

После возвращения с заводов обнаружил в Муроме моих масонов. Они уговорили канцлера Перфильева отпустить их и свалили хлопоты переезда на своих секретарей и замов. Я был рад этому обстоятельству. Военные дела меня теперь почти не занимали, ибо Подуров, Крылов и прочие показали себя вполне компетентными военачальниками. Зато вопросы государственного строительства и внутренней политики выходили на первый план.

По дороге до Владимира я наконец узнал много любопытного о канцлере и его методах работы. В принципе меня все устраивало. Перфильев оказался трудолюбив, требователен и, чего я не ожидал, практически бескорыстен. Министерский аппарат, создаваемый им с нуля, неизбежно нес отпечаток его личности. Впрочем, и министры подобрались замечательные. Все они были людьми, примкнувшими ко мне ещё тогда, когда это было чревато плахой. Рычков, Бесписьменный, Немчинов, Максимов и мои масоны были людьми энергичными и не корыстолюбивыми. Всем им, конечно, не хватало опыта, но это дело вполне поправимое. Не боги горшки обжигают.

В первую же ночь после отъезда из Мурома, соблюдая традицию, я провёл заседание нашей тайной ложи. Снова костер, как когда-то на верхушке Дмитриевской башни, звездное небо над головой и периметр, свободный от посторонних. Новиков, Радищев и Челищев представили на мое одобрение проект устава тайной организации. Они вполне учли мои слова, сказанные в первую нашу беседу.

Как сказал один выдающийся практик антикризисного управления: «Кадры решают все». Поэтому моя тайная организация должна была искать и продвигать на ключевые места талантливых людей, в первую очередь идеалистов. Но не только идеалисты имели ценность. Любые энергичные, деловые люди, действующие в национальных интересах, уже были по умолчанию членами организации, даже не зная о том, что они в ней состоят.

Тайное общество, опекая и направляя деятельность таких людей, должно иногда, в случаях кризисов, проявлять себя на их жизненном пути. Дабы возникала интрига и жгучее любопытство. И в какой-то момент, когда человек уже поднимался достаточно высоко, чтобы начать влиять на других людей, ему открывалась часть правды и поступало предложение на вступление в организацию. Причем каждый её член должен был всячески отрицать существование этой организации.

«Первое правило клуба: не упоминать о бойцовском клубе…» — подумал я, читая этот пассаж о сохранении тайны, написанный, судя по стилю, Новиковым.

Я не стал ничего особо править, и придираться. Ведь по сути всю эту структуру будут строить именно эта троица масонов. И все недостатки своего плана ощутят на себе. Внес только одно косметическое дополнение. Заменил названия высших ступеней в иерархии, дабы не копировать терминологию масонов. Теперь высший иерарх (то есть я) назывался «Великий Предиктор». Под ним находились просто «Предикторы» — это, собственно, коллективное руководство организацией в лице моих собеседников. Ниже стояли «Директора», это командиры региональных отделений или руководители направлений. Далее уже шли исполнители разного уровня. Причем звание «Мастер» было невысоким и относилось к куратору тех самых «потенциальных членов».

Новоиспеченные предикторы тут же предложили мне дюжину кандидатур на продвижение или даже посвящение. Предварительную обработку провел Челищев и о каждом кандидате мог многое рассказать. Разумеется, возглавлял список Иоганн Гюльденштедт. Ученый готов был продать душу дьяволу, дабы припасть к источнику новых знаний, и я одобрил его посвящение без колебаний. Он вполне мог занять ступень «Мастера» в нашей структуре и осуществлять воздействие на научную общественность. Насчет же Фалька я был в сомнениях. Бывший наркоман ещё не проявил себя в моих глазах. Ему пока предстояло побыть марионеткой.

Из оставшихся кандидатур двое были поляками. Предикторов привлекла их высокая, по нынешним временам, образованность и знание нескольких европейских языков. Но эти кандидатуры я категорически забраковал. Нет никакой гарантии, что их образованность — не следствие тесного общения с иезуитами. А в этой организации специально учат, как надо внедряться в чужие структуры и втираться в доверие. Так что — ну их от греха подальше. И фамилии на карандаш. Пусть Шешковский повнимательнее присмотрится.

Оставшиеся кандидатуры были вполне понятны и лояльны: работники немногочисленного пока министерского аппарата — секретари, инструкторы и прочие письмоводители. По словам троицы предикторов, все кандидаты отличались энергией, расторопностью и острым умом. Все выходцы из мещанского и купеческого сословия. Моя победа для них однозначно станет трамплином к собственному возвышению. Так что у меня сомнений в их верности не было, и я дал добро на продвижение этих людей по карьерной лестнице.

Челищев, Радищев и Новиков довольно потирали руки. По их лицам читалось предвкушение увлекательной игры чужими судьбами.

«Кажется, я породил монстров», — подумал я.

Вот так я добрался до Владимира. Город встретил меня с настороженным любопытством и умеренным энтузиазмом. Дворян в городе практически не осталось, а прочему населению бояться было нечего. Но и радоваться тоже горожане не спешили.

Молебен в Успенском соборе сменился разговором с городским самоуправлением и несколькими депутациями от купечества и крестьянства.

Потом был митинг, на котором я толкнул речь. Пообещал всем рай на земле, но чуть-чуть попозже. И призвал сплотиться вокруг трона, своим честным трудом крепя оборону отечества. Провели вторую казнь уже безногого Орлова. На этот раз он лишился левой руки. Правую меня уговорили сохранить Шешковский и Хлопуша. Наверно, надеются, что он им какие-то богатства отпишет. Сомнительно. Он, конечно, богат, но все, что у него было, тут же спускал на развлечения, шик, блеск и прочую ерунду. Истинное богатство Орловых было в десятках тысяч крепостных, и этого богатства мы их уже лишили.

Во Владимире же меня настигли неприятные новости. Люди Мясникова умудрились укокошить «моего сыночка» Павла. Я даже сперва заподозрил интригу своих тайников, но, вчитавшись в донесение, понял, что всему виной досадная случайность. Мой «сынок» испугался скорой встречи с воскресшим отцом и решил-таки убежать под крыло матери. Во время попытки прорыва через кордон его охрана вступила в бой с моими казаками. Как итог — семеро убито с моей стороны. Конвой Павла полег весь. И самое главное: получил пулю в голову и сам наследник престола.

Ну что же. Судьба. Это и усложняет все, и упрощает одновременно.

Мясникову я отправил инструкцию о том, что следует делать дальше и как произошедшее обыграть. Будем надеяться, что удастся в общественном сознании выставить случившееся как случайность и возложить вину за содеянное на непосредственных участников.

По пути в Москву была ещё одна интересная встреча.

После первого дневного перехода от Владимира я со свитой остановился на ночевку в усадьбе «Андреевское». Ещё в пути пошел сильный дождь, который не утихал весь следующий день. И я волей-неволей застрял на пару суток в этом дворянском гнезде. А оно оказалось любопытным.

Принадлежала эта шикарная усадьба владимирскому генерал-губернатору, сенатору, генерал-аншефу Роману Илларионовичу Воронцову. Он был отцом Елизаветы Воронцовой — возлюбленной Петра Третьего. То есть теперь как бы моей. Вторая дочка тоже была персонажем выдающимся. Знаменитая княгиня Дашкова. Участница заговора против Петра III (то есть меня) и впоследствии директор Академии Наук.

Помимо прочего, граф Воронцов был ещё заядлым любителем театра и крупным деятелем русского масонства. Впрочем, ничто не смогло уберечь усадьбу от разграбления и погрома. Сначала, зимой, мои башкиры да калмыки изрядно порезвились здесь. Скорее попортили, чем пограбили, ибо легкая конница не могла увезти много. Зато после их ухода осмелевшие крестьяне набежали и стали растаскивать все, что было не приколочено, и горько поплатились за это. Карательные отряды Орлова запороли насмерть и перевешали в окрестных деревнях почти полсотни мужиков.

Народ притих в испуге. И вот теперь снова власть сменилась. Мужики, правда, не торопились снова грабить. Они скорее были готовы сжечь усадьбу целиком. Дворня пребывала в ужасе от подобных перспектив, ведь им-то, собственно, податься было некуда. На земле их никто не ждет. Да и большинство обитателей усадьбы к крестьянскому труду уже тяги не имело. Тем более что почти три десятка человек были крепостными актерами и составляли прославленную труппу домашнего театра Воронцовых.

Всю эту историю поведал мне немолодой уже руководитель труппы Захар Андреев. Познакомился я и с другими актерами и актрисами театра. Смотрели они на меня испуганно и разговорчивостью не отличались. Но от Андреева, который всех по очереди представлял, я узнал, что половина из них владела французским и итальянским языками. А вторая половина была способна выучить тексты на этих языках без всякого понимания смысла. Это меня конечно и восхитило, и позабавило. Но в основном труппа ставила русскоязычные спектакли, ибо провинциальное дворянство тоже языками не слишком-то владело. Русскоязычный репертуар был небогат и наполовину состоял из произведений господина Сумарокова.

Я пожелал посмотреть на мастерство труппы, коли уж застрял в усадьбе. Для этого пришлось моим казачкам поработать, организовывая местных крестьян на приведение зала в порядок и помогая актерам установить декорации.

Зато потом мои парни с удовольствием ржали, наблюдая за перипетиями сюжета мольеровской пьесы «Мнимый больной». Правда, здесь и сейчас ее тяжеловесно называли — «Больным быть думающий». Да и весь текст перевода, на мой вкус, так же был тяжелым, а рифмы — вымученными. Но народ впечатлился. Впрочем, если отрешиться от языковой нормы этого времени, игра актеров мне понравилась. Некоторые, конечно, кривлялись, но остальные вполне себе вжились в роль и играли правдоподобно, несмотря на очевидное волнение.

Когда на сцене отыграли финальную сцену, я по привычке начал хлопать, чем немного озадачил своих соседей. Как оказалось, этого обычая в России ещё не знали. Но, глядя на меня, хлопать начали и мои свитские, и казачки, и скоро воронцовская труппа испытала на себе волнительные ощущения от звука аплодирующего зала.

Пока все были отвлечены раскланивающимися актерами и особенно актрисами, я подозвал начальника моей личной охраны Никитина.

— Афанасий, возьми-ка ты этих людей, — я кивнул на сцену, — под свое крыло. Я хочу, чтобы они знали тебя как своего непосредственного начальника. Строгого и заботливого. Денег на их содержание я выделю.

— Господь с тобой, царь-батюшка! — воскликнул Никитин. — Я же ничего в этих пьесках не понимаю. Зачем мне это?

Я ухмыльнулся.

— Ну, пьесками тебе заниматься не придется. Найдутся другие. А вот людей этих ты должен хорошенько узнать, понять и использовать. Ты ведь сам жаловался, что для моей охраны одних только мордоворотов недостаточно и что предупреждение покушений лучше, чем их отражение. А полагаться только на Хлопушу с Шешковским не дело. Вдруг недоглядят. А эти актеры могут стать твоими собственными ушами и глазами там, где казачки бессильны. Ты только приручи их. Они сейчас напуганы и неприкаянны. Самое подходящее состояние.

Никитин по-новому взглянул на труппу, и я понял, что идея ему понравилась. Пора была создавать личную секретную службу, параллельную ведомству Хлопуши. Негоже, когда информация ко мне поступает только из одного источника. Впрочем, тайный орден тоже можно рассматривать как спецслужбу. Так что источников у меня в идеале будет три.

Театральная труппа с благодарностью приняла покровительство Никитина. На сборы и переезд в Москву он им предоставил неделю и пяток казаков для охраны и сопровождения обоза с реквизитом и вещами труппы.

Само имение я забрал в казну, о чем окружающим крестьянам было объявлено. Судя по всему, это их даже не огорчило. Я же задумал разместить здесь ещё один детский дом-интернат. Для этих целей здание подходило идеально. Новиков, в чьем ведении были все беспризорники, со мной согласился и развил бурную деятельность. Усадьбе и пристройкам была проведена ревизия. Неразбежавшейся прислуге было предолжено оставаться на месте за зарплату и содержание. С чем все охотно согласились.

— Сотню воспитанников здесь точно разместить можно, — сделал вывод Новиков.

Последнюю ночевку перед въездом в Москву мы сделали в подмосковной усадьбе Разумовских в Горенках. Там меня уже ждали накрытый стол, натопленная баня и сам Мясников собственной персоной.

Когда уселись за стол, по правую руку сели мои служивые соратники — Подуров, Мясников, Овчинников, Крылов, Никитин. А по левую — статские: Соколов-Хлопуша, Шешковский, Новиков, Радищев, Челищев.

Под легкую выпивку из закромов графа Алексея Разумовского и богатую закуску генерал Мясников и начал рассказ о том, как именно была захвачена Москва.

— Взяли-то мы город махом. Ночью с четырнадцатого на пятнадцатое мая. Для того вперед были посланы команды охотников, что ночью стражу повязали да рогатки на валу отодвинули. А более никаких препятствий не было до самого Кремля. Там-то хоть ворота и заперты были, но толку-то! Со стороны реки стена разобрана напрочь. Так что мы по склону вверх внутрь и заехали.

Я сначала удивился, а потом напряг память и припомнил, что стену разбирали для начала реализации баженовского плана перестройки Кремля. Так это, значит, прямо сейчас происходит. Целы ли ещё приказные палаты и дворец Годунова или снесены уже?

Тем временем генерал продолжал рассказ:

— Серьезное сопротивление оказали только при захвате здания кригскомиссариата. Там очень деятельный комендант оказался и солдатики не гарнизонные, а из тех линейных частей, что к Орлову не успели. Но мы быстро из Кремля пушки прикатили, хоть и старинные, да годные. И раздолбали всю их оборону картечью. Коменданта казачки в горячке порубили, — Мясников развел руками, как бы извиняясь. — С нашей стороны потерь было в двенадцать человек. С их стороны полсотни, но то больше уже опосля того, как здание захватили и накоротке резаться стали.

— Сколько всего пленных и куда их определили? — спросил я.

— Солдатиков похватали человек триста, но сколько их всего по квартирам затаилось, не знаем пока. Офицеров же и прочих дворян обоего пола, что бузили или убежать пытались, наберется под тысячу. Всех их в Лефортовский дворец заперли. Туда, где во время моровой язвы карантинные палаты были. Стережем крепко, как ты велел, но никого понапрасну не обижаем. Туда же заворачиваем и всех дворян, что в Москву все эти дни въезжали. Кордоны-то мы сразу расставили, да в две нитки. Окромя того, похватали немало разбойного народу, что, пользуясь оказией, грабежами да душегубством занялись. Тех мы в подвалы кригскоммисариата засадили.

Я покивал.

— Среди обывателей московских смертных случаев много было?

— От наших рук с пяток самых непонятливых пулю или саблю выпросили. А вот разбойнички подушегубствовали изрядно. Я, каюсь, не сразу стал порядок наводить. Пока кордоны наладил, да неприятность эта с Павлом, — Мясников поморщился и продолжил: — Так что дня два три в городе буза была с убийствами да поджогами. Я, конечно, это дело в итоге пресек. Всех, кого мог, похватал, но покойников уже не поднимешь. Я даже списочек составил. Поминальные службы заказывать буду.

Я требовательно протянул руку:

— Дай. Весь этот грех на мне. Я в ответе.

Сотрапезники с уважением посмотрели на меня и проводили взглядом листок бумаги, который я упрятал в карман.

— Ну и как же так получилось, что вы Павла-то застрелили? — задал я наконец главный вопрос вечера.

Мясников тяжело вздохнул и ответил:

— Ну дык откуда нам было знать, что он вообще в Москве. Я думал, что он в Питере под юбкой у мамки. А он тут оказался. Да не в кремлевском дворце, там бы мы его сразу нашли, а в доме князя Голицына, что на Волхонке. Там же, как потом выяснилось, спрятался и обер-полицмейстер Москвы полковник Архаров. За день часть его людишек к нему стеклись. А на ночь глядя они и решили из города вырваться. Через Дорогомиловский мост перебрались на правый берег, да не на заставу пошли, ту, что на Можайск ведет, а вниз по течению, к тому месту, где Камер-Коллежский вал в реку упирается. Это напротив Новодевичьего монастыря. Там вал рекой размыт и по кромке может даже телега проехать. А у них с собой возок был, в котором жинка Павла ехала.

Я покачал головой. Ещё и «невестка» нарисовалась. Надеюсь, хоть её не укокошили. Мясников, хлебнув из бокала, продолжил:

— Вырвались-то они удачно. Архаровцы хорошо знают город и окрестности. Но с каретой им по оврагам да буеракам было не проехать, и пришлось на можайскую дорогу выворачивать. Про вторую линию кордонов они не знали, и у села Сетунь беглецы и нарвались на эскадрон Гурьевского полка, что под рукой Речкина Степан Леонтьевича ходит. Те, конечно, остановили беглецов, потребовали сложить оружие и сдаться. Тут Павел Петрович стал требовать, чтобы его пропустили, да ещё и вашим именем. Бумагу какую-то показывал. Казаки, было дело, смутились, но хорунжий все едино потребовал задержаться в селе до моего личного разрешения. Тут-то со стороны архаровцев кто-то и выстрелил. Хорунжего убило наповал. А поскольку все были на взводе, то тут же началась стрельба. Когда все кончилось, Павел лежал уже мертвый. Пуля вошла в висок. Вот так все было.

Помолчали. Я налил бокал красного вина и поднял его:

— За упокой души Павла Петровича и всех, кто на той дороге полег и наших и не наших.

Не чокаясь, выпили. Я поставил хрустальный бокал на стол. И спросил Мясникова:

— Что дальше было?

— Дальше. Тело Павла Петровича отвезли в Архангельский собор. Монахи его и в крипте пока хранят. Льдом присыпанного. Я распорядился ждать твоего, государь, приезда. Великую княгиню определил обратно в дом князя Голицына. И охрану там поставил. Вот, в общем-то, и все.

Я кивнул, соглашаясь с правильностью решения. А Мясников поднялся из-за стола и склонился в пояс.

— Прости меня, государь, что так вышло. Надо было мне не с кригскоммисариатом развлекаться, а сразу допросы чинить всем важным персона, что поутру похватали. Тогда про Великого Князя я бы узнал своевременно и, конечно, меры бы принял. А так. Сглупил. Виноват.

Я поднялся из-за стола и заставил распрямиться генерала. Потом похлопал его по плечу и сказал:

— Виноват, это точно. И прилюдно карать тебя, конечно, буду. Но сразу знай, что ты мне дорог и от дела я тебя не отставлю. В худшем случае поедешь за Урал Шигаеву помогать. Но завтра спектакль сыграть надо будет обязательно. Все ли готово?

Мясников опять поклонился, но уже коротко. И заверил:

— Все готово, государь. Москва ждет тебя.

После бани уставший я уже хотел завалиться в кровать, но взгляд зацепился за строгий лик Иисуса на иконе в углу опочивальни. Сон как-то сразу отступил перед мыслью о тяжести деяний что творятся сейчас моим именем. Я поколебался, но нашел поминальный листок с именами умерших. Перекрестился и начал:

— Помяни, Господи, новопреставленных рабов Твоих Ивана, Никифора, Екатерину…

Я по требованию канона говорил только имена, но в списке были указаны и фамилии, и чины, и даже обстоятельства смерти. И на одной из строчек я просто окаменел. Там было аккуратно выведено:

«Пушкин Лев Александрович подполк. арт., супруга Ольга Васильевна, дети Анна, Василий и Сергей. Угорели при пожаре».

Листок выпал из моих рук. В голове звенела невыносимая мысль:

«Сергей Львович Пушкин…»

Я уставился на огонек лампады, и суровый лик Спасителя за ним.

«Господи! Я убил отца Александра Сергеевича Пушкина. Солнце русской поэзии больше никогда не взойдет».