Шапка Мономаха

Глава 5

После непродолжительного разговора с депутацией дворянских пенсионеров я получил долгожданное известие, что к городу подъезжает канцлер со своим правительственным обозом. По первоначальным расчетам, в Москву мы должны были войти почти одновременно, я с войском, а они на гребных судах. Но я не учел сильного падения уровня воды в межень на Москве-реке. И в первый же день своего пребывания в столице, увидев, как реку вброд переезжают конные, понял, что галер с канцлером и его людьми я не дождусь. И узнать, где они застряли и когда прибудут, я мог только разослав гонцов. Вполне в духе средневековья. Для человека, шагнувшего в это время из первого десятилетия двадцать первого века, такая ограниченность в средствах связи была просто мучительна.

В ожидании своих соратников я не торопился устраивать победный пир, на который мне уже несколько раз намекали. Но тем не менее дворец к празднику готовился. В Грановитой палате в традиционном «Красном углу» сделали помост, на который водрузили мой стальной трон. Полы застелили коврами. Кухня получила все потребные запасы и пребывала в готовности.

Никитин и мой камердинер Жан за прошедшие дни проверили прежний персонал дворца и половину повыгоняли. Вакансии они заполнили надежными солдатами из моих полков. Старших поваров менять не стали, но с ними переговорил не только Никитин, но и мои тайники. Так что запуганы повелители поварешек были до икоты. Я во все эти дела не вмешивался. Люди взрослые. Задачу понимают. Ответственность осознают.

Озадачив Жана необходимостью организовать пир за четыре часа, я отправился в сокровищницу, прихватив с собой Новикова и дворцового кастеляна — старичка с изумительным именем Галактион.

Традиционно в Грановитой палате вокруг центрального столпа во время пиршеств всегда сооружался своего рода стенд или буфет, на который выставляли всевозможные ценности из сокровищницы. Как правило, это была посуда. Вот выбором этого драгоценного декора мне и предстояло заняться.

Разумеется, Оружейной палаты ещё не существовало. На ее месте все еще стояли палаты Конюшенного приказа. Сокровища хранились в специальных палатах самого дворца в подклете.

При входе несли пост несколько казаков, вскочивших с лавки при виде меня. Один из них, самый сообразительный, сразу запалил лампу и подсветил старичку кастеляну замочные скважины. Дверь с протяжным скрипом отворилась, и во мраке заблестело золото и серебро. Это блики света упали на сложенные прямо при входе доспехи, шлемы и прочую боевую амуницию. Появилась вторая лампа в руках Никитина, и стало лучше видно.

— Посуда в следующем помещении, а это посольские дары, — прошамкал старичок. — Тут есть и персидские, и османские, и польские, и немецкие. Есть и трофеи разных лет, но больше всего от смутного времени осталось. Государь Петр Алексеевич велел все это выставить в арсенале, но тот все достроить и не могут. То крыша рухнет, то пожар. Так и лежат тут все эти брони.

Я остановил кастеляна, взял из его рук фонарь и принялся разглядывать удивительно красивые образчики оружия.

— К посуде не пойдём, — решил я. — Украсим палату доспехами.

— Как так? — удивился старичок. — Всегда же посудой украшали.

— Ну, будет новая традиция, — пожал я плечами и перевел тему разговора. — Покажи ещё шапки царские.

Мы миновали несколько дверей и оказались в комнатке с стеллажами, на которых, накрытые тканью, лежали царские венцы.

Я поочерёдно брал их в руки и любовался. Галактион комментировал:

— Это мономахова шапка, старейшая. Ею все цари венчались до Петра. От самого ромейского императора Константина дар. А сам Петр венчался вот этой, новодельной, «второго наряда».

Кастелян показал на шапку поменьше и чуток попроще.

— А почему? — влез с вопросом Никитин.

— А потому что мономаховой шапкой венчался Петров соправитель Иоанн. Он ведь старше был.

Я продолжал по очереди брать в руки реликвии, а Галактион комментировал:

— Это шапка Казанская. Иван Грозный повелел сделать после покорения Казанского ханства. А это его же Астраханская…

Шапок было несколько — Сибирская, две Алмазные — повседневные. Кроме того, хранилось несколько богато украшенных царских шлемов-«иерихонок» и женских диадем. Из некоторых украшений драгоценности были кем то выковыряны. Я указал на это, и старичок с тяжелым вздохом ответил:

— При Анне Иоанновне и Елизавете Петровне такое часто бывало.

Осмотрел я и скипетры с державами, коих тоже было несколько. Хотя главные были, конечно же, в Петербурге. Тут же хранились и цепи с парадными одеяниями, и меч со щитом, выбранные Елизаветой в качестве государственных регалий. В общем, глаза от блеска драгоценностей уже слезиться начали. И я решил закругляться.

Никитин с Галактионом пошли организовывать манекены для отобранных доспехов, а я в сопровождении секретаря, Новикова, Радищева и Челищева решил наконец посетить Воспитательный дом. Огромное здание на берегу Москвы-реки внушало уважение и разжигало любопытство.

В мое время, после того как в девяностые отверзлись шлюзы и на головы граждан хлынул мутный вал всевозможных исторических разоблачений, про Воспитательный дом я читал много нехорошего. И смертность там была сто процентов, и опыты над детьми проводили бесчеловечные. В народе его называли «Вошь-питательным», и сиротам попасть туда было за каторгу. А то, что Воспитательный дом был постоянным и стабильным поставщиком оспопрививательного материала — факт, подтвержденный документами. Само собой, именно дети и были питательной средой для препарата. В общем, к этому заведению у меня было некоторое предубеждение.

Наш визит был для администрации полной неожиданностью. Обер-директор заведения Насонов отсутствовал, и экскурсию по дому нам организовал главный врач Эрих Кауфманн. Он же и отвечал на мои вопросы. Остальной персонал и воспитанники в основном с любопытством глазели на меня и помалкивали.

— Сейчас на попечении находится тысяча сто двадцать три ребенка обоего полу. Персонала числится двести сорок человек, но не все постоянные. Кормилиц не хватает остро, и оттого правильного питания детям обеспечить мы не в состоянии. Кормим молоком коровьим и козьим, но, — доктор развел руками, — выживает в лучшем случае один из десяти.

— А не разумнее было бы принимать только таких детей, коих от материнского молока уже отлучить можно?

Спросил я и вызвал у доктора эмоциональную бурю. Судя по всему, он был человеком сострадательным и искренним. Он и поведал мне широко известную в это время истину, которая меня привела в некоторое смятение.

В крестьянских семьях дети, кроме нескольких первенцев, в основном мужского пола, чаще всего были не нужны и являлись лишь побочным продуктом удовлетворения похоти. То же самое касалось и приплода у прислуги в дворянских имениях. И ненужных детей просто морили. До сих пор, несмотря на существование «сиропитального дома», в Москве и округе ежегодно находят сотни трупов новорожденных младенцев. По всей России число загубленных младенцев точному подсчету не поддается, но это десятки тысяч ежегодно. Чаще всего детей губят с соблюдением приличий. Дают им простыть на морозе, кормят вместо молока хлебом или душат грудью во время кормления. Такие случаи даже не ведут к какому-либо наказанию. Кроме церковного покаяния.

И сколько бы ни грозили законы, сколько бы ни проповедовала церковь, ситуация не менялась. Надо отдать должное Петру Первому. В 1715 году он издал закон об учреждении «гошпиталей» для приема «зазорных младенцев», но закон действие возымел мизерное.

Попытка Екатерины навести порядок в этом деле была стимулирована ещё и ее прекраснодушными теоретическими рассуждениями о необходимости прослойки свободных просвещённых граждан. Грандиозный Воспитательный дом должен был выращивать и воспитывать это новое сословие от колыбели и до брачного возраста. Часть помещений этой домины предполагалось предоставлять выпускникам для проживания. Но, как я знал из истории, все идеи Екатерины обернулось пшиком, а большая часть помещений всегда стояла пустая. При Наполеоне тут разместились три тысячи раненых, при этом не потеснив воспитанников.

— Протопить весь комплекс мы просто не в состоянии, так что стараемся держаться кучно.

Подтвердил мои мысли доктор, показывая плотно заставленные кроватками комнаты первого этажа.

— Да и воду носить высоко, излишний труд. Так что выше второго этажа все помещения пустуют.

— Так, может быть, имеет смысл в меньшем здании располагаться? — спросил Новиков, чувствуя, что эту проблему я возложу на его плечи.

— Может, и имеет, — развел руками доктор, — но это не от меня зависит.

Новиков повернулся ко мне.

— Государь, надо разделять сирот по возрастам и младенчиков содержать ближе к природе, как мне кажется. А тех, что постарше, уже переводить в интернаты с полноценным обучением.

— Конечно, надо, — согласился я, — тем более что сейчас у нас богатый выбор больших усадеб. Кроме того, вскармливать младенцев следует не коровьим и козьим молоком, а кобыльим или молоком ослиц. Так смертность у вас станет намного меньше.

Насчёт молока я был в курсе из-за проблем старшей дочери. Именно тогда я узнал, что молоко бывает альбуминовое, как у женщин, ослиц и кобылиц, и казеиновое, как у коров и коз. Но употреблять такие термины сейчас не имело смысла. Не поймут.

Доктор, выслушав меня кивнул и ответил:

— Я знаю, что этих животных используют для вскармливания. Но с ослицами и кобылицами получается очень мало и дорого. А мы и коровье-то молоко вынуждены разбавлять.

М-да. Чего удивляться, что смертность высокая.

Я, уже без сотрудников приюта, прогулялся по полупустому зданию, присматриваясь к нему с целью превратить его в правительственное. Во всей Москве второго такого масштабного строения не было. И это оно ещё и не достроено по сути. Второй корпус в моей истории возвели только при Сталине. А мне ничто не мешает развить проект ещё сильнее. Добавить еще корпусов, огромный актовый зал, библиотеку, архивы. В общем, поселить в этом районе Москвы всю имперскую бюрократию. А самих бюрократов поселить поблизости в казенных доходных домах. Причем сразу задать масштаб и стиль застройки.

При выезде из ворот Воспитательного дома к моему коню кинулась какая то женщина. Казачки охраны тут же своими конями преградили ей путь и вытянули шашки из ножен.

— Царь-батюшка, милости прошу! — закричала женщина.

Я дал знак охране, и они, не спуская настороженных глаз как с женщины, так и с округи, позволили ей подойти.

— Что у тебя случилась, женщина? — спросил я.

— Батюшка-царь, моего ребеночка сожитель мой, от которого я и прижила его, в этот приют продал.

Она рухнула на колени.

— Помоги, царь-батюшка. Не возвращают мне сыночка моего, — завыла она, указывая рукой на ворота сиропитального дома и размазывая слезы.

Я повернулся к Радищеву.

— Александр Николаевич, в каком смысле продал?

— Государь, по уставу Воспитательного дома всякому, приносящему здорового ребёнка, положено выплачивать два рубля, не спрашивая ничего, кроме имени и того, крещен ли младенец. Вот детей и тащат порой краденых.

— А чего бы не тащить, коли один младенец приносит денег больше, чем на уплату подушной подати надо, — прокомментировал Челищев. — А выживет он или помрет, никого не беспокоит.

Я снова повернулся к женщине.

— А ты его прокормить-то сможешь?

— Прокормлю, батюшка. Вот те крест.

Я повернулся к Радищеву.

— Отведи ее к Кауфману, скажи, я приказал ребенка ей вернуть, и пусть тот уговорит ее кормилицей при доме остаться. Сам тоже посодействуй.

Провожаемый в спину благодарственными воплями женщины, я поехал в Кремль.

Перфильеву и его министрам я устроил торжественную встречу. Построил Муромский полк шпалерами и организовал оркестр. Меня самого так не встречали, как я свой нарождающийся административный аппарат. Праздные москвичи толпились на площади, тянули шеи и судачили. Специально обученные люди Мясникова привычно уже распространяли правильные слухи.

— Это казачий генерал Перфильев Афанасий Петрович, — рассказывали они окружающим. — У царя-батюшки первейший канцлер. А этот сзади, в камзоле, — сенатор Волков. Он ещё до покушения Катьки на государя секретарем был и как услышал, что государь жив, сразу же прибежал к хозяину. А этот…

Я ждал, стоя на ступеньках Красного крыльца Грановитой палаты. Вместе со мной стояли все мои военачальники, кроме Мясникова, который прятался от внимания публики в зале. Музыка стихла. Перфильев и его сопровождающие поясно мне поклонились. Я спустился с крыльца. Обнял и расцеловал канцлера.

— Заждался я вас. Работы много. Но она подождет, а сейчас прошу к столу.

Снова грянула музыка. Я возглавил шествие и вступил под древние своды кремлевского дворца.

Я был единожды в Грановитой палате, возил школьников, победителей олимпиады на экскурсию, и запомнил ее очень яркой и сочной. Сияющей золотом и росписями. Здесь и сейчас же палата выглядела, как заурядный сельский клуб. Ибо вся роскошная позолота и роспись были замазаны побелкой, а стены были задрапированы красной тканью. Когда я здесь это увидел в первый раз, у меня дар речи пропал. Я машинально схватил старичка-кастеляна за воротник, придушив слегка, и с трудом смог выдавить: «Где росписи?».

Выяснилось, что это опять дело рук «Великого Петра». Его, понимаешь, раздражали суровые лики святых, князей и царей, когда он устраивал в Грановитой палате комедийные представления и попойки Всешутейшего и Всепьянейшего собора. Вот и приказал молодой царь закрасить все известкой и обтянуть тканью.

Ох, не без причины народ его Антихристом прозвал. Ох, не без причины.

Я искренне молил бога, чтобы старые росписи под слоем известки уцелели. Хотя бы частично. Не хотелось бы малевать новодел. Слава богу, мастера-иконописцы на Руси всегда были, а времени на архитектуру у меня впереди много. Восстановим.

Уставленные всевозможными кушаниями столы были выставлены в два ряда, лучами, расходящимися от моего тронного места. Лучи разделяла массивная центральная колонна, поддерживающая весь свод залы. Вокруг колонны выстроились манекены в доспехах витязей и рыцарей.

Один из столов заняли мои военачальники. За пестрой толпой польских панов я разглядел Мясникова со своим фактическим преемником Савельевым. Недалеко от них пристроились и Уразов с Салаватом. Вокруг Крылова кучковались бывшие дворяне, а казачьи полковники — вокруг Овчинникова.

Второй стол занимали гражданские. Ближе всего устроились братья-масоны с примкнувшим к ним профессором Гюльденштедтом. Далее группа из Рычкова, Немчинова и Бесписьменного, дружно отвечающая за мои финансы. Мой министр здравоохранения Максимов так, увы, и застрял под Павлово. Видимо, тяжелые последствия той мясорубки не давали ему уехать. Дальше всего от меня сидел Волков. Очевидно, что в коллективе моих соратников он чувствовал себя белой вороной. И среди всей этой толпы мужиков, как роза на березе, выделялось милое личико княжны Агаты.

«Надо будет пристроить ее к Наталье Алексеевне Гессен-Дармштадской. А то княжна странно выглядит в суровой мужской компании».

За моим столом места было немного. Справа от себя я посадил Перфильева и Подурова, а слева — Наталью Алексеевну и архиепископа Платона. Вообще-то вдова соблюдала траур по погибшему супругу и не хотела идти на пир, но я настоял на ее присутствии с целью познакомить всех с моей фактически единственной «родственницей». И ей самой тоже стоило взглянуть на моих соратников. После первых здравиц она вольна была в любой момент уйти. Владыко без труда составлял компанию немецкой принцессе и олицетворял для публики поддержку меня церковью.

В свободном от столов углу расположились музыканты и старательно услаждали наш слух ненавязчивыми мелодиями.

Первым кубок поднял я.

— Наконец-то все мы вместе. Впервые после Нижнего Новгорода. Большинство из вас с боями проделало путь от самого Оренбурга. Вашей верности и смелости я не забуду никогда. Я благодарю и моих воевод, что вели в бой войска, не страшась смерти, и моих министров, и чиновников, что закрепляли достигнутое и наводили порядок в мятежных землях. Без вашего совместного каждодневного труда Москва так и осталась бы недостижимой целью. За вас!

Я отсалютовал бокалом и с удовольствием послушал ответные крики моих полковников. Гражданские вели себя тише. Пока не могли расслабиться.

— Особо я хочу поблагодарить господ офицеров из дворян. Обстоятельства вашего вступления под мои знамена были, конечно, специфичны, но тем не менее вы своим профессионализмом и преданностью заслужили мое уважение. Каждый получит от меня награды отдельно, но сейчас я бы хотел наградить всех вас скопом. Я отныне дарую офицерам из дворян, служащим мне с оружием в руках, право величаться своими титулами, у кого они есть. Особых сословных прав я, конечно, не верну, но родовые титулы разрешаю использовать в том числе и в официальной переписке.

Мое заявление было неожиданностью для всех. Столы загудели неуверенно. И даже сами господа бывшие дворяне тоже замялись. Как всегда, инициативу проявил Крылов. Он поднялся и сказал:

— Мы благодарны за такой дар, хоть титулованных среди нас и мало. Разве что граф Ефимовский порадуется. Но уверен, что такой дар многих из колеблющихся склонит на твою сторону, Петр Федорович.

— Не то чтобы склонит, но не оттолкнет, — согласился я. — Несмотря на то, что враг ещё силен и не смирился с неизбежным поражением, нам надо думать и о будущем. О том, как прекратить распрю и установить справедливый мир.

Я ещё полчаса распинался, расписывая перспективы свободного от сословных оков общества. Народ не так часто слышал мои выступления на эту тему, а потому был внимателен. Новиков традиционно строчил в блокноте. А сидящий напротив Неплюйвода делал эскизы.

Закончил я опять на патетической ноте, повторив свои слова, сказанные перед боем у Павлово:

— Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Народ вскочил с криками «Любо», «Слава» и «Виват».

Вступительная часть закончилась, приступили к еде. По ходу трапезы я начал расспрашивать Перфильева о причинах его задержки в пути. Выяснилось, что речной караван по Оке добрался только до Коломны. Там они уточнили водную обстановку, от местных узнали, что Москва-река обмелела, и решили пересаживаться на гужевой транспорт. Вот только была одна загвоздка. Коломна оказалась под контролем прежней екатерининской администрации и даже с некоторым гарнизоном. Мясников послать туда казачков не догадался, а я сам забыл.

Но Перфильев был не только толковым канцлером, но и хитрым казачьим атаманом. Имея с собой полсотни бойцов охраны, одетых в старую форму, он сумел задурить головы коменданту с градоначальником и захватить их в плен. А потом уже и весь город взять под контроль. И только потом выдвинулся на Москву.

— Вот так мы и добрались. Я, конечно, мог и сам вперед остальных приехать, но не хотел без пригляда оставлять людей и самое главное — обоз. Там ведь для тебя большой подарок с Урала едет.

Я заинтригованно посмотрел на канцлера.

— Какой такой подарок?

Канцлер усмехнулся.

— Ну что же. Начну тогда с хороших новостей. По зиме ты Рычкову чертежи золотопромывательных механизмов рисовал да рассказывал, по каким речкам пески золотые лежат. И велел ему добычу из тех песков золота наладить.

Я кивнул. Ещё в Казани Рычков готовые детали вашгерда мне показывал.

— Ты в поход на Нижний Новгород ушел, а Рычков обратился ко мне, дескать, на Урал ехать хочет. Приказ твой исполнить. Но я, государь, по-своему решил. Мне толковые люди, такие как Рычков, больно дороги, а с земляными работами любой справится. Потому я обоз с инструментом промывным к Шигаеву отправил. А Рычков подробную роспись приложил, что да как делать. С твоих слов, государь.

Перфильев приложился к кубку, невольно нагнетая интригу. К его словам прислушивался не только я, но все, кто сидел за моим столом.

— Ну так вот, Максим Григорьевич к тому времени уже прочно утвердился в Екатеринбурге и поручение твое начал выполнять еще до того, как снега растаяли. На речке Березовке нашли место, где проба показала много золота. Там вашгерд твой, государь, собрали и работы начали. Так за неделю работы одного только этого прииска намыли золота больше, чем на Шарташском руднике за месяц.

Полюбовавшись на наши удивленные лица, канцлер продолжил:

— Видя такое, Шигаев своей властью закрыл рудник и всех оттуда бросил на добычу россыпного золота. Сделали ещё несколько десятков таких же вашгердов и поставили их во множестве на ручьх и речках. На той же Березовой да на Пышме. И то, что добыли за март с апрелем, тебе, государь, выслал. А я, получив золотой обоз в Нижнем незадолго до отбытия в Москву, не мог без пригляда его по дороге оставить.

— И много ль там? — задал я мучавший всех вопрос.

— Шесть пудов! Но четверть это с рудников и конфискат всяческий. Шигаев пишет, что ежели все пойдет так и далее, то к концу лета россыпи дадут мало что не сто пудов золота.

— Ох ты! — выдохнул пораженный Подуров. — Это же мильен рублей!

Немецкая принцесса очень заинтересованно посмотрела на меня. И в ее взгляде появилось какое-то странное задумчивое выражение.

Архиепископ был менее всех удивлен.

— То господь нам всем шлет знак своего благоволения и помогает угодному ему делу.

Все перекрестились вслед за Платоном.

Я не стал портить настроение соратникам. Рекордные цифры добычи на приисках, как правило, характерны только в самом начале. Когда берется самый верхний, обогащённый и легкий слой песков. Основное золото лежит в той массе песков, где концентрация его ниже. Но в первый год и правда можно надеяться на сверхдобычу. А когда цифра поползет вниз, можно будет послать новых старательские партии к Миассу. Там тоже легкого золота много.

— А почему он с рудников людей снял? — спросил я.

— А вот тут уже плохие новости начинаются, государь, — невесело усмехнулся канцлер. — Поскольку от крепостной зависимости ты крестьян освободил, то посессионные, к заводам приписанные, более на Урал не поедут. Они сейчас в своих деревнях за землю воюют. А без рабочих рук не только шахты золотые встать могут, но и все железоделательное дело на Урале. Того угля, что крепостные за зиму нажгли, да руды, что накопали до новой зимы может хватит, а вот потом домны гасить придется. Некому будет дрова рубить и руду возить. За деньги же народ нанимать — то железо в цене втрое вырастет против теперешней. Мало охотников то на Урал ехать. Вот Шигаев и ставит людей туда, где доходу ожидается больше.

— Понятно, — протянул я.

Рабский труд как основа хозяйствования рухнул, а новые трудовые отношения складываться будут несколько лет. Все это время такую трудоемкую отрасль, как металлургия, будет лихорадить. Это плохо.

— Подумаю, чем Шигаеву помочь.

На самом деле думать тут было нечего. Придется идти проверенным путем трудовых лагерей. Благо потенциальных зэков вокруг превеликое множество. На этот самый переходный период как раз хватит.

— Но это не все плохие новости, государь, — прервал мои размышления канцлер. — Максим Григорьевич пишет, что Лысов вконец обезумел. Объявил себя царем Сибирским. Какой-то раскольничий епископ в Томске венчал его на царство. Завел себе двор и гарем. Барнаульские серебряные рудники под свою руку привел и отправку серебряного обоза запретил. А это примерно тысяча четыреста пудов серебра или, если на монетное серебро перевести, то миллион двести тысяч рублей.

— Ах ты ж… Твою мать!

Начал было ругаться Подуров, но осекся и хмуро посмотрел на принцессу и священника. От огорчения он влил в рот бокал вина.

— В Сузуне, на монетном дворе, Лысов свою серебряную монету чеканить намерен. Единственно, почему ещё не начал, гравера нет, чтобы штампы сделать. Я уже не говорю про то, что сузунскую медную монету он тоже теперь своей считает. До нерчинских серебряных рудников, за дальностью, его руки ещё не дошли, но оттуда, государь, каравана можешь не ждать. Не пропустит. Есть и ещё кое-что про Лысова, но то ты сам прочитаешь в письме. Вслух такое говорить не буду.

С этими словами он протянул мне свернутое в трубку послание с сургучной печатью. Я вскрыл его и вчитался в ужасающе безграмотное послание Шигаева, усугубленное дурным почерком. И, прочитав его, понял, почему генерал не доверил этот текст писарю.

Лысов жену и детей Емельяна Пугачева угрожает использовать против меня, дабы я не мешал ему наслаждаться властью. Я ведь сам их приказал отправить в Челябинск, под его контроль. Не предусмотрел я такого предательства.

В целом такая угроза мало что значит для меня. Мало ли, какая баба что там утверждает. Но сама решимость меня шантажировать говорит о многом.

Шигаев пишет ещё и том, что у него потребной воинской силы нет, чтобы Лысова покарать. А тот ещё и шашни с Абылай-ханом, главой самого сильного Среднего Жуза казахов, водить начал. По слухам, хан в жены Лысову одну из своих дочерей отдает. Благо у него их сорок. Так что к своим войскам Лысов потенциально может и казахов выставить. Есть у него повод для самоуверенности.

А у меня нет никакой возможности его остановить, пока я на западе не разберусь. Это может занять годы. И все это время Лысов будет врастать в Сибирь и укрепляться.

Плохо.

— Это все плохие новости или ещё есть? — хмуро спросил я у Перфильева.

Тот невесело усмехнулся и ответил:

— Есть и ещё. Но не совсем плохие. Донские казаки под командой Никиты Румяного, что в Казань к тебе, государь, приезжал зимой, Астрахань взяли. Да и все Поволжье от Царицына також.

— А что же здесь плохого? — удивился я. — Давно уже пора было!

— Так-то оно так. Но они при этом ограбили персидских купцов и личного посланника Керим-хана, правителя Персии. Тот к Екатерине с миссией дипломатической и дарами следовал.

— Не убили? — встревожился я. Конфликт с Персией категорически не входил в мои планы.

— Слава богу, никого не убили. И даже не били особо. Но, по словам самих персов, унижали изрядно. И от твоего, государь, лица при этом говорили. Так что обиду купцы и посланник на тебя имеют.

— И где они сейчас?

— С нами своим обозом ехали. А на Москве к соотечественникам двинулись, с постоем определяться. Но я знаю, где их искать.

— Завтра же этого посла персидского пригласи ко мне. Надо будет извиняться. А донских я потом проучу. Будут у меня всю жизнь помнить.

Все эти новости мне настроение и аппетит сильно подпортили, и я больше тянул вино, чем ел, и смотрел на веселящихся соратников. Казачки уже разухабились и потребовали от музыкантов плясовой и начали выделывать коленца. Чувствовалось, что только женского пола им не хватает для полного счастья.

Под звуки плясовой к моему столу подошли Хлопуша и Шешковский. По их лицам было заметно, что они довольны.

— Государь, новость хорошая, — начал Соколов-Хлопуша. — Старшего из Орловых поймали. Степан Иваныча хитрость с орловской сожительницей удалась. Привела она нас к убежищу Ивана.

Шешковский довольно улыбнулся.

— Уже его взбодрили на дыбе. Думаем с братом свидание устроить и получить с Григория то, что тебе, государь, потребно от него.

А вот это было очень хорошо. Если Орлов сломается, то по Екатерине удар будет нанесен сильнейший.

— Что мы Ивану можем обещать, кроме жизни? — продолжил Шешковский.

— Я готов его освободить на поднадзорное проживание где нибудь за Уралом лет через пять. И в заточении содержать с удобствами. Могу пообещать не ловить специально его младших братьев, Федора с Владимиром, и не против буду, если они эмигрируют.

Соколов склонился.

— Доброе, государь. Сегодня же начнём работать с ними обоими.

Оба тайника улыбнулись, и эта улыбка кому-то сулила много боли и страданий. Когда тайники ушли, Наталья Алексеевна дотронулась до моей руки и, склонившись ко мне прошептала на немецком:

— Ваше величество, я собираюсь сейчас покинуть ваше застолье. Но, пока не ушла, хочу передать вам портрет того человека, что был у нас кучером и, возможно, стрелял в моего мужа. Я расспросила свою прислугу, его никто не знает. С прочими говорить мне неудобно. Возможно, вы сами захотите провести расследование?

Она вопросительно посмотрела на меня. Я принял из ее рук свернутый четвертушкой лист бумаги и ответил:

— Я непременно займусь этим. А кроме того, рекомендую вам, Августа, познакомиться вон с той дамой, — я указал на княжну Агату. — Это княжна Курагина. Сбежала из ссылки и пытается вымолить прощение для своего отца, что в заговоре против меня участвовал. Возьмите ее к себе фрейлиной. А то карать мне ее не хочется, а дела поручить ей никакого не могу. Возможно, вы найдете решение ее судьбы.

Принцесса наклоном головы дала понять, что просьбу мою она приняла, и поднялась из-за стола. Я тоже встал, галантно поцеловал ей руку и отпустил. Пронаблюдал, как вдова в черном прошествовала мимо моих сановников и остановилась рядом с Агатой. Та тут же поднялась из-за стола и отошла с Натальей Алексеевной в сторону. Там они немного пошептались и удалились из Грановитой палаты вместе.

Я вспомнил о листке в своих руках и развернул его. Карандашный рисунок был изумительно хорош. На меня с листа бумаги взглянул молодой человек с хитрым прищуром в глазах и разбитной улыбкой. Левое ухо у него торчало сильнее правого, и это было хорошей приметой.

Маленьким табором, вслед за княжной Елизаветой Владимирской, Прохор и Мария прибыли в столицу Священной Римской империи город Вену. Порученец виленского воеводы Кароля Радзивилла снял для них дом на улице Тухлаубен. И начались дни, наполненные суетой, визитами княжны в чужие дома, и ответные визиты всякого рода аристократов.

В окружении госпожи все в основном говорили или на немецком, или на французском, и Прошке с Марусей было трудно приспособиться к новым условиям. Но живость их ума и знание разговорного итальянского спасала. Тем более что статус у новых слуг был неопределенный, но высокий. Они обучали госпожу русскому языку и рассказывали ей о жизни незнакомой для нее страны.

Как-то раз зашел разговор о русских свадебных обычаях, и Мария призналась:

— Вот найдем церковь православную, так мы с Прошкой сразу и обвенчаемся. А то во грехе живем, невенчаны.

Княжна очень возбудилась от этой идеи и пожелала не мешкая поженить своих новых слуг и поучаствовать в православном обряде. Но, увы, в огромной имперской столице не оказалось ни единого православного храма. Да что там храма, даже церквушки не нашлось. Была только часовня в греческом квартале. Но тамошний попик отказался проводить таинство венчания, ссылаясь на низкий статус часовни и невозможность проведения треб. Хотя, по словам Доманского, для своих исключение всё-таки делалось.

Мария и Прохор было уже собрались ждать другого случая, как сияющая княжна ошарашила их новостью:

— Я обо всем договорилась. В доме русского посла князя Голицина есть церковь. Там вас и обвенчают.

Мария обмерла от такой новости.

— Матушка, боязно мне. А ну как прознают посольские, что в смерти Орлова мы повинны. Похватают нас. И вам тоже из-за нас не поздоровится.

Княжна легкомысленно отмахнулась.

— Ничего не бойся. Я уже сказала послу, что выкупила вас из алжирского плена, и поэтому у вас нет документов. Так что князь ничего спрашивать не будет. А если и будет, придумаете что-нибудь.

За неделю до свадьбы Марию просто замучили. Несмотря на стоны пана Микуцкого, секретаря магната Радзивилла, и ворчание Михаила Доманского, княжна пошла на большие расходы под предлогом этой свадьбы. Портной со слов Марии сшил роскошный алый сарафан и сделал красивый свадебный кокошник. Но, как оказалось, не только для нее одной.

Платье Марии просто меркло на фоне сарафана и кокошника, сделанных для самой княжны. Наряженная русской царевной, Елизавета часами не могла оторваться от ростового зеркала в будуаре. Ее спутники, ещё недавно ворчавшие по поводу очередной разорительной затеи, дружно проглотили язык, когда она вышла к ним в гостиную. Доманский при виде неё, даже не задумываясь, изобразил земной поклон по русскому обычаю.

— Государыня!

Прохор же просто рухнул ниц в своем новеньком костюме:

— Матушка наша!

Мария смотрела на госпожу со светлой радостью. Да! Именно так и должна выглядеть настоящая царевна. Жаль только, что по-русски она ещё очень плохо говорит. Но это дело поправимое. Ибо стараний царевна не жалела и старалась с Машей говорить на русском при каждой возможности.

К назначенному времени на нескольких экипажах подъехали к дому князя Голицина на Кругерштрассе. Марию колотил озноб от волнения.

В домашнюю церковь Троицы Живоначальной, в чаянии хоть какого-то развлечения, набилось немало персон из русской дипломатической миссии, и появление княжны Владимирской в русском наряде произвело фурор. Даже сам князь пришел посмотреть на невиданное доселе в Вене зрелище.

— Восхитительно! Невероятно! Бесподобно!

Неслось со всех сторон. И Елизавета млела от удовольствия. Но священник, Симеон Матвеев, чуть не испортил весь праздник.

— Кто у молодоженов будет посажеными отцом и матерью? — заученно спросил он.

Маша замялась. В суете подготовки, да и не до конца веря в происходящее, она просто забыла об этом моменте.

— Что он говорит? — дернула ее за рукав княжна.

Маша объяснила, что уважаемые люди играют роль родителей. Тогда княжна выступила вперед и заявила на ломаном русском:

— Я быть матушка для Мария. А мой друг Михаил бывать отец для Прохор.

Симеон скептично оглядел их и задал вопрос:

— Православные ль вы?

Возникла заминка, грозившая расстроить весь праздник. Собравшиеся загудели. Княжна растерянно оглянулась на гостей своими огромными, невинными глазищами, взявшими в плен уже не одного мужчину.

— Я буду посаженым отцом, — великодушно предложил князь Голицин и, оглянувшись на своих сотрудников, подозвал дородную супругу одного из секретарей.

— Елена Павловна, выручайте.

Больше ничего обряду не мешало, и потек распевный речитатив православного чина венчания в сердце католической Вены. Ближе к концу обряда в домовую церковь тихонько вошел сильно запыленный и уставший курьер и, стараясь никого не задеть и не испачкать протиснулся к князю. Прошептав ему что-то на ухо, он передал опечатанную сумку с корреспонденцией.

Благодушная улыбка сползла с лица князя, сменившись нешуточной озабоченностью. Он в сопровождении доверенного секретаря отошел от гостей и вскрыл одно из писем. По мере чтения лист бумаги в его руках дрожал все сильнее и сильнее. Наконец он передал письмо секретарю, а сам обернулся к иконам и начал молиться, отбивая поклоны и поминутно осеняя себя крестом.

От княжны Елизаветы происходящее не укрылось. Она потянула Доманского за рукав и скороговоркой потребовала:

— Михаил, срочно догоните курьера и вызнайте, что за новости он привез. Я попытаюсь это узнать у самого князя. Скорее.

Литвин кивнул и спешно вышел из церкви.

Елизавета действительно дождалась окончания молитвы посла и тут же оказалась рядом с ним. Старательно выговаривая русские слова, она произнесла:

— Любезный князь, много благодарю вас за ваша доброта. Вы сделать счастье два человека и я.

И присела в глубоком реверансе, непривычно выглядевшем для женщины в русском платье. Князь вернулся из мира своих тяжелых мыслей и по-новому оглядел собеседницу. На этот раз во взгляде не было ни грамма наслаждения эстетикой. Одна сугубая рациональность.

Он любезно улыбнулся и ответил на превосходном немецком:

— Я был рад помочь дочери покойной императрицы Елизаветы Петровны.