Шапка Мономаха

Глава 8

— Господь любит меня!

Когда за послом Российской Империи Остерманом закрылась дверь, Густав III, король Швеции, позволил себе расслабиться и на его лицо наползла долго сдерживаемая улыбка. Он раскинул руки и захохотал. Потом вскочил с кресла, обнял самого молодого из двух присутствовавших на встрече придворных и закружил его по своему парадному кабинету.

— Милый мой Аксель, — отпустил наконец монарх своего фаворита, — Всеблагой господь посылает мне невероятный и щедрый дар! Русские! Эти коварные и дикие русские сами отдают мне в руки свою столицу. Вместе со своей императрицей. Я верну и все, что потеряли мои предшественники — Ингерманландию, Эстляндию и Ливонию!

Раздалось недовольное старческое покашливание со стороны второго придворного, графа Ульрика Шеффера, верного сторонника и одного из лидеров государственного переворота 1772 года, отдавшего абсолютную власть в руки короля.

— Вы опять со мной не согласны, любезнейший мой граф?

— Что вы, государь, — поклонился сановник, — по поводу финских земель согласен целиком и полностью. Намек на это в послании был вполне отчетливый. Но прочие земли не просто потеряны в результате войны с царем Петром, но и еще выкуплены у королевы Ульрики Элеоноры. Никаких законных оснований для возвращения этих земель у нас, увы, нет.

Вид короля, ведущего себя как восторженная женщина, несколько коробил старика, но об этом говорить было не принято. А потому, не имея возможности высказаться по поводу поведения короля, сановник с особым удовольствием возражал в вопросах государственных. Но, надо отдать должное молодому монарху, эту критику он терпел и часто к ней прислушивался.

— Какой вы скучный! — Король замер напротив Шеффера. — Какая разница, что там подписала полвека назад глупая женщина. Это наши земли! Мы там были изначально! И мы их хотим получить назад.

— Ну, если быть точным, то изначально это земли Тевтонского ордена и его подразделения ордена Ливонского, — возразил Шеффер. — Потом ими владела Польша и только потом уже Швеция.

— Не имеет значения. Право сильного — это главное право!

Патетически воскликнул король и встал в горделивую позу, любуясь собой в ростовое зеркало. Сановник сокрушенно покачал головой.

— Ваше величество действительно считает Швецию сильнее России? Я позволю себе напомнить, что на войну с турками ваша венценосная сестрица выставила полторы сотни тысяч солдат. И это только часть ее армии. А Швеция может мобилизовать от силы тридцать тысяч. Мы не удержим Прибалтику, если даже пользуясь смутой ее захватим.

Король недовольно скривился, вернулся в кресло и с взглянул на своего фаворита в поисках поддержки. Молодой Аксель фон Ферзен не преминул откликнуться на молчаливый призыв короля.

— Вы правы, любезный граф, — обратился он к своему старшему коллеге. — Но только если рассуждать о России как о единой и целой стране. Сейчас она погружается в хаос, и нам надо поспособствовать этому. Надо обеспечить вечный паритет между Екатериной и самозванцем. Никто из них не должен победить быстро. Чем дольше длится война внутри России, тем слабее она будет по окончанию. Тем проще будет отторгнуть Прибалтику договором с победителем этой смуты.

Король расцвел улыбкой.

— Именно так! Мы будем помогать Екатерине ровно настолько, чтобы она не проиграла. А потом отберем наши земли. Ты гений, Аксель!

Придворный низко поклонился.

— Мысль, конечно, неплохая, — нехотя согласился граф Шеффер, — но я не верю, что этот Pugachoff продержится даже до конца года. Все-таки он не сможет победить настоящую русскую армию в открытом сражении.

— Во-первых, этого нельзя утверждать с уверенностью, дорогой граф, — возразил Аксель, — мы не знаем пока, как именно самозванец разбил гвардию Екатерины. А во-вторых, если войско повстанцев рассыплется на многочисленные банды, это только затянет войну. Что нас вполне устроит. А мы все это время будем охранять Петербург и Прибалтику.

— В том-то и дело, что охранять, — проворчал Шеффер. — А хотелось бы взимать налоги и пошлины. А это уже недружественный акт и фактическое объявление войны России.

— А что если налоги и пошлины будет взимать не Швеция, а, скажем, Ливонский орден? — улыбнулся молодой сановник. — А его кошелек будет одновременно и кошельком нашего короля?

Шеффер с изумлением и толикой уважения посмотрел на собеседника. А король подскочил из своего кресла и схватил Акселя за плечи!

— Да! — закричал он прямо ему в лицо. — Ливонский орден! Мы восстановим этот орден, и я стану его магистром. Орден по праву отторгнет эти земли, и это будут мои личные земли, без всяких Риксдагов и прочих ландратов!

Король на мгновение прильнул к фавориту, обняв его, и отступил. Изменившимся тоном он повелел:

— Граф Шеффер, ваш брат Карл должен немедленно заняться этим вопросом. Ему, как Великому Магистру Шведского Масонского Ордена, будет намного проще исполнить мою волю. Пусть он найдет потомков рыцарей и убедит их провести капитул и избрать меня.

— Мой король, это сомнительно с точки зрения процедуры, — привычно возразил Ульрик Шеффер. — Кроме того, орден католический, а ваше величество лютеранин. Это будет проблемой.

— Все проблемы решаются деньгами, — отмахнулся король. — Я выделю столько, сколько потребуется. Пусть изменят на капитуле устав и сделают орден универсальным.

Шеффер покачал головой, но продолжать спор не стал. Было видно, что короля идея захватила всерьез и никаких доводов он слушать не будет. Так стоит ли его раздражать?

— А лично вы, граф, приступайте к подготовке войск. Поднимайте армию и готовьте флот. Мы должны в скорейшем времени занять Петербург, пока ничего не изменилось. Я сам лично возглавлю компанию.

Грановитая палата снова была заполнена народом. На этот раз она послужила местом для проведения судебного заседания Духовной Консистории по делу о расторжении брака Карла Петера Ульриха Гольштейн-Готторпского, в православии Петра Федоровича Романова, и урожденной Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской, в православии Екатерины Алексеевны.

Обвиняемая присутствовала на заседании виртуально. В виде своего коронационного портрета, прислоненного к центральной колонне Грановитой палаты. Справа и слева от портрета стояли бойцы Никитина, изображая конвой. На самом деле они и парочка колоритных охранников, одетых как рынды времен царя Алексея Михайловича, приглядывали за публикой, охраняя мою персону, ибо народа собралось много. Были здесь и мои военачальники из тех, кто не ушел вместе с Крыловым к Смоленску. Разумеется, была верхушка моего правительства во главе с Перфильевым. Отдельно от всех и рядом с моим троном в траурном платье сидела Наталья-Августа в сопровождении своей новой подруги, княгини Анны. Которая в знак солидарности с новой покровительницей тоже облачилась в траур.

От купечества была пара десятков представителей. Мещан представляли несколько преподавателей московского университета, выборные от городской управы и прочая интеллигенция. Иностранцев было мало. В качестве такового можно было считать профессора Московского университета Иоганна Роста, заодно представляющего голландскую диаспору и масонскую ложу Первопрестольной. Персидский посол тоже изъявил желание понаблюдать это событие и явился в компании Лазаря Егиазаряна.

Разумеется, присутствовала и пресса под чутким контролем и руководством Новикова. В качестве эрзац-фотографов выступали художники. Неизменный Неплюйвода и его подопечный, начинающий превращаться в конкурента, Егорка Волосов. Сам Новиков объяснял происходящее и переводил речи выступающих для французского публициста Жан-Луи Карра.

Тридцатилетнего иностранца занесло в Россию из Молдавии, где он был секретарем какого-то тамошнего господаря. Приехал он целенаправленно ради встречи со мной, и я удостоил его непродолжительной беседой, в которой убедился, что это один из тех людей, что в моей истории совершили революцию во Франции. Кадр был перспективным.

Я мысленно усмехнулся: «Кому-то же надо разжигать беспорядки в Европе».

Судебное заседание началось со вступительной речи Радищева Александра Николаевича, выступающего в роли государственного обвинителя. Все мероприятие было подготовлено лично им и его немногочисленными пока подручными. Параллельно он и с тысячами задержанных дворян и прочих глупых болтунов разбирался. За оскорбление величества, конечно, полетят головы, но далеко не у всех и неспроста. Так что нагрузка на моего министра юстиции в последние дни была просто сумасшедшая. Что было заметно по его осунувшемуся лицу и несколько более резкой манере поведения и речи.

— Ваше императорское величество, высокопреосвященнейшие владыки, — начал Радищев, кланяясь по очереди мне и митрополитам. — Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершавшихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным от ужаса гнусности, открывшейся передо мной. Попирая законы человеческие и божеские, обвиняемая не только осквернила священные узы брака, но и замыслила убийство своего супруга — помазанника Божьего! Перед лицом господа Бога нашего прошу высокий суд рассмотреть доказательства, выслушать свидетелей и определить справедливое возмездие для этой падшей женщины.

При этих словах Радищев патетично указал рукой на портрет.

Бородатые суровые иерархи слушали выступление, делая вид, что он их совершенно не убеждает. Но я был спокоен за итоговый вердикт. Все было решено еще накануне в тяжёлом для меня разговоре с этими князьями церкви. Но Радищев о достигнутых договорённостях не знал и старался всерьез.

Надо признать, что Александр Николаевич за короткое время умудрился собрать приличную доказательную базу в части обвинений, касающихся супружеской измены. Этому, конечно, способствовал террор, чинимый тайной канцелярией среди дворянства Москвы. Все попавшие в застенки Соколова и Шешковского старались облегчить свою участь и охотно доносили любые слухи и сплетни.

Руководствуясь ими, к примеру, люди Радищева обнаружили переписку Ивана Бецкого, организатора и вдохновителя постройки московского Воспитательного дома. Саксонские контрагенты отчитывались по поводу организации пансиона для одиннадцатилетнего Алексея Григорьевича Бобринского — именно так звали незаконнорождённого сына Екатерины и Орлова. В письмах немецкой стороны было упоминание о «царственной матери» воспитанника, которая «останется непременно довольна» организацией пансиона для своего отпрыска. Доказательство, конечно, слабенькое и присовокуплено было скорее для общего числа.

Другой находкой Шешковского и Хлопуши оказался живой и здоровый Александр Васильчиков, последний из отставленных фаворитов Екатерины, схваченный казаками в своей подмосковной усадьбе Лопасня-Зачатьевское. Увы! Его отношения с Екатериной не могли считаться изменой, поскольку официально она считалась вдовой. Так что на этом суде он не фигурировал.

Зато старый канцлер Бестужев вполне подошел для судилища. Он, тщательно обработанный психологически в застенках Лубянки, заикаясь и дрожа рассказал духовному суду, как после удаления от двора первого любовника великой княжны Сергея Салтыкова способствовал сближению Екатерины и Станислава Понятовского. Что его люди обеспечивали тайные свидания любовников. А умершая во младенчестве Анна Петровна была плодом этого романа.

— Ибо великий князь к жене был холоден и опочивальню своей супруги практически не посещал. И то сказать. Первая брачная ночь-то у них состоялась спустя девять лет после венчания. А Екатерина дама очень темпераментная и любвеобильная.

Народ в зале тихонько загудел и стал коситься на меня, ожидая какой-либо реакции, но я не только сохранял каменное выражение лица, но и отрешился от происходящего спектакля, погрузившись в воспоминания о вчерашнем обеде в компании нынешних судей.

Митрополит Платон представил мне своих коллег в порядке старшинства. Первым подошел епископ Ростовский и Ярославский Афанасий. Священнику было явно за шестьдесят. Он привычным жестом протянул руку для поцелуя, но я только поклонился, не прикладываясь и не прося благословения. Формально я был прав, ибо он не был в храме, в положенном сану облачении, и не вел службы. Но воспринято это было как дерзость и на дальнейшем разговоре сказалось.

Вторым мне представлен был епископ Смоленский и Дорогобужский Парфений, и вслед за ним — епископ Крутицкой епархии Самуил. Четвертым был епископ Владимирский и Муромский Иероним, но с ним я был уже знаком. Последние два иерарха были сверстниками Платона, то есть по церковным меркам молодыми — чуть больше сорока лет.

Тон за обедом задавали два старика, епископы Ростовский и Смоленский.

— Вижу я, Емельян Иванович, что гордыни в тебе много, — проворчал Афанасий после того, как все мы уселись за стол и выслушали благодарственную молитву от Платона.

Я продолжал употреблять ароматную уху из белорыбицы, не обращая на сказанное никакого внимания.

— Оглох, што ль? — повысил голос Афанасий.

Я оторвался от еды.

— Простите, владыко, я не знал, что вы ко мне обращаетесь, — ухмыльнулся я. — Я думал, что тут среди вас кого-то в миру Емельяном Ивановичем звали. Я же, в уважении к вашей старости, напомню, что имя мое Петр Федорович.

Епископ покраснел от гнева, и Платон поспешил предотвратить ссору.

— Братья мои, не место и не время для гнева и розни. Помятуем все, кто есть князь всякого нестроения и ссор. А у нас сердце болеть должно об умиротворении народа и о судьбе матери нашей — церкви. То, что Петр Федорович может быть не совсем Петром Федоровичем, то его личный грех, и он за него пред лицом Господа полной мерой ответит. Но мы можем вместе позаботиться о том, чтобы на другой чаше весов, коими его вину взвешивать будут, лежали дела богоугодные. Тем и заслужим спасение и ему, и себе грешным. А возможность для таковых дел у нас, благодаря Петру Федоровичу, ныне есть.

Речь священника была такой гипнотизирующей, что даже недовольный мной старик явно успокоился. А епископ Владимирский и Муромский Иероним, с которым я имел беседу еще во Владимире, тут же поспешил присоединиться к предложенному конструктивному диалогу. Правда, не без некоторого, свойственного ему ехидства:

— И то верно. Сколь много претерпела наша церковь со времени кончины государя Алексея Михайловича, что впору за любого Петра Фёдоровича хвататься.

Старик Афанасий засопел и нахмурился, слыша такой цинизм. Я мысленно усмехнулся. А Владимирский владыко продолжал:

— Земли церковные немкой отобраны. Монастыри закрыты во множестве. Церковь до уровня коллегии низведена. Паства уважение теряет и к расколу склоняется. Если мы не решим все это с Петром Федоровичем, — тут он кивнул в мою сторону, — то не решим уже никогда более.

К разговору присоединился второй старик, епископ Крутицкой епархии Самуил.

— Какие он земли сможет вернуть, коли сам исконный порядок порушил. Народишко теперь в повиновение как привести? На земле ссора стоит и кровь льётся. Крестьяне барскую землю делят и бывшую монастырскую також.

Я решил сразу зайти с козырей.

— Владыки! Я не хуже вас понимаю, что прежние земли с крепостными церкви уже не вернуть. Но и не нужно это. Как только я утвержусь на троне и закончу смуту, первым же делом я решу вопрос с Крымским ханством и Польшей. Они будут уничтожены, и многие земли польской шляхты, а главное, дикая степь, перейдут в казну. Вот из этих-то земель я и выделю церкви, которая несомненно поможет мне в моих начинаниях, достойную долю. Может, и не все восемь с половиной миллионов десятин, что Екатерина у вас изъяла, но зато превосходного нетронутого чернозема.

Итоги секуляризации я узнал от Платона и поразился. Если восемь с половиной миллионов изъятых у церкви десятин перевести в современные мне меры, то получится квадрат со стороной триста километров. Это приблизительно соответствует площади Португалии или Венгрии, но при этом без гор и болот. Чистые пахотные земли и покосы. Так что не стоит удивляться глухой враждебности церкви по отношению к Екатерине и крайней инертности РПЦ в борьбе со мной.

— Откуда же нам взять потребное количество крестьянских рук, чтобы дикую степь распахать? — удивился Самуил. — Чай не заставишь теперь, после манифестов твоих!

Я кивнул, соглашаясь.

— Это так. Заставлять не будем. Но, во-первых, я предвижу большое число переселенцев как из лютеранских стран, так и из православных земель, под Османом обретающихся. Новоизбранный Московский Патриарх будет вполне способен наладить связь с Константинопольским патриархом и организовать исход христиан на русские земли.

Упоминание о московском патриархе как о неизбежной данности воодушевило церковников. Не сомневаюсь, что за этим столом как минимум трое мысленно примеряют на себя белый патриарший куколь.

— Я и сам планирую их руками эти залежалые земли поднимать. Урожаи на черноземах будут огромными, и цены на хлеб упадут со временем. Это приведет к разорению многих хозяйств в Центральной России. Что, само собой, добавит свободных рук и свободных земель. Я буду приветствовать и готов поддержать законодательно церковь, если она выступит главным скупщиком земли. И станет главным в России землевладельцем и хлеботорговцем.

За столом воцарилось напряжённое молчание. Уж больно жирный кусок я предложил. И сделал это осознанно и обдуманно. Процесс складывания огромных сельскохозяйственных латифундий неизбежен, как неизбежен капитализм. Так пусть уж главным олигархом будет РПЦ, чем какие-нибудь «кацы» или «штейны». По крайней мере, РПЦ свою судьбу от судьбы России никогда не отделяла.

— Во-вторых. Наука не стоит на месте, и при помощи механизации один человек может управляться там, где сейчас нужны десять. Уже семьдесят лет как в Англии изобрели рядовую сеялку на конной тяге. Она позволяет засевать поля абсолютно равномерно, погружая зерна в землю на одинаковую глубину. Это дает дружный всход всех семян. Сеялкой может управлять даже подросток, а урожайность повышается минимум вдвое. И это далеко не все возможности для экономии трудовых рук. Понятно, что простой крестьянин себе такого позволить не сможет. Как в силу своего дремучего невежества, так и из-за общинной чересполосицы. Но крупные хозяйства, коими я вижу государственные и церковные земли, как раз способны применять на своей земле все самое новое и прогрессивное, показывая пример прочим.

Я почувствовал, что начинаю говорить непривычным для местных языком, и поспешил заткнуться. Иерархи тоже помалкивали, прокручивая в голове предложение и возможные перспективы. Я не мешал, принявшись за кашу.

Первым прервал молчание Платон, с которым мы уже обсуждали эту тему.

— Льготы сохранятся ли?

— Нет, конечно. Все должны платить налоги. И церковь не исключение.

— Не по-старине, однако, — без особого возмущения произнес Афанасий.

— Ну, что поделать. Времена меняются. И старые обычаи приходится пересматривать, — вздохнул я, подходя к самому неприятному. — Русской Православной Церкви тоже придется меняться, если она хочет по-прежнему пользоваться авторитетом в народе. Я буду добиваться всеобщей грамотности. Сами понимаете, что это вызовет рост числа критически мыслящих людей. Они неизбежно будут задавать вопросы и находить ответы не в Библии, а в учебниках физики и химии. Не священник, а ученый станет источником откровений в грядущем веке.

Ожидаемо пришлось выдержать бурю негодования и выслушать требования вернуться к допетровским нормам. Так что пришлось рассказывать, какие преимущества получает государство, у которого народ грамотен. И картина грядущих ужасов охладила пыл иерархов. Я даже подумал, а не сочтут ли меня пророком. Уж больно я уверенно вещал.

— Оставьте науке обязанность объяснять мироустройство. Она все равно не докажет отсутствие Бога. А сами сосредоточьтесь на человеческих отношениях. На защите сирых и убогих. Церковь должна первой вставать на защиту работников от непосильного гнета алчных заводчиков. Церковь должна вспомоществовать бедным и сиротам. И именно тем заслужит любовь и почтение.

Продолжал вещать я, не особо, правда, надеясь на понимание. Уж по части беспощадной эксплуатации церковники сами были мастера.

— Служитель церкви должен обладать репутацией честнейшего человека и делом ее подтверждать. Ради этого я даже готов отдать в руки церкви право свидетельствовать сделки. Нотариат — это огромные деньги. Они будут не лишними для приходов.

— Стоит ли отвлекать священнослужителей на суету мирскую? — возразил Платон. — Нотариус профессия юридическая. Смешивать духовное начало с сутяжничеством… Ничего хорошего не выйдет из этого.

Я подумал и согласился.

— Но на селе вряд ли возникнут сложные юридические казусы, с которыми не разберется простой поп. А вот в крупных торговых городах такое возможно. Но там приходы могут иметь и специально обученного дьяка в помощь священнику. Тут уж как сами решите. Я не буду настаивать.

В общем, разговор длился долго. Обсудили переход на григорианский календарь, примирение с раскольниками, раскатоличивание польских земель и много-много других вопросов. Пришлось уступить в пункте о помазании на царство. Согласился, что принятие короны из рук Патриарха гораздо более символично и укрепит мой авторитет. Осталось только провести поместный собор.

Я вынырнул из своих размышлений и удостовериться, что процесс идет своим чередом. Радищев представил пред грозные очи судей художника Федора Рокотова. Именно он рисовал младенческий портрет Алексея Боринского, неоднократно наблюдал общение Екатерины с ребенком и свидетельствовал, что она его неоднократно называла сыном.

После художника наконец настал черед главного свидетеля. В зал вкатили кресло на колёсах, к которому был привязано то, что осталось от фаворита. Его, конечно, помыли ради судилища, ибо вонял неимоверно. Но вид его оставался страшным. Некогда холеное, пухлое лицо посерело и осунулось. Во всклокоченной, неопрятной бороде блестела проседь. Из-под бровей лихорадочно блестели глаза. И лихорадка эта была не эмоциональная. К сожалению, последняя отрубленная конечность обработана была плохо и начался некроз тканей. Врач, освидетельствовавший Орлова в темнице, дал прогноз, что жить ему осталось неделю-полторы. Отчасти и из-за этого я и торопился с судом и пошел на большие уступки церковникам.

Народ в зале загудел. Многие вскочили с мест. Охрана у портрета подобралась, ожидая неприятностей со стороны публики, но ничего экстраординарного не произошло. Тележку поставили не напротив судейского стола, как до этого стояли свидетели, а немного боком к столу и у дальнего его конца. Фактически Орлов сидел лицом ко мне, а не к судьям.

Начиналось самое непредсказуемое в нынешнем мероприятии. То, что скажет на суде фаворит Екатерины, имело большое значение для моей легенды. Он мог, наплевав на жизнь брата, наговорить много такого, что серьезно усложнит мое правление. И наоборот, если скажет то что надо, моя легитимность значительно укрепится. И чтобы не дать ему забыть о договоре, мои тайники предприняли свои меры.

Между расшитым золотом парчовым задником, украшающим помост моего тронного места, и стеной палаты было пространство, достаточное, чтобы поместить туда одного привязанного к стулу человека с кляпом во рту и второго — с ножом в руке. Сидели они в глубине получившегося тайника, скрытые до времени занавесью. Мы тщательно проверили накануне и толпу зрителей расположили именно с таким расчетом, чтобы заложника видеть мог только Григорий Орлов и никто более. Ну разве что кто-то из судей мог повернуть голову в мою сторону и увидеть творящееся за кулисой. Но они и так знали о моих мерах предосторожности.

Сейчас эта завеса должна была быть отодвинута и свет лампы должен был осветить лицо Ивана Григорьевича Орлова и стоящего за его спиной Василия Пестрово. Так и произошло. Это я понял по замершему взгляду Григория, направленному мимо меня мне за спину.

Радищев тем временем, выждав, когда шум в зале стихнет, начал:

— Веления Промысла неисповедимы и Им нам ниспослана возможность представить суду самого главного свидетеля неслыханных злодеяний злочинной супруги нашего великого царя-освободителя.

Радищев разливался соловьем о том, как Орлов не только наставлял «мне» рога, но и организовал дворцовый переворот. А после исполнил волю Екатерины, попытавшись меня убить. Сам Григорий зыркал то на меня, то мне за спину, мучительно решая, как ему быть дальше. Наконец, когда напыщенная и преисполненная эпитетов речь Радищева подошла к концу, его голова поникла и стало ясно, что решение он принял в пользу родной крови. Это подтвердилось, когда судьи-епископы, после присяги свидетеля на Библии, начали его опрашивать.

— Имел ли ты прелюбодейские сношения с Екатериной в бытность её великой княгиней?

Орлов криво усмехнулся и спокойно ответил:

— Имел, владыко.

— Был ли от сей связи приплод?

— Был, — подтвердил Орлов. — В апреле шестьдесят второго года родился мальчик. Фамилию ему дали Бобринский, а назван он был Алексеем Григорьевичем, ибо Екатерина не знала точно, от кого она его понесла. От меня или от брата моего Алексея. В то время мы часто ее в два смычка жарили.

Гул прошелся по Грановитой палате от такого цинизма. Со стороны Натальи-Августы донеслось еле слышное «Schlampe». Я усмехнулся. Невестка изволила свою свекровь потаскухой назвать. Церковники, не смущаясь откровенности свидетеля, продолжали допрос.

— Приказывала ли она тебе убить своего законного супруга?

Орлов посмотрел мне в глаза, криво ухмыльнулся и твердо заявил:

— Не приказывала и даже сердилась, когда я такое предлагал.

Зрители зашумели. Все ожидали других слов. Я нахмурился. Это действительно было против договоренности.

— Тогда кто и как покушался на особу императора? — последовал новый вопрос со стороны судей.

Опять заблестели глаза фаворита, и он замок, тяжело размышляя. Орлов мог сейчас безапелляционно, под присягой, заявить о смерти Петра Третьего и объявить меня самозванцем. За спиной раздался сдавленный стон. Видимо, Пестрово начал резать заложнику второе ухо, стимулируя правильный ход мыслей свидетеля.

Угроза подействовала. Орлов тяжело вздохнул и начал:

— Чтобы не дать свершиться обратному перевороту, о чем во флотском экипаже и среди армейских уже вовсю говорилось, надо было чтобы свергнутый царь помер. Но Екатерина такой грех брать на душу отказывалась. Боялась бунта армии и вспышки неповиновения народа. И решено было смерть императора инсценировать и посмотреть, как оно обернется. Если бунт начнется, то императора можно будет и воскресить. А если все пройдет гладко, то…

Орлов замялся и продолжил:

— То возможны были всякие варианты. А пока нашли похожего по телосложению покойника, а актёришка Федор Волков его загримировал. Оттого лицо у трупа было искаженное, будто того душили. Самого Петра Фёдоровича из Ропши переправили на приморскую мызу гетмана Разумовского в сопровождении Григория Теплова. Через пару месяцев, когда ясно стало, что смерть императора в народе и в армии бунта не вызвала, я, мой брат Алексей и некоторые из верных гвардейцев решили закончить начатое и прикончить его.

Орлов кивнул головой в мою сторону.

— На мызу мы прибыли под вечер и намеревались сразу сходу выполнить задуманное. Но за час до нашего приезда он, — новый кивок в мою сторону, — сбежал. Мы бросились его разыскивать. Там места глухие. Народа мало. Местные нам указали, что беглец подался на Черную Лахту. Там-то мы его и настигли, да только он уже уходил на баркасе в море. Мы принялись палить из пистолетов. От нашей пальбы на лодке упал человек, одетый как Пётр, и мы решили, что дело сделано. Баркас же тот пропал с концами. Хотя мы долго его разыскивали потом. Видать, провидение таки сохранило жизнь Петру Федоровичу.

При этих словах Орлов перекрестился уцелевшей рукой.

Народ опять зашумел, а я выдохнул и расслабил руки, сжимавшие подлокотник кресла. Наконец прозвучала та версия, которая меня устраивала. Это было прекрасно. Я даже мысленно простил Орлову попытку выгородить Екатерину от обвинения в убийстве. Прелюбодеяния было вполне достаточно для приговора. Который и не замедлил последовать.

После короткого совещания епископов Платон поднялся и своим великолепным голосом в полнейшей тишине торжественно объявил:

— На основании законов Божьих и человеческих, выслушав свидетельства и рассмотрев доказательства, суд принял решение признать виновность императрицы Екатерины Алексеевны в супружеской неверности. И на этом основании считать её брак с императором Петром Федоровичем Романовым расторгнутым.

Зал выдохнул как единый организм и загудел. А Платон продолжал.

— Признавая тяжесть содеянного, суд на неверную супругу налагает малое отлучение от причастия сроком в три месяца, в кои она должна раскаяться в содеянном и принять постриг. В свою очередь, признавая и вину супруга в произошедшем, на него суд налагает епитимью в виде строгого поста в течении ста дней и пешего паломничества в Троице-Сергиеву лавру.

«Э… Мы так не договаривались!» — мысленно закричал я, но внешне остался невозмутим и, поднявшись с трона, в пояс поклонился в сторону князей церкви.

— Спасибо, святые отцы, за справедливый суд и справедливое наказание, — произнес я во вновь установившейся тишине. — Со смирением приму заслуженную епитимью.

И, развернувшись к публике, которая тоже поднялась со своих мест вместе со мной, провозгласил:

— Донесите до всех и до каждого вердикт суда. На престоле сидит бесстыжая преступника, отлученная от Церкви. Всякое выполнение ее распоряжений с сегодняшнего дня есть преступление не только передо мной, но и перед Богом!