ЧАСТЬ III. Бекла

24. Эллерот

О Бекла, овеянный легендами город, укрытый в глубине веков, как Тиуанако за твердыней Андов, как Петра среди Эдомских гор, как Атлантида под толщей океана! Город загадок и секретов, погруженный в религиозную тайну глубже, чем Элевсин Хлебородный, чем каменные гиганты острова Пасхи или Кереитское царство пресвитера Иоанна. Полуразрушенные серые стены, по чьим дозорным путям гуляют лишь облака, в чьих проломах гудит ветер, точно Краковский трубач или колосс Мемнона в пустыне; отраженные в прудах и каналах звезды; благоухающие сады цветов — все обратилось в подобие слов, услышанных в чудесном сне, который не вспомнить, как ни старайся. Самая история Беклы лежит погребенная под землей, по сей день неизведанная: монеты, четки и игральные доски, улица под улицей, черепки под черепками, очаг под очагом, прах под прахом. Давно раскопаны Троя и Микены, вырублены джунгли в Зимбабве, исследованы и нанесены на карты бессчетные мили диких степей вокруг Урумчи и Улан-Батора. Но кто рассеет лунный мрак, окутывающий Беклу, или раздвинет завесу тьмы, дабы выглянуть из глубин более пустынных и далеких, чем океанские бездны, где в черном безмолвии плавают бассогигас и этуза? Лишь изредка в древних преданиях мы находим обрывочные, смутные сведения о могущественной столице, принесенные из незапамятного прошлого потоком Времени подобно тому, как несколько веков назад атлантические течения принесли из Америки к берегам Испании и Португалии обломки резного дерева; или видим летучие образы великого города во снах — с палуб вечного и неизменного флота богов, что плавает по ночам, доставляя своих безгласных пассажиров в те же самые запредельные области, кои в свое время посещали жена Пилата, Иосиф Прекрасный и мудрая Пенелопа Итакская со своими двадцатью гусями.

На юге городская стена поднималась по склону горы Крэндор и дугой в две лиги длиной огибала вершину с крепостью, расположенной на отвесном срезе огромной каменоломни. Головокружительная лестница восходила по срезу скалы на высоту шестидесяти локтей и исчезала в тоннеле, что тянулся вверх сквозь каменную толщу и приводил в громадный полутемный подвал, где хранилось зерно. Единственным другим входом в крепость были так называемые Красные ворота в южной стене — низкая арка, через которую протекал железистый ручей, ниже по отлогому южному склону Крэндора образовывавший цепь водопадов под названием Белые Девы. В давние времена люди расширили и углубили русло перед Красными воротами, но оставили в нем узкую и извилистую скальную дорожку, пролегающую на глубине полутора локтей. Все, кто знал хитрые изгибы подводной тропы, могли спокойно перейти бродом рукотворный пруд и — коли пустят — подняться в крепость по лестнице, известной как Жерло.

Однако взор человека, впервые оказавшегося в Бекле, привлекала прежде всего не гора Крэндор, а Леопардовый холм под ней, с террасированными склонами, засаженными виноградом, цветами и цитрусовым тендрионом. На гребне холма, в окружении пышных садов, возвышался Дворец Баронов, чьи стройные круглые башни, слегка сужающиеся кверху, блестели в свете, лившемся с розовых мраморных балконов. Башен насчитывалось ровно двадцать, по восемь на длинных сторонах здания, по четыре на коротких; и столь ровно, столь гладко были выложены их круглые стены, что под отвесными лучами солнца ни единый камень не отбрасывал ни тончайшей полоски тени на соседний снизу, и темнели на них лишь оконные проемы в форме замочных скважин, освещавшие винтовые лестницы внутри. Высоко над землей, вровень с макушками могучих деревьев, каждую башню опоясывал балкон, издали похожий на капитель колонны и достаточно широкий, чтобы два человека могли свободно прогуливаться по нему плечом к плечу. Все мраморные балконные парапеты имели одинаковую высоту и строение, но вот вырезанные на них барельефы с леопардами, лилиями, птицами или рыбами ни разу не повторялись, так что нередко какой-нибудь вельможа говорил своему приятелю: «Сегодня я выпью с тобой на Брамбовой башне» — или предлагал даме своего сердца: «Давайте встретимся вечером на Трепсисовой башне и полюбуемся закатом перед ужином». Над этими великолепными «вороньими гнездами» поднимались изящные ажурные шпили — красные, синие и зеленые — с медными колоколами, звучащими наподобие гонгов. Когда начинали звонить все колокола разом, по четыре на каждую ноту, их переливчатые металлические голоса смешивались с собственным эхом, отраженным от крутых склонов Крэндора, наслаивались друга на друга и широко разносились над городом, оповещая жителей о начале праздника, гулянья или иного общественного торжества, — и люди весело смеялись оттого, что звуки бесконечно множились, смущая слух, подобно тому как бесконечно множатся, смущая зрение, отражения в зеркалах, поставленных одно против другого.

Стены самого дворца отступали от подножия башен на несколько шагов. Однако — и ах, как красиво это смотрелось! — под самой кровлей часть стены за каждой башней косо выступала вперед, подпертая массивными консолями, и обхватывала ее широким кольцом так, что все они со своими острыми навершиями выглядели гигантскими вертикальными копьями, пронизывающими стены и поддерживающими крышу огромного шатра. На мраморных парапетах были рельефно вырезаны округлые листья и бутоны лилии и лотоса, похожие на языки пламени, а к ним мастера-камнерезы добавили там и сям изображения насекомых, травянистых лиан и капель росы — все во много раз больше натуральной величины. Жесткий свет полуденного солнца не придавал красоты этим искусным орнаментам, скорее подчеркивал выразительность затененного северного фасада, который возвышался над оживленными улицами, торжественно-суровый, как судья в судебном заседании. Но вечером, когда жара спадала и резкие тени размывались, косые красные лучи смягчали очертания стен, башен и являли взору все великолепие затейливой каменной резьбы — так что в закатную пору дворец походил на изнеженную красавицу, убравшую себя цветами и драгоценностями в предвкушении радостной встречи или долгожданного возвращения в родной дом. А на утренней заре, когда гонги двух городских водяных часов ударяли один за другим, возвещая о наступлении нового дня, дворец опять принимал иной облик и походил на тихое озеро, полное полураскрытых кувшинок, среди которых кружат стрекозы и стремительно носятся ласточки, зачерпывая клювом воду.

Над новым каменным карьером, немного поодаль от Леопардового холма, стоял Королевский дом: прямоугольное здание с огромным залом посередине и коридорами с рядами комнат по периметру — в прошлом оно служило казармой, но сейчас предназначалось для других целей и для другого обитателя. Рядом, к северу от кипарисовых садов и озера Крюк, находилось многочисленное скопление каменных зданий, напоминавших дома на Квизо, но более крупных. В иных из них жили высокопоставленные ортельгийцы, другие отводились для заложников или делегаций из разных провинций, прибывавших с петициями к королю или генералам чуть не каждый день в это тревожное время, когда империя вела войну за спорные приграничные территории. Обнесенная каменной оградой дорога вела за кипарисовые сады к Павлиньим воротам, единственному проходу в крепостной стене, отделяющей нижний город от верхнего.

Бекла в период правления ортельгийцев

Нижний город — собственно город, со своими мощеными улицами и пыльными переулками, днем заполоненный шумом и всевозможными, часто неприятными, запахами, а ночью озаренный луной и напоенный жасминовым ароматом; со своими калеками и попрошайками, с разной живностью и всяким товаром, с повсеместными следами боев и грабежей, с изрубленными дверями и почерневшими от огня стенами — вернется ли и он тоже из тьмы забвения? Вот здесь проходила улица менял, а дальше, по обеим сторонам падубовой аллеи, стояли дома торговцев драгоценностями — с зарешеченными высокими окнами и парой крепких парней у ворот, чтоб допрашивать каждого незнакомца, по какому он делу. Сонные мухи на открытых прилавках со сластями; запахи кожи, навоза, пряностей, пота и трав; пестрые ряды корзин на фруктовом рынке; загоны для рабов и аукционные помосты на невольничьем рынке, где повсюду пригожие мальчики, продувные чужестранцы и иноземные наречия; сапожники, деловито орудующие молотком и шилом среди шумной толкотни; куртизанки, неторопливо идущие своей особой плавной походкой, звеня драгоценностями, и искоса поглядывающие по сторонам; разноцветные лепестки в воде; летящие над улицей громкие голоса, сообщающие о продаже или ценовом предложении загадочными словами, понятными лишь адресату; перебранки, вранье, посулы, мелкие воришки, протяжные крики разносчиков, превращенные временем в песни; улицы каменщиков, плотников, ткачей, астрологов, лекарей и гадателей. Юркие ящерицы, крысы и собаки, куры и утки в вольерах, певчие птицы в клетках. Скотный рынок был сожжен дотла в ходе сражения, и на одной из перекошенных дверей храма Крэна кто-то грубо намалевал медвежью голову: два круглых уха, два глаза и клыкастая пасть. Разрушенные Тамарриковые ворота — рукотворное чудо, уступавшее в великолепии лишь Дворцу Баронов, — не подлежали восстановлению: ничего не осталось от золотых концентрических кругов филигранной работы; и от солнечного диска с фаллическим гномоном; и от спирали с часовыми делениями, украшенной изображениями юных дев, чьи прекрасные лики выглядывали из-за зеленых ветвей сикомора, листьев папоротника и синих бород лишайника; и от воздушной арфы, и от серебряного барабана, который бил сам собой, когда священные голуби слетали с высоты за кормом. Искореженные обломки великого творения мастера Флейтиля, созданного столетие назад, когда никто и помыслить не мог, что в Беклу придет война, убитые горем горожане тайно собрали среди развалин ночью накануне того дня, когда солдаты генерала Гед-ла-Дана пригнали туда подневольных работников, чтобы заложили огромную брешь в городской стене. Двое оставшихся ворот — Синие и Лилейные — были очень крепкими и вполне устраивали Беклу, оказавшуюся в опасном положении города, окруженного явными и скрытыми врагами.

Этим облачным весенним утром поверхность Крюка, подернутая рябью от южного ветра, напоминала тускло блестящую глазурь с мелким рельефным узором. У пустынного юго-восточного берега, от которого отлого поднимались вверх по склонам Крэндора городские пастбища, бродили по отмелям журавли, сварливо перекликаясь, изгибая длинные шеи и вороша клювами водоросли в поисках пищи. А на противоположном берегу в кипарисовом саду прогуливались парами и группами или сидели в зеленых беседках люди. Иные из них держались важно, ступали чинно, и слуги несли за ними плащи, бумаги и писчие принадлежности. Другие же — косматые грубоголосые мужики, сущие разбойники с виду, — часто разражались громким хохотом и хлопали друг друга по плечу, изображая непринужденность, но явно чувствуя себя скованно в незнакомом, непривычно опрятном окружении. Некоторые, желая указать на свою принадлежность к военному сословию, но не имея возможности явиться сюда с оружием, приказали слугам нести за ними пустые ножны, так чтобы все видели. Многие мужчины, похоже, не знали друг друга: при встрече они обменивались сугубо формальными приветствиями — поклоном, серьезным кивком, парой ничего не значащих слов. Спустя время все собравшиеся в кипарисовом саду начали обнаруживать признаки нетерпения, даже легкого раздражения. Очевидно, они чего-то ждали и были недовольны задержкой.

Наконец кто-то заметил вдали женскую фигуру в алом плаще, с серебряным посохом, шагающую к саду со стороны Королевского дома. Все потянулись в направлении ворот, и к моменту, когда женщина приблизилась, там уже собралось человек сорок-пятьдесят. Когда она вошла, одни столпились вокруг нее, а другие с делано безразличным видом стояли или прохаживались взад-вперед на расстоянии слышимости. Женщина обвела всех суровым, бесстрастным взглядом, приветственно подняла руку, украшенную алыми деревянными кольцами, и начала говорить. Говорила она на бекланском, но было ясно, что это не родной ее язык. Медленные, плавные модуляции речи изобличали в ней уроженку провинции Тельтеарна, и она, как все знали, была жрицей завоевателей, родом с Ортельги.

— Мои повелители, король рад приветствовать и видеть вас в Бекле. Он благодарен каждому из вас, ибо вы радеете о могуществе и безопасности империи. Как всем вам известно…

Тут жрицу перебил прерывистый, возбужденный голос, принадлежавший коренастому мужчине с прямыми жидкими волосами — судя по акценту, жителю западной провинции Палтеш.

— Госпожа Шельдра… сайет… скажите нам… король… владыка Крендрик… с ним ничего не стряслось?

Шельдра без тени улыбки повернулась к нему и одним своим взглядом заставила умолкнуть. А затем продолжила:

— Как всем вам известно, он намеревался принять вас нынче утром во дворце и провести первое собрание Совета во второй половине дня. Однако ему пришлось изменить планы.

Она сделала паузу, но никаких реплик не последовало. Все выжидательно смотрели на нее; стоявшие поодаль мужчины переглянулись, вскинув брови, и подошли поближе.

— Генерал Гед-ла-Дан должен был прибыть в Беклу вчера вечером с представителями восточного Лапана. Однако их задержали непредвиденные обстоятельства. На рассвете к королю явился посыльный с сообщением, что они будут здесь только сегодня вечером. Посему король просит вас набраться терпения и подождать еще один день. Аудиенция состоится завтра в это время, а Совет соберется после полудня. Пока же вы гости города, и король будет рад всем, кто пожелает отужинать с ним во дворце через час после захода солнца.

Высокий, гладко выбритый мужчина в лисьем плаще, надетом поверх белого складчатого килта и пурпурного жакета с вышитым гербом в виде трех пшеничных снопов, изящной поступью приблизился откуда-то со стороны и устремил взор на толпу с таким видом, будто только сейчас заметил. Он остановился, выдержал паузу, а потом обратился к Шельдре поверх голов учтивым, почти извиняющимся тоном благовоспитанного господина, допрашивающего чужого слугу:

— Хотелось бы знать, что именно задержало генерала. Не будете ли вы так добры объяснить мне?

Шельдра не ответила и, похоже, сделала над собой известное усилие, чтобы сохранить самообладание. Казалось, она не столько обдумывала вопрос, сколько надеялась, что он улетучится сам собой, словно докучливое насекомое. Заметного замешательства она не выказала, но через несколько секунд отвернулась, избегая встречаться с пристальным взглядом высокого мужчины, точно гувернантка или дуэнья в богатом доме, поставленная перед неприятной необходимостью благосклонно принять нежелательные знаки внимания от какого-нибудь друга семейства. Она уже собиралась удалиться, когда господин в лисьем плаще, сохраняя любезный и снисходительный вид, быстро прошел к ней через толпу.

— Видите ли, мне чрезвычайно важно знать, поскольку, если я не ошибаюсь, армия генерала в настоящее время находится в провинции Лапан, а если у него там какие-то неприятности, значит неприятности и у меня тоже. Уверен, при данных обстоятельствах вы извините мою назойливость.

Шельдра промямлила ответ, приличествовавший не королевской посланнице, а какой-нибудь неотесанной угрюмой кухарке в фермерском доме:

— Он остался с войском, кажется… я так слышала. Скоро прибудет.

— Благодарю вас. Несомненно, у него были на то причины? Вы же не станете скрывать от меня, коли вам что-то известно?

Шельдра мотнула головой, как кобыла, осаждаемая мухами:

— Наш враг в Икете… генерал Эркетлис… генерал Гед-ла-Дан хотел убедиться, что все в полном порядке, прежде чем выступить в Беклу. А теперь, господа, я должна вас покинуть… до завтра…

Чуть ли не расталкивая мужчин, она двинулась прочь с неловкой и более чем неподобающей поспешностью.

Господин в пурпурном жакете с геральдическими снопами неторопливо направился к обсаженному кустарником берегу озера, задумчиво глядя на бродящих в воде журавлей вдали и поигрывая подвешенным к его поясу на тонкой золотой цепочке круглым серебряным футлярчиком с ароматическим шариком. Поежившись от ветра, он плотнее закутался в плащ, приподняв полы над мокрой травой нарочито изящным жестом, напоминающим плавные движения танцовщицы. Потом остановился полюбоваться точечным розовато-лиловым узором, льдисто блестевшим на лепестках первоцветного сальдиса, а в следующий миг кто-то дернул его за рукав сзади, и он обернулся через плечо. Рядом с ним стоял, широко ухмыляясь, мужчина грубой и слегка потрепанной наружности, имевший скептический вид человека, который много повидал на своем веку, тяжелым трудом добился положения и благосостояния, а теперь относился к первому и второму с философическим равнодушием.

— Молло! — воскликнул знатный господин, раскрывая объятия. — Дорогой мой, какая приятная неожиданность! Я думал, ты в Терекенальте… за Врако… в заоблачных высях… где угодно, только не здесь. Когда бы не уныние, навеваемое на меня этим поганым городом, я бы сумел выказать всю радость от встречи с тобой, а не малую лишь часть оной.

С этими словами он крепко обнял Молло, несколько смущенного, но ничуть не раздосадованного таким проявлением чувств, а потом отступил от него на шаг, по-прежнему держа за руку, словно в некоем церемонном придворном танце, и смерил оценивающим взглядом, медленно качая головой и продолжая говорить на йельдашейском — языке Икета и южных провинций:

— Да, сдаем, сдаем понемногу! Небось весь издырявлен дикарскими стрелами и насквозь пропитан дрянным пойлом приграничных казарм. Интересно, почему через дыры от первых не вытекает хотя бы часть последнего? Но расскажи же, каким ветром тебя сюда занесло — и как там Кебин и все ваши расчудесные водосмотрители.

— Я теперь губернатор Кебина, — ухмыльнулся Молло. — Так что город, почитай, пропал.

— Дружище, поздравляю! Значит, водяные крысы поступили на службу к волку? Весьма, весьма благоразумно.

Он полупроговорил-полупропел пару строчек:

Однажды старый конокрад

Сказал жене своей

(Сан-тан-теннерферре):

Хочу, мол, я в спокойствии

Провесть остаток дней…

— Вот-вот, — ухмыльнулся Молло. — После войны, в которой мы с тобой поучаствовали…

— Когда ты спас мне жизнь…

— Ага, не иначе, в помрачении рассудка, помоги мне бог. Так вот, после той войны я не захотел возвращаться в Кебин. Что меня там ждало? Подслеповатый папаша, днями напролет сидящий у камина, да старший братец, из кожи вон лезущий, чтобы ни Шрейну, ни мне не досталось ни клочка поместной земли. Шрейн собрал отряд в сорок мужиков и вступил в бекланскую армию, но я не горел таким желанием и решил пойти дальше. Дикарские стрелы и дрянное пойло — вот именно, ты все правильно понял.

— Налетай, убивай, добычу загребай, да?

— Ага, если не можешь украсть — возьми силой. Я сделался полезным человеком и дослужился до губернатора дильгайского короля — честная работа разнообразия ради…

— В Дильгае-то? Да брось, Молло…

— Ну, сравнительно честная, во всяком случае. Куча забот и хлопот, слишком большая ответственность…

— Представляю, каково тебе пришлось, когда ты оказался единоличным начальником форта Ужасный за Тельтеарной.

— Дело было в провинции Кламсид. Тоже, кстати, неплохой способ набить себе карманы, если, конечно, выживешь. Именно там я узнал о смерти Шрейна — он погиб пять лет назад, во время битвы в Предгорье, когда Гел-Этлин потерял свою армию. Бедняга! В общем, с полгода назад является ко мне один дильгайский купец за разрешением на поездку — мерзкий тип по имени Лаллок. Когда мы остаемся наедине, он спрашивает: «Вы повелитель Молло из Кебина Водоносного?» — «Я губернатор Молло, — отвечаю, — и на дух не переношу елейных льстецов». — «Нет-нет, мой повелитель, — говорит малый, — никакой лести».

— Лэсты, ты хочешь сказать.

— Ну да, лэсты. Так и не научился изображать их дурацкий говор. «Я только что вернулся из Кебина, где провел дождливый сезон, — говорит он, — у меня для вас новости. Ваш брат умер, все имущество перешло к вам, но никто понятия не имеет, где вас искать. По закону у вас три месяца, чтобы заявить о своих правах на наследство». «На черта мне это надо?» — подумал я в первый момент, но потом поразмыслил хорошенько и понял, что хочу вернуться домой. И вот я по собственному почину назначил губернатором своего заместителя, отправил к королю сообщение о своем самовольном уходе с должности — и был таков.

— Жители провинции, небось, объявили траур? Свиньи рыдали навзрыд в своих почивальнях?

— Возможно… я не заметил. В любом случае первых от вторых не отличить. Путешествие было чертовски трудным, в такое-то время года. Я чуть не утонул, переправляясь через Тельтеарну ночью.

— А почему ночью-то?

— Я здорово спешил.

— Чтоб не догнали?

— Ага, вот именно. Я перешел горы по Гельтскому тракту — хотел увидеть место, где погиб Шрейн, — помолился за упокой души, совершил жертвоприношение, все как положено. Господи, что за жуткое место! Даже рассказывать не хочется — призраки там, должно быть, толще болотных жаб. Я бы и за все золото Беклы не согласился провести там ночь. Во всяком случае, Шрейн покоится с миром — об этом я позаботился. Когда я спустился к равнине — причем на выходе из гор с меня содрали пошлину, это что-то новенькое, — так вот, тогда уже смеркалось, и я подумал: «Сегодня мне до Кебина не добраться, пойду-ка я к старому Смарру Торруину, который разводил племенных быков при жизни моего отца». А когда дотащился дотуда с парой попутчиков, так и обалдел: дом просто не узнать — слуг тьма-тьмущая, все кругом из серебра, все бабы в шелках да драгоценностях. Впрочем, сам Смарр нисколько не изменился, и он меня хорошо помнил. Когда мы с ним выпивали после ужина, я сказал: «Да, похоже, разведение быков дело прибыльное». — «О, разве ты не знаешь? — говорит Смарр. — Меня ж назначили губернатором Предгорья и смотрителем Гельтского тракта». — «Как так вышло, интересно знать?» — спросил я. А он отвечает: «Главное — вовремя сделать решительный шаг; тут дело такое: либо все потеряешь, либо всего добьешься. Узнав подробности о битве в Предгорье, я сразу понял, что ортельгийцы возьмут Беклу: здесь двух мнений быть не могло, они просто должны были победить. Я это ясно понимал, но больше никто. Ну, я помчался прямиком к их генералам — нагнал, когда они шли через равнину к Бекле, — и пообещал оказать всю посильную помощь. Видишь ли, за день до сражения лучшую половину своей армии Гел-Этлин отправил в Кебин чинить плотину — и что это, спрашивается, если не знак свыше? Дожди уже начались, но все равно бекланское войско, остававшееся в Кебине, находилось у них в тылу, а такое положение вещей не может радовать ни одного генерала. Я отрезал бекланцам путь к столице — взял своих парней и разрушил три моста, потом послал в Кебин ложные сведения, перехватил их гонцов…» — «Боже, — говорю я Смарру, — ведь это страшно рискованно — сделать ставку на ортельгийцев!» — «Вовсе нет, — говорит Смарр. — Во время грозы я всегда могу предсказать, когда ударит молния, и мне совершенно не важно знать, куда именно она ударит. Говорю тебе, ортельгийцы должны были победить. Та половина войска бедолаги Гел-Этлина просто распалась в конечном счете — никогда больше не сражалась. Они выступили из Кебина под проливным дождем, потом вернулись обратно, перешли на голодный паек — ну а потом мятеж и повальное дезертирство. Ко времени, когда посыльный Сантиль-ке-Эркетлиса добрался наконец до Кебина, там уже заправляла мятежная группировка, так они его чуть не вздернули. В их успехе была большая моя заслуга, каковое обстоятельство я, разумеется, не преминул довести до сведения этого их короля Крен дика. Вот так и вышло, дружище, что ортельгийцы назначили меня губернатором Предгорья и смотрителем Гельтского тракта — доходная должность, скажу тебе». Потом вдруг Смарр прищуривается этак и спрашивает: «А ты что, вернулся, чтоб заявить о правах на семейное имущество?» — «Так точно», — отвечаю. «Знаешь, — говорит он, — я на дух не переносил твоего братца — скряга, каких поискать, руки загребущие, глаза завидущие, — но ты славный малый. У них в Кебине сейчас нет губернатора. До недавних пор должность отправлял один чужеземец — некто Оркад, раньше состоявший на службе у бекланцев. Он хорошо знал водохранилище, ортельгийцы-то вообще понятия не имеют, как за ним смотреть, но его на днях убили. Ты из местных, так что тебя не тронут, и ортельгийцы предпочитают ставить правителями местных жителей, покуда могут им доверять. После всего случившегося мне они, разумеется, доверяют, и, если я замолвлю словечко генералу Зельде, тебя, скорее всего, назначат на должность». Короче говоря, я согласился, чтобы Смарр поговорил насчет меня с генералом Зельдой, и вот так я заделался губернатором Кебина.

— Понятно. И ты общаешься с водохранилищем, привлекая на помощь свои глубочайшие познания в водяном деле?

Я и близко не представляю, как за ним смотреть, но рассчитываю найти здесь, в Бекле, какого-нибудь сведущего человека и забрать с собой.

— А он будет на собрании Совета, твой славный старый приятель-быковод?

— Смарр-то? Ну уж нет — он прислал своего помощника. Он не дурак.

— И давно ты губернатор Кебина?

— Три дня. Говорю же, все произошло совсем недавно. Генерал Зельда как раз проводил набор в войско в тех краях, и Смарр увиделся с ним назавтра после нашего разговора. А уже на следующий день после моего возвращения в Кебин генерал прислал ко мне офицера с сообщением о моем назначении и приказом явиться в Беклу собственной персоной. И вот я здесь, Эллерот, и сразу натыкаюсь на тебя!

— Бан Эллерот — поклонись трижды, прежде чем ко мне обратиться.

— Да уж, мы с тобой заделались важными птицами, ничего не скажешь. Саркидский бан? И давно ли ты ходишь в банах?

— Вот уже несколько лет, со смерти моего бедного отца. Но расскажи-ка лучше, что тебе известно о новой, современной Бекле и ее милосердных и просвещенных правителях.

В этот момент их нагнали двое других делегатов, серьезно разговаривавших на катрийском наречии хистоль — диалекте восточного Терекенальта. Один из них, проходя мимо, повернул голову и несколько мгновений хмуро смотрел на Эллерота через плечо, а потом продолжил беседу.

— Ты следи за языком-то, — сказал Молло. — Здесь лучше так не высказываться, тем более при посторонних.

— По-твоему, эти высокородные болваны понимают йельдашейский? За нарядами да внешними манерами умственного убожества не скроешь. У них на лбу написано, что они тупые.

— Наружность зачастую обманчива. Осторожность прежде всего — это я накрепко уяснил себе, вот почему до сих пор жив.

— Ну хорошо, коли ты желаешь уединиться, мы доставим тебе такое удовольствие, хотя и с риском продрогнуть на ветру. Вон там парень с лодкой — йо-хо-хо! — и он, несомненно, имеет свою цену, как и все в этом мире.

Обратившись к лодочнику на великолепном бекланском с чуть заметным йельдашейским акцентом, Эллерот дал ему десятимельдовую монету, застегнул на шее лисий плащ, поднял ворот и вступил в лодку. Молло последовал за ним.

Парень погреб на середину озера, и мелкие суетливые волны размеренно заплескались о носовые борта. Эллерот хранил молчание, пристально осматривая пастбищные угодья, что начинались через дорогу от Королевского дома, тянулись вдоль западного берега и простирались до северных склонов Крэндора вдали.

— Пустынное место, а? — наконец промолвил он на йельдашейском.

— Пустынное? — отозвался Молло. — Да я бы не сказал.

— Ну ладно, сравнительно редко посещаемое. И луга такие ровные… ни единого препятствия. Замечательно. — Встретив недоуменный взгляд Молло, он улыбнулся. — Впрочем, вернемся к нашему разговору, который был возмутительнейшим образом прерван. Что ты знаешь о Бекле и помешанных на своем медведе дикарях с Тельтеарны?

— Да почти ничего. Не было времени разузнать.

— Тебе известно, например, что после битвы в Предгорье, пять с половиной лет назад, они даже не похоронили мертвецов — ни своих, ни чужих? Бросили на съедение волкам да стервятникам.

— Оно и неудивительно. Говорю же, я был на поле боя — и ниоткуда еще я не убирался с такой радостью. Два моих попутчика чуть не спятили со страху, а ведь дело происходило средь бела дня. Я сделал все, что положено, для упокоения души Шрейна и быстренько сделал ноги.

— А ты видел что-нибудь?

— Нет, просто нас всех жуть одолевала. О, ты имеешь в виду останки убитых? Нет — мы не сходили с дороги, знаешь ли, а с нее вскоре после сражения все трупы убрали гельтцы, я так слышал.

— Ну да. Ортельгийцы, разумеется, не стали утруждаться. Впрочем, было бы странно ожидать от них уважения к павшим, верно?

— Ко времени, когда они разбили армию Гел-Этлина, зарядили дожди и уже стемнело, разве нет? Они отчаянно спешили добраться до Беклы.

— Да, но и после падения Беклы ни один ортельгиец ничего не предпринял, хотя они наверняка постоянно шастали туда-сюда между Беклой и своим речным островом. Ужасно скучный предмет для размышлений, ты не находишь? Смертельно скучный.

— Я как-то не думал об этой стороне дела.

— Ну так подумай.

Повернув, лодка проплыла сначала вдоль южного берега Крюка, потом пошла вдоль восточного; при ее приближении журавли взлетели шумной белокрылой стаей. Эллерот, слегка перегнувшись через борт, лениво обводил пальцем в воде зыбкий контур собственной тени, скользящий по поверхности.

Немного погодя Молло сказал:

— Я так и не понял, почему Бекла пала. Ортельгийцы появились неожиданно и выбили Тамарриковые ворота. Ну ладно, Тамарриковые ворота оказались никуда не годными с военной точки зрения. Но чем занимался Сантиль-ке-Эркетлис? Почему не попытался удержать крепость? Ведь там можно обороняться вечно. — Он указал на отвесную стену каменоломни и вздымавшуюся над ней вершину Крэндора.

— Так он и удерживал, — ответил Эллерот, — весь дождливый сезон и еще какое-то время — четыре месяца в общей сложности. Все надеялся, что придет подкрепление из Икета или даже войско из Кебина — то самое, о котором позаботился твой замечательный приятель-быковод. Ортельгийцы долго его не трогали — думаю, прониклись к нему глубоким уважением, — но когда дожди закончились, а Сантиль-ке-Эркетлис по-прежнему оставался там, они начали беспокоиться. Видишь ли, им нужно было выдвинуть армию к Икету, и они не собирались оставлять здесь ни одного подразделения для присмотра за Сантилем, чтоб не высовывался из крепости. А потому они от него избавились.

— Избавились — так вот взяли и избавились? О чем ты говоришь? Каким образом?

Эллерот легко ударил по воде ребром ладони, посылая тонкий веер брызг вдоль борта.

— Да, Молло, похоже, во время своих странствий ты мало чего узнал о способах ведения военных действий. В Бекле было много детей, пускай далеко не все они приходились родней солдатам и офицерам крепостного гарнизона. Каждый день ортельгийцы вешали двух ребятишек в каменоломне под крепостью. Разумеется, не было недостатка и в матерях, которым разрешалось подниматься наверх и умолять Эркетлиса заключить соглашение, пока ортельгийцы не прибегли к еще более изощренным мерам. Через несколько дней генерал заявил, что готов покинуть цитадель, если только войску позволят выйти в полном вооружении и беспрепятственно дойти до Икета. Ортельгийцы приняли условия. Тремя днями позже они атаковали Эркетлиса на марше, но он ожидал чего-то подобного и весьма успешно отразил нападение. Собственно говоря, бой происходил неподалеку от моего поместья в Саркиде.

Молло открыл было рот, но Эллерот, сидевший за спиной лодочника, продолжил все тем же спокойным тоном:

— Сейчас мы наткнемся на огромное бревно, которое наверняка проломит нос лодки.

Лодочник тотчас перестал грести и быстро обернулся.

— Где оно, господин? — спросил он на бекланском. — Я ничего не вижу.

— А я вижу, что ты прекрасно понимаешь меня, когда я говорю на йельдашейском, — ответил Эллерот, — но это не преступление. Сдается мне, похолодало, да и ветер усилился. Отвези-ка нас обратно, братец, пока мы не подхватили тельтеарнскую лихорадку. Ты хорошо потрудился — вот тебе еще мельд. Уверен, ты не любитель потрепать языком.

— Благослови вас господь, — сказал парень, налегая на правое весло.

— И куда мы сейчас? — спросил Молло, когда они вышли на берег в саду. — Ко мне или к тебе? Здесь нам нельзя разговаривать.

— Да брось, Молло, там же во всех стенах уже давно продырявлены отверстия для подслушивания, Ох уж эти твои дильгайцы — ну ничему тебя не научили! Мы с тобой прогуляемся по городу — прячь лист в лесу, как говорится. Слушай, а жрица, что разговаривала с нами сегодня, лицом на козодоя похожая, — тебе не кажется, что она…

Мужчины неторопливо прошли по огороженной дороге к Павлиньим воротам. Невидимый стражник налег на ворот подъемного механизма, и тяжелая дверь скользнула вверх, открывая маленькое замкнутое помещение в толще стены, известное как Лунный притвор, потом опустил и таким же образом открыл ворота с другой стороны. Это был единственный проход между верхним и нижним городом, и привратники, бдительные и необщительные, как сторожевые псы, не пропускали ни единого человека без соответствующего распоряжения сверху. Когда Эллерот и Молло вышли в нижний город, тяжелые гладкие ворота с окованными железом боковыми краями, заходящими на каменные стены, медленно опустились за ними. Несколько секунд мужчины стояли над шумными улицами, с ухмылкой переглядываясь, точно мальчишки, собирающиеся одновременно прыгнуть в озеро с обрывистого берега.

Улица Оружейников круто спускалась по склону к украшенной колоннадой прямоугольной площади под названием Караванный рынок, где таможенники проверяли и взвешивали все привозимые в город товары. С одной стороны площади находились городские товарные склады с погрузочно-разгрузочными помостами и громадными бронзовыми весами Флейтиля, на которых взвесить телегу с двумя волами не сложнее, чем обычный мешок муки. Пока Молло наблюдал, как на весы укладывают разновесные гири против сорока болванок гельтского железа, к нему, опираясь на костыль, подковылял чумазый оборванный мальчишка, отвесил неуклюжий кособокий поклон и затянул плачущим голосом:

— Ни отца у меня, господин, ни матери… жизнь тяжкая, хоть вешайся… два мельда — сущий пустяк для господина вроде вас… лицо у вас доброе… и сразу видать, вы человек удачливый… не желаете провести время с хорошенькой девушкой… остерегайтесь жуликов… в Бекле полно жуликов… полно воров… хотя бы один мельд… а не угодно ли к гадалке наведаться… или, может, вам по душе азартные игры… так я встречу вас нынче вечером на этом самом месте… помогите горемычному сироте… с утра крошки во рту не было…

Левая нога у него была отрублена по середину голени, и обмотанная грязным тряпьем культя висела в полулокте над землей. Когда он качнулся вбок, перенося тяжесть тела на костыль, искалеченная нога безжизненно качнулась, словно все мышцы в ней отмерли. Один передний зуб у мальчишки отсутствовал, и, пока он шепелявил свои предложения и мольбы, красная от бетеля слюна стекала по подбородку. Вид он имел хитрый и настороженный; правую руку со скрюченными, как когти, пальцами чуть выставлял вперед ладонью вверх.

Внезапно Эллерот быстро шагнул к нему, схватил за подбородок и рывком поднял ему голову, чтоб посмотреть в глаза. Мальчишка пронзительно вскрикнул, дернулся назад и разразился потоком слов, звучащих невнятно теперь, когда челюсть еле двигалась, стиснутая железной хваткой Эллерота.

— Бедный сирота, господин… никакого дурного умысла… знатный господин не обидит убогого калеку… работы не найти… времена страсть тяжелые… рад услужить, чем могу…

— И давно ты ведешь такую жизнь? — сурово осведомился Эллерот.

— Не знаю, господин… — пролепетал мальчишка, отводя взгляд. — Года четыре или пять… не сделал ничего плохого, господин… ну или шесть, как вам будет угодно…

Свободной рукой Эллерот задрал рукав попрошайки. За широкий кожаный ремень, обхватывающий худое предплечье, был заткнут превосходный нож с серебряной рукоятью. Эллерот вытащил его и отдал Молло.

— Ты ведь и не почувствовал ничего, верно? Вот чем плох обычай носить ножи в ножнах на бедре. Хватит выть, парень, или я выпорю тебя на глазах у смотрителей рынка…

— Да я сам его выпорю, воет он или нет! — перебил разгневанный Молло. — Да я ему…

— Погоди, дружище. — Эллерот, по-прежнему державший оборвыша за подбородок, повернул его голову в сторону, а другой рукой откинул назад спутанные грязные волосы. В мочке уха у него была дырка размером с апельсиновую косточку. Эллерот дотронулся до нее пальцем, и мальчишка беззвучно заплакал.

— Геншед у аркон лоут та? — спросил Эллерот на терекенальтском языке, незнакомом Молло.

Давясь слезами, мальчишка кивнул с пренесчастнейшим видом.

— Геншед варон, шу варон иль пекеронта?

Паренек снова кивнул.

— Слушай, — сказал Эллерот, снова переходя на бекланский, — сейчас я дам тебе пару монет, но при этом громко выругаюсь и сделаю вид, будто ударил тебя, иначе сюда со всего рынка слетятся стервятниками десятки других горемык. Ничего не говори, быстро спрячь деньги и ступай восвояси — ты понял? Убирайся к черту! — заорал он, хватая мальчишку за плечо и отталкивая от себя. — Пошел вон! Спасу нет от этих грязных попрошаек.

Он резко повернулся и зашагал прочь.

— Какого дьявола… — начал Молло, устремляясь за ним, и тут же осекся. — Что бы там ни было, Эллерот, но ты же… ты же не плачешь, надеюсь?

— Дорогой Молло, если ты не в состоянии уследить за собственным ножом, висящим в ножнах у тебя на бедре, то можно ли ожидать, что ты уследишь за сменой выражений на каком-нибудь глупом лице, вроде моего, и правильно их истолкуешь? Пойдем-ка лучше выпьем — я не прочь пропустить глоточек, да и солнце начинает припекать. Самое время посидеть где-нибудь.

25. «Зеленая роща»

Ближайшая на площади таверна под вывеской «Зеленая роща» стояла в укрытом от ветра месте за колоннадой, но все равно обогревалась в это раннее время года угольной жаровней, достаточно низкой, чтобы ноги не мерзли в гуляющих по полу сквозняках. Столы были все еще влажные после утренней помывки, и обращенная к площади длинная скамья со спинкой была застлана яркими коврами, несколько поношенными, но чистыми и тщательно выбитыми. Похоже, заведение посещали в основном люди высшего разбора, из тех, кто работал на рынке или оказывался там по деловой надобности: зажиточные покупатели, домоправители, начальники караванов, купцы и таможенные чиновники в форменных зеленых плащах и круглых кожаных шляпах. На стенах висели сетки с тыквами и сушеными тендрионами, на столах стояли блюда с солеными баклажанами, сырами, орехами и изюмом. За открытой задней дверью виднелся кусочек двора с белыми голубями и фонтаном. Эллерот и Молло уселись с краю длинной скамьи и стали спокойно ждать.

— Эй, Смерть, ты уж пока не приходи за мной! — воскликнул молодой длинноволосый караванщик, отбрасывая назад плащ, чтоб высвободить из-под него руку. Он поднес к губам кожаный стакан и отпил несколько глотков, глядя поверх него с таким выражением, словно ожидал, что вот-вот из-за угла появится упомянутый непрошеный гость. — Мне нужно еще малость поднажиться на юге и опустошить еще несколько кувшинов здесь — верно, Тариса? — добавил он, обращаясь к миловидной девушке с длинной черной косой и серебряным монистом, которая поставила перед ним тарелку крутых яиц в сметане.

— Да, пожалуй, — весело откликнулась она. — Только смотри, как бы тебя не убили на юге в одном из путешествий. Барыши, барыши… не ровен час, придется отправиться в Зерай за барышами.

— Ой, не ровен час, придется! — шутливо передразнил парень и протянул несколько чужеземных монет на раскрытой ладони, по одной под каждым пальцем, чтобы Тариса сама взяла, сколько с него причитается. — Вот, держи. А может, возьмешь меня вместо денег?

— Я еще не настолько отчаялась, слава богу, — игриво отпарировала девушка, беря три монеты и направляясь к Эллероту и Молло.

Веки у нее были покрашены в сине-фиолетовый цвет; на груди был приколот букетик красных тектронов. Она неуверенно улыбнулась мужчинам, не вполне понимая, как с ними держаться: с одной стороны, они незнакомцы, причем явно благородного звания, но с другой — они только что видели, как она кокетничает с караванщиком.

— Доброго утра, милая девица, — промолвил Эллерот таким добродушно-покровительственным тоном, словно приходился ей дедом, но одновременно разглядывая красавицу с неприкрытым восхищением, которое еще больше ее смутило. — Нет ли у вас какого-нибудь настоящего вина, из южных провинций — из Йельдашея, например, или даже из Лапана? В такое утро хочется напиться солнечным светом.

— Нет, господин, давно уже не поставляли, к великому сожалению, — ответила Тариса. — Война, вы ж понимаете. Южного вина нынче не достать.

— Уверен, ты умаляешь возможности этого превосходного заведения, — сказал Эллерот, незаметно вкладывая ей в руку две Двадцатимельдовые монеты. — И совсем не обязательно, чтобы все знали, что именно ты наливаешь в кувшин. Поди спроси У отца. Просто принеси лучшее вино из ваших запасов — только непременно… э-э… домедвежьего года изготовления, знаешь ли, Домедвежьего. Если оно с юга, мы сразу распробуем.

Двое парней вошли в таверну, раздвинув занавес из цепочек, с улыбкой поприветствовали девушку на хистольском.

— Небось, тебе пришлось выучить много наречий, с таким-то количеством поклонников, — заметил Молло.

— Нет уж, пускай они учатся говорить на моем, иначе я с ними и словом не перемолвлюсь. — Тариса улыбнулась и кивнула Эллероту, давая понять, что сделает все, как он просил.

— Ладно, полагаю, жизнь по-прежнему идет своим чередом. — Эллерот взял кусочек соленого баклажана с блюда и забросил в рот, откидываясь на спинку скамьи. — Какая жалость, что стольким неистовым ребятам все неймется! Ты не против, если мы продолжим беседу на йельдашейском? Болтать на бекланском мне надоело, а дильгайским, увы, я не владею. Одно из достоинств этого заведения в том, что никто здесь особо не удивится, если вдруг мы начнем разговаривать, кашляя друг другу в плечо или постукивая по столу огромными зубочистками. Немножко йельдашейского они потерпят, пускай и поморщатся.

— Тот мальчишка… — сказал Молло. — Он украл у меня нож, а ты дал ему денег. И что за дырка у него в ухе? Ты ведь явно знал, чего ищешь.

— Неужто ты и понятия не имеешь, господин губернатор?

— Ни малейшего.

— Желал бы тебе и дольше оставаться в неведении. Ты же говорил, что водил знакомство с этим Лалло в Дильгае. Разве он никогда не рассказывал тебе про некоего Геншеда?

— Нет.

— Ну так будь она проклята, эта война! — вскричал один из недавно пришедших парней — очевидно, в ответ на какие-то слова хозяина таверны, который стоял перед ним, пожимая плечами и разводя руками. — Принеси нам хоть что-нибудь, только живо. Мне через полчаса снова выступать на юг.

— Какие там последние новости о войне? — громко спросил Эллерот.

— О, сейчас по весне опять начнутся заварухи, господин, — ответил парень. — Но с юга пока никто не появится — в ближайшие месяцы уж точно. Генерал Эркетлис двинулся в поход — скорее всего, на восток Лапана, я так слышал.

Эллерот кивнул. Тариса вернулась с простым глиняным кувшином, двумя кожаными стаканами и тарелкой со свежей редиской и жерухой. Эллерот наполнил оба стакана, отхлебнул из своего и уставился на нее с приоткрытым ртом, изображая на лице преувеличенное удивление и восхищение. Девушка смущенно хихикнула и убежала прочь.

— Лучше, чем можно было ожидать, — сказал Эллерот. — Ладно, Молло, забудь о бедном мальчишке. Отнеси все на счет моей чудаковатости. Потом как-нибудь расскажу. В любом случае это не имеет отношения к нашему разговору, начатому на озере.

— Но как они умудрились заполучить обратно своего медведя? — спросил Молло, с хрустом жуя редиску и вытягивая ноги поближе к жаровне. — Насколько я слышал, медведь прорвался сквозь линию бекланского войска и убил Гел-Этлина, словно зная наверное, кто он такой. Если это правда, то мне страшновато, как и всем до единого, с кем мне довелось разговаривать на эту тему. В Дильгае каждый расскажет тебе эту историю, поскольку в бекланской армии был большой отряд дильгайцев и медведь убил их командира — вырвал глотку ударом когтей. Согласись, странное дело.

— И что дальше?

— Ну, тогда ведь медведь исчез с наступлением темноты. Однако ты же знаешь, где он сейчас — там, наверху. — Молло ткнул большим пальцем через плечо.

— Этот Крендрик, король, все следующее лето разыскивал его, — сказал Эллерот. — Как только закончились дожди, он со своими жрицами, или как там они называются, прочесал всю местность от Кебина до Терекенальта и от Гельта до Тельтеарны. Раньше он был охотником, я слышал. Так или иначе, в конечном счете парень нашел медведя где-то в глубине гор, на труднодоступной вершине, — и выжег весь склон вместе с двумя несчастными деревнями, чтобы заставить зверя спуститься на равнину. Потом он обездвижил его каким-то зельем, стреножил цепями…

— Стреножил? — перебил Молло. — Да разве можно стреножить медведя?

— Они поняли, что никакая клетка его не удержит, а потому, пока он оставался в бесчувствии, привязали лапы к удушающему ошейнику — так что чем сильнее он брыкался, тем туже затягивал цепь на шее. Потом медведя довезли до Беклы на открытой колесной платформе, преодолев около двадцати лиг меньше чем за два дня. Повозку тащили тягловые команды, часто сменяющие друг друга, и они двигались без остановок. И все равно зверь чуть не сдох, уж больно не по душе пришлись ему цепи. Но это, дорогой Молло, свидетельствует лишь о том, сколь огромное значение ортельгийцы придают медведю и на какие подвиги готовы пойти ради него. Может, они и речные дикари, но медведь явно вселяет в них невероятное воодушевление.

— Они называют его Силой Божьей, — сказал Молло. — Может, так оно и есть?

— Как тебя понимать, дорогой Молло?.. Дай-ка я наполню кожаную штуковину, что стоит перед тобой. Интересно, у них осталось еще такое вино?

— Просто иначе я никак не могу объяснить произошедшее. И старый Смарр такого же мнения — он сказал, что победа ортельгийцев была делом предрешенным. Сначала бекланцы не получают никаких известий о мятеже на Ортельге и захвате Гельта, потом делят армию на две части, потом начинаются дожди, потом медведь убивает Гел-Этлина, уже обратившего противника в бегство, и никто в Бекле ведать ничего не ведает, пока ортельгийцы не появляются под стенами города… Ты действительно считаешь, что все это просто совпадения?

— Да, считаю, — ответил Эллерот, переходя на серьезный тон и подаваясь вперед, чтобы в упор посмотреть на Молло. — Высокоразвитый народ исполнился сытого самодовольства и беспечности и оставил свои двери открытыми для племени фанатичных дикарей, которые благодаря удаче, вероломству и гнуснейшей жестокости за несколько лет узурпировали всю власть.

— Несколько? Уже пять лет прошло.

— Пять лет — это и есть несколько. В безопасности ли они сейчас? Ты сам знаешь, что нет. Ортельгийцам противостоит блестящий генерал с опорным пунктом не далее чем в Икете. Бекланская империя сократилась вдвое против прежнего. Южные провинции откололись — Йельда, Белишба, вероятно Лапан. Палтеш рад бы отделиться, но не осмеливается. Дильгай и Терекенальт открыто враждуют с Беклой, когда представляется возможность отвлечься от внутренних проблем. Ортельгийцев можно свергнуть уже летом. Этот Крендрик закончит в Зерае, попомни мои слова.

— Но они, в общем-то, процветают — в Бекле оживленная торговля.

— Торговля? Да, но какого рода торговля, спрашивается? И тебе стоит только оглядеться вокруг, чтобы увидеть, в какой упадок пришел город за последние годы. Что раньше приносило Бекле основной доход? Строительство, каменное дело, камнерезное искусство, прочие подобные ремесла. Все они зачахли: рабочей силы нет, крупные мастера потихоньку перебрались в другие края, а эти варвары совершенно несведущи в таких предметах. Что же до окраинных провинций и соседних королевств, сейчас оттуда очень мало кто посылает в Беклу за товаром. Оживленная торговля, говоришь? Какого рода торговля, Молло?

— Ну, из Гельта привозят железо, пригоняют скот…

— Какого рода торговля, Молло?

— Ты про работорговлю, что ли? Так рабами везде торгуют. Солдаты побежденной армии попадают в плен…

— Мы с тобой однажды сражались за то, чтобы этим все и ограничивалось. Ортельгийцы отчаянно нуждаются в торговле, чтобы содержать свое войско и кормить подчиненные провинции, отчаянно нуждаются в любой торговле. Так что теперь дело не ограничивается одними солдатами. Еще раз спрашиваю: какого рода торговля, Молло?

— Ты про детей, что ли? Ну, если хочешь знать мое мнение…

— Прошу прощения, господа. Не знаю, интересно ли вам, но сюда приближается король. Он вот-вот прошествует через рынок. Я подумал, раз вы гости города…

Около них стоял хозяин таверны, подобострастно улыбаясь и указывая рукой на дверь.

— Благодарю тебя, — ответил Эллерот. — Очень любезно с твоей стороны. Возможно… — он незаметно вложил в ладонь хозяина еще одну золотую монету, — если бы ты сумел найти для нас еще кувшин этого превосходного напитка… дочь у тебя просто очаровательная… ах, племянница?.. замечательно… мы вернемся через пару минут.

Они вышли в колоннаду. На площади стало жарче и многолюднее; рыночные работники с плетеными корзинами и кропилами ходили взад-вперед, посыпая землю блестящей песочной пылью. На вершине холма вдали виднелся затененный северный фасад Дворца баронов; стоящее за ним солнце отбрасывало яркие блики на мраморные балюстрады балконов и кроны деревьев на террасах внизу. Пока Молло в очередной раз дивился красоте великолепного здания, гонги городских часов пробили час. Через несколько мгновений с улицы, по которой они с Эллеротом спустились утром, донеслись звуки другого гонга, более мягкие, низкие и гулкие. Люди расступались, многие вообще уходили с площади или исчезали в дверях домов за колоннадой. Другие, однако, с нетерпением ждали, прислушиваясь к мерным ударам гонга, раздававшимся все ближе и ближе. Молло протиснулся вперед через толпу и, вытянув шею, посмотрел поверх коромысла Больших весов.

Медленно шагая по разным сторонам улицы, с холма спускались две колонны солдат. Они были вооружены на бекланский манер — в шлемах, с короткими мечами и щитами, — но темные глаза, черные волосы и грубый, неряшливый вид изобличали в них ортельгийцев. Мечи они держали обнаженными и бдительно поглядывали по сторонам. Впереди посередине улицы выступал человек с гонгом, в сером плаще с золотой отделкой и голубом балахоне с вышитой на груди красной головой медведя. Тяжелый гонг он нес в вытянутой левой руке, а в правой сжимал жезл, которым мерно ударял в гонг, возвещая о приближении короля и одновременно задавая ритм шага. Но то был не строевой шаг, а неспешная поступь торжественной процессии или часового, в одиночестве расхаживающего взад-вперед по крепостной стене.

За мужчиной с гонгом следовали шесть жриц Медведя, одетых в алые плащи и убранных тяжелыми дикарскими украшениями — ожерельями из зильтата и пенапа, инкрустированными бронзовыми поясами и множеством деревянных колец, столь толстых, что пальцы сложенных рук у них растопыривались. У них были невзрачные лица крестьянских девушек, понятия не имеющих об изящных манерах и привычных к тяжелому повседневному труду, однако держались они с суровым, отчужденным достоинством, не обращая ни малейшего внимания на толпы глазеющего народа. Посередине между ними одиноко шел король-жрец.

Молло даже помыслить не мог, что могущественный Крендрик будет передвигаться на своих двоих, а не в паланкине или повозке, влекомой золоторогими быками, покрытыми богатыми попонами. И он изумился до крайности, увидев, как человек, облеченный высшей властью, запросто идет пешком по усыпанной пылью рыночной площади, огибает моток каната, оказавшийся у него на пути, встряхивает головой и щурится, на миг ослепленный солнечным бликом, отраженным от ведра с водой. Разбираемый любопытством, Молло взобрался на цоколь ближайшей колонны и, с трудом там удерживаясь, уставился поверх голов проходящих мимо солдат.

Две жрицы несли за королем шлейф длинного плаща из широких полос синей и зеленой ткани. На каждой синей полосе была вышита золотом голова Медведя, а на каждой зеленой — символическое изображение солнца в виде глаза с расходящимися лучами: Око Божье. В руке Крендрик сжимал длинный полированный посох из зоанового дерева, увитый золотой филигранью; с пальцев грубых кожаных перчаток свисали серебряные изогнутые когти. С виду он не походил ни на правителя, ни на воина, однако весь его облик дышал таинственной властной силой, суровой и аскетичной мощью пустынника и анахорета. Смуглое лицо, изможденное и отрешенное, казалось лицом человека, привыкшего трудиться в одиночестве: охотника, поэта или философа. Молодой летами, он выглядел значительно старше своего возраста — из-за преждевременной седины и скованности в движениях одной руки, видимо когда-то поврежденной и плохо вылеченной. Взгляд у него был обращен внутрь, на некую безотрадную мысленную картину, и даже когда он озирал толпы народа, поднимая руку в торжественном приветствии, он казался поглощенным какими-то беспокойными мыслями, словно носил в себе одинокую мучительную тревогу, бесконечно далекую от повседневных забот своих подданных — от богатства и нищеты, болезни и здравия, голода, желания и наслаждения. Король-жрец шагал по пыльной площади в свете утра как простой смертный, но от всех собравшихся здесь людей его отделяло нечто большее, чем колонны солдат и безмолвные жрицы: таинственное одиночество избранника, призванного свыше к невыразимо великой миссии. Глядя на него, Молло вдруг вспомнилась старая песенка:

Что крикнул зубилу камень?

Мне страшно — немедля бей!

Что плугу земля сказала?

Изрежь уж меня скорей!

Последние солдаты скрылись из виду в другом конце площади, и, когда звуки гонга замерли в отдалении, рынок вернулся к своей обычной жизни. Молло отыскал Эллерота, и они возвратились в «Зеленую рощу», на прежнее свое место на скамье. До полудня оставалось меньше часа, и народу в таверне прибавилось, каковое обстоятельство, впрочем, как часто бывает, лишь поспособствовало уединенному разговору.

— Ну и как тебе показался наш царственный юноша? — спросил Эллерот.

— Честно говоря, я ожидал совсем другого, — ответил Молло. — По мне, так он нисколько не похож на правителя империи, ведущей войну.

— Это все потому, дорогой друг, что ты не понимаешь образа мыслей, господствующего на реке, где вечно шумит тростник. Там все вопросы решаются с помощью разных фокусов-покусов, бормотаний-лопотаний и даже, насколько мне известно, фиглей-миглей — в этих тонкостях трудно разобраться, ты ж понимаешь. Одни дикари вспарывают брюхо животным и видят знамения в дымящихся потрохах, ням-ням. Другие напряженно высматривают в небе птиц или грозовые предвестия. Черные облака, бог ты мой! Подобные методы можно назвать кроваво-драматическими. Ну а тельтеарнские ребята обзавелись медведем. В конечном счете это то же самое: избавляет людей от необходимости думать своим умом, а они и так не особо сильны по этой части, честное слово. Славные косолапые зверюги — а среди моих друзей много натуральных медведей, грубых и неуклюжих, — теперь становятся таким же предметом истолкования, как кишки, вывалившиеся из вспоротого брюха, или птицы в небесах, и непременно найдется какой-нибудь кудесник, который истолкует каждое движение косолапого. Этот Крендрик… ты верно заметил: он не может ни командовать армией, ни вершить правосудие. Он деревенщина — или, во всяком случае, человек низкого происхождения. Удивительный Невесть-Кто, сошедший к нам с радуги, — знакомая фигура, ей-ей! Его власть носит магический характер: он выступает в роли посредника, через которого в народ нисходит сила медведя — сила божья, как они свято верят.

— А чем конкретно он занимается?

— Хороший вопрос. Я рад, что ты его задал. Действительно — чем? Да всем, чем угодно, только не думает головой, уж в этом можно не сомневаться. Я понятия не имею, какие методы он использует, — возможно, медведь мочится на пол, а он прозревает знамения в дымящейся моче. Откуда мне знать? Но без какого-то магического кристалла дело явно не обходится. Про этого парня мне известно одно — и это похоже на правду: он обладает удивительной способностью ладить с медведем; по слухам, он даже прикасался к нему и спал с ним рядом, а зверь на него не нападал. Покуда он сохраняет такую способность, ортельгийцы будут верить в его силу, а следовательно, и в свою собственную. И это, дорогой Молло, объясняет, почему в целом у него вид человека, который оказался в дырявом челне посреди реки, прекрасно зная, что плавать-то он не умеет.

— Как это?

— Ну, рано или поздно медведь непременно проснется в скверном настроении, так ведь? Рык-рык. Бац-бац. Ай-ай-ай. Принимаются прошения о поступлении на интересную должность. Такова неизбежная участь любого короля-жреца. А что, все справедливо. Работать он не работает, воевать не воюет — должен же малый как-то заплатить за такую вольготную жизнь.

— Если он король — почему ходит по улицам пешком?

— Признаться, точно не знаю, но мне думается, Крендрику важно показать, что он отличается от других правителей. Обычно дикари считают и самого жреца наместником бога на земле. Время от времени они убивают одного-другого — так, на всякий случай, чтобы не расслаблялись. У нас здесь имеется божественный медведь, и покуда господин, которым мы минуту назад любовались, продолжает тесно с ним общаться, он служит наглядным доказательством, что посланник божий желает ему — а следовательно, и всему народу — только добра. Свирепость зверя работает на них и против их врагов. Ортельгийцы загнали медведя в угол, а теперь медведь в известном смысле загнал в угол Крендрика. Иные вполне могут предположить, что последний, при явной своей уязвимости, до сих пор жив-здоров единственно благодаря каким-то магическим фокусам. Вот парень и прогуливается каждый день по городу, стараясь показать, что на деле-то он самый обычный человек.

Молло отхлебнул из стакана и глубоко задумался. Потом наконец сказал:

— Как многие икетцы, ты…

— Я родом из Лапана — из Лапана, дружище. Из Саркида, если быть точным, но уж никак не из Икета.

— Ну ладно: как многие южане. Вы всегда всё продумываете до конца и полагаетесь лишь на свой разум, и ни на что больше. Но здесь люди не такие. Ортельгийцы установили свою власть в Бекле…

— Не установили.

— Установили — и главным образом по одной причине. Дело не только в том, что они доблестно сражались и что многие бекланские девушки уже повыходили замуж за ортельгийцев, — все это просто следствия самой важной причины, а именно помощи Шардика. Могли ли они, вопреки всякому вероятию, достичь своей цели, не будь Шардик и впрямь силой божьей? Ты только посмотри, что он для них сделал. Посмотри, чего они добились во имя его. Все, кто знает о произошедших событиях…

— А красивая выдумка не становится хуже от повторения…

— Сейчас все убеждены в том, в чем с самого начала был убежден Смарр: победа ортельгийцев была предопределена. В отличие от тебя, мы ничего не обдумываем, не раскладываем по полочкам. Мы просто видим то, что у нас перед глазами, а перед глазами у нас Шардик, вот и все дела.

Эллерот подался вперед, положив локти на стол, наклонил голову и произнес настойчивым, тихим голосом:

— Тогда, Молло, я скажу кое-что, чего ты явно не знаешь. Известно ли тебе, что культ Шардика, отправляемый здесь, в Бекле, умышленно превращен в полную противоположность ортельгийского традиционного культа, главой которого Крендрик не является и никогда не являлся?

Молло вытаращился на него:

— Что?!

— Ты мне не веришь, да?

— Я не собираюсь с тобой ссориться, Эллерот, все-таки мы с тобой через многое прошли вместе. Но ортельгийцы поставили меня губернатором — облагодетельствовали, если хочешь, — а ты пытаешься убедить меня, что они…

— Послушай внимательно. — Эллерот быстро огляделся по сторонам, а потом продолжил: — Этот народ не впервые правит в Бекле. Они стояли здесь у власти в далеком прошлом и тогда тоже поклонялись медведю. Однако содержался зверь не в столице, а на тельтеарнском острове Квизо. Культом руководили женщины — никакого короля-жреца, никакого Ока Божьего. Но враги, захватившие Беклу и забравшие власть в свои руки, от медведя избавились. Верховной жрице и прочим женщинам разрешили по-прежнему обретаться на острове, но без медведя.

— Ну так медведь вернулся наконец. Это ли не знамение свыше?

— Погоди, старина Молло, я еще не закончил. Когда медведь вернулся, как ты выражаешься, — когда они получили в свое распоряжение нового зверя, — должность верховной жрицы на острове отправляла одна женщина, далеко не глупая по всеобщему мнению. О болезнях и врачевании она знает больше любого лекаря, обитающего к югу от Тельтеарны — да и к северу тоже, думаю. Нет никаких сомнений, что она исцелила великое множество тяжелейших недугов.

— Сейчас припоминаю, я что-то о ней слышал, но не в связи с Шардиком.

— Пять или шесть лет назад, когда медведь впервые появился, она была признанной и бесспорной главой культа, каковая должность переходила от одной жрицы к другой на протяжении бог знает скольких веков. Эта женщина не имела никакого отношения к нападению на Беклу. Она всегда утверждала, что захват Беклы произошел не по божьей воле, а по воле людей, извративших медвежий культ для своих целей. Поэтому с тех пор ее, можно сказать, держат в заточении на тельтеарнском острове вместе с несколькими другими жрицами, хотя медведь — ее медведь — находится в Бекле.

— Почему же ее не убили?

— Ах, дорогой Молло, проницательный практик, всегда зрящий в корень! И верно, почему же верховную жрицу не убили? Не знаю, но смею предположить, что они боятся ее, поскольку почитают за могущественную волшебницу. Что она сохранила в полной неприкосновенности, так это репутацию великой целительницы. Вот почему мой зять прошлым летом проделал путь в пятьдесят лиг, чтобы обратиться к ней за помощью.

— Твой зять? Значит, Аммар-Тильзе вышла замуж?

— Да, Аммар-Тильзе вышла замуж. Ах, Молло, неужто я вижу тень печали, скользнувшую по твоему лицу при воспоминании о старых добрых днях? Сестрица моя тоже тепло вспоминает тебя и не забыла, как ухаживала за тобой после ранения, которое ты по дурости своей получил, спасая меня. Сильдайн парень умный и трезвомыслящий — я его уважаю. С год назад у него загнила рука, и ни один лапанский лекарь ничего не мог поделать, так что в конечном счете он твердо решил отправиться к этой женщине. Сильдайн приложил немало усилий, чтобы попасть на остров, — похоже, ей всячески препятствуют общаться с людьми извне. Но в конце концов он добился разрешения — отчасти потому, что подкупил чиновников, отчасти потому, что ребята поняли, что он помрет, коли не пойти навстречу. К тому времени дела его были совсем уже плохи. Она исцелила малого, все в порядке, всего-то-навсего приложив какую-то плесень к ране. Вот в чем беда с обычными лекарями: они всегда вливают тебе в глотку какую-нибудь тошнотворную гадость типа крысиной крови — тебе подлить, кстати? Но за время своего пребывания на острове Сильдайн узнал кое-что — совсем немногое — о том, до какой степени ортельгийцы извратили медвежий культ. Я говорю «совсем немногое», поскольку ортельгийцы явно боятся, что жрица самым фактом своего существования может посеять волнение среди них, а потому за ней постоянно следят и наблюдают. Но Сильдайн рассказал примерно то же, что я сейчас рассказал тебе: она умная, достойная и отважная женщина; она является законной главой культа; согласно ее толкованию тайных знамений, ни одно из них не указывало на то, что ортельгийцам предначертано свыше захватить Беклу; а этот Крендрик и другой парень — Миньон, Пиньон или как его там — силой присвоил медведя для собственных целей, и все происходившее впоследствии нельзя назвать иначе чем богохульством.

— Тем более странно, почему ее не убили?

— Очевидно, они в ней нуждаются и еще не потеряли надежду убедить ее перебраться в Беклу. Несмотря на все свои поступки, этот Крендрик по-прежнему глубоко уважает ее, но хотя он уже неоднократно посылал к ней людей с просьбой переселиться в Беклу, она каждый раз отказывалась. В отличие от тебя, Молло, она не желает принимать участие в разбое и кровопролитии.

— Но это не меняет того факта, что они добились поразительного успеха и сражались мужественно. У меня есть все основания поддерживать ортельгийцев. Они назначили меня губернатором Кебина, и я готов разделить их участь, что бы ни случилось.

— Меня они оставили баном Саркида, коли на то пошло. Тем не менее мне на них плевать с высокой горы. Думаешь, я продам честь Саркида за несколько паршивых мельдов этим грязным, кровожадным…

Молло положил ладонь Эллероту на руку и стрельнул глазами по сторонам, не поворачивая головы. Прямо за скамьей стоял хозяин таверны, с сосредоточенным видом подрезая фитиль лампы на стене.

— Не принесешь ли нам хлеба и сыра? — спросил Эллерот на йельдашейском.

Хозяин таверны, казалось, не понял ни слова.

— Нам пора, любезный, — сказал Эллерот на бекланском. — Мы должны тебе еще что-нибудь?

— Ничего, господа хорошие, ровным счетом ничего. — Хозяин таверны расплылся в улыбке и вручил каждому из них маленькую железную копию Больших весов. — Примите, прошу вас… скромный подарок в память о вашем посещении «Зеленой рощи». Один сосед изготавливает… мы держим их для особых гостей… большая честь для нас… надеюсь, мы будем иметь удовольствие видеть вас снова… в моем бедном доме… всегда премного рады…

— Скажи Тарисе, чтобы купила себе какую-нибудь безделицу, — промолвил Эллерот, кладя на стол десятимельдовую монету.

— Ах, господин, вы слишком добры… чрезвычайно щедры… она будет в восторге… очаровательная девушка, верно? Если вам угодно, она…

— Всего доброго, — кивнул Эллерот, и они с Молло вышли в колоннаду. — По-твоему, малый считает нужным скрывать свои языковые познания от посетителей? — спросил он, когда они снова неторопливо двинулись через рынок.

— Хотелось бы знать, — ответил Молло. — Вот интересно, зачем он подрезает фитили в полдень? Да и вообще почему подрезает сам, когда это женская работа, а у него есть помощница?

Эллерот повертел в руках маленькие уродливые весы.

— Я так и думал… так и думал. Должно быть, он принимает нас за полных дураков. Неужто полагает, что мы не узнаем гельтское клеймо на железе? Вот тебе и сосед-рукомесленник — взвешен на весах великого Флейтиля и признан несуществующим.

Он поставил вещицу на первый попавшийся подоконник, а потом, словно спохватившись, купил две виноградные грозди у ближайшего прилавка. Аккуратно положив по ягоде в каждую чашу миниатюрных весов, Эллерот отдал одну гроздь Молло, и они зашагали дальше, жуя виноград и выплевывая косточки.

— Но какая, собственно, разница, понимал тебя парень или нет? — спросил Молло. — Да, я предостерег тебя, когда увидел, что он стоит рядом, но это просто по привычке, выработавшейся за долгие годы. Вряд ли тебя смогут обвинить на основании его показаний, а тем паче осудить. В любом случае это будет его слово против моего, а я, разумеется, не помню, чтобы ты высказывался об ортельгийцах непочтительно.

— Я не боюсь ареста за вольные разговоры, — ответил Эллерот. — Тем не менее у меня есть причины скрывать от ортельгийцев свои подлинные чувства.

— Тогда тебе следует быть поосторожнее.

— Ты прав, конечно. Но я же горячая голова — такой безрассудный малый!

— Да уж знаю, — ухмыльнулся Молло. — Совсем не изменился с годами, а?

— Нисколько. Ага, теперь я сообразил, где мы находимся. Этот ручей вытекает из Крюка и течет к месту, где прежде стояли Тамарриковые ворота. Если мы пойдем вверх вдоль него по этой живописной дорожке, она приведет нас обратно к Павлиньим воротам, через которые нынче утром нас пропустил угрюмый страж. Позже я хочу прогуляться с тобой за озеро, до стен на восточном склоне Крэндора.

— Зачем, скажи на милость?

— Потом объясню. А пока давай поболтаем о старых добрых временах. Аммар-Тильзе будет рада узнать, что мы с тобой встретились снова. Если тебе вдруг придется покинуть Кебин, ты всегда можешь рассчитывать на радушный прием в Саркиде и оставаться там сколько пожелаешь.

— Покинуть Кебин? Едва ли я сумею выбраться в ближайшие год-два, но все равно спасибо за приглашение.

— Как знать, как знать… Вопрос в том, с чем ты готов мириться. Смотри-ка, дым поднимается прямо вверх и стрижи летают высоко. Возможно, в ближайшие дни погода будет лучше, чем я смел надеяться.

26. Король Беклы

Огромный пустой зал, прежде служивший солдатской столовой, слабо освещался и плохо проветривался, поскольку изначально предназначался для использования преимущественно вечером, после наступления темноты, и окна здесь находились под самым потолком. Прямоугольный, с аркадами по периметру, он размещался в центре казарменного здания и был окружен внутренней галереей, по другую сторону которой располагались цейхгаузы и арсеналы, арестантские камеры, уборные, лазарет, спальные помещения и так далее. Почти все арки ортельгийцы заложили четыре года назад, и неряшливая кирпичная кладка между каменными колоннами усугубляла не только уродливый вид зала, но и общее впечатление несообразности, если не надругательства, какое всегда производит здание, неуклюже приспособленное для неких целей, отличных от первоначальных. Один поперечный ряд плит в полу посередине зала ортельгийцы выломали, врыли в землю решетку из толстых железных прутьев с дверью в одном конце и залили все известковым раствором. Высокие, в два человеческих роста, прутья сверху были заострены и загнуты крюками. Широкие стяжные перекладины, соединенные внахлест и установленные в три ряда, дополнительно крепились цепями к металлическим кольцам, прочно вделанным в стены и пол. Полную меру Шардиковой силы никто не знал, но Балтис, имевший в своем распоряжении достаточно времени и все запасы гельтского железа, подошел к делу со всей основательностью.

Центральную арку в одной торцовой стене закладывать не стали и галерею за ней перегородили двумя поперечными стенами — короткий проход между ними вел к железным воротам в наружной стене здания, а от них в каменный карьер спускалась покатая земляная насыпь.

Весь пол между воротами и решеткой был устлан толстым слоем соломы, и в воздухе висел густой запах помета и мочи. Последние несколько дней Шардик не выходил наружу, почти ничего не ел и выглядел вялым, но время от времени вдруг принимался беспокойно бродить взад-вперед, словно мучаясь болью и ища, кому бы отомстить за нее. Кельдерек, наблюдавший за ним, безостановочно молился теми же словами, что и пять с лишним лет назад в ночном лесу: «Успокойся, владыка Шардик! Засни, владыка Шардик! Твоя сила — сила божья. Ты неуязвим».

В смрадном полумраке огромного зала он, король-жрец, тревожно наблюдал за медведем и ждал известий о прибытии в город Гед-ла-Дана. Без него Совет не начнется, ибо представители провинций собрались в Бекле, во-первых, для того, чтобы удовлетворить требования ортельгийских генералов о помощи войсками, деньгами и припасами, необходимыми для летней кампании, а во-вторых, для того, чтобы узнать в общих чертах о планах по разгрому неприятеля. Сам Кельдерек об этих планах пока ничего не знал, хотя Зельда и Гед-ла-Дан, при содействии нескольких подчиненных командиров, уже наверняка их разработали. Однако перед началом Совета и уж всяко прежде, чем приступить к осуществлению своих замыслов, генералы обратятся к нему, чтобы он дал добро от имени владыки Шардика; и если Кельдерек, предавшись молитвам и размышлениям, сочтет что-то неправильным или сомнительным, он от имени Шардика повелит изменить намеченный порядок военных действий.

КОРОЛЕВСКИЙ ДОМ

Со дня, когда Шардик убил главных бекланских военачальников и исчез в дождливом сумраке Предгорий, Кельдерек обрел власть и влияние, даже и не снившиеся Та-Коминиону. В глазах армии именно он сотворил чудо победы, именно он первым возвестил волю Шардика, а потом всегда поступал в покорном согласии с ней. Балтис и его люди повсюду рассказывали об упорстве, с каким он, казалось бы вопреки всякому здравому смыслу, сначала настоял на необходимости построить клетку, а потом возглавлял мучительный переход через горы, к концу которого они растеряли больше половины людей. Едва ли ортельгийцы сумели бы выломать Тамарриковые ворота и одолеть такого блестящего полководца, как Сантиль-ке-Эркетлис, когда бы не фанатичная вера каждого из них в незримое присутствие Шардика, мистическим образом воплощенное в Кельдереке, — слепая вера, сломившая дух и сопротивление бекланцев. Кельдерек же с самого начала знал без тени сомнения, что именно он, и никто иной, является избранником Шардика и должен доставить божественного зверя в город своего народа. С наступлением теплых дней он своею властью приказал Шельдре и другим девушкам отправиться вместе с ним на поиски медведя. Ортельгийские бароны, хотя и безоговорочно признававшие власть Кельдерека, решительно высказались против того, чтобы он лишал Беклу своего магического присутствия, покуда Сантиль-ке-Эркетлис остается в крепости на Крэндоре; и раздраженный задержкой Кельдерек подавил отвращение и негодование, вызванные в нем методами, с помощью которых Зельда и Гед-ла-Дан вынудили бекланского генерала покинуть крепость. Подобные чувства, рассудил Кельдерек, хотя и вполне естественные для обычного человека, каким он был раньше, совершенно недостойны короля, который во имя своего народа должен относиться к врагу презрительно и безжалостно — иначе как бы одерживались победы в войнах? В любом случае дело находилось вне его компетенции: он король магический и религиозный, призванный постигать и толковать божественную волю, а решение Гед-ла-Дана каждый день вздергивать на виселице под крепостью двух бекланских детей, пока Сантиль-ке-Эркетлис не согласится уйти, конечно же, не имело никакого отношения к религиозным вопросам. Только когда Гед-ла-Дан потребовал, чтобы Кельдерек присутствовал на казнях от имени Шардика, он наконец проявил свою волю и резко ответил: мол, именно он, Кельдерек, а не Гед-ла-Дан назначен богом, чтобы судить о том, где и когда имеется необходимость в присутствии короля-жреца, облеченного силой Шардика. Гед-ла-Дан, втайне побаивавшийся этой силы, настаивать не решился, и Кельдерек, со своей стороны, только выгадал от произошедшего, сам не став свидетелем никаких ужасов. Через несколько дней бекланский генерал согласился отступить на юг, и Кельдерек получил возможность заняться поисками Шардика в горах к западу от Гельта.

Из долгих, трудных поисков и медведь, и король вернулись уже другими. Шардика, который ревел и бился в цепях, пока не свалился без сил, полузадушенный, ввозили в город глубокой ночью, после объявления комендантского часа, дабы люди не увидели того, что могли истолковать как унижение Силы Божьей. От цепей на шее и левой передней лапе у него остались глубокие раны — они заживали медленно, и впоследствии медведь стал прихрамывать и держать как-то набок свою громадную голову, которой сейчас тяжело ворочал на ходу, словно по-прежнему ощущая давление цепи. В первые месяцы он часто впадал в бешенство и со страшной силой бил лапами по решетке и стенам, производя шум, подобный грохоту кузнечного молота. Однажды новая кирпичная кладка в одном из арочных проемов треснула и обрушилась под неистовыми ударами, и какое-то время он бродил по внутренней галерее, с ревом кидаясь на стены, пока не выбился из сил. Кельдерек увидел в этом предзнаменование успешного похода на Икет; и действительно, ортельгийцы, воодушевленные пророчеством, заставили Сантиль-ке-Эркетлиса отступить на юг через Лапан, до самой границы Йельды.

Меньше чем через год, однако, Шардик впал в тоску и апатию, заразился глистами, заболел лишаем и, непрестанно чешась, разодрал в клочья одно ухо, впоследствии сросшееся уродливо. Поскольку ни Ранзеи, ни тугинды рядом не было, а замкнутое пространство клетки и непреходящая угрюмая злоба зверя внушали опасения, Кельдерек в конце концов оставил надежду возобновить Песнопение. На самом деле все девушки — хотя они продолжали кормить Шардика, усердно за ним ухаживать и следить за порядком в здании, ставшем его жилищем, — теперь испытывали такой страх перед медведем, что постепенно исключили из своего служения обычай приближаться к нему, покуда он не огражден от них прочной решеткой. Один только Кельдерек по-прежнему знал в глубине души, что должен подходить и вставать перед ним, бескорыстно предлагая свою жизнь и повторяя снова и снова молитву всецелой преданности: «Сенандрил, владыка Шардик! Прими мою жизнь. Я принадлежу тебе и ничего не прошу взамен». Но все же, произнося молитву, он всякий раз мысленно добавлял: «Ничего — кроме твоей свободы и моей силы».

Во время долгих поисков Шардика, в ходе которых умерли две девушки, Кельдерек подхватил малярийную лихорадку; теперь болезнь время от времени возвращалась, и он по нескольку дней кряду лежат в поту и ознобе, не в силах съесть ни крошки, и часто — особенно когда по деревянной крыше стучали дожди — видел в спутанных горячечных снах, как он выбегает вслед за Шардиком из леса, чтобы разбить наголову потрясенное, объятое ужасом бекланское войско, или звездной ночью несется вниз по Ступеням в надежде найти Мелатису у костра впереди, но костер удаляется от него все дальше и дальше, а из-за деревьев раздается голос тугинды: «Не вздумай совершить святотатство — особенно сейчас!»

Кельдерек научился определять дни, когда к Шардику можно приближаться без всякой боязни, — дни, когда он мог стоять рядом с погруженным в унылую апатию медведем и подолгу разговаривать с ним о городе, окруженном бесчисленными опасностями и нуждающемся в божественном покровительстве. Иногда, совершенно неожиданно, к нему возвращалось знакомое чувство, будто он вознесся в некие высшие области, бесконечно далекие от обыденной человеческой жизни. Только теперь он поднимался не к безмятежным высотам сияющего безмолвия, с которых некогда смотрел на опушку ортельгийского леса, но оказывался рядом с владыкой Шардиком на вершине ужасной дикой горы, окутанной вихревыми облаками, пустынной и далекой, как луна. Из темноты и ледяного тумана, с черного неба в сверкающих звездах доносились глухие раскаты грома, резкие птичьи крики, еле слышные голоса — невнятные крики предостережения или злобного торжества. И Кельдерек, скорчившийся на самом краю воображаемой бездонной пропасти, терпел невыносимые муки, от которых не было спасения. Во всем мире, от полюса до полюса, не оставалось ни единой живой души, кроме него, и он страдал в совершенном одиночестве, всегда бессильный пошевелиться, — возможно, уже и не человек вовсе, а камень, погребенный под снегом или расколотый молнией, своего рода наковальня под сокрушительными ударами жестокой холодной силы, властвующей в областях, непригодных для человеческой жизни. Обычно жуткое ощущение выброшенности за пределы человеческого мира притуплялось и даже отчасти подавлялось обрывочными воспоминаниями о своем реальном существовании, подобными зыбким отражениям на подернутой рябью глади реки: он король Беклы, в ногу ему впиваются острые соломинки, открытые ворота в Каменную Яму видятся прямоугольником света в дальнем конце темного зала. Однако несколько раз Кельдерек оказывался наглухо заперт, точно рыба во льду, между бескрайними потоками времени, где горы проживали свою жизнь и рассыпались в прах, а звезды загорались и гасли в течение тысячелетий, и тогда он падал как подкошенный и часами лежал в полном беспамятстве рядом с косматым телом Шардика, а потом, очнувшись с чувством безысходного горя и отчаяния, брел наружу и долго стоял на солнце с чувством усталого, нетребовательного облегчения, какое испытывает человек, вынесенный волнами на сушу после кораблекрушения.

Хотя и не в силах постичь истину, скрывавшуюся в жутких призрачных высях, куда его, точно стрелка компаса, постоянно направляла непоколебимая преданность Шардику, Кельдерек все равно добросовестно старался извлечь из страданий, там претерпенных, какой-то смысл, какое-то божественное послание, имеющее отношение к судьбе народа и города. Порой он понимал в глубине души, что все его предсказания и пророчества — выдумка и обман, пустая болтовня шарлатана. Но многие из них, кое-как состряпанные из неразумения, угрызений совести и простого чувства долга, впоследствии сбывались или, по крайней мере, принимались ортельгийцами за несомненную правду, тогда как любая честная, пускай и невнятная, попытка облечь в слова то, что ускользало из памяти, как полузабытый сон, и не поддавалось словесному описанию, вызывала лишь недоуменные хмыканья и пожимания плечами. Хуже всего на людей действовало честное смиренное молчание.

Шардик денно и нощно занимал мысли Кельдерека. Все богатства Беклы — сами по себе являвшиеся важной и желанной целью для баронов, солдат и даже для Шельдры — не представляли для него ни малейшего интереса. Он принимал почести, полагающиеся королю, и исполнял роль, ободрявшую и укреплявшую дух баронов и народа, с чувством глубокой веры в такую необходимость и в собственную богоизбранность. Но все же, размышляя в сумрачном гулком зале и наблюдая за медведем, охваченным приступами ярости или апатии, Кельдерек исполнялся уверенности, что в конечном счете все, чего он добился (и что казалось почти божественным чудом в человеческом разумении), совершенно ничтожно по сравнению с успехами предстоящими.

Раньше, когда он заботился лишь о том, как бы заработать на хлеб охотничьим промыслом, он думал единственно о вещах, необходимых для достижения этой ограниченной цели, — так крестьянин оставляет без внимания весь мир, лежащий за пределами своего клочка земли. Потом на него низошла сила Шардика, и в глазах всех окружающих, да и в своих собственных, он стал избранником божьим, носителем сокровенного знания, который со всей ясностью видит, в чем заключается его миссия и что требуется для ее осуществления. Как орудие Шардика, он обрел не доступное никому другому понимание, независимое и свободное от всяких сомнений. В свете этого своего понимания он оценивал все суждения и поступки окружающих, расставлял все и вся по местам. Верховный барон Ортельги оказался фигурой малозначащей; первостепенную важность имела, казалось бы, самоубийственная решимость Кельдерека доставить на Квизо известие о пришествии Шардика. Однако теперь, хотя Шардик стал владыкой Беклы, Кельдерек чувствовал недостаточность своего понимания. Его неотвязно преследовало ощущение, что все произошедшее едва затронуло границу божьего замысла, что сам он по-прежнему пребывает во тьме неведения и что какое-то великое откровение еще предстоит искать и найти, вымолить и получить — откровение высшего мира, с точки зрения которого положение и власть Кельдерека значат для него самого не больше, чем для лежащего в клетке зверя с грязной торчащей шерстью и вонючим пометом. Однажды во сне он увидел себя в парадных одеяниях и короне, словно бы направляющегося на торжество по случаю годовщины победы, но на самом деле гребущего на охотничьем плоту вдоль южного берега Ортельги. «Кто такой Шардик?» — крикнула прекрасная Мелатиса, неторопливо идущая по опушке леса. «Не знаю! — крикнул он в ответ. — Я ведь простой, невежественный парень». Звонко рассмеявшись, она сняла свой широкий золотой нашейник и кинула ему через тростниковые заросли; он хотел было поймать украшение, но в следующий миг сообразил вдруг, что оно ведь ничегошеньки не стоит, и опустил руку, дав нашейнику упасть в воду. Очнувшись ото сна и опять увидев медведя, бродящего взад-вперед за решеткой, Кельдерек поднялся на ноги и долго молился в тусклом свете наступавшего утра: «Забери у меня все, владыка Шардик. Забери у меня власть и королевство, коли тебе угодно. Но даруй мне новое понимание, чтобы постичь твою истину, пока для меня недосягаемую. Сенандрил, владыка Шардик. Возьми мою жизнь, если хочешь, но только позволь, чего бы мне это ни стоило, найти то, что я по-прежнему ищу со всем усердием».

Именно благодаря своей аскетичной преданности служению, а даже не готовности приближаться к медведю, не пророчествам и не прочим сопутствующим вещам Кельдерек удерживал власть над городом и внушал благоговейный трепет не только простому люду, но даже баронам, прекрасно помнившим, что в недавнем прошлом он был обычным ортельгийским охотником. Все ясно понимали, что он заложник своей вседовлеющей честности и не находит удовольствия в роскоши и вине, девушках и цветах, торжествах и празднествах Беклы. «Он разговаривает с владыкой Шардиком! — говорили люди, когда он медленно шагал по улицам и площадям под мерные удары гонга. — Мы живем на солнечном свету, потому что он забирает себе всю тьму города». «Меня от него в дрожь бросает», — сказала куртизанка Гидраста своей очаровательной подруге, выглядывая вместе с ней из окна жарким днем. «Его-то небось от тебя в дрожь не бросит», — откликнулась подруга, кидая спелую вишенку проходящему внизу юноше и высовываясь из окна чуть дальше.

Сам Кельдерек полагал честность совершенно естественным требованием для него, движимого необходимостью постичь истину, что не имела бы никакого отношения к благополучию, которое он принес ортельгийцам, и к собственной роли короля-жреца. В своих пророчествах и толкованиях он не столько изменял своей честности, сколько вынужденно подчинялся обстоятельствам до того времени, пока не найдет искомое: так врачеватель, вплотную подошедший к разгадке подлинной причины болезни, продолжает лечить пациентов общепринятыми методами — не из лукавых или своекорыстных намерений, а потому лишь, что ничего лучшего нет и не будет, пока он не достигнет своей великой цели. Кельдерек мог бы одурманивать Шардика, чтобы безбоязненно приближаться к нему в назначенные дни при большом скоплении народа, мог бы ввести человеческие жертвоприношения или иные изощренные формы принудительного поклонения, и никто не сказал бы и слова против — таким глубоким почтением пользовался король-жрец; однако вместо этого он подвергал себя смертельной опасности в полутемном пустом зале, где каждодневно подолгу молился и размышлял о непостижимой тайне. О сокровенной истине, которой еще предстояло овладеть, но заплатив дорогой ценой, о той единственной истине, достойной познания, рядом с которой все прежние религии покажутся жалкими суевериями, мудреной чепухой, имеющей не больше значения, чем шепотные детские секреты. Именно эта истина станет величайшим даром Шардика людям. И жреческое служение Кельдерека — в глазах всех остальных уже обладающее всей полнотой знания, а значит, имеющее неизменный, сугубо обрядовый характер и состоящее только в своевременном отправлении ритуалов — на самом деле является непрерывным мучительным поиском, в ходе которого он никогда не направляет свои шаги вспять и не проходит дважды одними и теми же путями. В свете всеобъемлющей истины, явленной через него миру, получат объяснение — и даже оправдание — все прежние неблаговидные поступки, все прегрешения против правды и даже… даже… здесь нить его мыслей всякий раз обрывалась, и перед внутренним взором возникал Гельтский тракт под поздней луной и сам он, безмолвно глядящий вслед Та-Коминиону и его пленнице. Тогда Кельдерек испускал стон и принимался расхаживать взад-вперед вдоль решетки, стуча кулаком по ладони в попытке отвлечься от тяжелых воспоминаний и мотая головой, точно больной Шардик.

Ибо мысли о тугинде не давали ему покоя, хотя весь ход событий показал, что Та-Коминион поступил правильно, что она помешала бы чудесной победе над бекланским войском и последующему захвату столицы. После того как Шардика доставили в Беклу и все провинции, кроме южных, примыкающих к Икету, признали власть завоевателей, бароны при полном согласии Кельдерека решили, что с их стороны будет и великодушно, и разумно послать к тугинде вестников с сообщением, что прежние ее заблуждения прощены и теперь ей настало время занять место среди них, поскольку, несмотря на все влияние, обретенное Кельдереком, ни один ортельгиец не утратил мистического благоговения перед Квизо, привитого с раннего детства, и многих беспокоит, что предводители народа в нынешнем своем благоденствии словно бы забыли о тугинде. Все знали, что в промежуток времени между пришествием Шардика и битвой в Предгорье погибли две жрицы; и покуда провинции в большинстве своем отказывались подчиниться новым правителям Беклы, бароны могли говорить подданным, что они попросили тугинду оставаться на Квизо ради ее же собственной безопасности. Многие ожидали, что Шардика, как в былые времена, поселят на Квизо, когда найдут. Однако Кельдерек, пускаясь на поиски медведя, даже в мыслях такого не имел: ведь, отправившись с Шардиком на остров тугинды, он лишился бы верховной жреческой власти, а оставшись в Бекле без Шардика, утратил бы положение правителя. Сейчас, когда Шардик находился в Бекле и северные провинции покорились ортельгийцам, убедительно объяснить отсутствие тугинды больше нельзя было ничем, кроме как ее собственным нежеланием явиться в столицу. Поэтому посланницам — в число которых входила Нилита — велели в обращении к ней особо подчеркнуть, что она ослабит веру народа и боевой дух войска, коли не признает превосходства Кельдерека в умении толковать волю Шардика и выкажет мелочную зависть и злобу, скрываясь на Квизо и тем самым лишая ортельгийцев всего, что она для них значит.

— Теперь мы можем высказываться в самых решительных выражениях, — заявил Гед-ла-Дан остальным участникам баронского Совета. — Не забывайте, тугинда уже не та могущественная фигура, перед которой мы трепетали во дни Бель-ка-Тразета. Она ошиблась в толковании воли владыки Шардика, тогда как Та-Коминион и Кельдерек все поняли правильно. Мы проявляем к ней ровно столько уважения, сколько она заслуживает, по нашему мнению, и в дальнейшем мера нашего уважения будет зависеть от того, насколько тугинда окажется нам полезна. Но так как многие ортельгийцы по-прежнему глубоко ее почитают, представляется разумным для пущей нашей безопасности доставить ее в Беклу. На самом деле, если она не явится добровольно, я самолично приволоку ее сюда.

Кельдерек не сказал ни слова против резкого заявления Гед-ла-Дана, поскольку был уверен, что тугинда с радостью примет предложение о восстановлении в высокой должности — и тогда он поможет ей вернуть репутацию в глазах баронов.

Посыльные возвратились без Нилиты. Там, на Квизо, она вдруг прервала свою заготовленную речь и пала к ногам тугинды, вся в слезах, умоляя о прощении и страстно заверяя, что никогда впредь не отступится от нее. Выслушав послание баронов до конца, тугинда просто напомнила девушкам, что ее отправили обратно на Квизо в качестве пленницы. Сейчас, сказала она, у нее не больше свободы действий, чем у Шардика, которому отказано в праве решать, где находиться и куда направляться.

— Но можете передать вашим хозяевам в Бекле, — добавила тугинда, — когда владыка Шардик вновь обретет свою свободу, я обрету свою. И еще скажите Кельдереку, что он точно так же связан по рукам и ногам, пускай и воображает себя свободным, и однажды он это поймет.

С таким вот ответом посланницы и вернулись.

— Чертова сука! — выругался Гед-ла-Дан. — Да в таком ли она положении, чтобы пытаться скрывать свое угрюмое разочарование за наглыми речами, когда она явно не права, а мы явно правы? Я сдержу свое обещание, причем незамедлительно.

Гед-ла-Дан отсутствовал целый месяц, что стоило войску значительных тактических потерь в Лапане. Вернулся он без тугинды и ничего не стал объяснять, но в скором времени бароны выпытали у его слуг историю, превратившую генерала в посмешище. Оказалось, он предпринял две безуспешные попытки высадиться на остров. Оба раза при приближении к нему на Гед-ла-Дана и находившихся с ним людей нападало оцепенение, и челн уносило вниз по течению от Квизо. Во второй раз лодка налетела на скалу и затонула, и он со своими спутниками спасся только чудом. Сам генерал не испытывал недостатка ни в гордости, ни в храбрости, но для второй попытки ему пришлось взять новых гребцов, так как прежние решительно отказались плыть с ним. Кельдерек, с содроганием вспоминавший свое собственное ночное путешествие на Квизо, мог лишь дивиться упрямству барона. Вне всякого сомнения, оно дорого обошлось Гед-ла-Дану: на протяжении многих последующих месяцев он даже в полевых условиях шел на любые уловки, только бы не ночевать в одиночестве, и никогда больше не путешествовал по воде.

Не для того ли, чтоб хоть как-то искупить свою вину перед тугиндой, Кельдерек вел самую непритязательную жизнь, хранил целомудрие и предоставлял другим наслаждаться роскошью, по всеобщему мнению подобающей особе королевского звания? Он часто думал, что дело действительно в угрызениях совести, и в тысячный раз задавался вопросом: а мог ли он тогда как-нибудь помочь тугинде? Заступиться за нее значило бы выступить против Та-Коминиона. Но несмотря на свое глубокое уважение к верховной жрице, он горячо поддерживал Та-Коминиона и был готов пойти за ним в огонь и в воду. Суждения тугинды о божественном предназначении Шардика он никогда не понимал, а вот суждение Та-Коминиона казалось понятным. И все же в глубине души Кельдерек сознавал, что он просто хотел доказать Та-Коминиону свою смелость, когда связал судьбу с самой безнадежной войной из всех, что когда-либо выигрывались. Да, Кельдерек стал королем-жрецом Беклы, и теперь он вместо тугинды толковал волю Шардика. Однако какова истинная мера его понимания и в какой мере ортельгийцы обязаны своими успехами именно ему, как избраннику Шардика?

Мысли о тугинде неотвязно преследовали Кельдерека. Подобно тому как после нескольких лет супружества бездетная женщина не может избавиться от разочарования, о чем бы ни думала («Какое чудесное утро… но я бездетна» или «Завтра мы пойдем на праздник вина… но я бездетна»), так же и Кельдерек постоянно возвращался к воспоминанию, как он безмолвно стоял посреди дороги, глядя вслед тугинде, которую Та-Коминион уводил прочь со связанными руками. В отличие от него, эта женщина не знала сомнений: он обманывал себя, когда думал, что рано или поздно она согласится присоединиться к людям, удерживающим Шардика в плену в Бекле. Иногда Кельдерек был готов отречься от короны, возвратиться на Квизо и, подобно Нилите, умолять тугинду о прощении. Однако тогда он утратил бы и свою силу, и возможность продолжать поиски великого откровения, близость которого он порой явственно ощущал. Вдобавок Кельдерек подозревал, что, отважься он на такое путешествие, бароны покарают его смертью за предательство.

Единственное спасение он находил в общении с Шардиком. Здесь не было никаких незаслуженных наград в виде роскоши, лести, нижайших прошений, шепотных ночных наслаждений, богатства и преклонения — только одиночество, неведение и смертельная опасность. Пока Кельдерек служил владыке Шардику, в вечном страхе, в телесных и душевных муках, он, по крайней мере, не мог обвинять себя в том, что предал тугинду ради собственной выгоды. Иной раз король-жрец почти надеялся, что Шардик положит конец всем его страданиям, забрав у него жизнь, которую он постоянно предлагал. Но медведь напал на него лишь однажды: внезапно ударил лапой, когда он входил в клетку, и переломил ему левую руку, точно сухой прутик. От страшной боли Кельдерек лишился чувств, но Шельдра и Нита, стоявшие поодаль, мгновенно бросились к нему и оттащили прочь. Рука срослась криво, но действовать не перестала. Оставив без внимания мольбы девушек и предостережения баронов, Кельдерек снова начал подходить к Шардику, едва только оправился, но медведь никогда больше не проявлял агрессии. На самом деле он почти не реагировал на приближение Кельдерека — лишь приподнимал голову, словно желая убедиться, что это именно он, и никто иной, а потом снова опускал и продолжал неподвижно лежать на соломе, вялый и ко всему безучастный. Кельдерек вставал рядом с ним и молился, утешаясь мыслью, что, несмотря на все произошедшее, он по-прежнему остается единственным человеком, владеющим даром общения с божественным зверем. Это странное чувство безопасности и порождало в нем ужасные видения беспредельного одиночества — вместе с уверенностью, что он еще далек от цели, но в конечном счете Шардик непременно явит великое откровение.

Однако, сколько бы времени Кельдерек ни проводил в уединении и какую бы аскетичную жизнь ни вел, он отнюдь не был просто затворником, вечно размышляющим о невыразимом. В течение всех четырех лет, прошедших с его возвращения в Беклу с Шардиком, он принимал деятельное участие в собраниях Совета и держал не только целый штат тайных агентов, но и группу собственных советников, обладающих особым знанием о разных провинциях — чертах местности, денежных и людских ресурсах и тому подобном. Бо́льшая часть сведений, доходивших до него, имела военное значение. Год назад Кельдерек получил предупреждение о дерзком плане уничтожения железоплавильных мастерских в Гельте, и Гед-ла-Дан сумел арестовать йельдашейских агентов, направлявшихся на север через Теттит под видом лапанских торговцев. А совсем недавно, меньше трех месяцев назад, из Дарай-Палтеша поступили тревожные новости: двухтысячное дильгайское войско, чьи предводители, очевидно, поняли, что перейти через горы по надежно охраняемому Гельтскому тракту не удастся, прошло по северному берегу Тельтеарны далеко на запад, переправилось в Терекенальт (не встретив никакого сопротивления со стороны тамошнего короля, не иначе щедро подкупленного), а потом быстрым маршем пересекло Катрию и Палтеш и благополучно достигло мятежной провинции Белишба, власти которой не располагали достаточными силами, чтобы воспрепятствовать проходу неприятеля, и двинулось дальше, к Икету. Ортельгийские военачальники сокрушенно качали головой, видя в этом наглядное свидетельство влияния и изобретательности Сантиль-ке-Эркетлиса и гадая, каким образом он собирается использовать подкрепление, полученное столь ловким маневром.

Кельдерек довольно скоро понял, что в вопросах, связанных с торговлей, таможней и налогами, он, несмотря на свою темноту и неопытность, разбирается гораздо лучше баронов. В отличие от них, он ясно понимал первостепенную важность торговли для империи — возможно, именно потому, что сам никогда не был ни бароном, ни наемником, живущим на жалованье и за счет военных грабежей, а зарабатывал на хлеб тяжким трудом охотника и прекрасно знал, сколь необходимы железо, кожа, дерево и бечева для изготовления орудий ремесла. На протяжении многих месяцев он убеждал Зельду и Гед-ла-Дана, что для поддержания жизни города и успешного ведения войны с южными провинциями недостаточно одних только награбленных богатств: надо сохранить основные торговые пути открытыми и не следует насильно вербовать в армию всех до единого молодых ремесленников, купцов и караванщиков в империи. Кельдерек доказывал, что уже через год два преуспевающих скотовода со своими работниками — тридцатью дубильщиками или двадцатью сапожниками — смогут не только полностью обеспечивать свое существование, но и платить достаточно большие налоги, чтобы содержать вдвое превосходящий их числом отряд наемников.

Но все же торговля зачахла. Сантиль-ке-Эркетлис — противник более прозорливый и опытный, чем любой из ортельгийских военачальников, — принял все нужные меры. Наемные разбойники разрушали мосты и нападали на караваны. Товарные склады со всем содержимым таинственным образом сгорали дотла. Искуснейшие ремесленники — строители, каменщики, ювелиры, оружейники и даже виноторговцы — склонялись на тайные уговоры перебраться в южные провинции, иногда получая взятку в размере годового жалованья десятерых копейщиков. Сын дильгайского короля был приглашен в Икет, принят там с почестями, подобающими принцу, и — вероятно, не совсем случайно — влюбился в местную знатную даму, на которой и женился. Мятежные провинции располагали весьма скромными ресурсами по сравнению с Беклой, но Сантиль-ке-Эркетлис всегда безошибочным чутьем угадывал, в каком случае небольшие дополнительные траты окупятся сторицей. С течением времени у купцов и торговцев оставалось все меньше желания рисковать своими деньгами в империи, где на каждом шагу подстерегают опасности и случайности войны. Собирать налоги с обедневших людей становилось все труднее, и Кельдерек еле-еле изыскивал средства, чтобы расплачиваться с поставщиками и ремесленниками, снабжавшими армию.

Именно в поисках выхода из этой сложной ситуации он и решил расширить торговлю рабами. Работорговля в Бекланской империи существовала во все времена, но на протяжении десяти лет, предшествовавших ортельгийскому завоеванию, она всячески ограничивалась, поскольку в какой-то момент приобрела масштабы и формы, вызвавшие протест среди населения провинций. По давнему обычаю, захваченных на войне пленников, не имеющих возможности заплатить выкуп, разрешалось продавать в качестве рабов. Иногда этим людям удавалось получить свободу и вернуться на родину либо начать новую жизнь в краю, где они волею судьбы оказались. Такая практика, невзирая на сопряженные с ней жестокости и страдания, считалась справедливой в суровом мире. Однако в позднейшую эпоху процветания Беклы количество крупных поместий и деловых предприятий увеличилось, соответственно возросла потребность в рабах, и в результате появились профессиональные работорговцы, удовлетворявшие спрос на живой товар. Похищение и даже «разведение» людей для продажи получили широкое распространение, и в конце концов губернаторы ряда провинций были вынуждены заявить протест от имени деревенских жителей, живущих в постоянном страхе и перед работорговцами, и перед шайками беглых рабов, а равно от лица возмущенных знатных горожан. Но работорговцы пользовались поддержкой значительной части населения, потому что не только платили огромные налоги со своих прибылей, но и обеспечивали работой ремесленников вроде портных и кузнецов, а съезжавшиеся в Беклу покупатели приносили доход хозяевам гостиниц и постоялых дворов. Кульминацией противостояния стала гражданская война, получившая название Война за отмену рабства, в ходе которой в шести провинциях велось шесть независимых кампаний, как с помощью, так и без помощи союзников и наемников. В этой войне Сантиль-ке-Эркетлис — в недавнем прошлом йельдашейский землевладелец, из древнего рода, но не очень богатый — прославился как самый искусный среди полководцев обоих станов. Разбив войска сторонников работорговли в Йельде и Лапане, он послал подкрепление в другие провинции и в конечном счете успешно уладил все вопросы в самой Бекле, к полному удовлетворению хельдрил («приверженцев старых порядков»), как называлась его партия. Убытки, понесенные после изгнания всех работорговцев и освобождения всех рабов, сумевших доказать, что они уроженцы империи, частично покрылись за счет усиленного поощрения строительного, каменщицкого и камнерезного ремесел, которыми Бекла всегда славилась, а частично — за счет ряда мер, принятых для повышения благосостояния крестьян и мелких фермеров (одной из них стало сооружение большого Кебинского водохранилища).

Тем не менее не только в самой Бекле, но и в нескольких городах западных провинций оставались влиятельные люди, недовольные победой хельдрил. Теперь Кельдерек разыскал их и поставил у власти на местах, заключив с ними договор, что они станут оплачивать войну в обмен на возобновление в стране свободной работорговли. Оправдывая свою политику перед собственными баронами, иные из которых помнили набеги работорговцев, происходившие на Большой земле близ Ортельги пятнадцать-двадцать лет назад, Кельдерек указал на решительную необходимость такой меры и заверил, что не допустит совершенно бесконтрольной работорговли. Каждый год лишь строго ограниченному числу торговцев выдавалось официальное разрешение «забрать» не больше положенного количества женщин и детей в определенных областях провинций. Если работорговец получал разрешение забирать трудоспособных мужчин, каждого пятого он должен был отдать в армию. Свободных войск для надзора за соблюдением соглашения, разумеется, не имелось, а потому обязанность следить, чтобы условия договора не нарушались, возлагалась на губернаторов провинций. Всем, кто выражал недовольство новой политикой, Кельдерек отвечал одно: «Мы снова ограничим работорговлю, как только война закончится, так что лучше помогите нам победить в ней».

— Среди взятых в рабство много местных шалопаев и преступников, выкупленных из тюрьмы, — заверял он баронов. — И даже многие из детей в противном случае жили бы несчастными сиротами при живых матерях. С другой стороны, у раба всегда есть возможность преуспеть в жизни при везении.

Хан-Глат, бывший раб из бог весть каких краев, теперь возглавлявший фортификационный корпус бекланской армии, истово поддерживал Кельдерека, повторяя всем и каждому, что у любого раба под его командованием не меньше шансов продвинуться по службе, чем у свободного человека.

Работорговля начала приносить большие прибыли, особенно когда по всем соседним странам разнеслось известие, что в Бекле опять на законном основании действует невольничий рынок, где представлено широкое разнообразие товара, и чужеземные торговые агенты убедились, что путевые издержки вкупе с расходами на рыночные пошлины и тратами непосредственно на покупку с лихвой возмещаются. Несмотря на все доводы, приводимые в оправдание своего поступка — а самым весомым из них было пополнение государственной казны, — Кельдерек предпочитал обходить стороной не только сам рынок, но и улицы, по которым обычно перегонялись партии живого товара. Он презирал себя за малодушие; однако, кроме невольной жалости, каковое чувство он считал слабостью, недостойной правителя, при виде рабов Кельдерек всегда испытывал смутное беспокойство и невольно задавался вопросом: а нет ли в принятом политическом решении изъяна, разглядеть который он не особо старается? «Такая жестокая мера, пагубная и недальновидная, могла прийти в голову лишь простолюдину и варвару», — написал перед своим бегством в Йельду бывший губернатор Палтеша в письме с сообщением об отказе от должности. «Как будто я без него не понимаю, что это жестокая мера, — сказал Кельдерек Зельде. — Мы не можем позволить себе быть милосердными, пока не захватим Икет и не разобьем Эркетлиса». Зельда согласился, однако потом добавил: «Но равным образом мы не можем себе позволить отталкивать сторонников, даже если они не ортельгийцы. Смотрите, как бы ситуация не вышла из-под контроля». Кельдерек чувствовал себя как человек в тисках нужды, которому недосуг глубоко вникать в условия договора с улыбчивым, обходительным ростовщиком. Пускай неискушенный в делах правления, он никогда не имел недостатка в здравом смысле и сызмала усвоил, что видимость обманчива и без трудностей нет побед. «Но когда мы возьмем Икет, — сказал он себе, — мы сразу же откажемся от всех этих вынужденных мер и ухищрений. О владыка Шардик, даруй нам еще одну победу! Тогда мы покончим с работорговлей и я наконец получу возможность заниматься единственно поиском твоей истины». Порой при мысли об этом великом дне на глаза у него наворачивались слезы, как у любого отданного в рабство ребенка при воспоминании о родном доме.

27. Совет Зельды

Кельдерек обвел взглядом темный, гулкий, как пещера, зал — самый мрачный и примитивный храм войны из всех, где когда-либо хранились трофеи тиранической власти. За скудостью естественного освещения здесь всегда горели установленные в железных держателях факелы, отбрасывая на каменные колонны и кирпичные стены неровные конические тени. Густые желтые языки пламени вяло шевелились в недвижном воздухе, точно пескожилы, потревоженные в своих норах среди зимы. Время от времени факелы стреляли огненными смоляными плевками и громко потрескивали. Клубящийся под крышей дым, чей сосновый аромат смешивался с медвежьим смрадом, походил на зримо явленный шорох соломы. Между факельными держателями на стенах висели разнообразные доспехи и оружие — белишбайские короткие мечи и шлемы с наушниками; кожаные щиты дильгайских наемников; йельдайские ударно-колющие копья, впервые принесенные на север Сантиль-ке-Эркетлисом. Было здесь и изорванное, окровавленное знамя Чаши Депариота, каковой трофей Гед-ла-Дан самолично захватил два года назад в битве за Саркид, пробившись через переносные оборонительные плетни неприятеля вместе с дюжиной своих людей, из которых ни один не остался невредимым к концу боя. А рядом с ним стояло увитое виноградными лозами и красными цветами изваяние змееглавого Канатрона Лапанского со вскинутыми орлиными крыльями — символ вынужденной (а потому сомнительной) верности Лапана, доставленный в Беклу жрецами-заложниками, получившими разрешение продолжать ритуальное служение своему божеству, но в смягченной форме. На дальней стене крепились в ряд черепа врагов Шардика, куполовидные и желтые в свете факелов. Они мало отличались друг от друга, если не брать в расчет разницу в общем виде оскаленных зубов; правда, некоторые черепа были растреснуты, точно старая штукатурка, а у одного на месте лицевых костей зияла дыра от лба до нижней челюсти, с неровными оскольчатыми краями. Тени в глазницах зловеще шевелились в неровном свете факельных огней, но Кельдерек давно перестал обращать внимание на эти непогребенные останки. На самом деле он считал, что выставка эта скучна и бессмысленна — не более чем дань тщеславию низших боевых командиров, из которых то один, то другой время от времени заявлял, что убил высокопоставленного врага, а значит, заслуживает чести преподнести череп в дар Шардику. Девушки содержали черепа в порядке, смазывая маслом и при надобности скрепляя проволокой, в точности как свои мотыги на Ступенях Квизо в прошлом. Однако, несмотря на богатое собрание трофеев многочисленных побед (думал Кельдерек, медленно шагая по залу и оборачиваясь на внезапный звук резкого движения за решеткой), это место остается таким же, каким было всегда; неустроенным, недолговечным, скорее хранилищем, нежели святилищем, — возможно, потому, что сам город превратился в опорный пункт армии, в общество, где очень мало молодых мужчин и слишком много одиноких женщин. Разве не лучше они служили Шардику среди алых цветов трепсиса у озерца и в сухом сумеречном лесу, где сам он впервые встал перед ним, чтобы предложить свою жизнь?

«Когда вытаскиваешь сетью рыбу на берег, — подумал Кельдерек, — ты видишь, как медленно тускнеет блеск чешуи. Но все же… как иначе ты съешь рыбу?»

Он снова повернулся, на сей раз на звук приближающихся шагов в коридоре. Часы у Павлиньих ворот недавно пробили десять, а Кельдерек не ждал Гед-ла-Дана так скоро. В зал вошла Зильфея, заметно повзрослевшая, но по-прежнему миловидная, проворная в движениях и легкая на ногу, и с дружеской улыбкой поднесла ко лбу ладонь. Из всех девушек, прибывших с Квизо или поступивших в услужение Шардику впоследствии, одна Зильфея обладала и врожденным изяществом, и необычайно добрым нравом, и у Кельдерека, улыбнувшегося в ответ, немного отлегло от сердца.

— Неужели господин Гед-ла-Дан уже прибыл?

— Нет, владыка, — ответила девушка. — Вас желает видеть генерал Зельда. У него к вам срочный разговор, и он надеется, что время для вас удобное. Он этого не сказал, владыка, но мне кажется, он хочет увидеться с вами до прибытия генерала Гед-ла-Дана.

— Я выйду к нему, — сказал Кельдерек. — Приглядите за Шардиком — ты или еще кто-нибудь. Его нельзя оставлять одного.

— Я покормлю Шардика, уже время.

— Тогда отнеси пищу в Каменную Яму. Будет лучше, если он хоть ненадолго выйдет на свежий воздух.

Зельда ждал на открытой террасе с южной стены здания, запахнувшись от прохладного ветра в свой темно-красный плащ. Кельдерек присоединился к нему, и они вместе прошли через кипарисовый сад и вышли на луг между озером Крюк и Леопардовым холмом.

— Ты наблюдал за владыкой Шардиком? — спросил Зельда.

— Да, несколько часов. Он неспокоен и капризен.

— Ты говоришь о нем как о больном ребенке.

— Когда он в таком состоянии, мы и впрямь обращаемся с ним как с больным ребенком. Возможно, ничего страшного, но мне было бы легче, если бы я точно знал, что он не болен.

— А не может ли быть… — начал Зельда, но остановился на полуфразе и сказал лишь: — К концу лета многие болезни проходят. Скоро ему станет лучше.

Они неторопливо прошагали вдоль западного берега Крюка и двинулись через пастбище, отлого поднимавшееся вверх. В четверти лиги перед ними находилась та часть городской стены, что охватывала восточный отрог Крэндора.

— Что за малый идет нам навстречу? — промолвил Зельда, указывая рукой.

Кельдерек присмотрелся:

— Какая-то знатная особа… не из местных. Верно, один из провинциальных делегатов.

— Южанин, судя по виду. Слишком расфуфырен для жителя северных или западных провинций. А чего это он тут разгуливает в одиночестве, интересно знать?

— Он вправе разгуливать где пожелает. Многим гостям Беклы приятно иметь возможность рассказывать по возвращении домой, что они обошли все городские стены.

Мужчина приблизился, отвесил любезный поклон, картинно взмахнув плащом, и зашагал дальше.

— Ты его знаешь? — спросил Зельда.

— Эллерот, бан Саркида. Я про него много чего разведал.

— А почему он тебя заинтересовал? Неблагонадежен?

— Может, да, а может, и нет. Странно, что он самолично явился в качестве делегата. В гражданскую войну он сражался плечом к плечу с Эркетлисом — и вообще был одним из самых известных хельдрил в свое время. Непонятно, с чего он вдруг переменил свои взгляды, без всякой видимой причины, но сведущие люди сказали мне, что разумнее оставить Эллерота в покое, чем пытаться избавиться от него. Он пользуется большим влиянием и авторитетом среди своих подданных и, насколько я знаю, никогда не причинял нам вреда.

— Но помогал ли?

— За Лапан велось столько битв, что теперь уже трудно сказать. Если местный правитель старается ладить с обеими сторонами — кто станет его винить?

— Ладно, посмотрим, что он предложит нам на Совете.

Зельда, казалось, все еще не решался начать важный разговор, с которым пришел к королю-жрецу, а потому немного погодя Кельдерек снова заговорил:

— Раз уж у нас зашла речь о делегатах, мне следует упомянуть еще об одном из них — о человеке, недавно назначенном вами губернатором Кебина.

— Молло? А что с ним не так? Между прочим, этот твой Эллерот пялится нам вслед.

— Люди пришлые постоянно на меня таращатся, — слабо улыбнулся Кельдерек. — Я уже привык.

— Ну да, понятное дело. Так что там насчет Молло? Его порекомендовал Смарр Торруин из Предгорья — говорит, сто лет его знает. Он вроде отличный мужик.

— Мне стало известно, что Молло до недавнего времени был губернатором провинции в Дильгае.

— В Дильгае? А почему он сбежал оттуда?

— Вот именно. Чтобы вступить во владение ничтожным клочком земли в Кебине? Как-то не верится. Отношения с Дильгаем у нас напряженные и сложные — мы не знаем, чего от них ждать. Я вот думаю, стоит ли нам рисковать с назначением Молло, не попадемся ли мы в ловушку? Сейчас нам только не хватает ножа в спину от Кебина.

— Пожалуй, ты прав, Кельдерек. Я ничего этого не знал. Завтра поговорю с Молло. Нам и впрямь нельзя рисковать в Кебине. Скажу, что по зрелом размышлении мы решили поставить губернатором человека, хорошо знающего водохранилище.

Зельда снова умолк. Кельдерек начал забирать влево, словно собираясь повернуть в обратном направлении, — таким своим маневром он рассчитывал развязать барону язык.

— Что ты сейчас думаешь о войне? — неожиданно спросил Зельда.

— Лишь во́роны да коршуны всё знают, — ответил Кельдерек старой солдатской поговоркой.

— Серьезно, Кельдерек… строго между нами?

Кельдерек пожал плечами:

— Вы имеете в виду планы боевых действий? Так о них вам известно больше, чем мне.

— Ты говоришь, владыка Шардик неспокоен? — упорствовал Зельда.

— Далеко не каждое недомогание или плохое настроение владыки Шардика служит дурным предзнаменованием. Иначе и малое дитя могло бы толковать знаки.

— Поверь, Кельдерек, я не ставлю под сомнение твой провидческий дар — как ты, надеюсь, не ставишь под сомнение мои полководческие способности.

— К чему вы это?

Зельда остановился и окинул взглядом широкое груботравное пастбище. Потом сел наземь, и Кельдерек после минутного колебания последовал его примеру.

— Возможно, особам нашего звания не пристало сидеть здесь, — сказал Зельда, — но я предпочитаю разговаривать вдали от посторонних ушей. И сразу предупреждаю, Кельдерек: в случае необходимости я буду отрицать самый факт нашего разговора.

Кельдерек промолчал.

— Пять с лишним лет назад мы захватили этот город, и сражавшиеся тогда люди все до единого знают, что мы сделали это по воле владыки Шардика. Но какова сейчас его воля? Неужто я один задаюсь таким недоуменным вопросом?

— Нет, полагаю.

— Знаешь, что мои солдаты распевали после взятия Беклы? «Обнимем дев, поднимем чаши! Наш Шардик с нами! Бекла наша!» Больше они ничего подобного не поют. За четыре года постоянных походов в южные провинции былое воодушевление из парней повыветрилось.

На Змеиной башне — юго-восточной башне Дворца Баронов, находящейся в четверти лиги от них, — Кельдерек различал фигуру солдата, облокотившегося на парапет. Очевидно, он получил приказ высматривать Гед-ла-Дана на дальних подступах к городу, но по его ленивой позе было ясно, что он пока еще ничего не увидел.

— С какой целью Шардик вернул нам Беклу? Чтобы навсегда сделать нас сильными и богатыми, как думают мои люди? Тогда почему Эркетлис по-прежнему воюет против нас? Чем мы прогневили владыку Шардика?

— Ничем, насколько мне известно.

— Владыка Шардик убил Гел-Этлина, самолично вколотил тому башку в плечи, и после взятия Беклы ты, я и все остальные верили, что волею Шардика мы в два счета одолеем Эркетлиса и захватим Икет.

— Это обязательно произойдет.

— Кельдерек, будь ты не король Беклы и верховный жрец Шардика, а любой другой человек — какой-нибудь губернатор провинции или подчиненный командир, — я бы тебе ответил: «В таком случае лучше, чтобы это произошло поскорее, твою мать». Не стану ходить вокруг да около. Вот уже четыре года мои солдаты сражаются и гибнут. Сейчас они готовятся воевать и умирать на протяжении еще одного лета, причем боевой дух у них не на высоте. Скажу честно: если не брать во внимание волю Шардика и оценивать положение вещей с полководческой точки зрения, я не вижу никаких оснований рассчитывать на победу в этой войне.

Похоже, кто-то окликнул снизу дозорного на башне: тот перегнулся через парапет, несколько секунд смотрел вниз, а потом выпрямился и вновь уставился в даль.

— Только благодаря владыке Шардику мы одержали верх над Гел-Этлином, — продолжал Зельда. — Если бы не он, мы бы ни в жизнь не разбили бекланскую армию, с нашим-то необученным войском.

— Никто никогда и не говорил обратного. Сам Та-Коминион прекрасно понимал это перед битвой. Тем не менее мы победили — и захватили Беклу.

— А сейчас тратим все силы только на то, чтобы сдерживать Эркетлиса. Нам его не одолеть, как бы мы ни старались. По нескольким причинам. Полагаю, в детстве тебе приходилось бороться, бегать наперегонки и тому подобное. Помнишь случаи, когда ты знал наверное, что твой соперник сильнее и ловчее тебя? Как полководец Эркетлис не имеет себе равных, а большинство его солдат и командиров прежде служили в южной охранной армии и обладают необходимым военным опытом. Многие из них сражаются за свои дома и семьи, поэтому готовы терпеть любые тяготы. В отличие от нас — захватчиков, обманувшихся в надежде на быструю наживу. Наши люди уже давно понимают, что у нас что-то не ладится. На юге раздобыть продовольствие не составляет труда. То есть мы не можем лишить войско Эркетлиса пропитания, а им ничего большего и не требуется. Но самым своим существованием они создают сложности для нас. Покуда они остаются непобежденными, они подогревают недовольство и волнения по всей империи — от Гельта до Лапана — среди старых хельдрил и прочих людей, несогласных с нашей политикой. Эркетлису нужно лишь поддерживать свою армию в боевой готовности, а вот нам нужно сделать гораздо большее: мы должны нанести ему сокрушительное поражение, прежде чем сможем вернуть бекланцам мир и процветание, которых они лишились по нашей милости. Но печальная правда в том, Кельдерек, что у меня — с военной точки зрения — нет никаких оснований считать, что мы сумеем разбить Эркетлиса.

Дозорный на Змеиной башне вдруг замахал руками, указывая на юго-восток. Потом, сложив ладони рупором, что-то прокричал вниз и убежал с балкона.

— Гед-ла-Дан будет здесь меньше чем через час, — сказал Кельдерек. — Вы делились с ним этими своими соображениями?

— Нет. Но у меня нет причин полагать, что он смотрит на наши военные перспективы более оптимистично, чем я.

— А что насчет помощи, которую предложат нам делегаты на завтрашнем Совете?

— В чем бы она ни заключалась, ее явно будет недостаточно. Провинции никогда еще не оказывали нам сколько-нибудь существенной помощи. Ты должен понимать, что в настоящее время мы с трудом удерживаемся в Лапане. Сейчас не мы, а Эркетлис планирует пойти в наступление.

— И у него есть такая возможность?

— Как тебе известно, недавно к нему пришло подкрепление из Дильгая — двухтысячное войско под командованием барона, якобы действовавшего без ведома дильгайского короля. По слухам, Эркетлис считает, что теперь у него достаточно боевых сил для того, чтобы не только защитить Икет, но и атаковать нас, и он собирается продвинуться на север дальше, чем когда-либо прежде.

— Он что, пойдет на Беклу?

— Думаю, все будет зависеть от того, насколько успешно он начнет. Но по моему личному мнению, Эркетлис может обойти Беклу далеко стороной, чтобы показать свою силу в краях к северо-востоку от нее. Допустим, он просто скажет дильгайцам, что поведет их домой, на север, уничтожая все на своем пути. А вдруг они поставят своей целью разрушить Кебинское водохранилище?

— Разве вы не сможете остановить их?

— Не знаю. Но я предлагаю тебе, Кельдерек, два варианта дальнейших действий, а если оба тебе не понравятся, считай, что я ничего не предлагал. Первый вариант: нужно немедленно начать с Эркетлисом переговоры о мире. Поставить условием, что в нашем владении останется Бекла вместе с северными провинциями и всеми территориями к югу от нее, которые мы сумеем занять. Конечно, нам придется отдать Йельду, Белишбу и, вероятно, Лапан — вместе с Саркидом, ясное дело. Но у нас будет мир.

— А второй вариант?

Впервые за все время разговора Зельда повернулся и в упор посмотрел на Кельдерека; темные глаза и черная борода генерала резко контрастировали с красным воротом плаща. Он неторопливо достал нож, взял двумя пальцами за кончик рукоятки, подержал на весу несколько мгновений, а потом отпустил — и клинок, дрожа, вонзился в землю. Наморщив нос и коротко сопнув, словно от едкого запаха дыма, Зельда выдернул нож из земли и вложил обратно в ножны. Смысл намека не ускользнул от Кельдерека.

— Я понял с самого начала — да-да, с того самого вечера, — что в каком-то смысле судьба Ортельги в твоих руках. Еще прежде, чем вы с Бель-ка-Тразетом отправились на Квизо, я точно знал, что ты принесешь нам удачу и могущество. Позже, когда первые слухи о медведе достигли Ортельги, я сразу поверил в возвращение Шардика, поскольку своими глазами видел, как ты устоял против гнева Бель-ка-Тразета, и еще тогда понял, что на такое способен только человек, владеющий истиной. Именно я посоветовал Та-Коминиону перейти ночью через «мертвый пояс», рискуя жизнью, и разыскать тебя в лесу. Я первым из баронов присоединился к нему на следующее утро, когда он вышел на берег следом за владыкой Шардиком. И во время битвы в Предгорье именно я возглавил первую атаку на армию Гел-Этлина. Я никогда не сомневался во владыке Шардике — и сейчас не сомневаюсь.

— Так в чем же дело?

— Отпусти владыку Шардика! Отпусти — и посмотрим, что будет. Может, ему не угодно, чтобы мы продолжали войну. Может, у него совсем другой замысел. Мы должны довериться Шардику, при надобности даже признать, что мы неправильно истолковали его волю. Если мы освободим медведя, возможно, он откроет нам некое важное знание, пока для нас недоступное. Ты уверен, Кельдерек, что мы не препятствуем замыслу Шардика, держа его здесь, в Бекле? Я лично пришел к мнению, что замысел этот не предполагает продолжения войны: в противном случае к настоящему времени мы уже видели бы свет в конце тоннеля. Где-то мы сбились с пути нашего предназначения. Отпусти медведя и молись, чтобы он вывел нас из темноты, где мы блуждаем сейчас, обратно на верный путь.

— Отпустить владыку Шардика? — медленно произнес Кельдерек. Никаким другим своим шагом он не положил бы скорее конец и своему правлению, и поискам божественного откровения. Нужно любой ценой заставить Зельду отказаться от этой опрометчивой, суеверной мысли, чреватой совершенно непредсказуемыми последствиями. — Отпустить владыку Шардика?

— Да, и последовать за ним, всецело на него положившись. Ибо если мы действительно чем-то не угодили Шардику, то явно не недостатком смелости и решительности в боях, а недостатком веры в него.

Кельдерека так и подмывало ответить, что когда-то тугинда высказывалась в том же духе, но Та-Коминион живо с ней разобрался. Пока он раздумывал, как бы получше донести сложную мысль о недопустимости предложенного Зельдой шага, оба они увидели в отдалении слугу, бегущего к ним через пастбище. Мужчины поднялись на ноги и стали ждать.

— Завтра вечером у нас весенний Праздник огня, — промолвил Кельдерек.

— Я помню.

— Я никому не скажу о нашем разговоре, и мы вернемся к нему после праздника. Мне нужно время, чтобы подумать.

Слуга приблизился к ним, поднес ладонь к склоненному лбу и выжидательно замер, с трудом переводя дыхание.

— Говори, — велел Кельдерек.

— Владыка, господин Гед-ла-Дан скоро будет. Он показался вдали на дороге и через полчаса достигнет Синих ворот.

В нижнем городе гонги пробили очередной час — дальний прозвучал с секундным запозданием после ближнего, точно эхо. Присутствие слуги, рассудил Кельдерек, избавит меня от необходимости продолжать разговор.

— Следуй за нами, — приказал он, а потом обратился к Зельде: — Я и жрица Шельдра будем встречать Гед-ла-Дана за воротами. Вы присоединитесь к нам?

28. Эллерот раскрывает свои карты

— …И оставить все, что я имел в Дильгае!..

— Охолони, Молло.

— Я не намерен жить в этой паршивой империи… и ближе чем в десяти днях пути от ее границы… этот треклятый медвежий жрец… как он там себя называет?.. Килдрик, ага…

— Будь благоразумен, Молло. Возьми себя в руки. Ты ведь покинул Дильгай не потому, что рассчитывал заделаться губернатором Кебина, и уж тем более не потому, что правители Беклы тебе что-то пообещали. А потому лишь, что хотел вступить в наследство семейным поместьем, во всяком случае, ты мне так сказал. Эту возможность никто у тебя не отнимает, и сейчас ты находишься ровно в том же положении, в каком был недавним вечером, когда ужинал со своим приятелем-скотоводом.

— Не говори чепухи. Все в Кебине знают, что генерал Зельда назначил меня на должность по рекомендации Смарра. Перед отбытием в Беклу я провел долгое совещание с городскими старейшинами насчет нашего взноса в летнюю кампанию. Они не собирались расщедриваться: провинция-то у нас небогатая — и никогда особо не процветала. «Не волнуйтесь, — сказал я. — Я поговорю с ними в Бекле — позабочусь, чтобы взносы на военные нужды вас не разорили». И что, по-твоему, они теперь скажут? Скажут, что меня прогнали с должности, поскольку я не сумел выжать из провинции достаточно денег…

— Возможно, так оно и есть.

— Но черт возьми, никто здесь еще даже не поинтересовался, какую сумму мы положили выплатить, так что у них нет повода для недовольства. Но в любом случае кебинские землевладельцы будут считать, что я их подвел — плохо разыграл свои карты, — а теперь на мое место поставят какого-нибудь малого, который даже не из местных, и уж он-то сдерет с них вдвое больше без всякого зазрения совести. Кто мне поверит, если я скажу, что понятия не имею, почему мое назначение не утвердили? Мне еще повезет, если никто не попытается прикончить меня в отместку. Не то чтобы меня это беспокоило, впрочем. Ну есть ли лучший способ разозлить человека, чем дать ему что-нибудь, а потом вдруг отнять?

— Пожалуй, нет. Но, дорогой Молло, чего еще ты ожидал, заводя дружбу с этими медведепоклонниками? Меня удивляет, что возможность такого поворота событий не пришла тебе в голову с самого начала.

— А разве сам ты не завел с ними дружбу?

— Ни в коем случае — скорее наоборот. Ко времени, когда эти дикари неожиданно явились изумленному миру, я уже был баном Саркида, и именно они долго и пристально ко мне присматривались, прежде чем решили, с учетом всех обстоятельств, оставить меня в покое, — хотя еще неизвестно, разумно ли они поступили. Но смиренно идти к ним на поклон, как ты, и практически выпрашивать хлебную должность; предлагать, в сущности, всячески содействовать поражению Эркетлиса и дальнейшему развитию работорговли… А кроме того, они все ужасно скучны и неинтересны. Вот намедни вечером, в городе, я справлялся насчет театральных представлений. «Да что вы, — сказал старик, к которому я обратился с вопросом, — это все прекратилось с началом войны. Они говорят, мол, нет лишних денег на такие забавы, но мы-то уверены, все дело в том, что ортельгийцы ни черта не смыслят в драматическом искусстве. И еще в том, что театральные действа издревле входили в культ Крэна». Не могу даже передать, до чего мне стало скучно, когда я это услышал.

— Но как ни крути, Эллерот, твое пребывание в должности саркидского бана утверждено от имени Шардика. Этого ты не можешь отрицать.

— Так я и не отрицаю, дружище.

— Тогда скажи, дела с работорговлей сейчас обстоят лучше, чем в те времена, когда мы с тобой сражались плечом к плечу под командованием Сантиля?

— Если этот вопрос задан всерьез, то он явно не заслуживает серьезного ответа. Но видишь ли, Молло, я же не гуманист какой-нибудь, а обычный землевладелец, пытающийся жить мирной жизнью и обеспечивать себе средства к существованию. Ты даже не представляешь, как трудно успокоить и заставить прилежно работать людей, живущих с мыслью, что они или их дети в любой момент могут оказаться в рабстве. Странно, но их это беспокоит. Настоящая проблема с работорговлей в том, что это страшно недальновидная политика… грязная и непорядочная. Но не станет же человек покидать свое родовое гнездо потому лишь, что за углом поселился какой-то сомнительный медведь.

— Но почему ты явился сюда, к медведепоклонникам, собственной персоной?

— Возможно, как и ты, я хочу заключить наиболее выгодную для моей провинции сделку.

— Кебин находится на севере, а потому при любом раскладе останется в составе Беклы. Но Лапан — южная провинция, спорная территория. Ты мог бы открыто заявить о своих симпатиях к Эркетлису — отделиться от империи и забрать себе половину Лапана.

— Боже мой, а ведь и верно, мог бы! Как же я сам не додумался-то?

— Тебе лишь бы шутки шутить, Эллерот, а мне вот ни черта не смешно. Ладно с ним, с губернаторством. Но меня бесит, что они выставили меня дураком перед людьми, знающими меня с детства. Ты только вообрази: «Глядите, вон он, вон! Возомнил, что будет губернатором и станет всем нам указывать да приказывать, а теперь возвращается домой с поджатым хвостом. О, доброго вам утречка, господин Молло, чудесная погода, не правда ли?» Ну как я теперь вернусь в свое поместье? Честное слово, я готов на все, только бы отомстить проклятым ортельгийцам. И что бы я ни сделал, все будет им по заслугам. Здесь я с тобой заодно: не терплю непорядочности в делах.

— Ты говоришь серьезно, Молло?

— Чертовски серьезно. Да я на все готов, чтобы свести с ними счеты.

— В таком случае… э-э… давай-ка выйдем и прогуляемся в каком-нибудь приятном безлюдном месте, где поблизости нет густых живых изгородей… ах, какое славное утро! Знаешь, каждый раз, когда я вижу Дворец Баронов, он выглядит как-то по-новому, но всегда из ряда вон и, на радость, не по-ортельгийски… Так на чем я остановился? А, да: в таком случае, возможно, я сумею привести тебя шаг за шагом к высотам головокружительного восторга — ну или куда-то вроде того.

— Ты это о чем?

— Видишь ли, Молло, к сожалению, я не тот простой славный парень, каким кажусь. С виду я ах какая душка, но в груди моей бьется сердце черное, как таракан, и почти такое же отважное.

— Судя по всему, тебе есть что сказать. Так говори прямо — обещаю держать язык за зубами, коли надо.

— А и скажу, пожалуй. В общем, тебе следует знать, что однажды, лет этак пять назад, когда Сантиль проходил через Лапан по пути из Беклы в Икет, у меня возникло острое желание взять своих людей и присоединиться к нему.

— Удивляюсь, что ты этого не сделал. Верно, долго колебался, но перспектива потерять поместье и все прочее тебя таки остановила.

— О, я колебался со страшной силой — прям весь исколебался. Однако в конце концов заставил себя принять решение выдвигаться с войском к Икету, но тут ко мне явился Сантиль собственной персоной. Да-да, перед самым началом отчаянной кампании, когда срочно требовалось все организовать и превратить Икет в военно-снабженческую базу, этот поразительный человек нашел время, чтобы проделать путь в семь лиг, поговорить со мной и ночью вернуться обратно. Думаю, он понимал, что я не подчинюсь никому другому.

— Ты подчинился Сантилю? А с каким разговором он приходил?

— Он хотел, чтобы я остался на своем месте и убедительно разыгрывал благожелательный нейтралитет по отношению к Бекле. Он полагал, что так от меня будет больше пользы, чем в случае, если я покину Саркид и у власти там поставят какого-нибудь вражеского наместника. И он был совершенно прав, разумеется. Мне крайне неприятно, что люди считают, будто я решил воздержаться от участия в войне, но таким образом я оказываю Сантилю более существенную помощь, чем если бы бросался на ортельгийских копейщиков с криком «ура!». Он получает важные сведения о перемещениях господина Гед-ла-Дана и другого генерала, Зельды: оба они сталкиваются со всевозможными трудностями всякий раз, когда проводят боевые действия поблизости от Саркида. Ну там гонцы бесследно пропадают, разные странные неприятности происходят, реквизированные продукты вызывают повальное желудочное расстройство и тому подобное. По моему твердому убеждению, если бы не Саркид, ортельгийцы уже давно обошли бы Сантиля с западного фланга и, скорее всего, взяли бы Икет. Но дело, конечно, требует очень тонкого подхода. Гед-ла-Дан — человек трудный и опасный, и мне пришлось изрядно постараться, дабы убедить его, что я склонен поддерживать скорее ортельгийцев, нежели противную сторону. Вот уже несколько лет я делаю все, чтобы он оставался при таком мнении и, с учетом моего влияния и хорошего знания Саркида, предпочитал держать на должности местного правителя меня, а не какого-нибудь своего соплеменника.

— Ах вот оно как… Вообще-то, я мог бы и сам догадаться.

— Ну а сейчас ты испытаешь воистину неповторимый восторг. Твое сердце забьется со скоростью тысяча ударов в минуту — ну ладно, пускай пятьсот. Около месяца назад Сантиль нанес мне еще один ночной визит — в обличье виноторговца, к слову сказать. И сообщил, что этой весной он впервые за все время располагает достаточными силами для того, чтобы не только защитить Икет, но и начать крупное наступление на север. На самом деле, вполне возможно, в эту самую минуту он уже идет маршем в направлении Беклы.

— Но не на саму же Беклу?

— Все будет зависеть от того, какую поддержку он получит. Вероятно, поначалу он не предпримет попытки штурмовать город, а просто продвинется подальше на север и посмотрит, какие провинции встанут на его сторону. Конечно, если вдруг Сантилю представится возможность разбить ортельгийскую армию, он не преминет ею воспользоваться.

— А какую роль играешь ты во всем этом? Ты ведь явно как-то замешан.

— Ну, собственно говоря, я в данном случае самое гнусное и презренное существо — тайный агент.

— Да поди ты!

— Так и сделаю в свое время, уж не сомневайся. А тебе не приходит в голову, что если в Бекле произойдет какое-нибудь по-настоящему неприятное событие в тот самый момент, когда Сантиль двинется на приступ, то эти суеверные ребята здорово расстроятся? Во всяком случае, Сантилю такая мысль явилась. Потому-то и я прибыл сюда в качестве делегата.

— Но что ты собираешься сделать? И когда?

— Что-нибудь безрассудное, полагаю, окажется очень кстати. Я думал вывести из игры короля или одного из генералов, но это вряд ли получится. Вчера вечером я упустил отличную возможность за неимением оружия, и вряд ли мне еще представится такой случай. Но я хорошенько пораскинул мозгами. Уничтожение Королевского дома и смерть самого медведя — вот что будет иметь гибельные последствия для ортельгийцев. Чаша весов наверняка склонится в нашу пользу, когда слухи распространятся по армии.

— Но ведь это невозможно, Эллерот! Нам в жизни такого не проделать.

— С твоей помощью, полагаю, у нас все получится. Я хочу запалить Королевский дом.

— Так он же каменный! Что ему твой огонь?

— Но крыша, мой дорогой Молло? Все крыши у нас деревянные. Не перекроешь же камнем помещение такого размера. Там балки и стропила, поддерживающие кровлю. Сам посмотри — вон там, в дальнем конце, даже солома, отсюда видно. Огонь сделает свое дело, дай только время.

— Так огонь сразу заметят — и в любом случае здание хорошо охраняется. Как ты собираешься забраться на крышу с горящим факелом или с чем там еще? Да ты и близко не подойдешь к Королевскому дому — тебя стражники перехватят.

— Ага, вот именно здесь твоя помощь будет неоценима. Слушай внимательно. Нынче ночью в Бекле отмечается весенний Праздник огня. Доводилось видеть? После наступления темноты в городе гасят все до единого огни и воцаряется кромешный мрак. Потом зажигается новый огонь, и каждый хозяин дома засвечивает от него факел. После этого начинается чистое безумие. На каждой городской крыше пылает жаровня или хотя бы факел. На Крюке устраивают парад челнов, сплошь увешанных фонарями и похожих на огненных драконов. Они отражаются в воде — восхитительное зрелище. Потом — факельное шествие: густые клубы дыма, ослепительный блеск огней. Сегодня ночью пожара на крыше Королевского дома никто не заметит, пока не станет слишком поздно.

— Но они не оставляют медведя без охраны.

— Разумеется. Но с этим мы справимся, если ты действительно пылаешь гневом и жаждой мести, как говоришь. Я уже присмотрел место, где проще забраться на крышу, и на всякий случай купил веревку и «кошку». Когда стемнеет, мы с тобой зажжем факелы и направимся на праздник — с оружием под плащом, ясное дело. Мы проберемся к Королевскому дому и потихоньку устраним всех часовых, каких встретим. Потом я залезу на крышу и устрою пожар. В зале почти наверняка будет хотя бы одна жрица, а скорее всего, несколько. Если о них не позаботиться, они заметят огонь снизу и поднимут тревогу. Так что тебе придется войти внутрь и разобраться со всеми, кого там найдешь.

— А почему бы просто не убить медведя?

— Ты его видел когда-нибудь? Он чудовищных размеров, просто невероятных. В него нужно всадить с полдюжины тяжелых стрел, чтобы прикончить, а у нас нет лука, и нам нельзя привлекать к себе внимание, пытаясь его раздобыть.

— А чего бы медведю не выйти в Каменную Яму, когда пожар разгорится?

— Если к наступлению темноты зверь находится в здании, ворота между залом и Ямой опускают. Сейчас он в здании.

— Честно говоря, мне претит мысль убивать женщину — даже если она ортельгийская жрица.

— Мне тоже, но война есть война, дорогой Молло. Да и убивать не обязательно, надо лишь принять меры, чтобы они не подняли тревогу.

— Хорошо, допустим, я все сделал. Крыша охвачена огнем и вот-вот рухнет на медведя. Ты спускаешься и присоединяешься ко мне. Что дальше?

— А дальше мы исчезаем, как призраки с первыми петухами.

— Но куда? Единственный выход в нижний город — через Павлиньи ворота. Нам ни в жизнь не унести отсюда ноги.

— На самом деле такая возможность у нас имеется. Мне на нее Сантиль указал, и вчера днем я все разведал. Как ты знаешь, городская стена тянется на юг и охватывает весь Крэндор. Но наверху, около юго-восточного угла, в стене есть дверь, которой давно никто не пользуется. Сантиль сказал, ее сделал какой-то король в далеком прошлом — несомненно, для каких-то своих гнусных целей. Вчера я поднялся на гору и обследовал дверь. Она вся заросла терновником и бурьяном, но заперта на засовы только изнутри. Думаю, к ней уже многие годы никто не прикасался. Я смазал засовы и удостоверился, что она свободно открывается. Мне пришлось пережить неприятную минуту, когда на обратном пути я встретил так называемого короля и генерала Зельду, шедших в том направлении, но они повернули назад вскоре после того, как я прошел мимо. Так или иначе, это наш лучший шанс, и им стоит воспользоваться. Если нам удастся беспрепятственно подняться по склону за Крюком, мы вполне сможем выйти через ту дверь и за два-три дня добраться до армии Сантиля. И уж поверь, я помчусь с такой скоростью, что никакая погоня меня не настигнет.

— Шанс весьма слабый, я бы сказал. Да и вся затея более чем рискованная. А если нас поймают…

— Если ты предпочитаешь в ней не участвовать, дорогой Молло, так прямо и скажи. Но ты совсем недавно говорил, что готов на все, только бы отомстить ортельгийцам. Что касается меня, я не затем берег свою шкуру целых пять лет, чтобы явиться в Беклу и не рискнуть головой. Сантилю нужно нанести ортельгийцам чувствительный удар, и я должен сделать все от меня зависящее.

— Ну ладно, допустим, я убил жриц — разве нам не лучше потом просто смешаться с толпой и притвориться, будто ведать ничего не ведаем? Опознать нас будет некому, а пожар ведь мог вспыхнуть и случайно — от искры, принесенной ветром.

— Ты, конечно, можешь попытаться, коли хочешь, но они неминуемо обнаружат, что пожар занялся не случайно, — мне ведь придется вскрыть кровлю, чтоб огонь хорошо разгорелся. Подозрение непременно падет на меня — думаешь, на тебя не падет? Ведь чем не мотив твоя сегодняшняя унизительная отставка? Ты уверен, что выдержишь многодневные допросы и сумеешь убедительно отвести от себя подозрения? Вдобавок, если медведь погибнет, ортельгийцы обезумеют от ярости. Не исключено, они станут жестоко пытать всех до единого делегатов, чтобы получить признание. Нет, взвесив все обстоятельства, я предпочитаю свою дверь.

— Пожалуй, ты прав. Ладно, если дело выгорит и мы доберемся до Эркетлиса…

— Уж за наградой он не постоит, как ты сам, безусловно, понимаешь. Ты получишь больше, несоизмеримо больше, чем имел бы на посту губернатора Кебина.

— Нисколько не сомневаюсь. Ну что ж, если до наступления темноты я не дам слабака или не отыщу еще какого-нибудь серьезного изъяна в твоем плане — я с тобой. Слава богу, ждать осталось недолго.

29. Праздник огня

Когда на террасы Леопардового холма спустились сумерки и летучие мыши запорхали на фоне зеленого неба на западе, исчерченного желтыми полосами, молодая луна, которая была видна всю вторую половину дня, засияла чуть ярче в своем движении к раннему закату — такая нежная, такая бледная, что почти эфемерная: слабый блик в воздушной высоте, подобный зыбкому отблеску на струистой воде над подводным камнем. Маленькой и бесконечно одинокой казалась она, несмотря на рассыпанные вокруг звезды; изящной и хрупкой, как зеленушка весной; беззащитной и уязвимой, как невинность ребенка, в одиночестве бредущего через маргаритковый луг. А внизу лежал в звездном свете темный город, тише полночной тишины: ни огонька нигде, ни звука голоса; ни девушка не запоет, ни свеча не загорится, ни попрошайка не заклянчит милостыню. Наступил великий час Погашения Огня. На улицах ни души; усыпанные песком площади, разровненные граблями на исходе дня, похожи на пустынные озера, покрытые ребристым льдом. Собачий вой, раздавшийся в отдалении, резко оборвался, словно по чьему-то суровому приказу. И такая тишина воцарилась кругом, что сдавленный плач мальчонки в загоне на невольничьем рынке доносился аж до самых Павлиньих ворот, где стоял в густой тени единственный стражник со скрещенными на груди руками, чье копье было прислонено к стене у него за спиной. Над этой выжидательной тишиной, безмолвной, как весенние поля окрест города, медленно плыл тонкий серп месяца, словно гонимый в предуготованную тьму, откуда он восстанет для неведомой новой жизни.

На балконе Змеиной башни, кутаясь в плащ от ночной прохлады, стояла Шельдра и пристально смотрела на запад в ожидании, когда нижний рог месяца поравняется с верхушкой Брамбовой башни в противоположном углу здания. Когда наконец это произошло, висящую над городом тишину прорезал ее протяжный завывающий крик: «Шардик! Огонь владыки Шардика!» Мгновение спустя багрово-оранжевое пламя взбежало по двадцатилокотному осмоленному сосновому стволу, установленному на крыше дворца; из нижнего города он казался огненным столбом на фоне темного неба. Со стены, разделяющей верхний и нижний город, раздались ответные крики, и пять таких же, но поменьше, столбов пламени поднялись один за другим на крышах равноудаленных друг от друга сторожевых башен, точно змеи из корзин при звуках тростниковой флейты заклинателя. Потом в нижнем городе стали зажигаться в установленном порядке огни на различных воротах и башнях: Синих и Лилейных воротах, часовых башнях, башне Сель-Долад, Башне сирот и Лиственной башне. Каждое пламя взбегало к ночному небу со скоростью гимнаста, проворно лезущего по канату, и огонь обтекал бревна длинными сверкающими волнами, точно бурливая вода. Какое-то время только они и пылали в темноте, отмечая границы города, что лежал среди равнины, будто огромный плот, причаленный под крутым склоном Крэндора. И пока они горели, громко потрескивая в тишине, опять воцарившейся после того, как смолкли крики на башнях, улицы начали постепенно наполняться людьми, которые выходили из своих домов и либо просто неподвижно стояли в темноте, как часовые, либо медленно, но целеустремленно двигались ощупью в сторону Караванного рынка. Вскоре там собралось порядочно народа, все хранили молчание, все спокойно ждали в испещренных огнями сумерках, таких густых, что и лица соседа не разглядишь.

Потом на Леопардовом холме, вдали, показался крохотный огонек единственного факела. Он быстро пропрыгал вниз по террасам к озеру Крюк, пронесся через кипарисовые сады и устремился к Павлиньим воротам, заранее открытым, чтобы факелоносец без задержки спустился по улице Оружейников к рынку и почтительно ждущей толпе. Сколько их там собралось? Сотни, тысячи. Большинство — мужчины, но были и женщины, все до единой — главы семейств. Судебные и гражданские чиновники, чужеземные купцы, учетчики, строители и плотники, почтенная вдова рядом с мамашей из веселого дома, сапожники-починщики с натруженными руками, шорники, ткачи, содержатели гостиниц для бродячих рабочих, владелец «Зеленой рощи», хозяин постоялого двора для курьеров из провинций и многие, многие другие — люди самого разного рода и звания безмолвно стояли плечом к плечу в темноте, рассеиваемой лишь светом высоких огненных столбов, на который они и вышли из своих домов с незажженными факелами, дабы испросить у бога великий дар обновления огня. Факелоносец — молодой офицер из дома Гед-ла-Дана, удостоившийся такой чести за доблестную службу в Лапане, — подбежал к Большим весам с факелом, зажженным на крыше Дворца от нового огня, и там наконец остановился, с улыбкой переводя дыхание и стараясь придать себе подобающий случаю торжественный вид, прежде чем протянуть светоч ближайшему просителю — старику в заплатанном зеленом плаще, опирающемуся на клюку.

— Благословен будь огонь! — раскатился над площадью голос офицера.

— Благословен будь владыка Шардик! — прошамкал старик, зажигая свой факел от протянутого к нему.

Потом вперед выступила статная дама в летах. В одной руке она держала палку с намотанной на конце просмоленной паклей, а в другой — желтый жезл, означавший, что она представляет здесь своего мужа, ушедшего в военный поход. В толпе было немало таких женщин.

— Благословен будь огонь! — снова воскликнул молодой офицер.

— Благословен будь владыка Шардик! — откликнулась она, глядя на него с ласковой улыбкой, которая будто говорила: «И ты будь благословен, дружок».

Держа свой запаленный факел высоко над головой, она повернулась и направилась домой, а к Большим весам приблизился кряжистый мужик грубой наружности, судя по одежде — гуртовщик.

Горожане зажигали один факел за другим с неторопливой, радостной торжественностью, без всякой толкотни и суеты. Никто не произносил ни слова, пока не получал священного дара огня. Многие, не дожидаясь своей очереди к факелу, доставленному из Дворца, брали обновленный огонь от светочей, несомых через площадь, и уже спустя считаные минуты со всех сторон раздавались ликующие возгласы «Благословен будь огонь!» и «Благословен будь владыка Шардик!». По всей площади вспыхивали все новые и новые факелы, точно искры в глубине очага или на поверхности тлеющего полена. Вскоре по окрестным улицам потекли потоки прыгающих, пляшущих огней. Языки у людей развязались, и город наполнился веселым гомоном, подобным птичьему щебету на рассвете, а в окнах повсюду вокруг стали загораться вновь зажженные лампы и фонари. Потом и на крышах домов по всему городу засверкали огни — либо вертикально установленные бревна наподобие тех, что уже пылали на воротах и башнях, только поменьше, либо жаровни, заправленные дровами или ароматными смолами и углями, окропленными благовониями. Заиграла музыка, начались пиршества, винные возлияния в тавернах, пляски на площадях. Священный дар света и тепла, ниспосланный богом одному только роду людскому, утверждал свое превосходство над холодом и тьмой.

В верхнем городе, за Павлиньими воротами, с Леопардового холма к озеру Крюк спустился еще один, более суровый факелоносец — не кто иной, как сам генерал Зельда, на чьих полных доспехах играли тусклые отблески дымного пламени, когда он широкой поступью приближался к берегу, о который плескались мелкие волны. Здесь тоже ждали просители, но меньшие числом и не столь возбужденные, а хранящие бесстрастный и несколько отстраненный вид, характерный для представителя знати или власти, участвующего в традиционных народных ритуалах. Свое «Благословен будь огонь!» Зельда возгласил звучно, но ровным, официальным тоном, и в ответном «Благословен будь владыка Шардик!», хотя и произнесенном искренне, не слышалось того ликования, что звенело в голосах молодых цветочниц или рыночных носильщиков в нижнем городе, которые нарушали свое двухчасовое молчание словами, возвещающими о начале одного из самых веселых праздников в году.

Кельдерек, в двухцветной пурпурно-шафранной ризе, стоял в ожидании рядом со жрицей Шардика на верхней террасе Леопардового холма, пристально глядя на город внизу: потоки факелов растекались по улицам, точно вода по сухим оросительным каналам после открытия шлюза; бессчетные окна зажигались в темноте, словно вызванные из небытия новым огнем, принесенным в дома; а вереницы светочей у озера становились длиннее, растягиваясь все дальше по берегу. Так порой воочию видно, как новость распространяется по толпе, словно ветер несется по пыльной равнине, словно рассветные лучи ползут вниз по западному склону долины. Повсюду вокруг Кельдерека стояли огромные бронзовые сосуды (каждый принесли две женщины на уложенных на плечи шестах), и в них горели приготовленные к празднику соли, смолы и масла, давая прозрачное, чистое пламя фантастических цветов — лазоревое, багряное, фиолетовое, золотисто-лимонное и серебристо-берилловое. Колокола дворцовых башен трезвонили вовсю, и вибрирующие гармонии неслись над городом подобно звукам гонга, таяли вдали и возвращались многократным эхом, точно набегающие на берег волны. Наконец тонкий серп молодой луны скрылся за западным горизонтом, и в следующую минуту на озере показался громадный дракон, плавно скользящий по воде: огненное зеленоглазое чудовище с когтистыми лапами и оскаленной пастью, извергающей клубы белого дыма, которые стлались за ним по озерной глади. Его появление было встречено возгласами восторга и ликования, боевыми кличами и охотничьим улюлюканьем. Когда дракон достиг середины Крюка, на дальнем берегу вдруг возник из темноты еще один гигантский огненный зверь, добрых двадцати локтей ростом: стоящий на дыбах, круглоухий, длиннорылый, с разинутой рычащей пастью и вскинутой лапой с длинными кривыми когтями. Когда крики «Шардик! Огонь владыки Шардика!» загремели с новой силой и отразились от каменных оград садов, меж раздвинутыми челюстями медведя показался обнаженный мужчина. Несколько мгновений он стоял неподвижно на краю высокого, ярко освещенного помоста, а потом прыгнул в озеро. Длинная полоса просмоленной парусины, прикрепленная к его плечам, развернулась за ним, охваченная пламенем, и создалась видимость, будто из медвежьей пасти вытекла огненная слюна. В воде мужчина высвободился из ремней и поплыл к берегу. Следом за ним прыгнул другой, и теперь из пасти медведя вылетела огненная стрела. Один за другим, все чаще и чаще, бросались мужчины в озеро, и из клыкастой пасти зверя сыпались в озеро огненные мечи, копья и топоры. А когда дракон, изрыгая густой дым, приблизился наконец к исполинской фигуре Шардика, ловко брошенный горящий аркан обхватил нос челна, представляющий шею чудовища, и затянулся на ней. Яркие зеленые глаза погасли, дымное дыхание пресеклось, и под победные вопли толпы плененный дракон недвижно замер у могучих лап в космах красного пламени.

Между тем Кельдерек и его свита уже начали спускаться по террасам медленным торжественным шествием. Жрицы затянули песнопение, и у Кельдерека мучительно сжалось сердце, ибо то была та же самая антифония, которую он впервые услышал в лесу на западном берегу Ортельги. Тогда голоса Ранзеи и тугинды возводили спасительную стену звука вокруг него, взирающего с головокружительных высот духа на смертный мир страха и неведения. Однако на суровом исхудалом лице короля-жреца не отразилось ни тени чувства, вызванного воспоминанием. Сцепленные руки его не дрожали, и его тело под тяжелым парадным облачением двигалось размеренно и решительно. Ароматы ночных цветов, ускользающе-тонкие в воздухе ранней весны, растворялись в смолистых сладких запахах разноцветных огней и дыма, приносимого легким ветром. У Кельдерека слегка мутилось в голове от густых дурманных запахов, от голода (он постился с самого рассвета), от гипнотического пения жриц, и в затуманенном этом состоянии ему мерещилось, будто подле него, направляясь к озаренному факелами саду и озеру с огненным драконом, идет то одна, то другая спутница: темноволосая девушка в широком золотом нашейнике, которая со смехом вонзает стрелу в свою белую руку, а потом поворачивает к нему бледное от ужаса лицо; высокая худая женщина, тяжело налегающая на посох, которая несет в потной руке ящичек с желчными пузырями, обложенными мхом; красноглазая карга в грязных лохмотьях, которая ковыляет рядом, с мертвым ребенком на руках, и невнятно что-то бормочет, умоляя о помощи. И такими реальными казались все они, что страх и дурные предчувствия вдруг овладели Кельдереком. «Шардик, — беззвучно молился он, медленно шагая вперед, — сенандрил, владыка Шардик. Возьми мою жизнь. Избавь мир от греха и начни с меня».

Вот он уже подходит к саду, где знатные господа и дамы расступаются перед ним, а бароны вскидывают мечи, приветствуя короля-жреца, облеченного силой божьей. Пение жриц замирает, медные колокола молчат, огненные медведь и дракон, закончившие схватку, тускло догорают, и никто на них уже не смотрит. Шум и крики на берегу прекратились, и в наступившей тишине стали слышны отдаленные звуки буйного веселья, царящего в нижнем городе. Под пристальными взглядами баронов и делегатов от вассальных провинций король-жрец идет вперед один, направляясь к обрывистому краю глубокого водоема — Сияющей заводи. Тут он должен раздеться донага на ночном холоде, сняв с себя тяжелые парадные одеяния и корону без посторонней помощи, и всунуть ноги в свинцовые сандалии, поставленные для него на берегу. Под ним, в темной глубине, горит единственный огонь — огонь, заключенный в полый хрустальный шар, прикрепленный к подводному камню и выпускающий нагретый воздух и дым через скрытые отдушины. Это светоч Флейтила, изобретенный в давние времена для ритуального служения Крэну, но теперь превращенный в атрибут огненного торжества Шардика. Король спустится по подводным ступеням до самого дна, влекомый вниз тяжелыми свинцовыми сандалиями, а потом высвободит из них ноги и всплывет на поверхность воды с чудесным шаром света в руках. Вот он уже двинулся вперед, нашаривая ступени отягощенными свинцом ногами, и стал медленно спускаться вниз в тишине, нарушаемой лишь плеском воды вокруг колен… вокруг чресел… вокруг шеи…

Но чу! Что за ужасный звук проносится над полным народа садом и пустынным озером, рассекая подобием меча благоговейное безмолвие ортельгийских баронов и бекланских вельмож? Все головы разом поворачиваются, из уст вырываются возгласы. Мгновение тишины — и звук повторяется: хриплый рев зверя, охваченного яростью, страхом и болью; рев столь дикий, столь свирепый, что женщины хватаются за руку своих мужчин, как при ударе грома или грохоте сражения, а безусые юноши принимают нарочито равнодушный вид, тщетно пытаясь скрыть невольный испуг. Госпожа Шельдра, стоящая чуть поодаль от подводных ступеней, резко поворачивается кругом и замирает в напряженной позе, прикрывая ладонью глаза от факельного света и вглядываясь в сторону Королевского дома, смутно чернеющего в темноте за садом. Рев прекращается, и за ним следуют глухие мощные удары, словно что-то мягкое, но очень тяжелое бьется о стены гулкого пещерообразного зала.

Кельдерек, уже набравший полную грудь воздуха, чтобы погрузиться под воду и спрыгнуть с нижней ступеньки на дно заводи, издал нечленораздельный вопль и принялся судорожно освобождаться от свинцовой обуви. Через считаные секунды он вытащил крепежные шпильки, сбросил сандалии с ног и с шумным плеском вышел из воды на мощеный берег. Ропот вокруг него стал громче, испуганный и враждебный. «В чем дело?», «Что с ним?», «Прервать ритуал — к несчастью!», «Он не достал светоч — быть беде!», «Святотатство!». Неподалеку в толпе какая-то женщина нервно захныкала от страха.

Не обращая ни на что внимания, Кельдерек поднял с земли свою тяжелую жесткую ризу, собираясь одеться. Несколько секунд он лихорадочно возился с застежками, а потом бросил одеяние обратно на землю и начал голый проталкиваться между жрицами. Шельдра положила ладонь ему на плечо:

— Владыка…

— Прочь с дороги! — рявкнул Кельдерек, грубо отпихивая женщину.

— В чем дело, Кельдерек? — тихо и быстро заговорил Зельда, подступив к нему и склонившись к уху. — Не глупи, приятель! Что у тебя на уме?

— Шардик! Шардик! — проорал Кельдерек. — За мной, ради бога!

Он бегом бросился к толпе, сбивая ступни об острые камни, и принялся протискиваться в чем мать родила между мужчинами в доспехах и визжащими возмущенными женщинами, чьи броши и пряжки в кровь царапали голое тело. Какой-то мужчина попытался преградить путь, и Кельдерек свалил его с ног ударом кулака, снова истошно завопив: «Шардик! Прочь с дороги!»

— Стой! Вернись! — прокричал Зельда, пускаясь вдогонку за ним. — Медведь просто испугался огня, Кельдерек! Разволновался из-за шума и запаха дыма! Прекрати святотатство! Эй, остановите его! — гаркнул он, обращаясь к группе офицеров впереди.

Те растерялись, замешкались, и Кельдерек прорвался между ними, потом споткнулся, упал со всего маху, вскочил и бросился дальше, весь измазанный в пыли и крови, облепленный лиственным сором. В таком нелепом виде, грязный и лишенный всякого достоинства, как какой-нибудь забитый бедолага, которого ради подлой забавы раздели догола и гонят камнями жестокие товарищи по казарме, он бежал, бежал что есть мочи, не слыша ничего, кроме шума, доносящегося из Королевского дома. Достигнув террасы, где накануне днем он встретился с Зельдой, Кельдерек остановился и обернулся к своим преследователям:

— Крыша! Крыша горит! Скорее наверх, тушите пожар!

— Он спятил! — проревел Зельда. — Кельдерек, болван несчастный, да ведь сегодня ночью в Бекле на всех крышах горит огонь! Бога ради…

— Да не там! По-вашему, я не знаю? Где часовые? Пускай поднимаются на крышу — поищите их с другой стороны!

Он один вбежал в здание через южную дверь, промчался по галерее и ворвался в полутемный зал, освещенный всего пятью или шестью факелами, укрепленными на покрытых копотью стенах. Посреди зала, рядом с решеткой, лежала ничком Зильфея; под головой у нее растекалась лужа крови. Сверху доносился треск огня и какая-то тяжелая возня, сопровождавшаяся хрустом отдираемых досок. Внезапно под крышей мелькнул длинный язык пламени, и вниз посыпались искры, угасая на лету.

Шардик, качаясь из стороны в сторону, словно расшатываемая корчевщиками ель, стоял на дыбах в дальнем конце зала и бил громадными лапами по закрытым воротам, ревя от ярости и страха перед огнем, разгоравшимся над ним все сильнее. В спине у медведя зияла рваная рана длиной в локоть, а на полу рядом с ним валялось окровавленное копье, очевидно от одного из вывешенных здесь доспехов, — должно быть, оно выпало из раны, когда зверь вскинулся на дыбы.

Перед самой решеткой, спиной к Кельдереку, стоял мужчина с луком, вероятно тоже сорванным со стены: на обоих концах древка болтались обрывки крепежных ремней. В лук была вложена стрела с тяжелым наконечником, и мужчина, явно неопытный в обращении с таким оружием, неловко пытался натянуть тетиву. Кельдерек, голый и безоружный, с диким воплем ринулся вперед. Резко повернувшись и проворно уклонившись в сторону, мужчина выхватил кинжал и пырнул его в левое плечо. В следующий миг Кельдерек набросился на него, пинаясь, царапаясь, кусаясь, и сбил с ног. Он не чувствовал ни ответных ударов, ни боли в больших пальцах, которые со страшной силой, до треска в суставах, вдавил в горло мужчины, когда колотил его затылком о каменный пол. Он вцепился в него зубами, как дикий зверь, потом разжал хватку и какое-то время молотил кулаками, а потом опять стал яростно рвать зубами, точно свирепый пес, поймавший грабителя в доме своего хозяина.

Когда Зельда и остальные вошли в зал, неся труп часового и ведя под стражей Эллерота, саркидского бана и лапанского посланника, схваченного при спуске с крыши, король-жрец Беклы, с головы до пят измазанный грязью и кровью из полудюжины колотых ран, склонялся над молодой жрицей, плача навзрыд. Растерзанное тело, простертое рядом, принадлежало Молло, делегату от Кебина, которого король забил до смерти и в буквальном смысле порвал на куски голыми руками.

30. Эллерот приговорен

С невыразимым облегчением, какое испытывает ребенок, когда в темную комнату, где он лежит, снедаемый страхом, вносят светильник, Кельдерек понял, что ему все приснилось. Для испуганного малыша страшный зверь в углу вдруг оборачивается дубовым комодом, а уродливое лицо, злобно глядевшее на него с потолка, оказывается рисунком свилеватых волокон на деревянной балке; и тотчас же становятся видны другие, истинные пропорции предметов, не сотворенные, а просто выявленные светом. Отдаленный звук за окном, хоть и нисколько не меняется против прежнего, из зловещего смеха превращается в лягушачье кваканье, а запах свежих опилок, скотного загона или вывешенных на просушку шкур, еще минуту назад казавшийся таким угрожающим — запахом самого страха, — после неуловимого смещения акцента производит совсем другое впечатление, начиная соотноситься со знакомыми людьми и чудесными обыденными вещами. Но вместе с этими вещами почти сразу возвращаются и тени, ими отбрасываемые. Забранятся ли на него, что он плакал от страха? А вдруг кто-нибудь узнал, что вчера он поступил дурно? Ребенок просто обменял одну тревогу на другую.

Туманное пространство мысли в пробуждающемся мозгу Кельдерека словно бы повернулось вокруг оси: сон и явь встали на свои места, и он осознал свои действительные обстоятельства. К Бель-ка-Тразету его не призывали — это был сон, — а значит, слава богу, больше не нужно лихорадочно придумывать доводы в свое оправдание. Ноющая боль во всем теле, безусловно, реальна, но она не от побоев, нанесенных слугами верховного барона, а от ушибов и ран, полученных в схватке с незнакомцем в зале, — судя по всему, не смертельных. С последней мыслью вернулось воспоминание обо всех событиях, которые он забыл во сне: раненый Шардик, пожар в Королевском доме, простертая на каменном полу Зильфея. Сколько времени он проспал? Внезапно — подобно копью, пронзающему доспех в уязвимом месте, — в смутную полудрему пробуждения вторглась мысль, что ведь он не знает, жив ли Шардик. Он тотчас открыл глаза с криком «Шардик!» и попытался сесть.

Он лежал в своей постели, и за южным окном, выходящим на озеро Крюк, светило бледное солнце. Похоже, шел второй или третий час после восхода. Левая рука у него была перевязана, плечо и правое бедро тоже. Закусив губу от боли, Кельдерек с трудом сел и спустил ноги на пол. В следующий миг в комнату вошла Шельдра.

— Владыка…

— Шардик! Что с владыкой Шардиком?

— Владыка, вас желает видеть генерал Зельда. Он торопится. Говорит, дело важное.

Она быстро вышла, оставив без внимания слабый крик короля «Шардик!», и через минуту вернулась с Зельдой, одетым в дорожный плащ и сапоги.

— Шардик! — снова выкрикнул Кельдерек, пытаясь встать и бессильно падая обратно на кровать. — Он жив? Он будет жить?

— Каков хозяин, таков и работник, — улыбнулся Зельда. — Шардик жив, но рана глубокая, ему нужен покой и заботливый уход.

— Сколько времени я проспал?

— С момента, когда тебя ранили, идут вторые сутки.

— Мы напоили вас дурманным зельем, владыка, — сказала Шельдра. — Острие кинжала отломилось и осталось у вас в бедре, но нам удалось его вытащить.

— Зильфея? Что с Зильфеей?

— Она жива, но у нее поврежден мозг. Она пытается говорить, но не помнит слов. Бедняжка не скоро сможет служить владыке Шардику — если вообще сможет когда-нибудь.

Кельдерек опустил лицо в ладони, с болью вспоминая живую, проворную девушку, которая однажды приняла его за дичь и выпустила стрелу, пролетевшую у него между рукой и боком; ту самую девушку, которая темной ночью на заходе луны видела, как владыка Шардик убил вероломного посыльного посреди Гельтского тракта.

— Кельдерек, — сказал Зельда, прерывая его мысли, — конечно, ты нуждаешься в покое и отдыхе, но все-таки ты должен выслушать меня сейчас, поскольку время поджимает и мне пора возвращаться к войску. Необходимо сделать несколько вещей, но отдать соответствующие приказы я предоставлю тебе. Так будет лучше, ибо весь город хочет служить и подчиняться только своему королю-жрецу. Все знают, что ты один спас владыку Шардика от подлых злодеев.

Кельдерек поднял голову и молча уставился на генерала.

— Вчера на рассвете, — продолжал Зельда, — в Беклу прибыл армейский посыльный из Лапана и сообщил, что Сантиль-ке-Эркетлис для отвлечения внимания послал часть своих сил якобы в наступление к западу от Икета, а сам обошел нас с восточного фланга и двинулся на север через Тонильду.

— Что он замышляет?

— Этого мы не знаем. Возможно, пока он не ставит перед собой никакой иной цели, кроме как найти поддержку в восточных провинциях. Но скорее всего, дальнейшие планы он будет строить в зависимости от того, какую поддержку получит. Вне сомнения, мы должны спешно последовать за ним и попытаться остановить. Такой полководец, как Эркетлис, не начал бы поход, когда бы не был уверен, что из него выйдет какой-нибудь толк. Гед-ла-Дан покинул город вчера утром. Я остался, чтобы проследить за формированием еще трех полков и сбором дополнительного продовольствия, — городской губернатор сообщит тебе подробности. Сейчас я отбываю со всеми людьми, которых мне удалось завербовать; они ждут меня на Караванном рынке — довольно жалкое сборище, должен признаться.

— Куда вы направляетесь?

— К Теттит-Тонильде. Лапанская армия идет на север за Эркетлисом, но где-то между Беклой и Теттитом наши пути должны пересечься. Беда в том, что Эркетлис усыпил нашу бдительность своим маневром на западе и теперь опережает нас дня на два, наверное.

— Жаль, что я не могу пойти с вами.

— Мне тоже жаль. Ах, если бы только владыка Шардик мог снова принять участие в сражении! Я будто воочию вижу, как он убивает Эркетлиса одним ударом. Исцели его, Кельдерек, поставь на ноги, ради всех нас! Я постараюсь слать тебе донесения каждый день.

— У меня к вам еще один вопрос. Что же все-таки здесь произошло позавчера? Владыку Шардика ранил Молло из Кебина, так ведь? Но кто поджег крышу — и почему?

— Я тебе скажу, — ответил Зельда. — И как мы, болваны, не предвидели чего-нибудь подобного, просто уму непостижимо! Запалил пожар Эллерот, бан Саркида, — тот самый щеголь, что попался нам навстречу, когда мы прогуливались утром вдоль Крюка. Если бы не ты, владыка Шардик погиб бы от рук этой расчудесной парочки. Горящая крыша рухнула бы на него и на Зильфею, а оба предателя сбежали бы из города.

— Но Эллерот… он тоже убит?

— Нет. Его взяли живым, когда он спускался с крыши. И тебе предстоит проследить за казнью негодяя.

— Проследить за казнью? Мне?

— А кому же еще? Ты король и жрец Шардика.

— Я не чувствую охоты к такому делу, даже когда думаю о том, что́ он пытался сотворить. Одно дело — убивать в бою, и совсем другое — казнить.

— Брось, Кельдерек Играй-с-Детьми, сейчас тебе никак нельзя давать слабину. Этот человек убил ортельгийского часового и пытался совершить чудовищное преступление, немыслимое святотатство. Разумеется, он должен быть казнен на твоих глазах и в присутствии всех баронов и провинциальных делегатов, находящихся в Бекле. На самом деле ты потребуешь, чтобы на казни присутствовали все до единого ортельгийцы, независимо от рода и звания, — в городе их осталось всего ничего, а числом ортельгийцы должны превосходить провинциальных делегатов по меньшей мере втрое.

Кельдерек молчал, потупив глаза и теребя пальцами одеяло. Наконец, устыдившись своего малодушия, он неуверенно спросил:

— А как… как с ним поступить? Замучить до смерти? Сжечь на костре?

Зельда повернулся к окну, выходящему на озеро, и задумчиво уставился в даль. Немного погодя он заговорил:

— Вопрос не в том, чтобы проявить милосердие или свершить жестокую месть, а в том лишь, чтобы поступить правильно с политической точки зрения. Люди должны увидеть, как Эллерот умирает, и твердо уразуметь, что мы правы, а он нет. Если какого-нибудь человека — скажем, разбойника — необходимо казнить, дабы запугать и удержать от преступлений бедных и темных людей, то лучше всего, чтобы он принял самую мучительную смерть, ибо чернь лишена воображения и сама ведет жизнь тяжелую и суровую. Быстрая смерть для них не такая уж большая неприятность. Чтобы они своим слабым умом усвоили урок, беззаконника надо унизить, поругать и лишить всякого достоинства. Однако с людьми высшего разбора дело обстоит иначе. Если мы начнем истязать человека вроде Эллерота, своим мужеством он, скорее всего, вызовет восхищение и сострадание; возможно даже, многие делегаты, сами будучи особами знатного происхождения, в конечном счете проникнутся к нам презрением. А надо, чтобы они прониклись к нам уважением за наше милосердие. Хотя Эллерот заслужил смерть, мы глубоко сожалеем, что приходится убивать такого человека, — вот как все должно выглядеть. Решать тебе, Кельдерек, но раз ты меня спросил, я бы посоветовал обезглавить его мечом. В случае с человеком такого ранга этого достаточно.

— Хорошо. Он будет казнен в зале Королевского дома в присутствии владыки Шардика.

— Мне следовало сразу сказать. Огонь сильно повредил кровлю, прежде чем мы потушили пожар. Балтис говорит, она в бедственном состоянии и на починку потребуется время.

— Вполне ли можно доверять его суждению? Больше никто крышу не осматривал?

— Не знаю, Кельдерек. Ты забываешь о военных новостях, что я тебе сообщил. У меня сейчас голова совсем другим занята, а с казнью и всем прочим ты должен сам разобраться. Воля владыки Шардика явлена тебе одному, и ты доказал, что верно ее понимаешь. О кровле могу сказать лишь то, что доложил мне Балтис. Решай все вопросы по своему усмотрению — главное, чтобы Эллерот был казнен в присутствии всех делегатов. А теперь прощай. Ты просто служи городу так же преданно, как служишь владыке Шардику, и все будет хорошо. Молись о поражении Эркетлиса и жди известий.

Зельда удалился, а Кельдерек, изнемогающий от боли и усталости, повалился в постель и опять заснул мертвым сном, как только ему сменили повязки.

Но уже на следующее утро, нервничая из-за вынужденной задержки и торопясь поскорее покончить с неприятным делом, Кельдерек послал за городским губернатором и командиром гарнизона и отдал необходимые распоряжения. Он твердо решил провести казнь в зале Королевского дома и в присутствии владыки Шардика, поскольку считал, что будет правильно и справедливо, если Эллерот умрет на месте своего преступления. Вдобавок, рассудил Кельдерек, именно там скорее, чем в любом другом месте, сам он предстанет взорам как посредник Шардика, облеченный божественной властью, который вправе предать смерти аристократа и наследного правителя провинции, вдвое превосходящей размерами Ортельгу.

Кровля действительно сильно повреждена, доложили Кельдереку, и не подлежит восстановлению, пока в город не доставят достаточно длинные и толстые бревна, чтоб заменить две центральные поперечные балки, но все же в зале можно собираться без опасения.

— По нашему мнению, владыка, — Балтис взглянул на стоящего рядом бекланского строительного мастера, словно обращаясь к нему за подтверждением, — обвалиться она не обвалится, если только в зале не начнется какая-нибудь крепкая заваруха — ну там общая драка или еще какое буйное бесчинство. Крыша опирается на стены, но поперечные балки прогорели почти насквозь и сильного сотрясения не выдержат.

— А если раздадутся громкие крики? — спросил Кельдерек? — Или, к примеру, осужденный начнет сопротивляться и вырываться?

— О нет, владыка, тут целый бык должен сопротивляться и вырываться, чтоб они обрушились. Даже в таком состоянии балки простоят еще много месяцев, правда дождь будет лить сквозь дыры.

— Хорошо, — кивнул Кельдерек. — Вы двое можете идти. — Затем он повернулся к губернатору. — Казнь состоится завтра утром в зале Королевского дома. Проследите, чтобы на ней присутствовало не меньше ста пятидесяти ортельгийских баронов, бекланских вельмож и горожан, а если возможно, то больше. С оружием никого не пускать, провинциальных делегатов рассадить по всему залу, чтобы больше двух рядом не сидело. Все прочее оставляю на ваше усмотрение. Единственно, встретьтесь пораньше утром с госпожой Шельдрой — она будет подле Шардика — и узнайте, какие у нее пожелания к вам. Когда все будет готово, она позовет меня.

31. Горящий уголь

Ночь выдалась холодная, почти морозная, и вскоре после полуночи белый туман заволок нижний город и медленно пополз выше, застилая недвижную гладь Крюка, сгущаясь вокруг Дворца и окутывая верхний город плотной пеленой, сквозь которую из окна не разглядишь соседнего дома. Туман заглушал покашливание и притопывание часовых, мерзнущих на своих постах. «А может, они хлопают себя по бокам и притопывают не столько для того, чтобы согреться, сколько для того, чтобы нарушить тяжелую, пустынную тишину?» — подумал Кельдерек, стоявший в плаще на ледяном сквозняке у окна спальни. Туман вплывал в комнату, затруднял дыхание; борода и рукава Кельдерека казались прохладными и влажными на ощупь. Один раз он услышал шум лебединых крыльев высоко в небе, над туманом: ритмичные вольные звуки, напомнившие ему о далекой Тельтеарне. Мучительные для слуха, как беспечное насвистывание гуртовщика, долетающее снаружи до узника в темнице, они вскоре затихли вдали. Кельдерек подумал об Эллероте, наверняка тоже бодрствовавшем, и задался вопросом, слышал ли и он лебедей. Кто сторожит его? Разрешили ли смертнику написать письмо в Саркид, отдать последние распоряжения, назначить какого-нибудь друга своим душеприказчиком? Не следовало ли ему самому справиться о подобных вещах — поговорить с Эллеротом? Кельдерек подошел к двери и крикнул: «Шельдра!» Не получив ответа, он вышел в коридор и позвал еще раз.

— Да, владыка! — послышался заспанный голос, и уже через считаные секунды женщина шагала к нему с лампой в руке, глядя из-под капюшона мутным спросонья взглядом.

— Послушай, — сказал Кельдерек, — я хочу повидать Эллерота. Ты должна…

Она мигом проснулась и оторопело уставилась на него. Потом отступила на шаг назад, поднимая лампу повыше. Глядя в лицо Шельдры, Кельдерек ясно осознал всю дикость своего намерения, живо представил неодобрительные перешептывания за своей спиной, косые взгляды и хмурое недоумение солдат, раздраженные вопросы Зельды и Гед-ла-Дана; холодное безразличие самого Эллерота, нисколько не тронутого неуместной заботой ортельгийского шамана; и перевранные слухи, которые расползаются среди простого народа, обрастая все новыми домыслами.

— Не обращай внимания, — быстро проговорил он. — Я совсем другое хотел сказать, просто еще не совсем проснулся. Я хотел спросить, видела ли ты владыку Шардика после заката.

— Нет, владыка, но с ним две девушки. Мне спуститься к нему?

— Не надо. Ступай спать. Ничего страшного. Просто туман навевает тревогу… мне вдруг вообразилось, будто с владыкой Шардиком что-то стряслось.

Но Шельдра медлила, и крупное ее лицо по-прежнему выражало недоумение. Кельдерек повернулся и побрел обратно в спальню. Пламя лампы отбрасывало тусклый нимб света в туманном воздухе. Он лег ничком на кровать и уткнулся лбом в согнутую руку.

Кельдерек думал обо всех потоках пролитой крови — вспоминал битву в Предгорье и крики раненых, разносившиеся над бранным полем, когда победившие ортельгийцы строились походным порядком в ночной темноте; разрушение Тамарриковых ворот и последующие часы дымного хаоса; виселицы на горе Крэндор и черепа в зале внизу. Аристократ Эллерот, человек безупречного мужества и чести, употребивший все свои силы для достижения цели, почти сумел заживо сжечь раненого Шардика. И завтра, когда его уложат поперек лавки, как свинью, и кровь хлынет фонтаном из перерубленной шеи, лишь немногие из присутствующих испытают ужас и жалость, присущую сердцу любого деревенского ребенка.

Внезапно Кельдерека охватил безотчетный страх, дурное предчувствие столь смутное и неопределенное, что он совершенно не понял, к чему оно. Нет, подумал он, никаких причин для опасений быть не может. Дело просто в том, что, несмотря на весь ужас, который вызывает у него злодеяние Эллерота, ему претит мысль о хладнокровном убийстве.

— Лучше бы его убили, когда он спускался с крыши, — вслух произнес Кельдерек, зябко поежился и забрался под одеяла.

Он погружался в дрему, просыпался, вновь задремывал и вновь просыпался. Образы яви размывались и таяли, сменяясь причудливыми видениями, и наконец погруженному в полусон Кельдереку представилось, будто он выходит из своего амбразурного окна, как из узкого зева пещеры, и снова видит перед собой озаренные звездным светом Ступени, круто спускающиеся по лесистому склону Квизо. Он уже собирался запрыгать по ним вниз, но услышал за спиной шорох, повернулся и оказался лицом к лицу с невнятно бормочущей старухой из Гельта, которая наклонилась и положила к его ногам…

Кельдерек вскрикнул и рывком сел в постели. В комнате стоял туман, но в окно сочился серый свет утра, и из коридора доносились голоса слуг. Перевязанные раны пульсировали острой болью. Он крикнул, чтоб принесли воды умыться, а потом без посторонней помощи оделся, положил на кровать корону и королевский посох и сел ждать Шельдру.

Вскоре на террасе внизу послышались шаги и приглушенные голоса. Должно быть, приглашенные на казнь начали собираться. Кельдерек не подошел к окну, но продолжал сидеть на краю кровати, в темном облачении до полу, неподвижно уставившись перед собой. Эллерот, думал он, наверное, тоже сейчас сидит в ожидании. Где содержится смертник, он не знал: может, где-то неподалеку; может, достаточно близко, чтоб услышать, как шаги и голоса приближаются, потом удаляются и опять наступает тишина — напряженная, выжидательная тишина.

Едва заслышав поступь Шельдры в коридоре, Кельдерек встал и вышел в коридор, не дожидаясь приглашения. Он осознал, что просто не хочет слышать голос жрицы — голос, который звучал бы точно так же бесстрастно, как всегда, даже если бы она явилась с сообщением, что владыка Шардик воскресил мертвых и установил мир во всей империи — от Икета до Тельтеарны. Шельдра стояла за дверью, с совершенно непроницаемым лицом: ни тени страха на нем, ни тени волнения. Кельдерек сдержанно кивнул, и она без единого слова повернулась, чтобы предшествовать королю. Поодаль ждали остальные женщины, чьи жесткие одеяния заполняли узкий коридор от стены до стены. Он поднял руку, пресекая перешептывания, и спросил:

— Владыка Шардик — в каком он настроении? Не встревожен ли присутствием толпы?

— Он неспокоен, владыка, и свирепо озирается по сторонам, — ответила одна из девушек.

— Ему ой как не терпится поскорее увидеть своего врага, — добавила другая.

Она хихикнула, но мигом умолкла, закусив губу, когда Кельдерек повернул голову и холодно посмотрел на нее.

Повинуясь его знаку, женщины двинулись медленной вереницей по коридору под мерные удары гонга. Достигнув лестницы, Кельдерек увидел внизу клубы тумана, вплывающие в распахнутую дверь, и молодого солдата около нее, который таращился на них во все глаза, переступая с ноги на ногу. Одна из девушек споткнулась и схватилась за стену, чтоб не упасть. Появившийся из зала офицер взглянул на Шельдру, кивнул и быстро вышел наружу. Жрица обернулась и прошептала: «Он пошел за узником, владыка».

И вот процессия уже входила в зал. Кельдерек с трудом узнал его — таким маленьким и тесным он казался теперь; ничего похожего на гулкое, сумрачное пространство, тускло освещенное факелами, где он столь часто бодрствовал ночами в одиночестве и где бросился с голыми руками на кебинского делегата, вершившего свое черное дело. Народу набилось — яблоку негде упасть; свободным оставался только узкий проход посередине, огороженный веревками. В глазах рябило от шляп, жакетов, плащей, доспехов и обращенных к нему лиц, которые безостановочно двигались из стороны в сторону и вверх-вниз, поскольку все присутствующие изгибали и вытягивали шеи в попытках получше разглядеть короля-жреца. Под крышей, точно костерный дым в морозном воздухе, висел туман. Дыры с неровными обгорелыми краями, проеденные огнем в кровле, проступали сквозь него размытыми светлыми пятнами. Зрители были одеты в наряды самых разных цветов — порой броские и варварские, к каким питают пристрастие кочевники и разбойники, — но в промозглом полумраке зала яркость и разнообразие скрадывались, как краски волглых листьев поздней осенью.

Пол был усыпан смесью песка и опилок, поэтому ноги ступали по нему совершенно бесшумно. Пространство в середине зала, перед решеткой, тоже огородили веревками и поставили там большую угольную жаровню, чтобы хоть немного рассеять туман и нагреть воздух. Легкий едкий дым от нее плыл то в одну, то в другую сторону; люди кашляли, и груда углей неровно мерцала, ярко вспыхивая там и сям от дуновений сквозняка. Рядом с жаровней стояла широкая, грубо сколоченная лавка; на нее трое солдат, которым предстояло привести приговор в исполнение, сложили необходимые для казни принадлежности: длинный двуручный меч, мешок отрубей, чтоб засыпать лужу крови, и три аккуратно свернутых плаща, чтоб накрыть голову и тело сразу после удара палача.

На полу в центре пустого пространства лежал большой бронзовый диск, и на нем король-жрец встал лицом к лавке и троим солдатам, а женщины выстроились по обе стороны от него. Кельдерек крепко стиснул вдруг застучавшие зубы, поднял голову и обнаружил, что смотрит прямо в глаза Шардику.

Бесплотным казался медведь в дымном, туманном сумраке, жутким и призрачным, словно джинн, поднявшийся из огня и нависший над ним зловещей темной тенью. Он стоял на дыбах у самой решетки, положив передние лапы на одну из железных поперечин, и пристально смотрел вниз. В мареве и дыме от жаровни очертания исполинской фигуры дрожали и расплывались, и на несколько мгновений Кельдерек впал в подобное сну состояние, порой возникающее при горячке, когда искажается восприятие размеров и расстояний, так что черная муха на освещенном подоконнике кажется силуэтом здания на горизонте, а шум отдаленного бурного потока принимается за шорох стенных драпировок или оконных занавесей. Далеко вдали Шардик, одновременно медведь и могучая гора, наклонял божественную голову, чтобы разглядеть своего жреца, крошечную точку на равнине внизу. В этих далеких огромных глазах Кельдерек — и похоже, только он один, ибо никто больше не шелохнулся и не заговорил, — увидел тревогу, угрозу, мрачное предвестие неотвратимой беды, подобное глухому гулу просыпающегося вулкана. И жалость увидел — как если бы не Эллероту, но самому Кельдереку предстояло сейчас встать на колени у лавки, а Шардик был его суровым судьей и палачом.

— Возьми мою жизнь, владыка Шардик, — вслух произнес он и очнулся от звука собственного голоса.

Женщины, стоявшие по бокам от него, разом повернули к нему голову, иллюзия растаяла, расстояние сократилось до нескольких шагов, а медведь, в два с половиной раза превосходящий ростом Кельдерека, тяжело опустился на все четыре лапы и вновь принялся беспокойно бродить взад-вперед вдоль решетки. Кельдерек видел кровящий струп на чуть поджившей ране от копья и слышал шорох сухой соломы, загребаемой громадными лапами.

«Ему нехорошо», — подумал он и, забыв обо всем остальном, хотел уже шагнуть вперед, но Шельдра положила ладонь ему на руку и показала глазами на арочный проем в стене справа.

Под негромкие, мерные удары барабана, бесшумно ступая по песку и опилкам, в зал входили две колонны ортельгийских солдат. Между ними шел Эллерот, бан Саркида. Напряженное лицо его покрывала смертельная бледность, на лбу блестела испарина, под глазами лежали тени от недосыпа, но шагал он твердо и, оглядывая зал, умудрялся сохранять вид отстраненный и снисходительный. Шардик заходил взад-вперед быстрее, в яростном возбуждении, не заметить которого не мог никто из присутствующих; но Эллерот даже глазом не повел в сторону клетки, с нарочитым вниманием рассматривая плотную толпу зрителей слева от себя. «Он заранее продумал, как следует держаться, чтобы сохранить достоинство, и исполнен решимости сыграть свою роль до конца», — понял Кельдерек. А потом вспомнил, как однажды сам, уверенный в неминуемой смерти, лежал на земле в ожидании, когда леопард прыгнет на него с откоса. «Эллероту сейчас настолько страшно, что восприятие его затуманено, — подумал Кельдерек. — Но он знал, что так будет, и мысленно отрепетировал свое поведение в последние минуты жизни». Кельдерек напомнил себе о чудовищном злодеянии, замышленном саркидским баном, и попытался вызвать в своем сердце гнев и ненависть, какие кипели в нем в ночь Праздника огня, но почувствовал лишь нарастающий страх, вызванный смутным впечатлением, будто некая шаткая башня, сложенная из лжи и зла, вот-вот накренится и рухнет на него. Он закрыл глаза, но тотчас покачнулся и быстро открыл их. Барабанный бой прекратился, солдаты расступились, и Эллерот шагнул вперед.

Одет он был просто, но изысканно, в традиционном стиле саркидских аристократов — примерно так, подумал Кельдерек, он оделся бы для званого ужина со своими арендаторами или веселой пирушки с друзьями. Новый, с иголочки, желто-белый вельтрон, расшитый шелком. Вставные клинья бриджей украшены затейливым геометрическим узором, вытканным серебряной нитью (месяц работы для двух мастериц). Длинная булавка на плече, тоже серебряная и совсем простая, — такую может позволить себе любой человек со средствами. Кельдерек задался вопросом: не подарок ли это на память от какого-нибудь боевого товарища — Молло, к примеру? На Эллероте не было ни драгоценностей, ни нашейной цепи, ни браслета, ни колец, но сейчас, выступив вперед, он достал из рукава золотую подвеску на цепочке и надел на шею. Разглядев подвеску, зрители возмущенно загудели: она представляла собой фигуру лежащего оленя — эмблему Сантиль-ке-Эркетлиса и его подданных.

Эллерот подошел к лавке и несколько мгновений неподвижно смотрел на разложенные там предметы. Стоявшие близко к нему увидели, как он невольно содрогнулся, но усилием воли овладел собой. Потом Эллерот наклонился и попробовал пальцем лезвие меча. Выпрямившись, он встретился взглядом с палачом, натянуто улыбнулся и впервые за все время заговорил:

— Несомненно, ты умеешь обращаться с этой штуковиной, иначе не стоял бы здесь. Я постараюсь облегчить тебе дело и надеюсь, ты окажешь мне такую же любезность.

Парень неловко кивнул, не зная, следует ли отвечать. Но когда Эллерот вручил ему кожаный мешочек, негромко промолвив «это тебе за работу», он заглянул в него, изумленно охнул и принялся сбивчиво благодарить «господина хорошего» в избитых и неуместных выражениях, производивших, с учетом обстоятельств, постыдное и одновременно до дрожи жуткое впечатление. Эллерот жестом остановил солдата, подступил к Кельдереку и чуть наклонил голову в слабом подобии официального приветствия.

Кельдерек еще накануне предупредил губернатора, что перед казнью глашатай должен будет подробно описать преступление, совершенное Эллеротом и Молло, а в заключение провозгласить смертный приговор. Теперь в зале установилась тишина, в которой слышался лишь голос глашатая, хриплое порыкивание медведя и шорох соломы от резких, судорожных движений косматых лап. «Его все еще лихорадит, — подумал Кельдерек. — Присутствие посторонних, да еще в таком количестве, растревожило Шардика, и это замедлит его выздоровление». Поднимая глаза, он всякий раз встречался с холодным, презрительным взглядом приговоренного, чье лицо было наполовину освещено огнем жаровни. Напускным было ледяное безразличие Эллерота или подлинным — Кельдерек в любом случае не мог выдержать этого пристального взгляда долее нескольких секунд и в конце концов потупил голову, изображая задумчивость, пока глашатай перечислял обстоятельства поджога, покушения на Шардика и гибели Молло от рук охваченного яростью короля-жреца. Повсюду вокруг ему мерещились зловещие шепоты, прерывистые и бесплотные, как студеный сквозняк из галереи и бледные клочья тумана, паутиной липнущие к стенам.

Наконец глашатай умолк, и воцарилась тишина. Шельдра тронула Кельдерека за руку, и он, встрепенувшись, обратился к Эллероту на нечистом бекланском с заранее приготовленной речью:

— Эллерот, бывший бан Саркида, вы выслушали все обстоятельства своего преступления и вынесенный приговор, который сейчас будет исполнен. Приговор вам мы назначили милосердный, как приличествует могуществу Беклы и божественному величию владыки Шардика. В дальнейшее подтверждение нашего милосердия и неуязвимой силы владыки Шардика, которому не страшны никакие враги, я предоставляю вам право последнего слова, коли вам угодно таковым воспользоваться. После чего мы желаем вам мужественной, достойной и безболезненной смерти, призывая всех в свидетели, что жестокость чужда нашему правосудию.

Эллерот молчал так долго, что Кельдерек не выдержал и поднял глаза — для того лишь, чтобы опять встретить холодный презрительный взгляд и догадаться, что приговоренный ждал возможности еще раз в упор посмотреть на него. Однако он по-прежнему не испытывал ни малейшего гнева, когда снова потупил взор, а Эллерот заговорил.

Первые слова смертник произнес высоким прерывистым голосом, слегка задыхаясь, но быстро совладал с волнением и продолжил напряженным, но более твердым тоном, звучавшим все увереннее с каждой секундой:

— Бекланцы, делегаты от провинций и ортельгийцы! Всех вас, собравшихся сегодня здесь, в северном холоде и тумане, чтобы увидеть мою смерть, я благодарю за согласие выслушать меня. Однако, когда с вами говорит покойник, не пытайтесь услышать ничего сверх простых и внятных слов.

В этот момент Шардик опять подошел к решетке и вскинулся на задние лапы прямо за Эллеротом, пристально глядя в зал. Огонь жаровни отбрасывал на косматую шкуру янтарные отблески, и казалось, будто Эллерот стоит на фоне громадного, тускло освещенного дверного проема в форме медведя. Несколько солдат испуганно оглянулись, и офицер негромко призвал их к порядку, но Эллерот не обратил внимания ни на них, ни на зверя.

— Я знаю, что многие из собравшихся здесь без колебаний признались бы в дружбе со мной, если бы не понимали, что этим мне не помочь. Но боюсь, многим из вас горько, а иным даже стыдно видеть меня, саркидского бана, приведенного на казнь как преступника и заговорщика. Вам я скажу: то, что кажется вам позорной смертью, я таковой не считаю. Ни Молло, уже принявший смерть, ни я, которому предстоит умереть, не нарушили ни одной клятвы, данной нашим врагам. Мы не солгали ни словом и не совершили измены. Убитый мной человек был солдатом, вооруженным и при исполнении служебных обязанностей. Худшее, что можно вменить нам в вину, — это нападение на бедную девушку, находившуюся здесь, о чьем тяжелом ранении я искренне сожалею, хотя и не моя рука нанесла удар. Но я должен сказать всем вам ясно и четко, что действия, предпринятые мной и Молло, были военными действиями против мятежников и разбойников: против жесткого, варварского, суеверного культа, во имя которого творились и творятся бесчисленные преступления.

— Тихо! — крикнул Кельдерек, перекрывая ропот и гул, прокатившийся по толпе. — Довольно об этом, господин Эллерот, иначе мне придется лишить вас слова.

— Что слова, что жизни лишать вы горазды, — ответил Эллерот. — Коли тебе интересно, медвежий маг, спроси жителей Гельта. Или тех спроси, кто помнит честного и порядочного человека Гел-Этлина и его солдат. А можешь далеко не ходить и спросить плотников, что строили виселицы для детей на склоне Крэндора. Они скажут тебе, с какой готовностью твои ортельгийцы убивают людей, хотя бы и детей малых. Тем не менее больше об этом я говорить не буду, ибо уже сказал на сей счет что хотел и слова мои были услышаны, а я перед смертью должен сказать еще одну вещь. Она касается только моего дома, моей семьи и древнего саркидского рода, главой которого я скоро перестану быть. Поэтому говорить я буду на своем родном наречии — но недолго, не беспокойтесь. Тех, кто не понимает моего языка, я прошу проявить терпение. Тех, кто меня поймет, я прошу о помощи. Сколь ни мала такая вероятность, но вдруг где-нибудь, как-нибудь одному из вас выпадет случай помочь мне после моей смерти и утешить горе, чернее которого никогда еще не омрачало отцовского сердца и не повергало в скорбь старинное благородное семейство. Многим из вас приведется услышать погребальную песнь под названием «Слезы Саркида». Тогда вы и рассудите, не по мне ли проливаются они, как в давнем прошлом проливались по владыке Депариоту.

Когда Эллерот заговорил на йельдашейском, Кельдерек спросил себя, многие ли из присутствующих его понимают. Зря он разрешил ему обратиться к толпе. Однако в Бекле право последнего слова всегда давалось аристократам, приговоренным к смерти, и отказать в нем Эллероту означало бы изрядно подпортить впечатление от милосердной казни. «Как бы я ни обставил дело, — с горечью подумал Кельдерек, — Эллерот со своим самообладанием и аристократической уверенностью в себе в любом случае вызвал бы всеобщее восхищение и сумел бы выставить ортельгийцев жестокими дикарями».

Внезапно его внимание привлекли новые интонации в голосе Эллерота. Подняв глаза, он поразился перемене, происшедшей в облике этого гордого, изнуренного человека. Подавшись вперед и с мольбой переводя взгляд с одного лица на другое, Эллерот говорил страстным, настойчивым тоном. Изумленный Кельдерек заметил слезы у него в глазах. Бан Саркида плакал — но явно не о своей печальной участи, ибо в толпе там и сям раздавались приглушенные голоса, произносящие слова сочувствия и поддержки. Кельдерек нахмурился, призывая на помощь все свои скудные познания в йельдашейском.

«…такие же страдания, какие терпят многие простые люди… — разобрал он, но следующих нескольких фраз не понял, как ни старался. — …Жестокость к невинным и беспомощным… долгие бесплодные поиски… спустя время он осознал… наследник великого рода… — а потом, с подавленным рыданием: — …гнусная, позорная ортельгийская работорговля».

Гул в зале усилился, и Кельдерек увидел, как начальник стражи Мальтрит, стоящий справа от него, положил руку на рукоять меча и беспокойно зыркнул по сторонам. Встретившись с ним взглядом, он быстро кивнул и сделал знак рукой, Мальтрит схватил копье, громко постучал древком по полу и гаркнул: «Тихо! Тихо!» Кельдерек заставил себя посмотреть в глаза Эллероту:

— Вам придется закончить, господин. Мы проявили к вам великодушие. Я прошу в ответ проявить сдержанность и мужество.

Несколько мгновений Эллерот молчал, словно приходя в себя после пылкой речи, и Кельдерек видел, как на землистом лице вновь проступает выражение, свидетельствующее об отчаянной борьбе со страхом. Потом — голосом, в котором истерические нотки странным образом смешивались с язвительно-презрительными, — Эллерот заговорил на бекланском:

— Сдержанность и мужество? Мой дорогой речной знахарь, боюсь, мне недостает и первого и второго — как и тебе. Но у меня, по крайней мере, есть одно преимущество: мой путь закончен. А тебе еще шагать и шагать, и страшно долгим будет твой путь. Ты даже не представляешь, как далеко тебе придется зайти. Помнишь, как ты снялся со своего острова, страстно возжелав задать всем жару? Сначала явился в Гельт — гельтцы тебя хорошо помнят, — а потом двинулся дальше. Дошел до Предгорья и устроил бойню в сумерках под дождем. А потом твои громилы вдребезги разбили Тамарриковые ворота — ты хоть помнишь, как они выглядели? А потом, само собой, ты затеял войну с людьми, испытывавшими совершенно безотчетную неприязнь к тебе. Ох и долгий же то был путь! Слава богу, я теперь обрету покой. Но ты не обрящешь покоя, мой дорогой островной колдун. О нет, и не надейся даже! Небо потемнеет, польется холодный дождь, застилая глаза, и уже не отыщешь ты правильного пути, даже если захочешь. И останешься ты совсем один. Но ни остановиться не сможешь, ни повернуть вспять. Будут призраки в темноте и бесплотные голоса, исполняться начнут страшные пророчества, и лица мертвых будут повсюду, куда ни глянешь. Последний мост разрушится за твоей спиной, погаснут последние огни, а вслед за ними и солнце, и луна, и звезды, но ты будешь идти все дальше и дальше. Ты придешь в края более горестные и безотрадные, чем возможно помыслить; в юдоль скорби и страданий, всецело порожденных мерзким суеверием, которое ты сам и насаждал с таким усердием. Но и там твой путь не закончится.

Кельдерек неподвижно смотрел на Эллерота, потрясенный страстной убежденностью его речей. Дурное предчувствие вернулось, более явственное, более отчетливое: ощущение одиночества, опасности, неотвратимой катастрофы.

— От одной этой мысли мороз по спине пробирает. — Эллерот передернул плечами, с усилием подавляя дрожь. — Пожалуй, мне следует согреться немного, прежде чем парень с резаком прервет эти дивные минуты беспечного веселья.

Он быстро повернулся кругом и в два шага оказался у жаровни. Мальтрит шагнул вперед, не понимая намерений смертника, но готовый предотвратить любое неположенное или отчаянное действие. Однако Эллерот просто улыбнулся и покачал головой с таким непринужденным и любезным видом, будто отвергал заигрывания самой Гидрасты. А когда Мальтрит отступил назад, инстинктивно подчиняясь спокойному изъявлению властной воли, Эллерот медленно запустил левую руку в жаровню и вытащил горящий уголь. Словно предлагая полюбоваться великолепным драгоценным камнем или изящной хрустальной вещицей, он поднял уголь повыше и снова посмотрел на Кельдерека. Лицо его, искаженное дикой болью, скривилось в жуткое карикатурное подобие жизнерадостной улыбки, а когда он заговорил, слова звучали смазанно — нелепое мычание, пародия на человеческую речь, но достаточно внятная, чтоб разобрать. По лбу у него струился пот, все тело сотрясалось от невыносимой муки, но он по-прежнему держал уголь в поднятой руке и судорожно гримасничал, изображая непринужденную веселость.

— Смотри… медвежий король… ты держишь горящий уголь… — (Кельдерек чувствовал запах горелого мяса и видел, как чернеют пальцы, по всей вероятности уже прожженные до кости, однако, пригвожденный взглядом страшных белых глаз, продолжал стоять столбом.) — Долго ли ты сможешь идти с ним?.. Сожжет… обездвижит болью… пылающий огонь…

— Остановите его! — крикнул Кельдерек Мальтриту.

Эллерот отвесил поклон:

— Нет необходимости… не утруждайтесь. Совсем не больно… — Он пошатнулся, но тотчас восстановил равновесие. — Пустяк… по сравнению с болью… которую ортельгийцы причиняли иным из нас, уж поверьте. Ладно, не будем тянуть время.

С беззаботным видом он бросил уголь за спину, подкинув повыше, помахал рукой зрителям, широким шагом подошел к лавке и опустился на колени. Уголь, полыхнувший ярче в полете, по крутой дуге перелетел через решетку и упал в солому неподалеку от Шардика. Через считаные секунды среди сухих листьев травы появился крохотный огненный цветок — прозрачные лепестки пламени, сначала неподвижные, как бородатые мхи на деревьях в болотах. Потом они начали вытягиваться вверх, над ними поднялись струи дыма, смешиваясь с дымом жаровни, плавающим в туманном воздухе, а секунду спустя огонь с треском побежал по соломе.

С пронзительным криком ужаса, совершенно непохожим на медвежий рев, Шардик отпрыгнул назад, выгибая могучую спину дугой, точно кошка при виде врага. Потом, охваченный паникой, он опрометью ринулся поперек зала и с размаху врезался в одну из арочных колонн — стена сотряслась, как от удара тарана, а полуоглушенный медведь тяжело попятился и упал. Потом, пошатываясь, поднялся на неверные лапы, огляделся вокруг и вновь шарахнулся прочь от огня, теперь быстро распространявшегося по клетке. Всей своей непомерной тяжестью он налетел на решетку и стал неистово биться об нее, словно пытаясь вырваться из сети. Когда зверь вскинулся на дыбы, верхняя железная перекладина, одним концом вделанная в стену, оказалась у него на уровне груди, и он в бешенстве заколотил по ней лапами, выворачивая из стены вместе с двумя камнями.

В это мгновение Кельдерек услышал глухой протяжный скрип наверху и, подняв голову, увидел, как расплывчатое светлое пятно в крыше постепенно сужается. Напряженно всматриваясь в него, он вдруг понял, что огромная балка над ним двигается: медленно поворачивается, точно ключ в замке. Еще мгновение спустя один конец обугленной балки соскользнул с опорной стены и, с треском расщепляясь, пополз вниз по грубой кладке, будто гигантский черный палец.

Кельдерек в ужасе бросился на пол прочь от решетки, а уже в следующую секунду балка косо рухнула, смяв металлическую ограду на четверти ее длины, и повисла в воздухе, одним концом опираясь на искореженные железные прутья, согнувшиеся под ней, как травинки, а другим — на противоположную стену. Вся эта груда металла продолжала медленно оседать под тяжестью балки. Огонь за ней разгорался все сильнее, и дым валил все гуще.

Шум и суматоха поднялись невообразимые. Одни беспорядочно метались в поисках ближайшего выхода, другие пытались навести порядок или отыскать своих друзей. Солдаты растерянно топтались на месте в ожидании приказов, а офицерам никак не удавалось перекричать гвалт толпы.

И только Шардик (он и еще кое-кто) действовал решительно и целеустремленно. Скрежеща когтями по железу, медведь полез через погнутую решетку.

Подобно тому как мощный поток воды в высокогорной долине с ревом устремляется в пролом в дамбе, повинуясь не собственной воле, но простому закону неживой природы, и сметает все препятствия на своем пути, в мгновение ока превращаясь из источника пользы и выгоды в разрушительную и опустошительную силу, смертельно опасную для тех, кто полагал, что забрал полную власть над ним, — так и обезумевший от страха Шардик, круша и ломая покореженный металл, вырвался из-за поврежденной ограды.

Подобно тому как люди, отдыхающие или работающие под дамбой, прямо на пути яростного потока, с ужасом понимают, что произошла непредвиденная, непоправимая катастрофа и у них нет никакого другого выхода, кроме как бежать наутек со всех ног, — так и зрители в зале осознали, что медведь выбрался из клетки и оказался среди них.

Подобно тому как жители селения поодаль от дамбы, услышав грохот обрушения каменной преграды, рев воды и испуганные крики, застывают на месте и недоуменно переглядываются, уже понимая, что стряслась какая-то беда, но еще не зная, что звуки эти означают гибель многолетнего труда, конец благополучия и утрату доброго имени, — так и обитатели верхнего города, дозорные на стене, садовники и пастухи, мерзнущие в садах и на пастбищах вокруг Крюка, слуги делегатов, торчащие под дверями своих хозяев, молодые солдаты, нынче утром отдыхающие от лучных тренировок, закутанные в плащи придворные дамы, стоящие на крыше Дворца баронов в ожидании, когда солнце выйдет из-за отрога Крэндора и рассеет туман, — все они услышали тяжелый удар рухнувшей балки, лязг решетки и поднявшийся следом шум. Каждый из них понял в меру своего разумения, что случилось неладное, и, испытывая немалую тревогу, но еще не догадываясь об истинном положении дел, двинулся по направлению к Королевскому дому, взволнованно расспрашивая всех встречных.

Когда Шардик стал перелезать через смятую решетку, та затряслась и еще сильнее просела под страшной тяжестью; на пол посыпались обломки железа и дерева. Он забрался на балку и несколько мгновений сидел там, пристально глядя на мечущихся внизу людей, как кот смотрит на мышь, с писком убегающую от него. Потом, когда балка под ним начала крениться, медведь неуклюже спрыгнул вниз и приземлился между жаровней и лавкой. Все вокруг истошно орали, толкались, орудовали локтями и кулаками, прокладывая путь к бегству. Однако зверь с минуту стоял на месте, раскачиваясь из стороны в сторону — наводящее ужас движение, свидетельствующее о бешеной ярости, готовой прорваться наружу. Потом он вскинулся на задние лапы и повел свирепым взглядом поверх мельтешащих голов в поисках выхода.

Именно в этот жуткий миг, когда лишь единицам удалось прорваться через двери, а Шардик все еще стоял на дыбах, возвышаясь над толпой, словно чудовищный великан-людоед, Эллерот вскочил на ноги, схватил с лавки меч палача и бегом пересек пустое пространство, промчавшись всего в локте от медведя. Дюжина мужчин устроила давку у северного выхода в галерею, и он пробил себе путь мечом, рубя и коля. Кельдерек, все еще лежавший на полу, видел, как правая рука Эллерота стремительно наносит удары, а покалеченная левая болтается как неживая. Потом саркидец проскочил в арку, и толпа сомкнулась за ним.

Кельдерек поднялся на колени, но мощный толчок тут же повалил его обратно на пол. Он с размаху ударился головой о камень и несколько долгих мгновений лежал неподвижно, оглушенный. Потом с трудом встал на четвереньки и увидел, как Шардик ломится сквозь толпу к той самой двери, через которую он сам, вместе с женщинами, вошел в зал час назад. Позади медведя уже валялось три или четыре бездыханных тела, а по сторонам от него люди истерически вопили, толкались, затаптывали упавших; кто-то в отчаянии молотил кулаками по колоннам, кто-то пытался вскарабкаться по неровной кирпичной кладке, закрывающей арки между ними.

Шардик достиг двери и осторожно выглянул наружу, словно нерешительный путник, собравшийся в дорогу ненастной ночью. В следующий миг прямо перед ним промелькнула фигура Эллерота, пробежавшего слева направо мимо дверного проема. Потом исполинское тело зверя заполнило весь проем, а еще секунду спустя Шардик вышел из здания, и снаружи донесся единственный короткий вопль, полный ужаса.

Когда Кельдерек добрался до выхода, первым, что он увидел, был труп молодого солдата, который недавно с любопытством глазел на процессию, спускавшуюся по лестнице. Он лежал ничком, и из глубоко разорванной шеи хлестала кровь, растекаясь лужей на каменных плитах. Медведь прошел по ней, и кровавые отпечатки огромных лап тянулись по террасе и через лужайку. След привел Кельдерека к кипарисовым садам, и там он почти нос к носу столкнулся с Шардиком, внезапно возникшим из густого тумана. Медведь неуклюжим галопом пронесся мимо него, огибая озеро по западному берегу, и в считаные секунды вновь скрылся в тумане.

Загрузка...