Шардик

39. За Врако

В Бекле Кельдерек слышал о местности к востоку от Кебина — «помойке империи», как выразился о ней один из провинциальных губернаторов, — провинции без поместий и правительства, без доходов и без единого крупного города. В тринадцати лигах ниже по течению от Ортельги Тельтеарна круто поворачивала и дальше текла на юг, мимо восточной оконечности Гельтских гор. К югу от гор и к западу от Тельтеарны простиралась глухая местность с лесистыми грядами и увалами, топкими болотами, ручьями и дремучими чащами, без дорог и селений, если не считать нескольких деревушек, чьи обитатели питались рыбой, мясом полудиких свиней и скудными плодами земли. Многие беглецы и преступники бесследно скрывались в этих пустынных краях. В Бекле ходило выражение: «Убил бы гада, да в Зерай не хочется». Непослушным сорванцам матери в сердцах говорили: «Ты закончишь в Зерае». По слухам, из этого уединенного не городка даже, а местечка, расположенного там, где Тельтеарна сужалась до пятисот шагов, любого человека, способного заплатить за услугу, переправляли на восточный берег без лишних вопросов. В былые дни даже северная охранная армия никогда не продвигалась на восток дальше Кебина, и ни один сборщик налогов или налоговый чиновник не пересекал Врако, страшась за свою жизнь. Такой была местность, куда теперь вступил Кельдерек и где он, по милости Эллерота, мог оставаться в живых столько времени, сколько сумеет.

Вынув из заплечного мешка и надев башмаки, Кельдерек быстро зашагал по заросшей узкой тропе. Едва только откроют ворота и снимут охрану у брода, думал он, кто-нибудь наверняка пустится за ним следом в надежде догнать и убить. Хотя он прекрасно понимал, что, скорее всего, погибнет в этих диких краях, и на самом деле не испытывал особого желания спасти свою жизнь, все же он твердо решил не принимать смерть от рук йельдашейцев или других врагов Шардика. Через час Кельдерек подошел к развилке, откуда налево, в северном направлении, вела еще более заросшая тропка. Он свернул на нее и какое-то время пробирался сквозь заросли кустарника у обочины, чтобы не оставлять следов на самой тропе.

Наконец, незадолго до полудня, так и не увидев и не услышав ничего подозрительного, Кельдерек сел на берегу ручья, подкрепился и стал думать, что же делать дальше. В основе всех мыслей, подобная скальному дну бурного потока, лежала уверенность, что он преступил некую незримую, но все же совершенно реальную границу, из-за которой нет возврата. Что означало приключение у Уртских избоин, рассказ о котором поверг встречных пастухов в такой страх и трепет? Что произошло с ним на бранном поле в Предгорье, когда он лежал без памяти, всецело во власти неотмщенных мертвецов? И почему Эллерот пощадил жизнь человека, чье правление привело к тому, что он лишился сына? Размышляя над этими необъяснимыми событиями, Кельдерек сознавал, что они погасили силу и веру, горевшую в сердце короля-жреца Беклы. Теперь он чувствовал себя почти призраком, истощенной душой, населяющей изнуренное тяготами тело.

Самым звучным колоколом из всех гудевших в сердце было известие о Шардике, сообщенное Эллеротом. Шардик переправился через Врако и находится при последнем издыхании, в чем не может быть сомнений. Если он, Кельдерек, еще хоть немного дорожит жизнью, лучше всего для него смириться с этой мыслью. Искать Шардика в подобной местности — значит подвергнуться опасностям и трудностям, выдержать которые у него не хватит ни душевных, ни физических сил. Он либо будет убит, либо умрет в лесистых предгорьях. Шардика, живого или мертвого, уже не вернуть; а для него самого единственный слабый шанс на спасение — направиться на юг, как-нибудь добраться до северной Тонильды, а потом разыскать ортельгийскую армию.

Однако часом позже Кельдерек, уже не прячась, снова двигался на север по тропе, извилисто поднимавшейся в гору. Эллерот, горько думал он, сказал про него правильно. «Поверьте мне на слово, ни он, ни медведь теперь не представляют для нас опасности». Да, так и есть, ведь он жрец Шардика — и только. Боясь презрения Та-Коминиона, силой своего убеждения заставившего его поверить, что бог послал Шардика для завоевания Беклы, он безучастно стоял в стороне, когда тугинду связывали и уводили прочь, как преступницу, а впоследствии взял на себя роль посредника между Шардиком и своим народом. Без Шардика он никто — заклинатель дождя, бубнящий в засуху без всякого толку; шаман, утративший былую магическую силу. Вернуться к Зельде и Гед-ла-Дану с известием, что Эллерот находится в Кебине с йельдашейским войском, а Шардик навеки потерян, — значит подписать себе смертный приговор. Генералы сейчас же, ни дня не медля, избавятся от человека, потерпевшего такой крах. Эллерот знал это — и еще одно знал. В отличие от многих других врагов, он понимал глубокую, страстную веру Кельдерека в Шардика. Подобно тому как разумный хозяин, втайне презирающий личные ценности и верования слуги, понимает тем не менее, что именно в силу своих убеждений слуга этот способен на поступки бескорыстные, а возможно даже, мужественные и жертвенные, — так же и Эллерот при всей своей ненависти к Шардику ясно понимал, что Кельдерек, какие бы надежды его ни искушали, не сможет отделить свою судьбу от судьбы медведя. Вот почему он, уверенный в скорой смерти Шардика, не видел никакого вреда в том, чтобы пощадить короля-жреца. Но почему он посчитал необходимым навязать свою волю всем остальным? Может ли быть такое, что Кельдерек теперь отмечен некой печатью, видимой людям вроде Эллерота? Печатью проклятия, свидетельствующей, что он прошел через заслуженные страдания и обрел неприкосновенность, в которой отныне должен оставаться в ожидании божьего возмездия? При этой мысли Кельдерек, устало бредущий по дикой глуши, тяжело вздохнул под бременем своего несчастья и невнятно запричитал, в точности как полоумная старуха в разоренном безлюдном городе, несущая на руках мертвого ребенка.

Хоть и наслышанный об этих злополучных краях, он все же не ожидал, что они настолько пустынны. За весь день он не встретил ни души, не уловил ни звука человеческой речи, как ни напрягал слух, не увидел ни дымка, как ни озирался по сторонам. С наступлением сумерек Кельдерек осознал, что ему придется провести ночь под открытым небом. В бытность свою охотником он не раз ночевал в лесу, но редко в одиночестве и никогда без оружия и костра. Отправить его за Врако, не снабдив хотя бы ножом и кремнем с огнивом… может, в конце концов, они просто выбрали такой вот жестокий способ убийства? А Шардик, которого он так и не найдет… жив ли еще Шардик? Кельдерек в изнеможении опустился на землю, обхватил голову руками и вскоре погрузился в странное забытье наяву, которое было не сном, а скорее полным истощением ума, больше неспособного цепляться за мысль, проскальзывающего и прокручивающегося впустую, как колеса в вязкой грязи.

Подняв наконец голову, он вдруг увидел в кустах поблизости знакомый предмет — да, старательно замаскированный в листве, но все же знакомый настолько, что просто удивительно, почему он его раньше не заметил. Это была западня — деревянная западня с падающей колодой, какие он сам часто ставил в былое время. Приманка в ней — тухлое мясо да высохшие фрукты — была нетронута, и колышек-подпорка стоял на месте под колодой.

До темноты оставалось не больше двух часов, и Кельдерек хорошо знал, что охотники, не проверяющие поставленные западни поздним вечером, поутру зачастую обнаруживают, что звери-падальщики добрались до добычи первыми. Он замел свои следы отломленной веткой, залез на дерево и стал ждать.

Меньше чем через час послышался шум чьего-то приближения, и вскоре из-за деревьев показался смуглый коренастый мужик с длинными всклокоченными волосами, одетый в шкуры и драные лохмотья. За поясом у него торчали нож и две-три стрелы, за плечами висел лук. Он наклонился, посмотрел на западню под кустом и уже повернулся прочь, когда Кельдерек окликнул его. Мужчина вздрогнул, молниеносно выхватил нож и в мгновение ока скрылся в подлеске. Кельдерек понял, что должен рискнуть, коли не хочет остаться здесь один-одинешенек, и торопливо спустился с дерева, крича:

— Прошу тебя, не уходи! Мне нужна помощь!

— Какая помощь? — спросил из зарослей невидимый мужчина.

— Пристанище на ночь… и совет. Я беглец, изгнанник… называй как хочешь. Я в беде.

— А кто не в беде-то? Ты ж на этой стороне Врако, не?

— Я безоружен. Посмотри сам. — Кельдерек бросил котомку на землю, поднял руки и повернулся в одну и другую сторону.

— Безоружен? Сумасшедший, что ли? — Мужчина вышел из кустов и приблизился к нему. Обликом он был сущий разбойник: смуглый, угрюмый, с гноящимися глазами и шрамом от рта до шеи, при виде которого Кельдереку вспомнился Бель-ка-Тразет.

— Я не в том положении, чтобы шутки шутить или торговаться, — сказал Кельдерек. — В котомке только еда и ничего больше. Забери все и дай мне ночлег.

Мужчина поднял котомку, заглянул в нее, кинул обратно Кельдереку и кивнул. Потом повернулся и двинулся в направлении, откуда пришел. Немного погодя он спросил:

— Погони за тобой нет?

— Нет.

Дальше они пошли в молчании. Кельдерека удивило, что спутник не обнаруживает ни тени дружелюбного любопытства, обычно возникающего при встрече с чужаком. Если он и гадал, кто такой Кельдерек, откуда пришел и почему, то спрашивать явно не собирался; и в нем чудилось что-то настолько зловещее и опасное, что сам Кельдерек почел за лучшее воздержаться от вопросов. Должно быть, решил он, подобное поведение при знакомстве принято в этих краях, с позорным прошлым и без всякой надежды на будущее: вежливость обитателей тюрьмы или сумасшедшего дома. Однако какие-то вопросы, видимо, все же допускались, ибо спустя время мужчина отрывисто промолвил:

— Думал, что собираешься делать дальше?

— Пока нет… умереть, полагаю.

Спутник сурово взглянул на него, и Кельдерек понял, что сболтнул глупость. Люди здесь были что затравленные звери, дерущиеся за свою жизнь до последнего издыхания. Все местные жители, как обитатели разбойничьей пещеры, делились на насильников и жертв — в таких краях говорить о смерти, в шутку или всерьез, считалось последним делом. Слишком усталый, чтобы скрыть свое замешательство, Кельдерек промямлил:

— Я пошутил. Есть у меня одна задача, хотя она может показаться тебе странной. Я ищу медведя, который, по слухам, бродит где-то здесь. Если бы мне удалось его найти…

Он осекся, поскольку мужчина, выдвинув вперед подбородок, вдруг в упор уставился на него своими гноящимися глазами со смешанным выражением страха и ярости, какие испытывает человек при столкновении с чем-то неизвестным и непонятным. Однако он не сказал ни слова, и после паузы Кельдерек заикаясь проговорил:

— Это… чистая правда. Я не пытаюсь тебя одурачить…

— Лучше и не пробуй, — последовал ответ. — Выходит, ты не один?

— Один, совсем один.

Мужчина выдернул из-за пояса нож, схватил Кельдерека за запястье и заставил опуститься на колени. Кельдерек испуганно смотрел в склоненное над ним свирепое лицо.

— Так что там насчет медведя? Что у тебя на уме? И что ты знаешь о ней… о той женщине, а?

— Какой еще женщине? Бога ради, я не понимаю, о чем ты!

— Не понимаешь?

Задыхаясь, Кельдерек помотал головой, и через несколько мгновений мужчина отпустил его руку.

— Ладно, тогда пойдем посмотришь… пойдем посмотришь. Только помни: со мной шутки плохи.

Они зашагали дальше. Мужчина по-прежнему сжимал в руке нож, и Кельдерек подумывал дать деру в лес, но в конечном счете так и не решился: он слишком устал, а этот разбойник наверняка бросится за ним в погоню, настигнет в два счета и, скорее всего, убьет. Они перевалили через гряду и спустились по крутому склону к стоячему ручью, затянутому ряской. Среди деревьев здесь плавал тонкий дым. Более или менее расчищенный от растительности участок на берегу был усыпан костями, перьями и прочим мусором. У самой воды стояла кривобокая хибара без трубы, сооруженная из жердей, веток и глины. Вокруг тучами вились мухи. Три или четыре шкуры сушились на веревке; в тесном деревянном загончике на топкой земле жались друг к другу несколько черных птиц — ворон или грачей. Как фальшивое пение оскорбляет слух, так представшая перед ними картина оскорбляла взор, вызывая единственное желание — уничтожить здесь все, чтоб и следа не осталось.

Мужчина снова схватил Кельдерека за запястье и полуповел-полупотащил к лачуге, вход в которую был занавешен пыльными шкурами. Он резко мотнул головой и указал ножом, но Кельдерек, отупевший от усталости, страха и отвращения, не сообразил, что ему велено войти первым. Тогда мужчина взял его за плечо и толкнул вперед, прямо на полог. Кельдерек отодвинул шкуры, просунул внутрь голову, а потом вошел.

Там находилось единственное смрадное помещение с тлеющим очагом в дальнем углу. Слабый свет сочился лишь через занавешенный входной проем да маленькое дымовое отверстие в крыше, но Кельдерек разглядел в полумраке закутанную в плащ фигуру, сидевшую спиной к нему на грубой лавке у очага. Пока он вглядывался, подавшись вперед и чувствуя приставленное к спине острие ножа, человек поднялся на ноги и повернулся к нему лицом. Перед ним стояла тугинда.

40. Рувит

До чего же страшно внезапно столкнуться с собственным постыдным деянием из прошлого, совершенным давно, но по-прежнему зримо явленным, как развалины хижины какого-нибудь несчастного бедняка, разрушенной эгоистичным вельможей для своего удобства, или полуразложившееся тельце нежеланного ребенка, выброшенное рекой на берег; до чего же страшно неожиданно встретиться с обвинением, опровергнуть которое не в силах никакая бравада и никакой сколь угодно бойкий язык, — с обвинением не громогласным, но тихим и безгневным, возможно даже бессловесным, выдвинутым не во всеуслышание, но при встрече один на один с обидчиком, совершенно не готовым к мучительному приступу стыда, вины и раскаяния. Биннорийская арфа назвала имя убийцы, и два прелестных младенца ответили своей бессердечной матери из-под стен замка. Известны случаи, когда камни двигались и деревья говорили человеческим голосом. Но ни слова не промолвил призрак Банко. Не многим из нас доводилось прикасаться к трупу убитого человека и видеть разверстые кровоточащие раны, но очень и очень многие, наткнувшись на старые письма в ящике стола, обливались горючими слезами и мысленно молили о прощении, перечитывая их в одиночестве; или изнемогали от презрения к себе, когда из случайно оброненных замечаний вдруг понимали, насколько живо в памяти глубокое горе и разочарование, причиненное ими людям, которые никогда ни словом не упоминали о своих чувствах. Жестоко униженным и оскорбленным, как и призракам, нет необходимости упрекать или принародно обвинять своих обидчиков. Для последних гораздо страшнее их нежданное-негаданное безмолвное появление перед ними в каком-нибудь уединенном месте.

Тугинда стояла у лавки, слегка щурясь от дыма. В первый момент она не узнала Кельдерека, но потом вздрогнула и резко вскинула голову. Судорожно всхлипнув и закусив палец, Кельдерек повернулся и бросился было прочь, но тотчас отлетел назад и упал навзничь от сильного толчка. Мужчина с ножом в руке свирепо смотрел на него сверху вниз, жуя губу и тяжело дыша, словно хищный зверь, возбужденный запахом крови. А ведь для него убийство наверняка еще недавно было и ремеслом, и развлечением, вдруг с ужасом осознал Кельдерек; в его темной голове мысль о насилии висит всегда, точно меч на волоске; при виде чьего-то страха или панического бегства он испытывает такое же безудержное возбуждение, какое охватывает кота при виде удирающей мыши. Это, не иначе, скрывающийся от правосудия душегуб, за чью голову назначено вознаграждение; наемный убийца, который стал не нужен своим хозяевам и сбежал за Врако, пока осведомители не донесли на него властям. Скольких одиноких путников он убил в здешних краях?

Склонившийся над ним мужчина дышал шумно и часто. Кельдерек приподнялся на локте и безуспешно попытался ответить на горящий взгляд безумца взглядом твердым и властным. Почти сразу он опустил глаза, а мгновение спустя позади него раздался голос тугинды:

— Успокойся, Рувит! Я знаю этого человека — он безобиден. Не трогай его.

— Прятался в лесу, болтал про медведя. Я сразу смекнул: что-то неладное у него на уме, что-то неладное. Ничего не говорю, привожу сюда, вот и все. Надо узнать, что он задумал… узнать, что задумал…

— Он тебя не тронет, Рувит. Давай-ка разожги очаг, а после ужина я еще раз промою тебе глаза. Убери нож.

Тугинда ласково взяла мужчину за руку и повела к очагу, разговаривая с ним, как с малым ребенком. Кельдерек встал и поплелся следом, не зная, что еще делать. При звуке голоса тугинды к глазам подкатили слезы, но он смахнул их без единого слова. Косматый разбойник словно забыл о его присутствии, и Кельдерек, присев на шаткий табурет, стал наблюдать за тугиндой, которая раздула огонь в очаге, поставила на него горшок и принялась помешивать в нем обломком вертела. Один раз женщина взглянула на него, но он сразу потупился, а когда поднял глаза, она уже возилась с глиняным светильником, подрезая фитиль и зажигая от горящего прутика. Слабый язычок пламени отбрасывал на пол зыбкие тени и, казалось, не столько освещал убогую лачугу, сколько неверным своим трепетанием на сквозняках, дувших из щелей в хлипких стенах, напоминал о беззащитности всех, кому выпало несчастье оказаться в одиночестве посреди этой безотрадной глуши.

Она постарела, подумал Кельдерек, и выглядит как человек, переживший тяжелую утрату и жестокое разочарование. Однако она продолжает жить — словно тлеющий огонь или голое дерево на лютом зимнем ветру. Здесь, в этом ужасном месте, где неоткуда ждать помощи, наедине с двумя мужчинами, один из которых предал ее в прошлом, а другой явно не в своем уме и, вероятно, убийца, тугинда держалась со спокойным превосходством, с каким держится проницательный честный фермер при общении с теми, кому хочет дать понять, что обмануть его не удастся, лучше и не пробовать. Но за внешне явленной крепостью духа Кельдерек и сейчас, как в давние дни, ощущал в тугинде еще и некую глубинную силу, непостижимую и таинственную, которую наверняка чувствовал даже бедный кровожадный Рувит, как пес нутром чует радость или горе в доме. Она обладала неприкосновенностью не только жрицы, странницы и целительницы, но и носительницы сокровенного знания, сверхъестественной силы, чью мощь он испытал на себе еще до встречи с тугиндой, когда сидел в странном оцепенении в челне, несомом течением к берегу Квизо под покровом ночной тьмы. Неудивительно, что Та-Коминион умер, подумал Кельдерек. Неудивительно, что безрассудные пылкие амбиции, застившие от молодого барона великую силу тугинды, погубили его безвозвратно.

Он принялся гадать, какая смерть уготована ему самому. Иные беглые преступники, по слухам, продолжали влачить существование за Врако даже тогда, когда все уже забывали не только о вознаграждении за их поимку, но даже о характере совершенных ими злодеяний, и ничто, кроме отчаяния и тупого страха, замутняющих рассудок, не мешало им вернуться в города, где никто уже не помнил, что они там сотворили в прошлом. Нет, такое жалкое прозябание не для него. Шардик — если только он найдет его — наконец заберет у него жизнь, которую он предлагал столь часто; заберет у него жизнь прежде, чем презренное желание выжить любой ценой превратит его в существо, подобное Рувиту.

Глубоко погруженный в свои мысли, Кельдерек почти не слышал разговора между Рувитом и тугиндой, заканчивавшей готовить ужин. Он смутно сознавал, что Рувит, хотя уже и притихший, страшно боится наступающей темноты и что тугинда ласково успокаивает его. Давно ли этот горемыка живет здесь, в одиночестве встречая ночи, и почему такая жизнь — невыносимо тяжелая даже для беглого преступника — для него предпочтительнее любой другой?

Немного погодя тугинда принесла Кельдереку еду и, протягивая миску, на мгновение положила ладонь ему на плечо. Он по-прежнему не сказал ни слова, лишь кивнул с несчастным видом, избегая встречаться с ней взглядом. Однако, утолив голод, Кельдерек несколько воспрянул духом, придвинулся поближе к очагу и стал смотреть, как тугинда промывает Рувиту гноящиеся глаза травяным настоем. С ней свирепый разбойник был кротким, послушным и временами отдаленно напоминал человека, каким мог бы быть, когда бы зло не поглотило душу, — славным туповатым гуртовщиком, возможно, или старательным работником в таверне.

За неимением постелей спать они легли на земляном полу, прямо в одежде. Тугинда ни словом не пожаловалась на грязь и неудобство или хотя бы на паразитов, не дававших им покоя. Кельдерек всю ночь почти не сомкнул глаз, опасаясь за свою жизнь и за жизнь тугинды: мало ли что взбредет Рувиту в дурную голову? Но бедняга, похоже, обрадовался возможности забыться сном, дарующим временное избавление от всех суеверных страхов, ибо ни разу не пошевелился до самого утра.

На заре Кельдерек раздул огонь в очаге, нашел деревянное ведро и, с наслаждением вдыхая свежий воздух, спустился к ручью. Умывшись, он вернулся в лачугу с водой для тугинды, но разбудить ее не посмел и снова вышел на свет раннего солнца. Он твердо принял решение и отступать от него не собирался. Теперь Кельдерек видел в своей душе страшную черную пропасть, подобную той, в которую заглядывал на Уртской равнине. Чудовищная несправедливость, причиненная тугинде Та-Коминионом с его молчаливого согласия, являлась лишь частью гораздо большего зла, сотворенного им самим: святотатства против божественного Шардика и всех прискорбных последствий этого преступления. Ранзея, Молло, Эллерот, проданные в рабство дети, убитые солдаты, чьи голоса мерцали над бранным полем во мраке, — мысли о всех них острыми зазубренными ножами вонзались в мозг Кельдерека, стоявшего на берегу ручья. Когда Тамарриковые ворота наконец рухнули, вспомнил он, прямо посередине воротного полотна зияла громадная дыра, от которой во все стороны лучами расходились трещины, а по краям торчали обломки дерева, покрытого искусной резьбой, и смятые рваные куски серебряных листов с фрагментами уничтоженного изображения. Ортельгийцы испустили торжествующий вопль и толпой ринулись вперед с криками «Шардик! Шардик!».

Слезы тихо катились по лицу Кельдерека.

— Возьми мою жизнь, владыка Шардик! Об одном прошу тебя, боже: возьми мою жизнь!

Услышав шорох позади, он обернулся и понял, что страстная его мольба услышана. В паре шагов от него стоял Рувит, с ножом в руке. Кельдерек упал на колени, подставляя под нож горло и грудь, широко раскидывая руки, словно для объятия.

— Бей скорее, Рувит, пока я не успел испугаться!

Рувит изумленно вытаращился на него, а мгновение спустя заткнул нож за пояс, шагнул вперед с неуверенной кривой ухмылкой, взял Кельдерека за запястье и рывком поднял на ноги.

— Ну, ну, дружок, не след так уж убиваться-то. Спервоначалу оно, конечно, тяжело приходится, но ко всему привыкаешь, как говорится. Коль оказался за Врако, не оглядывайся назад, иначе с ума сбредешь. Вот иду птицу забить. Иные так и крутят шеей, так и крутят, я им завсегда голову отрубаю. — Он быстро глянул через плечо на лачугу и прошептал: — Слышь чего скажу. Она жрица, ага, самая настоящая. Когда воротится обратно, замолвит за меня словечко. Вчера подумал, смерти твоей хочет, ан нет, не хочет. Замолвит за меня словечко, говорит. Не обманывает, думаю, не обманывает, а?

— Не обманывает, — подтвердил Кельдерек. — Тебе она сможет выговорить помилование в любом городе от Икета до Дильгая. Вот мне — нипочем не сможет.

— Здесь все забываешь, приятель, все забываешь. Пять лет, десять лет… через десять лет уже и вшей за друзей почитаешь, ага.

Рувит убил птицу, ощипал и выпотрошил, оставив внутренности лежать на земле, после чего оба мужчины вернулись в лачугу.

Через два часа Кельдерек, отдав Рувиту остатки снеди, принесенной из Кебина, двинулся вместе с тугиндой вдоль ручья.

41. Легенда об Уртских избоинах

Кельдерек все еще не находил в себе сил заговорить о прошлом.

— Куда вы направляетесь, сайет? — наконец отважился он нарушить молчание.

Тугинда не ответила, а после долгой паузы задала встречный вопрос:

— Ты ищешь владыку Шардика, Кельдерек?

— Да.

— С какой целью?

Он испугался, вспомнив о ее таинственном даре понимать больше, чем сказано. Если тугинда разгадала намерение, им принятое, она непременно попытается отговорить его от задуманного, хотя у кого-кого, а уж у нее нет ни малейшей причины желать ему долгих лет жизни. В следующую секунду Кельдерек сообразил, о чем думает тугинда.

— Владыка Шардик никогда не вернется в Беклу, — сказал он. — Точно вам говорю… и я не вернусь.

— Разве ты не король Беклы?

— Уже нет.

Они повернули от ручья и пошли по тропе, ведущей на восток, круто в гору. Тугинда шагала медленно, с трудом, и часто останавливалась передохнуть. «У нее совсем уже не осталось сил для кочевой жизни, — подумал Кельдерек. — Будь даже эти края безопасными, ей все равно не следовало бы находиться здесь». Он стал соображать, как бы уговорить тугинду вернуться на Квизо.

— Сайет, зачем вы здесь? Вы тоже ищете Шардика?

— До Квизо дошло известие, что владыка Шардик покинул Беклу, пересек равнину и скрылся в горах к западу от Гельта. Само собой разумеется, я тотчас же отправилась на его поиски.

— Но зачем, сайет? Вам не стоило пускаться в столь трудное и опасное путешествие. Такие тяготы…

— Ты забываешь, Кельдерек. — В голосе женщины звенел металл. — Как тугинда острова Квизо, я обязана следовать за Шардиком, покуда такое возможно — то есть покуда Сила Божья не порабощена силой человеческой.

Кельдерек промолчал, исполненный стыда, однако немного погодя, спускаясь по склону за ней следом, заговорил снова:

— А ваши женщины… другие жрицы… вы же не одна отправились в путь?

— Да, не одна. До меня также дошло известие о продвижении Сантиль-ке-Эркетлиса на север, а я и прежде знала, что он собирается весной выступить в поход и захватить Кебин. Нилита и еще три девушки отправились вместе со мной в Кебин. Мы думали начать поиски владыки Шардика оттуда.

— Вы разговаривали с Эркетлисом?

— Я разговаривала с Эллеротом Саркидским — он ко мне расположен, потому что когда-то я вылечила его зятю загнившую руку. Бан рассказал об обстоятельствах своего побега из Беклы, а также сообщил, что меньше двух суток назад Шардик пересек Врако в предгорьях к северу от Кебина.

— Но если Эллерот питает к вам дружеские чувства, почему он отпустил вас за Врако одну, без всякого сопровождения?

— Он не знает, что я переправилась через Врако. При всем своем теплом ко мне отношении Эллерот решительно отказался помогать мне в поисках владыки Шардика и спасении его жизни. Для него и его солдат Шардик — всего лишь божество вражеского народа, олицетворяющее все, против чего они сражаются. — Тугинда немного помолчала, а потом чуть дрогнувшим голосом добавила: — Он сказал… божество работорговцев.

Еще минуту назад Кельдереку казалось, что страдать сильнее уже невозможно.

— Эллерот рассказал мне о своем сыне, — продолжала тугинда, — и после этого у меня уже язык не повернулся просить о чем-то. Он сообщил также, что патрульные солдаты, встретившие в горах владыку Шардика, с уверенностью говорят, что медведь при последнем издыхании. Я спросила, почему же они его не убили, и Эллерот ответил, мол, побоялись к нему приблизиться. Поэтому я лично не верю, что владыка Шардик умирает.

Кельдерек открыл было рот, но тугинда продолжила:

— Я надеялась, что Эллерот даст нам солдат в сопровождающие, но, когда поняла, что просить бесполезно, сделала вид, будто мы решили вернуться на Квизо, ибо он не отпустил бы меня за Врако одну.

— Но почему ваши жрицы не пошли с вами, сайет?

— Ужели ты думаешь, я повела бы девушек в столь опасные места — в этот воровской край? Они чуть не на коленях просились пойти со мной. Но я велела им возвращаться на Квизо, а поскольку клятва обязывает их беспрекословно подчиняться мне, они Скрепя сердце пустились в обратный путь. Я же подкупила стражу у брода, а когда перешла на другой берег, сразу повернула на север, как и ты.

— А куда вы идете сейчас, сайет?

— Думаю, владыка Шардик попытается вернуться в свои родные места. Он направляется к Тельтеарне и переплывет через нее, коли сумеет. Поэтому я иду в Зерай, чтобы обратиться к местным жителям за помощью в поисках Шардика вдоль западного берега. А если он уже переправился через Тельтеарну, возможно, в Зерае мы об этом узнаем.

— Может статься, Эллерот прав и Шардик действительно умирает: после ухода из Беклы он получил еще одну тяжелую рану.

Тугинда остановилась и в упор посмотрела на него:

— Тебе Эллерот сказал это?

Кельдерек помотал головой.

Тугинда опустилась на землю, не говоря больше ни слова, но не сводя с него настороженного, вопросительного взгляда.

— Сайет, — неожиданно для себя самого выпалил Кельдерек, — Уртские избоины… что за тайна такая в них кроется?

Тугинда тихо ахнула, словно от внезапного испуга, но быстро совладала с собой и промолвила:

— Лучше расскажи мне, что сам знаешь.

Кельдерек поведал, как покинул Беклу в погоне за Шардиком и следовал за ним через всю Бекланскую равнину. Тугинда слушала молча, пока он не дошел до приключения в Урте; но когда он стал рассказывать о своем пробуждении и о раненом Шардике, вылезшем из Избоины и обратившем в бегство вооруженных мужиков, она вдруг расплакалась навзрыд, как жена над телом возлюбленного мужа. Потрясенный столь бурным горем в человеке, которого он до сих пор считал неподвластным никаким печалям, одолевающим сердца простых смертных, Кельдерек молчал с тяжелым, безнадежным чувством, не смея мешать проявлению скорби, происходящей, как он понял, из некоего страшного знания, что вскоре откроется и ему самому.

Наконец, немного успокоившись, тугинда заговорила — убитым голосом женщины, которая, узнав о постигшей ее ужасной утрате, ясно понимает, что отныне будет жить лишь ожиданием смерти.

— Ты спросил меня, Кельдерек, про Уртские избоины. Я расскажу тебе все, что знаю, хотя знаю я мало, поскольку связанный с ними культ передается из поколения в поколение в глубокой тайне и внушает такой страх, что я в жизни не слышала, чтобы кто-нибудь пытался проникнуть в сокровенную его суть. Сама я, благодарение богу, никогда не видела Уртских избоин, но все же кое-что мне про них известно — очень немногое, что мне рассказали единственно потому, что я как-никак тугинда острова Квизо. Сколь глубоки Избоины, никому не ведомо, ибо со дна провалов никто еще не поднимался обратно. По мнению иных, они суть врата преисподней и души грешников сходят в них по ночам. Говорят также, что достаточно просто заглянуть в Избоины и крикнуть, чтобы пробудить адовы силы, способные ввергнуть человека в безумие.

Кельдерек кивнул, не спуская с нее глаз:

— Это правда.

— Никто не знает, сколь древен культ и чему именно поклоняются его последователи. Но скажу тебе следующее. На протяжении многих веков таинственная миссия уртцев состояла в том, чтобы карать грешников — то есть тех из них, кого бог обрек на кару. Грешны ведь многие, но далеко не все грешники приходят к Избоинам. А лишь такие, чьи преступления вопиют к небесам, непоправимые и непростительные; лишь такие, которые своим существованием оскверняют самую землю. Преступник всегда попадает в Урту будто бы случайно, знать ничего не зная о местности, куда привел его путь. Порой он появляется там один, а порой со спутниками, но сам всегда думает, что в Урту он пришел по собственной воле, в связи с каким-то своим делом или вдруг возникшими обстоятельствами. Однако люди, сторожащие там и встречающие пришлеца, сразу понимают, кто он такой и что надобно делать. Уртцы разговаривают с ним вежливо и обращаются учтиво; сколь бы гнусное преступление он ни совершил, они не питают к нему ненависти, как молния не питает ненависти к дереву, в которое ударяет. Они всего лишь исполнители божьей воли. И к обману никогда не прибегают. Они должны показать человеку Избоины и спросить, знает ли он, как называется это место. Только когда он ответит «нет», уртцы убеждают его приблизиться к Избоинам. Но даже тогда он должен… — Тугинда вдруг осеклась и пристально взглянула на Кельдерека. — Ты спускался в Избоину?

— Нет, сайет. Я же сказал…

— Я помню, что ты сказал. Еще раз спрашиваю тебя: ты точно туда не спускался?

Кельдерек уставился на нее, недоуменно хмурясь, потом кивнул:

— Да, сайет.

— Так вот, даже тогда он должен сойти в Избоину добровольно. А стоит человеку ступить туда хоть ногой, ему уже ничто не поможет. Священный долг обязывает уртцев убить его и сбросить тело в недра Избоины. Иные из погибших там были особами знатными и влиятельными, но все до единого были повинны в каком-нибудь злодеянии, гнусность и жестокость которого ужасает всех, кто о нем узнаёт. Ты наверняка слышал о Гипсасе, ведь он родом с Ортельги.

Кельдерек закрыл глаза и постучал кулаком по колену:

— Да, но лучше бы не слышал.

— Тебе известно, что он погиб в Избоине? Гипсас намеревался скрыться в Бекле или в Палтеше, но пришел в Урту.

— Я не знал. По слухам, он сгинул без вести.

— Очень немногие знают то, что я тебе рассказала, — в основном жрицы и правители. Был такой король Манваризон Терекенальтский, дед короля Карната Длинного. Он сжег заживо жену своего покойного брата вместе с маленьким сыном, своим племянником, законным королем, чью жизнь и престол он поклялся защищать. Пять лет спустя, находясь на Бекланской равнине со своей армией, Манваризон с несколькими сопровождающими прибыл в Урту с целью, как он считал, разведать тамошние земли на предмет дальнейшего захвата. Внезапно он с дикими воплями ринулся к Избоине и скрылся в ней, спасаясь бегством от безобидного малолетнего подпаска, гнавшего овец, — а возможно, от какого-то другого маленького мальчика, незримого для остальных. Все видели, как он выхватил меч на бегу, но тотчас бросил на землю. Несомненно, оружие и по сей день лежит там, поскольку вещи, принадлежавшие жертвам, уртцы никогда не забирают, не закапывают и не уничтожают.

— Вы говорите, что всякий, кто сходит в Избоины, обречен на смерть?

— Да, стоит только ступить туда ногой — смерть неминуема. Иногда, правда, дается отсрочка, но таких случаев — по пальцам счесть. Раз в сто лет, если не реже, жертва возвращается из Избоины живой — такого человека уртцы не трогают, так как это означает, что бог очистил его от греха и замышляет использовать его смерть для какой-нибудь собственной священной и таинственной цели. В давние времена одна девушка бежала со своим возлюбленным через Бекланскую равнину. Два ее брата — люди жестокие и бессердечные — гнались за ними с намерением убить обоих, и она видела, что возлюбленный охвачен страхом. Исполненная решимости спасти своего милого, девушка незаметно ускользнула среди ночи, разыскала спящих братьев и ради него ослепила обоих во сне, не посмев убить. Спустя время — не знаю, какое именно, — она одна пришла в Урту, где была пронзена мечом и сброшена в Избоину. Однако ночью она выбралась оттуда живая, хотя и смертельно раненная. Уртцы отпустили ее, и вскоре она умерла родами, произведя на свет младенца мужеского пола. Мальчик этот впоследствии стал героем У-Депариотом, освободителем Йельды и первым саркидским баном.

— Значит, Эллерот знает все, что вы рассказали мне?

— И даже больше — ведь уртские жрецы с того дня и поныне свято почитают дом Саркидов. Конечно же, они сообщили Эллероту о том, что приключилось в Урте с владыкой Шардиком и тобой.

— Но как так вышло, что в Бекле мне никто ни разу и словом не упомянул про Уртские избоины? Ведь я держал уйму платных осведомителей, доносивших мне практически обо всем.

— Из них мало кто знал про Избоины. А кто знал, никогда бы не рассказал тебе.

— Но вы же рассказали!

Тугинда вновь расплакалась.

— Теперь я верю, что Эллерот говорил правду. Теперь понятно, почему его люди не тронули владыку Шардика и почему он пощадил твою жизнь. Судя по всему, Эллероту не сказали, что сам ты в Избоину не спускался. Разумеется, он потребовал отпустить тебя с миром: ведь если владыка Шардик и ты, как он думал, вышли из Избоины живыми, ни того ни другого нельзя трогать под страхом совершить святотатство. Смерть Шардика предопределена богом, нет никаких сомнений… никаких сомнений! — Тугинда казалась совершенно обессиленной горем.

Кельдерек взял ее за руку:

— Но, сайет, владыка Шардик не сделал ничего дурного.

Она подняла голову и несколько мгновений неподвижно смотрела вдаль, поверх угрюмых лесов.

— Шардик не сделал ничего дурного. — Тугинда повернулась и в упор взглянула на Кельдерека. — Шардик — нет, Шардик не сделал ничего дурного!

42. Дорога в Зерай

Кельдерек не знал, куда ведет тропа, не понимал даже, ведет ли она по-прежнему на восток, ибо теперь они с тугиндой шли сумрачным лесом, под плотным пологом ветвей. Несколько раз у него возникало искушение вообще свернуть с еле заметной тропки, спуститься по склону, найти ручей и просто следовать вдоль него — старый охотничий прием, позволяющий рано или поздно выйти к какому-нибудь жилищу или деревне, хотя порой с превеликими трудностями. Однако тугинде, видел он, такое испытание не по силам. С момента, как они продолжили путь, женщина почти не говорила и шагала — во всяком случае, так казалось — с подавленным видом человека, идущего туда, куда идти совсем не хочется. Никогда еще Кельдерек не видел ее такой подавленной. Даже памятной ночью на Гельтском тракте, вспомнил он, тугинда со связанными за спиной руками ступала твердо и размеренно, словно нисколько не обескураженная своим позорным арестом. Тогда она всецело положилась на бога, подумал Кельдерек. Она знала, что бог может позволить себе подождать, а значит, и она может. Еще прежде, чем он заключил Шардика в клетку ценой жизни Ранзеи, тугинда знала наверное, что в свое время по зову свыше она вновь последует за Силой Божьей. И время это настало, когда Шардик вернул себе свободу, отнятую у него Кельдереком. Чего она не предвидела, так это Урту — страшное место, уготованное для кровожадного ортельгийского бога-зверя, во имя которого творились…

Не в силах долее выносить эти мучительные мысли, Кельдерек резко вскинул голову, ударил себя по лбу кулаком и яростно хлестнул палкой по кустам. Тугинда словно не заметила внезапной вспышки неистовства и продолжала медленно шагать вперед, уперев взор в землю.

— В Бекле мне часто казалось, — нарушил молчание Кельдерек, — что владыка Шардик вот-вот откроет мне какую-то великую тайну — тайну, постигнув которую люди наконец узнают, для чего живут на земле, как защитить свое будущее и оградить себя от всякой опасности. Тогда мы выйдем из тьмы невежества и станем истинными слугами божьими, ясно понимающими, для какой жизни он предназначил нас. Но я так и не получил откровения, как ни старался.

— Дверь была заперта, — бесстрастно обронила тугинда.

— Я-то ее и запер, — горестно вздохнул Кельдерек и вновь погрузился в молчание.

Ближе к вечеру они наконец вышли из леса и приблизились к убогому поселению из трех-четырех хижин, расположенному близ ручья. Двое мужиков, не понявших ни слова из сказанного Кельдереком и угрюмо разговаривавших между собой на незнакомом наречии, которое он слышал впервые, обыскали его с головы до ног, но не нашли чего взять. Они хотели обыскать и тугинду, но Кельдерек схватил одного из них за плечо и отшвырнул в сторону. Мужики, очевидно, рассудили, что ради призрачного шанса на поживу лезть в драку не стоит, ибо отступили назад, разразившись бранью, и знаками велели убираться вон. Однако не успели они с тугиндой отойти на расстояние брошенного камня, как их бегом нагнала оборванная костлявая старуха, протянула ломтик черствого хлеба и, обнажив в улыбке черные зубы, показала рукой в сторону хижин. Тугинда ответно улыбнулась, без тени страха принимая приглашение, и Кельдерек, безучастный к своей судьбе, не стал возражать. Сердито ворча на двух мужиков, стоявших поодаль, старуха усадила гостей на лавку у хижины и принесла каждому по миске жидкой похлебки с какими-то безвкусными серыми кореньями, распадавшимися во рту на волокнистые клочья. Подошли еще две женщины и несколько рахитичных ребятишек со вздутыми животами — они молча глазели на пришлецов, слишком слабые, чтобы шуметь и возиться, как положено детям. После еды тугинда серьезно поблагодарила женщин по-ортельгийски и поцеловала каждой грязную руку. Кельдерек, как и накануне вечером, сидел в глубоком раздумье, смутно сознавая, что дети учат тугинду какой-то игре в камешки. Пару раз она рассмеялась, и малыши тоже залились смехом, а вскоре один из хмурых мужиков приблизился к нему и протянул глиняную чашу со слабым кислым вином, из которой предварительно отхлебнул сам, показывая, что напиток не опасен. Кельдерек выпил за здоровье хозяина, потом стал смотреть, как восходит луна, а позже по приглашению проследовал в одну из хижин и улегся спать на земляном полу.

Проснувшись среди ночи, он вышел наружу и увидел другого мужчину, сидевшего с поджатыми ногами у низкого костра. Довольно долго Кельдерек сидел рядом, не произнося ни слова, но в конце концов показал рукой в сторону ручья и спросил: «Зерай?» Мужчина кивнул, вороша веткой угли, потом ткнул пальцем в него и повторил: «Зерай?», а когда Кельдерек в свою очередь кивнул — коротко хохотнул и с нарочито испуганным видом оглянулся, изображая человека, убегающего от преследователей. Кельдерек пожал плечами, и больше они не разговаривали, так и сидели у костра в молчании до самого рассвета.

Тропы рядом с ручьем не было, и они с тугиндой следовали вдоль русла, с трудом пробираясь через густые лесные заросли. Вытекая из леса, ручей сбегал каскадом по крутому скалистому склону. Кельдерек остановился на краю откоса и обвел взглядом равнину внизу. Примерно в лиге слева тянулась на восток горная гряда. Скользнув по ней глазами, он различил далеко на востоке тонкую серебряную полоску, тускло поблескивающую в солнечных лучах, и показал рукой:

— Должно быть, это Тельтеарна, сайет.

Тугинда кивнула, и чуть погодя Кельдерек добавил:

— Вряд ли владыка Шардик сумеет до нее добраться. Если мы его не отыщем, когда доберемся до реки, то никогда уже не узнаем, что с ним сталось.

— Мы найдем владыку Шардика — либо ты, либо я, — ответила тугинда. — Мне был сон.

Несколько мгновений она напряженно всматривалась в юго-восточный горизонт, а потом первая двинулась вниз по склону, петляя между валунами.

— И что же вы видели, сайет? — спросил Кельдерек, когда они остановились передохнуть.

— Да ничего. Думала, может, хоть дым Зерая разгляжу вдали, но, разумеется, с такого расстояния ничего не увидишь.

Действительно она не поняла вопроса или просто притворилась, сказать было трудно, и Кельдерек решил больше про Шардика не спрашивать.

У подножия склона простиралась широкая топь, и они измазались в грязи по колено, пока пробирались вдоль ручья между мочажин и тростниковых зарослей. Кельдерек принялся воображать, будто он, как герой какой-нибудь старой сказки, заколдован и постепенно, день за днем, превращается из человека в животное. Начались изменения сразу после переправы через Врако и незаметно происходили и сейчас, когда он брел, словно дикий зверь, через суровый край, где оказался не по своему желанию и где у людей нет имен, а у селений — названий. Он мало-помалу терял дар речи и уже мог часами не только молчать, но и вообще ни о чем не думать: человеческое сознание в нем сузилось до крохотной точки, как кошачий зрачок на ярком солнечном свету, а жизнь его, продолжавшаяся по чужой воле, стала просто бессмысленным существованием в ожидании смерти. Человеческого стыда и раскаяния он теперь почти не испытывал, зато остро чувствовал все больные места на теле под задубевшей от пота одеждой.

Через несколько часов топь кончилась, и они наконец вышли к проселочной тропе, а потом и к деревне — единственной, попавшейся Кельдереку на пути к востоку от Врако и самой нищей и захудалой из всех когда-либо виденных. Они отдыхали на подходе к ней, когда мимо прошагал мужчина с вязанкой хвороста. Оставив тугинду сидеть на обочине, Кельдерек поспешил за ним и, догнав, спросил дорогу в Зерай. Мужчина указал на юго-восток и ответил на бекланском:

— Полдня пути, до темноты не успеете. — Потом бросил взгляд на тугинду и проговорил приглушенным голосом: — Бедная женщина… ну куда ей такой в Зерай тащиться! — Должно быть, Кельдерек посуровел лицом, ибо мужчина торопливо добавил: — Не мое дело, конечно… просто она выглядит неважно, вот и все. Легкая лихорадка, видать…

И тотчас зашагал дальше со своей ношей, словно испугавшись, уж не сболтнул ли чего лишнего: ведь в здешних краях у многих прошлое сидело острой занозой в сердце и необдуманное слово было подобно неверному шагу в кромешной тьме.

Едва они приблизились к крайним хижинам — тугинда тяжело опиралась на руку Кельдерека, — путь им преградил устрашающего вида мужик: грязный, хмурый, с синими татуировками на щеках и костяной булавкой длиной с палец в ухе. Он не походил ни на одного из людей, виденных Кельдереком среди разноплеменных толп на рынках Беклы. Однако заговорил он на невнятном, ломаном бекланском, обходясь весьма ограниченным словарным запасом.

— Идти откуда?

Кельдерек махнул рукой на северо-запад, где уже клонилось к закату солнце.

— Деревья наверху? Пройти через все деревья?

— Да, мы пришли из-за Врако, направляемся в Зерай. Давай избавлю тебя от беспокойства, — сказал Кельдерек. — Взять у нас нечего, а эта женщина, как сам видишь, уже немолода. Она изнурена.

— Больная. В деревьях наверху много болезни. Не садиться здесь. Уходить.

— Она не больна, просто очень устала. Прошу тебя…

— Не садиться! — яростно рявкнул мужик. — Уходить!

Тугинда собиралась заговорить с ним, но он вдруг повернул голову и издал резкий призывный крик. Из-за хижин начали появляться другие мужчины.

— Баба больная! — проорал татуированный мужик на бекланском, а потом разразился тирадой на незнакомом языке.

Селяне согласно закивали, восклицая: «Да! Да!» Через несколько мгновений тугинда, отпустив руку Кельдерека, повернулась и медленно двинулась назад по дороге. Кельдерек зашагал следом. Когда он с ней поравнялся, в плечо ей ударил камень, и она пошатнулась, тяжело наваливаясь на спутника. Второй камень упал в пыль у них под ногами, а третий попал Кельдереку в пятку. Позади раздались громкие крики. Не оборачиваясь, Кельдерек низко нагнул голову, одной рукой обхватил женщину за плечи и полупотащил-полупонес ее обратно по тропе.

Удалившись на безопасное расстояние от деревни, он усадил тугинду на траву у обочины и сам сел рядом. Она вся дрожала и дышала прерывисто, но немного погодя открыла глаза, привстала с земли и, посмотрев назад, прошептала:

— Чтоб вас разорвало, чертовы ублюдки! — Потом, встретив ошарашенный взгляд Кельдерека, она рассмеялась. — Разве ты не знал, Кельдерек, что в известных обстоятельствах все бранятся распоследними словами? Ну и когда-то у меня были братья. — Тугинда прикрыла глаза ладонью и пошатнулась. — Впрочем, мужлан прав: мне действительно нездоровится.

— Вы с утра ничего не ели, сайет…

— Ладно, ничего страшного. Надо отыскать место для ночлега, и завтра мы доберемся до Зерая. А там, думаю, мы найдем помощь.

Побродив вокруг, Кельдерек наткнулся на груду нарезанных кусков дерна и из них соорудил укрытие, где они и улеглись, прижавшись друг к другу, чтоб согреться. Тугинда спала беспокойным горячечным сном, бессвязно бормоча что-то про Ранзею, Шельдру и палые листья, которые нужно смести со Ступеней. Кельдерек лежал без сна, мучимый голодом и болью в зашибленной камнем ноге. «Скоро я окончательно превращусь в зверя, — думал он, — и тогда буду легче переносить телесные страдания». Он долго следил за медленным движением звезд по небу и в конце концов тоже заснул.

Вскоре после рассвета, опасаясь деревенских жителей, Кельдерек разбудил тугинду и повел прочь сквозь низкий туман — такой же белый и холодный, как туман, сквозь который недавно вели на казнь Эллерота. Тугинда, совсем ослабшая, почти висела у него на руке, тяжело задыхалась и останавливалась передохнуть через каждые несколько десятков шагов, пройденных неверной поступью слепой нищенки, — у Кельдерека сердце разрывалось от жалости при взгляде на нее и душа холодела от страха, словно при виде небесного знамения, предвещающего беду. Тугинде, как и любой другой женщине из плоти и крови, были не по силам тяготы путешествия по столь диким и опасным краям. Как любая другая женщина, она могла заболеть и даже умереть. При этой мысли Кельдерек внезапно осознал, что всегда, даже в Бекле, он безотчетно ощущал сострадательное присутствие тугинды, надежно ограждающее его от сокрушительной истины божьей. Он, самозванец, украл у нее все — самого Шардика, ритуальное служение, власть и народное почитание. Все, кроме незримого груза ответственности, лежащего на законном посреднике Шардика, и глубокой внутренней убежденности, что такая ноша не по плечу никому, кроме нее. Именно тугинда последние пять с лишним лет несла духовное бремя, которое он своим жестоким обращением с Шардиком сделал для нее вдвое тяжелее. Если сейчас она умрет и никого не останется между ним и божьей истиной, он за недостатком мудрости и смирения все равно не сможет занять ее место. Он разоблачен во всех своих притязаниях, и теперь фальшивому королю-жрецу остается не искать смерти от Шардика, коей он недостоин, а, подобно таракану, убегающему от света, забиться в какую-нибудь темную щель в этом богом проклятом краю и там ждать смерти от болезни или насилия. Судьба же Шардика останется неизвестной: вдали от человеческих глаз он бесследно сгинет, как громадный валун, что с грохотом скатывается по склону горы, круша все на своем пути, и успокаивается наконец в непроходимом дремучем лесу далеко внизу.

Из всех событий того дня в памяти Кельдерека запечатлелось лишь одно. В полулиге за деревней они увидели селян, работающих в поле. Чуть поодаль от остальных отдыхали две молодые женщины. Одна держала у груди ребенка, и обе, смеясь и болтая, ели какую-то снедь из ивовой корзинки. Еще через тысячу шагов Кельдерек уговорил тугинду прилечь отдохнуть, пообещал скоро вернуться и быстро направился обратно к полю. Незаметно подкравшись поближе к двум женщинам, он неожиданно выскочил из-за кустов, схватил корзинку и во весь дух помчался прочь. Они завизжали, заголосили, но мужики, как и рассчитывал Кельдерек, не пылали желанием пуститься в погоню. Он скрылся из виду, жадно уплел половину добычи, выбросил корзинку и возвратился к тугинде чуть ли не прежде, чем селяне здраво рассудили, что из-за нескольких пригоршней сухарей да вяленых фруктов не стоит терять добрый час работы. Когда он поковылял дальше, припадая на ушибленную ногу и уговаривая тугинду съесть хоть немного хлеба с изюмом, ему подумалось, что нужда и голод хорошие учителя. Даже Рувит не управился бы с делом лучше, разве что прирезал бы этих двух дурех, чтоб не орали.

Когда начали спускаться сумерки, Кельдерек сообразил, что до Зерая уже, должно быть, рукой подать. За весь день они повстречали на своем пути лишь нескольких человек, и ни один не заговорил с ними и не подступил с дурными намерениями — отчасти, несомненно, потому, что выглядели они нищими бродягами, у которых и отнять-то нечего, а отчасти потому, что у тугинды был совсем больной вид. Леса остались позади, и с самого утра Кельдерек просто шел на юго-восток по солнцу, через широкую голую равнину с разбросанными там и сям скудными пастбищами и клочками возделанной земли. Наконец они подошли к зарослям тростника и осоки, окаймляющим речку, в которой Кельдерек предположил приток Тельтеарны. Они вернулись чуть назад, обогнули исток и продолжили путь вдоль южного берега. Речка становилась все шире, и вскоре Кельдерек разглядел впереди саму Тельтеарну — здесь река была даже уже, чем у Ортельги, и текла бурно; за полосой воды темнел скалистый восточный берег. Несмотря на все свое безысходное отчаяние, Кельдерек невольно почувствовал слабый укол радости, и на душе чуть посветлело — словно бледная луна проглянула сквозь плотные облака во мраке непроглядной ночи. Ведь эта самая вода совсем еще недавно протекала мимо тростниковых зарослей Ортельги и струисто перекатывалась через разрушенную насыпную дорогу.

— Смотрите, сайет! — воскликнул он, указывая рукой вперед, но тугинда лишь устало помотала головой, не в силах даже поднять глаза.

Если она умрет в Зерае, подумал Кельдерек, моим последним долгом перед ней будет отправить кого-нибудь с печальным известием на Квизо. Что бы там тугинда ни говорила, едва ли они найдут помощь в глухом бедном местечке, населенном главным образом (насколько ему известно) беглыми преступниками из полудюжины разных провинций. Он уже видел окраину Зерая, очень похожую на окраину Ортельги: убогие хижины, дым очагов, кружащие над крышами птицы и блеск Тельтеарны в лучах закатного солнца.

— Где мы, Кельдерек? — прошептала тугинда.

Она уже еле передвигала ноги, землисто-бледная и вся в испарине. Он помог ей напиться из чистой лужицы, потом усадил на маленький травянистый холмик.

— Похоже, это Зерай, сайет.

— Но здесь… что за место такое?

Кельдерек огляделся по сторонам. Они находились в каком-то заброшенном, одичавшем саду, где росли весенние цветы и вовсю цвели деревья. Над водой простирались ветви меликонов, именуемых в простонародье «лживыми красотками», усеянные цветами, которые впоследствии превратятся в золотые ягоды, что опадут сами собой в недвижном летнем воздухе. Повсюду вокруг были бугорки и холмики вроде того, на каком они сидели; и теперь он заметил, что многие из них отмечены камнями или вкопанными в землю деревянными столбиками, где новыми, а где старыми и обветшалыми. Поодаль темнели четыре или пять свежих земляных бугорков, усыпанных цветами и черными бусинами.

— Это кладбище, сайет. Видимо, зерайское.

Тугинда кивнула:

— Иногда на кладбищах ставят сторожа, чтоб отгонял зверей по ночам. Он мог бы… — Она зашлась кашлем, а потом сдавленным голосом договорила: — Он мог бы рассказать нам что-нибудь о Зерае.

— Посидите здесь, сайет. Я пойду поищу.

Кельдерек зашагал прочь между могилами и в самом скором времени увидел женщину, которая стояла в молитвенной позе спиной к нему у высокого погребального холма, резко вырисовываясь на фоне бледного неба. Могила, обшитая крашеными резными досками, походила на большой нарядный сундук и по сравнению с заросшими травой холмиками вокруг выглядела поистине роскошно. В изголовье ее было воткнуто знамя, но полотнище вяло свисало, не колеблемое ни малейшим дуновением ветра, и какая на нем эмблема, Кельдерек разглядеть не мог. Женщина, во всем черном и простоволосая, как положено в трауре, казалась молодой. Не к мужниной ли могиле пришла она в одиночестве и какой смертью умер тот, естественной или насильственной? Тонкая и изящная, простершая вперед руки ладонями вверх, она стояла совершенно неподвижно, словно для нее самая красота и торжественность позы были молитвой в той же мере, что и любые слова или мысли, какие мог породить ум.

«Для нее, — подумал Кельдерек, — выражать свои чувства — даже горе — языком тела так же естественно, как словами. Если в Зерае живет хотя бы одна столь грациозная женщина, возможно, не такой уж это и пропащий городишко».

Он уже собирался подойти к ней, но потом вдруг представил нынешний свой внешний облик и после минутного колебания повернулся и зашагал прочь. Со дня ухода из Беклы Кельдерек ни разу не видел своего отражения, но он вспомнил Рувита, похожего на неуклюжее красноглазое животное, и оборванных вонючих мужиков, которые сначала обыскали его, а потом проявили дружеское сочувствие. Почему эта женщина здесь одна? Возможно, для местных молодых женщин разгуливать в одиночестве обычное дело, хотя с учетом всего, что он знал о Зерае, верилось в такое с трудом. Может, она куртизанка, скорбящая о любимом клиенте? Как бы там ни было, своим видом он наверняка испугает ее, а то и вовсе обратит в бегство. Но вот тугинды она точно не испугается, а возможно даже, проникнется к ней жалостью.

Кельдерек вернулся к ручью.

— Сайет, там неподалеку женщина молится — молодая женщина. Если я подойду к ней один, только страху на нее нагоню. Давайте я отведу вас к ней? Вы обопритесь на меня, и мы пойдем медленно.

Тугинда кивнула, облизывая пересохшие губы, и протянула к нему обе руки. Кельдерек помог ей встать и повел между могил, приноравливаясь к ее неверному шагу. Молодая женщина по-прежнему неподвижно стояла с воздетыми руками, словно призывая покой и благословение на своего усопшего друга или любовника, лежащего в земле у ее ног. В такой позе, знал Кельдерек, долго стоять трудно, но она, казалось, не замечала ни усталости, ни докучливой мошкары, ни пустынности места, всецело погруженная в глубокую безмолвную печаль.

«Ей не нужно ни проливать слезы, ни произносить слова, — подумал Кельдерек. — Вероятно, боль утраты и горькое сожаление стали единственным содержанием ее жизни, как случилось и со мной, и она уже не может сделать ничего, кроме как приходить сюда и молиться. Несомненно, в Зерае много таких женщин».

Когда они приблизились к могиле, тугинда снова закашлялась, и женщина, вздрогнув, резко повернулась. Молодое лицо, все еще красивое, но исхудалое от жизненных невзгод, портили складки неизбывной печали. Увидев, как глаза у нее расширяются от удивления и страха, Кельдерек настойчиво прошептал:

— Говорите, сайет, не то она убежит.

Женщина уставилась на тугинду, как на призрака, прижав к приоткрытым губам костяшки сцепленных пальцев, и вдруг тихо вскрикнула сквозь частое дыхание. Однако она не бросилась прочь, даже с места не сдвинулась, только все смотрела и смотрела с недоверчивым изумлением. Кельдерек тоже стоял неподвижно, боясь пошелохнуться и пытаясь сообразить, кого же она в своем оцепенении напоминает ему. Потом из глаз женщины хлынули слезы, и она упала перед тугиндой на колени, продолжая неотрывно смотреть на нее, точно убежавший далеко от дома ребенок, найденный наконец матерью, который еще не знает, приласкают его сейчас или выбранят. А еще мгновение спустя она разрыдалась в голос и бросилась ниц в траву, целуя ноги тугинды.

— Сайет! — вскричала она сквозь слезы. — Ах, простите меня! Только простите меня, сайет, и я умру со спокойной душой!

Женщина подняла к ним полное муки лицо, искаженное плачем. Теперь Кельдерек узнал ее и вспомнил, где видел раньше такое же выражение страха: перед ними, обнимая ноги тугинды, лежала не кто иная, как Мелатиса.

Порыв ветра, прилетевший с реки, прошелестел в ветвях деревьев и встрепенул знамя — оно взвилось в воздух и развернулось, словно поддетое и расправленное рукой случайного прохожего, а потом вновь поникло. Эмблема в виде золотой змеи, волнисто колышущейся, будто живая, ясно показалась на миг и опять исчезла среди складок опавшего темного полотнища.

43. Рассказ жрицы

— Когда он появился вместе с Анкреем, — сказала Мелатиса, — я находилась здесь уже достаточно долго, чтобы смириться с мыслью: моя смерть от той или иной причины всего лишь вопрос времени. Еще в ходе путешествия вниз по реке, до прибытия в Зерай, я узнала, чего следует ожидать от мужчин, когда просишь еды или ночлега. Но само путешествие далось мне легко… ах, знать бы тогда, чем все кончится… Я была полна сил и уверена в себе. У меня был нож, и я умела им пользоваться, а река несла меня все дальше и дальше. — Она умолкла и бросила быстрый взгляд на Кельдерека, который впервые со дня своего ухода из Кебина наелся досыта и теперь сидел у очага, поставив сбитые до крови ноги в лоханку с теплым травяным отваром. — Она позвала меня?

— Нет, сайет, — пророкотал Анкрей, громадный в тусклом свете лампы. Он вошел в комнату, пока Мелатиса говорила. — Тугинда спит. Ежели вам ничего больше не нужно, я немного посижу подле нее.

— Да, посиди часок. Потом я лягу спать с ней в комнате, а владыку Кельдерека оставлю на твое попечение. И помни, Анкрей, что бы там ни стряслось с верховным бароном на Ортельге, владыка Кельдерек все-таки пришел в Зерай. Такое путешествие уравнивает все счеты.

— Вы же знаете местную поговорку, сайет. У памяти острое жало, и мудрый не имеет с ней дела.

— Да, знаю. Ну ступай.

Мужчина вышел, пригнувшись под притолокой, и Мелатиса, прежде чем продолжить, подлила Кельдереку в деревянную чашу терпкого вина из бурдюка, висевшего на стене.

— Но из Зерая пути никуда нет. Здесь заканчиваются все путешествия. Многие прибывают сюда с намерением переправиться через Тельтеарну, однако, насколько мне известно, еще никому не удавалось достичь противоположного берега. Стремнина тут сильная, а милей ниже по реке находится ущелье Бирель, где все до единого суда разбиваются на бурных порогах, среди нагромождений скал и валунов.

— Что, и посуху никто не уходит?

— В провинции Кебин всех людей, переправившихся через Врако с востока, либо убивают, либо отправляют обратно.

— В это я могу поверить.

— К северу от Зерая, в десяти-пятнадцати лигах вверх по течению, горы подступают к самому берегу реки. Там есть проход — Линшо называется — шириной не более тысячи шагов. Местные жители пропускают через него только за плату, и многие из желающих перебраться с севера на юг страны отдают там все свои деньги. Но ни один из тех, кто хотел бы отправиться отсюда на север, заплатить не в состоянии.

— Так-таки ни один?

— Я вижу, Кельдерек, вы ничего не знаете о Зерае. Зерай подобен голой скале, за которую цепляются отчаявшиеся люди, пока их не смоет волной смерти. У них нет ни домов, ни прошлого, ни будущего, ни надежды, ни чести, ни денег. У нас вдоволь только позора и ничего больше. Однажды я продала свое тело за три яйца и чашу вина. Поначалу мне предлагали пару яиц, но я с трудом выторговала еще одно. Я знала человека, который убил за серебряную монету, оказавшуюся для него совершенно бесполезной, поскольку ее не съешь, на себя не наденешь и не используешь в качестве оружия. В Зерае нет рынка, нет священника, нет пекаря, нет сапожника. Мужчины ловят ворон живьем и разводят для еды. Когда я прибыла в Зерай, здесь не велось никакой торговли, да она и сейчас-то не процветает, прямо скажем. На истошные крики в ночи никто не обращает внимания, и все свое имущество человек носит с собой, ни на миг с ним не расставаясь.

— Но этот дом? У вас есть еда и вино. И тугинда, слава богу, спит в удобной постели.

— Все двери и окна заложены крепкими засовами — вы заметили? Но да, вы правы. Здесь мы живем в сравнительном удобстве, хотя сколько продлится такая жизнь — никому не ведомо, как вы сами поймете, выслушав мой рассказ.

Мелатиса подлила горячей воды Кельдереку в лоханку, отпила глоточек вина из своей чаши и с минуту молчала. Подавшись вперед, она протянула к очагу свои прекрасные руки и медленно поворачивала ладони, словно омывая в тепле и свете. Потом наконец продолжила:

— Говорят, женщинам очень нравится возбуждать в мужчинах желание, и возможно, в других краях это кому-то и впрямь нравится. Я же визжала от ужаса, когда двое мужчин, одинаково мне ненавистных, дрались на ножах за право первым меня изнасиловать. Меня среди ночи вытаскивал из горящей хижины человек, зарезавший во сне моего сопостельника. За неполных три месяца я принадлежала пятерым мужчинам, из которых двое были убиты, а третий покинул Зерай после попытки ударить меня ножом. Как и все немногие, покинувшие город, он ушел не потому, что хотел перебраться в иные места, а потому лишь, что побоялся здесь оставаться… Я не хвастаюсь, Кельдерек, поверьте мне. Хвастаться тут нечем. Моя жизнь превратилась в сплошной кошмар. И укрыться было негде, сбежать некуда. Всего в Зерае насчитывалось не более сорока женщин — уродливые старухи, грязные шлюхи, запуганные девицы, живущие в вечном страхе, поскольку слишком много знают о каком-нибудь гнусном преступлении. И вдруг появляюсь я, жрица-девственница с Квизо, которой еще и двадцати одного не стукнуло. — Она ненадолго умолкла, потом продолжила: — В былые дни на Квизо для ловли брамбы мы использовали живую приманку. Да простит меня бог, теперь мне и в голову не придет такое. Однажды я решила сжечь лицо огнем, но у меня не хватило смелости, как в свое время не хватило смелости служить владыке Шардику… Как-то ночью я была с одним тонильданцем по имени Глаброн, которого все боялись даже в Зерае. Здесь вокруг каждого человека, сумевшего внушить страх к себе, сразу собирается шайка, чтобы убивать и грабить, худо-бедно питаться и оставаться в живых чуть дольше. Они отпугивают остальных от рыбных мест, подстерегают в засаде новоприбывших и все такое прочее. Изредка совершают набеги на окрестные деревушки, хотя обычно добыча столь мала, что шкурка вычинки не стоит. Там ведь и поживиться особо нечем. Люди дерутся и грабят, только чтобы не умереть с голоду. Человек, не умеющий ни драться, ни грабить, ни воровать, не протянет здесь и трех месяцев. Три года жизни в Зерае — изрядный срок даже для самых отчаянных головорезов… В этом конце города, у самой реки, есть таверна. «Зеленая роща» называется — кажется, в честь какого-то заведения в Икете… или в Бекле?

— В Бекле.

— Так или иначе, я никогда не слышала, чтобы в тавернах Икета или Беклы подавали пойло, от которого нападает слепота, или варево из крыс да ящериц. Глаброн взимал с хозяина скудную мзду за то, что не устраивает там погрома и защищает заведение от других таких же бесчинников. Он жаждал славы — пускай хотя бы в Зерае — и находил удовольствие в том, что ему завидуют: что голодные смотрят, как он набивает брюхо, и униженные слышат, как он оскорбляет тех, кого они боятся. И да, что все мужчины вокруг мучаются похотью при виде женщины, которую он держит при себе. «Ты слишком часто водишь меня туда, — говорила я. — Бога ради, разве тебе недостаточно того, что я твоя собственность и что труп Кериола плывет вниз по Тельтеарне? Ну что за радость дразнить костью голодных псов?» Глаброн никогда ни с кем не вступал в споры, уж тем более со мной. Я состояла при нем не для того, чтобы разговаривать, а сам он умел разговаривать не лучше, чем какая-нибудь свинья.

В тот вечер они праздновали успех. Парой дней ранее на берег вынесло утопленника с кой-какими деньжатами, а двое из Глаброновой шайки вернулись из вылазки с овечьей тушей. Бо́льшую ее часть они съели, а остальное обменяли на выпивку. Глаброн напился так, что я испугалась не на шутку. В Зерае человек подвергается наибольшей опасности, когда пьян. Я знала всех врагов Глаброна и ожидала, что вот-вот в таверну заявится один из них или сразу несколько. Там стоял полумрак — лампы у нас редкая роскошь, — но внезапно я заметила двух незнакомцев, вошедших в дверь. Лицо одного почти полностью закрывал поднятый ворот мехового плаща, а другой — здоровенный детина — смотрел на меня и что-то шептал своему спутнику. Их было двое против шестерых или семерых разбойников Глаброна, но я сразу поняла, что сейчас может произойти, и отчаянно хотела убраться из таверны.

Глаброн пел похабную песенку — вернее, думал, что поет, — и я прервала его, подергав за рукав. Он обернулся, уставился на меня мутным взором, а потом наотмашь хлестнул рукой по щеке. Он уже собирался снова загорланить, когда вдруг закутанный в плащ незнакомец решительно подошел к столу. Лицо его по-прежнему было закрыто воротом, лишь один глаз виднелся. Он с размаху пнул стол, чуть не сдвинув с места, и все сидевшие там воззрились на него.

«Мне не нравится твоя песня, — сказал незнакомец Глаброну на бекланском. — Мне не нравится, как ты обращаешься с этой девушкой, и сам ты мне не нравишься».

Едва он заговорил, я поняла, кто перед нами, и подумала: «О нет, только не это!» Я хотела предостеречь его, но от страха не могла вымолвить ни слова. Несколько долгих мгновений Глаброн молчал — не потому, что оторопел от такой наглости, а потому, что имел обыкновение убивать неспешно и хладнокровно. Он любил производить впечатление на окружающих — отчасти поэтому и внушал всем столь сильный страх, — и выдерживал такие вот картинные паузы, дабы показать всем, что убивает не в приступе ярости, а преднамеренно и сознательно.

«Да неужто? — наконец проговорил он, когда убедился, что завладел вниманием всех присутствующих. — И с кем же я имею честь беседовать, интересно знать?»

«Я дьявол, — раздалось в ответ. — Пришел по твою душу, и как раз вовремя». С этими словами пришлец опустил руку, которой придерживал ворот. Никто там никогда раньше его не видел, разумеется, и открывшееся взорам лицо казалось нечеловеческим в полумраке. Все они были люди суеверные — невежественные, с нечистой совестью, безбожные и исполненные страха перед неизвестным. Они с проклятьями шарахнулись от него, наталкиваясь друг на друга и падая. В следующую секунду барон, уже извлекший меч из ножен под плащом, всадил клинок в горло Глаброну, схватил меня за руку, одним ударом прикончил другого мужика, оказавшегося у него на пути, и выбежал в темноту вместе со мной и Анкреем прежде, чем кто-нибудь в таверне успел вытащить нож.

Остальное рассказывать не стану — сегодня, по крайней мере. Будет еще время поговорить. Но вы сами понимаете, что никого похожего на Бель-ка-Тразета здесь еще не видели. В течение трех месяцев он, Анкрей и я ни разу не ложились спать одновременно. Через полгода он стал правителем Зерая, за чьей спиной стояли преданные сторонники, готовые выполнять любые его приказы.

Мы с ним жили в этом самом доме, и люди полушутя-полусерьезно называли меня его королевой. Никто не смел выказывать по отношению ко мне никаких чувств, помимо глубокого уважения. Думаю, они не поверили бы правде — что Бель-ка-Тразет ни разу ко мне не притронулся. «Вряд ли у тебя сложилось очень уж хорошее мнение о мужчинах, — однажды сказал он. — А мне не хотелось бы потерять последние остатки самоуважения. По крайней мере, пока я жив, я могу по-прежнему почитать жрицу Квизо, и так будет лучше для нас обоих». Тайну эту знает один лишь Анкрей. Остальные зерайцы, по всей вероятности, считают, что судьба не послала нам детей или что из-за своих ранений он… ну вы понимаете. Однако, хотя я никогда не любила Бель-ка-Тразета и была благодарна ему за воздержанность, я все же относилась к нему с почтением и восхищением и без раздумий согласилась бы стать его женой, изъяви он такое желание. Почти все время барон был мрачен и задумчив. Развлечений в Зерае мало, но он избегал любых — словно наказывал себя за потерю Ортельги. У него был острый, колкий язык и никаких иллюзий.

— Я помню.

— «Не зовите меня пить с вами, — как-то сказал он своим людям. — За мной ведь и медведь погнаться может». Все понимали, что он имеет в виду: сам Бель-ка-Тразет никогда не рассказывал об этих событиях, но до Зерая дошли слухи о битве в Предгорье и захвате Беклы ортельгийцами. Когда что-то шло не так, он обычно говорил в сердцах: «Медведя на вас не хватает». Но люди, хоть и боялись Бель-ка-Тразета, полностью ему доверяли, уважали его и шли за ним без малейшего колебания. Как я уже сказала, он не имел себе равных здесь, был слишком хорош для Зерая. Любой другой барон, вынужденный бежать из своих владений, переправился бы в Дильгай или подался бы в Икет, а то и в Терекенальт. Но он… он боялся жалости, как кот боится воды. Гордость и душевная горечь погнали его в Зерай, как страх преследования гонит беглого убийцу. На самом деле он находил удовольствие в противостоянии невзгодам и опасностям, подстерегающим здесь на каждом шагу.

«Тут ведь много чего можно сделать, — сказал он мне как-то, когда мы рыбачили у берега. — На равнине вокруг Зерая есть сносная земля, а в лесах полно строевых деревьев. Богатой провинция никогда не станет, но могла бы стать вполне благополучной, не будь селяне запуганы до смерти и имейся у нас дороги до Кебина и Линшо. Закон, порядок и какая-нибудь торговля — вот и все, что нужно. Если не ошибаюсь, именно здесь Тельтеарна протекает ближе всего к Бекле. Пока мы живы, надо натянуть через реку два хороших, крепких каната и пустить паром. Недаром же я ортельгиец: я знаю, что можно сделать с помощью канатов, да и как их изготавливать, тоже знаю. Это гораздо легче, чем придумать и создать „мертвый пояс“, уж поверь. Представь, если здесь откроется торговый путь на восток — да Бекла любые деньги заплатит, чтобы им пользоваться».

«Они просто придут и захватят провинцию», — сказала я.

«Да, могут попытаться, — ответил Бель-ка-Тразет. — Но Зерай защищен от нападения куда надежнее, чем Ортельга. Преодолеть пятнадцать лиг от Врако до Зерая, причем почти десять из них по горам да дремучим лесам, очень и очень непросто, пока не проложена дорога — которую мы в любой момент можем уничтожить. Говорю тебе, девочка моя, мы еще посмеемся над медведем».

Но дело в том, что даже Бель-ка-Тразет при всем старании не мог принести благополучие Зераю, поскольку у него не было ни баронов, ни надежных и толковых помощников, а одному ведь не уследить за всем сразу. Все, что можно сделать, он делал. Сурово наказывал за убийства и грабежи, положил конец набегам на окрестные деревушки, уговорил или подкупил нескольких крестьян, чтобы доставляли в Зерай древесину и шерсть и по мере сил обучали местных жителей плотницкому и гончарному делу, — уже в скором времени мы начали вести меновую торговлю товарами собственного изготовления. Также мы торговали вяленой рыбой, тростником для настилки крыш и плетения циновок — всем, чем только могли. Но даже по сравнению с Ортельгой торговля в Зерае была скудная и чахлая — живут-то здесь одни преступники, непривычные ко всякому труду, и вдобавок ни одной дороги окрест. Бель-ка-Тразет хорошо понимал это и меньше года назад измыслил другой план.

Мы знали о событиях в Икете и Бекле, ведь к нам прибывали беглецы из обоих городов. Впечатленный рассказами про Сантиль-ке-Эркетлиса, Бель-ка-Тразет по долгом размышлении решил попробовать заключить с ним сделку. Трудность состояла в том, что нам было нечего предложить Сантилю. «Мы сейчас в положении человека, пытающегося продать хромого быка или кривобокий горшок», — сказал как-то барон. Ну кто станет тратить время и силы, чтобы прийти и занять Зерай? Даже генерал, не ведущий в настоящий момент никаких боевых действий, не сочтет целесообразным выдвигать войско из Кебина к Зераю. Мы с ним обсуждали этот вопрос снова и снова, и в конце концов Бель-ка-Тразет придумал сделку, которую полагал выгодной и для Сантиля, и для нас самих: если Сантиль когда-нибудь двинется на север — не важно, возьмет он Беклу к тому времени или нет, — Зерай сразу перейдет к нему. Мы окажем всю помощь, какая потребуется. В частности, поможем перекрывать проход Линшо на севере и отлавливать всех работорговцев, которые побегут через Врако на восток, спасаясь от Сантиля. Еще скажем, мол, с нашими умелыми канатчиками и плотниками, да при содействии его фортификационного корпуса, мы в два счета наведем паромную переправу через Тельтеарну. А потом, если все пойдет гладко, он сможет построить дорогу от Кебина до Зерая, и во всех этих предприятиях, коли он таковые затеет, мы станем оказывать ему всю посильную помощь. Ну и наконец, если он не побоится набирать в свою армию зерайцев, мы отправим к нему всех до единого боеспособных мужчин — при условии, что он дарует им помилование.

Пять-шесть человек, состоявших при бароне в советниках, согласились, что такая сделка — лучший наш шанс на выживание, если только йельдашейцы согласятся прийти в Зерай. Но как доставить наше послание Сантилю? Из наших глухих краев есть только два пути: либо к северу, через проход Линшо, либо к западу, через брод на Врако. Южнее Кебина, по всей границе с Тонильдой и вплоть до слияния с Тельтеарной, река непреодолима. Отчаянные люди еще как-то добираются до Зерая, но даже самым отчаянным отсюда не выбраться.

Скорее всего, добраться до Икет-Йельдашея не выйдет, подумали мы, но, по крайней мере, у нас есть человек, готовый сделать такую попытку. Некий Эльстрит, паренек лет семнадцати, который не бросил своего отца в трудную минуту, а вместе с ним сбежал из Терекенальта. Что там натворил отец, я не знаю, поскольку он умер еще до моего прибытия в Зерай, а Эльстрит с тех пор изворачивался как умел, пока не додумался связать свою судьбу с Бель-ка-Тразетом. Он был смышлен, силен и вынослив, а главное — не числился преступником, за чью голову назначено вознаграждение. Смышленый не смышленый, а переправиться через Врако у Кебина — дело трудное в любом случае. Барону пришла в голову мысль снабдить Эльстрита подложным документом бекланского работорговца. В Кебине он должен был сказать, что работает на Лаллока, известного торговца детьми, и пользуется покровительством ортельгийцев, правящих в Бекле; что по приказу Лаллока он вошел в Зерай через Линшо и пересек всю провинцию с севера на юг, чтобы выяснить, стоит ли ходить туда в набеги за рабами; а теперь, мол, возвращается к Лаллоку в Беклу. Впоследствии, когда он достигнет Йельды, подложную бумагу можно будет уничтожить. Сама история звучала не особо убедительно, но печать с изображением медведя на документе выглядела как настоящая (ее изготовил для нас известный фальшивомонетчик), и нам оставалось лишь уповать на везение. Эльстрит переправился через Врако около трех месяцев назад, сразу по окончании дождливого сезона, и дальнейшая его судьба нам неизвестна — мы не знаем даже, добрался ли он до Икета.

Месяцем позже барон заболел. В Зерае многие болеют — оно и понятно: грязь, крысы, вши, всякая зараза, постоянное душевное напряжение и страх, бремя вины и безысходное отчаяние. Тяжелая жизнь подорвала силы барона, и он угасал на глазах. Можете представить, как мы ухаживали за ним, Анкрей и я. Так ночью в дремучем лесу, полном хищных зверей, одинокие путники поддерживают костер и молятся о скорейшем наступлении рассвета. Но костер погас… погас. — Резким движением Мелатиса смахнула слезы, подступившие к глазам, на мгновение закрыла лицо ладонями, а потом с глубоким вздохом продолжила: — Однажды Бель-ка-Тразет заговорил о вас. «Тот малый, Кельдерек… — сказал он. — Я бы убил его, не призови нас тугинда к себе той ночью. Я больше не желаю ему зла, надеюсь лишь, что он сумеет завершить начатое дело ради блага Ортельги». Несколько дней спустя барон, собрав остатки сил, обратился с речью к нашим людям — тогда он был уже совсем плох. Наказал приложить все усилия, чтобы разузнать о намерениях Сантиля, и, покуда остается хоть малейшая надежда, любой ценой поддерживать порядок в Зерае до прихода йельдашейцев. «Иначе уже через год никого из вас не останется в живых, — сказал он, — и Зерай превратится в еще более гнусное место, чем был когда-либо прежде». После этого только мы с Анкреем находились при нем до самой его кончины. Умирал он мучительно, как и следовало ожидать. Последними словами Бель-ка-Тразета были: «Медведь… скажите им… медведь…» Я наклонилась к нему и спросила: «Что там насчет медведя, мой повелитель?» — но он уже ничего не ответил. Я смотрела, как лицо барона — то ужасное лицо — обмякает и расползается, будто талый воск догоревшей свечи. Когда он испустил дух, мы сделали что положено. Я накрыла глаза покойного влажной тряпицей, а когда мы укладывали его руки вдоль тела, помню, тряпица соскользнула, и мертвые глаза страшно уставились на меня.

Вы видели могилу Бель-ка-Тразета. Уныние и страх владели сердцами, когда в нее опускали тело. Было это чуть больше месяца назад, и с тех пор с каждым днем наша власть в Зерае слабеет. Мы еще не полностью ее потеряли, но я скажу, на что это похоже. Помню, однажды в детстве я стояла и наблюдала, как мельник гоняет по кругу вола, приводящего в движение жернова. Двое мужчин, заподозривших мельника в мошенничестве, затеяли с ним ссору и в конце концов оттащили в сторону и жестоко избили. Вол продолжал ходить по кругу, сначала с прежней скоростью, потом все медленнее, медленнее и наконец — отчаянно робея, как видел мой зоркий и незамутненный детский взор, — осмелился проверить, что произойдет, если он и вовсе остановится. Ничего не произошло, и тогда вол лег. Половина людей в Зерае сейчас задается вопросом, достанет ли у них смелости восстать против нас. Со дня на день кто-нибудь да попытается. Я знаю наших людей — людей барона. Без него они не смогут держаться вместе. Рано или поздно взбунтуются.

Каждый вечер я прихожу на могилу Бель-ка-Тразета и молюсь о помощи и спасении. Иногда меня сопровождает Анкрей или еще кто-нибудь, но обычно я прихожу одна. Народ в Зерае неистовый и безудержный, но я уже ничего не боюсь. Покуда никто не осмеливается открыто оскорблять меня, я питаю надежду, что мы все еще имеем какую-то власть над людьми, и не вижу никакого вреда в том, чтобы вести себя так, будто бы я и впрямь уверена в нашей власти над ними. Порой я молюсь, чтобы армия Сантиля пришла в Зерай, но чаще не произношу ни единого слова, ни вслух, ни мысленно, просто являю божьему оку свое чаяние, свое страстное желание и свое присутствие здесь, у могилы человека, уважавшего и почитавшего меня.

На Квизо тугинда учила нас, что настоящая и подлинная вера в бога явлена всей жизнью жрицы. «Бог может позволить себе ждать, — говорила она. — Обратить ли неверующих, вознаградить ли праведных, покарать ли грешных — бог может позволить себе ждать. В конечном счете он все расставит по своим местам. Наш святой долг не только верить в это, но и доказывать нашу веру каждым своим словом и поступком».

Мелатиса тихо расплакалась и продолжила сквозь слезы:

— Я постаралась забыть, как и почему оказалась в Зерае. Мое предательство, моя трусость, мое святотатство — мне казалось, что пережитые страдания уже искупили все это и пролегли пропастью между мной нынешней и той жрицей, что нарушила клятву, предала владыку Шардика и не оправдала доверия тугинды. Сегодня, когда я обернулась и увидела, кто стоит у меня за спиной, знаете, что я подумала? Я подумала: «Она пришла в Зерай, чтобы найти меня — и либо отречься от меня навеки, либо простить; либо вынести мне суровый приговор, либо забрать обратно на Квизо». Да, такая вот мысль посетила меня, погрязшую в скверне глубже некуда. Я пала к ногам тугинды, дабы умолять о прощении, дабы сказать, что я недостойна ее внимания и готова умереть, только бы она простила меня. Теперь я знаю: она говорила истинную правду. Бог… — Мелатиса уронила голову на руки, сложенные на столе, и горько разрыдалась. — Бог может позволить себе ждать… Бог может позволить себе ждать…

Кельдерек положил ладонь ей на плечо:

— Ну полноте, Мелатиса, довольно разговоров на сегодня. Давайте прогоним все подобные мысли и просто займемся ближайшими делами. Зачастую это лучше всего помогает в трудных обстоятельствах и приносит великое утешение в беде. Ступайте к тугинде. Засните с ней рядом, а завтра увидимся.

Как только Анкрей постелил ему, Кельдерек лег и заснул крепким сном, каким не спал со дня своего ухода из Беклы.

44. Откровение сердца

Луч полдневного солнца медленно полз по стене, и где-то далеко в лесу раздавался мерный стук топора. Тугинда с закрытыми глазами нахмурилась, словно потревоженная шумом, и беспокойно заметалась в постели, тщетно пытаясь найти удобную позу. Кельдерек в очередной раз вытер у нее со лба испарину тряпицей, смоченной в глиняной миске, стоящей у кровати. С раннего утра она находилась в тяжелом полузабытьи, не узнавала ни Мелатису, ни Кельдерека, изредка бормотала бессвязные слова и один раз отпила чуток разбавленного вина из поднесенной к губам чаши. За час до полудня Мелатиса в сопровождении Анкрея отправилась на встречу с бывшими сторонниками барона, чтобы обсудить с ними положение дел и сообщить последние новости, а перед уходом наказала Кельдереку заложить дверь засовом и присматривать за тугиндой до своего возвращения.

Стук топора прекратился, и Кельдерек сидел в тишине. Время от времени он брал женщину за руку и разговаривал с ней в надежде, что она очнется и немного успокоится. Он ощущал под пальцами частое биение пульса и теперь видел, что локоть у нее распух и покрыт воспаленными, сочащимися сукровицей царапинами от шипов тразады. Тугинда ни словом не обмолвилась ни о них, ни о глубоком порезе на ноге, который обнаружила и перевязала Мелатиса накануне вечером.

Мысли ползли медленно, как солнечный луч по стене. Кельдерек размышлял обо всем, что с ним случилось. Дни, прошедшие со дня ухода из Беклы, думал он, сами по себе подобны некой Избоине времени, куда он спускался шаг за шагом и откуда сейчас выбрался, чтобы еще немного продлить свое существование. В конце концов, ему нет необходимости искать смерти, чтобы искупить свое святотатство: как бы ни повернулись события, она уже предрешена. Если Эркетлис одержит победу, но армию за Врако все равно не пошлет — либо потому, что так и не получил послания от Бель-ка-Тразета, либо потому, что не посчитал предложенную сделку выгодной, — рано или поздно он, Кельдерек, умрет от чьей-нибудь руки или от болезни либо в Зерае, либо при попытке выбраться из этих краев. Но если солдаты Эркетлиса, переправившись через Врако, обнаружат в Зерае бывшего короля-жреца (а скорее всего, его будут искать), они непременно с ним расправятся, как и пообещал Эллерот. Если Эркетлис потерпит поражение, возможно, Зельда и Гед-ла-Дан, заняв Кебин, пошлют людей за Врако на поиски Шардика. Но как только станет известно о смерти медведя, они и думать забудут про бывшего короля-жреца. А если опозоренный король-жрец попытается вернуться из Зерая — на Ортельгу ли, в Беклу ли, — в живых его точно не оставят.

Никогда больше не будет он изображать перед людьми посредника Божьей Силы. И никогда больше не сможет стать тем бесхитростным духовидцем, который, не ведая страха в своем боговдохновенном восторге, ходил и спал рядом с Шардиком в лесах Ортельги. Почему же в таком случае, несмотря на решение, принятое четыре дня назад в лачуге Рувита, несмотря на прежний безысходный стыд и жестокие угрызения совести, теперь он чувствует в себе волю к жизни? Обычная трусость, подумал Кельдерек. Или, возможно, оставшаяся в нем гордость, сперва заставившая задуматься о добровольной искупительной смерти, теперь воспротивилась при мысли о гибели от икетского меча или зерайского ножа. Так или иначе, Кельдерек вдруг поймал себя на том, что сосредоточенно размышляет, а не стоит ли попытаться, вопреки всем обстоятельствам, сначала доставить тугинду обратно на Квизо, а потом сбежать в какую-нибудь страну за Тельтеарной. Но желание выжить, понял Кельдерек, было не единственной причиной, почему он отказался от намерения умереть.

Перед умственным взором вновь возникла прекрасная девушка в белом облачении, идущая ночью через озаренную огнями террасу над Ступенями Квизо; девушка, чей малодушный страх в ортельгийском лесу не вызывал у него ничего, кроме жалости и желания защитить и утешить. Как и Кельдерек, она неожиданно обнаружила в своем сердце трусость и самообман и с горечью осознала, что глубоко ошибалась, полагая себя самой преданной и верной слугой Шардика из всех. Покинув Шардика и отдавшись мирской жизни, она познала горести мира, но не познала радостей. Угрызения совести, жестокие страдания и страх почти уничтожили в ней естественную способность полюбить мужчину или обрести покой и наслаждение в любви мужчины. Но возможно (и тут Кельдерек вскочил с места и принялся взволнованно расхаживать взад-вперед по комнате), возможно, способность эта еще не потеряна безвозвратно, еще может возродиться стараниями человека, готового доказать, что для него нет никого дороже ее.

Тугинда застонала, и лицо ее исказилось, словно от боли. Кельдерек подошел к кровати, опустился на колени и обнял женщину за плечи:

— Успокойтесь, сайет. Вы среди друзей. Успокойтесь.

Она заговорила очень тихо, и он низко наклонился, приблизив ухо к ее губам.

— Шардик!.. Найти… владыку Шардика…

Она умолкла, и Кельдерек опять сел подле кровати.

Любовь к Мелатисе, теперь понимал он, дремала в нем с самой первой встречи. Девушка на террасе перед храмом, в широком золотом нашейнике, сверкающем в свете огней; неуязвимая для оружия девушка, игравшая со стрелой и мечом, как богиня могла бы играть с ливневыми потоками или молниями; прекрасная жрица, с первого взгляда и без всяких вопросов постигшая всю важность его появления на Квизо, — эти воспоминания всегда жили в душе Кельдерека. Свой благоговейный восторг и трепет перед Мелатисой он сознавал ясно с самого начала, но мог ли оборванный, грязный охотник, лишившийся чувств от страха перед магией Квизо, предположить тогда, что и любовное желание тоже посеяло свои семена в его сердце? Желать жрицу Квизо — самая эта мысль казалась святотатством. Кельдерек вспомнил все события той ночи: страшный гнев Бель-ка-Тразета; высадку на зачарованный берег Квизо в темноте; переход через ущелье по зыбкому мостику; Ранзею и Антреду, ступающих по раскаленным углям; и тяжкое бремя известия, им принесенного. Неудивительно, что он ни разу не задумывался о природе своих чувств к Мелатисе. И все же незаметно для него тайная любовь — жившая своей независимой уединенной жизнью глубоко под его всецелой поглощенностью Шардиком — укоренилась и взросла в нем. Жалея Мелатису, теперь понимал Кельдерек, он испытывал безотчетное удовольствие от сознания, что даже она не чужда человеческих слабостей и, как любая смертная женщина, порой нуждается в утешении и поддержке. Вспомнил он и другую ночь, когда они с верховным бароном обнаружили, что Мелатиса сбежала. «В здравом смысле этой особе не откажешь», — сардонически заметил Бель-ка-Тразет. И Кельдерек почувствовал тогда не только обиду, но и мучительное разочарование оттого, что Мелатиса, подобно золотистым ягодам меликона, оказалась ни на что не годной и уплыла вниз по реке, навсегда и бесповоротно. Но он хорошо помнил и еще одно чувство, охватившее тогда душу, — и как же он не понял, что оно означает? — чувство личной утраты, боль предательства. Уже в то время Кельдерек начал бессознательно считать Мелатису в каком-то смысле своей и, хотя был силен духом и убежден в собственной чистоте перед богом, испытал не презрение и не гнев, когда узнал о бегстве девушки, а только лишь горькое разочарование. Однако впоследствии он сам предал себя так, как не предавала ни она, ни кто другой. Если вчера на кладбище она слезно молила тугинду о прощении — кого и о чем молить ему?

Кельдерек подумал также о своем добровольном целомудрии в Бекле, о полном своем безразличии и к окружавшей его роскоши, и к внешнему великолепию царствования, о своем постоянном ощущении, что он еще не постиг некую высшую истину. Великая тайна, сокровенная в Шардике, тайна жизни, так и не познанная Кельдереком, была не вымыслом, не плодом его воображения. Он не смешивал ее со своей неосознанной любовью к Мелатисе. Однако (и тут Кельдерек нахмурился, недоуменно и неуверенно) между этой тайной и этой любовью явно существовала какая-то непостижимая связь. Возможно, с помощью второй он в конце концов сумел бы обрести первую.

Как и предупреждала тугинда, завоевание Беклы не имело никакого отношения к откровению Шардика, а лишь помешало поиску и прозрению божественной истины. Теперь, когда Шардик навсегда потерян, Кельдерек наконец очнулся, словно пьяный в канаве, и осознал всю непростительную глупость своих поступков, а прекрасная молодая жрица, некогда величественно стоявшая между пылающими жаровнями, превратилась в опозоренную беглянку, познавшую страх, мужскую похоть и насилие. Человеку на роду написано ошибаться и стыдиться своих ошибок, думал Кельдерек, находя, впрочем, известное утешение в мысли, что теперь и Мелатиса тоже несет это горькое наследие. Возможно, если ему как-нибудь удастся спасти жизнь ей и тугинде, он сможет все-таки вымолить у тугинды прощение, а потом уйти вместе с Мелатисой далеко-далеко и навсегда забыть самое имя Шардика, которого он оказался столь недостоин.

Услышав призывный оклик Мелатисы, Кельдерек вышел из комнаты и отомкнул дверь. Девушка сообщила, что Фаррас и Трильд — самые надежные из сторонников барона — изъявили готовность поговорить с ним сейчас же. Попросив Анкрея еще раз выступить в роли провожатого, Кельдерек двинулся через город.

Хотя он и был наслышан о Зерае, для него все же стали неожиданностью чудовищная грязь и разруха, угрюмые голодные лица, пристально смотревшие на чужака, смрадный запах нищеты, страха и жестокости, казалось поднимавшийся из самой почвы под ногами. У реки он прошел мимо исхудалых землисто-бледных мужиков, которые сидели или лежали на земле, равнодушно уставившись на бурлящую воду посередине потока и пустынный восточный берег. Он не увидел ни одной торговой лавки и ни одного человека, занятого какой-нибудь работой, если не считать дрожащего рахитичного мальчонки с корзиной, бродившего на отмели по колено в воде, наклоняясь и шаря рукой по дну, — в поисках чего, оставалось только гадать. По прибытии к месту назначения он уже не помнил подробностей увиденного по дороге, как человек по пробуждении не помнит подробностей сна; в памяти сохранилось лишь общее впечатление опасности, витавшей в воздухе, да тяжелые холодные взгляды, от которых хотелось спрятаться. По пути Кельдерек пару раз останавливался и пытался осмотреться по сторонам, но Анкрей, ничего не объясняя, давал понять, что лучше идти вперед без остановки.

Фаррас — высокий худой мужчина в рваной одежде, явно ему маловатой, и с дубинкой за поясом — сидел верхом на лавке, поставив на нее одну ногу, и настороженно смотрел на Кельдерека, поминутно промокая тряпицей гнойную язву на щеке.

— Мелатиса говорит, ты был ортельгийским королем Беклы.

— Это правда, но я не собираюсь притязать на власть здесь.

Смуглый, тощий и подвижный Трильд, стоявший вприслонку к подоконнику и лениво жевавший щепку, широко ухмыльнулся:

— Это хорошо, потому как власти здесь, почитай, нет.

Фаррас немного поколебался (как все люди, живущие к востоку от Врако, он предпочитал не задавать вопросов о прошлом), но потом пожал плечами с видом человека, решившего поскорее покончить с неприятным делом, и спросил:

— Тебя свергли?

— Я попался в руки йельдашейских солдат в Кебине. Они пощадили мою жизнь, но отправили за Врако.

— Солдаты Сантиля?

— Да.

— Они в Кебине?

— Были шесть дней назад.

— Почему тебя пощадили?

— Один из старших офицеров настоял. У него были свои причины.

— И ты решил направиться в Зерай?

— Я встретил в лесу ортельгийскую жрицу, в прошлом бывшую мне другом. Она искала… э-э… искала Бель-ка-Тразета. Сейчас она лежит больная в доме барона.

Фаррас кивнул. Трильд снова осклабился:

— Да мы оказались в знатном обществе, как я посмотрю.

— В худшем из всех возможных, — ответил Кельдерек. — Я хочу лишь спасти свою жизнь и жизнь жрицы — оказав вам помощь, возможно.

— Какую?

— Какую скажете. Йельдашейцы пообещали убить меня, попадись я снова к ним в руки. Если Сантиль примет предложение Бель-ка-Тразета и пришлет войско в Зерай, мне, скорее всего, несдобровать, если только вы не выговорите у них охранную грамоту для меня с разрешением покинуть провинцию. Такую вот сделку я надеюсь заключить с вами.

Фаррас подпер кулаком подбородок и уставился в пол, задумчиво хмурясь. Опять заговорил Трильд:

— Не надо нас переоценивать. Барон еще имел здесь какую-никакую власть, но без него порядка все меньше и меньше. Покамест мы в безопасности, но на этом дело и кончается. Вряд ли йельдашейцы станут считаться с нашими просьбами.

— Ты уже оказал нам добрую услугу, сообщив, что Сантиль сейчас в Кебине, — сказал Фаррас. — Ты, часом, не знаешь, дошло ли до него послание барона?

— Не знаю. Но если он полагает, что к востоку от Врако скрываются беглые работорговцы, вполне возможно, йельдашейские войска уже переправились через реку. Так или иначе, я бы посоветовал вам незамедлительно отправить к нему еще одного посыльного и постараться любой ценой сохранять порядок в городе, покуда не получите ответ.

— Если Сантиль в Кебине, — ответил Фаррас, — для нас — но не для тебя, боюсь, — самое лучшее отправиться туда самим вместе с Мелатисой и попросить у него разрешения уйти в Икет.

— Фаррас с самого начала сомневался, что Сантиль согласится прийти и занять Зерай, — сказал Трильд. — Теперь, когда барон помер, я тоже шибко сомневаюсь. При Бель-ка-Тразете город еще как-то мог заинтересовать Сантиля, а при нас нипочем не заинтересует. Нам и впрямь лучше поскорее сбежать отсюда и предстать перед икетцами в Кебине. Ты должен понимать наше положение. Мы даже не делаем вида, что поддерживаем закон и порядок. Человек в Зерае волен убивать и грабить до тех пор, покуда не становится настолько опасным, что нам спокойнее его прикончить, чем обходить стороной. Почти все здесь совершили в прошлом какое-нибудь тяжкое преступление. Если зерайские головорезы прознают, что мы пригласили икетских солдат прийти и взять город, они нас в клочья разорвут, мокрого места не оставят. Нет, нам не стоит и пытаться осуществить план барона.

— Но ведь в Зерае нет никакого богатства. Чего ради здесь убивают и грабят?

Трильд вскинул руки:

— Чего ради? Да ради еды, известное дело! В Зерае люди пухнут с голоду. Однажды барон вздернул двух дильгайцев, убивших и съевших ребенка. Здесь едят гусениц, варят суп из донных червей. Знаешь, что такое гилоны?

— Стеклянные мухи? Конечно знаю. Я же вырос на Тельтеарне.

— В середине лета вода у берега сплошь покрыта ими. Люди загребают горстями и уплетают за обе щеки.

— Все бывшие сторонники барона хорошо понимают, что нам нужно держаться заодно, если мы хотим выжить, единственно поэтому никто из нас до сих пор и не попытался овладеть его женщиной, — сказал Фаррас. — Начнись среди нас раздор, и всем нам крышка. Но такое не может продолжаться долго. Кто-нибудь да попытается, и очень скоро. Она лакомый кусочек.

Кельдерек пожал плечами, сохраняя равнодушный вид.

— Полагаю, она вправе сама выбрать кого-нибудь, когда будет готова?

— Только не в Зерае. Но в любом случае теперь проблема решена. Мы отправимся в Кебин, и она пойдет с нами, вне сомнения. И твоя ортельгийская жрица тоже, если хочет жить.

— Когда? Она лежит в тяжелой горячке.

— Ну, ждать мы не будем, — отрезал Трильд.

— Я поведу ее на север, когда она оправится, — сказал Кельдерек. — Я уже объяснил, почему мне нельзя соваться в Кебин ни сейчас, ни потом.

— Если вы с ней двинетесь на север, вас непременно убьют по дороге. До прохода Линшо вы не доберетесь.

— Вы говорите, я удружил вам, сообщив хорошие новости. А вы можете как-нибудь помочь мне?

— Пока остаемся здесь — нет. Если икетцы согласятся нас выслушать, мы попробуем уговорить их послать людей за твоей жрицей, а ты тогда сам попытаешь счастья с ними, когда они явятся. А чего еще ты ожидал? Это же Зерай.

45. В Зерае

— Чертовы трусы! — в сердцах воскликнула Мелатиса. — И ведь еще сорока дней не прошло, как схоронили барона! На месте генерала Сантиля я бы препроводила их обратно в Зерай и повесила здесь на берегу. Они спокойно смогли бы удерживать город под своей властью еще неделю. Этого времени более чем достаточно для того, чтобы добраться до Кебина и вернуться обратно с сотней солдат. Но нет, они предпочитают сбежать.

Кельдерек стоял спиной к ней у окна, выходящего на маленький дворик.

— При нынешних обстоятельствах вам лучше пойти с ними, — осторожно сказал он.

Не дождавшись ответа, Кельдерек повернулся кругом. Мелатиса улыбалась, глядя ему прямо в глаза:

— Ни в коем случае! Второй шанс редко предоставляется человеку столь недостойному, как я. Уж поверьте мне, больше я тугинду не брошу.

— Добравшись до Кебина с Фарраром и Трильдом, вы окажетесь в безопасности. Здесь же вам будет угрожать опасность со всех сторон, едва только они уйдут. Вам надобно хорошенько подумать.

— На таких условиях мне безопасность не нужна. Не думаете же вы, что вчера у могилы барона я была не в себе и не соображала, что говорю?

Он уже собрался ответить, когда Мелатиса вдруг подошла к двери и позвала Анкрея:

— Анкрей, люди барона уходят из города нынче вечером или завтра. Надеются добраться до Кебина, где стоит армия генерала Сантиль-ке-Эркетлиса. Думаю, тебе следует пойти с ними ради собственной безопасности.

— Вы тоже пойдете, сайет?

— Нет, я и владыка Кельдерек останемся здесь с тугиндой.

Анкрей перевел взгляд с одного на другую и поскреб в затылке:

— Ради безопасности, сайет? Барон завсегда говорил, что однажды в Зерай придет генерал Эркетлис, так ведь? Вот почему он послал к нему этого малого, Эльстрита…

— При счастливом раскладе генерал Эркетлис все еще может прийти в Зерай. Но Фаррас и остальные предпочитают бежать и искать встречи с ним в другом месте. Ты волен пойти с ними; пожалуй, так оно будет безопаснее.

— Прошу прощения, сайет, но насчет безопасности я шибко сомневаюсь, среди таких-то головорезов. Уж лучше я останусь с ортельгийцами, ежели вы меня понимаете. Барон завсегда говорил, что генерал Сантиль придет в Зерай, ну и я тоже думаю, что непременно придет.

— Решение за тобой, Анкрей, — сказал Кельдерек. — Но если генерал не придет, оставаться в Зерае станет еще опаснее для всех нас.

— Тогда, господин, мы просто сами по себе отправимся в Кебин — так я вижу дело. Но барон — он не захотел бы, чтобы я бросил ортельгийских жриц на произвол судьбы, пускай даже и с вами.

— Значит, тебе не страшно оставаться здесь?

— Нисколько, господин, — ответил Анкрей. — Барон и я — мы никого не боялись в Зерае. «Анкрей, — говаривал мне барон, — ты просто помни, что у тебя совесть чистая, а у них нет». Еще он частенько…

— Хорошо, — сказал Кельдерек. — Я рад, что ты остаешься с нами. — Он повернулся к Мелатисе. — А вы не думаете, что они попытаются увести вас с собой силком?

Она серьезно уставилась на него широко раскрытыми глазами, и он вновь увидел перед собой ту девушку, которая когда-то вытащила у Бель-ка-Тразета меч из ножен и с притворным интересом спросила, что это такое.

— Фаррас и Трильд могут попытаться уговорить меня, если захотят, но они вряд ли захотят. Видите ли, я подхватила лихорадку от тугинды, а значит, болезнь очень заразная. Так им и скажете, коли они явятся.

— Только бы вы и вправду не заразились.

Охваченный пылким восхищением, Кельдерек понял: решение остаться в Зерае, невзирая на все опасности, принятое с полной готовностью и даже радостью, возвращает Мелатисе самоуважение — и она исполнена ликования, заставляющего забыть о всяком страхе. Появление тугинды на кладбище она восприняла сначала как чудо, потом — как свидетельство невероятной любви и великодушия; и даже теперь, уже зная истинную историю путешествия тугинды, она все равно приписывала свою встречу с ней божьему промыслу. Подобно опозоренному солдату, которого командир внезапно вызывает из арестантской камеры и, вернув оружие, отправляет на поле боя с приказом восстановить свое доброе имя, Мелатиса с восторгом сознавала, что враги, опасность и даже смерть ничего не значат по сравнению с мучительным бременем вины, вопреки всем ожиданиям снятым с нее. Несмотря на все сказанное девушкой у могилы барона, Кельдерек только сейчас поверил, что тяжкие страдания, перенесенные ею в Зерае, причиняли ей гораздо меньше горя, чем воспоминание о своем позорном бегстве с Ортельги.

Тугинда все так же металась в горячке, и лучше ей не становилось. Вечером Анкрей остался с ней, а Мелатиса с Кельдереком, пока не совсем стемнело, обошли весь дом, запирая замки и засовы, потом проверили съестные припасы и оружие. У барона, объяснила Мелатиса, были свои источники продовольствия, которые он держал в тайне даже от своих ближайших сторонников, и время от времени он или Анкрей уходили ночью в деревню выше по реке и возвращались с козой или бараньей полотью. В доме еще оставалось порядочно мяса, полно соли и достаточное количество терпкого вина.

— Он платил за это? — спросил Кельдерек, удовлетворенно глядя на засолочные бочки с окороками. «Вот уж не думал, что когда-нибудь проникнусь благодарностью к барону», — мелькнуло у него в уме.

— Преимущественно тем, что обещал ограждать селян от набегов из Зерая. Но он всегда с большой изобретательностью изыскивал возможности для обмена. Мы изготавливали стрелы, к примеру, и швейные иглы из кости. Я ведь владею кое-какими навыками. Каждая девушка, желающая стать жрицей на Квизо, должна сама вырезать себе деревянные украшения, но теперь я режу по дереву даже лучше прежнего, поверьте. Помните его? Обычно я им пользуюсь.

Она указывала на нож Бель-ка-Тразета. Кельдерек мигом узнал клинок, вытащил из ножен и поднес острие к самым глазам. Мелатиса недоуменно наблюдала за ним, и он рассмеялся:

— Думаю, ни у одного ортельгийца нет причины помнить этот нож лучше, чем помню я. И его, и владыку Шардика я впервые увидел в один день — в тот же самый, когда впервые увидел вас. Расскажу вам за ужином. А меч у него был?

— Вот он. И еще лук, смотрите. У меня тоже лук сохранился. По прибытии в Зерай я его спрятала подальше, но снова достала, когда присоединилась к барону. Мой жреческий нож у меня украли, разумеется, но Бель-ка-Тразет дал мне другой — наверняка снятый с убитого, хотя барон не стал уточнять. Нож грубой работы, но лезвие у него добротное. Пойдемте покажу…

Мелатиса сейчас походила на девушку, разглядывающую свое приданое. Кельдереку вспомнилось, как однажды, много лет назад, он поставил птичью ловушку и в нее попался ястреб. Поскольку спроса на ястребов не было (перекупщикам из Беклы требовались яркие перья и певчие птицы, пригодные для содержания в клетке), он за ненадобностью отпустил его, и тот стремительно взмыл ввысь, с радостью возвращаясь к своей трудной и опасной жизни. Увидев Зерай своими глазами сегодня днем, Кельдерек поверил всем прежде слышанным рассказам о внезапной, непредсказуемой опасности, о похоти и звериной жестокости, которые скрываются за голодной апатией жителей, как аллигаторы под ряской зловонного болота. Однако Мелатиса, лучше любого другого знавшая обо всем этом, в нынешнем своем восторженном состоянии духа чувствовала себя настолько неуязвимой, что не боялась никого и ничего. И теперь Кельдереку предстояло следить, чтобы она не теряла головы и не совершала рискованных поступков без лишней необходимости.

Тугинда по-прежнему лежала в горячечном сне — удушливом, как густой дым заваленного костра, не только не приносившем ни малейшего облегчения, но еще и усугублявшем состояние больной. Пустое исхудалое лицо, безжизненные костлявые руки, дряблые складки на шее — Кельдерек никогда еще не видел тугинду такой. Анкрей сварил бульон из соленого мяса и остудил, но они не сумели влить в нее ни глоточка, только губы смочили. Когда Кельдерек сказал, что надо бы пойти раздобыть где-нибудь молока, Анкрей лишь помотал головой, не поднимая глаз.

— В Зерае молока нет, — сказала Мелатиса. — И ни сыра, ни масла я уже пять лет не видела. Но вы правы: ей нужна свежая пища. Соленое мясо да сухие фрукты не вылечат лихорадку. Сегодня мы уже ничего не сможем сделать. Вы ложитесь спать первым, Кельдерек. Я вас разбужу через несколько часов.

Но она так и не разбудила, видимо находя удовольствие в бессонном сидении у постели тугинды ночь напролет. А разбудил Кельдерека Анкрей, вернувшийся из ранней вылазки в город с сообщением, что Феррас и его товарищи покинули Зерай ночью.

— Это точно? — спросил Кельдерек, бросая пригоршнями холодную воду на лицо и отфыркиваясь.

— Никаких сомнений, господин.

Кельдерек не ожидал, что они уйдут, не попытавшись взять с собой Мелатису, но сама Мелатиса не особо удивилась.

— Думаю, каждый из них имел на меня виды, — сказала она. — Но брать меня в путешествие по столь трудной местности, чтобы я замедляла движение да еще вызывала раздоры между ними… ничего удивительного, что Фаррас решил со мной не связываться. Возможно, он предполагал, что я прибегу к нему и стану умолять взять меня с собой, как только узнаю, что они собираются покинуть город. А когда этого не произошло, он решил показать мне, как мало я для них значу. Они всегда чувствовали себя уязвленными, поскольку естественным образом предполагали, что я любовница барона, но слишком боялись его и слишком в нем нуждались, чтобы показывать свои чувства. Тем не менее вчера я гадала, попытаются ли они насильно увести меня из города. Вот почему я предоставила вам сообщить Фаррасу и Трильду, что Сантиль сейчас в Кебине. Хотела находиться подальше от них, когда они это узнают.

— Почему же вы не предупредили меня, чтобы я держал язык за зубами? Ведь они могли бы сразу явиться за вами.

— Если бы они узнали это от кого-нибудь другого — а ведь одному богу ведомо, какие новости могут дойти до Зерая, — они бы заподозрили, что мы намеренно утаили важные сведения. Тогда они разозлились бы на нас, и всем нам не поздоровилось бы.

Мелатиса умолкла, опускаясь на колени перед очагом. Немного погодя она промолвила:

— А может, я просто хотела, чтобы они ушли.

— Но теперь, когда они ушли, вы подвергаетесь куда большей опасности, чем прежде.

Девушка улыбнулась, продолжая неподвижно смотреть в огонь, и после долгой паузы ответила:

— Возможно, да, а возможно, и нет. Вы же помните слова Фарраса, переданные мне вами: «Кто-нибудь да попытается, и очень скоро». В любом случае я нахожусь там, где хочу быть. Теперь я на все смотрю иначе, знаете ли.

Потом Кельдереку удалось убедить Мелатису не высовываться из дому, чтобы все решили, будто она ушла с Фаррасом и Трильдом. Узнав об этом, Анкрей одобрительно кивнул:

— Теперь-то уж точно беды не миновать, господин. Еще день-другой — и в городе начнется заваруха. Однако на место одного волка всегда приходит другой, как говорится.

— Думаешь, они нападут на нас?

— Не обязательно, господин. Может, дело дойдет до этого, а может, и не дойдет. Посмотрим, как повернутся события. Но я думаю, мы благополучно дождемся генерала Сантиля.

Кельдерек и раньше не говорил Анкрею, что грозит ему самому в случае прихода йельдашейцев, и сейчас промолчал.

Позже днем, взяв нож и рыболовные принадлежности — две крученые лесы из нити и волоса, три или четыре деревянных Крючка, закаленных в огне, и густую смесь сала с растертыми сухими фруктами, — он отправился на берег реки. Никаких видимых изменений в настроении мужчин, вяло сидевших или бесцельно бродивших там, со вчерашнего дня не произошло. Некоторые из них забросили лесы с длинной намывной косы, но место не производило впечатления рыбного. Немного понаблюдав за ними, Кельдерек зашагал вверх по течению и вскоре достиг кладбища с ручьем. Здесь тоже у воды сидели трое-четверо рыбаков, но явно неопытных и не особо усердных. Кельдерек был удивлен: ведь город, насколько он знал, жил главным образом ловлей рыбы да птицы.

Он двинулся вверх по ручью, повторяя в обратном направлении свой позавчерашний путь, и наконец отыскал место, где сумел перебраться через поток, цепляясь за ветки нависшего над водой дерева. Получасом позже Кельдерек вновь вышел на берег Тельтеарны и нашел наконец то, что искал: глубокий затон, скрытый за густыми деревьями и кустами.

Он с облегчением понял, что не утратил былых навыков. Даже под мучительным гнетом судебного преследования, денежных неприятностей или тревоги за возлюбленную человек все же может находить удовольствие и утешение в искусно разыгранной игре или цветении дерева, им посаженного и заботливо выращенного, — ведь сердце всегда точно угадывает, где искать подлинную радость, как бы ум ни старался увести от нее. Вот и Кельдерек сейчас, несмотря на твердую уверенность, что он умрет в Зерае, несмотря на страх за жизнь тугинды, несмотря на мучительное раскаяние во всем содеянном и безнадежность своей любви к Мелатисе (ибо возможно ли теперь, за короткое время, оставшееся у него в этом ужасном городе, исцелить душевные раны, нанесенные ей мужчинами?), все же находил удовольствие в тихом облачном дне, в бледном блеске воды, в тишине, нарушаемой лишь слабыми вздохами ветра, и в своей сноровке, без которой любой рыбак будет лишь без толку сидеть на берегу, тупо глядя на неподвижную лесу. Здесь, по крайней мере, от него хоть какая-то польза — и какая жалость, подумал он, что я бросил такую жизнь. Не появись Шардик на Ортельге, он так и остался бы простым охотником и рыболовом, Кельдереком Играй-с-Детьми, которому для счастья вполне достаточно своего одинокого ремесла да вечерних игр на берегу.

Притаившись в кустах, он накидал в затон приманки, забросил лесы и стал внимательно следить за ними. Вскоре на крючок попалась рыба, которую пришлось долго водить на тонкой лесе, прежде чем она наконец вынырнула из воды и оказалась крупной форелью. Еще пара минут — и Кельдереку удалось подцепить ее за жабры большим и указательным пальцем. Потом, высосав кровь из царапин, он снова забросил лесу.

К раннему вечеру Кельдерек поймал еще три форели и окуня, потерял крючок с куском лесы и истратил всю приманку. Воздух был сырым и прохладным, по развидневшемуся небу плыли тонкие перистые облака, и ни звуков, ни запахов Зерая до него не доносилось. Какое-то время он сидел у затона, размышляя, не лучше ли им, когда тугинда оправится, остаться в здешних краях на лето и жить под открытым небом, добывая пропитание охотой, как они жили в лесах Ортельги, когда лечили Шардика, а потом следовали за ним в его блужданиях по острову. Это всяко безопаснее, чем оставаться в городе, и с помощью Анкрея он сумеет прокормить всех. А если войско Эркетлиса все же придет в Зерай и за голову бывшего короля-жреца назначат вознаграждение, у него будет больше шансов спастись, коли он не станет дожидаться йельдашейцев в Зерае. Решив сегодня же вечером обсудить эту идею с Мелатисой, Кельдерек аккуратно смотал лесы, нанизал рыбин на ветку и пустился в обратный путь.

Когда он перебрался через ручей, уже сгущались сумерки, однако, вглядываясь в направлении Зерая сквозь легкий туман, наползавший с Тельтеарны, Кельдерек не увидел ни единого огонька. Охваченный внезапным страхом, какого прежде еще не испытывал перед этой помойной ямой, полной человеческих отбросов, он вырезал дубинку из толстого сука и зашагал дальше. С памятной ночи на бранном поле Кельдерек ни разу не оказывался один под открытым небом после наступления темноты и сейчас с каждой минутой нервничал все сильнее. Не отважившись сунуться на кладбище, он круто свернул направо и вскоре брел, спотыкаясь и оступаясь, по топким мочажинам и поросшим жесткой травой кочкам размером с человеческую голову. Выйдя наконец к окраине Зерая, он не смог сообразить, в какой стороне находится дом барона. Хижины и лачуги стояли беспорядочно, словно муравейники на лугу. Улиц и переулков, как в настоящем городе, здесь не имелось, ни одной живой души вокруг было не видать, и хотя теперь Кельдерек различал там и сям тусклые полоски света в щелях дверей и оконных ставней, постучаться и спросить дорогу он не рискнул. Добрый час или около того он блуждал ощупью во мраке, каждую минуту ожидая удара по затылку, вздрагивая от малейшего шороха и поспешно прижимаясь спиной к ближайшей стене. В очередной раз остановившись и попытавшись сориентироваться по редким звездам, проглядывающим сквозь туман, Кельдерек внезапно опознал в крыше, смутно вырисовывающейся впереди на фоне ночного неба, крышу баронова дома. Торопливо двинувшись к нему, он споткнулся обо что-то упругое и растянулся во весь рост в грязи. Тотчас же поблизости распахнулась дверь, и из нее появилось двое мужчин, один из них с фонарем. Кельдерек едва успел подняться на ноги, как они подступили вплотную.

— О веревку запнулся и грохнулся, да? — спросил мужчина без фонаря, но с топором в руке. Он говорил на бекланском и, увидев, что Кельдерек его понимает, продолжил: — Для того веревка и натянута. Ты чего здесь шляешься, а?

— Я не шляюсь… я домой иду, — проговорил Кельдерек, опасливо глядя на него.

— Домой? — Мужчина коротко хохотнул. — Первый раз слышу, чтоб в Зерае это так называли.

— Доброй ночи, — сказал Кельдерек. — Прошу прощения, что побеспокоил вас.

— Ты не спеши так, — произнес второй мужик, заходя с другого бока. — Рыбак, что ли? — Внезапно встрепенувшись, он поднял фонарь повыше и всмотрелся в Кельдерека повнимательнее. — Силы небесные! Да ведь я тебя знаю! Ты ортельгийский король Беклы!

Теперь и первый присмотрелся:

— И верно, черт возьми! Ты ведь — он самый, а? Ортельгийский король, который все с медведем якшался?

— Чушь какая-то, — сказал Кельдерек. — Я понятия не имею, о чем вы.

— Мы раньше жили в Бекле, — прорычал второй, — и сбежали оттудова, когда прирезали одного ортельгийского ублюдка. Полагаю, теперь настал твой черед. Потерял своего медведя, да?

— Я в жизни не был в Бекле и никаких медведей в глаза не видел.

— Но ты ортельгиец, спору нет. Думаешь, мы по говору не поймем? Ты болтаешь в точности как все эти чертовы выродки…

— Да поверьте, я ни разу не покидал Ортельгу, пока мне не пришлось отправиться в Зерай, а медведя не признаю, даже если увижу. К черту медведя!

— Ах ты, врун проклятый! — Первый мужик замахнулся топором.

Кельдерек быстро ударил его дубинкой, повернулся и пустился наутек. Они побежали было за ним, но нерешительно остановились, когда фонарь у них погас. Через считаные секунды Кельдерек заколотил в калитку знакомого двора, вопя во все горло: «Анкрей! Анкрей!» Позади послышался топот преследователей. Еще раз проорав «Анкрей!», он бросил улов на землю и повернулся к ним лицом. Залязгали засовы, калитка отворилась, и из нее выскочил Анкрей, тыча копьем в темноту и яростно чертыхаясь, как крестьянин, погоняющий упрямого вола. Приближающиеся шаги замедлились, и Кельдерек, у которого хватило самообладания подобрать рыбу, втащил Анкрея во двор и торопливо заложил дверь засовами.

— Слава богу, все обошлось, господин, — выдохнул Анкрей. — Я с самых сумерек поджидал вас тут. Думал, не иначе, попадете в какие-нибудь неприятности. Жрица страшно волновалась. Как стемнеет, ходить по городу опасно.

— Мне повезло, что ты меня дождался, — ответил Кельдерек. — Спасибо за помощь. Похоже, здесь недолюбливают ортельгийцев.

— Да не в ортельгийцах дело, господин, — с укором сказал Анкрей. — Темной ночью в Зерае всем грозит опасность. Вот барон, он завсегда говорил…

В дверях дома показалась Мелатиса, держащая над головой фонарь и напряженно вглядывающаяся в темноту. Приблизившись, Кельдерек увидел, что она вся дрожит. Он улыбнулся, но Мелатиса смотрела на него без тени улыбки, несчастная и бледная, как луна средь бела дня. Повинуясь порыву, показавшемуся совершенно естественным, Кельдерек обнял девушку за плечи одной рукой и поцеловал в щеку.

— Не сердитесь, — сказал он. — Я усвоил урок, честное слово. Но по крайней мере, я вернулся с добычей. — Потом сел у очага и подкинул в огонь полено. — Принеси мне ведро, Анкрей. Я выпотрошу рыбу. И горячей воды принеси, если есть. Я перепачкался как свинья.

Осознав, что девушка до сих пор не промолвила ни слова, Кельдерек спросил:

— Тугинда… как она?

— Лучше. Думаю, она идет на поправку.

Теперь наконец Мелатиса улыбнулась, и он сразу понял, что тревога за него, испуг при шуме за дверью и желание гневно выговориться были всего лишь летучими облачками, набегающими на лучезарное солнце. «И ты тоже, — подумал он, глядя на нее. — Ты тоже идешь на поправку». В облике Мелатисы появилось что-то новое, какая-то дополнительная естественная красота, подобная той, какую придает снег горной вершине или голубь миртовому дереву. Другой, возможно, ничего не заметил бы, но для Кельдерека произошедшая в ней перемена была совершенно очевидна — так по весне меняются деревья, одеваясь зеленой дымкой первой листвы. Лицо девушки утратило скорбное выражение. Осанка, движения, модуляции голоса стали мягче и увереннее. Глядя на нее сейчас, Кельдереку не приходилось вызывать в памяти образ прекрасной жрицы Квизо.

— Днем она проснулась и мы немного поговорили. Жар у нее слегка спал, и она смогла чуть-чуть поесть. А сейчас опять спит, более спокойным сном.

— Хорошая новость, — сказал Кельдерек. — Я боялся, она подхватила какую-нибудь заразу вроде чумы. А теперь думаю, все дело в душевных переживаниях и телесном истощении.

— Тугинда все еще слаба и нуждается в отдыхе и покое. И ей необходима свежая пища, но я надеюсь, это мы раздобыть сумеем. Чтобы поймать форель в Зерае! Да вы настоящий волшебник, Кельдерек! Я здесь впервые форель вижу. Как вам это удалось?

— Нужно знать, где ловить и как ловить.

— Такой улов — доброе предзнаменование. Я в этом уверена, и вы поверьте. Но завтра сидите дома, за порог ни ногой, потому что Анкрей пойдет в Лэк. И выйдет с утра пораньше, чтобы успеть вернуться до темноты.

— Лэк? Что за Лэк такой?

— Деревня, о которой я вам говорила, лигах в трех к северу от города. Барон называл ее своей тайной кладовой. Глаброн однажды совершил налет на Лэк и убил там одного человека, поэтому, когда барон прикончил Глаброна, я не преминула сообщить об этом жителям деревни. Бель-ка-Тразет пообещал им, что больше никто из Зерая к ним не сунется, и позже, когда забрал власть в свои руки, обычно посылал туда работников в страдную пору и строительный сезон. В конце концов одному-двум из них разрешили обосноваться в Лэке. Это было частью другого плана барона, состоявшего в том, чтобы расселить зерайцев по всей провинции. Как многие наши замыслы, он так и не осуществился за отсутствием надежных людей, но, по крайней мере, у нас появилась личная мясная кладовая. Бель-ка-Тразет никогда ничего не требовал от Лэка, но мы с ними торговали, как я уже говорила, и старейшина считал разумным время от времени посылать ему подарки. Однако со смерти барона они, похоже, выжидают дальнейших событий: мы до сих пор не получили от них ни единой весточки, а отправлять Анкрея так далеко я боялась, пока оставалась одна. Теперь здесь вы, и он может пойти попытать счастья. У меня есть немного денег. В Лэке Анкрея хорошо знают и, возможно, продадут нам свежего мяса по старой памяти.

— Наверное, там мы — все четверо — находились бы в большей безопасности, чем в Зерае?

— Безусловно, если бы они согласились принять нас. Завтра, коли представится случай, Анкрей сообщит старейшине о бегстве Фарраса с Трильдом и о вашем с тугиндой приходе. Но вы же знаете деревенских старейшин, Кельдерек: упрям как вол, хитер как лиса — это про них. В деревню снова вернулся страх перед Зераем, и если мы покажем, что торопимся покинуть город, они зададутся вопросом «с чего вдруг?» и станут бояться еще больше. Если бы нам дали убежище в Лэке, возможно, мы еще сумели бы выбраться из этой западни, но сейчас главное — не торопить события. Да и не можем мы никуда уйти, пока тугинда не выздоровеет. Завтра Анкрей в лучшем случае лишь выяснит, как там обстоят дела. Ну что, почистили рыбу? Хорошо. Три я приготовлю, а две отложу на завтра. Нынче вечером закатим пир. Честно говоря… — Мелатиса понизила голос, будто бы собираясь сообщить большой секрет, с улыбкой подалась к нему и приставила ко рту ладонь: — Ни Анкрей, ни барон ловить рыбу толком не умели.

После ужина Анкрей, выпив напоследок за рыболовное мастерство, ушел сидеть у постели тугинды и плести новую лесу из ниток, надерганных из старого плаща, и пряди волос, отрезанной у Мелатисы. Кельдерек придвинулся поближе к девушке, чтобы не повышать голоса, и стал по порядку рассказывать о событиях, произошедших со дня, когда Зельда впервые заявил, что Эркетлиса никак не победить. Обо всех событиях, почти уничтоживших его и теперь вызывавших у него жгучий стыд: о старейшине, принявшем его за работорговца; об Уртских избоинах; о приступе помешательства, приключившемся с ним на бранном поле; о помиловании, дарованном Эллеротом, и о причинах помилования, о своем уходе из Кебина — обо всем этом Кельдерек рассказывал без малейшей утайки, неподвижно глядя в огонь и словно разговаривая сам с собой, но каждый миг ощущая сердечное сочувствие своей слушательницы, давно познавшей позор, раскаяние и стыд, которые теперь довелось познать и ему. Когда он рассказал о том, как тугинда объяснила смысл произошедшего у Уртских избоин и предрекла неминуемую смерть Шардика, Мелатиса ласково положила ладонь ему на запястье, а он накрыл ее своей ладонью и умолк, словно поднявшаяся в нем волна желания нарушила плавное течение повествования. После долгой паузы Мелатиса спросила:

— А владыка Шардик… где он сейчас?

— Никто не знает. Он переправился через Врако, но я думаю, владыка уже умер. Я сам много раз хотел умереть, но теперь…

— Почему же тогда вы пришли в Зерай?

— Действительно — почему? По той же причине, вероятно, что и любой другой преступник. Для йельдашейцев я — преступный работорговец. Меня прогнали за Врако, а у человека, оказавшегося здесь, одна дорога — в Зерай. Ну и потом, я встретил тугинду, вы же знаете. Однако есть еще одна причина, во всяком случае, мне так кажется. Я обесславил и извратил божественную волю Шардика, и теперь богу остается лишь послать ему смерть. Позор и смерть предстоит принять и мне тоже — а где мне ждать своей участи, как не в Зерае?

— Но вы же совсем недавно говорили о возможности спастись, перебравшись в Лэк!

— Да, и я сделаю все, чтобы выжить. Человек на земле лишь животное, а какое животное не попытается спасти свою жизнь, покуда остается шанс?

Мелатиса мягко отняла руку:

— Теперь послушайте мудрого совета, который даст вам трусливая душа, сожительница убийцы, оскверненная жрица Квизо. Пытаясь спасти свою жизнь, вы непременно ее потеряете. Вы либо безропотно примете свою судьбу и станете терпеливо, смиренно ждать исхода — либо будете метаться взад-вперед по здешним краям, как любой другой беглый преступник, не примиряясь с прошлым и постоянно прибегая к разным уловкам, чтобы еще немного потянуть время.

— Исхода?

— Тот или иной исход неизбежен. С момента встречи с тугиндой у могилы барона я многое поняла — много больше, чем могу выразить словами. Именно поэтому я осталась с вами, а не ушла с Фаррасом и Трильдом. Для бога существуют лишь «сейчас» и «здесь», включающие в себя все дни земного мира и все события человеческих жизней. Объяснить это нельзя — это можно только постичь.

Озадаченный и испуганный словами Мелатисы, Кельдерек все же несколько утешился мыслью, что она считает его достойным своей заботы, пускай даже и посоветовала — во всяком случае, насколько он понял — смиренно принять смерть. Чуть погодя, чтобы подольше посидеть с ней рядом, он снова заговорил:

— Если йельдашейцы придут, возможно, они помогут тугинде вернуться на остров. Вы вернетесь с ней?

— Я теперь… сами знаете кто. Я никогда впредь не ступлю на Квизо. Это было бы святотатством.

— И что вы собираетесь делать?

— Я же сказала: ждать исхода. Нужно верить в жизнь, Кельдерек. Ко мне вера в жизнь вернулась. Если бы только люди понимали, что задача опозоренных и виновных не в том, чтобы стараться искупить свои грехи, а в том, чтобы просто ждать, неустанно и смиренно ждать в надежде на искупление. Многие совершают ошибку, отказываясь от этой надежды, теряя веру в то, что они по-прежнему дети божьи.

Кельдерек потряс головой и уставился в сияющее, порозовевшее от вина лицо девушки с таким огорошенным видом, что она весело рассмеялась. Потом, подавшись вперед, чтоб помешать огонь, Мелатиса негромко полуговорила-полупропела припев ортельгийской колыбельной, давно им забытой:

— Удивлены, что я знаю эту песню?

— Вы счастливы, — сказал Кельдерек, чувствуя зависть.

— И вы будете счастливы. — Мелатиса улыбнулась и взяла его руки в свои. — Да-да, пускай мы и умрем. Ну ладно, на сегодня довольно загадочных речей: пора спать. Но я скажу вам еще одну вещь, попроще, и это вы сможете понять и признать истиной. — Он выжидающе посмотрел на нее, и она выразительно проговорила: — Вкуснее рыбы я в Зерае не ела. Поймайте еще!

46. Кайнат

Открыв глаза следующим утром, Кельдерек сразу понял, что разбудил его какой-то необычный звук. С минуту он лежал неподвижно, словно в засаде на зверя, и прислушивался. Потом вдруг звук повторился, да так близко, что он вздрогнул. Это был крик кайната — две протяжные флейтовые ноты, вторая тоном выше первой, а потом стрекочущая трель, короткая и отрывистая. В мгновение ока Кельдерек перенесся в далекое прошлое, на Ортельгу: увидел дрожащие отблески Тельтеарны на стенах хижины, почуял запах древесного дыма, услышал насвистывание своего отца, точащего нож о камень. Красивая пурпурно-золотая птица прилетала на Тельтеарну весной, но надолго задерживалась редко, обычно продолжала путь дальше на север. На нее, несмотря на великолепное оперение, никогда не охотились: убийство кайната предвещало несчастье и беду, поскольку он приносил с собой лето и даровал благословение, сообщая всем добрую весть криком «Кайна-а-ат! Кайна-а-ат! Тр-р-р-рак!» («Кайнат! Кайнат извещает!»). Постоянный герой народных песен и преданий, он около месяца радовал слух ортельгийцев, всеми благословляемый, а потом улетал дальше на север, оставляя после себя, как щедрый дар, самое лучшее время года. Закусив губу, Кельдерек подкрался к окну, бесшумно поднял крепкий засов, чуть приоткрыл ставню и выглянул в щель.

Кайнат сидел на коньке крыши на противоположной стороне дворика, всего-то шагах в десяти. Яркий пурпур оперения блистал в первых лучах солнца, более торжественный, чем императорское знамя. Пурпурно-золотой хохолок стоял торчком, развернутый веером хвост — каждое перо окаймлено золотом — лежал на серой черепице, подобный сверкающей бабочке на камне. Невыразимо прекрасен был кайнат, видимый со столь близкого расстояния, и нет в языке человеческом слов, чтобы описать такое великолепие. Закат на реке; орхидея в сумраке мшистой чащи; прозрачные разноцветные языки пламени, трепещущие в храмовых сосудах с ароматическими смолами, — ничто не превосходило красотой эту птицу, явленную взору в утренней тишине как наглядное свидетельство и воплощение красоты божьего замысла. Пока Кельдерек завороженно смотрел, кайнат вдруг расправил крылья, показав мягкий желто-оранжевый пух подбоев, широко раскрыл клюв и вновь прокричал: «Кайнат! Кайнат извещает!» А потом взмыл ввысь и устремился на восток, к реке.

Кельдерек распахнул ставню и прищурился, ослепленный солнцем, только что ударившим из-за крыши напротив. В следующий миг ставня слева от него тоже открылась, и Мелатиса — в нижней рубашке, с голыми руками и распущенными волосами — высунулась из окна, пытаясь проследить взглядом за полетом кайната. Заметив Кельдерека, она вздрогнула от неожиданности, а потом улыбнулась и молча указала пальцем на птицу вдали, как малое дитя, для которого проще изъясняться жестами, чем словами. Кельдерек кивнул и поднял ладонь — таким знаком руки ортельгийские посыльные и охотники, возвращаясь на остров, издалека давали знать, что у них добрые новости. Он понял, что и Мелатиса тоже не нашла ничего предосудительного в том, что он случайно увидел ее полуобнаженной, — такой ее вид не то чтобы совсем ничего не значил, как в суматохе при пожаре или каком-нибудь другом бедствии, а просто изменил свое значение, превратившись из непристойности в веселое сумасбродство, будто во время разгульного праздника. Попросту говоря, подумал Кельдерек, кайнат заставил Мелатису раскрыться и стать самой собой, а она вот такая вот девушка. В следующий миг он понял также, что она перестала быть для него жрицей Квизо или сожительницей Бель-ка-Тразета, что прежние ее образы расступились перед ним, пропуская к подлинной сущности, сокрытой за ними. Отныне, в каком бы обличье ни предстала Мелатиса перед миром, он всегда будет видеть эту сущность, не доступную ничьим больше взорам. Кельдерек осознал, что дрожит от волнения, рассмеялся и сел на кровать.

Ситуация выглядела неоднозначно, разумеется. После всего пережитого за последние годы Мелатису наверняка раздражали традиционные представления о женской скромности. Тем не менее поведение ее объяснялось не бесстыдством, а чувствительностью. В своем самозабвенном восхищении кайнатом она все же ясно понимала, что Кельдерек не истолкует ее поведение как приглашение в том смысле, в каком истолковали бы Трильд или Рувит, а воспримет как нечто совершенно естественное в момент радости, общей для них двоих. С другим мужчиной она не повела бы себя так. А значит, приглашение все-таки было — приглашение перейти на новый уровень доверия, где условности и даже правила приличия можно соблюдать, а можно нарушать, в зависимости от того, способствуют они взаимопониманию или мешают. При таком раскладе вожделение могло и подождать своего часа.

Это Кельдерек хорошо понимал, несмотря на свою неискушенность и полное отсутствие опыта в делах такого рода. Сердце у него забилось еще сильнее. Больше всего на свете он хотел находиться рядом с Мелатисой, слышать ее голос, просто смотреть на нее и наслаждаться ее присутствием. Кельдерек твердо решил спасти Мелатису и спастись сам, уйти вместе с ней из Зерая, навсегда оставив в прошлом войны Икета и Беклы, свое непрошеное жречество и тщетную надежду постичь великое откровение Шардика. Добраться до Лэка, а потом как-нибудь выбраться из провинции вместе с девушкой, вернувшей ему волю к жизни. Он сделает для этого все возможное и невозможное. Если она вообще в силах полюбить мужчину, он будет добиваться ее любви с усердием и упорством, каких свет еще не видывал. Кельдерек встал, простер вперед руки и начал страстно молиться.

Услышав легкое постукивание посоха во дворе, он резко повернулся и увидел стоящего за окном Анкрея, в плаще с поднятым капюшоном и дорожным мешком на плече, вооруженного мечом и грубым подобием метательного копья. Анкрей поднес палец к губам, и Кельдерек подошел к окну.

— В Лэк уходишь?

— Да, господин. Жрица дала мне немного деньжат, и я потрачу все с толком. Вам нужно запереть калитку за мной. Я решил жрице не говорить, но подумал, что вам сказать следует: там на дороге мертвый мужик лежит — сдается мне, не из местных. Может, новичок какой: иные из них сразу на нож напарываются, дело обычное. Вы уж тут поосторожнее, пока меня не будет. На вашем месте, господин, я бы из дому не высовывался и женщин ни на минуту не оставлял одних. Нынче в городе всякое может случиться.

— Ты бы тоже не забывал об осторожности, — отозвался Кельдерек. — Думаешь, тебе стоит идти сейчас?

Анкрей рассмеялся:

— О, здесь со мной никто тягаться не может, господин. Вот барон, он завсегда говорил: «Анкрей, — говорил, — ты их сшибаешь, а я подбираю». Ну, подбирать-то не обязательно, правда, господин? Ежели просто сшибать, будет ровно то же самое. — Страшно довольный своей несокрушимой логикой, Анкрей удобно прислонился к стене. — Да, господин. Барон завсегда так и говорил: «Анкрей, ты их сшибаешь…»

— Я провожу тебя, — сказал Кельдерек, отходя от окна.

Он отодвинул засовы на калитке и вышел на дорогу первым. Шагах в тридцати от калитки лежал навзничь мертвый мужчина с открытыми глазами, неподвижным восковым лицом и широко раскинутыми руками. Неряшливая разбросанная поза вкупе со скудными лохмотьями, оставленными на теле, придавала мужчине сходство не столько с трупом, сколько с каким-то мусором, какой-то сломанной вещью, выброшенной за ненадобностью. Один палец у него был отрезан — не иначе, кольцо снимали, — и обрубок выглядел темно-красным круглым пятном на фоне бледной руки.

— Ну вот, сами видите, какие дела, господин, — сказал Анкрей. — Ладно, я пошел, а вы послушайте моего совета: не трогайте мертвяка. Здесь и без вас найдется, кому убрать его с дороги, уж не сомневайтесь. Ежели вдруг я не обернусь до темноты, господин, вы уж сделайте милость, подождите меня во дворе, как я ждал вас вечор. Но я постараюсь воротиться засветло.

Он закинул котомку за плечи и зашагал прочь, бдительно оглядываясь по сторонам.

Кельдерек заложил калитку засовами и вернулся в дом. Перед уходом Анкрей вычистил и вымел очаг, но огня не разложил, и умываться пришлось холодной водой. Когда в кухню вошла Мелатиса, с бордовой туникой и прочей одеждой в руках, Кельдерек поднял голову от ведра и широко улыбнулся, смаргивая воду с глаз.

— Это вещи барона, — сказала она, — но что им пылиться без дела? Они такого же размера, как ваше солдатское платье, и гораздо удобнее.

Положив одежду на лавку, Мелатиса набрала в кувшин воды для тугинды и вышла.

Одеваясь, Кельдерек гадал, не в этой ли самой тунике Бель-ка-Тразет бежал с Ортельги. Если нет, значит он снял ее с какого-то убитого врага — ведь раздобыть подобный наряд в Зерае совершенно немыслимо. Сам Эллерот, с усмешкой подумал он, с гордостью щеголял бы в таком. Туника была из великолепной ткани, ровно окрашенной в чистый бордовый цвет, и пошита столь искусно, что швов не разглядеть. Просторная, тонкая и мягкая, она и вправду оказалась очень удобной, и, облачившись в нее, Кельдерек словно бы еще на шаг отдалился от своих горестных странствий и тяжких страданий.

Тугинда, исхудалая и с запавшими глазами, сидела в постели, прислонясь к стене, а Мелатиса расчесывала ей волосы. Кельдерек взял в ладони ее руку и спросил, не желает ли она поесть. Тугинда отрицательно качнула головой и промолвила:

— Попозже. — А немного погодя сказала: — Спасибо тебе, Кельдерек, что помог мне добраться до Зерая. И я должна попросить прощения, что обманула тебя.

— Обманули, сайет? В каком смысле?

— Разумеется, я знала, что сталось с бароном. До Квизо доходят все новости. Я рассчитывала найти здесь Бель-ка-Тразета, но тебе не сказала. Ты был глубоко подавлен, крайне изможден, и я решила не волновать тебя лишний раз. Но он не причинил бы тебе вреда. Ни тебе, ни мне.

— Вам нет нужды просить у меня прощения, сайет, но, раз уж вы просите, я с великой готовностью вас прощаю.

— Мелатиса говорит, что теперь, когда барон умер, помощи в Зерае нам ждать неоткуда.

Тугинда тяжело вздохнула и уставилась на свои освещенные солнцем руки, лежащие на одеяле, с видом столь разочарованным и безнадежным, что Кельдерек (как часто делают люди в приступе жалости) поспешил заверить ее в том, в чем сам не был уверен:

— Не надо расстраиваться, сайет. Да, действительно, здесь живут одни воры да убийцы, но как только вам станет лучше, мы уйдем отсюда — Мелатиса, вы, я и баронов слуга. Тут неподалеку, к северу от города, есть деревня, где мы, даст бог, найдем безопасное убежище.

— Да, Мелатиса говорила. Туда слуга пошел сегодня. Надеюсь, с беднягой ничего не стрясется?

Кельдерек рассмеялся:

— В этом твердо уверен только один человек: он сам.

Тугинда устало закрыла глаза, и Мелатиса отложила гребень:

— Вам нужно еще поспать, сайет, а потом попробовать поесть. Я пойду в кухню: пора стряпней заняться, а там очаг еще не растоплен.

Тугинда кивнула, не открывая глаз. Кельдерек вышел из комнаты следом за Мелатисой. Положив в очаг дрова, она разожгла огонь с помощью выпуклого стеклышка, подставленного под солнечный луч. Кельдерек довольствовался тем, что стоял и наблюдал за хлопочущей девушкой, лишь изредка обращаясь к ней с одним-двумя словами или предупредительно подавая что-нибудь. Казалось, вместе с солнечным светом кухню наполняли покой и умиротворение, и сейчас мысли о будущем тревожили Кельдерека не больше, чем радостные мошки, что вились в сияющем воздухе за окном.

Ближе к полудню, когда во дворе разлилась совсем уже летняя жара, Мелатиса набрала воды из колодца, перестирала всю грязную одежду и разложила сушиться на солнце. Вернувшись в дом, она устало села на узкую лавку у окна, вытирая шею и лоб грубым полотенцем.

— Повсюду женщины ходят стирать на реку и считают это в порядке вещей, — сказала она. — Для этого реки и предназначены: чтобы стирать там да сплетничать. Но только не в Зерае.

— А на Квизо?

— На Квизо мы жили гораздо проще и веселее, чем вы можете представить. Но я имела в виду любой город или деревню, где люди могут заниматься повседневными делами без всякой опаски… да, и без чувства стыда, волочащегося за ними кандальной цепью. Ну не счастье ли, не истинное ли чудо, когда ты можешь спокойно пойти на рынок, поторговаться с лоточником, побродить по улицам, жуя честно купленное лакомство, а потом угостить подругу, пока болтаешь с ней у реки? Я ведь видела, как оно бывает: девушки с Квизо много путешествовали по делам острова, знаете ли: в некоторых отношениях мы обладали большей свободой, чем обычные женщины. Быть лишенным маленьких радостей, привычных и обыденных для простого человека, — вот настоящая тюрьма, настоящее наказание, настоящие горе и утрата. Если бы люди знали подлинную цену таким вещам, они бы куда больше ценили доверие, честность и искренность, которые только и делают их возможными.

— Зато у вас было нечто другое, — ответил Кельдерек. — Ведь деревенские женщины живут очень ограниченной жизнью: стряпня, шитье, дети, стирка.

— Возможно, и так. Птицы поют в деревьях, добывают пропитание, спариваются, строят гнезда — и знать не знают ничего другого. — Мелатиса с улыбкой смотрела на него, медленно перетягивая то в одну, то в другую сторону закинутое за шею полотенце. — Они живут очень ограниченной жизнью. Но посади птицу в клетку — и скоро увидишь, дорожила ли она тем, что потеряла.

Кельдереку безумно захотелось обнять девушку, даже голова закружилась от желания. Чтобы скрыть свои чувства, он низко склонился над своим ножом и недоструганным рыболовным крючком.

— Вы тоже поете, — сказал он. — Я слышал.

— Да. Хотите, спою сейчас? Я иногда пела для барона. Он любил слушать старые ортельгийские баллады, но на самом деле ему было все равно, кто поет: пению Анкрея он внимал с таким же удовольствием. Ох, вам непременно нужно его послушать!

— Нет… лучше вы спойте. Пение Анкрея меня не особо интересует.

Мелатиса встала, заглянула в комнату тугинды, потом вышла из кухни и минуту спустя возвратилась с простой, не украшенной резьбой киннарой из светлого дерева сестуаги, с покоробленным корпусом и сильно потертым грифом. Она дала Кельдереку рассмотреть инструмент и сказала:

— Не вздумайте насмешничать. Насколько мне известно, это единственная киннара во всем Зерае. Ее выловили из реки, и барон, спрятав гордость в карман, выпросил в Лэке струны. Если они порвутся, заменить будет нечем.

Снова сев на лавку у окна, Мелатиса с минуту легко перебирала струны, настраивая киннару, стараясь по возможности смягчить его резкое звучание. Потом, опустив глаза и словно забыв о присутствии Кельдерека, она запела старинную балладу об У-Депариоте и Среброцвете Саркида. Кельдерек хорошо помнил это предание, по сей день считавшееся правдивым в Саркиде: Депариот, брошенный предателями на погибель в ужасном Синелесье и уже оплаканный своими друзьями и слугами, был спасен от безысходного отчаяния таинственной прекрасной девушкой, одетой как королева. Она ухаживала за ранами Депариота, собирала для него съедобные плоды, грибы и коренья, вдыхала в него мужество и день за днем направляла его хромающие шаги через глухие чащобы — и вот наконец они добрались до знакомых ему мест. Но когда он хотел взять девушку за руку и повести навстречу своим друзьям, бежавшим к ним с распростертыми объятьями, она растаяла в воздухе, и вместо нее в высокой траве осталась лишь серебряная лилия на длинном стебле. Убитый горем Депариот, рыдая, упал на колени и с тех пор страстно желал лишь одного — вернуть полные тягот дни, проведенные с ней в лесу.

Допев последнюю ноту, Мелатиса долго молчала, и Кельдерек тоже не открывал рта, понимая, что сейчас слова излишни. Она рассеянно перебирала струны, а потом, словно поддавшись внезапному порыву, запела шутливую песенку «Кот, поймай рыбку», которую многие поколения ортельгийских ребятишек разыгрывали в лицах на берегу. Кельдерек невольно рассмеялся от радости, ибо ни разу не слышал и не вспоминал ее с тех самых пор, как покинул Ортельгу.

— Так, значит, вы жили на Ортельге? — спросил он. — Что-то я вас не припомню.

— Нет, не на Ортельге. Эту песенку я узнала на Квизо, когда была еще ребенком.

— Вы были на Квизо ребенком? — Кельдерек совсем забыл, что говорила ему Ранзея однажды. — А когда же…

— Вы не знаете, как я оказалась на Квизо? Сейчас расскажу. Я родилась в невольничьем питомнике в Тонильде и матери своей совсем не помню. Дело было еще до Войны за отмену рабства, и мы были товаром, который нужно подготовить для продажи. Когда мне было семь, ферму захватил Сантиль-ке-Эркетлис с хельдрилами. Раненый капитан отправился за исцелением к тугинде на Квизо и взял с собой меня и девочку по имени Брийя, чтобы отдать нас на воспитание жрицам. Брийя по дороге сбежала, и дальнейшая ее судьба мне неизвестна. А я стала дочерью Ступеней.

— Вы были счастливы?

— О да. Обрести дом и мудрых, любящих, заботливых покровительниц — вы не представляете, что это значило для меня после скотского существования в питомнике. Они поддаются исцелению — душевные раны, нанесенные ребенку. Все меня ласкали и баловали. Я делала блестящие успехи — смышленая была, знаете ли, — и выросла в полной уверенности, что я божий дар для Квизо. Вот почему, когда настало время, я оказалась не готова к настоящему самопожертвованию, в отличие от бедной Ранзеи. — Немного помолчав, Мелатиса добавила: — Но я многому научилась с тех пор.

— Вы жалеете, что никогда не вернетесь на Квизо?

— Уже нет. Я же сказала, мне открылось понимание…

— Не слишком ли поздно? — перебил он.

— О да. Понимание всегда приходит слишком поздно. — Девушка встала и, проходя мимо Кельдерека к комнате тугинды, низко наклонилась к нему и прошептала, коснувшись губами уха: — Нет, на самом деле обрести понимание никогда не поздно.

Через минуту Мелатиса позвала Кельдерека и попросила отвести тугинду к очагу, пока она перестилает постель и подметает комнату.

Ближе к вечеру жара спала, и двор погрузился в тень. Они сидели неподалеку от смоковницы, росшей у самой стены: Мелатиса на скамье под открытым окном тугинды, а Кельдерек на стенке колодца. Доносившиеся из гулкой глубины под ним звуки, похожие на тихие смешки и шепоты, растревожили память, и спустя время он встал и начал собирать одежду, разложенную Мелатисой на просушку утром.

— Еще не все высохло, Мелатиса.

Девушка лениво потянулась, выгибая спину и запрокидывая лицо к небу.

— Дома досохнет.

— До ночи не успеет.

— Мм… черт.

— Я разложу на крыше, если хотите. Там еще солнце.

— Туда не подняться — лестницы нет.

— В Бекле во всех домах есть лестница на крышу.

— В Бекле свиньи летают и в реках вино играет…

Скользнув взглядом вверх-вниз по десятилокотной стене, Кельдерек выбрал удобные опоры, проворно вскарабкался по грубой кладке, схватился обеими руками за парапет крыши и перебрался через него на плоскую каменную кровлю — сначала осторожно попробовал ногой, достаточно ли прочная, а потом уже ступил смело. Камни были теплые от солнца.

— Бросайте мне одежду, я разложу здесь.

— Там грязно, должно быть.

— Тогда метлу. Не могли бы вы…

Кельдерек осекся, глядя в сторону реки.

— Что там такое? — с легким беспокойством спросила Мелатиса.

Не дождавшись ответа, она повторила вопрос более настойчиво.

— Там люди на другом берегу.

— Что? — Мелатиса недоверчиво уставилась на него. — Там же необитаемая местность, ни одной деревушки на пятнадцать лиг в одну и другую сторону, — во всяком случае, мне так говорили. Я ни разу не видела там ни единой живой души.

— Теперь увидите, коли посмотрите.

— Что они делают?

— Не разглядеть. На солдат смахивают. Люди на нашем берегу, похоже, удивлены не меньше вашего.

— Помогите мне подняться к вам.

С некоторым трудом Мелатиса взобралась по стене достаточно высоко, чтобы он, перегнувшись через парапет, схватил ее за запястья и затащил наверх. Оказавшись на крыше, она тотчас опустилась на колени за парапетом и знаком велела Кельдереку сделать то же самое.

Еще месяц назад мы могли бы открыто стоять здесь. Думаю, сейчас лучше поостеречься.

Они напряженно смотрели на восток. На зерайском берегу толпились кучками местные лоботрясы, возбужденно гомоня и показывая руками за реку. На другом берегу, примерно в полумиле от Кельдерека и Мелатисы, человек пятьдесят мужчин деловито сновали среди камней.

— Вон тот, слева… он отдает приказы, видите?

— А что там они таскают?

— Столбы. Посмотрите на самый ближний — он длиной с центральный столб ортельгийской хижины. Сдается мне, они затеяли построить хижину — но зачем?

— Бог знает… но одно несомненно: к Зераю это не имеет никакого отношения. Через реку здесь никто еще не переправлялся. Течение слишком сильное.

— Но это солдаты, верно?

— Похоже… или охотничий отряд.

— В пустыне-то? Гляньте, они копать начали. А вон у них две здоровенные кувалды. Значит, сначала они утопят столбы в землю достаточно глубоко, чтобы до верхушек можно было достать, а потом заколотят еще глубже.

— Для хижины-то?

— Давайте посмотрим, что будет дальше. Может быть…

Кельдерек не договорил, поскольку Мелатиса быстро схватила его за локоть и потянула прочь от парапета.

— Что случилось?

Она понизила голос:

— Возможно, ничего. Просто там на дороге мужик стоит и наблюдает за нами — один из ваших вчерашних друзей, полагаю. Давайте-ка спустимся вниз — на случай, если ему взбредет в голову вломиться в дом. Да и вообще, чем меньше внимания мы будем привлекать, тем лучше. «С глаз долой, из памяти вон» — полезное правило здесь, в Зерае.

Кельдерек помог Мелатисе слезть с крыши, а потом закрыл и заложил засовами ставни наружных окон, взял тяжелое копье Анкрея и вышел во двор. Он постоял там, напрягая слух, но ничего подозрительного не услышал и немного погодя вернулся в дом. Тугинда не спала, и Кельдерек сел в изножье кровати и стал слушать, как они с Мелатисой вспоминают былые дни на Квизо. Один раз тугинда заговорила о Гед-ла-Дане; Мелатиса явно понимала все слова и выражения, в которых жрица описывала безуспешные попытки генерала высадиться на остров, но для Кельдерека их значение осталось загадкой.

«Да и ни к чему мне понимать этот птичий язык, — подумал он. — Мелатиса сказала, что никогда не вернется на Квизо, а мне уж точно назад дороги нет». Магия, мистика, исполнение пророчеств и поиски иных смыслов сверх обыденных — он ничего не извлек из них, если не считать горького жизненного опыта. Но хотя сам Кельдерек не питал никаких иллюзий, Мелатиса, похоже, еще не распрощалась с ними окончательно. Вдобавок представлялось очевидным, что тугинда считает ее исцеленной или искупленной (что бы ни значили эти слова), а его — нет. «Это потому, что Мелатиса попросила у нее прощения, — подумал он. — Почему же я не смог попросить?»

Близились сумерки. По-прежнему глубоко погруженный в свои мысли, Кельдерек оставил женщин наедине и вышел во двор ждать Анкрея.

Привалившись плечом к запертым воротам, он прислушивался, не раздадутся ли на дороге шаги, и размышлял, не стоит ли опять забраться на крышу, когда вдруг заметил Мелатису в дверях дома. Пламенный вечерний свет обливал ее с головы до ног, и свободно ниспадающие волосы за спиной казались тенью, гладкой и сияющей, как округлый склон волны. Бывает, человек остановится полюбоваться радугой и идет себе дальше, а потом оборачивается взглянуть еще разок и вновь замирает от восхищения, потрясенный невероятным великолепием, как будто никогда в жизни не видел ничего подобного, — примерно такие же чувства испытал сейчас Кельдерек при виде Мелатисы. Прикованная к месту его пристальным взглядом и словно разглядев в его глазах отблеск собственной красоты, девушка стояла совершенно неподвижно и едва заметно улыбалась, как бы давая понять, что готова стоять так столько времени, сколько он пожелает.

— Не двигайтесь, — промолвил Кельдерек тоном одновременно просительным и повелительным, и Мелатиса не выказала ни смущения, ни замешательства, но держалась с непринужденным, веселым и скромным достоинством, с каким держатся танцовщицы.

Неожиданно Кельдереку явилось видение, подобное тому, которое посетило его в зале Королевского дома в Бекле перед тем, как солдаты привели Эллерота, и в котором Шардик предстал в образе одновременно медведя и далекой горы, — только на сей раз он увидел Мелатису в образе зоана на берегу Ортельги, с низко нависающими над водой ветвями. Не сводя с нее глаз, он пересек двор.

— Что вы видите? — с лукавым смешком спросила Мелатиса, и Кельдерек, вспомнив о способностях жриц Квизо, задался вопросом, не сама ли она внушила ему видение.

— Высокое дерево у реки, — ответил он. — Ориентир для тех, кто возвращается домой.

Он взял руки Мелатисы и поднес к губам. А в следующее мгновение раздался быстрый, настойчивый стук в калитку, взрыв глумливого хохота, потом грозный бас Анкрея: «А ну, убирайтесь вон, да поживее!»

47. Весть из Лэка

Схватив копье, Кельдерек ринулся к калитке и торопливо отодвинул засовы. Анкрей пригнул голову, пятясь, вошел во двор с обнаженным мечом в руке и скинул заплечный мешок наземь, пока Кельдерек запирал калитку.

— Надеюсь, господин, с вами и жрицами все в порядке, — пророкотал Анкрей, вытаскивая из-за пояса дротик и присаживаясь на стенку колодца, чтобы снять заляпанные грязью башмаки. — Я спешил со всех сил, да уж больно путь трудный.

Кельдерек, еще не вполне овладевший собой, просто кивнул, но потом, не желая обижать славного малого, рисковавшего ради них жизнью, положил ладонь ему на плечо и улыбнулся:

— Да, у нас все в порядке. Ступай в дом, умойся и напейся. Я возьму твой мешок… вот так. Ух ты, тяжелый какой! Значит, ты сходил удачно?

— И да и нет, господин, — ответил великан, пригибаясь и входя в дверь. — Мне удалось кой-чего прикупить, это верно. Мясца вот свежего принес, — может, жрице захочется съесть кусочек на ужин?

— Я приготовлю, — сказала Мелатиса, ставя на пол лоханку с горячей водой и кроша в нее сушеные травы. — Ты достаточно потрудился на сегодня. Нет, не дури, Анкрей: разумеется, я вымою тебе ноги. Я хочу глянуть на них. Ну вот, порез для начала. Сиди смирно.

— Тут три полных курдюка вина, — сообщил Кельдерек, заглядывая в мешок. — Мясо, две головы сыра, несколько ковриг. Вот масло, а это у нас что… сало? И пара кусков кожи. Да ты силен, как пять быков разом, Анкрей! Чтобы тащить на себе такую тяжесть целых три лиги!

— Там еще рыболовные крючки, господин, и ножевые лезвия, — сказал Анкрей. — Они без черенков, правда, но я знаю, куда их приспособить.

— Ладно, какие бы новости ты ни принес, давай сначала поужинаем, — решил Кельдерек. — Нужно сполна насладиться приятной стороной дела, прежде чем ты поведаешь нам про неприятную. Вот, выпей-ка вина. Твое здоровье!

Прошло добрых полтора часа, пока Мелатиса приготовила ужин и они поели. Потом Кельдерек с Анкреем вышли за калитку и обошли дом кругом, проверяя запертые ставни снаружи и зорко поглядывая по сторонам, а по возвращении обнаружили, что Мелатиса перенесла две лампы из кухни в комнату тугинды, где уже горел один светильник. Тугинда тепло поприветствовала Анкрея, похвалила за силу и отвагу, после чего принялась расспрашивать столь сердечно и заинтересованно, что уже через несколько минут он рассказывал о событиях дня совершенно свободно и непринужденно, как если бы докладывал Бель-ка-Тразету. Тугинда велела ему принести табурет и сесть, что он и сделал без всякого смущения.

— Поминают ли барона добрым словом в Лэке? — спросила Мелатиса.

— О да, сайет, — ответил Анкрей. — Там двое или трое спросили у меня, не опасно ль будет прийти к нему на могилу — дань почтения отдать. Я сказал, мол, выберу день, чтоб их встретить и сопроводить на кладбище. Да, в Лэке барона страсть как уважают.

— А тебе представился случай сообщить старейшинам о последних событиях и узнать, можно ли будет нам поселиться там?

— В том-то и дело, сайет: здесь мне похвастать нечем. Ни с верховным старейшиной, ни с любым другим поговорить так и не удалось. Похоже, у них всех нынче один только медведь на уме. Они держали совет насчет него, когда я пришел, и все еще толковали промеж собой, когда я уходил.

— Медведь? — резко переспросил Кельдерек. — Какой медведь? О чем ты говоришь?

— Никто не знает, что и думать, господин. Говорят, без колдовства тут не обошлось. Они все перепуганы до смерти, потому как в тамошних краях отродясь медведей не водилось, а этот зверь, насколько я понял, вообще не земного происхождения.

— Что тебе рассказали? — спросила Мелатиса, бледная как мел.

— Ну, в общем, сайет, дней этак десять назад начались ночные набеги на скотные загоны — проломленные ограды, растерзанные животные. Потом одним утром нашли парня с размозженной головой, а в другой раз кто-то столкнул вниз здоровенное бревно, перекинутое через овраг, — такое и трое мужиков не сдвинули бы с места. Потом обнаружили отпечатки громадных лап, но что за зверь их оставил, никто не знал, а искать по лесу все боялись. А три дня назад пара мужиков рыбачила с лодки в стороне от деревни, неподалеку от берега, и вдруг к реке на водопой спустился медведь. Они глазам своим не поверили — такой он был огромный. С виду отощалый и больной, сказали они, но свирепый и опасный. Медведь уставился на них с берега, и они в страхе уплыли прочь. С кем я ни разговаривал, все уверены, что сам дьявол явился в наш мир, но я бы при встрече с ним не сробел, потому как, по моему разумению, нужно еще разобраться, что он за зверь такой.

Анкрей умолк, но никто из слушателей не открыл рта, и после паузы он продолжил:

— Барона-то в молодости как раз медведь покалечил, и когда мы с ним сбежали с Ортельги после сражения, тут ведь тоже не обошлось без колдовства и медведя, насколько я понимаю. Барон часто говаривал мне: «Анкрей, — говорил, — я бы достиг в жизни гораздо большего, будь я медведем. Вот самый верный способ создать царство из ничего, ей-ей». Конечно, тогда я думал, что он шутит, но теперь… знаете, сайет, если кому из людей и суждено было вернуться с того света в обличье медведя, так только барону, вам не кажется? Мужики говорят, у него на шее и плечах ужасные рубцы и шрамы, уродливые такие, а значит, я правильно смекаю. Сейчас в Лэке никто далеко от дома не уходит, весь скот держат в одном загоне и ночами напролет жгут костры. Пойти на медведя ни у кого не хватает духу. По деревне даже гуляют странные слухи, будто он вышел живым из самой преисподней.

— Спасибо тебе, Анкрей, — заговорила наконец тугинда. — Ты замечательно управился с делом, и мы понимаем, почему тебе не удалось поговорить с верховным старейшиной. Ты заслужил хороший крепкий сон. Ты уж сегодня больше не работай, договорились?

— Хорошо, сайет. Договорились. Доброй ночи, сайет. Доброй ночи, господин.

Он вышел, взяв лампу, молча врученную ему Мелатисой. Кельдерек сидел неподвижно, уставившись в пол, — так человек в гостинице или лавке опускает глаза в надежде остаться неузнанным или вовсе незамеченным, когда в дверь неожиданно входит какой-нибудь его кредитор или враг. В кухонном очаге треснуло и обвалилось полено, сквозь ставни слабо доносилось далекое кваканье ночных лягушек. Кельдерек не шевелился, и никто не произносил ни слова. Когда Мелатиса пересекла комнату и села на скамеечку у кровати, он осознал, что поза у него стала напряженной и неестественной, как у пса, прижавшегося к стене и застывшего от страха при виде более сильного соперника. По-прежнему не глядя на женщин, он встал, взял вторую лампу с полки рядом и направился к двери.

— Я… сейчас… скоро вернусь…

Взявшись за дверную ручку, Кельдерек невольно бросил взгляд назад и увидел лицо тугинды на фоне темной стены. Глаза их встретились, но он тотчас отвернулся, быстро вышел в кухню и там с минуту стоял у очага, глядя в огонь, где причудливые подобия скал, пещер, ущелий осыпались, разрушались, исчезали и вновь возникали. До него долетали приглушенные голоса женщин, изредка переговаривавшихся между собой, и наконец, желая подольше побыть в одиночестве, Кельдерек пошел в свою комнату, поставил лампу на стол и неподвижно застыл на месте, точно усталый вол в поле.

Что за власть сохранил над ним Шардик? По собственной воле или по воле Шардика он спал рядом с ним в ортельгийском лесу, бросался вплавь по Тельтеарне и наконец оставил Беклу и свое царство, чтобы после долгих странствий, претерпев великие страдания и унижения, прийти в Зерай? Он думал, что Шардик умер, а если еще не умер, так умирает где-то далеко отсюда. Но Шардик жив и находится поблизости; и вот теперь известие о нем достигло человека, которого бог с самого начала избрал сосудом, что разобьется вдребезги, как и предсказывала тугинда. Кельдерек слышал рассказы про чужеземных жрецов, которые были узниками своих богов и народа и жили отшельниками в храмах или дворцах до самого дня своей ритуальной жертвенной смерти. Сам он в бытность свою жрецом не знал такой несвободы. Но неужели он заблуждался, предполагая, что свободен отказаться от Шардика, спастись бегством и жить ради любимой женщины? Неужели на самом деле он что рыба в пересыхающем озерце засушливым летом, которая вольна плыть в любом направлении, однако обречена в конечном счете лежать в грязи, глотая воздух? Как и Бель-ка-Тразет, он считал, что навсегда покончил с Шардиком, однако Шардик, похоже, не покончил с ним.

Кельдерек вздрогнул, услышав шаги за дверью, а секунду спустя в полутемную комнату вошла Мелатиса. Без единого слова он заключил ее в объятия и стал целовать, целовать — губы, волосы, веки, лоб, — словно пытаясь спрятаться в поцелуях, как загнанный зверь прячется в зеленой листве. Она прильнула к нему, не говоря ни слова и самой своей безмолвной неподвижностью выражая всю полноту своих чувств, — так иная женщина, купаясь в озерце, становится под водопад, его питающий, и с наслаждением подставляет лицо под струи. Когда наконец Кельдерек немного успокоился и нежно взял ее лицо в ладони, он ощутил на своих пальцах слезы, которых не разглядел в тусклом свете лампы.

— Любовь моя, — прошептал он, — моя принцесса, сокровище мое, не плачь! Я уведу тебя из Зерая. Что бы ни случилось, я никогда, никогда тебя не оставлю. Мы уйдем и найдем где-нибудь безопасное пристанище. Поверь мне! — Он улыбнулся, глядя ей в глаза. — Ты — единственное, что у меня есть, и ради тебя я пожертвую чем угодно.

— Кельдерек, дорогой мой… — Мелатиса в свою очередь поцеловала его три или четыре раза, а потом положила голову ему на плечо. — Покуда светит солнце, мое сердце будет принадлежать тебе. Ах, возможно ли представить более неподходящее место и время для объяснения в любви?

— А как еще? — ответил он. — Как еще мужчина и женщина вроде нас могли понять, что любят друг друга? Только встретившись на краю мира, где вся гордость утрачена, все звания и сословия уничтожены.

— Я научусь надеяться и верить, — сказала Мелатиса. — Когда ты уйдешь, я буду молиться за тебя денно и нощно. Только присылай мне весточки при каждом удобном случае.

— Когда я уйду? — переспросил он. — Куда?

— В Лэк, к владыке Шардику, — куда же еще?

— Не волнуйся, милая. Я же пообещал, что никогда не оставлю тебя. С Шардиком я покончил.

Мелатиса отпрянула назад, прижалась спиной к стене, широко распластав по ней руки, и недоверчиво уставилась на Кельдерека:

— Но… но ты же слышал, что сказал Анкрей… мы все слышали! Владыка Шардик в лесу около Лэка… он ранен… возможно, при смерти! Неужели ты не веришь, что это владыка Шардик?

— Одно время — совсем недавно — я хотел принять смерть от Шардика, чтобы искупить зло, которое причинил ему и тугинде. Но теперь я хочу жить ради тебя, если ты согласна стать моей. Послушай меня, любимая. Время Шардика прошло; время Беклы и Ортельги тоже, насколько я понимаю. Нужно выбросить из головы всякие мысли о них. Наша задача сейчас — живыми добраться до Лэка всем четверым, а потом помочь тугинде благополучно вернуться на Квизо. После этого мы будем свободны, ты и я! Мы с тобой уйдем отсюда — в Дильгай или Терекенальт… дальше, коли захочешь… куда-нибудь, где мы сможем жить тихой, скромной жизнью, непритязательной жизнью простых людей, какими и родились на свет. Возьмем с собой Анкрея. Если не терять решимости, мы еще можем обрести счастье, свободные от бремени, непосильного для человеческого духа, далекие от тайн, непостижимых для ума человеческого.

Мелатиса медленно покачала головой; из глаз ее градом катились слезы.

— Нет, — прошептала она. — Нет. Ты должен завтра на рассвете отправиться в Лэк, а я должна остаться здесь с тугиндой.

— Ну явлюсь я туда — и что мне делать дальше?

— Тебе будет указание свыше. Главное — чутко внемли смиренным сердцем и будь готов безропотно подчиниться божьей воле.

— Да это просто суеверие и глупость! — взорвался Кельдерек. — Ну как могу я — я! — по-прежнему служить Шардику? Я, от которого он претерпел больше страданий, чем от кого-либо другого, — даже больше, чем от Та-Коминиона? Только подумай, как опасно вам с тугиндой оставаться здесь под охраной одного лишь Анкрея! Обстановка в городе накалена до предела. Того и гляди начнется такое бесчинство, как если бы пятьдесят Глабронов восстали из могилы.

С отчаянным стоном Мелатиса сползла по стене на пол и горько разрыдалась, закрывая лицо руками, словно в попытке спрятаться от этих невыносимых слов. Со стесненным от жалости сердцем, Кельдерек опустился на колени и стал гладить ее плечи, успокаивая и утешая, как ребенка, ласково уговаривая подняться. Наконец она встала на ноги и кивнула с усталым, безнадежным видом, признавая справедливость слов насчет Глаброна.

— Я знаю. Меня мутит от страха при одной мысли о Зерае. Еще раз я такого не вынесу — теперь не вынесу. Но ты все равно должен идти. — Усилием воли она совладала с собой и улыбнулась. — Один ты будешь недолго. Тугинда скоро оправится, тогда мы сразу придем в Лэк и найдем тебя. Я верю, так и будет! Верю! Ах, любимый, как я жду дня нашей встречи, как я буду молиться за тебя! Да исполнится божья воля!

— Мелатиса, говорю тебе, я никуда не пойду. Я люблю тебя. И ни за что не оставлю здесь.

— И ты, и я однажды предали владыку Шардика, — ответила она, — но больше мы так не поступим. Он дает нам обоим возможность искупления, и, клянусь Ступенями, мы от нее не откажемся даже под страхом смерти! — Мелатиса, с мокрыми от слез щеками, блестевшими в слабом свете лампы, взяла Кельдерека за руки и посмотрела на него властным взглядом истинной жрицы Квизо. — Пойдем, мой дорогой, мой единственный. Пойдем к тугинде и скажем, что ты отправляешься в Лэк.

После минутного колебания Кельдерек пожал плечами:

— Ладно. Но предупреждаю: я выскажусь начистоту.

Она взяла лампу, и он последовал за ней. Огонь в очаге еле теплился, и, проходя мимо, Кельдерек расслышал чуть уловимое, тонкое потрескивание остывающих камней и потухающих углей. Мелатиса легко постучала в дверь тугинды, подождала несколько секунд, а потом вошла. Кельдерек вошел следом. Комната была пуста.

Оттолкнув его в сторону, девушка опрометью бросилась к двери, выходящей во двор. «Постой! Куда ты?» — крикнул Кельдерек, но она уже отомкнула запоры. Подбежав к двери, он увидел на другой стороне двора огонек лампы, ровно горевший в недвижном воздухе, потом услышал призывный крик Мелатисы и кинулся к ней. Калитка была плотно закрыта, но засовы отодвинуты.

— Что это? — спросил Кельдерек, указывая на звезду с изогнутыми лучами, торопливо начерченную углем на калитке.

— Символ, вырезанный на Теретском камне, — прошептала Мелатиса в совершенном смятении. — Он призывает божью силу и защиту божью. Одна только тугинда может рисовать этот знак, не совершая святотатства. О боже! Она была вынуждена оставить калитку незапертой, но сделала для нас все, что в ее силах…

— Скорее! — вскричал Кельдерек. — Она не могла уйти далеко! — Он кинулся к дому и заколотил кулаками по ставням, вопя во все горло: — Анкрей! Анкрей!

Луна светила достаточно ярко, и долго искать не пришлось. Тугинда лежала, где упала, — в тени глинобитной стены на полпути к берегу. При их приближении двое мужчин, склонявшихся над ней, по кошачьи бесшумно бросились прочь. На шее сзади у нее был огромный синевато-багровый синяк, изо рта и носа текла кровь. Плащ, который она накинула поверх торопливо надетой одежды, валялся в паре локтей от нее, где его бросили грабители.

Анкрей легко, как ребенка, поднял тугинду на руки, и они поспешили обратно; Кельдерек держал нож наготове и часто оглядывался, не идет ли кто за ними. Но никто к ним по дороге не пристал, и Мелатиса ждала во дворе, чтоб отпереть калитку. Когда Анкрей положил жрицу на кровать, девушка осмотрела ее и не нашла никаких серьезных повреждений, кроме сильного ушиба в основании черепа. Она всю ночь просидела возле нее, но к рассвету тугинда так и не пришла в сознание.

Часом позже Кельдерек, взяв с собой оружие, деньги, съестные припасы и перстень с печаткой, принадлежавший Бель-ка-Тразету, один отправился в Лэк.