Шардик

48. За Лэком

Был послеполуденный час следующего дня, для ранней весны достаточно жаркий, чтобы непрерывно щебетавшие с самого утра птицы замолкли и по лесу разлился влажный, душный запах молодой листвы и новых побегов. Извилистая Тельтеарна, поблескивая на солнце, стремительно и бесшумно несла свои воды к Лэку и дальше, к Зераю. Немного севернее Лэка начинался лесной массив шириной в лигу-полторы — он тянулся на север почти до самого прохода Линшо и был отделен от предгорий и гор полосой открытой местности. С южной окраины этого густого, малопроходимого леса медведь и совершал набеги на лэкские загоны и стада.

Берег здесь плохо просматривался, сплошь изрезанный высокими мысами, между которыми река разливалась ручьями и узкими заводями длиной до тысячи шагов. Травянистые холмы мысов, густо поросшие деревьями и кустами, выступали далеко в русло и обрывались крутыми откосами к заболоченным затонам между ними. Здесь в изобилии водились лягушки и змеи, а в сумерках, когда болотные птицы закончат кормежку, из леса вылетят большие летучие мыши, чтобы охотиться на ночных мотыльков над открытой водой. Место было дикое, пустынное; сюда лишь изредка наведывались рыбаки, ловившие рыбу с челнов на порядочном расстоянии от берега.

Кельдерек лежал у подножия дерева оллаконда, почти полностью скрытый среди обнаженных толстых корней, которые вились и переплетались вокруг него подобием канатов. Царило полное безветрие, и тишину нарушало лишь ровное гудение насекомых. Подернутый солнечной дымкой противоположный берег, голый и скалистый, казался таким же далеким, каким выглядел, когда много лет назад Кельдерек смотрел на него с Ортельги. Ничто не двигалось на поверхности реки, кроме нескольких водоплавающих птиц.

В жаркой тени, в тишине и одиночестве Кельдерек обдумывал предприятие столь опасное и рискованное, что даже сейчас, когда он на него решился, в глубине души он все же надеялся, что делу помешает неожиданное появление рыбаков на реке или какого-нибудь путника на берегу. Если покажутся рыбаки, подумал Кельдерек, он воспримет это как дурное предзнаменование — и тогда окликнет их и попросит отвезти обратно в Лэк на челне. Никто ни о чем не догадается, поскольку о своих намерениях он не обмолвился ни единой живой душе. Задуманное дело должно остаться в тайне.

Если тугинда все еще жива, Мелатиса не покинет ее ни при каких обстоятельствах. Она останется в Зерае, невзирая на все опасности, а когда и если тугинда поднимется на ноги — отправится вместе с ней в Лэк, теперь уже не для того, чтобы спасти свою жизнь, а единственно для того, чтобы быть поближе к Шардику, возможно даже, самой пуститься на его поиски. Но если тугинда умрет — или уже умерла, — Мелатиса, хотя она уже давно не жрица Квизо, ни на миг не усомнится в том, что должна принять на себя долг тугинды и сама найти Шардика. «Да, — горько подумал Кельдерек, — и увидеть божью волю во всех бедствиях, которыми ознаменуются последние дни умирающего свирепого зверя». Этот жалкий останок скучной, бессмысленной религии, уже доведший его до несчастья и теперь отнявший у него возможность сбежать из Зерая с любимой женщиной.

Проклятый зверь! Неужто он когда-то и впрямь любил Шардика? Неужто когда-то и впрямь противостал Бель-ка-Тразету ради него, видел в нем воплощение божьей силы на земле и страстно желал отдать ему жизнь? Лэк, куда он добрался накануне в полдень и где провел ночь, дышал ненавистью к Шардику, как огонь дышит жаром. Люди только и говорили что о злобе, хитрости и свирепости медведя. Он опаснее наводнения, непредсказуемее чумы — еще ни одну деревню не постигала такая жестокая напасть. Он не только задрал нескольких коз и овец, но еще умышленно уничтожил плоды многомесячных трудов: частоколы, заборы, ограды загонов, сложенные из камней рыбные ловушки на берегу. Почти все считали его дьяволом во плоти и испытывали перед ним суеверный ужас. Двоих опытных охотников, ушедших в лес в надежде убить зверя, нашли с раскроенными черепами; судя по всему, бедняги были застигнуты врасплох. Рыбаки, видевшие медведя на берегу, единодушно утверждали, что он внушает сверхъестественный страх одним своим жутким обликом, как змея или ядовитый паук.

По прибытии в деревню Кельдерек, показав печатку Бель-ка-Тразета и сказав, что пришел из Зерая с просьбой помочь уцелевшим домочадцам барона в их путешествии на север, поговорил с верховным старейшиной — пожилым мужиком, явно ничего или почти ничего не знавшим о Бекле, ортельгийской религии и войне с далеким Йельдашеем. Кельдереку, как стороннику Бель-ка-Тразета, он выказал сдержанную учтивость и расспросил о положении дел и настроениях в Зерае со всей обстоятельностью, какую полагал допустимой. Похоже, он держался мнения, что теперь, когда барон умер, им нет никакой выгоды помогать его женщине.

— Что же до путешествия на север… — Старейшина, морщась, почесал спину между лопаток и знаком велел слуге подлить Кельдереку вина, резкого и мутного. — Так о нем никто и думать не станет, когда у нас тут такие дела творятся. Ни один человек шагу не ступит в лес или на берег. Вот если зверь уйдет или даже подохнет… — Он немного помолчал, глядя в пол и качая головой, потом продолжил: — Я думаю, может, в середине лета, в самую жару, мы подожжем лес, хотя это опасно. Ветер… северный ветер часто дует. — Он опять умолк, а чуть погодя добавил: — Линшо? Вы хотите добраться до Линшо? Через проход только тех пропускают, кто заплатить может. Тамошние жители одними поборами и промышляют. — В его голосе послышались завистливые нотки.

— А что, если переправиться через реку? — спросил Кельдерек, но старейшина снова покачал головой:

— Пустынные края… ограбят и убьют… — Внезапно он вскинул взгляд, проницательный и ясный, словно вышедшая из-за облаков луна. — Коли мы начнем переправлять людей через реку, об этом мигом прознают в Зерае. — И выплеснул на грязный пол винный осадок из своей кружки.

Только перед самым рассветом, когда Кельдерек лежал без сна (и чесался так же энергично, как старейшина), в голову бывшему охотнику пришел отчаянный план. Если он хочет, чтобы Мелатиса принадлежала ему одному, Шардик должен умереть. Если он станет просто ждать, когда Шардик умрет сам, Мелатиса может погибнуть. Нужно, чтобы известие о смерти медведя дошло до Зерая, но никто не должен знать, что он стал жертвой убийства. Кельдерек посвятит в свои намерения одного лишь верховного старейшину, обязав хранить все в тайне и потребовав в качестве награды — по предъявлении доказательств успеха — предоставить сопровождение до Линшо для него, двух женщин и слуги вкупе с любой денежной помощью, какая им понадобится, чтобы заплатить сторожам прохода.

Несколькими часами позже, все еще обдумывая свой план, Кельдерек незаметно покинул деревню и двинулся на север вдоль берега. Следы Шардика в лесу придется искать без проводника. Убить медведя (если такое вообще возможно) — дело в высшей степени трудное и сопряженное со смертельной опасностью; за него нельзя браться, не обследовав предварительно окраину леса и места, где зверь часто бывал, когда бродил в окрестностях деревни. Достигнув первого затона между холмообразными мысами, Кельдерек принялся внимательно высматривать вокруг отпечатки лап, помет и прочие признаки присутствия Шардика.

Не сказать, чтобы в ходе своих одиноких блужданий он хоть на миг забыл о страхе и дурных предчувствиях, угнетавших все сильнее с каждым часом: первый рисовал воображению его изуродованное окровавленное тело, изодранное медвежьими когтями; вторые ничего не являли внутреннему взору, а просто клубились подобием тумана на краю сознания, вызывая тревогу и неуверенность. Подобно тому как вор или беглый преступник, вынужденный пройти мимо сторожевой башни или караульного дома, невольно косится с опаской, хотя часовых нигде не видать, — так же и Кельдерек при всем старании не мог избавиться от чувства, что за ним пристально наблюдают из некой запредельной области, для него непостижимой.

Сила Шардика убывала, таяла, иссякала. Его смерть была предуготована, предначертана богом. Так почему бы жрецу Шардика не ускорить неизбежное? И все же приблизиться к медведю со злым намерением, с умыслом убийства… Кельдерек вспомнил обо всех, кто так делал: о Бель-ка-Тразете, Гел-Этлине и Молло, о сторожах Уртских избоин. Вспомнил и о Гед-ла-Дане, высокомерно решившем подчинить Квизо своей воле. А потом, когда он совсем уже собрался повернуть назад, отказаться от задуманного, он вдруг опять словно въявь увидел прямо перед собой заплаканное лицо Мелатисы в полумраке и ощутил тело девушки, тесно прижавшееся к нему, — беззащитное, уязвимое тело, которое осталось в Зерае, точно овца, брошенная пастухом на дикой горе. Нет, он готов посмотреть в глаза любой опасности, земной или потусторонней, только бы успеть вернуться вовремя, чтобы вызволить Мелатису из опасности и убедить, что на свете нет ничего важнее любви, которую она питает к нему. Борясь с нарастающей тревогой, Кельдерек продолжил поиски.

Незадолго до полудня, достигнув оконечности одного из мысов, он обнаружил внизу заводь в устье ручья. Спустившись по крутому откосу, он стал на колени среди камней, чтоб напиться, а когда поднял голову сразу же увидел в нескольких шагах перед собой, на противоположном топком берегу ручья, медвежьи следы — отчетливые, как печать на воске. Оглядевшись по сторонам, Кельдерек исполнился уверенности, что именно про это место и говорили рыбаки. Здесь явно был водопой, облюбованный медведем, о чем по оставленным отпечаткам лап догадался бы и ребенок; причем зверь приходил сюда совсем недавно.

Большая удача, что он сам не натоптал на влажной земле прежде, чем заметил следы; теперь нужно просто набраться терпения и дождаться Шардика. Единственное, что требуется, — это надежное укрытие для наблюдения. Шлепая по отмели, Кельдерек вернулся к предыдущему затону, находившемуся примерно на расстоянии брошенного камня от водопоя, взобрался по откосу мыса к оллаконде и, удостоверившись, что берег ручья отсюда хорошо виден, улегся среди корней. Все в порядке: ветер дует с севера, заросли справа такие густые, что ни один зверь не подойдет бесшумно, а в крайнем случае он прыгнет в реку и спасется вплавь. В общем, самое безопасное место из всех, какие можно найти поблизости.

Пока медленно текли минуты, и плыли облака, и гудели насекомые, и гуси-утки на реке нет-нет да кричали вдруг резкими голосами, шумно хлопая крыльями, Кельдерек напряженно обдумывал, как убить Шардика. Если здесь действительно водопой, куда Шардик часто наведывается, значит у него будет удобная возможность. Он ни разу в жизни не убивал медведя и не слышал ни об одном охотнике, предпринимавшем такую попытку, если не считать бекланского аристократа, о котором рассказы ват Бель-ка-Тразет. Безусловно, идти на зверя с одним луком и опасно, и бесполезно. Что бы там ни считали бекланцы тридцать лет назад, Кельдерек не верил, что медведя можно убить — без риска для собственной жизни — с помощью одного только лука. Вот отравить наверняка удалось бы, но яда у него нет. О том, чтобы соорудить какую-нибудь западню, и думать нечего. Чем дольше Кельдерек размышлял о трудностях дела, тем тверже укреплялся в мысли, что у него ничего не выйдет, если только Шардик не ослаб настолько, что его удастся обездвижить на время, достаточное для того, чтобы всадить несколько стрел. Но как обездвижить медведя? Другие идеи, одна безумнее другой, проносились в уме: наловить ядовитых змей и высыпать на него из мешка откуда-нибудь сверху; подвесить тяжелое копье и… Кельдерек раздраженно потряс головой. Эти ребяческие планы неосуществимы. Единственное, что он может сейчас сделать, — это дождаться зверя, оценить его состояние, понаблюдать за поведением и посмотреть, не явится ли на ум какая идея сама собой.

Прошло часа три, наверное, и Кельдерек уже несколько ослабил бдительность. Он лежал, уткнувшись потным лбом в согнутую руку и гадая, где Анкрей собирается добывать продукты, когда все припасы в доме выйдут, как вдруг услышал треск и хруст ветвей в подлеске у ручья, а уже в следующее мгновение — столь обыденно и стремительно зачастую происходят самые важные и долгожданные события — увидел перед собой Шардика, припавшего к воде.

Когда война прокатывается по какой-нибудь ферме или поместью, спустя время жители ближайшей деревни отправляются туда, встревоженные отсутствием известий от тамошних обитателей. Они идут через выжженные поля или по проселку, беспокойно озираясь в противоестественной тишине. Вскоре, не видя нигде вокруг ни единого дымка и не слыша откликов на свои крики, они начинают опасаться худшего и, приближаясь к амбарам с голыми, дочерна обугленными стропилами, молча переглядываются и показывают руками. Они начинают искать, разбредаясь в стороны, а потом вдруг слышат крик одного из своих товарищей и сбегаются к распахнутой скрипучей двери, на пороге которой лежит ничком мертвая женщина. Крысы бросаются врассыпную от трупа, и совсем еще юный паренек быстро отворачивается прочь, позеленев от дурноты. Несколько мужчин, стиснув зубы, заходят внутрь и возвращаются с мертвыми телами двоих детей, ведя за руку третьего, который ворочает бессмысленно вытаращенными глазами, не в силах даже плакать в своем потрясенном состоянии. Какой предстает разоренная ферма взорам людей, знавших ее в прежние времена, таким сейчас предстал Шардик взору Кельдерека; и подобно тому как они в ужасе смотрят на разруху и разорение вокруг, так же и он сейчас смотрел на Шардика, пьющего из заводи.

Взъерошенный грязный зверь страшно отощал. Шкура напоминала плохо натянутую палатку, висящую нелепыми складками на каркасе костей. В неуверенных движениях чувствовалась тряская слабость, как у дряхлого нищего, изнуренного тяжелой болезнью и жестоким равнодушием окружающих. Полузажившая рана на спине была покрыта огромной красновато-коричневой коростой — она треснула поперек, и трещина открывалась и закрывалась при каждом движении головы. Гнойная рана на шее, воспаленная и разодранная когтями, судя по всему, нестерпимо зудела. Медведь, пока пил, сначала злобно и подозрительно водил по сторонам налитыми кровью глазами, будто выискивая, кому бы отомстить за свои нестерпимые страдания, но потом уронил голову в воду, словно у него не хватало сил ее удерживать.

Наконец он неуклюже поднялся на лапы, повел мутным взглядом туда-сюда и несколько мгновений неподвижно смотрел прямо на огромный клубок спутанных корней, среди которых прятался Кельдерек. Похоже, однако, медведь ничего не увидел, и Кельдерек, наблюдая за ним сквозь узкую щель, подобную бойнице, исполнился уверенности, что Шардик полагается не столько на зрение, сколько на слух и нюх. Хотя близкого присутствия Кельдерека зверь не почуял, казалось, его встревожило что-то другое: какие-то звуки или запахи, доносившиеся из леса. Впрочем, если и встревожило, то недостаточно сильно, чтобы обратить в бегство. Пару минут он стоял на отмели, время от времени окуная голову в воду — с целью промыть и охладить рану на шее, как теперь догадался Кельдерек, — а потом неожиданно побрел из заводи на глубину по направлению к скале, торчащей из реки неподалеку от берега. Кельдерек с недоумением наблюдал за ним: вот под водой скрылась косматая грудь, широкая, как дверь, потом плечи, и наконец медведь поплыл, хотя и с видимым трудом. Достигнув скалы, он взобрался на широкий уступ и сел там, уставившись на далекий восточный берег. А немного погодя дважды подался вперед, будто собираясь нырнуть в поток, но оба раза резко остановился. Потом, казалось, им овладела апатия. Уныло почесываясь, он улегся на брюхо, точно старый полуслепой пес, и накрыл морду передними лапами. Кельдерек вспомнил слова тугинды: «Владыка Шардик попытается вернуться в свои родные места. Он направляется к Тельтеарне и переплывет через нее, коли сумеет». Если медведи умели плакать, значит Шардик сейчас плакал.

Когда видишь, как иссякает могучая сила, как свирепость становится беспомощной, а воля и превосходство чахнут от боли, точно цветы в засуху, испытываешь не только естественную жалость, но и равно естественные отвращение и презрение. Мы вполне искренне скорбим о нашем умирающем капитане, но тем не менее нам нужно поскорее покинуть тонущий корабль, охваченный огнем, пока смертный холод не сковал нас самих. Несмотря на все прошлые заслуги этого человека, правильнее будет оставить его здесь, не пытаясь спасти, ибо нам еще жить — в счастье и благоденствии, коли получится, — а он (если отмести все прочие соображения) уже не имеет никакого отношения к нам и нашему будущему. Как странно, что доныне никто не осознавал: в конце концов, он никогда не был особо умным, особо храбрым, особо честным, особо порядочным.

Перед внутренним взором Кельдерека вновь возникла Мелатиса, стоящая в закатном свете; некогда недоступная красавица, всего два дня назад обнимавшая его и со слезами говорившая, что любит, а потом с веселой отвагой пренебрегшая опасностями и угрозами, среди которых он противно своей воле оставил ее выживать как сумеет. В душе Кельдерека вскипела ненависть к шелудивому немощному зверю на скале, источнику и живому воплощению суеверия, превратившему Мелатису в шлюху, а Бель-ка-Тразета в жалкого беглеца, доведшему тугинду почти до смерти и теперь стоявшему между ним и любимой женщиной. Чтобы это жалкое существо, находящееся при последнем издыхании, все еще было в силах встать у него на пути и погубить! При мысли обо всем, что он потерял, и обо всем, что еще может потерять — и, скорее всего, потеряет, — Кельдерек зажмурился и в бессильном гневе вцепился зубами в запястье.

«Будь ты проклят! — мысленно вскричал он. — Будь ты проклят, Шардик, вместе со своей мнимой божьей силой! Почему ты не спасаешь нас из Зерая — нас, которые ради тебя лишились всего, что имели; нас, которых ты обманул и погубил? О нет, ты не можешь нас спасти — ты не можешь спасти даже женщин, служивших тебе всю свою жизнь! Почему ты не сдохнешь и не оставишь нас в покое? Сдохни, Шардик, сдохни, сдохни!»

Внезапно откуда-то из леса донеслись слабые звуки, похожие на человеческую речь. Кельдерека охватил страх: после памятной ночи на бранном поле он стал панически бояться далеких голосов невидимых людей. Да и звуки какие-то странные… загадочные и непонятные… голоса скорее детские, нежели взрослые… голоса детей, плачущих от боли или горя. Кельдерек вскочил на ноги и в тот же миг услышал тяжелый плеск совсем рядом. Он оглянулся и в ужасе отпрянул при виде медведя, бредущего по отмели к берегу под самым откосом мыса. Зверь злобно смотрел на него, отряхиваясь от воды и свирепо рыча. Кельдерек в панике повернулся и стал продираться через густой подлесок, ломая кусты и разрывая лианы. Гонится ли за ним медведь, он не знал, поскольку не смел обернуться, но лихорадочно взбирался на вершину холма, не чувствуя боли от царапин и ссадин. Пробиваясь сквозь плотное сплетение ветвей, он вдруг шагнул в пустоту, судорожно схватился за ветку, обломившуюся под его тяжестью, потерял равновесие и упал с крутого обрыва в заводь у самого основания мыса. С размаху ударившись лбом о толстый древесный корень, Кельдерек перекатился на спину и остался лежать без памяти на заиленном мелководье.

49. Работорговец

Боль, жажда, ослепительный зеленый свет и смутные звуки яви, наплывающие откуда-то издалека. Кельдерек снова закрыл глаз, с трудом приоткрытый, и нахмурился, ощутив на голове подобие тугого жесткого обруча. Медленно и неуверенно подняв руку, он нащупал грубую повязку и провел по ней пальцами от виска к середине лба. Потом слегка надавил, и боль полыхнула огнем за глазными яблоками. Он застонал и бессильно уронил руку.

Теперь он вспомнил про медведя, но страха не испытал. Какое-то шестое чувство подсказывало, что медведь ушел. Дневной свет — насколько он видел сквозь прищуренные веки — стал гуще и насыщеннее (должно быть, с момента падения прошло порядочно времени), но не это обстоятельство успокоило Кельдерека. В голове у него начало проясняться, и он опять ощутил грубую повязку на лбу. Как человек, не обративший внимания на чуть слышный зловещий шум вдали, испуганно вздрагивает, вдруг поняв его значение, когда звук повторяется ближе и громче, — так же и Кельдерек, постепенно приходя в чувство, сообразил наконец, что означает повязка.

Он повернул голову, заслонил глаза ладонью и открыл их. Он лежал на берегу заводи, рядом с илистой отмелью, куда упал. Там все еще оставалась отчетливая вмятина от тела и две полосы, прочерченные пятками, когда его выволакивали на сушу. С другой стороны от него сидел мужчина и пристально смотрел. Когда Кельдерек встретился с ним глазами, незнакомец не заговорил и взгляда не отвел. Был он грязный и оборванный, с ершистыми рыжеватыми волосами и довольно темной бородкой, с набрякшими веками и белым шрамом на подбородке сбоку. Чуть приоткрытый рот придавал ему рассеянный, задумчивый вид и являл взору черные зубы. В одной руке он держал нож, острием которого покалывал пальцы другой.

Несмотря на дикую боль за глазными яблоками, Кельдерек улыбнулся и приподнялся на локте. Отплюнувшись комком ила и с трудом ворочая языком, он сказал на бекланском:

— Если это ты вытащил меня на берег и перевязал мне голову, то благодарю тебя. Похоже, ты спас мне жизнь.

Оборванец два раза кивнул еле заметно, но больше ничем не показал, что услышал обращенные к нему слова. Хотя он продолжал пристально смотреть на Кельдерека, казалось, все его внимание сосредоточено на ноже, которым он поочередно покалывал подушечки пальцев.

— Значит, медведь ушел, — сказал Кельдерек. — Что привело тебя сюда? Ты здесь охотился или просто проходил мимо?

Мужчина по-прежнему молчал, и Кельдерек, вспомнив, что он находится за Врако, мысленно обругал себя: ну зачем я, дурак, полез к незнакомцу с вопросами. Он все еще чувствовал слабость и головокружение, но возможно, дурнота пройдет, если подняться на ноги. Самое разумное сейчас — вернуться в деревню до темноты и посмотреть, на что он будет годен, когда сытно поест и хорошо выспится. Кельдерек протянул руку:

— Ты мне не поможешь?

Мужчина не шелохнулся, а чуть погодя проговорил на ломаном, но разборчивом ортельгийском:

— Далеко тебя занесло от твоего острова, а?

— Откуда ты знаешь, что я ортельгиец? — удивился Кельдерек.

— Далеко, — повторил незнакомец.

Кельдерек наконец догадался проверить, на месте ли мешочек с деньгами, принесенный из Зерая. Мешочек пропал вместе со съестными припасами и ножом. Это Кельдерека не особо удивило; удивительным казалось другое. Зачем этот человек вытащил его из заводи после того, как ограбил, да еще перевязал ему голову? Почему остался сидеть рядом и почему обратился к нему на ортельгийском, хотя сам ортельгийцем явно не был?

— Ты мне не поможешь? — повторил Кельдерек, на сей раз на ортельгийском.

— Да, вставай давай, — сказал оборванец, словно отвечая на другой вопрос. Рассеянный взгляд, устремленный на Кельдерека, стал более сосредоточенным, и мужчина резко подался вперед.

Опершись на одну руку, Кельдерек начал подтягивать левую ногу и вдруг почувствовал, как что-то потянуло его за правую щиколотку. Он глянул вниз: на ногах у него были кандалы, соединенные тонкой цепью в локоть длиной.

— Что это значит? — спросил он, охваченный смятением и страхом.

— Вставай, — повторил незнакомец. Потом встал сам и подступил к нему с ножом в руке.

Кельдерек поднялся на колени, потом на ноги, но пошатнулся и упал бы, не схвати мужчина его за плечо. Приземистый, ниже Кельдерека ростом, он стоял, широко расставив ноги, и в упор смотрел на него, держа нож наготове. Через несколько секунд, не сводя с него глаз, он дернул головой в сторону и промолвил на ортельгийском:

— Туда.

— Погоди! — взмолился Кельдерек. — Погоди минутку. Объясни…

Пока он говорил, мужчина схватил его за левую кисть, рванул к себе и вонзил острие ножа под ноготь. Кельдерек вскрикнул и отдернул руку.

— Туда! — Оборванец снова мотнул головой, показывая направление, и угрожающе поводил ножом перед лицом Кельдерека, заставив отшатнуться сначала в одну сторону, потом в другую.

Кельдерек повернулся и побрел по вязкой грязи, слегка поддерживаемый под локоть непонятным мужиком. Цепь туго натягивалась между лодыжками, ограничивая обычную длину шага. Несколько раз он споткнулся и чуть не упал, потом наконец приноровился и пошел шаркающей походкой, глядя под ноги, чтоб не запнуться. Оборванец шагал рядом, монотонно насвистывая сквозь зубы; изредка свист вдруг усиливался, и Кельдерек каждый раз вздрагивал и весь напрягался в ожидании еще какого-нибудь насилия. На самом деле, если бы не это, он, наверное, свалился бы с ног от слабости и тошноты, вызванной острой пульсирующей болью в ране под ногтем.

Кто же он такой, этот человек? Судя по одежде и знанию ортельгийского, он не из йельдашейских солдат. Зачем ему понадобилось вытаскивать из трясины в безлюдном месте беспомощного незнакомца, уже им ограбленного? Кельдерек пососал палец, из-под ногтя которого сочилась кровь. Если он сумасшедший… а почему бы и нет, за Врако-то? разве Рувит не сумасшедший?.. тогда остается только смотреть в оба и ждать удобного случая. Но цепь здорово затруднит дело, да и сам мужик, несмотря на свой малый рост, противник явно очень опасный.

Внезапно услышав голоса, Кельдерек поднял глаза. Они отошли от заводи недалеко — чуть дальше, чем на полет стрелы. Почва здесь все еще оставалась топкой, и лес рос густо. Впереди между деревьями виднелась поляна, и Кельдерек разглядел там людей, но не приметил ни костра, ни иных обычных признаков стоянки. Мужчина издал короткий бессловесный крик — будто пес гавкнул, — но ответа дожидаться не стал, даже шага не сбавил. Когда они достигли края прогалины, Кельдерек снова споткнулся и на сей раз упал. Мужчина пошел дальше, оставив его лежать на земле.

Кельдерек, весь облепленный засохшей грязью и чуть живой от слабости, перекатился на спину, скосил глаза в сторону поляны и сразу понял, что на ней полно народа. Испугавшись, что он все-таки попался в руки йельдашейским солдатам, Кельдерек сел и быстро огляделся вокруг.

За исключением оборванного мужика, теперь сидевшего поодаль и рывшегося в кожаном заплечном мешке, все находившиеся на поляне были детьми не старше тринадцати-четырнадцати лет. Мальчик с заячьей губой и язвами по всему подбородку уставился на Кельдерека пустым мутным взглядом, словно только что проснулся. Другой ребенок, с подергивающейся головой, неподвижно таращился, открыв рот от удивления и страха. Присмотревшись, Кельдерек увидел, что многие дети страдают телесными недостатками или увечьями. Все были тощие, грязные и имели безучастный больной вид, как полумертвые от голода котята в помойной яме. Почти все, как и он, были в ножных кандалах. Без оков в поле зрения были только двое: один с сухой ногой, а у другого потрескавшиеся рубцы на щиколотках сочились гноем. Дети молча сидели или лежали на земле — один спал, другой испражнялся на корточках, третий безостановочно дрожал, четвертый искал в траве насекомых и ел. Они придавали залитой зеленоватым светом лужайке жутковатый фантастический вид: словно она — пруд, а сами они — рыбы в мире безмолвия, занятые единственно выживанием и обращающие друг на друга не больше внимания, чем необходимо для того, чтобы выжить.

Значит, человек этот — торговец детьми-рабами. Лишь строго ограниченное число таких дельцов получило разрешение работать в Бекланской империи, и для каждого из них Кельдерек, предварительно наведя справки у провинциальных губернаторов, самолично установил, какое количество живого товара можно купить по утвержденной цене в том или ином месте в течение определенного периода. Торговцы работали при содействии и покровительстве провинциальных губернаторов — им они были обязаны предъявлять доказательства, что покупают не больше товара, чем позволено, и цену платят утвержденную, а взамен получали от них, когда требовалось, вооруженную охрану для сопровождения рабов до рынков Беклы, Дарай-Палтеша или Теттит-Тонильды. Вероятно, этот человек направлялся с партией малолетних невольников в Беклу, но, когда обнаружил, что путь перекрыт йельдашейцами, решил не бросать ценный товар, а скрыться с ним за Врако. Это объяснило бы чудовищное состояние детей. Но кто именно из работорговцев сейчас перед ним? Разрешение на торговлю детьми выдали немногим, и Кельдерек, в то или иное время побеседовавший почти со всеми ними с целью узнать об ожидаемом доходе и размерах налоговых поступлений, теперь пытался вызвать в памяти лицо каждого. Из тех, кого он сумел вспомнить, никто не походил на этого мужика. На территории империи никогда не действовало более семнадцати разрешений на детскую работорговлю, и из них вряд ли хоть одно было передано первоначальным держателем в другие руки — ибо кто из обладателей такого документа отказался бы от столь прибыльного занятия? Среди двух десятков лиц, всплывших в памяти, этого лица не было. Но ведь он наверняка один из них? Или же… У Кельдерека дрогнуло сердце от дурного предчувствия. Или же перед ним один из незаконных работорговцев, о которых ему не раз докладывали и которых он объявил преступниками, заслуживающими самого сурового наказания: они добывали рабов везде, где только могли, иногда похищая, иногда совершая налеты на отдаленные деревушки, а порой покупая слабоумных, калек и прочих никому не нужных горемык у людей, готовых от них избавиться с выгодой для себя; потом скрытными путями перегоняли их через страну и тайно продавали либо законным торговцам, либо любым другим покупателям. Кельдерек знал, что в империи водятся такие дельцы, и знал также, что они славятся своим бессердечием и жестокостью, склонностью к бессовестному обману и обыкновением забирать все, что можно, везде, где найдут. «Все работорговцы наживаются на людском несчастье, — как-то сказал ему пленный йельдашейский офицер во время допроса, — но есть среди них совсем уже отпетые негодяи, которые крадутся по стране, как грязные крысы, прибирая к своим цепким лапам самых сирых и убогих ради ничтожной прибыли. Сколько ни притворяйтесь, будто ведать о них не ведаете, вы несете полную ответственность за злодейства, ими творимые: ведь человек, строящий амбар, всегда знает, что рано или поздно там заведутся крысы». Кельдерек тогда не стал прерывать офицера, и тот, еще сильнее распалившись гневом, ненароком выдал много полезных сведений.

От воспоминаний Кельдерека отвлек в высшей степени неожиданный звук: звонкий детский смех. Вскинув глаза, он увидел девчушку лет пяти, без кандалов, которая бежала через лужайку, оглядываясь через плечо на долговязого светловолосого паренька. Мальчик этот, даром что в цепях, гнался за ней явно забавы ради: он нарочно отставал и делал вид, будто никак не может ее настичь. Малышка, хотя худенькая и бледная, выглядела не так плачевно, как остальные дети. Почти поравнявшись с Кельдереком, она споткнулась и упала. Парнишка мигом подбежал к ней, поднял с земли и принялся подбрасывать на руках, чтобы успокоить и отвлечь от слез. Занятый этим делом, он повернулся к Кельдереку, и взгляды их встретились.

Бывает, человек, неожиданно уловивший знакомую мелодию, полузабытую за давностью лет, или аромат цветов, что росли у порога, где он играл в детстве, мысленно переносится — помимо своей воли и нередко со слезами — в далекое прошлое и вдруг на миг ощущает себя другим человеком, с которым в ту пору жизнь обходилась гораздо милостивее, чем впоследствии. С не меньшим потрясением Кельдерек сейчас внезапно вновь почувствовал себя Оком Божьим, владыкой Крендриком, королем-жрецом Беклы и живо вспомнил запах тумана и тлеющих углей, кисловатый привкус во рту и гул голосов, раздававшийся позади него, когда он стоял лицом к решетке в зале Королевского дома и тщетно пытался посмотреть в глаза того, чьего взгляда не мог выдержать, — в глаза приговоренного к казни Эллерота. Потом странное ощущение прошло, и он просто сидел в растерянности, уставившись на паренька с белокурой девчушкой на руках.

В следующее мгновение работорговец поднялся на ноги и гаркнул:

— Эй! Горлан! Живорез! Двигаемся дальше!

Оставив свой мешок на земле, он без дальнейших слов зашагал через поляну, щелкая пальцами, чтоб дети пошевеливались, и сгоняя всех к дальнему краю. Перед долговязым пареньком он остановился. Тот неподвижно смотрел на него, по-прежнему держа на руках девочку. Малышка вся сжалась, пряча лицо, и мальчик успокаивающе положил ладонь ей на плечо.

Через несколько секунд стало ясно, что работорговец хочет устрашить парнишку одним взглядом и подчинить своей воле без единого слова или удара. Усталый и весь напряженный, мальчик не сводил с него глаз. Наконец он произнес на запинающемся бекланском с сильным йельдашейским акцентом:

— У нее не хватит сил надолго, а вам все равно не будет никакой выгоды, если она умрет. Почему бы не оставить ее около ближайшей деревни?

Работорговец вытащил нож, а потом, ничего не отвечая мальчику, выжидательно смотревшему на него, отцепил от пояса диковинный железный предмет в виде двух полуколец, заостренных с обоих концов и соединенных коротким прутом. После минутного колебания паренек потупил взгляд, сжал губы и пошел к толпе ребятишек, с девочкой на руках.

В ту же минуту к Кельдереку подбежал хмурый подросток чуть постарше остальных детей, с косящим глазом и с родимым пятном в пол-лица; в рваной кожаной куртке и с ивовым хлыстом в руке.

— Ты тоже давай! — злобно рявкнул он, точно крестьянин на упрямого вола, выведшего его из терпения. — Вставай, твою мать!

Кельдерек поднялся на ноги и посмотрел на него сверху вниз:

— Что дальше?

— Не задавай вопросов! — проорал парень, замахиваясь хлыстом. — Топай туда, да поживее!

Кельдерек пожал плечами и медленно зашагал через поляну к толпе детей. Их тут человек двадцать — двадцать пять, прикинул он. Все мальчики — возрастом от девяти-десяти до четырнадцати лет, насколько можно судить, хотя точно сказать трудно, поскольку они страшно истощены усталостью и болезнями и выглядят не в пример хуже, чем даже самые бедные дети, каких он когда-либо видел в Бекле или Ортельге. От них разило кислым запахом давно не мытых тел, и над их головами вилась туча мух. Один мальчик привалился к дереву и надсадно кашлял, согнувшись в три погибели, а по ногам у него стекал слизистый дизентерийный понос. Он прихлопнул севшую на ухо муху, и Кельдерек, проследив взглядом за движением, увидел у него в мочке рваную дыру. Он перевел глаза на другого ребенка: и у того тоже ухо проткнуто. Озадаченный, он посмотрел на следующего мальчика, потом на следующего… У всех в мочке правого уха была дырка.

Работорговец, теперь несший за плечами мешок с притороченным к нему тяжелым луком, прошел мимо него к голове толпы. Там ждал еще один подросток. Как и мальчишка, накричавший на Кельдерека, он держал в руке хлыст и одет был в кожаную куртку. Приземистый и плотный, он походил больше на карлика, чем на ребенка. На спине у него выпирал небольшой горб, и волосы спускались ниже плеч, — вероятно, он нарочно отрастил такие длинные, чтобы хоть отчасти скрывать уродство. Когда дети потащились за работорговцем, Кельдерек заметил, что все потупляют глаза, проходя мимо горбуна. Тот же, со своей стороны, впивался взглядом в каждого, подавшись вперед и весь напрягшись так, будто с трудом подавлял желание прыгнуть вперед, лупя хлыстом налево и направо. Кто-то тронул Кельдерека за плечо, он обернулся и увидел высокого паренька, который нес девочку, перекинув через плечо, как мешок, и придерживая за щиколотки.

— Не смотрите на Живореза, когда будете проходить мимо, — прошептал мальчик. — Если он поймает ваш взгляд — хлыстом огреет. — Кельдерек недоуменно нахмурился, и он добавил: — Живорез сумасшедший. Ну или все равно что сумасшедший.

Отвернув голову, они прошли мимо сгорбленной фигуры и вслед за беспорядочной толпой детей вступили в лес. Кельдерек то и дело наклонялся и высвобождал цепь, запутавшуюся в низком кустарнике. Немного погодя паренек снова прошептал:

— Будет легче, если вы пойдете след в след за мальчиком, что впереди, и будете ставить ноги точно одну перед другой. Тогда цепь будет меньше цепляться.

— Кто этот человек? — шепотом спросил Кельдерек.

— Как! Неужели вы не знаете? Это Геншед — вы наверняка о нем слышали.

— Да, однажды в Кебине я слышал это имя. Но откуда он? Он не бекланский работорговец.

— Он… он самый худший из них. Я слышал о нем задолго до того, как мне могло прийти в голову, что я когда-нибудь не только встречусь с ним, но и попаду к нему в лапы. Вы видели, как он угрожал мне мухоловкой, когда я пытался попросить за Шеру?

— Мухоловкой? — переспросил Кельдерек. — Что это такое?

— Штуковина, которую он носит на поясе. Она вставляется между челюстями и удерживает рот открытым — широко открытым. Звучит довольно безобидно, верно? Я тоже так думал поначалу. Мой отец устыдился бы за меня, но еще двух часов таких мучений мне не выдержать.

— Но…

— Тише, не то Горлан услышит.

Они умолкли, когда хмурый подросток пробежал мимо них, чтобы высвободить запутавшуюся цепь одного из детей, который упал и беспомощно валялся на земле, слишком слабый, чтобы справиться своими силами. Через несколько секунд они осторожно двинулись дальше, и Кельдерек попросил:

— Расскажи мне побольше про Геншеда и про то, как ты попался ему в руки. Ты ведь йельдашеец, да?

— Меня зовут Раду. Я сын Эллерота, саркидского бана.

Кельдерек осознал, что с первого взгляда понял, кто такой этот мальчик. Однако он не промолвил ни слова, и после короткой паузы Раду спросил:

— Вы мне не верите?

— Верю. Ты очень похож на своего отца.

— Как! Вы его знаете?

— Да… то есть видел.

— Где? В Саркиде?

— Нет… в Кебине.

— Кебине Водоносном? А когда он там был?

— Недавно. На самом деле, возможно, он и сейчас там.

— С армией? Вы хотите сказать, что генерал Сантиль в Кебине?

— Во всяком случае, был недавно.

— Будь только мой отец здесь, он мигом убил бы эту грязную свинью!

— Тише! — предостерег Кельдерек, ибо голос мальчика истерически возвысился. — Слушай, давай-ка я понесу малышку. Ты уже умаялся небось.

— Она ко мне привыкла — может заплакать.

Но полусонная Шера лежала на плече Кельдерека так же спокойно, как на плече Раду. Девочка была легкая как пушинка, и он чувствовал ее тонкие косточки. Они уже в двадцатый, наверное, раз остановились и стали ждать, пока дети впереди двинутся дальше.

— Я слышал в Кебине, что тебя захватил Геншед, — снова заговорил Кельдерек. — Как это случилось?

— Отец отправился на тайную встречу с генералом Сантилем — даже я не знал куда. Один из наших арендаторов сказал мне, что Геншед рыскает по нашей провинции. Ну я и подумал: что бы отец хотел, чтобы я сделал, — за что похвалил бы меня по возвращении. Я решил матушке про Геншеда не говорить — она велела бы мне не высовываться из поместья. Мне показалось, будет правильно посоветоваться с дядей Сильдайном, мужем папиной сестры. Мы с ним всегда хорошо ладили, и я подумал: уж он-то знает, что делать. Я взял своего слугу, и мы отправились в путь.

— И случайно наткнулись на работорговца? — спросил Кельдерек.

— Я повел себя как неразумное дитя. Сейчас я это понимаю. Мы с Тороком остановились на привал в лесу и напрочь забыли об осторожности. Геншед убил Торока из лука, прямо в горло попал — стреляет мерзавец метко. Я все еще стоял на коленях над Тороком, когда Горлан и Живорез набросились на меня и повалили наземь. Геншед понятия не имел, кто я такой, — я оделся в дорогу по-простому. А когда я сказал, Горлан предложил немедленно отпустить меня, пока против них не поднялась вся округа, но Геншед и слушать не стал. Думаю, он хочет добраться до Терекенальта, а потом потребовать выкуп. Так он получит гораздо больше, чем за меня дадут на невольничьем рынке.

— Но взять в плен твоего слугу он не счел нужным?

— Да, и странно, что он взял вас. Всем известно, что Геншед торгует только детьми. У него есть свой рынок сбыта.

— Рынок?

— В Терекенальте. Знаете, что он делает? Даже другие работорговцы такими делами не занимаются. Мальчиков он оскопляет и продает… ну, людям, готовым заплатить за них. А девочек… думаю… думаю, девочкам приходится и того хуже.

— Но здесь же нет девочек — только эта малышка.

— Раньше были. Я вам скажу, что произошло после того, как меня захватили в плен. Геншед решил не возвращаться в Палтеш и направился на север. Разумеется, нам он ничего не стал объяснять, но я думаю, весь Саркид поднялся на мои поиски, и все дороги в Палтеш наверняка были перекрыты. Ко времени, когда мы достигли северного Лапана, нас было больше пятидесяти человек, мальчиков и девочек. Там была девочка примерно моего возраста, Ривой звали, — из таких милых тихих скромниц, которые ни разу в жизни не покидали дома. Я так и не узнал, почему ее продали Геншеду. Так вот, Горлан и Живорез, они ее каждую ночь… ну вы понимаете.

— И Геншед позволял?

— О нет. Вообще-то, такое не допускается, конечно. Но он не вполне в них уверен, видите ли. В походах Геншеду без них не обойтись, а кроме того, они слишком много знают и вполне могут выдать его властям, если захотят. В отличие от других работорговцев, Геншед надсмотрщиков не нанимает. Он поступает хитрее: выбирает двоих особенно жестоких и бессердечных мальчишек и обучает нужным навыкам. А когда возвращается в Терекенальт, избавляется от них и для следующего похода выбирает новых. Во всяком случае, я так слышал.

— Тогда почему они на него работают?

— Отчасти потому, что быть надсмотрщиком всяко лучше, чем рабом. Но дело не только в этом. Геншед выбирает мальчиков, которые охотно подчиняются его влиянию, поскольку восхищаются им и хотят быть похожими на него.

— А та девочка, Рива?

— Она покончила с собой.

— Каким образом?

— Однажды ночью, когда с ней был Живорез, она ухитрилась вытащить у него из-за пояса нож. Он не заметил, занятый своим паскудным делом, и она закололась.

— Жаль, что она не заколола его и не пустилась наутек.

— Риве такое никогда не пришло бы в голову. Она была беспомощна и вне себя от горя.

— Где вы переправились через Врако? — спросил Кельдерек. — Да и как?

— В восточном Лапане мы встретились с другим работорговцем, неким Нигоном, который работал по разрешительному документу, выданному ортельгийцами. Я слышал, как Нигон предупредил Геншеда, что армия Сантиля ускоренным маршем идет на север и ему лучше уносить ноги, пока еще можно. Сам Нигон собирался вернуться в Беклу.

— Но так и не вернулся. Попался в плен к йельдашейцам.

— Правда? Я рад. В общем, пытаться добраться до Беклы Геншеду не имело смысла — разрешения-то на торговлю у него нет. Поэтому он двинулся единственным возможным путем — через Тонильду. Мы шли со всей посильной для нас скоростью, но каждый раз, когда останавливались, слышали позади шум йельдашейского войска.

— Как же выжила твоя девчушка?

— Она умерла бы уже через несколько дней, но я почти все время нес ее на руках — я и еще один мальчик, по прозвищу Заяц. У меня перед ней клятвенный долг покровительства и защиты: она дочь одного из наших арендаторов. Мой отец ожидал бы, что я о ней позабочусь, чего бы мне это ни стоило, и я стараюсь как могу.

С ними поравнялся Живорез, и пару минут они брели в молчании. Кельдерек видел впереди детей, которые еле плелись с опущенными головами, безмолвные и безучастные, как изнуренные животные. Когда горбун зашагал вперед вдоль вереницы, со свистом рассекая хлыстом воздух, никто не поднял глаз.

— Когда мы добрались до Теттит-Тонильды, Геншед узнал, что йельдашейцы по-прежнему двигаются на север, но уже отклонились к западу от нас и практически отрезали нам путь в Гельт и Кебин. В Теттите он продал всех девочек, кроме Шеры. Он понимал, что они не выдержат тягот путешествия.

Шера пошевелилась и захныкала на плече Кельдерека. Подавшись вперед, Раду погладил ее по головке и прошептал что-то на ухо — видимо, какую-то шутку, понятную им двоим, ибо малышка хихикнула, невнятно пролепетала несколько слов и тотчас снова погрузилась в дрему.

— Вам доводилось бывать в северной Тонильде? — спросил Раду.

— Нет. Я знаю, что местность там дикая и пустынная.

— Там нет дорог, и по ночам было страшно холодно. Одеял у нас не было, а костров Геншед не разводил, опасаясь йельдашейских разведчиков. Тем не менее тогда у нас еще оставался хлеб и сушеное мясо. От истощения и усталости свалился только один мальчик, и Геншед вздернул несчастного на дереве, а нас заставил стоять вокруг и смотреть. Не знаю, сколько он мог бы за него выручить, но не разумнее ли было бы дать бедняге отоспаться ночью, а утром посмотреть, сможет ли он продолжить путь? Говорю вам, Геншеда не деньги интересуют. Он просто помешан на изуверстве и насилии.

— Наверное, он тогда разозлился… потерял голову от бешенства?

— Трудно сказать, теряет ли он вообще когда-нибудь голову. Его жестокость сродни жестокости насекомого: непредсказуемая, холодная и совершенно естественная — естественная для какой-то недочеловеческой сущности, которая таится где-то внутри, а потом — р-раз! — и прорывается наружу, как молния сквозь тучи.

Они вышли на берег ручья. Горлан загонял в него детей одного за другим, а Геншед, стоявший по пояс в воде посередине потока, хватал каждого подбредающего к нему мальчика за плечо и толкал к противоположному берегу, где его вытаскивал Живорез. Кельдерек, с девочкой на руках, поскользнулся на слизистом заиленном дне и упал бы, если бы не Геншед. Надсмотрщики сыпали проклятьями и орали на детей не умолкая, но сам работорговец не произносил ни слова. Когда наконец все переправились через ручей, Геншед протянул руку Живорезу, выбрался на берег и обвел взглядом детей, повелительно щелкая пальцами. Те из них, кто в изнеможении упал наземь, с трудом поднялись на ноги, и через несколько секунд работорговец двинулся дальше вглубь леса.

— Когда мы увидели Врако — перепугались до смерти, — продолжил Раду. — Бурный поток шириной с половину полета стрелы и громадные камни по всему руслу. Я поверить не мог, что Геншед собирается перебраться через него с тридцатью изможденными детьми.

— Но ведь ниже Кебина река непреодолима, — сказал Кельдерек. — Это всем известно.

— Геншед придумал способ переправы еще в Теттите. Он отправил Горлана, переодетого гуртовщиком, в Кебин. Дал ему денег для подкупа стражников у брода, но они, похоже, просто так его пропустили. Горлану было велено дойти до излучины, где река поворачивает на восток, и высматривать нас на другом берегу. Но все равно Геншед полдня ходил взад-вперед, пока его не нашел. Места там очень дикие и пустынные.

— Но способ-то в чем состоял?

— Геншед купил в Теттите длиннющую веревку и почти пятьсот локтей ортельгийского каната. Канат порезал на куски локтей по пятнадцать, и во время похода мы все несли по одному мотку. Уже у Тельтеарны он сам связал куски вместе — полдня на это потратил, очень тщательно все скрепил. Потом пустил через реку стрелу с привязанной к ней бечевкой. Потом привязал канат к другому концу веревки, а Горлан перетащил его на свой берег со всей поспешностью. Впрочем, больше он сделать ничего и не мог, уж больно сильное там течение. Они с Геншедом натянули канат по возможности туже, проткнув с обоих концов деревянными кольями и глубоко вколотив их в землю. Конечно, при таком бурном течении тяжелый канат толком не натянешь, но именно по нему мы перебрались через Врако.

Кельдерек молчал, живо представляя оглушительный рев потока и полумертвых от ужаса, изможденных ребятишек, бредущих к воде.

— Семеро из нас утонули. Среди них Заяц — он выпустил из рук канат и камнем пошел ко дну, так ни разу и не вынырнул. На середине реки я был уверен, что тоже разожму хватку.

— А Шера?

— В том-то и дело. Я накинул ее руки себе на шею и накрепко связал запястья. Скрутил из коры длинную трубку и всунул ей в рот, чтоб могла дышать, если с головой уйдет под воду. Но бедняжка, конечно же, жутко перепугалась, начала биться и едва не погубила нас обоих. Давайте я понесу.

Кельдерек отдал девочку, и Раду покачал ее на руках, тихонько напевая что-то ей на ухо. Чуть погодя он продолжил:

— Теперь я знаю, какой силой обладают злые люди. Геншед силен потому, что он злой. Зло бережет его, чтобы он мог творить свои черные дела. Через несколько дней вы поймете, о чем я говорю. — Немного помолчав, мальчик добавил: — Но в нашем несчастье виноват не только он.

— Но… кто еще?

— Наши враги. Ортельгийцы, возобновившие работорговлю.

— Они же не выдали Геншеду разрешения.

— Нет, но неужели они не предвидели последствий? Вместе с псами в дом впускаешь блох.

Кельдерек не ответил, и довольно долго оба молчали, следуя черепашьим шагом за детьми и поминутно наклоняясь, чтобы выпутать кандальные цепи из цепких стеблей или веток. Наконец Раду спросил:

— А вы уверены, что армия генерала Сантиля сейчас в Кебине?

— Да. Я же оттуда пришел.

— И вы действительно видели там моего отца?

— Да.

Они опустили голову, проходя мимо Живореза, который стоял на полусогнутых ногах, держа хлыст наготове. Только когда горбун обогнал их и ушел вперед на значительное расстояние, Кельдерек снова заговорил:

— Солнце скоро зайдет. Когда он обычно останавливается?

— Вы устали?

— У меня все еще голова кружится после ушиба и палец дико болит. Геншед загнал острие ножа под ноготь.

— Он часто так делает, — сказал Раду. — Дайте-ка гляну. Да, перевязать нужно. — Он оторвал тонкую полосу от своей драной рубахи и обмотал Кельдереку палец. — Может, позже будет случай промыть рану. Вряд ли нам еще долго топать сегодня.

— Как думаешь, почему Геншед решил взять меня в плен? — спросил Кельдерек. — Ты сказал, что твоего слугу он убил и что он торгует только детьми. Он еще когда-нибудь забирал взрослых мужчин или женщин?

— Ни разу. Но какой бы ни была причина, он явно замыслил что-то коварное и гнусное.

В скором времени они остановились на топком пролеске, тянувшемся вправо до самого берега Тельтеарны. По оценке Кельдерека, с момента его пленения они преодолели около двух лиг. Похоже, Геншед намеревался добраться до Линшо, заплатить за право воспользоваться проходом, а затем повернуть на запад и направиться в сторону Терекенальта, по воде или по суше. Если Кельдереку не удастся сбежать в ближайшие дни, он навеки потеряет Мелатису и, по всей вероятности, никогда уже не узнает, что сталось с ней и тугиндой.

Едва прозвучал приказ остановиться, почти все дети в изнеможении попадали на землю. Некоторые сразу же заснули, двое-трое сидели на корточках, шепотом переговариваясь. Никто, кроме Шеры, не обнаруживал ни малейших признаков живости или веселости. Малышка проснулась и бродила туда-сюда, собирая приглянувшиеся яркие листья и разноцветные камешки. Когда она принесла добычу Раду, тот сплел из листьев гирлянду и повесил ей на шею. Кельдерек сидел рядом, пытаясь подружиться с девочкой (она, похоже, немного его побаивалась), и вдруг заметил приближающегося Геншеда. Работорговец нес какой-то инструмент, завернутый в тряпье, а по пятам за ним следовали Горлан и Живорез. Троица прошла мимо Кельдерека, и он уже было повернулся обратно к Шере, когда внезапно кто-то схватил его за плечи сзади и повалил навзничь. Руки ему развели в стороны, и он вскрикнул от боли, когда Геншед и Живорез встали на них коленями. Склонившись над ним, работорговец прорычал:

— Разинь пасть, не то зубы повыбиваю.

Тяжело дыша, Кельдерек открыл рот и мельком увидел Горлана, державшего его за щиколотки и с ухмылкой смотревшего на Геншеда. Работорговец запихал ему в рот тряпку и сдернул повязку у него с головы.

— Давай приступай, — велел он Живорезу. — Голову ему поверни.

Живорез крутанул его голову влево, и мгновение спустя Кельдерек почувствовал, как что-то крепко ухватило мочку уха, сдавило и пробило насквозь. Острая боль стрельнула в шею и плечо; он судорожно дернулся всем телом, чуть не раскидав в стороны мальчишек, а когда очнулся, троица уже неторопливо удалялась прочь.

Кельдерек вытащил кляп изо рта и осторожно потрогал правое ухо. На пальцах осталась кровь, и кровь капала на плечо. Мочка была продырявлена. Глубоко дыша, Кельдерек наклонил голову; боль постепенно притуплялась. Раду откинул назад свои длинные спутанные волосы и показал продырявленное ухо.

— Я вас не предупредил, — сказал он. — Вы не ребенок, и я думал, может, со взрослыми он так не поступает.

Наконец к Кельдереку возвратилась способность речи.

— Что это — рабская метка?

— Это чтоб… с…с…спать, — пробормотал часто моргающий бледный мальчик, сидевший поблизости. — Да, да, да… чтоб спать. — Он бессмысленно захихикал, закрыл глаза и приложил к щеке сложенные ладони, дурацкой пантомимой изображая сон. — Скоро мы п…п…пойдем домой, — внезапно сказал он, открыв глаза и повернувшись к Раду.

— С головою… — откликнулся Раду, словно подхватывая знакомую фразу.

— Под землей, — закончил мальчик. — Ты голодный? — Раду кивнул, и мальчик вновь погрузился в безучастное молчание.

— По ночам они пропускают всем через ухо тонкую крепкую цепь, — объяснил Раду Кельдереку. — Горлан как-то сказал мне, что у всех детей, прошедших через руки Геншеда, правое ухо продырявлено.

Он встал и пошел искать Шеру, которая при приближении работорговца отбежала и спряталась в кустах.

Немного спустя Горлан и Живорез выдали каждому ребенку по горсти сушеного мяса и горсти сушеных фруктов. Несколько мальчиков отошли к реке, чтоб напиться, но все остальные пили из грязных луж и мочажин среди зарослей рогоза. Когда Кельдерек и Раду, взяв с собой Шеру, направились к реке, к ним подошел Горлан, с хлыстом в руке.

— Велено глаз с тебя не спускать, — сказал он Кельдереку со странной смесью злобы и дружелюбия. — Чувствуешь себя как дома? Наслаждаешься жизнью? Это правильно.

Кельдерек уже заметил, что все до единого дети испытывают смертельный страх перед Живорезом, явно тронутым умом и почти маньяком, однако иные из них хоть и боязливо, но общаются с Горланом, который время от времени — из врожденной ли тяги к жестокости или по другой причине — проявляет агрессивную грубость, свойственную самодурам и деспотам.

— Ты можешь объяснить, почему я здесь? — спросил Кельдерек. — Зачем я Геншеду?

— Да продаст он тебя на хрен, приятель, — хохотнул Горлан. — Без яиц, надо полагать.

— Что случилось с надсмотрщиком, которого ты заменил? Ты ведь, наверное, его знал.

— Знал? Да я убил малого.

— О, даже так?

— Он совсем плох был, когда мы вернулись в Терекенальт. Вконец расклеился. Как-то раз девка из Дарая вдрызг разодрала ему рожу, а у него недостало сил отбиться. Тем же вечером Геншед, когда напился, сказал нам: мол, кто его одолеет в драке и убьет, тот станет надсмотрщиком вместо него. Ну, я и убил — придушил прям посреди Геншедова двора, на глазах у пятидесяти мальчишек. Старина Геншед помирал со смеху. Вот так я сберег свои яйца, приятель, понял?

Они достигли берега реки, и Кельдерек, войдя по колено в воду, напился и вымылся. Однако все тело у него по-прежнему ныло от боли. При мысли о своем положении и об опасностях, грозящих Мелатисе с тугиндой, он исполнился безысходного отчаяния и на обратном пути не нашел в себе душевных сил продолжить разговор с Горланом. Сам мальчик тоже, казалось, впал в унылую задумчивость, ибо не произнес больше ни слова, лишь коротко приказал Раду взять Шеру на руки.

Геншед стоял в полумраке, в сгущающемся тумане, и щелчками пальцев подзывал одного ребенка за другим. У каждого из них он проверял глаза, уши, руки, ноги и кандалы, а также осматривал все телесные повреждения, какие находил. Хотя у многих детей были рваные ссадины и царапины, а двое или трое находились на грани обморока, помощи никому не оказали, и Кельдерек заключил, что работорговец просто оценивает способность своего живого товара продолжать путь. Мальчики неподвижно стояли перед ним, опустив голову и вытянув руки по бокам, и явно думали лишь о том, как бы поскорее отойти прочь. Одному ребенку, беспрерывно дрожавшему и вздрагивавшему от каждого его движения, Геншед приказал оставаться на месте и продолжил осматривать других прямо у него за спиной. Еще одному, который безостановочно что-то бормотал и ковырял болячки на лице и плечах, вставили в рот мухоловку, чтоб молчал, пока Геншед не закончит с ним.

Отходящих от работорговца детей Горлан и Живорез соединяли по трое-четверо тонкой цепью, продевая ее сквозь дыры в ушах. Каждая цепь одним концом крепилась к короткому железному пруту, а другим — к поясу или запястью надсмотрщика. По завершении этих приготовлений все улеглись спать на топкую землю.

Кельдерек не избежал общей участи и, разлученный с Раду, лежал между двумя совсем маленькими ребятишками, каждую минуту ожидая, что кто-нибудь из них пошевелится и звенья цепи раздерут кровящую дыру в ухе, точно зубья пилы. Вскоре, однако, стало понятно, что мальчики, наловчившиеся облегчать свои страдания, вряд ли его потревожат — скорее он потревожит их. Оба почти не двигались, вдобавок за время путешествия они приспособились поворачивать голову, не натягивая цепочки. Немного погодя дети придвинулись к нему поближе.

— Не привыкли еще? — прошептал один из них на палтешском диалекте, который Кельдерек с трудом разбирал. — Сегодня вас купил, да?

— Он меня не купил — нашел в лесу. Да, сегодня.

— Так и подумал. От вас свежим мясом пахнет — от новеньких часто так пахнет, но недолго. — Он закашлялся, потом сплюнул мокроту на землю между ними и сказал: — Хитрость в том, чтобы лежать поближе друг к другу. Так теплее, и цепь провисает: если кто шевелится, она не натягивается.

Оба были заражены паразитами и непрерывно чесались сквозь мокрые лохмотья, прикрывавшие тощие тельца. Вскоре, однако, Кельдерек привык к смрадному запаху, от них исходившему, и теперь его беспокоил лишь пульсирующий от боли палец да сырость, в которой приходилось лежать. Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, он шепотом спросил мальчика:

— Ты давно с Геншедом?

— Да уже, поди, месяца два. Купил меня в Дарае.

— Купил? У кого?

— У отчима моего. Отец погиб вместе с генералом Гел-Этлином, когда я совсем еще крохой был. Мамка прошлой зимой сошлась с этим мужиком, а он меня невзлюбил — уж больно я грязный, понимаете? Как только заявились работорговцы, он меня и продал.

— И твоя мать не попыталась помешать?

— Не-а, — равнодушно ответил мальчик. — У вас, небось, еда с собой была, а они отобрали?

— Да.

— Горлан сказал, у нас почти все припасы вышли. Сказал, они думали купить харчей по дороге, да только купить-то здесь негде.

— Ты не знаешь, почему Геншед пошел лесом?

— Горлан сказал — из-за солдат.

— Каких солдат?

— Не знаю. Он не любит солдат. Поэтому и натянул веревку через реку: чтоб от солдат убежать. А вам кушать хочется?

— Да.

Кельдерек попытался заснуть, но мешал шум: одни дети хныкали и разговаривали во сне, другие поминутно вскрикивали, мучимые кошмарами; гремели цепи, что-то двигалось между деревьями. Неожиданно Живорез вскочил на ноги, тараторя как обезьяна, и дернул все ушные цепочки, прикрепленные к нему. Приподняв голову, Кельдерек разглядел неподалеку фигуру работорговца: тот сидел, обхватив руками колени, и явно не спал. Верно, тоже услышал зверя поблизости. А может, он просто не испытывает потребности в сне? Вообще никогда не спит?

Наконец Кельдерек впал в дрему, а когда спустя какое-то время проснулся — обнаружил, что лежащий рядом ребенок плачет, почти беззвучно. Он дотронулся до его плеча, и плач сразу прекратился.

— Еще всякое может произойти, — прошептал Кельдерек. — Ты матушку вспоминал?

— Нет, — всхлипнул мальчик. — Сириту.

— Кто такая Сирита?

— Девочка, которая была с нами.

— И что с ней случилось?

— Ушла в Сонную лощину.

— Сонная лощина? Где это?

— Не знаю.

— Откуда ты знаешь, что она туда ушла?

Мальчик не ответил.

— Что такое Сонная лощина? Кто тебе рассказал про нее?

— Туда все уходят, понимаете? — прошептал ребенок. — Когда кто-нибудь уходит, мы говорим: они ушли в Сонную лощину.

— Это далеко?

— Не знаю.

— Ну вот если я сейчас сбегу, а Геншед завтра меня поймает и вернет обратно — можно будет сказать, что я побывал в Сонной лощине?

— Нет.

— Почему?

— Потому что из Сонной лощины никто не возвращается.

— Ты имеешь в виду, что Сирита умерла?

— Не знаю.

Они умолкли. Бывает, обстоятельства вынуждают человека пускаться в путь в лютый холод и он ясно понимает, что шансов выжить у него ничтожно мало. Однако одной этой безрадостной мысли недостаточно, чтобы сломить его дух или исполнить сердце отчаянием. Он словно закутывает ядро своего мужества в остатки спасительной веры и надежды, которые постепенно, от часа к часу или день ото дня, тают под неумолимым воздействием холода и одиночества, и лишь когда они исчезают окончательно, человек постигает всем своим телесным существом и самым своим сердцем страшную правду, которую в начале пути понимал только умом. Такое сейчас случилось и с Кельдереком. В ночи, наполненной криками и стонами страдания, невыносимыми для слуха, измученный болью, расползавшейся по всему телу, как тараканы по темному дому, он будто бы сделал еще один шаг вниз, чтобы оттуда посмотреть на свою ситуацию, прочувствовать ее глубже и еще яснее понять, что ни малейшей надежды не осталось. Теперь он точно знал, что ждет его впереди: проход Линшо и долгий путь в Терекенальт (пролегающий мимо Квизо и Ортельги), а потом рабство, вероятно предваренное жестоким увечьем, упомянутым Горланом. Самое страшное, что он потерял Мелатису и они никогда, никогда не узнают о судьбе друг друга.

Все несчастья навлек на него Шардик — Шардик, с непостижимой злобой преследовавший своего короля-жреца, дабы отомстить за многие муки, которые от него претерпел. Кельдерек действительно повинен перед Шардиком и за грех свой наказан по справедливости, но вместе с ним пострадала не только Мелатиса, но и сама тугинда — непоколебимая в своей вере жрица, которая, несмотря на многочисленные препятствия, воздвигнутые перед ней, сделала все возможное, чтобы уберечь культ Шардика от извращения. С такими вот горькими мыслями Кельдерек снова заснул.

50. Раду

Проснулся он на восходе солнца, и когда пошевелился, темно-красная сороконожка длиной с ладонь извилисто выскользнула у него из-под бока. Горлан собирал ушные цепи, сматывал и укладывал в свой заплечный мешок. В лесу стоял птичий гомон; над землей, тронутой первыми солнечными лучами, уже курился пар; над кучками испражнений и лужицами мочи жужжали мухи. Какой-то мальчик рядом заходился надсадным кашлем, и все дети вокруг отчаянно сквернословили тонкими голосами. Двое парнишек поодаль лежали, злобно перебраниваясь из-за кожаного лоскута, украденного одним у другого, пока хлыст Живореза не заставил обоих подняться на ноги.

Горлан выдал всем детям по горстке сушеных фруктов и, держа хлыст наготове, зорко следил, чтобы никто не пытался отобрать или украсть еду у соседа. Заговорщицки подмигнув, он незаметно сунул Кельдереку добавку и шепнул:

— Сам сожри, да побыстрее.

— И что, до вечера ничего больше не будет? — спросил Кельдерек, с ужасом думая о предстоящем переходе.

— Так у нас по-любому осталось с гулькин нос, — ответил Горлан, все так же тихо. — Геншед говорит, съестного нигде не раздобыть, пока не доберемся до Линшо, а доберемся мы дотуда в лучшем разе завтра к вечеру. Сдается мне, он ни хрена не знал о здешних краях. Нам повезет, если мы выберемся отсюда живыми.

Стрельнув глазами по сторонам, Кельдерек прошептал:

— Я могу вытащить тебя отсюда живым. — И, не дожидаясь ответа, пошаркал к Раду, скармливавшему Шере свою порцию пищи. — Вот это ты зря, — сказал Кельдерек. — Чтобы заботиться о ней, тебе нужно подкреплять силы.

— Да я все время так делаю, — ответил Раду. — Пока она в порядке, я тоже в порядке. — Он снова повернулся к девочке. — Скоро мы пойдем домой, правда? А когда вернемся домой, ты покажешь мне маленького теленка, да?

— Всю дорогу под землей, — произнес мальчик, стоявший поблизости, но Шера только кивнула и принялась выкладывать на земле узор из своих камешков.

Немного погодя все потянулись следом за Геншедом к реке. Там работорговец повернул и зашагал по широкому галечному берегу вверх по течению.

Теперь, когда они шли по открытой местности и Кельдерек видел всю колонну, он понял, почему вчера они двигались так медленно и так часто останавливались. Он видел толпу еле живых доходяг, которые явно долго не протянут. Чуть не каждую минуту то один, то другой мальчик останавливался и в изнеможении приваливался к какому-нибудь валуну, а когда Живорез или Горлан с бранью подходили и замахивались кнутом, он просто бессмысленно таращился на них, словно в отупении своем уже даже и страха не испытывал. Время от времени кто-нибудь падал, и Геншед, Горлан или Живорез грубо поднимали беднягу на ноги и хлестали по щекам или плескали в лицо водой. Сам работорговец, похоже, хорошо понимал, что товар находится в плачевном состоянии. Он не давал воли кулакам и часто делал короткие привалы, разрешая детям напиться и обмыть израненные ноги. Один раз, когда Живорез в приступе ярости принялся лупить парнишку, долго не решавшегося перебраться через нагромождение камней, Геншед с проклятьем отвесил ему оплеуху и прорычал: «Кому, по-твоему, нужен дохлый раб?»

Позже, когда они с Раду лежали на берегу, глядя на сверкающую полдневную реку, Кельдерек приглушенным голосом сказал:

— Горлан наверняка понимает, что больше ничего хорошего от Геншеда ему ждать не приходится, и боится возвращаться в Терекенальт. Самое лучшее для него сейчас — дать деру и взять нас с собой. Я знаю, как выжить в такого рода местности, и могу спасти жизнь Горлану и нам троим, если только сумею войти к нему в доверие. Как думаешь, Геншед что-нибудь пообещал ему?

Раду долго молчал, глядя на воду и гладя Шерины руки, потом наконец сказал:

— Геншед значит для него больше, чем вы думаете. Он обратил Горлана на свой путь.

— Обратил?

— Вот почему я боюсь Геншеда. Да, мы все боимся его жестокости, но я боюсь не только этого.

— Не дай ему сломить свой дух, — сказал Кельдерек. — Он всего лишь презренный скот — гнусный вор, тупой и подлый.

— Он был таким раньше, — ответил Раду. — До того, как обрел силу, о которой молился.

— Что ты имеешь в виду? Какую силу?

— Все, что касается Геншеда, уже давно не имеет никакого отношения ни к воровству, ни к честности. Для него таких понятий не существует. Когда-то он был просто жестокой, мерзкой гадиной, но зло сделало его сильным. Он заплатил нужную цену и взамен получил силу. Вы еще ее не почувствовали, но скоро почувствуете. Сила эта дана Геншеду для того, чтобы он делал злыми других людей — заставлял поверить в могущество зла, внушал желание стать такими же злыми, как он сам. Наслаждение злом — вот что он им предлагает, а не просто деньги, или безопасность, или еще что-нибудь, понятное нам с вами. В иных он пробуждает страстное стремление посвятить жизнь злу. Именно это он сотворил с Живорезом, да только Живорез оказался не готов к такому и сошел с ума. А Горлан… Горлан был самым обычным несчастным мальчишкой, проданным в рабство. Вопрос не в том, сколько еще времени он проработает у Геншеда и что за это получит. Горлан им восхищается — готов для него наизнанку вывернуться и не думает о вознаграждении. Он хочет всю жизнь избивать, истязать и запугивать. Он понимает, что у него пока еще не все получается, но надеется со временем набраться опыта.

Голод застилал глаза туманом. Кельдерек поискал взглядом Шеру: она стояла на коленях у лужи неподалеку и вытаскивала из нее длинные ленты ярко-желтых и темно-красных водорослей, которые аккуратно раскладывала на камнях.

— Это всего лишь твои домыслы, — сказал он. — У тебя голова кружится от голода и усталости.

— Голова у меня и впрямь кружится, — согласился Раду. — Но от этого я лишь яснее все понимаю. Если вы не верите — подождите и сами убедитесь. — Он кивнул в сторону Шеры. — Я только ради нее держусь. Геншед хотел поставить меня надсмотрщиком вместо Живореза. Последнее время у него от Живореза одни неприятности: малый так и норовит покалечить кого-нибудь, а то и убить. При мне уже троих прикончил.

— Но ведь, сделайся ты надсмотрщиком, у тебя появился бы шанс сбежать.

— Возможно… от кого угодно, но не от Геншеда.

— А он только уговаривал тебя стать надсмотрщиком? Не принуждал угрозами? Ты говорил, он мучил тебя мухоловкой.

— Это потому, что я ударил Горлана, чтоб не приставал к Шере. Геншед никогда не станет принуждать угрозами к такому делу. Мальчик должен сам хотеть стать надсмотрщиком, должен искренне восхищаться Геншедом и стремиться во всем походить на него. Конечно, Геншед хочет получить за меня выкуп, но мне кажется, он остался бы еще довольнее, если бы убедил меня пойти в надсмотрщики. Ему было бы приятно сознавать, что под его влиянием сын аристократа стал таким же негодяем, как он сам.

— Но покуда он тебе не угрожает, ты же не сдашься?

Раду помолчал, словно не решаясь довериться Кельдереку, потом медленно проговорил:

— Сам бог перед ним сдался. Либо же он вообще никогда не имел власти над Геншедом. Я расскажу вам ужасную историю, которую не забуду до скончания дней. Когда мы пришли в Теттит, среди нас был один мальчик — такой длинный нескладный паренек, Беллином звали. Через Врако он нипочем не перебрался бы: очень неуклюжий был, да и на голову слабоватый. Геншед выставил его на продажу вместе с девочками. Человек, купивший Беллина, сказал Геншеду, что хочет сделать из него профессионального попрошайку. Мол, он уже держит нескольких таких и живет на деньги, что они приносят. Но малого нужно покалечить, чтобы он вызывал жалость. Геншед отрубил Беллину обе кисти, а обрубки рук сунул в кипящую смолу, чтоб остановить кровь. Запросил с мужика сорок три мельда — сказал, столько у него стоит такая работа.

Отвернувшись, Раду сорвал с куста пригоршню листьев и стал есть. Через пару секунд Кельдерек последовал примеру мальчика и принялся жадно жевать кислые волокнистые листья.

— Эй! Эй! — проорал Горлан, лупя хлыстом по воде у берега. — А ну, встали живо! Линшо — вот где жрать будете, а не здесь!

Поднявшись на ноги, Раду пошатнулся и задел плечом Кельдерека.

— Это от голода, — выдохнул он. — Сейчас пройдет.

Он позвал Шеру, и она бегом бросилась к нему — с длинной яркой водорослью, намотанной на тонкую ручонку на манер браслета.

— Одно я узнал наверное: голод сродни жестокой пытке, — сказал мальчик. — Если у Линшо надсмотрщики получат больше пищи, чем рабы, возможно, я соглашусь стать надсмотрщиком. Жестокость и зло кроются не так уж глубоко в каждом из нас. Нужно просто уметь вытащить их наружу.

51. Проход Линшо

Позже днем они подошли к широкому изгибу реки, и Геншед снова повернул в лес, чтобы срезать путь. Влажная лесная жара причиняла страдания поистине невыносимые. Мальчикам, иным из которых не хватало сил, чтобы смахнуть с лица мух, было приказано сбиться поплотнее и держаться за плечи друг друга, и они еле-еле плелись вперед, точно жуткая толпа полуслепых калек; многие шли с закрытыми глазами, не в силах разлепить веки, опухшие и почерневшие от укусов насекомых. Ребенок, шедший перед Кельдереком, на каждом шагу испускал тихий рыдающий стон: «А-а-а! А-а-а!» В конце концов Живорез с проклятьями набросился на него и несколько раз вонзил острие палки в одну и другую ногу. Мальчик упал, истекая кровью, и Геншеду пришлось скомандовать привал и перевязать несчастному раны. Покончив с этим делом, он сел спиной к дереву и принялся рыться в заплечном мешке, насвистывая сквозь зубы.

Поддавшись неожиданному порыву, Кельдерек подошел к нему:

— Ты можешь сказать, зачем взял меня в плен и сколько рассчитываешь за меня выручить? Я могу хорошо заплатить за свое освобождение — гораздо больше, чем ты получишь за меня на невольничьем рынке.

Геншед ничего не ответил, даже взгляда не поднял. Кельдерек склонился над рыжеватой головой работорговца и произнес более настойчиво:

— Я правду говорю: я дам тебе больше денег, чем ты выручишь за меня в любом другом случае. Я не тот, кем кажусь. Скажи, сколько ты хочешь за мое освобождение?

Геншед затянул горловину мешка и медленно встал, вытирая о штаны потные ладони. Несколько детей поблизости уставились на него, ожидая щелчка пальцами. Работорговец по-прежнему не смотрел на Кельдерека, и у того было странное впечатление, что он и слышит его, и не слышит — так человек, глубоко погруженный в свои мысли, не обращает внимания на лай собаки.

— Поверь мне, — не унимался Кельдерек. — На Ортельге, мимо которой ты, по всему вероятию, будешь проходить…

Внезапно рука Геншеда — молниеносно, как рыба, хватающая добычу, — взлетела вверх и вцепилась большим и указательным пальцем в его продырявленную мочку. Когда острый ноготь впился в рану, Кельдерек громко вскрикнул от боли и попытался поймать работорговца за запястье, но не успел: тот ударил его коленом в пах и одновременно отпустил ухо, давая Кельдереку скрючиться и повалиться наземь. Потом Геншед спокойно нагнулся, поднял мешок и закинул за плечи.

Двое или трое детей неуверенно захихикали. Один швырнул в Кельдерека палкой. Геншед, все с тем же рассеянным видом, защелкал пальцами, и мальчики начали с трудом подниматься с земли, поддерживая друг друга. Горлан, заорав во всю глотку обычное «а-ну-встали-все-живо», зашагал к голове колонны и кивком велел первому мальчику взяться за свой пояс.

Открыв глаза, Кельдерек встретил жалостливый взгляд Шеры.

— Он тебе больно сделал, да? — спросила малышка на каком-то диалекте йельдашейского.

Кельдерек кивнул и тяжело поднялся на ноги.

— Он всем больно делает, — сказала Шера. — Он скоро уйдет — так Раду говорит.

Голод и боль клубились в нем, как взбаламученная грязь в затоне.

— Так Раду говорит, — повторила девочка. — Смотри, вот красный камешек, а еще у меня есть синий, ну не совсем, а как будто бы синий. Тебе кушать хочется? Ты умеешь искать гусениц? Раду умеет.

Подошел Горлан, взял Кельдерека за руку и положил ее на плечо Раду.

Через час они снова вышли на берег Тельтеарны и остановились на ночлег. Какое расстояние они прошли за день, Кельдерек представлял смутно. Три лиги от силы, предположил он. Геншед рассчитывает завтра добраться до прохода Линшо. Будет ли там еда и отдохнут ли они? Безусловно, Геншед понимает, что отдых необходим. Туман голода застилал мысли, как пелена дождя застилает равнину перед глазами. Будет ли в Линшо еда? Ждет ли их хоть короткая передышка, когда не надо будет брести и брести вперед, тяжело волоча ноги и поминутно наклоняясь, чтоб освободить цепь? Если в Линшо Геншед не поранит его еще как-нибудь, боль в пальце немного утихнет и он станет чувствовать себя лучше. Хорошо, если все так и будет… но обольщаться надеждами не следует… нужно обдумать… хорошенько обдумать, как лучше поступить…

— О чем задумались? — спросил Раду.

Кельдерек натужно рассмеялся и постучал себя по лбу:

— На моей родине говорят: «Стучать по дереву — только насекомых полошить».

— А откуда вы родом?

Кельдерек немного поколебался.

— С Ортельги. Но теперь это не имеет значения.

После небольшой паузы Раду начал:

— Если вы когда-нибудь туда вернетесь…

— С головою под землей, — перебил Кельдерек.

— Вы понимаете, что значит эта присказка?

Шера, отбежавшая далеко вперед, со всех ног бросилась обратно к ним, схватила Раду за руку и, возбужденно тыча пальчиком, затараторила с такой скоростью, что Кельдерек не разобрал ни слова. Поодаль впереди, между лесом и берегом, висела плотная завеса переплетенных лиан, усеянная яркими трубчатыми цветами. Посмотрев, куда показывает девочка, они увидели, что вся масса растений дрожит, мелко сотрясается, словно одушевленная собственной жизненной энергией, загадочной и необъяснимой. Ни птиц, ни животных видно не было, однако по всей поверхности растительного полога — широкого, как стена хижины, — листья и цветы вздрагивали и трепетали, длинные вьющиеся усики легко и упруго колебались. Испуганная, но зачарованная Шера осторожно выглядывала из-за спины Раду. Еще двое-трое ребятишек, собравшихся около них, с любопытством таращили глаза. Сам Раду явно опасался, не появится ли сейчас из-за завесы какой-нибудь диковинный зверь.

Кельдерек взял девочку на руки.

— Ничего страшного, — успокоил он. — Я тебе покажу, если хочешь. Там богомол охотится — не один, скорее всего.

Раду последовал за Кельдереком по краю берега. Трубчатые цветы источали густой аромат, в сумеречном воздухе между лианами порхали огромные бабочки с синими крыльями размером с мужскую ладонь. Высоко над землей, под широко раскрытым цветком, одна из них отчаянно трепыхалась в цепкой хватке богомола. Среди листвы можно было разглядеть длинное тело насекомого и мощные передние ноги, крепко сжимающие бабочку, очевидно пойманную, когда она опустилась на цветок. Богомол, с видом до жути осмысленным, крутил головой туда-сюда, следя за яростными рывками своей жертвы — столь сильными, что и сам он, и стебель, в который вцеплялись его задние лапки, легко сотрясались в том же ритме, в каком бились синие крылья. Чуть только бабочка ослабевала, богомол подтягивал ее ближе к своим челюстям, и борьба возобновлялась. Пока Кельдерек с Шерой смотрели, вторая бабочка попалась в лапы хищнику, сторожившему под цветком чуть в стороне, но через пару секунд вырвалась, сдернув богомола со стебля. Первая бабочка между тем окончательно обессилела, прекрасные крылья перестали биться, и богомол мигом подтащил к себе добычу и принялся пожирать. Оторванные крылья — сначала одно, потом другое — кружась опустились на землю.

— Эй, быстро сюда, мать вашу! — проорал Горлан, широким шагом направляясь к ним. — Какого черта вы там делаете, а?

— Не беспокойся, — сказал Раду, когда они вернулись к остальным детям, уже столпившимся вокруг Горлана в ожидании своих пригоршен еды. — Далеко мы не ушли бы при всем желании.

Скоро стемнело, и перед сном мальчиков снова соединили по трое-четверо цепью, пропущенной сквозь дырки в ушах. Кельдерек, опять разлученный с Раду, оказался в своей группе крайним: с одной стороны от него лежал Горлан, а с другой — ребенок, на которого днем набросился Живорез. В темноте несчастный опять принялся всхлипывать с подвыванием, но Горлан не обращал на него внимания, решив, видимо, что попытка утихомирить страдальца не доставит ему должного удовольствия. Немного погодя Кельдерек протянул к мальчику руку, но тот отпрянул и через несколько мгновений начал всхлипывать громче. Горлан по-прежнему молчал, и Кельдерек, опасавшийся гнева надсмотрщика и слишком усталый, слишком подавленный, чтобы продолжать свои неловкие попытки утешить ребенка, сомкнул веки, давая чувству жалости и разрозненным обрывкам мыслей раствориться в сонном забытьи и не обращая внимания на москитов, облепивших руки и ноги.

Старуха из Гельта, в испещренных пятнами лунного света лохмотьях, медленно и бесшумно ковыляла к ним по каменистому берегу. При виде ее Кельдерек сначала впал в недоумение, а когда узнал — сообразил, что она порождение сна. Старуха осторожно вытащила цепь у него из уха, и он даже ощущал боль, когда железные звенья одно за другим проходили сквозь воспаленную распухшую мочку. Потом она осталась стоять на коленях над ним, опустив голову и шамкая запавшим ртом.

— Никто не видит… они думают, никто не видит, — прошептала старуха. — Но бог видит все.

— В чем дело, мать? — спросил Кельдерек. — Что случилось?

Как и много лет назад, она держала на руках мертвого ребенка, только на сей раз завернутого, закутанного с головы до ног. Кельдерек видел лишь очертания тела под плащом.

— Я ищу чиновника из Беклы, — ответила старуха. — Я скажу ему… только давно это было…

— Ты можешь сказать мне, — промолвил Кельдерек. — Я чиновник из Беклы, и все ваши несчастья — моих рук дело.

— Ах, благослови вас боже, господин, благослови вас боже! — воскликнула старуха. — В таком разе вот, господин, взгляните… вам будет интересно.

Она положила на землю сверток с телом, обвязанный там, где голова, вытащенной у него из уха цепью. Старуха размотала цепь и раздвинула ткань, показывая лицо.

Сомкнутые глаза, бледные восковые щеки. На камнях перед ним лежал не ребенок, а Мелатиса! Губы девушки были приоткрыты, но листик, поднесенный к ним старухой, не шелохнулся. Обливаясь слезами, Кельдерек поднял взгляд и увидел под рваным капюшоном лицо Ранзеи.

— Она не мертвая, Ранзея! — вскричал он. — Разбуди ее, разбуди сейчас же!

Ранзея не ответила, а когда ее костлявые пальцы вцепились ему в плечо и тряхнули, он с ужасом понял, что она тоже мертвая, и отпрянул, охваченный безысходным отчаянием и горем утраты.

— Эй, просыпайся! Просыпайся давай!

Лицо Горлана, склоненное над ним; настойчивый шепот и смрадное дыхание; нестерпимый зуд от укусов насекомых и острые камни, впивающиеся в спину. Первые проблески зари над Тельтеарной. Хныканье детей во сне и позвякивание цепей.

— Это я, я! Не шуми, идиот чертов! Я вытащил цепь у тебя из уха. Коли не рвешься в Терекенальт — пошевеливайся, бога ради!

Кельдерек встал с земли. На теле, казалось, не было живого места от укусов москитов, и перед глазами все плыло. Все еще в полусне, Кельдерек огляделся, ища труп Мелатисы, но тот исчез. Он шагнул вперед, оступился и упал на камни. Чей-то голос — не Ранзеи и не Горлана — произнес:

— Ты что это сделал, Горлан, а?

— Ничего, — ответил мальчик.

— Вытащил цепь у него из уха, да? Ты куда собрался?

— Он посерить хочет. Мне что, лежать в его дерьме прикажете?

Геншед промолчал, но вытащил нож из-за пояса и принялся легонько тыкать острием в подушечки пальцев. Потом приспустил штаны и помочился на Горлана — тот стоял неподвижно.

— Помнишь Кевенанта, а? — вкрадчиво спросил Геншед.

— Кевенанта? — В голосе Горлана зазвенели истерические нотки. — При чем тут Кевенант? Чего про него говорить-то?

— Помнишь, как он выглядел, когда мы с ним покончили?

Горлан не ответил, но, когда Геншед взял его за мочку уха большим и указательным пальцем, мальчика забила безудержная дрожь.

— Ты просто глупый сопляк, Горлан, — сказал Геншед, медленно выкручивая ухо и заставляя Горлана опуститься на колени на камни. — Просто глупый сопляк, так ведь?

— Да, — прошептал Горлан.

Острие ножа коснулось его закрытого века. Мальчик попытался отшатнуться, но работорговец не дал, выкрутив ухо еще сильнее.

— Ты хорошо видишь, Горлан?

— Да.

— Точно хорошо видишь?

— Да! Да!

— Смекаешь, к чему я клоню?

— Да!

— И от меня не уйти, правда, Горлан? Где ты, там и я, верно?

— Да!

— Делай свою работу исправно, Горлан. Можешь?

— Да! Да, могу!

— Забавно, а я было подумал, что не можешь. Как Кевенант.

— Нет, я могу! Могу! Я обращаюсь с ними хуже, чем Живорез. Они все меня боятся!

— Стой смирно, Горлан. Сейчас я окажу тебе услугу: вычищу ножом грязь у тебя из-под ногтей. Не хотелось бы поранить тебя ненароком.

Пот градом катился по лицу Горлана, стекал по верхней губе, по закушенной до крови нижней, по измазанному слюнями подбородку. Когда наконец Геншед отпустил его и зашагал прочь, засовывая нож в ножны, он повалился ничком в воду у берега, но тотчас вскочил на ноги. Ни слова не говоря, он умылся, снова продел цепь Кельдереку в ухо, прикрепил один ее конец к своему поясу и лег.

Спустя полчаса Геншед сам роздал последние остатки пищи: крошки и труху, вытряхнутые со дна котомки.

— Следующая кормежка в Линшо, понял? — сказал Горлан Раду. — Растолкуй это всем доходчиво. Либо мы сегодня доберемся до чертова Линшо, либо начнем поедать друг друга.

Кельдерек пальцами расчесывал волосы Шере и вылавливал вшей. Хотя он съел все, что дали, от слабости и голода у него мутилось в голове. Ему поминутно мерещилось, будто краем глаза он видит мертвое тело Мелатисы, и он резко поворачивался в ту сторону, всякий раз неловко дергая девочку за волосы, — наконец ей надоело, и она отошла прочь.

— Кто-то украл у нее разноцветные камешки после того, как нас подняли сегодня, — сказал Раду.

Кельдерек не ответил, внезапно осознав, что тратить силы на разговоры не имеет ни малейшего смысла. Любые разговоры требуют значительных и совершенно бесполезных усилий: подобрать слова, пошевелить губами, чтобы их произнести, выслушать ответ и сообразить, о чем речь. Напрягаться ради такой ерунды просто глупо. Встать, идти, нагибаться и распутывать цепь, стараться не привлекать внимания Живореза — вот для чего нужно беречь силы.

Они снова шли, вне сомнения: Кельдерек слышал звяканье своей цепи по камням. Но шли как-то иначе. Что же изменилось? Что произошло со всеми ними? Внутренним оком он вдруг увидел всех откуда-то с высоты. Они петляли по берегу, словно муравьи между камнями, только гораздо медленнее; словно сонные осенние жуки, карабкающиеся вверх-вниз по травинкам в своем долгом путешествии через луга. И теперь Кельдерек ясно — но с полнейшим равнодушием — понял, что именно случилось. Они стали частью примитивного насекомого мира и отныне будут просто длить свое существование, не тревожимые никакими побуждениями сознательной воли. Им не нужны ни речь, ни чувства, ни слух, ни какое-либо общение друг с другом. Еще несколько дней — и им не нужна будет даже пища. Они никогда не узнают, красивы они или уродливы, счастливы или нет, добры или злы, поскольку в этом мире нет таких понятий. Голод и сытость, стремительное бегство и оцепенелая неподвижность, ярость и беспомощность — только эти крайности и будут им ведомы. Их короткая жизнь скоро закончится: они падут жертвами зимы, жертвами более сильных существ, жертвами друг друга. Но и это тоже теперь не имеет значения.

Все еще поглощенный видением, явившимся мысленному взору, Кельдерек вдруг обнаружил, что перебирается через какое-то препятствие — через что-то гладкое и тяжелое, но довольно податливое. Через что-то, из чего торчат палки… узел тряпья, из которого торчат палки… нет, цепь зацепилась… надо нагнуться… все, отцепил… ну да, конечно, препятствием было человеческое тело… вон там была голова, с той стороны… теперь он перебрался через него, оставил позади, и под ногами снова камни. Кельдерек зажмурился от блеска реки и весь сосредоточился на том, чтобы держаться прямо и передвигать ноги: шаг, еще шаг и еще один.

Внезапно за спиной у него раздался крик:

— Стойте! Стойте!

Подобно пузырю, всплывающему из густой темной жижи, сознание Кельдерека медленно выплыло из сумеречного тумана в мир слуха, зрения, понимания. Повернувшись кругом, он увидел Раду, стоящего на коленях над простертым у самой воды телом, и Шеру с ним рядом. Несколько детей тоже остановились, услышав повелительный возглас, и теперь нерешительно направлялись к ним. Откуда-то спереди донесся вопль Горлана:

— В чем там дело, мать вашу?

Кельдерек похромал назад. Раду одной рукой поддерживал голову мальчика, а другой плескал воду в лицо. Это был бедняга, накануне пораненный Живорезом. Глаза у него были закрыты, и Кельдерек не мог понять, дышит он или нет.

— Вы наступили на него, — сказал Раду. — Прямо по нему прошли. Разве вы не почувствовали?

— Да… нет. Я ничего не соображал, — тупо промямлил Кельдерек.

Шера потрогала лоб мальчика и попыталась запахнуть лохмотья у него на груди.

— Споткнулся и упал, да? — спросила малышка и продолжила нараспев: — У него нет цепи, у него нет цепи, он не пойдет в Сонную лощину… — Она осеклась, заметив приближающегося Геншеда. — Раду, он идет!

Работорговец остановился около мальчика, пихнул его ногой, опустился на одно колено, оттянул верхнее веко и пощупал пульс. Потом встал, обвел взглядом других детей и коротко мотнул головой. Те поплелись прочь, а Геншед повернулся к Кельдереку и Раду, стоявшим по другую сторону от бесчувственного тела.

Подобно тому как лесной пожар останавливается на берегу реки или рост виноградных усиков прекращается с наступлением холодов, так же и волна сострадания, поднявшаяся в них, ослабла и угасла при виде Геншеда. Работорговец не промолвил ни слова, но одного его присутствия было достаточно, чтобы они, словно под увеличительным стеклом, ясно увидели все свое бессилие, полнейшую свою неспособность помочь несчастному ребенку. Какой толк в жалости, если от нее никому не становится лучше? Геншед заполонил собой весь мир, он повсюду: в собственном их истощении, в этой дикой глуши, где нет еды и пристанища, в сверкающей реке, которую не перейти и не переплыть, в пустынном небе над головой. Работорговец по-прежнему молчал, самым своим присутствием внушая мысль, что они просто впустую тратят последние ничтожные остатки сил на никчемное дело. Когда он щелкнул пальцами, Кельдерек и Раду потупили глаза и вместе с Шерой последовали за мальчиками. И даже не обернулись ни разу, ибо теперь держались одного мнения с Геншедом.

Чуть дальше по берегу Горлан скомандовал привал. Кельдерек и Раду легли среди детей, но никто не задал ни единого вопроса. По возвращении Геншед ополоснул нож в воде, приказал Живорезу следить за порядком, а сам вместе с Горланом ушел вверх по течению. Он вернулся через полчаса и сразу же повел мальчиков вглубь леса.

Ближе к вечеру они начали подниматься по длинному отлогому склону. Лес вокруг становился все реже, и вскоре Кельдерек разглядел между деревьями красное закатное солнце, чей вид почему-то вызвал у него тупое удивление. Поразмыслив, он сообразил, что с момента своего пленения ни разу не видел солнца после полудня. Должно быть, они приближались к северной окраине леса.

На вершине склона Геншед подождал, когда подтянутся последние дети, а потом стал пробираться через густой подлесок. Внезапно он остановился и всмотрелся вперед, защитив глаза ладонью от солнца. Остановившись за ним, Кельдерек и Раду увидели перед собой северную окраину глухой местности, которую пересекли из конца в конец, от берегов Врако до прохода Линшо.

В воздухе разливался ослепительный золотой свет, тягучий и густой, как мед. Мириады пылинок кружились в нем крохотными искорками, словно перенося свет с небес на землю, где он дробился и рассеивался. Вечерние лучи отражались от листьев, от крылышек мельтешащих мух, от поверхности Тельтеарны, протекавшей в миле от них у подножия склона. Прямо перед ними вздымались горы — зубчатые серовато-синие гряды, исчерченные клиновидными полосами лесов, восходящими от зеленых предгорий. Глядя на эту гигантскую преграду, Кельдерек вспомнил, что когда-то — как давно это было? — у него хватало сил, чтобы следовать за Шардиком по таким вот горам. Теперь он едва ли в состоянии преодолеть узкую равнину, отделяющую лес от предгорий.

Самый восточный пик, полускрытый облаками, возвышался над Тельтеарной подобием могучей крепостной башни, обрываясь над рекой почти отвесной стеной. Между водой и лесистыми утесами у подножия горы тянулась полоса ровной местности шириной не больше полета стрелы — проход Линшо. Кельдерек различал там хижины и струйки вечернего дыма, несомые ветром в сторону диких пустошей Дильгая на дальнем берегу. Ведущая из прохода тропа сначала шла вдоль реки, потом круто поворачивала, поднималась по откосу, пролегала по равнине меньше чем в полумиле впереди и скрывалась за длинным выступом леса на юго-западе, слева от них. На пастбище паслись на привязи козы и стадо коров (у одной на шее сухо тренькал колокольчик) под присмотром мальчугана, сидевшего и дудевшего в деревянную дуду. И старый вол щипал траву там, куда позволяла дотянуться длина веревки.

Но не на золотой солнечный свет, не на домашних животных и не на пастушонка, игравшего на дудке, пристально смотрел Геншед, походивший сейчас на дьявола, удрученного и взбешенного неудачей. Небольшой участок земли рядом с тропой был огорожен частоколом, и в неглубоком рве за ним горел костер. Один солдат в кожаном шлеме, сидя на корточках, чистил котелки, а другой колол дрова секачом. Рядом с частоколом был воткнут длинный шест со знаменем: три снопа на голубом поле. Неподалеку находились еще двое солдат — один сидел на земле и ел свой ужин, второй стоял лицом к лесу, опершись на копье. Все было ясно как день: подступ к проходу занят саркидским отрядом армии Сантиль-ке-Эркетлиса.

— Проклятье! — прошипел Геншед, злобно глядя на озаренный солнцем зеленый склон, дышащий пасторальным покоем.

Подошедший сзади Горлан шумно втянул воздух и встал как вкопанный, уставившись на заградительный пост с выражением человека, видящего перед собой руины собственного дома, охваченные пламенем. Дети молчали: одни просто ничего не понимали в своем больном и изнуренном состоянии, другие боялись гнева и отчаянной ярости Геншеда, который не произнес больше ни слова и стоял неподвижно, судорожно сжимая и разжимая кулаки.

Внезапно Раду рванулся вперед, в развевающихся лохмотьях, и вскинул руки над головой, дергаясь, как слабоумный ребенок в припадке.

— А!.. А!.. — прохрипел он. — Сарки… — Он пошатнулся, упал и медленно, с трудом поднялся, сначала на одно колено, потом на другое, точно грузная неповоротливая корова. — Саркид! — прошептал Раду, простирая вперед руки, а потом повторил чуть громче: — Саркид! Саркид!

Геншед неторопливо взял свой лук, висевший на котомке сбоку, и наложил стрелу на тетиву. Потом прислонился к дереву и подождал, когда Раду переведет дыхание. Следующий крик, вырвавшийся наконец из горла мальчика, походил на крик больного младенца, слабый и невнятный. Он еще раз крикнул, как-то по-птичьи, и повалился на колени, плача навзрыд и ломая руки среди подлеска. Геншед схватил Горлана за плечо и оттащил назад, после чего принял вид человека, терпеливо ждущего, когда его приятель закончит разговор со случайным прохожим на улице.

— О боже! — прорыдал Раду. — Господи милосердный, помоги нам! О боже, умоляю, помоги нам!

Шера, спавшая у Кельдерека на закорках, пошевелилась, невнятно пролепетала: «В Сонную лощину! Ушли в Сонную лощину!» — и снова заснула.

Подобно тому как человек, ведомый на суд, останавливается посреди улицы, чтобы послушать пение девушки; как взор больного, только что узнавшего о своем смертельном недуге, устремляется в окно, на пролетающую среди деревьев яркокрылую птицу; как бесшабашный малый осушает кубок и выделывает коленца на эшафоте, — так же и Геншед в нынешнем своем бедственном положении, побуждаемый не только природной склонностью, но и чувством собственного достоинства, немного помедлил, чтобы насладиться страданиями Раду, зрелищем редким и необычным. Работорговец обвел мальчиков глазами, словно приглашая любого, у кого еще есть такое желание, попытать счастья и проверить, сумеет ли он докричаться до солдат. Глядя на него, Кельдерек исполнился смертельного ужаса, какой испытывает ребенок, смотрящий в обессмысленное и искаженное животной похотью лицо насильника. Зубы у него застучали, он почувствовал острый позыв к испражнению, даром что кишечник был пустой, и бессильно повалился на землю, еле сообразив сперва спустить девочку со спины и положить с собой рядом.

Неожиданно из кустов поблизости донесся хриплый голос:

— Генш! Эй, Генш! Генш!

Геншед резко повернулся и прищурил ослепленные солнцем глаза, вглядываясь в сумеречный лес. Там никого видно не было, но мгновение спустя снова раздался голос:

— Генш! Не ходи туда, Генш! Бога ради, помоги мне!

Над кустами всплыло тонкое облачко дыма, но во всем остальном лес был объят еще более глубоким покоем, чем зеленый луг, простиравшийся за опушкой. Геншед повелительно кивнул Горлану, и мальчик, собрав все свое мужество, медленно и неохотно двинулся вперед. Он скрылся в кустах и через несколько секунд воскликнул:

— Ох черт!

По-прежнему не произнося ни слова, Геншед кивком приказал Живорезу последовать за Горланом. Сам он краем глаза продолжал наблюдать за Раду и Кельдереком. Немного погодя двое мальчиков вышли из зарослей, поддерживая под руки тучного мужчину с жирными губами и маленькими глазками — он кривился от боли и пошатывался, волоча заплечный мешок за собой по земле. Левая штанина некогда белых шаровар насквозь пропиталась кровью, и протянутая Геншеду рука была красной и липкой.

— Генш! — прохрипел толстяк. — Ты меня знаешь, Генш, правда? Ты ведь не бросишь меня здесь, выведешь отсюда? Только не ходи туда, Генш, они сделают с тобой то же самое, что со мной сделали. Но и оставаться здесь нельзя — они придут, Генш, придут!

Внезапно Кельдерек узнал мужчину. Этот истекающий кровью трус был не кто иной, как богатый дильгайский работорговец по имени Лаллок: льстивый, щеголеватый толстяк с манерами одновременно фамильярными и подобострастными, как у самонадеянного слуги, стремящегося добиться расположения хозяина. Разряженный в пух и прах, довольно ухмыляющийся среди своих несчастных, вымытых и приодетых товаров, он обычно рекомендовался в Бекле «работорговцем высшего разряда, который занимается поставками для знатных господ и без огласки обслуживает особые потребности». Еще Кельдерек вспомнил, как одно время он возымел привычку представляться У-Лаллоком, пока Гед-ла-Дан не приказал ему поумерить наглость и знать свое место. Сейчас он — скорчившийся у ног Геншеда, дрожащий от страха и усталости, в измазанной грязью желтой тунике и с запекшейся на жирных ягодицах кровью — мало походил на прежнего щеголеватого выскочку. Одна лямка мешка была обмотана у него вокруг запястья, и в руке он сжимал плетеный ремешок глиняной курильницы, или «огненного горшка», какой иные одинокие путешественники носят с собой, постоянно поддерживая в нем тление мха и сухих веточек. От него-то и поднимались тонкие струйки дыма.

Кельдерек вспомнил, как однажды Лаллок, явившись во Дворец Баронов с просьбой о продлении своего разрешения на торговлю, пустился осуждать гнусные деяния незаконных работорговцев. «Ваше светлейшее величество не нуждается в заверениях, что я и мои товарищи по ремеслу, работающие в лучших интересах общества, ни при каких обстоятельствах не имеем дела с такими негодяями. Прибыль для нас не главное. Мы полагаем себя слугами вашего величества, нанятыми для того, чтобы покупать и продавать по всей империи товар в установленном вами количестве и в полном согласии с вашими требованиями. А теперь позвольте мне предложить…» И его перстни звякнули, когда он сложил руки и поклонился на дильгайский манер. Тогда, помнится, Кельдерек спросил себя, где же на самом деле Лаллок раздобыл хорошеньких детей, что стояли на его помосте на невольничьем рынке с напряженными лицами и сухими глазами, наученные сдерживать слезы ради своего же блага? Он так и не спросил, поскольку дильгайский торговец платил огромные налоги со своего товарооборота, и всегда в срок; на эти деньги можно было нанять и снарядить целый отряд копейщиков.

Взгляд Лаллока, блуждавший по сторонам, остановился на Кельдереке, но мелькнувшее в глазах удивление было вызвано единственно видом взрослого мужчины среди малолетних рабов. Толстяк не узнал бывшего короля-жреца Беклы, оно и немудрено.

Геншед по-прежнему молчал, задумчиво глядя на истекающего кровью Лаллока и явно прикидывая, какую выгоду можно извлечь из этой неожиданной встречи. Наконец он промолвил;

— Небольшие неприятности, да, Лаллок?

Тот развел руками, пожал плечами и покачал головой, подняв брови.

— Я был в Кебине, Генш, когда с севера пришли икетцы. Думал, у меня еще полно времени, чтоб воротиться в Беклу, но собрался в дорогу слишком поздно — ты слыхал когда-нибудь, чтоб войско перемешалось с такой скоростью, а, Генш, слыхал? Я от них ноги унес, слава богу, но путь-то в Беклу отрезан… — Он рубанул ладонью в воздухе. — А губернатора в Кебине нет… нового губернатора, некоего Молло, вроде бы убили в Бекле… болтали, сам король и убил, собственными руками… и никто не берет денег, чтоб меня защитить. Делать нечего, переправляюсь через Врако. Думаю: «Отсижусь здесь, пока все не уляжется, со своими хорошенькими мальчишечками, которых напокупал». И вот мы торчим в какой-то мерзопакостной деревушке. Мне приходится платить и платить, просто за то, чтоб меня не прикончили. Потом вдруг узнаю, что икетские солдаты перешли через Врако и рыщут повсюду, работорговцев ищут. Ну, я живо снимаюсь с места и направляюсь на север… ох, какое ужасное путешествие… рассчитываю добраться до Линшо и заплатить за проход. Но иду не лесом, а по проселку и — бац! — натыкаюсь прямо на солдат. Кто же мог знать, что они вперед меня там окажутся? Гнусные воры — отобрали у меня мальчиков, весь товар, стоивший немалых денег. Я все бросаю — и в лес со всех ног. И тут мне в бедро вонзается стрела — боже, какая боль! Солдаты гонятся за мной, но недолго. Нет-нет, они не видят надобности бегать за мной по лесу, в уме этим ублюдкам не откажешь. — Лаллок сплюнул. — Они прекрасно знают, что здесь ни пищи не найти, ни пристанища, ни дороги какой-нибудь. О господи, Генш, что нам теперь делать, а? Коли выйдешь сейчас из-за деревьев, они тебя мигом схватят… они поджидают нас… слыхал, они убили Нигона и Миндуллу убили.

— Нигон убит?

— Да, да! Ты ведь поможешь мне выбраться отсюда, Генш? Переправимся через Тельтеарну, а в Дильгае не пропадем, правда? Помнишь, сколько мальчиков и девочек я у тебя покупал, Генш, всегда у тебя покупал? И никогда никому не говорил, где…

Внезапно Горлан тихо свистнул и дернул Геншеда за рукав:

— Гляньте-ка, что ублюдки задумали! — Он ткнул большим пальцем в сторону луга.

В полумиле от них, у сторожевого пункта на залитом солнцем склоне, собрались двадцать или тридцать солдат и теперь направлялись к лесу, волоча длинные копья за собой по траве. Недалеко от опушки они по команде офицера растянулись цепью.

Ни одному ребенку, ни Кельдереку, ни Раду даже сейчас не пришло в голову закричать или попытаться добежать до солдат. Ведь буквально пару минут назад Геншед убедительно доказал всем, что это дело бесполезное.

Жестокая воля работорговца — та самая злая сила, о которой говорил Раду, — сковывала, как лютый мороз, бесспорная и неодолимая, видимая только по своему воздействию на них, проникала в недра души, безмолвно подавляя и подчиняя. Она пребывала в них самих: в истощенных телах, в угнетенных сердцах, в оцепенелых умах. Сам бог не сумел бы растопить этот холод или хоть сколько-нибудь поколебать волю Геншеда. Кельдерек подождал, когда Живорез отвернется от него, жалкого и беспомощного в своей телесной слабости, потом с трудом поднял на спину Шеру, взял за руку безучастного Раду и потащился следом за работорговцем обратно вглубь леса.

Они шли по гребню низкой пологой гряды, на которую поднялись немногим ранее. Лаллок ковылял рядом с Геншедом, безостановочно умоляя не бросать его. На бессвязное задышливое лопотание толстяка Геншед не отвечал ни единым словом, но, хотя могло показаться, будто он не обращает внимания ни на детей, ни на жирного поставщика хорошеньких маленьких мальчиков, Кельдерека не покидало отчетливое ощущение, что внутренне он весь напряжен и готов к стремительным действиям — точно крупная рыбина, которая затаилась под выступом скалы, подстерегая момент, чтобы молниеносно проскользнуть между ногами рыбаков, тянущих бредень, и одновременно надеясь, что, если сохранять полную неподвижность, они ее вообще не заметят.

52. Разрушенная деревня

Теперь в толпе детей начался окончательный распад, от которого прежде удерживал лишь страх перед Геншедом. Несмотря на туман неведения и владеющий сердцами ужас, все ясно понимали одно: план Геншеда рухнул. И он, и надсмотрщики испуганы и не знают, что делать дальше. Живорез шел сам по себе, сгорбившись сильнее обычного, уставившись в землю и что-то невнятно бормоча. Горлан постоянно грыз руку и время от времени ронял голову, с отвисшей челюстью и закрытыми глазами, точно вконец изнуренный вол, влекущий тяжелую подводу. От всех троих исходило отчаяние — так из черных пещер вылетают стаи летучих мышей, — и оно сгущалось по мере угасания дня. Самые слабые начали отставать; несколько из них, упавшие или сами легшие наземь, остались лежать на месте, ибо Геншед и его помощники, теперь находившиеся в таком же оцепенении, как их жертвы, не видели смысла и не имели желания поднимать их на ноги пинками и побоями.

Представлялось очевидным, что Геншеду совершенно плевать, выживут дети или умрут. Работорговец не обращал на них ни малейшего внимания, но шагал и шагал вперед, всецело поглощенный стремлением оторваться подальше от солдат; и когда кто-нибудь из упавших мальчиков с трудом вставал и умудрялся его догнать, он даже мельком на него не взглядывал. Только за Кельдереком и Раду он неустанно следил, с ножом наготове, принуждая обоих идти перед ним не останавливаясь.

Подобно тому как зверь, потерпевший поражение в драке с соперником, весь сжимается и будто становится меньше, так же и Раду разом превратился из подростка в малого ребенка, когда они двинулись обратно вглубь леса. Аристократическая гордость, с которой он, словно почетную эмблему дома Саркидов, носил свои лохмотья и язвы, сменилась горестным изнеможением человека, выжившего после страшной катастрофы. Он неуверенно петлял, точно не в состоянии выбрать путь, а один раз, закрыв лицо ладонями, зашелся рыданиями и утих, только когда дыхание иссякло. Подняв голову, он посмотрел на Кельдерека с паническим отчаянием зверя, попавшего в западню, и прошептал:

— Я боюсь смерти.

Кельдерек не нашелся что сказать.

— Я не хочу умирать! — истерически повторил Раду.

— Шагай давай, — раздался позади злобный голос Геншеда.

— Там были солдаты моего отца!

— Знаю, — понуро ответил Кельдерек. — Может, они еще найдут нас.

— Не найдут. Сначала Геншед всех нас поубивает. Господи, как я его боюсь! Больше не могу скрывать страх.

— Если солдаты найдут нас, они меня как пить дать убьют, — сказал Кельдерек. — Я был врагом твоего отца. Сейчас это кажется странным.

Раду пораженно уставился на него, но тут Шера, наконец проснувшаяся, завозилась у Кельдерека на спине и тоненько заскулила от голода.

— А ну, заткните малявку! — велел Геншед.

Превозмогая слабость, Раду забрал девочку у Кельдерека, но пошатнулся, и она испуганно вскрикнула. Геншед в четыре широких шага нагнал их, одной рукой схватил Раду за плечо, а другой зажал ребенку рот.

— Еще раз пикнет — убью!

Раду отпрянул от него и лихорадочно зашептал что-то Шере на ухо. Малышка затихла, и они побрели дальше между деревьями.

— Я не умру, — немного погодя произнес Раду уже спокойнее. — Не умру, пока она во мне нуждается. Ее отец — один из наших арендаторов.

— Да, ты говорил.

Было почти темно, и шума погони сзади не доносилось. Сколько детей осталось с ними, Кельдерек понятия не имел. Он попытался осмотреться по сторонам, но сначала долго не мог сосредоточить взгляд, а потом напрочь забыл, что, собственно, намеревался высмотреть. Голодное истощение, казалось, лишило его зрения и слуха. Перед глазами мутилось, голова раскалывалась от горячечной боли. Заметив вокруг каменные стены, Кельдерек в первый миг принял их за плод своего расстроенного воображения.

Горлан тряс его за плечо:

— Стой! Стой, черт тебя дери! Оглох или что? Остановиться велено. Ты бы присел, приятель, — сказал потом мальчик с еле уловимыми нотками сочувствия в голосе. — Тебе отдохнуть надо, ага. Садись вот сюда.

Кельдерек осознал, что сидит на плоском камне посреди старой вырубки, усеянной пнями, заросшими плющом и бурьяном. Повсюду вокруг были стены, сложенные из булыжников и камней без известкового раствора, целые и полуразрушенные: жилые дома, сараи и хлевы, все без дверей, с провалившимися крышами; там и сям в зияющих проломах виднелись черные от копоти дымоходы. Неподалеку из земли выступал плоский скальный выход, — несомненно, здесь когда-то добывали камень для строительства всех этих сооружений. У подножия скалы бил родник — вода тонкой струйкой стекала в мелкий пруд, обложенный булыжником, а оттуда, через спускное отверстие, сбегала ручьем по склону в сторону далекой Тельтеарны. Каменная стенка на дальней стороне пруда была почти сплошь затянута длинными плетями трепсиса — на них уже распустилось несколько алых цветов.

— Где мы? — прохрипел Кельдерек. — Горлан, где мы?

— Мне-то откуда знать? — раздраженно ответил тот. — Какая-то заброшенная деревня. Здесь уже сто лет никто не живет. Да и какая, к черту, разница? — задыхаясь от отчаяния, добавил мальчик. — Мы все почитай что покойники. Не все ли равно, где подыхать?

— Для меня… для меня есть разница, — проговорил Кельдерек. — Это очень похоже на одно место, где я был однажды, очень давно… там тоже был пруд… и трепсис…

— Он ушел, — сказал Раду девочке. — Да, беги попей, голубушка. Я подойду через минутку.

— А мы скоро пойдем домой? — спросила Шера. — Ты же говорил, мы пойдем домой. Мне кушать хочется, Раду. Очень кушать хочется.

— Скоро пойдем. Не сегодня, но скоро. Не плачь. Смотри, большие мальчики не плачут. Не бойся, я о тебе позабочусь.

Шера положила обе ладошки Раду на локоть и посмотрела на него снизу вверх; ее бледное чумазое личико, обрамленное спутанными волосами, хранило серьезное выражение.

— Уже темно, — сказала она. — Папа всегда лампу зажигал. Я так думаю. Когда темнеет, он всегда зажигал лампу.

— Да, я помню лампы, — слабо улыбнулся Раду. — И я тоже голодный. Но все будет хорошо, обещаю.

— Геншед плохой, правда? Он нас обижает. Он уйдет в Сонную лощину?

Раду кивнул, приложив палец к губам.

— Скоро придут солдаты, — прошептал он. — Солдаты из Саркида. Они отведут нас домой. Но это наш с тобой секрет.

— Мне плохо, — пожаловалась Шера. — Голова болит. Пить хочу. — Она поцеловала руку Раду сухими губами и побрела к пруду.

— Я должен о ней позаботиться. — Раду провел ладонью по лбу и закрыл глаза. — Ее отец — один из наших арендаторов. Ах да, я уже говорил. Мне тоже что-то нехорошо. Не чума ли, как думаете?

— Раду, — сказал Кельдерек, — мне недолго осталось, я точно знаю. Этот пруд, этот трепсис — они посланы мне как знамение смерти. Даже если придут солдаты, мне не жить, потому что они непременно меня убьют.

— Геншед, вот кто нас убьет, — проговорил мальчик. — Или дьявол, в него вселившийся… он убьет нас.

— У тебя в голове мутится, Раду. Послушай внимательно. Я должен попросить тебя об одной вещи.

— Нет, про дьявола все так оно и есть. Я это ясно вижу именно потому, что у меня сейчас в голове мутится. Если человек из любви к адскому злу творит злые дела на земле, то перед смертью в него вселяются бесы. Так сказал мне однажды наш старый привратник в Саркиде. Тогда я не понял, что он имеет в виду, но сейчас хорошо понимаю. Геншед превратился в дьявола. Я до жути боюсь его, одного его вида боюсь… мне кажется, он может убить меня одним только страхом, коли захочет.

Кельдерек, точно слепец, нашарил руку мальчика:

— Раду, послушай меня. Перед смертью я хочу попросить у тебя прощения, и у твоего отца тоже.

— У моего отца? Но ведь вы с ним не знакомы. У вас тоже в голове мутится.

— Только ты и можешь простить меня от имени своего отца и от имени всего Саркида. Я был величайшим врагом твоего отца. Ты никогда не спрашивал моего имени. Я — Кельдерек из Ортельги, но ты знаешь меня под именем Крендрик.

— Крендрик? Король-жрец Беклы?

— Да, в недавнем прошлом я был королем Беклы. Не важно, как я здесь оказался. Это божья кара за то, что я возобновил работорговлю в Бекле и выдавал дельцам разрешительные бумаги в обмен на деньги, чтоб оплачивать войну против Сантиль-ке-Эркетлиса. Если правда то, что смерть погашает все долги и упраздняет все грехи, тогда я умоляю тебя простить меня. Я уже не тот человек, который творил все эти дела.

— А мы точно умрем? И совсем-совсем ничего нельзя поделать? — Раду по-детски испуганно уставился на Кельдерека в полумраке.

— Мне пришло время умереть, теперь я знаю наверное. Икетские солдаты убили бы меня еще в Кебине, да твой отец не позволил. Отправляя меня за Врако, он предупредил, что в следующий раз они непременно убьют меня. Так что я в любом случае погибну: либо от руки икетцев, либо от руки Геншеда.

— Если мой отец смог простить вас тогда, Крендрик, значит я могу простить вас сейчас. Да только какое это имеет значение? Бедная маленькая Шера умрет! Геншед убьет ее… я знаю, знаю! — вскричал мальчик, обливаясь слезами.

Прежде чем Кельдерек успел ответить, в темноте над ними бесшумно вырос Геншед и щелкнул пальцами. Они медленно поднялись на ноги, боязливо ежась и вздрагивая, точно животные при приближении жестокого хозяина. Геншед собрался было заговорить, но тут подошел Лаллок, и он повернулся к нему.

— Много за них все одно не выручить, Генш, — сказал толстяк. — Так что не бери в голову, наплюй. За такой товар даже я не дал бы приличных денег. Ты мало теряешь, всего ничего.

— Так или иначе, эти двое останутся при мне, — ответил Геншед.

— Да не стоит никого тащить с собой, Генш, не в таком мы положении. Доходяг этих нипочем отсюда не вывести, а если нас поймают с ними — пиши пропало. Нам и вдвоем-то будет трудно выбраться, а у нас еды ни крошки, Генш. Нужно попробовать переправиться через реку, в Дильгай, это наш последний шанс.

Геншед присел на разрушенную каменную ограду и уставился перед собой пустым взглядом. Лаллок нервно потер руки, звякнув перстнями:

— Только не сейчас, Генш, не ночью. Мы утром попробуем, на рассвете. Ступай вон в тот дом, где не вся крыша обвалилась. Разожжем костер — снаружи видать не будет. У меня вино есть — хорошее, крепкое вино. Заночуем там, а как настанет утро — переправимся через реку, лады?

Геншед тяжело поднялся на ноги и с минуту стоял в задумчивости, покалывая подушечки пальцев острием ножа. Потом наконец кивком указал на Раду:

— Этого я возьму с собой.

— Хорошо, Генш, хорошо, как скажешь. Только ведь он в обузу будет, любой из них будет в обузу. Ты бы оставил всех здесь, а? Какой нам от них толк теперь? Среди ночи они отсюда не уйдут, еле живы все, в чем душа держится.

— Этого я возьму с собой, — раздельно повторил Геншед.

К Раду медленно подошла Шера, прикрывая лицо локтем. Когда она вложила ладошку в руку своего покровителя, Геншед пристально уставился на нее — немигающими глазами, полными бесконечной, холодной злобы, как у змеи. Раду наклонился к девочке, чтобы взять на руки, но не смог и бессильно упал на одно колено. Встретив неподвижный взгляд Геншеда, он начал вставать, явно собираясь броситься в бегство, но работорговец проворно схватил его за продырявленное ухо, и мальчик сдавленно пролепетал:

— Нет! Нет! Я не…

— Ты просто глупый сопляк, Раду, верно? — Геншед медленно выкрутил ему ухо, заставляя снова повалиться на колени. — Просто глупый сопляк, верно?

— Да.

Геншед провел острием ножа по его трепещущему веку, но потом, словно потеряв интерес к начатому делу, сунул нож обратно в ножны, рывком поднял Раду на ноги и потащил к полуразрушенному дому, где Лаллок уже стоял на коленях, раздувая тлеющий огонь в своей курильнице. Малышка шатко брела за ними; ее тоненький плач стал неслышен, когда все трое вошли в дверной проем. Кельдерек в изнеможении рухнул наземь, где стоял, но позже — он не знал, сколько времени спустя, — все-таки дополз на четвереньках до ближайшей хижины и там забылся сном.

53. Ночной разговор

Кельдереку дали огромный мешок с детьми-рабами и велели отнести во Дворец Баронов, но мешок оказался неподъемным, и его пришлось волочить за собой шаг за шагом. Путь лежал вверх по крутому склону горы, и он следовал за владыкой Шардиком через угрюмый лес, где среди деревьев мелькали и хихикали призраки мертвых солдат. Потом склон стал таким крутым, а мешок таким тяжелым, что дальше пришлось карабкаться на четвереньках. Дворец Баронов стоял на самой вершине, но, приблизившись, Кельдерек увидел, что здание нарисовано красками на гигантском дощатом щите. Пока он стоял, вытаращив глаза, щит рассыпался на части, и обломки полетели вниз с отвесного противоположного склона.

Проснувшись, Кельдерек выполз наружу и попытался разглядеть звезды в небе, но их заслоняли либо ветви деревьев, либо облака. Он изо всех сил напряг ум и стал соображать: если сейчас очень поздно — полночь или за полночь, — Геншед и Лаллок, скорее всего, спят; в таком случае, возможно, он сумеет освободить Раду и Шеру, а при везении даже убить Геншеда его собственным ножом.

Темно было — хоть глаз выколи, но Кельдерек различил вдали красноватый свет огня, пробивавшийся из-за какой-то завесы. Он сделал несколько шагов по направлению к нему и понял, что неверно оценил расстояние: огонь горел близко, совсем близко. В дверном проеме хижины, куда Геншед завел Раду вечером, сейчас висел плащ. Кельдерек подкрался к нему, опустился на колени и прильнул глазом к щели, через которую сочился свет. Стены из сухой каменной кладки, выложенный булыжником пол и медленный низкий огонь в очаге напротив входа. «Интересно, кто собирал дрова?» — мелькнуло у него в уме. Должно быть, сами работорговцы, пока он спал. В дальнем углу спали Раду и Шера, прямо на голом полу. Раду лежал неподвижно, но Шера беспокойно шевелилась во сне и тихонько хныкала, явно в лихорадке. Ее тень на стене прыгала и дергалась, преувеличивая каждое движение больного ребенка, подобно тому как эхо в глубоком ущелье усиливает крик человека, стоящего на краю обрыва.

Геншед, с длинной палкой в руке, сидел на своей котомке, мрачно глядя в огонь и тыча концом палки в скопление жучков, выбежавших наверх горящей чурки. Кельдереку снова явилась странная мысль, что он вообще никогда не смыкает глаз или же, как насекомое, погружается в спячку только в определенное время года. Напротив него в неуклюжей позе сидел на колоде Лаллок, положив раненую ногу на здоровую. К котомке Геншеда был прислонен кожаный бурдюк, и спустя несколько секунд работорговец взял его, отпил несколько глотков и передал толстяку. Поняв неосуществимость своей затеи, Кельдерек уже собирался тихонько отползти прочь, но тут Лаллок заговорил. Охваченный любопытством, даром что одолевало головокружение и прожорливое комарье осаждало, Кельдерек прислушался.

— Ты же не всегда торговал рабами, да? — спросил Лаллок, наклоняясь и потирая ногу. — Сколько я тебя знаю, Генш? Года три?

— Не всегда, — ответил Геншед.

— А чем ты раньше занимался? Может, солдатом служил?

Геншед подался вперед и концом палки сбросил в огонь жука.

— Был помощником палача в Терекенальте.

— Хорошая работа? Хорошие деньги?

— Только на прожитье хватало.

Последовала пауза.

— Но поразвлекся неплохо, да?

— Детская забава на самом деле. Быстро надоело. Изо дня в день ничего нового, и тебе разрешается делать только то, что велено.

— То бишь удовольствия мало?

— Ну, вообще-то, оно приятно — смотреть на рожи приговоренных, когда их приводят… когда они видят все орудия, выложенные для личного их пользования… тиски там, клещи, щипцы и всякое прочее.

— Но сперва щипцы?

— Да когда все пальцы переломаны, уже без разницы. Но время от времени ты можешь дать себе волю.

— Время от времени — это как понимать?

Геншед снова приложился к бурдюку и ненадолго задумался.

— Когда человек осужден, тебе остается лишь привести приговор в исполнение. И это славное развлечение, но так и мальчишня мелкая может развлекаться, и зверье какое-нибудь, верно? Во всяком случае, я пришел к такой мысли.

— Ну и как же тогда позабавиться от души?

— Крики, визги, вопли — это все быстро приедается. Немножко другое дело, когда нужно вытянуть какие-нибудь сведения. Настоящее мастерство в том, чтобы сломить дух человека, превратить его в безвольное существо, полностью тебе покорное, которое не смеет рыпнуться, даже когда ты его приканчиваешь.

— И ты умел такое?

— Здесь ум нужен. Конечно, я бы себя показал в лучшем виде, умом-то не обделен, но эти ублюдки связывали мне руки. Такие должности продаются тем, кто заплатить может. Качество работы никого не интересует. Я знал себе цену и не собирался всю жизнь ходить в подручных палача ради хлеба насущного. Я стал брать у узников мзду за легкую смерть или просто брал деньги, а обещания не выполнял — поделать-то они все равно ничего не могли. Это-то и стоило мне места. После пришлось помыкаться какое-то время. Большинство людей не желают нанимать на работу бывших палачей — ну и дураки.

Лаллок подбросил в огонь ветку и покосился на бурдюк. Шера заворочалась на полу в углу, невнятно что-то пролепетала и облизала сухие губы, не просыпаясь.

— Ортельгийцы дали тебе шанс, да? Как и мне?

— Они не выдали мне разрешения на торговлю, ублюдки. Сам знаешь.

— А почему?

— Сказали, мол, слишком много детей покалечено. На самом деле у меня просто не было денег, чтобы купить разрешение.

Лаллок захихикал, но осекся, когда Геншед сурово взглянул на него.

— Нет-нет, я не смеюсь, Генш, но работорговец все-таки должен блюсти… ну, стиль, что ли. Почему не наймешь приличных надсмотрщиков? И потом, не надо доводить детей до смерти, не надо оставлять повреждений на видных местах. Содержи товар в привлекательном виде, научи их улыбаться и строить глазки, чтоб понравиться покупателям.

Геншед ударил кулаком по ладони:

— Тебе хорошо говорить. А я вот в лишние траты не вхожу. Для надзора за недоростками взрослые надсмотрщики не нужны. Выбираешь пару из их же числа — избавляешься от них, когда они узнают больше, чем следует. Ты… ты просто покупаешь товар у других дельцов и продаешь в столице, так? А я таскаюсь по всей стране, беру детей по дешевке — на каждом шагу трудности, на каждом шагу опасности, разрешительной бумаги нет, — а потом ты покупаешь их у меня за гроши и продаешь втридорога, верно?

— Ну, ведь деньги только так и делаются, Генш.

— Ты всегда где-то приобретаешь, а где-то теряешь. Ты должен сломить их волю, чтобы у них даже мысли о побеге не возникало. Забить до смерти одного-двух при надобности, запугать остальных до безумия. Сейчас, когда я поднаторел в своем деле, мне даже этого не требуется. Я свожу сопляков с ума и пальцем к ним не притрагиваясь. Вот это и есть настоящий стиль, коли хочешь знать.

— Но ты же их не продашь, Генш, спятивших-то.

— Задорого не продам, — согласился Геншед. — Но практически любой товар можно сбыть по какой-никакой цене, ну и потом, всегда найдутся желающие приобрести что-нибудь этакое необычное. Полоумных, уродливых, всех увечных и убогих, которых не покупают богатые дельцы вроде тебя, я запросто могу продать хозяевам попрошаек. Отрубаешь им руки или ноги — и отправляешь клянчить милостыню. Один мужик в Бекле жил припеваючи за счет двух десятков таких калек, и почти всех он купил у меня. Посылал их попрошайничать на Караванный рынок.

— Ладно, про твой стиль все понятно, Генш, но так приличных денег не заработаешь. Нужно, чтоб товар выглядел привлекательно, пока на него не найдется покупатель. Потом надобно выяснить, чего именно он хочет, поговорить с детьми, объяснить, что ради своего же блага они должны понравиться покупателю, понимаешь?

В тоне Лаллока слышалось нескрываемое снисхождение. Геншед молча хлестнул палкой по пламени.

— А зачем тебе мелкая девчонка? — спросил Лаллок. — Ты ж говорил, что продал всех девочек в Тонильде. Почему ее не продал?

— Чтобы его держать в узде, вот почему. — Геншед ткнул большим пальцем в сторону Раду.

— Ах вот как?

— Он парень непростой, — сказал Геншед. — Самое стоящее дело в моей жизни, но и самое рискованное. Если все выгорит, я разбогатею, а все еще вполне может выгореть. Это сынок одного аристократа — потребую за него выкуп, как только вернусь в Терекенальт. Покуда у меня остается он, потерять всех прочих не жалко. Мне никак не сломать его — до конца не сломать. От малых вроде него никогда не знаешь, чего ожидать, даже если они сами думают, что уже сломались. А девчонка — наилучшее средство, чтобы держать в узде таких, как он. Покуда он считает своим долгом заботиться о ней — глупить не станет, верно? Вообрази, в Теттите он подошел ко мне и заявил, что она должна остаться с нами — тоже переправиться через Врако. Это было рискованно — а ну как мальчишка утонет? — но я согласился, чтоб он не осложнял мне жизнь. Такие малые умеют здорово осложнять жизнь людям. Спесивый ублюдок… о нет, он не чета таким, как мы с тобой. Но я еще его сломаю, этого юного господинчика, — он у меня будет нещадно пороть мальчишек, чтоб заслужить ужин, причем без всякого принуждения с моей стороны, вот увидишь.

— А кто он такой? — полюбопытствовал Лаллок.

— Кто такой, спрашиваешь? — Геншед выдержал паузу для пущего эффекта. — Наследник саркидского бана — вот кто.

Лаллок присвистнул:

— Ого! Неудивительно, что здесь полно икетских солдат. Теперь понятно, почему они не прекращают поисков. Выходит, Генш, мне тебя нужно благодарить за все свои неприятности.

— Двести тысяч мельдов, — сказал Геншед. — Разве такие деньжищи не стоят риска? И ты же сам сказал, что утром мы переберемся через реку.

— А другой, Генш? Взрослый парень? Думал, ты занимаешься только малолетками.

Ты что, не узнал его? — удивился Геншед. — А должен был бы, ты, льстивый, угодливый лиходатель.

Лаллок остановился на полуглотке и, подняв брови, недоуменно воззрился на собеседника поверх бурдюка. Потом помотал головой, и вино в мехе плеснулось.

— Это король Крендрик — вот кто. Тот самый король-жрец Беклы, который с медведем.

Лаллок едва не выронил бурдюк: подхватил в последний момент и медленно опустил на пол, вне себя от изумления.

— Валялся без памяти в трясине лигах в десяти к югу отсюда, — сказал Геншед. — Понятия не имею, как он там оказался, но я сразу его признал. Видел его в Бекле, как и ты. Ну, он-то не сбежит. Знает, что икетские солдаты разыскивают его, чтоб убить.

Лаллок вопросительно смотрел на него.

— Тут дело такое. — Геншед потыкал палкой в горящие поленья. — Я мужик смекалистый. Я тащу с собой Крендрика и мальчишку — остальных бросаю, черт с ними, но этих двоих тащу с собой, чего бы ни стоило. Саркидский бан, как нам известно, сражается за икетцев. Если вдруг меня поймают ортельгийцы — а разрешения на торговлю у меня нет, не забывай, — я скажу, мол, вот вам сын саркидского бана, забирайте, и, скорее всего, они так обрадуются, что отпустят меня с миром. А если меня поймают икетцы, я отдам Крендрика. Все то же самое: они будут страшно рады заполучить в свои руки бекланского короля и наверняка отпустят нас подобру-поздорову. Крендрик, разумеется, никакой другой ценности не представляет, но за мальчишку можно взять огромный выкуп. Сейчас обстоятельства складываются так, что, скорее всего, нас поймают икетцы, а не ортельгийцы, поэтому я делаю ставку на Крендрика.

— Но если икетцы поймают тебя с мальчишкой, Генш?

— Такого не случится. Уж об этом я позабочусь. Ни одного ребенка со мной не будет — они даже трупов не найдут.

Геншед резко встал, переломил пару веток об колено и бросил в огонь. Кельдерек слышал, как бьется о булыжный пол голова Шеры, мечущейся и вскрикивающей во сне.

— Ну и каков план действий? — чуть погодя спросил Геншед. — Как ты собираешься переправиться через Тельтеарну?

— Дело, конечно, рисковое, Генш, но другого выбора нет. Нужно попробовать, иначе икетцы нас прикончат. Тут неподалеку есть одна деревушка, Тиссарн называется, рыбацкая деревушка на берегу реки.

— Знаю. Вчера я свернул в лес, чтобы обойти ее стороной.

— Так вот, как только рассветет, мы бросаем всех здесь, идем туда и находим кого-нибудь… я отдам все деньги, что у меня остались… кого-нибудь, кто даст нам челн, плот, что угодно, пока икетцы нас не нагнали. Мы переплываем реку, а там уже Дильгай. Течение сильное, далеко снесет, но главное — добраться до другого берега. В любом разе нужно попытаться.

— А если за деревней следят? Потому-то я и пошел окружным путем.

— Нужно попытаться, Генш.

— Мальчишку возьмем с собой.

— Я против, Генш. В Дильгае меня власти разыскивают. Не хочу привлекать внимание. Не ровен час, они узнают, кто такой твой мальчишка, уличат в работорговле. В Дильгае это дело противозаконное.

Геншед ничего не ответил.

— Генш, я ранен, мне худо. Поклянись, что ты мне друг, поклянись, что никогда не бросишь меня, что выручишь из любой беды. Прошу, Генш, поклянись!

Геншед подался к нему и стиснул его руку:

— Клянусь, я до скончания дней буду тебе другом, Лаллок, и всегда подставлю плечо в трудную минуту, помоги мне господи.

— О, благодарение богу, Генш, благодарение богу, что я встретил тебя! Мы спасемся, все будет хорошо. Сейчас поспим немного, но как только рассветет — сразу тронемся в путь. Нельзя терять ни минуты.

Он неуклюже завернулся в плащ, улегся возле очага и, казалось, мгновенно погрузился в сон, как брошенный камень погружается на дно пруда.

Кельдерек повернулся, чтоб отползти, но в суженные от света зрачки не проникало ни единого образа из ночного мрака. Ожидая, когда глаза привыкнут к темноте, он сообразил: как бы сейчас он ни поступил, куда бы ни дернулся — разницы нет. Геншед спать не ляжет, вне всякого сомнения. Кельдерек может либо, уползти в лес, безоружный и беспомощный, и умирать там с голоду, пока его не найдут икетские солдаты, либо остаться здесь и ждать, какое решение примет Геншед утром. В какую сторону повернуть быку на скотобойне — направо или налево? «Мальчишку возьмем с собой». Но его, Кельдерека, Геншед с собой за Тельтеарну не возьмет — там от него пользы никакой. Если работорговец и не убьет его, то просто бросит на берегу дожидаться солдат.

Дикое отчаяние терзало душу Кельдерека, как зверь свою жертву. Безысходное отчаяние и панический страх — страх человека, ясно понимающего, что гибель близка и неизбежна: дверь накрепко заперта и вода неуклонно поднимается. Он встал, вытянул вперед руки и напряженно всмотрелся в темноту, пытаясь различить очертания развалин вокруг. Наконец он разглядел какую-то черную груду справа — невысокую и еле видную в просвете между деревьями. Кельдерек наклонился, потом опустился на колени и пригнулся, чтоб рассмотреть ее получше на фоне неба. Внезапно груда пошевелилась, а в следующий миг ноздрей Кельдерека коснулся запах, тотчас же воскресивший в памяти устланный соломой пол, чадящие факелы и заложенные кирпичом арки Королевского дома в Бекле: тяжелый, смрадный запах медведя.

На несколько долгих мгновений Кельдереку показалось, что он уже умер. Недаром он воспринял пруд и трепсис как предзнаменование смерти. То обстоятельство, что Геншед знал, кто он такой, знал с самого начала, и намеревался в случае чего отдать на смерть ради собственного спасения, жестоко поразило Кельдерека и переполнило безнадежностью, какая всегда охватывает нас, когда мы вдруг обнаруживаем, что наша сокровенная тайна, оказывается, давно известна нашему врагу. И вот теперь, когда он уже мысленно распрощался с жизнью, из дремучего леса, простирающегося на многие лиги, бесшумно и незаметно появился Шардик — Шардик, которого три дня назад он своими глазами видел далеко к югу отсюда. Задаться вопросом, что двигало медведем — жажда мести или жалость к нему, Кельдереку даже не пришло в голову: его потрясенный ум оцепенел, скованный ужасом перед невероятным и непостижимым.

Темная груда снова пошевелилась, послышалось тихое рычание, и теперь стало ясно, что зверь совсем близко — ближе, чем казалось поначалу, — всего в нескольких шагах от него. Кельдерек отпрянул назад, вжался спиной в стену и закрыл лицо ладонями, скуля от ужаса.

Неожиданно из дома донесся душераздирающий вопль. Потом еще один и еще; проклятья, удары, глухой стук падения чего-то тяжелого, судорожная возня и наконец долгий сдавленный стон. Чья-то рука сорвала плащ в дверном проеме, и в тусклом свете огня Кельдерек на мгновение увидел два красных глаза, горящие во мраке, и черный силуэт громадного медведя — потом зверь повернулся, побрел прочь и в считаные секунды скрылся между полуразрушенными стенами. Снова настала тишина, нарушаемая лишь прерывистыми шаркающими звуками, скоро прекратившимися, и затрудненным дыханием человека, который, покончив со своим делом, повесил плащ на прежнее место. В кромешной тьме Кельдерек, не сознающий ничего, кроме того, что Шардик ушел, а сам он все еще жив, заполз в первую попавшуюся щель и скрючился там на земле, не понимая, спит он или бодрствует.

54. Расколотая скала

Под предрассветным небом тускло блестела серая гладь реки, казавшаяся недвижной с высоты, на которой летят перелетные гуси, направляясь на север. К югу от прохода Линшо простирался безмолвный лес, похожий сверху на гигантскую косматую шкуру на теле земли. Пока еще ничто не нарушало глубокого покоя, там царившего: ни птица не порхнет, ни ветерок не дунет, ни блик не мелькнет в листве. И крылья огромных бабочек были сложены.

Местами лесная шкура свалялась бурыми клочьями старых мертвых лиан, которые, перед тем как погибнуть, медленно проползли, извиваясь и цепляясь из последних сил, даже через самые верхние древесные ярусы; там и сям в шкуре зияли проплешины, являя взору грязную грубую кожу, покрытую рубцами скал, гнойниками болот, чешуйками низкорослого кустарника, которая питала собой — точно облепленная личинками полудохлая обезьяна — уродливую копошащуюся жизнь, обреченную на угасание. В одной из таких проплешин смутно виднелась бугристая короста, наросшая на старую глубокую рану: груды камней, полуразрушенные стены, булыжная насыпь вокруг пруда у подножия голой скалы, торчащей из земли, как кость. На коросте этой сейчас тоже происходило беспорядочное копошение: полуживые грязные существа — человеческие дети — выползали из струпьев, как жуки из источенного дерева, и бесцельно бродили туда-сюда, отвратительные в своей тупой, унылой апатии: всем своим видом они напрашивались на жестокое насилие, будто нарочно созданные жалкими и беспомощными, чтобы их было легче уничтожить. Скоро исполинское существо, на чьем теле они копошились и кормились, почувствует зуд, почешется и раздавит ничтожных букашек, оборвав их бессмысленную жизнь.

Труп Лаллока лежал ничком у дверного проема, откуда толстяк вывалился ночью с ножом Геншеда в спине. Ступни зацепились за порог, и полусогнутые колени вдавились в мягкую почву при падении тучного тела. Одна из вытянутых вперед рук впивалась в землю скрюченными пальцами, другая была чуть отведена в сторону и приподнята, словно для гребка, — так и окоченела. Голова вывернута вбок, рот оскален. Левая щека, отсеченная двумя ударами ножа, кровавым лоскутом висела под челюстью, обнажая стиснутые, раздробленные зубы. Вся одежда настолько пропиталась кровью, старой и новой, что первоначального цвета уже и не разглядеть.

Геншед стоял на коленях у пруда, ополаскивая руки и вычищая ножом грязь из-под ногтей. На земле за ним лежала открытая котомка: две или три кандальные цепи, вынутые из нее, он оставил, но все прочие предметы снаряжения отшвырнул в сторону, явно решив бросить здесь. Закрыв и закинув за плечи облегченный мешок, работорговец надел на лук тетиву, заткнул за пояс с полдюжины стрел, а потом подобрал все еще дымящую курильницу и подложил в нее мха и зеленых веточек.

Двигался он бесшумно и время от времени замирал на месте, беспокойно прислушиваясь в полумраке к звукам пробуждающегося леса. Когда наконец из подлеска за прудом донесся шорох шагов, Геншед проворно отступил в укрытие и стал ждать с луком наготове.

Из-за деревьев появился Горлан. Геншед опустил лук и подошел сзади к мальчику, замершему как вкопанный перед трупом. Горлан повернулся, вздрогнул и попятился, прижав ладонь ко рту.

— Ходил прогуляться ночью, да, Горлан? — почти шепотом спросил Геншед. — Видел солдат, а? Солдат видел, спрашиваю?

Мальчик, отупевший то ли от страха, то ли от голода, то ли от недосыпа — а может, от всего сразу, — попытался ответить, но не сумел произнести ни единого членораздельного слова. Спустя несколько мгновений он все же с усилием овладел собой и выдавил:

— Ну и что? Я же вернулся. Мне жить хочется, ясно?

— Так ты поэтому вернулся? — спросил Геншед, глядя на него со своего рода нерешительным любопытством.

— Еще бы не вернуться! — истерически выкрикнул Горлан. — Там в лесу… — Тяжело задыхаясь, он потыкал пальцем в сторону деревьев и выпалил: — Это не живая тварь! Она за вами пришла… по вашу душу послана… — Мальчик повалился на колени. — Кевенанта не я убил… Вы убили, вы!.. — Он осекся и бросил взгляд через плечо. — Это чудовище… этот зверь… если это зверь, а не сам дьявол… он больше скалы, говорю вам. Чертова земля дрожала под его шагами. Чуть не наткнулся на него в темноте. Улепетывал — только пятки сверкали!

— Так ты поэтому вернулся? — после паузы повторил Геншед.

Горлан кивнул. Затем медленно встал на ноги, оглянулся на труп и безучастно промолвил:

— Значит, вы решили от него избавиться?

— Пользы от Лаллока никакой, верно? — откликнулся Геншед. — А если бы нас поймали с ним, на месте прикончили бы, как пить дать. Но я прибрал к рукам его деньжата. Давай поднимай мальчишек, пора двигаться.

— Вы их с собой потащите? — изумился Горлан. — Бога ради, да не лучше ли плюнуть на все и бежать куда глаза глядят?

— Поднимай мальчишек, — повторил Геншед. — Скуй всех цепью, запястье к запястью, и смотри, чтоб никто пикнуть не смел.

Властная сила работорговца разливалась вокруг, словно паводковая вода, мощным своим напором сокрушая и ломая волю всех остальных. Изнуренные голодом и лишениями дети, проведшие ночь в руинах и даже не помышляющие о побеге, с обычной покорностью подчинились Горлану. Выбираясь из развалин и шатко ковыляя к Геншеду, они явственно ощущали, что исходящие от него волны зла сегодня еще темнее и яростнее, чем когда-либо прежде. Теперь, когда планы обогащения рушились, он дал полную волю своей лютой жестокости, которую прежде отчасти сдерживала надежда на прибыль, и расхаживал среди мальчиков, наводя смертный ужас своим горящим безумным взглядом. Кельдерек выполз на карачках из укрытия, где провел ночь, и почувствовал, как эта самая сила поднимает его на ноги и влечет к работорговцу, ждущему у пруда. Зная волю Геншеда, он стоял смирно, пока Горлан приковывал цепью его запястье к запястью патлатого паренька с затравленно бегающими глазами. Потом этого мальчика приковали к следующему, а того — к следующему за ним, и в скором времени все были скованы одной цепью. Кельдерек не задавался вопросом, почему Горлан вернулся или по какой причине погиб Лаллок. Подобные вещи, теперь понимал он, не нуждаются в объяснениях. Они и все остальные явления в мире — голод, болезнь, страдание, боль — происходят по воле Геншеда.

Скрепив последний наручник, Горлан поднял голову, кивнул и отступил назад. Геншед стоял в набирающем силу утреннем свете и тихо улыбался, трогая пальцами острие ножа.

— Ну что, мы идем? — наконец спросил Горлан.

— Приведи Раду, — приказал Геншед, показывая ножом.

Лесные звуки вокруг них — птичий щебет и жужжание насекомых — становились все громче. Один мальчик покачнулся, схватился за соседа и упал, увлекая за собой еще двоих. Геншед не обратил на них внимания, и дети остались лежать на земле.

Раду стоял рядом с Кельдереком. Покосившись на него, Кельдерек увидел, что вся поза мальчика выражает ужас, о котором он говорил накануне: плечи сгорблены, опущенные руки стиснуты в кулаки, губы плотно сжаты.

— Доброго тебе утречка, Раду, — вежливо промолвил Геншед.

Простой палач, к которому приводят некогда изысканного господина, теперь бледного от страха, сломленного и осужденного на казнь, само собой, не может исключить из своей работы личное удовольствие и природную склонность к жестоким развлечениям. К нему в руки попала настоящая редкость: беспомощный, но все еще вменяемый образчик тех, кому он служит, завидует и льстит, кого боится и при каждой удобной возможности надувает. Случай поистине счастливый, и, чтобы получить все возможное наслаждение, действовать нужно неторопливо, с глумливой учтивостью, шутовски подражая вычурным манерам знати.

— Сделай мне одолжение, Раду, помоги Горлану убрать труп с глаз долой, — сказал Геншед.

— Черт, долго мы еще?.. — заорал Горлан, но осекся, встретив взгляд работорговца.

Повернув голову с молчаливого разрешения Геншеда, Кельдерек смотрел, как два мальчика с трудом приподнимают жирное окровавленное тело и полуволоком тащат обратно через порог, о который Лаллок запнулся перед смертью. Когда они вернулись, Геншед шагнул вперед и мягко взял Раду за плечи.

— А теперь, Раду, — произнес он с безмятежной веселостью, — приведи сюда Шеру.

Раду неподвижно уставился на него.

— Ее нельзя трогать! Она больна! Возможно, умирает! — Он на мгновение умолк, а потом истерически выкрикнул: — Вы же знаете!

— Ну-ну, успокойся. Поди приведи Шеру, Раду.

Для Кельдерека в его затуманенном оцепенелом состоянии не существовало ни звуков утра, ни полуразрушенных каменных хижин, ни леса вокруг. Сколько хватало глаз, воды потопа покрывали разоренную, опустошенную землю. В меркнущем свете дня ливень с ровным плеском стучал по бурой воде, все поглощающей и уничтожающей. И пока он смотрел, крохотный островок, которым был Раду, рассыпался и исчез под кипящей желтой пеной.

— Поди приведи Шеру, Раду, — очень спокойно повторил Геншед.

Кельдерек услышал плач малышки еще прежде, чем увидел Раду с ней на руках. Девочка вырывалась, и он с трудом ее удерживал. Рыдания перепуганной Шеры почти заглушали голос мальчика, пытавшегося ее успокоить.

— Раду, Раду, не бросай меня! — в полубреду кричала она. — Раду, я не хочу в Сонную лощину!

— Тише, голубушка, тише, — бормотал Раду, неловко сжимая малышку, чтоб не вывернулась из рук. — Мы идем домой. Я же тебе обещал, помнишь?

— Мне больно, — проскулила Шера. — Отпусти меня, Раду, мне больно!

Она уставилась на Геншеда неузнающим взглядом, слабо ковыряя пальчиком коросту у ноздрей и пуская слюни по грязному подбородку. Потом внезапно пронзительно вскрикнула, явно от боли, и выпустила на мальчика струйку мутной белесой мочи.

— Дай ее мне, Раду, — велел Геншед, протягивая руки.

Кельдерек увидел жадно блестящие глаза работорговца, похожие на глаза гигантского угря, выпученные над разинутой широкой пастью.

— От нее слишком много шума, — прошептал Геншед, возбужденно облизывая губы. — Дай ее мне, Раду.

Кельдерек попытался шагнуть вперед и в тот же самый миг осознал, что Раду отказывается подчиниться Геншеду. Цепь резко дернула за запястье, и он услышал, как выругался паренек, скованный с ним. В следующую секунду Раду повернулся и побрел прочь; светловолосая головенка Шеры безжизненно перекатывалась у него на плече.

— Нет, Раду, нет, — все тем же спокойным тоном сказал Геншед. — Вернись.

Раду оставил приказ без внимания и продолжал ковылять дальше, склонив голову над своей ношей.

Зарычав от ярости, Геншед выхватил нож и метнул в мальчика, но промахнулся. Тогда он рванулся за ним, выхватил у него девочку и одним ударом повалил на землю. Несколько мгновений работорговец стоял неподвижно, держа Шеру перед собой в вытянутых руках, потом вдруг с рычанием вонзил зубы ей в плечо и, прежде чем она успела закричать, швырнул в пруд. Оттолкнув Горлана, бросившегося вперед, Геншед прыгнул в воду за ней следом.

Тощее тельце упало в пруд с резким плеском и скрылось под водой. Однако несколько мгновений спустя Шера подняла голову над поверхностью, с трудом встала на колени на мелком дне, вскинула стиснутые кулачки и, как младенец, судорожно набрала в грудь воздуха, чтобы завопить. Геншед в два шага приблизился к ней, по колено в воде, толчком опрокинул навзничь и поставил ногу ей на шею, крепко прижимая ко дну. Так он стоял, рассеянно глядя по сторонам и лениво почесываясь, пока волнение воды — сначала крупная зыбь, потом мелкая рябь — не улеглось. Еще прежде, чем поверхность пруда окончательно успокоилась, несчастная девочка, вдавленная в песок и разноцветную гальку, перестала биться.

Геншед вышел обратно на берег, и тельце ребенка всплыло лицом вверх; потемневшие от влаги волосы тихо колыхались вокруг головы. Работорговец стремительно подошел к Раду, все еще лежавшему на земле, рывком поднял его на ноги и подобрал свой нож. Потом повернулся к Горлану, щелкнул пальцами и махнул рукой в сторону реки. Кельдерек слышал частое и тяжелое дыхание подростка, торопливо зашагавшего вдоль вереницы детей.

— Давайте, давайте, — лихорадочно бормотал Горлан, — покуда он не поубивал всех нас к чертовой матери. Шевелите ногами, вот и все, просто шевелите ногами.

По собственной воле дети не смогли бы пройти и сотни шагов, не смогли бы усидеть на лавке или стащить с себя лохмотья, кишащие паразитами. Хромые, больные, оголодалые, почти ничего не соображающие, они все же помнили, что находятся во власти Геншеда. А он заставлял хромых ходить, недужных — подниматься на ноги, голодных — преодолевать слабость. Они не выбирали его — он выбрал их. Без него они ни на что не способны, но теперь он пребывает в них, а они в нем. Он победил мир, и отныне жизнь превратилась просто в сосредоточенное движение, совершаемое по его воле к концу, им уготованному. Воля Геншеда, придающая ровно столько сил, сколько ей требовалось для достижения своей цели, лишала надежды и страха перед чем-либо, помимо нее самой, отнимала всякую способность воспринимать прочие зрительные и слуховые впечатления: воспоминания о вчерашнем дне, нескрываемый страх Горлана, загадочное отсутствие Живореза и тело маленькой девочки, плавающее среди стеблей трепсиса у края пруда. Все эти вещи дети сознавали не лучше, чем если бы были мухами, что уже роились над клочком земли, пропитанной кровью Лаллока. Не их дело знать времена и сроки, которые Геншед положил в своей власти. Для них достаточно просто выполнять его волю.

Кельдерек, бредущий среди деревьев вниз по склону, находился в таком же бесчувственном оцепенении, как и дети. «Девочка умерла, — думал он. — Геншед ее убил. Ну что ж, такие вещи уже стали привычными, и теперь я точно знаю, что тьма, пребывавшая во мне самом, завладела всем моим существом. Останься у меня душа, разве не возопил бы я от ужаса и горя? Но я не чувствую ничего, кроме желания избежать новой боли».

Труп Живореза валялся в подлеске, полускрытый кустами. Вокруг виднелись следы нападения: притоптанная земля, сломанные ветки. Глаза горбуна были открыты, но смерть погасила безумный огонь, горевший в них при жизни, и ноги его, вечно полусогнутые в готовности к прыжку, сейчас были безвольно вытянуты. Именно постоянная угрожающая поза зрительно укрупняла Живореза — так живой паук, весь собранный в хищном напряжении и готовый вот-вот сорваться с места и стремительно побежать на своих членистых лапках, кажется больше, чем есть на самом деле, любому, кто боится пауков. Сейчас Живорез выглядел совсем как мертвый паук. Маленький, уродливый и безвредный — вдобавок жестоко изувеченный: череп раздроблен, тело смято и раздавлено, словно железными пальцами великана; куртка на левом боку разодрана, и на теле под ней — пять глубоких рваных царапин, параллельных друг другу.

Уж кто-кто, а Кельдерек — как бы ни мутилось в голове от истощения — не мог не понять, что означают все эти следы вокруг трупа. Они были неотчетливые, поскольку землю здесь покрывали ползучие растения и мох, но он узнал бы их, будь даже они еще менее отчетливыми. Судя по всему, Живорез погиб совсем недавно, не более двух часов назад. Кельдерек знаком велел детям замолчать и замер на месте, напряженно прислушиваясь.

Горлана, однако, заставить замолчать не удалось — он повалился на землю, охваченный суеверным ужасом, и Геншед, тащивший за собой Раду на пристегнутой к поясу цепи, с трудом поднял его на ноги.

— Твою мать! — прорыдал мальчик, пытаясь вырваться. — Я же говорил! Это дьявол, Геншед… дьявол пришел за нами! Я его видел, говорю же, видел в темноте…

Геншед влепил Горлану пощечину, и тот отлетел к Раду, который стоял столбом, глядя перед собой невидящим взглядом и не обращая никакого внимания на надсмотрщика, плачущего навзрыд и хватающего его за руки. Кельдерек, почти не сомневавшийся, что Шардик находится в пределах слышимости, внимательно наблюдал за Геншедом: заметит ли он следы и поймет ли, кто их оставил. «Скорее всего, не поймет», — подумал он, и первые слова Геншеда показали, что он не ошибся в своем предположении.

— Похоже, на него зверь какой-то напал, — сказал работорговец. — И поделом малому за то, что спрятался тут, чтоб задать стрекача на рассвете. А ну, возьми себя в руки, Горлан! Я даю тебе шанс, проявляю снисхождение. Никакого дьявола нет, ты просто тупой маленький ублюдок. Икетцев, вот кого нужно остерегаться. И нужно поторапливаться. Ты ступай туда налево, как можно дальше, они с той стороны появятся. Как заметишь кого-нибудь, сразу возвращайся вон к той скале на берегу — которая с трещиной, видишь? Я буду ждать там. Если тебе вдруг взбредет в башку сдаться икетцам — лучше не пытайся. Они вздернут тебя на первом суку, даже вякнуть не успеешь. Понял?

Горлан кивнул и, подтолкнутый в спину Геншедом, крадучись двинулся налево, параллельно Тельтеарне, которая уже виднелась внизу под склоном, зеленая от отражений нависающих деревьев.

Вниз, шаг за шагом… каждый удар пульса отдается резкой болью за глазными яблоками, ладонь прижата к одному глазу, звенья цепи врезаются в запястье, взгляд не сосредоточить, все плывет и мутится. Ноги еле двигаются… сдавленный плач, будто девочка плачет… мерещится, должно быть. Не плачь, Мелатиса, не оплакивай мою смерть, любимая. Куда ты теперь? Что с тобой станется? Пришли ли в Зерай солдаты? Послание… но он не оставит меня икетцам, он сам меня убьет. Владыка Шардик… в конце концов, я умру прежде, чем владыка Шардик… я так и не узнаю, для какой великой цели богу потребовалась его смерть. Я предал Шардика… хотел убить. Мелатиса на Квизо… Мелатиса, играющая с мечом барона. Нам не будет пощады, простому охотнику и девушке, волею судьбы вовлеченным в события, находящиеся за пределами их разумения. Если бы только я послушал тугинду тогда, на Гельтском тракте… Прошу вас, сайет, простите меня, ибо жить мне осталось не более часа. Если могла умереть ни в чем не повинная маленькая девочка, то я и подавно умру. Этот зверь в человеческом обличье… именно я возродил гнусное ремесло, которым он занимается, именно я привел в Беклу Лаллока и ему подобных.

Вниз, шаг за шагом… не поскользнись, не дергай цепь. Должно быть, солнце уже взошло — так ослепительно сверкает вода под деревьями у берега. Боль от раненого пальца растекается по всей кисти. Сотни и тысячи людей я обрек на страдания и смерть, а тугинда могла спасти их всех. Я боялся Та-Коминиона, но уже ничего не вернешь, не поправишь. Это Раду, Раду плачет. Геншед все-таки сломал его. Это исчадие ада будет жить дальше и убивать других детей… ко времени, когда солдаты найдут мертвую девочку в пруду, он уже переправится через реку. Все ли ты видел, господи? Ты видишь, какие муки терпят дети? Когда-то меня называли Кельдерек Играй-с-Детьми. Почему ты явил владыку Шардика такому человеку, как я, который лишь предал его и расстроил твой замысел?

Ближе к реке заросли стали гуще. Когда Кельдерек нерешительно остановился, его нагнал Геншед, в одной руке державший лук, а другой сжимавший плечо Раду. Рот мальчика был заткнут мотком веревки, голова свешена на грудь, руки безжизненно болтались по бокам. Геншед знаком велел Кельдереку и детям молча следовать за ним и принялся продираться сквозь кусты к реке.

Наконец Кельдерек выбрался из подлеска на берег и прищурился от яркого солнца, уже выкатившегося в небо за Тельтеарной. Они оказались прямо над небольшим полукруглым затоном с крутым берегом высотой примерно в два человеческих роста. По краю всего обрыва заросли были вырублены на ширину двух-трех шагов, и пролегавшая там тропа спускалась к воде с одной и другой стороны заливчика. В нескольких шагах справа от них, наполовину перегораживая тропу, из земли вырастала высокая расколотая скала, замеченная Геншедом из леса сверху. А внизу слева у бережка стоял на причале челн с разбросанными в нем сетями, гарпунами и прочим рыболовным снаряжением. Нигде поблизости не было видно ни души, но сквозь деревья в отдалении виднелся еще один челн и скопление хижин на берегу Тельтеарны — над несколькими уже вились струйки дыма.

— Твою мать! — прошептал Геншед, быстро окидывая взглядом заросли вокруг. — И все так просто?

Внезапно из леса раздался громкий протяжный крик, почти человеческий в своей звучной мелодичной напевности. Мгновение спустя среди деревьев стремительно пронеслась пурпурно-золотая вспышка. То была птица, такая яркая в солнечном свете, что даже изнуренные голодом и лихорадкой дети зачарованно уставились на нее.

— Кайнат! — прокричала птица. — Кайнат, тр-р-р-р-ак! Кайнат извещает!

Сверкая, как алхимический огонь, мелькая желто-оранжевым подбоем крыльев, кайнат описал круг над затоном, на несколько мгновений завис в воздухе с распущенным переливчато-золотым хвостом, а затем плавно опустился на корму причаленной лодки.

— Кайнат извещает! — снова прокричала птица, настороженно глядя блестящими глазами на изможденных детей на берегу, так, как если бы и впрямь принесла свое послание им, и никому другому.

Услышав знакомый крик, Кельдерек поискал взглядом птицу, но не увидел ничего, кроме плавающих зеленых и серых кругов, пронизанных золотыми солнечными лучами. Потом, когда кайнат крикнул еще раз, взору вдруг явился двор в Зерае и Мелатиса, высунувшаяся из-за распахнутых ставен. А в следующую минуту образ девушки медленно растаял, и Кельдерек увидел себя самого, бредущего через дремучие леса и проливающего потоки слез, которые стекали водопадом со скалы на скалу и исчезали в кромешной тьме, что древнее мира.

— Кайнат извещает! — послышалось вновь, и Кельдерек, очнувшись наконец, увидел прекрасную птицу, сидящую над самой водой внизу, и Геншеда, стоящего рядом с натянутым луком.

Подобно тому как прогоревшее полено вдруг сдвигается и падает в очаге, так и Кельдерек неожиданно дернулся вперед, туго натягивая цепь, и тяжело навалился всем телом на Геншеда. Отклонившаяся от цели стрела с глухим стуком вонзилась в борт у кормы, и челн закачался и слегка развернулся от удара, производя легкую зыбь на глади затона.

— Да за них по четыреста мельдов дают! — в бешенстве проорал работорговец. Потом, потирая левое запястье, хлестнутое тетивой, он произнес со страшным спокойствием: — О, господин Крендрик, я должен уделить вам время, не так ли? Всенепременно должен.

Теперь в нем чувствовалось уверенное возбуждение, еще даже более страшное, чем его лютая жестокость, — возбуждение грабителя, понимающего, что в доме нет никого, кроме беспомощной женщины, которую можно не только ограбить, а еще и изнасиловать; возбуждение убийцы, наблюдающего, как его излишне доверчивого приятеля задерживают по обвинению, которое он по милости своего коварного мнимого друга уже никак не сумеет опровергнуть. Ему действительно дьявольски везло все время, это Геншед ясно понимал. Но ведь такое везение дается не каждому, а только малому не промах — со смекалкой и стилем. Лодка в полном его распоряжении, утро безветренное, деньги Лаллока лежат в поясе, к запястью прикован заложник, за которого он получит больше, чем зарабатывает за десяток подобных экспедиций. А у ног — беспомощный и, по счастью, не бесчувственный — валяется человек, некогда отказавшийся выдать ему разрешение на торговлю.

С ловкостью и сноровкой, приобретенными за годы практики, Геншед расковал Кельдерека и Раду, удлинил их цепи цепочками потоньше, последние пропустил через продырявленное ухо одного и другого и накрепко привязал обоих пленников к дереву. Кельдерек сидел на корточках, тупо глядя на воду и явно не понимая, что происходит. Затем работорговец в последний раз щелкнул пальцами и повел детей по тропинке налево и вниз, к затону.

Челн стоял у самого откоса, привязанный к валуну с просверленной в нем дырой — рыбаки часто пользовались такими для причала. Геншед бросил в лодку сначала заплечный мешок, потом два весла, лежавшие на берегу рядом. Наконец он пропустил цепь через отверстие в причальном камне и надежно закрепил ее на запястье ближайшего мальчика. Завершив все приготовления, он быстро поднялся обратно по откосу.

Едва он подошел к Раду и Кельдереку, как из подлеска с треском выломился Горлан. Дико озираясь, мальчик подбежал к Геншеду, уже вынувшему нож из ножен:

— Икетцы, Геншед, там икетцы! Прут по лесу развернутой цепью! Видать, на самом рассвете пустились на наши поиски!

— Когда они здесь будут? — хладнокровно осведомился Геншед.

— Галопом они не мчатся, ясное дело, усердно обыскивают чертов лес, шарят по всем кустам, но все одно появятся здесь с минуты на минуту, уж не сомневайтесь!

Ничего не отвечая, Геншед повернулся и неторопливо отвязал от дерева Кельдерека и Раду. Потом поставил наземь курильницу, которую по-прежнему носил с собой, раздул тлеющий в ней огонь и сунул в пламя острие ножа.

— Теперь послушай меня, Раду, — сказал работорговец. — Сперва ты выколешь глаза господину Крендрику. В противном случае я выколю глаза тебе, понял? Потом спустишься со мной вниз, отвяжешь от камня причальную веревку, а сам камень столкнешь в воду — так оно надежнее, раз уж приходится оставить тут все это отребье. Потом мы с тобой — и, возможно, Горлан, если я не передумаю, — двинемся через реку.

С этими словами Геншед схватил Кельдерека за плечо и заставил опуститься на колени перед Раду. Мальчик, все еще с веревочным кляпом во рту, выронил нож, всунутый ему в руку, и тот вонзился в землю, послав вверх крохотное облачко дыма от клочка тлеющего мха, нанизанного на острие. Геншед спокойно подобрал нож и, снова раскалив кончик лезвия в курильнице, опять вложил его в ладонь Раду, одновременно заламывая мальчику левую руку за спину. Потом выдернул кляп у него изо рта и швырнул в воду внизу.

— Бога ради! — истерически проорал Горлан. — Говорю же, Геншед, сейчас не время для таких развлечений! Вы что, не можете потерпеть до Терекенальта? Икетцы, чертовы икетцы вот-вот появятся! Прирежьте, на хрен, ублюдка, коли вам угодно, только пойдемте скорее!

— Убей его! — экстатически прошептал Геншед. — Ну же, Раду, давай! Я буду направлять твою руку, если хочешь, но ты это сделаешь во что бы то ни стало.

Словно зачарованный и напрочь лишенный воли, Раду уже поднял нож… но потом вдруг судорожным движением вывернулся из хватки Геншеда.

— Нет! — выкрикнул он. — Кельдерек!

Очнувшись от крика, Кельдерек медленно поднялся на ноги. Несколько мгновений он неподвижно смотрел на работорговца, приоткрыв рот и в защитном жесте выставив вперед руку с грязной бугристой коростой на поврежденном ногте, потом заговорил, но таким неуверенным тоном, будто обращался к кому-то другому:

— Все будет, как угодно богу, господин. Это дело огромной важности — даже важнее вашего раскаленного ножа.

Геншед выхватил у Раду нож и яростно полоснул Кельдерека по локтю. Тот не издал ни звука и даже не пошевелился.

— О Крендрик! — Геншед схватил его за запястье и снова занес нож. — Крендрик, король Беклы…

— Меня зовут не Крендрик, а Кельдерек Играй-с-Детьми. Не смей трогать мальчика!

Геншед ударил еще раз. Острие вонзилось между парными костями предплечья, и Кельдерек повалился на колени, слабо отбиваясь от работорговца другой рукой. Внезапно Горлан испустил дикий вопль и показал пальцем вдоль тропы.

Посередине между прикованными к камню детьми внизу и местом на возвышенности, где стоял Геншед, кусты с треском раздвинулись, и поперек тропы рухнула огромная ветка — повисший над обрывом конец перевесил, и она медленно соскользнула по откосу в воду. Еще мгновение спустя брешь в зарослях расширилась, и в ней показался косматый зверь исполинских размеров. А уже в следующую секунду Шардик стоял на крутом берегу затона, уставившись снизу вверх на четверых людей.

Ах, владыка Шардик! Великий, божественный медведь, по воле господа явившийся из огня и воды! Владыка Шардик, обитатель священных Ступеней! О ты, который очнулся на ложе из трепсиса в ортельгийском лесу, чтобы пасть жертвой алчности и зла, пребывающих в сердце человеческом! Шардик-победитель, Шардик — пленник Беклы, неуязвимый для стрел и копий! О ты, который пересек Бекланскую равнину и вышел живым из Уртской избоины, властитель лесов и гор, властитель Тельтеарны! Ты тоже принял смертные муки, как беспомощное дитя в руках жестоких людей, но смерть не пришла к тебе! Спаси нас, владыка Шардик! Страшными своими ожогами и гнойными ранами, своим сплавом по опасной глубокой реке, своим дурманным забытьем и кровавой победой, своим долгим заточением и напрасным тяжким путешествием, своими страданиями, болью и утратами, священной своей смертью — спаси своих детей, которые боятся и не знают тебя! Заклинаю папоротником, скалой и рекой, красотой кайната и мудростью Квизо — о, услышь меня, заблудшего и нечестивого, кто даром погубил твою жизнь, а теперь взывает к тебе! Дай мне умереть, владыка Шардик, дай мне умереть с тобой вместе, только спаси своих детей от этого исчадия ада!

Кельдерек ясно видел, что медведь находится при последнем издыхании. Весь скособоченный, отощалый от лишений, одни кости да шелудивая шкура. На передней лапе болтается полусорванный коготь, расщепленный и сломанный: судя по всему, там на подошве глубокая рана, ибо лапу он держит на весу, неуклюже подвернув. Сухой нос и губы потрескались, вся морда уродливо перекошена, словно черты расплавились и сместились. Гигантское тело, из которого неумолимо вытекала жизнь, походило на разрушенный вольер, покинутый прекрасными яркими птицами, тогда как две-три оставшихся видом своим только усиливают горькое чувство утраты в сердце тех, кто на них смотрит.

Похоже, медведя встревожил какой-то шум в лесу позади: он поворочал головой, озираясь по сторонам, а потом тяжело захромал вдоль обрыва вниз, продолжая бегство от незваных гостей. При приближении зверя дети попятились, хором вопя от ужаса, и тогда он остановился, повернулся кругом и двинулся в обратном направлении. Миновав место, где он вышел из подлеска, медведь немного помедлил и сделал несколько неуверенных шагов вверх по склону. Обезумевший от страха Горлан попытался продраться сквозь заросли колючих кустов и толстых лиан, но не сумел и упал на землю.

— Чертова тварь! — сквозь зубы процедил Геншед. — Да он полудохлый уже. Пошел вон! — гаркнул работорговец и замахал руками, словно подгоняя коров. — Вон пошел! Вон!

Он шагнул вперед, но медведь зарычал и шатко поднялся за задние лапы. Геншед отступил.

— Бежим отсюда, а? — проскулил Горлан. — Геншед, бога ради!

— Что, из-за этой твари? И бросить здесь лодку, и похерить шанс на спасение? Да мы попадем прямо в объятия икетцев! Нет, мы не позволим какому-то паршивому медведю все испортить в последний момент. Говорю тебе, он еле живой. Просто убьем его, и все дела.

Геншед подобрал свой лук, брошенный на землю после неудачного выстрела в кайната, и выдернул из-за пояса стрелу. Кельдерек, по-прежнему стоявший на коленях и истекавший кровью из ножевых ран на руке, схватил работорговца за щиколотку.

— Не надо, — задыхаясь, проговорил он. — Он кинется на нас… разорвет на куски, поверь мне.

Геншед ударом кулака повалил его наземь. В следующий миг из леса донеслись приглушенные расстоянием голоса — один отдал команду, другой откликнулся.

— Не бойся, приятель, — сказал Геншед Горлану. — Я всажу в него три стрелы прежде, чем он успеет хотя бы подумать о том, чтобы кинуться на нас. Я знаю пару хитрых приемов — напасть он даже не попытается.

Не сводя глаз с медведя, Геншед нашарил позади себя Раду и оторвал у него от лохмотьев длинную полоску ткани, которую быстро завязал узлом на древке стрелы, чуть ниже наконечника, оставив концы свободными — как у гирлянды или ленточки в девичьих волосах.

При звуке отдаленных человеческих голосов в лесу медведь опустился на все четыре лапы и принялся угрожающе раскачиваться из стороны в сторону всем телом, но уже через несколько секунд прекратил, словно обессилев, и вновь неподвижно замер на месте, уставившись на работорговца.

— Горлан, раздуй огонь в горшке, — велел Геншед.

Мальчик, поняв его намерение, выполнил приказ и трясущимися руками протянул курильницу вперед.

— Держи ровно, — прошипел Геншед и опустил лук с уже наложенной стрелой к сосуду, окуная в огонь один конец тряпицы.

Ветхая ткань вспыхнула мгновенно, и работорговец тотчас туго натянул тетиву и выпустил стрелу. Языки пламени метнулись назад, и казалось, все древко занялось огнем в полете.

Стрела глубоко вонзилась медведю под левый глаз, пригвоздив пылающую ветошь к морде. С неестественным, леденящим душу воем зверь отпрянул назад, яростно царапая когтями жуткую огненную маску. Сухая торчащая шерсть загорелась в считаные секунды — сначала уши, потом молотящая передняя лапа, потом грудь, на которую упали горящие клочки тряпицы. Медведь отчаянно бил лапами по пламени, пожирающему шкуру, по-собачьи визжа и скуля. Когда он, шатаясь, попятился, Геншед выстрелил еще раз, и вторая стрела впилась в правое плечо у самой шеи.

Словно в трансе, Кельдерек поднялся на ноги. Он снова стоял посреди бранного поля в Предгорье, слышал истошные вопли солдат и топот бегущих ног, чувствовал запах взрытой сырой земли. Да, теперь он ясно видел перед собой бекланских солдат, и в ушах гремел грозный рев Шардика, выступающего из-за деревьев. Шардик — ослепительно пылающий факел, несущий всем погибель, яростный огонь, от которого нет спасения. Гнев Шардика наполняет землю и небо, месть Шардика испепелит врагов и сожжет его самого. Кельдерек увидел, как Геншед поворачивается, стремглав несется прочь по тропе и втискивается в расселину в скале. Потом увидел, как Горлан кидается в сторону и плашмя растягивается на траве, а Раду прыгает следом и падает на него. Он рванулся вперед с криком:

— Шардик! Шардик Сила Божья!

Шардик, с торчащей под глазом стрелой, шаткой поступью подошел к скале, где спрятался Геншед. Тяжело вскинувшись на дыбы, он запустил почерневшую от огня лапу в расселину. Геншед всадил в нее нож, и медведь с диким ревом выдернул лапу обратно. Потом он со страшной силой ударил по скале — верхушка треснула, как ореховая скорлупа, а от следующего удара раскололась на три огромных куска, которые рухнули на тропу и скатились в глубокую воду под обрывом. Уже в агонии медведь ударил в последний раз, полоснув когтями по голове и плечам врага. Потом тяжело покачнулся, сотрясаясь всем телом, и медленно повалился на расколотое, раздробленное основание скалы.

Кельдерек и Раду увидели, как из расселины выползла человеческая фигура. Раду пронзительно вскрикнул, и фигура на мгновение повернулась к нему, словно услышав. Впрочем, может, слух у нее и сохранился, но вот глаз не было, да и вообще лица — вместо него одна огромная рана, сплошное кровавое месиво с торчащими там и сям зубами и осколками костей, в котором не угадывалось ни слабейшего подобия человеческих черт. Фигура испускала тонкие воющие вопли, похожие на кошачьи, но без единого слова, поскольку ни рта, ни губ у нее не было. Она наткнулась на дерево, завизжала и отпрянула назад — с застрявшими в мягкой кровавой маске кусочками коры и обломками веточек. Потом слепо выставила перед собой руки, словно защищаясь от ударов незримого жестокого мучителя, сделала три неверных шага, споткнулась и, не издав более ни звука, упала с обрыва. Снизу донесся шумный всплеск. Раду подполз на четвереньках к краю откоса и посмотрел вниз, но тело так и не поднялось на поверхность. Ножны Геншеда плавали в окрашенной кровью воде, покореженная мухоловка валялась у расколотой скалы — вот и все, что осталось от гнусного, жестокого работорговца, похвалявшегося своим умением свести ребенка с ума одним только страхом, что хуже любых побоев.

Кельдерек доковылял до скалы и рухнул на колени, рыдая и колотя кулаками по камню. Огромная передняя лапа толщиной со стропило безжизненно свисала с ним рядом. Он обхватил ее обеими руками и прокричал:

— О Шардик! Владыка Шардик, прости меня! Ради тебя я бы спустился в Уртскую избоину! Господи, почему я не принял смерть за тебя! О, не умирай, владыка Шардик, не умирай!

Вскинув взгляд, он увидел частокол зубов, застывшую в оскале пасть, вываленный язык, по которому уже ползали мухи, страшные ожоги до мяса, торчащую под глазом стрелу. Клиновидное рыло на фоне неба. Кельдерек снова замолотил кулаками по камню, плача навзрыд от горя и отчаяния.

Очнулся он, когда чья-то рука схватила его за плечо и крепко тряхнула. Медленно подняв голову, он признал в нависающем над ним мужчине офицера йельдашейской армии, с геральдическими снопами Саркида на рукаве. Позади него стоял молодой, суровый тризат с мечом наготове, настороженно, ошеломленно и с долей отвращения смотревший на труп громадного зверя на скале и трех грязных оборванцев, скрючившихся под ним.

— Кто ты такой? — осведомился офицер. — Отвечай живо! Что ты здесь делаешь и почему эти дети прикованы к камню?

Проследив за его взглядом, Кельдерек увидел солдат, столпившихся вокруг мальчиков на берегу, а чуть дальше, среди деревьев, — кучку селян, таращивших глаза и тихо переговаривавшихся.

От офицера пахло хорошей мясной лавкой — запах мясоеда, мгновенно узнаваемый человеком, давно не евшим мяса. Солдаты стояли вольно и непринужденно, как деревья весной. Ремни промаслены, доспехи начищены до блеска, взгляды быстро скользят по сторонам, сдержанные голоса сплетаются, чудесным образом связывая всех в едином общении.

— Меня зовут Кельдерек Играй-с-Детьми, — с запинкой проговорил он. — И своей жизнью… жизнью своей я готов поплатиться перед йельдашейцами. Я хочу умереть и прошу лишь о дозволении перед смертью отправить последнюю весточку в Зерай.

— О чем ты болтаешь? — спросил офицер. — Почему хочешь поплатиться жизнью? Или ты работорговец, совершивший все эти чудовищные преступления? Дети, которых мы нашли в лесу… больные, умирающие от голода и болезней… это твоих рук дело?

— Нет, — сказал Кельдерек. — Нет, я не ваш работорговец. Он умер… волею божьей.

— Тогда кто ты такой?

— Я? Я правитель Беклы.

— Король Крендрик? Жрец медведя?

Кельдерек кивнул и положил ладонь на громадный косматый бок зверя, вздымавшийся над ним подобием стены.

— Он самый. Но медведь… медведь больше вас не побеспокоит. На самом деле все беды причинял вам не он, а неразумные, нечестивые люди, и я — наихудший из них. Скажите своим солдатам, чтоб не глумились над телом Шардика. Он был силой божьей, ниспосланной людям и жестоко поруганной людьми, а теперь вернулся обратно к богу.

Офицер, полный презрения и недоумения, почел за лучшее прекратить разговор с вонючим окровавленным оборванцем, желающим умереть, и уже повернулся к своему тризату, когда вдруг кто-то дернул его за рукав — изможденный мальчик в ножных кандалах, со свалявшимися волосами и грязными обломанными ногтями. Мальчик этот устремил на него властный взгляд и сказал на чистом йельдашейском:

— Не трогайте этого человека, капитан. Где бы сейчас ни находился мой отец, прошу вас немедленно послать к нему гонца с сообщением, что вы нас нашли. Мы…

Он осекся и упал бы, когда бы офицер, озадаченный уже сверх всякой меры, не обхватил его за плечи одной рукой.

— Ну-ну, дружок, держись. Что все это значит? Кто твой отец — и сам ты кто такой, коли уж на то пошло?

— Я… я Раду, сын Эллерота, саркидского бана.

Офицер вздрогнул, на мгновение расслабив руку, и Раду бессильно рухнул на колени, припал к скале и зарыдал: «Шера! Шера!»