Шарлотта Корде

Глава 2. ПОД МОНАСТЫРСКИМИ СВОДАМИ

Об отношениях между супругами Корде мнения биографов Шарлотты расходятся. Одни пишут, что в семье всегда царили согласие и взаимопонимание, другие — что мир в семье достигался прежде всего тем, что мадам Корде добровольно сделалась рабой своего раздражительного супруга, ни в чем ему не перечила и безропотно выдерживала инвективы, адресованные ее братьям, отказавшимся выплатить обещанное за ней приданое. (Отметим, что сестре ее приданого от братьев также недосталось…) Вину братьев мадам Корде старалась искупить послушанием и усердным трудом по хозяйству. Гнетущее чувство не могло не отразиться отрицательно и на ее здоровье, и на атмосфере в доме. Шарлотта старательно помогала матери по хозяйству, особенно когда оказалось, что сорокашестилетняя мадам Корде вновь ждет ребенка и не в состоянии более хлопотать по дому.

В ночь с 7 на 8 апреля 1782 года случилось непоправимое: супруга Корде скончалась от тяжелых родов, а следом за ней и явившийся на свет слабенький младенец. Дети, отправленные в самый дальний от спальни роженицы угол дома, всю ночь со страхом прислушивались к доносившимся оттуда глухим звукам. А когда наконец наступила тишина, четырнадцатилетняя Шарлотта первой поняла, что произошло. Одни биографы пишут, что Шарлотта считала виновником смерти матери отца, заставившего супругу рожать несмотря на слабое здоровье, и эта смерть подспудно стала еще одной причиной, по которой мадемуазель Корде не испытывала симпатии к мужчинам и резко отрицательно относилась к браку. Другие же, напротив, утверждают, что после смерти матери Шарлотта сблизилась с отцом, и в доказательство приводят стихи, написанные ею в период траура по матери, ко дню рождения отца:

После смерти жены перед Корде встала задача: как обустроить жизнь? Занятый судебными тяжбами, Жак Франсуа Алексис не привык заботиться ни о себе, ни тем более о детях, ибо этим всегда занималась жена, а когда та практически перестала вставать с кресла, ее обязанности легли на плечи старшей дочери.

Постепенно все как-то устроилось. Корде окончательно обосновался в городе. Детей на некоторое время согласились принять родственники. Сын Шарль Франсуа отправился в ту же военную школу, где учился его старший брат, благодаря блестящим успехам которого младшего приняли бесплатно. Желая куда-нибудь определить дочерей, Корде д'Армон вспомнил о пансионе Сен-Сир, основанном маркизой де Ментенон для благородных, но бедных девиц из семейств, отличившихся перед королем. Дядя девочек, де Мениваль, в свое время удостоился ордена Святого Людовика, учрежденного Людовиком XIV за военные и гражданские заслуги перед троном. Но сам де Корде д'Армон наград не имел, а великий Корнель, во-первых, не был дворянином, а во-вторых, служил не королю, а музам, так что юным провинциалкам Корде в приеме в Сен-Сир отказали.

И тут отец Гомбо, священник, проводивший в последний путь мать Шарлотты и ее новорожденного младенца, напомнил господину Корде, что в Кане, в бенедиктинском аббатстве Святой Троицы монахини принимают к себе на воспитание и пансион пятерых знатных, но бедных девиц. Расходы по обучению и содержанию сих девиц брала на себя королевская казна. В восторге от такой перспективы Корде д'Армон принял необходимые меры. В то время должность коадъютрисы (помощницы матери-настоятельницы) исполняла мадам де Понтекулан, дальняя родственница семьи Корде, согласившаяся стать ходатаем за осиротевших девочек. Среди монахинь также нашлась родственница — мадам де Луваньи, и обе женщины совместными усилиями добились, чтобы дочерей Корде д'Армона приняли на воспитание за казенный счет.

Женский и мужской монастыри города Кана, как и обнесенный высокой крепостной стеной замок в центре города, восходили к временам нормандского герцога Вильгельма Завоевателя, который в 1066 году высадился на Британских островах и завоевал Англию. Вильгельм любил Нормандию и часто подолгу жил в построенном для него замке. История же обоих аббатств связана с женитьбой Вильгельма на дочери графа Фландрии Матильде. Впервые явившись к гордой красавице, Вильгельм получил отказ. Как и пристало грозному норманну, Вильгельм отправился воевать, но забыть Матильду не смог. Тогда он снова прибыл в замок графа, но уже не как проситель руки его дочери, а как разбойник, и оттаскал строптивицу за волосы. Граф Фландрский хотел отомстить наглецу, но Матильда остановила его и сказала, что согласна выйти за буйного герцога. Брак оказался на редкость счастливым, но так как Вильгельм и Матильда приходились друг другу дальними родственниками, во искупление этого греха супруги построили два монастыря, соответственно, мужской и женский, где они и были похоронены: Матильда в 1083 году, а Вильгельм в 1087-м. Прах Вильгельма история не сохранила, останки же Матильды до сих пор покоятся в церкви женского монастыря.

Раскинувшееся на склоне холма, аббатство, основанное могущественной Матильдой, выглядело мрачно и сурово. Здание, построенное в характерном для здешнего края англонормандском стиле, окружали обширный сад и огород, обнесенные оградой с высокими угловыми башнями. Настоящая феодальная цитадель, монастырь некогда владел плодородными землями и несколькими деревнями. Но когда под его высокие своды вступили сестры Корде, процветание монастыря уже отошло в прошлое. Тем не менее настоятельница мадам де Бельзенс де Кастельморон делала все возможное для поддержания престижа обители. Величественная и суровая с виду, она требовала к себе особого уважения, соблюдала старинные обычаи и старалась набирать послушниц исключительно из родовитых семей. Из находящихся под ее началом тридцати четырех монахинь к дворянскому сословию не принадлежали только четверо. В ее глазах родство с Корнелем и наличие дяди — кавалера ордена Святого Людовика существенно повышало престиж сестер Корде.

Настоятельница благосклонно встретила двух облаченных в траур сирот. К этому времени в монастыре уже проживати две воспитанницы — мадемуазель де Прекорбен и мадемуазель Александрии де Форбен д' Оппед, приходившаяся настоятельнице племянницей, а сестрам Корде — дальней родственницей. Шарлотта быстро подружилась с Александрии: с ней ей было легче находить общий язык, чем с собственной сестрой.

Дома Шарлотта привыкла к привольной жизни, не скованной никакими правилами; в монастыре ей пришлось подчиняться строгому распорядку, постоянно прислушиваться к гулкому звону колокола, созывавшему монахинь и пансионерок на молитву. «Какая суровая жизнь началась у сестер Корде! Окруженное болотами аббатство утопало в туманах. С раннего утра под дребезжащие звуки колокола молчаливая вереница монахинь направлялась под мрачные стылые своды церкви; нескончаемые службы, торжественные, с монотонным пением молитв; вдобавок в аббатстве использовали любой повод продлить церемониал богослужения. Для Шарлотты, независимой девушки, почти дикарки, привыкшей к просторам, свободе и чистому воздуху нормандской деревни, такая жизнь превращалась в каждодневную муку», — писал Р. Тренциюс. Но, похоже, он излишне сгустил краски. Из других источников следует, что мадемуазель Корде не удручали даже мрачные своды подземной часовни, расположенной под монастырской церковью, куда монахини спускались каяться и давать обеты. По строгим монастырским галереям бесшумно скользили сестры-бенедиктинки: в черном облачении с широкими рукавами и белыми нагрудниками, они напоминали девочке больших птиц. В церкви взор Шарлотты часто устремлялся вверх, к резным капителям, украшенным изображениями загадочных чудовищ. Величественная и суровая архитектура аббатства, исполненная холодной гармонии, находила отклик в душе Шарлотты, а размеренная жизнь вполне соответствовала рациональному складу ее ума. Когда же в погожие дни из-за туч выглядывало солнце и сложенные из песчаника стены становились совсем светлыми, словно светящимися изнутри, все четверо воспитанниц радостно выбегали во двор и начинали резвиться, как самые обыкновенные дети. В шалостях Шарлотта не отставала от подруг: известен случай, когда она, желая подшутить над сестрами, привязала к ноге колокольчик, и монахини очень долго не могли отыскать источник мелодичного звона, пока, наконец, одна из них не догадалась приподнять край длинного платья девочки.

С детства пристрастившаяся к чтению, в монастыре Шарлотта полюбила учиться, тем более что монахини-аристократки прекрасно разбирались в светских науках. Литературе девочек обучала мадам де Понтекулан; им преподавали историю (от Античности до царствования Людовика XII), географию, латынь, итальянский, испанский, учили рисовать, музицировать, шить, вышивать гобелены и плести кружева. Шарлотте нравилось все, чему учили сестры. Единственной наукой, никак не дававшейся Шарлотте, являлась орфография; впрочем, ей пансионерок обучить особенно и не старались. Упорство и пыл мадемуазель Корде, с которыми она предавалась тем или иным занятиям, изумляли настоятельницу. Стремясь добраться до абсолютной истины, дотошная ученица задавала сестрам множество вопросов, нередко ставивших их в тупик. По воспоминаниям одной из монахинь, юная Корде отличалась страстностью, гордостью и упорством, переходящим в упрямство. Мадам де Понтекулан говорила: «Эта девочка сурова прежде всего по отношению к самой себе; она никогда не жалуется, даже когда она больна, предоставляя другим догадываться о ее недуге; она готова терпеть самые мучительные страдания». Однажды Шарлотта вернулась к себе в келью в одном лишь синем платье пансионерки: всю остальную одежду она отдала проходившей мимо аббатства нищенке. Так мадемуазель де Корде исполнила долг по отношению к страждущим, о котором им накануне рассказывала одна из сестер.

В 1780-е годы далеко не все монастыри являлись оплотами обскурантизма; философия и свободомыслие активно проникали за монастырские стены, и не только воспитанницы, но и сами сестры имели возможность читать Руссо и Вольтера. Настоятельница не возражала против книг в комнатках повзрослевших воспитанниц, и на полочке у Шарлотты выстроились томики Корнеля, «Общественный договор» Руссо, труды Дидро и Вольтера, «История обеих Индий» Рейналя и, разумеется, настольная книга — «Жизнеописания» Плутарха. Раз сформировавшись, вкусы Шарлотты более не менялись, и из сочинений просветителей она воспринимала только близкие ее сердцу возвышенные мысли и стоические идеалы, отбрасывая все то грубое и циничное, что привлекало в этих произведениях многих ее современников. Шарлотта не читала романов, затейливый вымысел и придуманные переживания не интересовали ее — ей вполне хватало собственных фантазий. Свободолюбие, стойкость, мужество, готовность пожертвовать всем ради великих принципов — вот добродетели, которыми были наделены герои Шарлотты и которые она находила у Брута, Корнелии, Катона. Но отыскать идеал в жизни надежды практически не было, и, возможно, поэтому, мадемуазель Корде часто пребывала в задумчивости, отчего многие считали ее угрюмой. Чувства и мысли уносили девушку далеко от окружавшего ее мира, она легко погружалась в созерцательное настроение и столь же легко впадала в экзальтацию. По свидетельству современников, когда с ней заговаривали, Шарлотта нередко вздрагивала, словно очнувшись от сновидения. Ей очень импонировала мысль Рейналя: «На небесах слава принадлежит Богу, а на земле — добродетели».

Несмотря на привлекательную внешность, Шарлотта не интересовалась противоположным полом, и, как писала в своих воспоминаниях мадам де Маромм, «ни один мужчина никогда не произвел на нее ни малейшего впечатления; мысли ее витали совсем в иных сферах <…> …она менее всего думала о браке». В монастыре Шарлотта имела возможность познакомиться с молодым человеком по имени Луи Гюстав Дульсе де Понтекулан, племянником мадам де Понтекулан. Будущий депутат Законодательного собрания и Конвента (от департамента Кальвадос) обратил внимание на новую пансионерку, поразившую его своей кротостью и серьезностью. Не обладавшая ни каплей женского кокетства, всегда сдержанная и спокойная, девушка читала только серьезные философские труды и мягко, но твердо отвергала романы, а тем более фривольные сочинения. Беседу она поддерживала только на возвышенные темы, но более всего любила слушать, как молодой человек рассказывал настоятельнице и ее близкому окружению о том, что происходило за стенами аббатства. «Она кажется ужасно одинокой», — сказал однажды Дульсе де Понтекулан о Шарлотте.

Романа между молодыми людьми не случилось. Впоследствии, когда судьи предложат Шарлотте выбрать себе защитника, и она назовет имя гражданина Гюстава Дульсе (как к тому времени станет называть себя депутат), выбором ее будут руководить, скорее, сентиментальные воспоминания юности и желание, чтобы кто-нибудь из тех, кто знал ее прежде, увидел ее на вершине славы.

Естественная красота девушки, не приученной ни белить лицо, ни пудрить волосы, привела в восхищение молодого сочинителя Лекавелье. Правильный овал ее лица, густые темные волосы, большие выразительные глаза, оттененные длинными ресницами и темными бровями, прямой нос, небольшой рот с пухлыми губами, кроткий взор, соединивший в себе бесконечную доброту и неизбывную грусть, «ангельский голос», звучавший по-детски звонко, побудили Лекавелье посвятить Шарлотте стихи под названием «Любимой». Само стихотворение затерялось, но сохранился ответ девушки:

«Не знаю, сударь, как выразить вам свою признательность за то небольшое сочинение, кое вы соблаговолили назвать Любимой; оно снискало аплодисменты и похвалы, однако автор его пребывал неизвестным, и мне не без труда удалось узнать, кого я обязана благодарить за доставленное удовольствие. Эти трогательные стихи наипрекраснейшим образом передают ваши чувства. Примите же, сударь, мои уверения в совершеннейшем к вам почтении и признательности; остаюсь смиренной и почтительной слугой сочинителя Любимой.

Корде».

Судя по записке, светские манеры, которым девушек обучали в монастыре, Шарлотта усвоила, но о чувствах речь по-прежнему не шла.

Несколько амурных историй о Шарлотте Корде сочинил и плодовитый литератор Ретиф де ла Бретон, записав в поклонники девушки не только аристократов, но даже одного епископа. Но эти писания Ретифа всерьез никто не воспринимал.

Серьезная и сосредоточенная, мадемуазель Корде казалась старше своего возраста, поэтому мадам де Понтекулан, ставшая настоятельницей после смерти мадам де Бельзенс, сделала ее своей помощницей и, несмотря на нелады девушки с орфографией, нередко поручала ей вести деловую переписку монастыря. Сохранилась записка, адресованная некоему Алену, негоцианту, проживавшему на улице Дофин в Париже. В этой записке Шарлотта по поручению мадам де Понтекулан благодарила адресата за подношения и просила поскорее подписать вексель, по которому настоятельница сможет получить деньги для аббатства. Мадам де Понтекулан также поручила своей помощнице обучать девочек из приходской школы плетению кружев, и Шарлотта успешно справилась с этой задачей.

Несмотря на многочасовые молитвы, размеренная жизнь в аббатстве, занятия, чередовавшиеся с помощью страждущим, постоянное дружеское общение с Александрии устраивали Шарлотту гораздо больше, чем жизнь дома, подле вечно озабоченного отца, продолжавшего судиться с родственниками жены[17]. Выносить педантизм и резонерство отца для Шарлотты было значительно труднее, чем соблюдать монастырские порядки; у младшей сестры Элеоноры ее устремления отклика также не находили. Поэтому каждый раз, вернувшись из дома после очередных «каникул», девушка с наслаждением погружалась в ставшую для нее привычной обстановку благочестия. По словам Ламартина, восприимчивая душа и пылкое воображение приводили Шарлотту в «состояние мечтательного созерцания, во время которого кажется, что видишь Бога». Как писала в своих «Мемуарах» мадам Ролан, также получившая воспитание в монастыре, подобные ощущения легко переходили в горячую веру и подвиги благочестия.

Шарлотта охотно внимала речам сестер о Боге, о непорочности, об абсолютной божественной любви, и мысль посвятить себя служению Господу не вызывала у нее отвращения. Ее подруга Александрии де Форбен не менее страстно пылала огнем божественной любви и с удовольствием посвящала себя делам милосердия; впрочем, семья давно определила Александрии для служения Церкви, и оставалось только радоваться, что это решение не противоречило желаниям самой девушки[18].

Впечатлительная Манон Ролан описала, в какой неизбывный ужас поверг ее обряд принятия монашеского сана, во время которого молодую послушницу, произносившую слова обета, накрывали саваном: эта церемония символизировала расторжение всех уз, связывавших сестру Христову с миром. Стремясь понять, что чувствует послушница, навсегда прощаясь с привычным образом жизни, Манон представила, что это ее саму сейчас разлучат со всем, что ей дорого, и разрыдалась. Обряд же первого причастия, напротив, заворожил Манон: чувствительная девушка усмотрела в нем приобщение к «источнику вечного счастья», из глаз у нее полились слезы, ноги подкосились, и только с помощью одной из сестер она сумела приблизиться к алтарю.

В отличие от мадам Ролан, изложившей свои впечатления о жизни в монастыре на страницах «Мемуаров», мадемуазель Корде, являвшаяся монастырской пансионеркой около десяти лет, воспоминаний не оставила; о чувствах и мыслях, обуревавших ее в это время, приходится в основном догадываться, используя в качестве подсказок немногие сохранившиеся свидетельства. Так, например, известно письмо от 24 сентября 1788 года, адресованное Шарлоттой ее дальней родственнице мадам Дюовель. Судя по содержанию, письмо это явилось ответом на просьбу мадам Дюовель рассказать ей житие святой Аглаи, чтобы она могла пересказать его дочери, получившей свое имя в честь этой святой[19].

«Имею честь, сударыня, поблагодарить вас за то, что не забываете меня. В поисках сведений о покровительнице моей маленькой кузины мне пришлось просмотреть все жития святых; но я нашла житие св. Аглаи и сейчас коротко перескажу его вам.

В Риме, около 300 года, жила знатная женщина по имени Аглая; она владела несметными богатствами и вела жизнь беспутную и неблагонравную. Добрых качеств она имела всего три: гостеприимство, щедрость и сострадание. Долгие годы Аглая жила неправедно, но потом на нее снизошла милость Господня и она обратилась в христианство. Тогда она велела своему управляющему Бонифацию, который тоже обратился в христианство, отправиться туда, где претерпевают страдания святые мученики, и доставить ей мощи этих мучеников, дабы она могла похоронить их и оказать им почести и таким образом заслужить отпущение грехов. А Бонифаций, словно в шутку, ответил ей: "Если я найду мощи святых, я их привезу, а если вам, сударыня, принесут мои останки, примите их, ибо сие будет означать, что я стал мучеником". И Бонифаций отправился в путь. По дороге он совершал поступки, достойные святых, его приговорили к смерти и отрубили голову, после чего слуги принесли его тело Аглае. Тут к Аглае явился ангел и сказал: "Тот, кто прежде был вашим слугой, теперь стал вашим братом; примите его как подобает и окажите почести его телу. Тогда заступничество его возымеет силу и грехи вам будут отпущены". В сопровождении священников Аглая пошла к святым мощам и поклонилась им, а потом приказала построить для упокоения мощей великолепную часовню, где случились многие чудеса. Затем Аглая навсегда отреклась от мирской жизни и раздала свои богатства бедным. Она прожила еще тринадцать лет в примерном благочестии, и кончина ее была кончиной святой. Ее похоронили в часовне, которую она построила в честь святого Бонифация, а день благостной кончины ее стал церковным праздником[20].

Вот, сударыня, что я могу рассказать о святой покровительнице моей маленькой кузины, которой я желаю благочестивой жизни, и целую ее нежно, равно как и ее сестру. Мне сообщили, что вы завершили дела, связанные с разделом земли. Искренне поздравляю вас, сударыня, ибо всегда приятно точно знать, на что можешь рассчитывать. У меня же пока радостей мало, тем более что меня не оставляет предчувствие, что вскоре вы от нас уедете, а мне бы хотелось в грядущем году повидаться с вами. Примите, сударыня, уверения в моем живейшем к вам почтении; обнимаю мою дорогую кузину. Ваша смиренная слуга Корде.

P. S. Сестра просит меня от ее имени засвидетельствовать вам почтение и передает тысячу приветов вашим детям».

Судя по этому письму, девушка, во-первых, читала не только философов и Плутарха, а во-вторых, не порывала отношений с родственниками и охотно исполняла их просьбы.

Многие биографы предполагают, что в жизни Шарлотты был некий «период благочестия», когда все помыслы ее устремились к Богу и она всерьез обдумывала возможность пострижения. Возможно, именно в этот период к ее любимым языческим героиням — Эпихариде, Порции, Кле-лии — добавилась библейская Юдифь, добровольно взявшая в руку меч, дабы сознательно нанести смертельный удар вражескому военачальнику Олоферну. Говорят, в Библии, принадлежавшей Шарлотте, были подчеркнуты строки: «я выйду для исполнения дела»[21]. А в личной тетрадке пятнадцатилетней Шарлотты записана молитва, обращенная к Иисусу:

«О, Иисус, смирившись и исполнившись скорби, я стою перед тобой в свой последний час, дабы вручить тебе свою душу, дабы ты позаботился о ней после того, как она покинет бренную свою оболочку…

Когда предсмертная испарина растреплет волосы на голове моей, помилуй меня…

Когда мои щеки побледнеют и их мертвенная белизна станет внушать стоящим рядом страх и ужас… помилуй меня…»

Что навевало юной Корде мысли о смерти? Предчувствие или охватившее ее желание умереть для мира? Можно предположить, что ей, как и юной Манон, довелось присутствовать при обряде принятия монашеского обета, который, по свидетельствам современников, часто производил на неокрепшие души мрачное впечатление. А может быть, не видя в миру достойного для себя поприща и смутно осознавая, что в расшатанной монархии Людовика XVI ее героические устремления вряд ли найдут применение, она решила избрать подвижнический путь Полиевкта, героя одноименной христианской трагедии Корнеля? Но как следовать по пути подвижницы веры в понимании своих любимых героев, Шарлотта не понимала. У Корнеля новообращенный христианин Полиевкт, презрев идеал христианского смирения, разрушал языческих идолов, чтобы обрести мученический венец и вместе с ним бессмертие и славу:

Подобно античному герою, Полиевкт исполнял долг во имя высшего принципа. Но во имя какого принципа, на каком поприще могла геройски реализовать свои духовные устремления воспитанница монастыря? Если бы в это время Шарлотта встретила любовь, возможно, она отдала бы этому чувству весь пыл своей души. А если бы не случилась революция, Шарлотта, скорее всего, приняла бы постриг и впоследствии стала бы образцовой настоятельницей образцового монастыря. Если бы…

Несмотря на орфографические ошибки, Шарлотта любила писать. Она сочиняла молитвы, по просьбе монахинь охотно копировала списки церковных праздников и текущих дел, сочиняла стихи, стараясь подражать александрийскому стиху своего великого предка. Известно пространное наставление семнадцатилетней Шарлотты ее старшему брату, Жаку Франсуа Алексису. Напомнив брату о краткости земного бытия, восторженная воспитанница сестер-бенедиктинок советовала ему не омрачать сей миг забвением Господа, а служить Ему с самых первых шагов сознательной жизни.

Когда увлеченность монастырской жизнью прошла и многие обязанности сделались тоскливыми и неинтересными, Шарлотта тем не менее не помышляла покинуть монастырь, ибо дома ее ожидали еще более скучные хозяйственные хлопоты, возможно, попытки пристроить ее замуж и отсутствие родственной души. В 1787 году любимая подруга Александрии де Форбен по желанию родителей отправилась в монастырь в Троарне, чтобы занять там место канониссы. Младшая сестра Элеонора, которую одни считали умной и утонченной, а другие не слишком сведущей и малообразованной, в отличие от старшей сестры находила общий язык с отцом. «Мне кажется более привлекательным подчиняться уставу, который выбрала я, нежели воле того лица, которое выбрали для меня», — размышляла Шарлотта. Наверное, исправное исполнение повседневных монастырских обязанностей для обуреваемой неясными и возвышенными устремлениями Шарлотты в то время являлось настоящим подвигом.

В 1786 году в Нормандии начался кризис, порожденный опрометчивым договором о товарообмене с Англией и рядом неурожайных лет, приведших к упадку промышленности и обнищанию сельского населения. На рынках часто возникали скандалы, нищие сбивались в банды и нападали на путников в лесах и на дорогах. Весной 1789 года, когда рабочие столичного Сент-Антуанского предместья громили дом крупного промышленника Ревельона, в Руане беднота разбивала ткацкие станки местных фабрикантов. Нормандские крестьяне поджигали замки, а в городах народ требовал твердых цен на продовольствие. Королевский двор лихорадило, король то увольнял, то возвращал на пост генерального контролера финансов умеренного реформатора Неккера, но никакие меры не помогали: государство постепенно соскальзывало в финансовую пропасть. Созванная Людовиком XVI Ассамблея нотаблей казну пополнить не сумела, и король решился на крайний шаг — объявил созыв Генеральных штатов, представительного собрания всех трех сословий, не созывавшегося с 1614 года. Перед всеми провинциями встал острый вопрос — составление наказов депутатам и выборы в Генеральные штаты, назначенные на май 1789 года. Процедура составления наказов, охватившая всю страну, привела к практически поголовной политизации общества.

Просветители просвещали душу, готовили ее к превратностям судьбы и учили уважать ближнего; сентиментальные руссоисты уповали на чувства и призывали вернуться в «естественное состояние», не очень хорошо представляя, какое состояние считать «естественным». Тяга к всеобщим переменам порождала тайные организации, способствовавшие обострению мистического воображения самых широких слоев населения. В масонских ложах дворяне сидели рядом с выходцами из третьего сословия. Общество попало под обаяние чудесного, замешанного на сентиментальности и античных добродетелях. Масоны проповедовали социальные идеи равенства и братства, в их речах звучала будущая терминология революции. Постепенно формировалась новая сила — общественное мнение, которой, по словам Луи Себастьяна Мерсье, сопротивляться было невозможно. Увеличивались тиражи провинциальных «Афиш» (Affiches): эти листки объявлений постепенно заполнялись разнообразной информацией — сначала бытового характера (кулинарные рецепты), а потом и социально-политического.

Проникнувшись новыми веяниями, Дульсе де Понтекулан, принимавший активное участие в составлении наказов, отказался баллотироваться в депутаты от дворянства и выставил свою кандидатуру от третьего сословия. Отец Шарлотты, исполнявший в это время обязанности синдика в приходе Мениль-Имбер, на волне всеобщего воодушевления быстро составил и подал записку в поддержку пропорционального налогообложения состояний:

«Надобно, чтобы налоги, идущие на общую пользу, вносили в казну все без исключения.

Надобно, чтобы размер взимаемого налога был сообразен размеру состояния.

Наконец, надобно, чтобы налоги определяли люди знающие, которым известны наши интересы, наши нужды и потребности, и которые могли бы определить вклад каждого в общую казну, а затем и проследить, дабы налоги сии пошли на цели, определенные заранее, а не неизвестно куда».

Вопрос о равенстве, отравивший жизнь Корде д'Армона, в надвигавшейся революционной буре вставал очень остро. Правда, волновал он не столько дворянство, сколько пробудившееся третье сословие, выдвигавшее на первое место требование гражданского равенства. А дворянин Корде д'Армон, несостоявшийся офицер и малоимущий землевладелец, законно обделенный наследством и незаконно — приданым супруги, ратовал за равенство в сфере распределения. Выступая оппонентом некоего де Фрондевиля, опубликовавшего брошюру в защиту майората, Корде, вооружившись «Общественным договором» Руссо, писал: «В приходе, где я проживаю, имеется около сорока дымов; пять шестых этой земли принадлежат восьмерым хозяевам, а на долю оставшихся тридцати приходится всего лишь одна шестая часть». Маленькие участки земли обрабатывать удобнее, а потому и пользы от них больше; пусть каждый возделывает свой личный садик, и это будет справедливо, считал отец Шарлотты, «друг Платона, но более всего друг истины», как подписал он одну из своих брошюр. 4 августа 1789 года Законодательное собрание торжественно поддержало благородный порыв дворянства отказаться от привилегий. Приветствуя это решение и полагая его законным и справедливым, Корде д'Армон тотчас взялся за перо: на этот раз главной темой его опусов стала критика неравенства при распределении наследства. Автор отстаивал права младших сыновей и дочерей на долю семейного имущества. «Согласен, — отвечал он своим оппонентам, — наши дочери возьмут с собой свою долю, и она станет достоянием наших соседей. Но и вы признайте, что дочери соседей, выйдя замуж за ваших сыновей, вернут вам утраченное». Таким образом — возможно, сам до конца не осознавая значение своих предложений — Корде д'Армон выступил поборником женского равноправия при разделе наследства. Когда же 15 марта 1790 года приняли закон об отмене майората, Корде испытал истинное удовлетворение: ведь он тоже внес свою лепту в борьбу против ненавистного пережитка прошлого! Правда, в ряде провинций, в том числе и в Нормандии, вместе с отменой майората от дележа наследства отстранили лиц женского пола.

Шарлотта была в курсе полемических выступлений отца. Предполагают даже, что она иногда помогала ему составлять крамольные для феодального порядка брошюры. Однако несмотря на готовность обоих к переменам, общего языка со старшей дочерью отец не находил. Именно поэтому ряд биографов утверждает, что помощником и секретарем месье Корде стала его младшая дочь, Элеонора, хотя она — по сравнению с сестрой — хуже усваивала премудрости наук. Приверженностью к республиканским идеалам месье Корде никогда не отличался: его вполне устраивала конституционная монархия. Шарлотта же в отмене привилегий видела первый шаг к установлению республики, идеального государства, прочно занявшего место в ее воображаемом мире.

Ряд биографов утверждают, что недолгое время Шарлотта состояла в переписке с Ипполитом Бугон-Лонгрэ, энергичным молодым человеком, принявшим активное участие в революционных преобразованиях в департаменте Кальвадос: в 1791 году Бугон-Лонгрэ стал генеральным секретарем департамента, а в 1792 году — прокурором-синдиком. Талантливый, красивый, с изысканными манерами, он живо интересовался литературой, на почве которой и возникла его переписка с мадемуазель Корде. Но при личных встречах они чаще говорили о политике, чем о литературе: будучи в гуще событий, молодой человек мог ответить на многие вопросы любознательной девушки. Считается, что именно он вызвался стать проводником Шарлотты по дебрям философии. Беседы с Бугон-Лонгрэ доставляли ей искреннее удовольствие, а главное, давали пищу для размышлений. Говорят, незадолго до гибели Бугон-Лонгрэ показывал своему другу пачку из примерно двадцати писем Шарлотты — исключительно на литературно-политические темы. Письма эти затерялись (если вообще существовали), как затерялось и письмо Шарлотты, проданное в 1868 году на Лондонском аукционе и якобы адресованное ее возлюбленному. Доктор Кабанес пишет, что в записке к матери, написанной Бугон-Лонгрэ накануне казни[24], говорится о его сердечной склонности к Шарлотте. Но встретила ли эта склонность ответное чувство, остается только гадать.

Известие о взятии Бастилии[25] всколыхнуло народное движение по всей стране. В Кане и окрестностях участились мятежи, манифестации и грабежи. В провинции настало время «большого страха», повсюду ходили слухи об ужасных разбойниках, подкупленных аристократами, жаждущими отомстить восставшему народу. Обстановка в стране, раскалившаяся со времени созыва Генеральных штатов, способствовала мятежам, поджогам замков, нападениям на склады и обозы. Крестьяне заставляли сеньоров сжигать феодальные архивы, сеньоры тряслись от страха, эмигрировали, мстили. Известен случай, когда некий де Кенсей «пригласил жителей своей деревни на праздник в честь собрания трех сословий, а когда все вышли в сад, под ногами приглашенных отверзлась пропасть и все туда упали. Окрестные жители с огнем и железом в руках побежали мстить…». Пытаясь справиться с паникой и беспорядками, энергичные представители третьего сословия брали власть в свои руки и, вытеснив из муниципалитетов дворян, создавали революционные комитеты и формировали отряды самообороны, ставшие впоследствии отрядами Национальной гвардии.

В Париже первой жертвой восставших стал комендант Бастилии Делонэ: насадив его голову на пику, толпа долго носила ее по городу, наводя ужас на сторонников законности и порядка. В Кане народный гнев обрушился на убежденного роялиста Анри де Бельзенса, прибывшего со своим полком в конце февраля для охраны транспортов с зерном и провиантских складов. Невоздержанный на язык Бельзенс словно нарочно делал все, чтобы вызвать к себе ненависть революционно настроенных горожан: появлялся на народных собраниях вооруженный до зубов, пообещал сшить своим солдатам «штаны из кожи женщин Кана», насмехался над недавно созданной в городе Национальной гвардией. А когда 11 августа из столицы в Кан прибыли участники штурма Бастилии, Анри де Бельзенс посулил своим людям награду, если они сорвут с «мятежников» памятные медали и отберут у них портреты Неккера. Произошла драка, собрались люди, выступившие в защиту вершителей революции, солдаты Бельзенса отступили, а разогретая стычкой и сидром толпа окружила казармы и выставила караулы. Ночью офицеры попытались выбраться из казарм, но их остановили; произошла перестрелка. Ранним утром в городе забил набат, и двадцать тысяч горожан, взбудораженных слухами о том, что полк Бельзенса хочет истребить всех патриотов, двинулись на штурм казарм. Чтобы избежать кровопролития, офицеров во главе с Бельзенсом под охраной национальных гвардейцев отправили в ратушу. Муниципальные советники приняли благоразумное решение удалить полк из города, а в ожидании, пока толпа успокоится, арестовали Бельзенса и препроводили его в крепость — для его же безопасности. Но разъяренная чернь выломала дверь камеры, вытащила заносчивого аристократа на улицу и буквально разорвала его на куски, а голову, как и голову несчастного коменданта Бастилии, надела на пику и с воплями пронесла мимо стен аббатства — кто-то вспомнил, что бывшая настоятельница также носила фамилию Бельзенс. В отчете о гибели несчастного Бельзенса говорилось, что сердце его было вырвано и съедено разъяренной гражданкой Седель.

Двадцатилетний аристократ Бельзенс, действительно, приходился дальним родственником настоятельнице монастыря и, как считают некоторые, не раз приезжал в Кан повидаться с теткой. Возможно, он познакомился с Шарлоттой, и та не просто увлеклась им, а даже — по утверждению мадам Рибуле — собралась за него замуж. Интересно, что впервые имена Шарлотты и полковника Анри де Бельзенса соединил общественный обвинитель Фукье-Тенвиль в письме Комитету общественной безопасности: он предположил, что убийство Марата явилось местью за гибель Бельзенса. «Меня только что известили о том, что убийца, это чудовище в женском обличье, являлась подругой Бельзенса, полковника, убитого в Кане во время восстания, — писал грозный обвинитель Революционного трибунала. — С тех пор она таила ненависть к Марату, и ненависть эта ожила в ней в тот самый момент, когда Марат разоблачил родственника Бельзенса, а Барбару использовал преступный умысел, который эта девица вынашивала против Марата, и подтолкнул ее к ужасному убийству». Но многие опровергают эту версию, полагая, что Марат не мог писать о Бельзенсе, так как тот погиб на месяц раньше, чем вышел первый номер «Друга народа». Если же верить мадам Маромм, то Шарлотта хотя и была знакома с Бельзенсом, но «никогда его не любила и смеялась над его женственными манерами».

Но даже если мадемуазель Корде не питала сердечной склонности к Анри де Бельзенсу, даже если она не была с ним знакома, его страшная смерть потрясла ее. Останки несчастного молодого человека Шарлотта могла видеть собственными глазами, и зрелище это повергло ее в ужас. В голове Шарлотты закипело множество неведомых прежде мыслей. Слепая ненависть толпы, потерявшей человеческий облик, не имела ничего общего с праведным гневом античных героев, жертвовавших собой во имя республиканских добродетелей. Рассчитанная жестокость аристократов не имела ничего общего с мудростью добродетельных законодателей. Неужели долгожданные реформы обязательно должны сопровождаться столь страшными взрывами самых низменных человеческих страстей? Как мог благородный лозунг «Свобода, равенство, братство» породить такое кровавое варварство? Впоследствии жирондист Верньо назовет революционное равенство «равенством отчаяния», ибо дарует его страшный уравнитель — смерть.

В день гибели Бельзенса Шарлотта впервые подумала о том, что и она сама, и ее близкие могут стать жертвами необузданного гнева черни.

Ее опасения оправдались. Однажды известный в округе браконьер, кузнец Беллоне, часто стрелявший зайцев буквально у порога дома Корде, встретив отца Шарлотты, возвращавшегося к себе домой в Мениль-Имбер, стал придираться к нему как к дворянину и упрекать его за ношение оружия. Кузнец был сильно пьян, Корде д'Армон давно уже имел зуб на кузнеца за незаконную охоту на его землях… Словом, у них вышла ссора и могучий кузнец, вооруженный толстой палкой с обитым железом концом, полез в драку. Худощавый, преклонных лет, Корде вытащил из трости клинок (тот самый, про который прознал кузнец) и, обороняясь, задел острием нападавшего. Разъяренный кузнец бросился на противника, и Корде пришлось спасаться бегством. С трудом добравшись до дома, отец Шарлотты решил, что инцидент исчерпан; но он ошибся. Вскоре кузнец, подкрепив силы горячительным, явился к дому обидчика с ружьем и стал угрожать ему, обещая пристрелить при первой же возможности. На следующий день Корде подал жалобу на кузнеца, однако действия она не возымела: в такое тревожное время никто не решился встать на сторону дворянина против доброго санкюлота. Во избежание печальных последствий этой ссоры Корде д'Армон перебрался на жительство в Аржантан, крошечный городок неподалеку от Кана, жители которого выступали «на стороне порядка».

Ветры революции неумолимо проникали за прочные стены аббатства, свистели в длинных галереях, порождая неуверенность и страх в сердцах монахинь. Но Шарлотта не собиралась покидать монастырь. Холодная и спокойная во всем, что касалось ее личных чувств, и страстная во всем, что касалось ее убеждений, она, скорее всего, пребывала в состоянии раздвоенности, которое обычно очень плохо переносят цельные и целеустремленные натуры. Став «республиканкой задолго до революции», она с горечью убеждалась, что пока Франция нисколько не напоминает образцовую античную республику добродетелей, великодушных и возвышенных поступков, порядка и законности. «Прекрасные времена древности!» — восклицала она. «Герои древности стремились к свободе и независимости, одна лишь страсть обуревала их: все для отечества, и только для отечества! Наверное, французы не достойны ни понять, ни создать истинную республику», — с горечью говорила Шарлотта подругам. Ей вторила мадам Ролан. «Смелая рука Брута напрасно освободила римлян», — писала она в своих «Мемуарах».

Предчувствовала ли мадемуазель Корде, что монастырь, долгое время служивший ей островком мира и покоя, вскоре утонет в волнах революции, и ей придется искать свой путь, выбирать, как жить дальше в республике, оказавшейся такой далекой от ее идеала?

С первых дней революция обратила взоры на духовенство, сословие, объединенное службой одному сеньору — Господу Богу, но разнородное как по имущественному цензу, так и по социально-политическим убеждениям. Осенью 1789 года Национальное собрание без всякого выкупа отменило церковную десятину. Вставший следом вопрос о церковном имуществе разрешился изданием 2 ноября 1789 года декрета о передаче церковного имущества нации, которая, в свою очередь, принимала на себя обязательство «подобающим образом заботиться о доставлении средств для надобностей богослужения и для содержания священнослужителей». Отменили дискриминацию протестантов и иудеев, провозгласили свободу вероисповедания. Рад декретов 1790 года привел к созданию Гражданской конституции духовенства, закрепившей превращение служителей культа в чиновников, находящихся на жалованье у государства и, разумеется, отвергнувших юрисдикцию папы римского. Монашествующее духовенство упразднялось, а неприсягнувшие священники лишались права занимать общественные должности. Стремление светской власти подчинить себе служителей культа привело к тому, что большинство священников оказались в стане противников революции. «Мой оракул», как называла его Шарлотта, аббат Рейналь, опечаленный «беспорядками и преступлениями», обратился «к народу и к его представителям», дабы указать им на грозящую опасность. «Как можете вы, законодательно закрепив свободу верований, допускать, чтобы священники, не согласившиеся с вашими религиозными постулатами, подвергались преследованиям? Пора прекратить анархию, она доведет нас до полного отчаяния…» Увы, среди депутатов «Обращение» вызвало бурю негодования, а Робеспьер, не принявший его всерьез, сказал, что всеми уважаемый и почитаемый аббат Рейналь в силу преклонных лет впал в старческий маразм. И правительство приняло еще целый ряд постановлений, направленных против неприсягнувшего духовенства: неприсягнувших помещали под надзор местных властей, лишали пенсий и зачисляли в «подозрительные». Когда же весной 1792 года приняли декрет о высылке неприсягнувших священников, фактически любого служителя культа, не принявшего присягу, можно было арестовать, обвинить во всех смертных грехах и предать суду. А революционное правосудие не любило долгих разбирательств и выносило в основном смертные приговоры.

Дядя Шарлотты, кюре Шарль Амедей, приветствовал революционные преобразования, однако присягать государству отказался, полагая, что священник — слуга Господа, а не правительства. Подвергшись нападению рьяных санкюлотов прямо в собственном приходе, он с трудом вырвался из их рук и, опасаясь за свою жизнь, бежал из дома и вскоре эмигрировал.

Двенадцатого июня 1790 года, в соответствии с антиклерикальными декретами, в аббатство явился представитель революционной власти и опечатал монастырский архив. Следом появился Ипполит Бугон-Лонгрэ и известил обитательниц монастыря о закрытии обители (ряд биографов утверждает, что его знакомство с Шарлоттой Корде произошло именно при этих обстоятельствах). Отныне монахиням и их настоятельнице предстояло пополнить стотысячную армию упраздненного монашества, составлявшего едва ли не две трети всего французского духовенства. Но несмотря на нараставшие антирелигиозные настроения жителей Кана, выражавшиеся в появлении на воротах монастыря непристойных надписей, женская община прожила в монастырских стенах до начала 1791 года. Покидая аббатство, ставшее ей настоящим домом, Шарлотта Корде с грустью обернулась и прочитала на воротах надпись: «Национальная собственность».

Итак, в двадцать два года Шарлотте предстояло в буквальном смысле начать жизнь заново. Имущество, которое она забирала с собой из монастыря, состояло из пары платьев, шкатулки с иголками и нитками, стопки тетрадок и связки любимых книг. Гораздо весомее был ее духовный багаж, и именно он тяжким грузом ложился ей на сердце. Тележка доставила нехитрые пожитки девушки в отцовский дом, где ей предстояло окунуться в суету бытия. Но что делать, если слово «отечество», словно пепел Клааса[27], постоянно стучит в сердце? Куда, кому отдать рвущиеся из души героические устремления, если никакой другой жизни, кроме монастырской, ты не знаешь и единственным поприщем для подвига видится религиозное подвижничество? Кан, который пришлось покинуть Шарлотте, стал столицей вновь образованного департамента Кальвадос, и девушке казалось, что там она смогла бы разобраться в том, что за революция свершилась в далеком Париже и где в этих событиях ее место.

Шарлотта своими глазами видела, на какие зверства способна подогретая сидром и ловкими ораторами толпа. Из разговоров с отцом, с Ипполитом Бугон-Лонгрэ, из писем подруги Александрии она получила представление о катаклизмах, вот уже третий год сотрясавших Францию. Но одно дело — обсуждать события, сидя под отцовским кровом или в приемной монастыря, а другое — каждый день выходить на улицу, где ты в любую минуту рискуешь сама стать участницей революционного действа, иначе говоря, оказаться в наэлектризованной экзальтированными ораторами толпе, приветствующей своих героев, толпе, идущей громить церковь или вершить собственное «правосудие».

Шарлотта решила не задерживаться под отцовским кровом, чтобы не подчиняться чуждым ей порядкам и не тратить время на хозяйственные хлопоты. Деятельная душа и холодный разум влекли ее обратно в Кан, где кипела жизнь и куда быстрее всего доходили вести из Парижа. А так как с отцом оставалась Элеонора, сразу же взявшая бразды правления хозяйством в свои руки, то Шарлотта покидала Аржан-тан с легким сердцем. Не распаковывая пожиток, мадемуазель Корде объявила, что возвращается в Кан, где поселится у дальней родственницы, мадам де Бретвиль.