Шарлотта Корде

Глава 6. КИНЖАЛ БРУТА

В Кальвадосе Совет департамента еще в начале мая объявил войну «анархии» и принял постановление сформировать департаментскую армию и отправить ее в Париж для охраны Конвента. Присланных из столицы комиссаров Конвента Ромма и Приера мятежное собрание заключило в тюрьму и отменило отправку в Париж транспорта с продовольствием, тем самым нанеся сильный удар по парижанам, которым грозил голод. К арестованным якобинцам относились снисходительно, и Ромм, сидя в камере, разрабатывал республиканский календарь[60]. Неудачи отправляемых в столицу депутаций местные власти, как это свойственно нормандцам, воспринимали спокойно, решение формировать армию не отменяли, но и не спешили с его исполнением. Однако Бугон-Лонгрэ парижские неудачи, очевидно, огорчали. «Законодатели, будьте уверены, наши доблестные армии не позволят надеть на себя ярмо тирании. Мы посвятили наши жизни и наши руки свободе Республики, и наш последний кинжал сразит того, кто попытается установить верховную диктатуру», — убеждал он парижан, но те не стремились исполнять требования провинциальных депутатов. Прежде чрезвычайно активный, Бугон-Лонгрэ стал реже появлялся на собраниях, без него принимали резолюции и обращения. Говорят, в это время он часто встречался с Шарлоттой. Молодой человек рассказывал ей о Париже, а она засыпала его вопросами. Ведь мадемуазель Корде никогда не покидала родной Нормандии, а точнее, окрестностей Кана. И ее наверняка интересовали не только заседания Конвента, но и самые простые вещи: что носят в Париже, какие там дома и улицы. Вероятно, Бугон-Лонгрэ был талантливым рассказчиком, ибо когда Шарлотта приедет в Париж, она не почувствует себя ни растерянной, ни удивленной. И конечно же она не раз слышала из его уст ненавистное имя Марата.

Что происходило с Шарлоттой в то время, когда в Конвенте разворачивались баталии жирондистов против Марата? Возможно, до нее дошли слухи, что агенты Марата скупают в провинциях серебро… Жаклин Доксуа написала, что Шарлотта могла бы полюбить убийцу Марата… А вдруг мадемуазель Корде, действительно, решила взять кинжал Немезиды из рук того, кто пленил ее сердце? Увы, история любви Шарлотты Корде вряд ли будет написана, ибо мечтания свои она унесла с собой в вечность, и нам остается только гадать, был ли в сердце этой величественной Химе-ны образ неведомого нам Родриго. И вместе с Ламартином утверждать, что «страсть, которую она питала бы к одному человеку, она перенесла на отечество. Она все более и более погружалась в мечты, изыскивая, какую услугу она могла бы оказать человечеству. Жажда принести себя в жертву обратилась у нее в безумие, страсть или добродетель. Даже если бы эта жертва должна была быть кровавой, она все-таки решила принести ее. Она дошла до такого отчаянного состояния души, которое разбивает личное счастье не ради славы и честолюбия, как у госпожи Ролан, но ради свободы и человечества, как у Юдифи или Эпихариды. Ей недоставало только случая; она выжидала его, и ей казалось, что он уже близко».

Когда этот случай представился, когда прозвучал медный голос труб и вторящий ему погребальный звон колокола? Иначе говоря, когда Шарлотта приняла решение убить Марата? Многие полагают, что подтолкнувшим ее к действию событием явилась назначенная на 5 апреля казнь кюре Гомбо. Маловероятно, чтобы Шарлотта ходила на площадь Сенсовер, куда поставили страшную машину для отсечения голов. В паспорте, прошение о котором она подала на следующий после казни день, целью ее поездки указан Аржан-тан, городок неподалеку от Кана, где в то время жили ее отец и сестра Элеонора. Решение ехать в Париж возникло позднее.

В паспорте мадемуазель Корде значилось: «Родина. — Свобода. — Равенство Департамент Кальвадос. Дистрикт Канн.

Паспорт, выданный гражданке Мари Корде, родом из Мениль-Имбера, проживающей в Кане, муниципальном округе Кан, дистрикт Кан, департамент Кальвадос, возраст 24 года, рост пять футов один дюйм, волосы и брови каштановые, глаза серые, лоб высокий, нос прямой, рот небольшой, подбородок круглый, с ямочкой, лицо овальное.

Она направляется в Аржантан, просьба в случае необходимости оказывать ей помощь и содействие.

Выписан в доме коммуны города Кана 8 апреля 1793, 2-го года Французской Республики, нами Фоссе-старшим, муниципальным служащим.

Выдан нами, нижеподписавшимся секретарем, и подписанный означенной гражданкой Корде.

Мари Корде (подпись) Анри, секретарь (подпись)».

На обороте документа можно прочесть: «Выдано в доме коммуны города Кана для поездки в Париж.

23 апреля 1793, Второй год Республики».

Но 23 апреля жирондисты еще надеялись свалить Марата, суд над которым состоится только на следующий день, то есть 24 апреля, а значит, ни в Париже, ни тем более в Кане не знают о триумфе Друга народа и уповают на торжество правосудия. Зачем тогда Шарлотта собралась в Париж, где у нее нет ни друзей, ни знакомых? Вряд ли она собралась ехать в столицу «просто так», посмотреть «колыбель революции». Правда, кто-то из подруг Шарлотты сказал, что разрешение на поездку в Париж она взяла вместе с одной из своих приятельниц, «за компанию». Но до сих пор Шарлотта не была замечена в спонтанных поступках, напротив, все, что она делала, являлось результатом ее глубокой убежденности в своей правоте. Возможно, к мысли о поездке в Париж Шарлотта пришла после рассказов Ипполита Бугон-Лонгрэ, неоднократно посещавшего столицу по поручению администрации Кальвадоса. Какие столичные новости производили наибольшее впечатление на сосредоточенную девушку, спокойную с виду, но в душе исполненную героического энтузиазма, не находившего себе применения? Что потрясло ее настолько, что она решила ехать в незнакомый ей город? Знала ли она, что противники монтаньяров считали Робеспьера более опасным, чем Марат? Что газета Эбера «Папаша Дюшен» и по популярности, и по кровожадным призывам, и по тиражу превосходила издание Марата? Или она в самом деле давно хотела положить конец заклинаниям Друга народа? А Ипполит Бугон-Лонгрэ сумел столь живо описать ей кумира парижской толпы, что она решила действовать немедленно? Огюстен Леклерк однажды подобрал выпавший из кармана Шарлотты клочок бумаги, где ее корявым почерком было написано: «Сделаю ли я это или не сделаю?» Следовательно, в Париж Шарлотта намеревалась ехать, чтобы совершить поступок, достойный своих любимых героев? И она знала, что вход на заседания Конвента свободный.

В первые дни июня в столицу Кальвадоса, открыто занявшего сторону побежденных, стали прибывать жирондисты: из первых двадцати девяти обвиненных депутатов восемнадцать нашли прибежища в Кане, жители которого решительно высказались против нарушения прав народных представителей. Беглецов разместили в особняке Интендантства на улице Карм, где раньше находилась муниципальная администрация, переехавшая в аббатство Сент-Этьен. Шарлотта почти каждый день приходила в Интендантство посмотреть и послушать парижских знаменитостей: Барбару, Луве, Бюзо, Гаде, Горса, Петиона Валазе, Кервелегана, Ланжюине, Салля.

Эти люди, сами о том не ведая, определят судьбу Шарлотты Корде, вовлекут ее в свой трагический круг, а, узнав о гибели отважной девы, перед тем, как сойти в могилу, воздадут ей хвалу.

Пытаясь понять или хотя бы представить себе, чем жила в эти дни Шарлотта и какие мысли рождались у нее в голове, мы вступаем в область догадок. «К оружию, граждане!» — читала она на расклеенных по городу листовках. «Верховная власть народа подверглась оскорблениям, она вот-вот перейдет в руки гнусных заговорщиков, жаждущих золота и крови. К оружию, или уже завтра все департаменты станут данниками Парижа!» Возможно, она уехала бы еще раньше, ибо давно считала Марата главным виновником несчастий отечества. Но прибытие в город мятежных жирондистов не могло не отложить ее отъезд.

Кан превращался в центр федералистского мятежа. «Париж отбирает суверенитет у департаментов, Париж выкачивает из департаментов золото, Париж, презрев единство и неделимость Республики, хочет возвыситься надо всеми департаментами!» — говорили в Интендантстве, на улицах, площадях, везде, где стихийно собирались граждане. Переодетые агенты монтаньяров, присланные для распространения «анархических принципов и ужасной доктрины Марата», безуспешно пытались восстановить народ против жирондистов. В соседнем с Кальвадосом департаменте Эр собрание постановило выявленных агентов, именуемых «маратистами», высылать за пределы департамента. В Кане на улице задержали человека, собиравшего пожертвования; когда граждане узнали, что он делает это «в пользу Марата», они накинулись на него с кулаками. Многие зажиточные горожане не смирились с принятым весной по предложению Марата постановлением о принудительном займе у богатых. Впрочем, Марат намеревался идти еще дальше: сначала взимать с богатых контрибуцию на военные и прочие нужды и таким образом разорить их, а оставшееся имущество поделить между санкюлотами. Отобрать и поделить…

В штабе жирондистов царила магия слов, и ей с восторгом внимали граждане и гражданки, приходившие в Интендантство посмотреть на тех, кого злоба Марата изгнала из Конвента и кто в их глазах являлся гарантами Республики и свободы. Воззвание, написанное Барбару, расклеили по всему городу и разослали в соседние дружественные департаменты:

«Французы, вставайте и идите на Париж! Призывая вас в поход, я зову вас не сражаться с парижанами, а защитить нацию от гнета тиранов, защитить единство, объединить Конвент, обеспечить его свободу и убрать меч, занесенный над головами изгнанных депутатов».Под воззванием стояла подпись: «Барбару из Марселя, депутат департамента Буш-дю-Рон в Национальном конвенте, изгнанный силой с того места, куда его определила воля народа».

Именно Барбару стал лидером оппозиции в изгнании. Петион много времени уделял десятилетнему сыну, которого он привез с собой. Бюзо пребывал в постоянной тревоге за госпожу Ролан, и эта тревога лишала его былой силы и энергии. Сочинявший прокламации Луве никогда не претендовал на ведущие роли, ибо считал себя прежде всего писателем. Для депутата же из Марселя политика давно стала делом жизни. Постоянный оратор Конвента, он, сам того не заметив, перенял кое-что от Робеспьера. «Республика не сможет существовать, если не восторжествует добродетель», — подобное высказывание вполне могло прозвучать в устах Неподкупного. Но, в отличие от Робеспьера, Барбару полагал, что добродетель заложена в самой природе человека, и не собирался насаждать ее при помощи гильотины. Живая южная красота Барбару, хотя и несколько потускневшая, по-прежнему привлекала к нему женские взоры, и, по свидетельству современников, несколько аристократок Кана перешли в стан республиканцев исключительно под влиянием чар марсельца. Говорят, у него была интрижка с некой графиней Зелией, скрывшей свое настоящее имя под псевдонимом, и с темноволосой красавицей Анной, которым он посвящал стихи и даже приходил под балкон вздыхать.

Некоторые утверждали, что Шарлотта также не осталась равнодушной к обаятельному депутату. Но в их словах есть основания усомниться: мадемуазель Корде не любила красавчиков. Личные интересы в эти тревожные дни для нее вряд ли существовали. Но ее ненависть к Марату выступления Барбару наверняка укрепили. В то время как в Париже властвовали «чудовища, фурии и убийцы», с балкона Интендантства выступали герои революции. Раньше Шарлотта только читала гневные обвинения в адрес кровожадного триумвира; она, скорее всего, даже не видела его портрета. Марат представлялся ей некой разрушительной стихией, грозящей истребить республиканцев и стать тираном. Теперь же, в речах изгнанников, которых недаром называли кудесниками слова, Марат предстал перед ней в зримом образе чудовища — уродливой головой Горы. «У него в душе проказа; он пьет кровь Франции, чтобы продлить свои отвратительные дни. И если Франция не избавится от этого чудовища, анархия со всеми ее ужасами пожрет детей нации», — говорил Барбару, и перед взором Шарлотты безликая стихия анархии обретала очертания жуткого существа, имя которому Марат. Наверно, чем больше голов требовал Марат во имя спасения Республики, тем меньше видел он людей, с чьих плеч скатывались эти головы. Головы отсекали от ветвистого древа зла, и чем больше их отсекали, тем больше их вырастало. Для Марата враги народа превращались в гигантскую тысячеголовую гидру, для Шарлотты ненавистная тирания и анархия воплотились в облике чудовища Марата. Человек не может уничтожить стихию, но может уничтожить чудовище.

Кто-то считает, что ненависть к Марату (внушенная или подкрепленная Барбару) стала причиной возникновения между Шарлоттой и Барбару чувства, близкого к дружбе. Взаимной симпатии. Некоторые, наоборот, говорят, что жирондисты украдкой посмеивались, глядя на экзальтированную провинциалку в нелепых платьях, являвшуюся как на работу в особняк Интендантства и молча с благоговением взиравшую на народных представителей. Возможно, глядя на Шарлотту, они ностальгически вспоминали мадам Ролан.

Но, несмотря на молодость, блистательный ораторский талант, на поддержку граждан и гражданок, как юных, так и матерей и отцов семейств, готовых идти за защитниками Республики, чтобы освободить столицу от ненавистного Марата и восстановить законность, среди жирондистов не нашлось никого, кто смог бы повести федератов на Париж. Ни епископ Фоше, ни Ларивьер, ни Кюсси, избранные от Кальвадоса, не обладали достаточной энергией для организации сопротивления; среди членов Административного собрания взять на себя руководство мог бы Бугон-Лонгрэ, но и он оказался нерешительным. В результате во главе повстанческой армии оказался участник войны за независимость Соединенных Штатов генерал Феликс Вимпфен, начальником штаба у которого служил маркиз де Пюизе, впоследствии переметнувшийся в лагерь роялистов и возглавивший отряды шуанов[62]. Вимпфена не без основания подозревали в сочувствии монархии, и республиканцы назначили его скрепя сердца. Но иных кандидатур под рукой не оказалось.

Девятнадцатого июня в церкви Сент-Этьен начали записывать волонтеров в армию федератов. В энтузиастическом порыве в список, возглавленный местным кюре, записалось почти полторы тысячи добровольцев. Когда же опьянение речами прошло, большинство волонтеров поспешили вычеркнуть из него свои фамилии. В конце концов стать «солдатами свободы» и идти на Париж сразиться с «тиранией разбойников, оскорбивших народ, вырвавших из его рук власть и растративших его достояние» выразили желание всего сорок пять добровольцев. Рассудительные нормандцы не хотели оказаться невольными пособниками роялистов. Ипполит Бугон-Лонгрэ, окончательно растерявшийся перед лицом надвигавшихся событий, с трудом заставил себя записаться в стремительно сокращавшийся список. Тем не менее Вимпфен пообещал, что поведет на Париж не менее шестидесяти тысяч человек. В Эвре начали свозить продовольствие и армейское снаряжение.

На улицах Кана царило лихорадочное оживление. Стихийные депутации приходили в штаб жирондистов, дабы поклясться в верности республиканским идеалам. Девушки подносили изгнанникам цветы и венки, перевитые трехцветными лентами. Жирей-Дюпре сочинял стихи и даже написал Нормандскую Марсельезу, положив на музыку Руже де Лиля новые слова:

Жители с восторгом принимали строки, посвященные их городу, и во все глаза смотрели на известных депутатов. В атмосфере всеобщего оживления Шарлотта — к удивлению многих — все больше замыкалась в себе, а когда Леклерк спрашивал ее, когда они вновь пойдут в Интендантство, отмалчивалась и отпускала его. Воспитанная аббатисой-аристократкой, девушка не позволяла себе появляться в общественном месте без сопровождения, и Леклерк с одобрения мадам де Бретвиль исполнял роль компаньонки мадемуазель Корде.

Перестав посещать Интендантство и выходить на улицу, Шарлотта тем не менее пребывала в центре событий: в окно она видела шествовавших по городу «депутатов свободы», слышала их зажигательные речи и становилась еще мрачнее. Сомнений в том, кто главный виновник бед ее отечества, у нее больше не осталось. Пусть себе депутаты собирают армию — по мнению Шарлотты, чтобы сразить чудовище, армия не нужна. «Для него армии слишком много, он не заслуживает таких почестей; чтобы поразить его, достаточно одной женщины».Скорее всего, уединение понадобилось Шарлотте, чтобы разработать план убийства Марата. Полагают, сначала она хотела нанести ему удар кинжалом на трибуне Конвента, для чего, собственно, ей и понадобилось рекомендательное письмо к Деперре, ибо тот как депутат мог провести ее на место рядом с трибуной. Но, похоже, по дороге она отказалась от этого замысла, поняв, что таким образом «в сиянии славы» погибнет не только она, но и злейший враг, а его героическая гибель в ее намерения не входила. В том, что она погибнет сразу вслед за Маратом, разорванная на части его разъяренными почитателями, у нее сомнений не было — она помнила страшную гибель Бельзенса и Байе.

После долгих размышлений она, наконец, нашла повод попросить аудиенции у Барбару: ее подруга, канонисса Александрии де Форбен, вынужденная эмигрировать в Швейцарию, осталась без средств, а ей хотелось получать положенную ей небольшую пенсию. Почему Шарлотта решила ходатайствовать за подругу именно перед Барбару? Форбены родом из Авиньона, Барбару — из Марселя, и их семьи были знакомы, поэтому Шарлотта надеялась заинтересовать депутата судьбой подруги и под благовидным предлогом получить желаемые рекомендации.

Двадцатого сентября 1793 года Шарлотта, как всегда, в сопровождении Леклерка, явилась в Интендантство и сразу попросила провести ее к гражданину Барбару. В «Мемуарах», написанных Луве, когда он скрывался в пещерах Юры от якобинского террора, можно прочесть: «В Интендантство, где мы все размещались, к Барбару явилась молодая девушка высокого роста, стройная, благовоспитанная, со скромными манерами. Во всем ее лице, во всей фигуре поразительным образом соединились кротость и достоинство, свидетельствовавшие о чудной душе. С тех пор, как эта девушка приковала к себе взоры всего мира, мы вместе вспоминали обстоятельства этого визита, ибо теперь ясно, что милость, просимая ею для кого-то из родственников, была всего лишь предлогом. Истинным мотивом ее посещения явилось желание познакомиться с некоторыми из основателей той Республики, ради которой она готовилась принести себя в жертву. И, возможно, ей хотелось, чтобы потом, когда ее не станет, кто-нибудь запечатлел у себя в памяти черты ее лица. Так вот, в моей памяти они пребудут вечно».

Шарлотта попросила у Барбару рекомендательное письмо к министру внутренних дел, чтобы ходатайствовать за лишившуюся пенсии подругу. Барбару внимательно выслушал ее и обещал помочь, но заметил, что рекомендация изгнанника может навредить ее делу. Тогда она спросила, нет ли у него среди нынешних депутатов друзей, которым он мог бы рекомендовать ее, дабы те могли ходатайствовать за нее перед министром. Со своей стороны, Шарлотта предложила передать письма изгнанных жирондистов их друзьям в Париж. Барбару с радостью согласился, так как пользоваться официальной почтой было рискованно, и попросил Шарлотту зайти через несколько дней.

Мадемуазель Корде впервые разговаривала с человеком, бросившим вызов Марату, но не сумевшему победить его. О чем еще они говорили, помимо обсуждения способов помочь Александрии? Впечатление, произведенное Барбару на Шарлотту во время этой встречи, оказалось более сильным, нежели когда девушка лишь издали внимала его речам. После личного общения ее, видимо, перестала отпугивать красота «располневшего Антиноя», как иронически называли в то время Барбару. Если бы Шарлотта не прониклась симпатией к Барбару, вряд ли она стала бы писать именно ему свое последнее письмо.

Вскоре Шарлотта засобиралась в дорогу. Казалось, она уезжала без надежды когда-либо вернуться. Она сожгла все хранившиеся у нее газеты и брошюры политического содержания и в том числе случайно попавший год назад в ее руки листок с куплетами под названием «Анти-Марат», высмеивавшими граждан, попавшихся на удочку Чудовища.

Девушка посетила бывшую настоятельницу монастыря мадам де Понтекулан и вернула ей взятые у нее когда-то книги. Раздала свои книги, оставив себе только любимого Плутарха (толстый том «Жизнеописаний» она возьмет с собой в Париж). Навестила мадам Готье де Вилье, и, подарив ей одну из своих любимых безделушек, со слезами расцеловала ее в обе щеки. Удивленная столь необычным для подруги проявлением чувств, мадам де Вилье спросила, в чем причина ее печали, но Шарлотта не ответила. Папку со своими рисунками, кисти и карандаши она отдала маленькому Луи Люнелю, сыну столяра, проживавшего по соседству. Раздала подругам немногие имевшиеся у нее золотые украшения. Всем, кто спрашивал ее, зачем она едет в Париж, Шарлотта говорила, что намерена хлопотать за подругу, оказавшуюся в стесненных обстоятельствах в Швейцарии. Услышав такой ответ, приятельницы недоуменно пожимали плечами: хлопотать за эмигрантку, пусть даже и вынужденную, было опасно и, в сущности, безнадежно. Но Шарлотту это не смущало: предлог найден, значит, никто не узнает ее истинной цели. Бродя по знакомым улицам, она часто останавливалась, вглядываясь в людей, в дома. Как-то раз, простояв несколько минут возле игроков в карты, она повернулась и, опустив голову, медленно пошла прочь, бросив изумленным мужчинам: «Вы играете, а отечество погибает!» В другой раз, проходя мимо сидевших на лавочке кумушек, она в сердцах воскликнула: «Нет, Марат никогда не будет править Францией, даже если у нас не останется ни одного мужчины!» Возможно, она вспомнила, как несколько дней назад мадам Граншан, под впечатлением рассказов о преступлениях парижской черни, воскликнула: «Как могли случиться все эти ужасы? Неужели во Франции больше не осталось мужчин?» И принялась охать и сокрушаться вместе с мадам де Бретвиль. Шарлотта в беседу подруг не вмешивалась, но если бы мадам Граншан задала свой вопрос ей, она бы с уверенностью ответила: «Нет, не осталось». И заплакала бы. А если бы мадам де Бретвиль спросила, что ее так разволновало, ответила бы: «Я плачу над Францией, над моими родными и над вами. Пока жив Марат, кто может быть уверен, что он будет жить?»

Однажды Ипполит Бугон-Лонгрэ пригласил Шарлотту на обед к Левеку, председателю Административного совета Кальвадоса. Общество намеревались почтить своим присутствием наиболее видные жирондисты. Бугон-Лонгрэ полагал, что девушке будет интересно поближе познакомиться с вождями единственной, по его мнению, партии, способной спасти республику. К этому времени Шарлотта, скорее всего, уже была твердо уверена: без нее республика не будет спасена. Она видела, как провалился набор волонтеров в повстанческую армию, видела, какой малочисленный отряд прибыл в армию Вимпфена из Бретани, и поэтому, когда женщины Кана, ликуя, вручали волонтерам цветы, она стояла в стороне, с трудом сдерживая слезы. Она не обольщалась: до обещанной шестидесятитысячной армии генералу было еще очень и очень далеко. А пока редкие добровольцы медленно подтягивались к местам сборов, Париж окружил себя стеной штыков, и армия диктатора Марата готовилась выступить в поход. В воздухе Франции уже витал кровавый призрак надвигавшегося Террора, и Шарлотту одолевали исключительно грустные мысли. Во время ассамблеи она скромно сидела в углу рядом с застенчивым и робким Луи дю Буа (будущим восторженным биографом мадемуазель Корде), и оба внимали ораторам, призывавшим остановить Чудовище, которое существованием своим «позорит человеческий род». И Робеспьер, и Дантон в речах изгнанников оставались где-то в стороне, хотя они не могли не сознавать, что Неподкупный является для них гораздо более грозным противником. Впоследствии, когда жирондистов стали обвинять в том, что они направляли кинжал Шарлотты, Барбару ответил: «Если бы мы тогда знали о ее намерении и могли бы направить ее руку, то месть наша обрушилась бы не на Марата». Никто не сумел разгадать страшного замысла мадемуазель Корде, никто не понял, что в те дни она прощалась со всеми, кто был ей дорог, со всем, что привязывало ее к жизни. «Девушка юная, трогательная, очаровательная, скромная, естественная в движениях своих; взгляд ее отличался живостью, а облик кротостью; здоровый цвет лица, алые губы и пышные каштановые кудри придавали ее лицу восхитительное выражение» — такой увидел Шарлотту в тот вечер Луи дю Буа.

Через несколько дней в сопровождении верного Леклерка она вновь отправилась в особняк Интендантства — за рекомендацией, которую обещал ей Барбару, а также чтобы взять письма для парижских друзей марсельского депутата. В этот раз народу в коридорах особняка было больше — в воскресенье ожидался торжественный смотр повстанческой армии. Узнав мадемуазель Корде, галантный Петион подошел к ней и шутя спросил: что привело «прекрасную аристократку» в их скромную обитель? Неужели желание посмотреть на республиканцев? Поглощенная своими мыслями, Шарлотта на шутку не отреагировала и ответила, скорее, себе самой: «Вы судите обо мне, не зная меня. Но скоро вы обо мне услышите». Недоумевая, Петион поклонился и не стал продолжать разговор.

В тот день Барбару долго извинялся перед Шарлоттой, что не успел подготовить письмо, и поклялся прислать его «уже завтра вечером». Он напомнил ей об обещании написать ему из Парижа, как пойдут у нее дела. Кивнув, мадемуазель Корде молча покинула Интендантство. Опостен Леклерк следовал за ней в отдалении, уверенный, что мадемуазель Корде очень расстроена. Оба остановились возле дерева, к стволу которого было прикреплено воззвание генерала Вимпфена:

«Обманщики скажут вам: Феликс Вимпфен ведет армию против Парижа. Не верьте им. Я иду на Париж ради спасения Парижа, ради спасения Республики единой и неделимой, иду по велению населения большинства департаментов, по воле суверенного народа… Добрые граждане Парижа, объединимся в борьбе за общее дело… Братья, я протягиваю вам свою братскую руку, но тех, кто встанет на моем пути, я прикажу разить…»

Придя домой, Шарлотта достала старый чемодан и принялась складывать в него вещи. Полагают, что, старательно скрывая свой отъезд, она заранее, а именно 6 июля, отослала багаж на почтовую станцию. Содержимое чемодана станет известно после обыска гостиничного номера, где остановится мадемуазель Корде. По приезде в Париж девушка аккуратно разложит в номере свой нехитрый скарб, а полицейский комиссар составит его подробную опись: «В вышеуказанном комоде мы нашли серое, в полоску платье из полосатого канифаса без метки; нижнюю юбку из розового шелка, без метки; еще одну нижнюю юбку, из белой хлопчатой материи, без метки; две женские рубашки, помеченные буквами К. Д.[65], две пары простых чулок, одни белые, другие серые, без метки; короткий пеньюар без рукавов из белого полотна, помеченный двумя буквами Ш. К., четыре носовых платка, один из которых помечен буквами К. Д.; два батистовых чепчика; две батистовые косынки, косынка зеленая газовая, косынка шелковая с красными полосами и сверток лент разных цветов, а также несколько тряпок, не заслуживающих описания». Пучок лент и стопка косынок свидетельствовали, что мадемуазель Корде не была чужда невинного кокетства, а уложенные между косынками серебряный наперсток, нитки и иголки — о ее предусмотрительности: дорога предстояла длинная, и в пути одежда могла порваться.

В воскресенье, 7 июля, на эспланаде состоялся торжественный смотр Национальной гвардии города Кана. Светило солнце, ветер развевал знамена, блистали золотом парадные мундиры, среди которых темнели фраки жирондистских депутатов. Всюду звучали патриотические лозунги, женщины махали гвардейцам букетиками, перевязанными трехцветными ленточками. В жарком июльском воздухе плыл торжественный звон колоколов. Зрители радостно приветствовали каждого оратора: «Долой тиранию!», «Да здравствует Республика, единая и неделимая!» Стоя на возвышении, генерал Вимпфен призвал желающих записываться в батальон волонтеров, который после смотра отправится из Кана в Эвре, чтобы присоединиться к армии федератов. Добровольцев оказалось всего семнадцать. Среди них, как говорят, был и некий Франклен, молодой человек, якобы влюбившийся в мадемуазель Корде и в порыве записавшийся в добровольцы. Вернувшись после поражения в Кан и узнав там о казни Шарлотты, он якобы отправился в глухую деревню, где скончался от тоски. Впрочем, современники опровергали этот слух…

Шарлотта чуть не расплакалась с досады: с одной стороны, волонтеров для борьбы с тиранией чудовища явно не хватало, а с другой ей было ужасно жаль этих немногих, решивших пасть в неравной борьбе. «Из нашего пепла родятся новые Бруты, чтобы отомстить за нас», — успокаивала себя Шарлотта. Неожиданно, словно угадав ее мысли, кто-то вежливо коснулся ее локтя и приятный мужской голос произнес: «Не правда ли, прекрасная аристократка, вам будет жаль, если эти молодые люди погибнут в бою за Республику?» Она вздрогнула и резко обернулась. Возле нее стоял мужчина среднего роста с аккуратно подстриженной бородой. Депутат Петион! Он вновь пытался подшутить над ней! Но в последнее время Шарлотта не была расположена к шуткам. Ничего не ответив, она повернулась и быстро, едва ли не бегом, направилась домой.

Поднявшись к себе на второй этаж, она села на привычное место у окна и задумалась. Вещи для отъезда собраны, оставалось собрать только мысли. Точнее, сосредоточиться на одной-единственной: она должна помешать чудовищу залить кровью всю страну. «Пасть за отечество — счастливая чреда: умерший доблестно бессмертен навсегда» — звучали в голове строки Корнеля. Жребий брошен…

«Я обязана быть Вам послушной, дорогой папа, но я все-таки уезжаю без Вашего разрешения; уезжаю, не повидавшись с Вами, потому что после нашей встречи мне было бы слишком грустно. Я еду в Англию, ибо уверена, что во Франции еще долго нельзя будет жить спокойно и счастливо. Перед отъездом я отдам письмо на почту, и когда Вы его получите, меня уже не будет в этой стране. Небо лишает нас счастья жить вместе, как оно лишило нас многого другого. Быть может, оно будет более благосклонно к нашему отечеству. Прощайте, дорогой папа, поцелуйте за меня сестру и не забывайте меня. 9 июля.

Корде».

Прощальное письмо Шарлотты к отцу датировано днем отъезда, но на самом деле оно написано накануне. Мадемуазель Корде долго размышляла, ехать ли ей в Аржантан попрощаться с родными, и в результате не поехала. Возможно, она боялась, что грусть одолеет ее и заставит отказаться от задуманного. Или отец догадается об истинной цели ее поездки и удержит ее. И решила не рисковать. Почему она написала, что едет в Англию? Чтобы отец не беспокоился. К этому времени в Англии в эмиграции находились один из братьев Шарлотты и несколько родственников: для нормандских аристократов Лондон был ближе, чем Кобленц. Вдобавок Шарлотта хотела спасти родных от обвинения в соучастии и писала так, чтобы ни у кого не закралось ни малейшего подозрения, что отец мог быть ее сообщником. Тетку она предупредила, что собирается уехать на несколько дней — навестить родных в Аржантане.

Если согласиться с тем, что письмо от 9 июля — одно из двух сохранившихся писем Шарлотты отцу, получается, что, живя у тетки, Шарлотта не писала домой вовсе. Однако главный биограф Шарлотты Корде, Шарль Ватель, утверждает, что до отъезда в Париж Шарлотта написала отцу несколько писем, ибо в письме Барбару она укажет: «Если у отца найдут мои письма, знайте, в большинстве из них набросаны ваши портреты». Как отмечает Ватель, портреты депутатов, созданные Шарлоттой Корде, наверняка отличались от тех, которые приводит в своих «Воспоминаниях» Манон Ролан. Но, видимо, письма девушки утеряны навсегда.

Вечером Шарлотта получила пакет от Барбару. В нем были рекомендательное письмо депутату Деперре и несколько брошюр, предусмотрительно запечатанных в отдельном конверте; мадемуазель Корде бралась передать этот конверт Деперре, чтобы тот распространил брошюры среди сторонников жирондистов.

Письмо Барбару Деперре будет приложено к материалам дела Шарлотты Корде.

«Кан, 7 июля 1793, 2-й год Республики, единой и неделимой.

Мой дорогой и добрый друг, посылаю тебе несколько интересных сочинений, которые желательно распространить.

Наибольшее впечатление должно произвести сочинение Салля о Конституции; при первой же возможности я перешлю тебе побольше экземпляров этого сочинения.

Через Руан я уже отправил тебе письмо, где обратил твое внимание на дело, касающееся одной из наших гражданок; сейчас речь идет о том, чтобы извлечь из министерства внутренних дел кое-какие бумаги, которые ты перешлешь мне в Кан. Гражданка, которая передаст тебе письмо, очень заинтересована в этом деле; мне оно также показалось справедливым, и я без колебаний принял в нем участие. Прощай, обнимаю тебя и приветствую твоих дочерей, Марион и всех друзей. Здесь дело идет на лад, и скоро ты увидишь нас под стенами Парижа».

Взяв пакет, Шарлотта ответила коротенькой записочкой:

«Прощайте, дорогой депутат, я отправляюсь посмотреть в глаза тиранам». Привыкший к высокопарной риторике революционных речей, Барбару не придал словам Шарлотты особого значения.

Ни Барбару, ни Шарлотта не знали, что 8 июля на основании пространного доклада Сен-Жюста о жирондистах Конвент принял декрет, объявлявший «изменниками отечества» Бюзо, Барбару, Горса, Ланжюине, Салля, Бергуэна, Бирото и Петиона, «поднявших мятеж в департаментах Эр, Кальвадос, Буш-дю-Рон с целью воспрепятствовать установлению республики и восстановить королевскую власть», а также выдвинул обвинения против Жансонне, Гаде, Верньо, Мольво, Гардиена, «уличенных в сообщничестве с теми, кто бежал и поднял мятеж». Теперь рекомендательное письмо, которое увозила с собой Шарлотта, становилось опасной уликой, и если бы его случайно обнаружили, девушку арестовали бы. Но грозное известие до Кальвадоса еще не дошло.

Только через три дня изгнанники узнали, что Конвент объявил их вне закона, а узнав, немедленно ответили: «Терпение, господин кавалер Сен-Жюст, еще немного, и Вы и Ваши друзья из Комитета общественного спасения, а особенно Ваш Марат, будете уничтожены. Да, низкие злодеи, наступает час отмщения; всемогущий народ окружает Вас; топор готов!..» А 13 июля маленькую армию жирондистов под командованием Вимпфена и Пюизе рассеяли и разбили на подступах к городку Верной. Федералистское восстание в Кальвадосе провалилось. В этот самый день Шарлотта вонзила кинжал в грудь чудовища и, как пишет один из историков, искупила нерешительность и поражение Вимпфена.

Утром 9 июля Шарлотта попрощалась с теткой и, еще раз заверив ее, что едет погостить к отцу, в сопровождении Лек-лерка отправилась на почтовую станцию, держа под мышкой драгоценный сверток с документами: письмом и брошюрами. Помимо паспорта Шарлотта взяла с собой выписку из регистрационной книги, свидетельствующую о ее крещении:

«Двадцать восьмого июня тысяча семьсот шестьдесят восьмого года нами, приходским священником, была крещена Мари Анна Шарлотта, родившаяся вчера у Жака Франсуа де Корде д'Армона и его супруги, благородной дамы Мари Шарлотты Жаклин де Готье. Крестным отцом стал мессир Жан Батист Алексис де Готье де Мениваль, крестной матерью — благородная дама Франсуаза Мари Анна Левайан де Корде; на церемонии присутствовал отец ребенка; документ подписали:

Корде д'Армон, Левайан де Корде, Готье де Мениваль и Ж. Л. Полар, кюре в Линьери».

Позаботившись о документальном удостоверении своей личности, Шарлотта словно говорила всем: «Я не собираюсь скрываться, напротив, я готова ответить за свой поступок, ибо горжусь им».

Впоследствии, вспоминая об отъезде племянницы, мадам де Бретвиль рассказывала, что на столе у Шарлотты она нашла Библию, заложенную на десятой главе «Книги Иуди-фи», там, где говорилось о том, как «возложив на себя все свои наряды» и разукрасив себя, дабы прельстить глаза мужчин, которые увидят ее, Юдифь вышла из города и направилась к палатке Олоферна. «Когда они увидели ее и перемену в ее лице и одежде, очень много дивились красоте ее»[67]. Но, скорее всего, это одна из красивых легенд, которыми окружена короткая жизнь Шарлотты Корде. Вряд ли она уже в Кане знала, что Марат не выходит из дома и ей придется обманом проникать к нему.

Стояла июльская жара, дилижанс в Аржантан отходил в полдень, и Шарлотте удалось уговорить Огюстена Леклерка не дожидаться, пока он отправится. Попрощавшись, Шарлотта села в пока пустовавшую карету, но как только Лек-лерк скрылся за поворотом, вышла из нее и поспешила в здание станции — дожидаться дилижанса на Париж, отходившего в два часа дня. Станционный служитель помог ей перетащить чемодан и закрепить его на крыше почтовой кареты. Открытое лицо Шарлотты и приятные манеры вызывали доверие и внушали симпатию, поэтому она без особого труда находила людей, готовых услужить ей. Зная о парижской дороговизне, она взяла с собой все свои сбережения, но лишнего тратить не собиралась. Высокая, с «легкой, как у птички» (по выражению Эскироса), походкой, она сочетала в себе женское изящество и мужскую уверенность. В прозрачном чепчике с крылышками, в красной юбке и небесно-голубом корсаже она напоминала редкостный цветок, раскрывшийся под лучами летнего солнца. Правда, относительно платья, выбранного Шарлоттой для поездки в Париж, среди биографов существует разногласие, и многие считают, что практичная мадемуазель Корде надела в дорогу длинное коричневое платье и высокую черную шляпу с черными (или все же зелеными?) лентами. Прическу Шарлотты украшала лента ее любимого зеленого цвета.

Девятого июля 1793 года начался отсчет последних дней жизни Шарлотты Корде. Воспитанница монастыря, она ни разу не усомнилась в справедливости своего намерения преступить заповедь Христа: «Не убий». Наверное, потому, что не видела Марата-человека, именем «Марат» называлось Зло, Чудовище, готовое пожрать близких ей людей, горстку юных волонтеров, отправившихся сражаться за республику против тирании, изгнанных депутатов, неприсягнувших священников, вынужденных скрываться и подпольно служить мессы. Они были для нее живыми, а Марат — символом, сошедшим со страниц газет. В ее глазах Марат уподобился диктаторам древности, память о которых сохранила История.

От Кана до Парижа — 54 лье, шестнадцать почтовых станций; карета, запряженная шестеркой лошадей, преодолевала около двух лье в час. Первая остановка в пять вечера того же дня, в Лизье, маленьком старинном городке, сохранившем следы римского владычества. Дилижанс остановился в предместье Сен-Дезир, и Шарлотта направилась в гостиницу «Дофин», где ей отвели комнату на втором этаже, откуда открывался живописный вид на собор Сен-Дезир. Но у Шарлотты не было ни желания, ни времени осматривать город — на следующий день в шесть утра почтовая карета отправится в Эвре, где ей предстоит сделать пересадку и ночным дилижансом добираться до Парижа. Поэтому после ужина она пошла спать.

В Париже у Шарлотты мог быть только один знакомый — сьер Ален, торговец с улицы Дофина: будучи помощницей настоятельницы монастыря, она состояла с ним в деловой переписке. Она знала его адрес, но не намеревалась его беспокоить. Свою героическую смерть не хотела делить ни с кем. Тем более что еще не знала, каким образом приведет свое намерение в исполнение.

Красивая девушка, путешествующая в одиночестве, не могла не привлечь внимания попутчиков, тем более мужского пола. В письме Барбару, написанном в тюрьме Аббатства, Шарлотта подробно изложит свои дорожные впечатления:

«Я ехала в обществе добрых монтаньяров, предоставив им возможность говорить все, что им угодно, и строить любые предположения, какими бы глупыми они ни были; в конце концов, речи их меня усыпили; собственно, проснулась я уже в Париже. Один из путешественников, бесспорно, имеющий страсть к спящим женщинам, принял меня за дочь своих старых друзей, предположил, что я обладаю состоянием, которого у меня нет, приписал мне имя, которое я никогда не слышала, и в конце концов предложил мне руку и сердце. "Мы прекрасно разыгрываем комедию, — сказала я ему, когда мне наскучили его разговоры, — но досадно, что при таких талантах у нас нет зрителей; я схожу за нашими попутчиками, чтобы они приняли участие в спектакле". Я оставила его в дурном настроении. Ночью он распевал жалобные песни, располагавшие ко сну. В Париже я, наконец, с ним рассталась, отказавшись дать ему свой адрес, равно как и адрес моего отца, у коего он хотел просить моей руки; он покинул меня в скверном расположении духа. Но я отказалась удовлетворить его любопытство, твердо следуя правилу, выведенному моим дорогим и безупречным Рейналем: никто не обязан говорить правду своим притеснителям».

Наверное, попутчики и в самом деле надоели Шарлотте своими ухаживаниями, тем более что она сознательно не хотела ни с кем общаться — чтобы с ее именем не связали еще чье-нибудь.

Одиннадцатого июля в полдень Шарлотта прибыла в Париж, на площадь Виктуар Насьональ, где находилась почтовая станция, которой заправлял некий Ноэль. И Ламартин, и Ленотр пишут, что еще в Кане ей посоветовали остановиться в гостинице «Провиданс»[68], но скорее всего Шарлотте рекомендовал эту гостиницу посыльный Лебрен как ближайшую — туда он и отнес ее чемодан. Узнав у гостьи, откуда она приехала, хозяйка мадам Гролье спросила, как долго та собирается прожить в гостинице. Подумав, Шарлотта ответила: «Пять дней». Почему она назвала этот срок? Вряд ли она могла точно подсчитать, сколько времени потребуется ей, чтобы отыскать в незнакомом городе Марата. Наверное, просто почувствовала, что дальше силы у нее кончатся.

Шарлотте отвели комнату номер семь на втором этаже, куда швейцар Луи Брюно приказал рассыльному Франсуа Фейяру отнести чемодан. Комната Шарлотты особыми удобствами не отличалась — кровать с пологом, три стула, комод, письменный стол. Спустя шесть лет будущий писатель Шарль Нодье три недели прожил в номере, где останавливалась мадемуазель Корде, и оставил его описание:

«Комната Шарлотты Корде оказалась настоящей конурой. Обстановка ее вполне соответствовала жалкому виду гостиницы. Главным украшением комнаты являлась старая кровать с занавесками из зеленой саржи, вытертыми и запыленными, которые раскрывались на старинный манер, скользя по железному пруту; днем занавески зацепляли подхватами из той же ткани и, претендуя на элегантность, привязывали к двум трухлявым подпоркам. Рядом стоял сосновый столик довольно грубой работы, на котором еще сохранилось несколько чернильных пятен. Скорее всего, это были пятна от чернил, упавших с пера Шарлотты Корде, ибо трудно предположить, чтобы какой-нибудь другой грамотный путешественник когда-либо останавливался в этой конуре, рассчитанной на самых бедных путешественников. Неуклюжий стул с высокой спинкой, обитый желтым утрехтским бархатом, вытершимся и грязным, дополнял жалкое убранство номера». Правда, Ленотр утверждает, что Нодье ошибся: комната Шарлотты находилась на втором этаже, а номер, который снял Нодье, — на пятом. Но, судя по полицейскому протоколу осмотра комнаты мадемуазель Корде, номера в гостинице мадам Гролье мало чем отличались друг от друга.

Разместив вещи, Шарлотта велела приготовить себе постель: поездка утомила ее. Однако, поразмыслив, она передумала, не стала ложиться, а принялась расспрашивать хозяйку и швейцара, где находится Конвент и когда в нем выступает Марат. Привыкнув, что в Кане политическая жизнь протекала буквально у нее под окнами, она с удивлением обнаружила, что в столице граждане плохо осведомлены о работе депутатов. Тогда она выяснила, как пройти на улицу Сен-Тома-дю-Лувр, где жил Деперре, и отправилась по указанному на конверте адресу.

Каким показался Париж восторженной республиканке, приехавшей совершить подвиг всей своей жизни? Унылым, с заколоченными окнами особняков Марэ, брошенных хозяевами-эмигрантами? С пустыми лавками, безлюдными улицами, угрюмыми очередями? Возможно. Хотя, скорее всего, в те минуты для нее не существовало ничего, что могло бы отвлечь ее от цели. Она даже не заметила, как с приближением к Тюильри, куда в мае переехал Конвент со всеми его службами, улицы становились оживленнее, сновали разносчики и мелочные торговцы, и, если приглядеться, можно было увидеть необычайно элегантных гражданок с кокетливыми кокардами на шляпках.

Отыскав дом 45, Шарлотта постучала и попросила проводить ее к депутату Деперре. Однако депутата дома не оказалось, а дочери его сообщили, что отец прибудет из Конвента только вечером, к ужину. Шарлотта передала им пакет и предупредила, что зайдет позже. Вернувшись теми же улицами в гостиницу, она поднялась к себе и принялась коротать время, читая любимого Плутарха. Около шести она вновь отправилась к Деперре. Депутат ужинал вместе с семьей и несколькими товарищами. Шарлотта попросила принять ее наедине. Они прошли в гостиную, где девушка изложила свое дело и попросила проводить ее к министру внутренних дел Гара, дабы тот дозволил ей выправить необходимые для мадемуазель Форбен документы. Деперре был наслышан о семье Форбен и поэтому изъявил готовность помочь просительнице на следующий день. Деперре пообещал утром зайти за Шарлоттой в гостиницу. Попрощавшись, Шарлотта взялась за ручку двери, но вдруг остановилась и проникновенным голосом произнесла: «Гражданин депутат, ваше место в Кане! Бегите, уезжайте не позже завтрашнего вечера!» Пока изумленный Деперре соображал, что ответить, Шарлотта торопливо удалилась. В гостинице она поужинала и легла спать. Деперре же, вернувшись к друзьям, сказал, что, похоже, из Кана к нему прислали какую-то интриганку. «Странная девушка, — задумчиво произнес он. — С одной стороны, она просит меня об услуге, а с другой — гонит меня из Парижа».

В письме Барбару Шарлотта напишет: «Прибыв в Париж, я остановилась на улице Вьез-Огюстен, в гостинице "Провиданс", и тотчас отыскала вашего друга Деперре. Не знаю, от кого Комитет общественной безопасности получил сведения о сношениях Деперре со мной. Вы знаете твердость духа Деперре; он при допросе сказал всю правду, его показания подтвердились моими, и ему ничего не могут вменить. Но сама твердость духа его составляет преступление. Я ему предлагала бежать и присоединиться к вам, но он чересчур упрям и вдобавок тугодум». Действительно, когда на следующий день Конвент приказал изъять бумаги у депутатов, подозреваемых в сношениях с изгнанниками, Шарлотта еще раз предостерегла опального члена Конвента и посоветовала ему немедленно покинуть Париж. Но он ответил ей, что его место здесь.

По привычке Шарлотта проснулась рано утром и отправилась гулять по городу. Она вполне могла дойти до Тюильри, дабы своими глазами взглянуть на цитадель, скрывавшую чудовище. Но, возможно, от Деперре она уже знала, что Марат болен и редко появляется в Конвенте. Возможно, она просто бродила по улицам, размышляя, как осуществить свой замысел. Резоннее всего предположить, что она отправилась осматривать город, но оснований для такого предположения нет. Натура цельная и сосредоточенная, Шарлотта не могла позволить себе отвлекаться на мелочи, а все, что не было непосредственно связано с целью ее приезда, сейчас не имело для нее никакого значения.

К десяти она вернулась в гостиницу, вскоре пришел Деперре, и они отправились в министерство, на улицу Нев-де-Пти-Шан. Гара был занят, и им сообщили, что принимать он начнет только после восьми вечера. Неудача огорчила обоих. По дороге в гостиницу (Деперре вызвался проводить «гостью столицы») депутат, поразмыслив, сказал Шарлотте, что готов еще раз пойти с ней к министру, но ему кажется, что усилия их будут напрасны, ибо у мадемуазель Корде нет письменной доверенности от мадемуазель Форбен, и потому она не вправе официально хлопотать по делу подруги. Шарлотта попыталась еще раз убедить Деперре покинуть Париж, но тот, подозрительно взглянув на нее, сказал, что не намерен покидать Конвент, куда его избрал народ.

Во второй половине дня Деперре зашел к Шарлотте — сообщить, что по приказанию Конвента бумаги его опечатаны, он сам под подозрением, а потому не в силах помочь мадемуазель Корде; теперь знакомство с ним может лишь повредить ей. Деперре не знал, что про себя Шарлотта думала то же самое, но в отличие от Деперре не могла открыться ему, а потому, встревожившись, вновь принялась уговаривать депутата уехать. И вновь безуспешно.

Вряд ли Деперре приходил в гостиницу еще раз. Но если судить по письму, направленному гражданкой Гролье следователям из Комитета общественной безопасности после обыска, произведенного в номере у неблагонадежной постоялицы, Деперре несколько раз побывал у приезжей из Кана.

Вот это письмо гражданки Гролье:

«Означенная Корде, именуемая Мари Анной Шарлоттой, проживала в гостинице "Провиданс" на улице Вьез-Огюс-тен с одиннадцатого июля, и ее посещал мужчина ростом в пять футов четыре дюйма, волосы, брови, борода темно-русые, лоб высокий, одет в костюм светло-желтого цвета, лицо прыщеватое, полный, в треугольной шляпе, проживавший, кажется, неподалеку от Лувра, кажется, на улице Сен-Тома-дю-Лувр. Этот человек приходил к ней в гостиницу "Провиданс" четыре или пять раз.

Подпись: Луиза Гролье».

Ниже следует приписка:

«Этот человек написал три письма для той женщины, эти письма были отосланы в Кан почтой; гостиничный слуга видел, что они лежали на кровати, и переложил их на стол».

На допросе у судьи свидетельница Гролье рассказала, «что одиннадцатого числа настоящего месяца в два часа пополудни означенная Корде прибыла к ней в гостиницу в сопровождении посыльного с почтовой станции; прибыв, она попросила приготовить ей постель, чтобы она могла лечь спать; потом, подумав, она сказала рассыльному, что не станет ложиться, а пойдет в Пале-Рояль и еще на какую-то улицу, название которой свидетельница не запомнила, но, кажется, это где-то неподалеку от Лувра. Свидетельница заявила, что к указанной Корде приходил человек, которого она не знает, но помнит, что на нем был фисташкового цвета фрак. Росту в нем было пять футов четыре дюйма, лицо круглое и прыщавое, и лет ему было от сорока до сорока шести, и это все, что она может сообщить». Гражданка Гролье, которой, судя по протоколам, было двадцать шесть лет, то есть немногим больше, чем Шарлотте, не намеревалась проявлять повышенную революционную бдительность, однако быть обвиненной в пособничестве ей не хотелось.

После визита Деперре Шарлотта наверняка упрекала себя за то, что она не только привезла из Кана депутату «запрещенную литературу», но и на глазах у хозяйки гостиницы и швейцара общалась с ним. И все же почему Лоз Деперре не бежал из Парижа, пока еще была возможность? Неужели же ему, как и всем жирондистам, были присущи идеализм и вера в справедливость? И он полагал, что сможет выкрутиться? А может, его охватила апатия, которая вскоре охватит всю Францию, подавив у людей способность сопротивляться Террору?

Возможно, именно в этот день Шарлотта сердцем почувствовала, что удар, который она собиралась нанести, обернется не только против нее самой, но и против ни о чем не подозревавших людей. И возможно, именно эти мысли побудили ее написать «Обращение к французам, друзьям законов и мира», чтобы все знали: она сама, одна, не посвящая никого в свои планы, решила убить чудовище.

«Доколе, о, несчастные французы, вы будете находить удовольствие в смутах и раздорах? Слишком долго мятежники и злодеи подменяют общественные интересы собственными честолюбивыми амбициями; почему же вы, жертвы их злобы, хотите уничтожить самих себя, дабы на руинах Франции была установлена желанная им тирания?

Повсюду вспыхивают мятежи, Гора торжествует благодаря преступлению и насилию, несколько чудовищ, упившихся нашей кровью, руководят этими отвратительными заговорами… Мы готовим нашу собственную погибель с гораздо большим рвением и энергией, нежели когда-то трудились во имя завоевания свободы! О, французы, еще немного времени, и от вас останется одно лишь воспоминание!

Возмущенные департаменты движутся на Париж, огонь раздора и гражданской войны уже охватил половину этого огромного государства; однако есть еще средство потушить сей огонь, но применять его надо немедленно. И вот Марат, самый гнусный из всех злодеев, одно только имя которого вызывает перед глазами картину всяческих преступлений, пал от удара мстительного кинжала, сотрясая Гору и заставляя бледнеть Дантона, Робеспьера и их приспешников, восседающих на сем кровавом троне в окружении молний, удар которых боги, мстящие за человечество, отсрочили только для того, чтобы падение их стало еще более громогласным и устрашило всех, кто попытался бы, следуя их примеру, построить свое счастье на руинах обманутых народов!

Французы! Вы знаете своих врагов, вставайте! Вперед! И пусть на руинах Горы останутся только братья и друзья! Не знаю, сулит ли небо нам республиканское правление, но дать нам в повелители монтаньяра оно может только в порыве страшной мести… О, Франция! Твой покой зависит от исполнения законов; убивая Марата, я не нарушаю законов; осужденный вселенной, он стоит вне закона. Какой суд станет судить меня? Если я виновна, значит, был виновен и Алкид, истребляя чудовищ…

О, друзья человечества, вы не станете жалеть дикого зверя, упившегося вашей кровью, а вы, печальные аристократы, с которыми столь сурово обошлась революция, тем более не станете жалеть его, ибо у вас с ним нет ничего общего.

О, моя родина! Твои несчастья разрывают мне сердце; я могу отдать тебе только свою жизнь! И я благодарна небу, что я могу свободно распорядиться ею; никто ничего не потеряет с моей смертью; но я не последую примеру Пари[69] и не стану сама убивать себя. Я хочу, чтобы мой последний вздох принес пользу моим согражданам, чтобы моя голова, сложенная в Париже, послужила бы знаменем объединения всех друзей закона! И пусть шатающаяся Гора увидит свою погибель, написанную моей кровью! Пусть я стану последней их жертвой, и пусть отмщенный мир признает, что я оказала услугу человечеству! Но даже если на мое поведение посмотрят иначе, меня это не волнует.

Моих родных и друзей не должны привлекать к ответственности, так как я никого не посвящала в свои планы. Прилагаю к этому воззванию свидетельство о своем крещении, дабы показать, на что способна самая слабая рука, ведомая исключительно самоотверженностью. Если мой замысел не удастся, французы, я показала вам дорогу, вы знаете своих врагов; поднимайтесь! Идите вперед! Разите!»

Что делала Шарлотта в тот душный июльский день? Вряд ли она еще раз выходила в город — Париж интересовал ее только как место, где она должна отыскать Марата и в первый и в последний раз в его и своей жизни посмотреть ему в глаза. Тем более что встала она на заре, а для задуманного ей нужны силы. И Шарлотта вновь рано ложится спать. Пока она писала свое обращение, она поняла: Чудовище должен сразить кинжал Брута!

К этому времени Шарлотта уже знала, что Марат почти месяц не покидает дома из-за обострившейся кожной болезни. Из-за отвратительных струпьев, покрывших его тело, Друг народа практически не вылезал из медной ванны в форме сапога, поперек которой лежала широкая гладкая доска, которую он использовал вместо письменного стола. На этой доске он делал свою газету, в которой призывал народ быть бдительным и беспощадно рубить головы заговорщикам. К нему пришла делегация от клуба кордельеров, и он сказал им: «Мое единственное желание — иметь возможность при последнем вздохе заявить: "Отечество спасено"». Эти слова прозвучат на процессе по делу об убийстве гражданина Марата гражданкой Корде.

В отчете о посещении Марата депутацией из Якобинского клуба один из делегатов, пораженный зрелищем работающего в ванне Марата, написал: «Это не простая болезнь…

Это много патриотизма, сжатого, втиснутого в небольшое тело; неистовое напряжение патриотизма, возбуждаемого со всех сторон, его убивает». Вот такая болезнь — избыток патриотизма… Причины для необычной болезни имелись: после падения жирондистов популярность Марата в Конвенте пошла на убыль: его слушали, но не внимали. Парижская чернь по-прежнему была готова носить его на руках, но охотнее раскупала «Папашу Дюшена»: площадной язык этой газеты оказался ей ближе. «Публициста французской республики» приходилось больше распространять, нежели продавать, несмотря на невысокую цену. В результате типографские расходы съедали почти все депутатское жалованье Марата, в то время как он был искренне убежден, что закрытие его газеты станет настоящим бедствием для патриотов. Воистину, патриотическая болезнь… Но, похоже, печальный исход болезни Марата якобинцы встретили бы с облегчением: несмотря на общность взглядов с Робеспьером, Марат всегда видел вокруг только врагов и уже намекал, что Неподкупный рвется к личной власти. Робеспьер же в речах Марата давно угадал угрозу для себя.

Тринадцатого июля Шарлотта, по привычке, встала рано и, надев платье из светлого канифаса в полоску, булавками прикрепила под корсажем «Воззвание к французам» и свое свидетельство о крещении. Затем, надев высокую шляпу и украсив ее зелеными лентами, она отправилась в сад Пале-Эгалите, бывший Пале-Рояль, где, как сказали ей вчера, она сможет купить нож. Придя в сад, она села на скамью и стала ждать семи часов, когда открывались лавки. У раннего разносчика она купила за два су брошюру, где рассказывалось о казни девяти граждан Орлеана, покушавшихся на жизнь комиссара Конвента Леонара Бурдона. Все обвиняемые взошли на эшафот в красных рубашках отцеубийц: покушаясь на депутата, они покусились на отца народа. На самом деле почти все обвиняемые никогда не видели Бурдона. Возвращаясь в поздний час после оргии, этот посланец Конвента был задержан патрулем, оказал сопротивление, а утром, проспавшись, представил ночное происшествие как покушение на избранника народа. Ему поверили на слово.

Подождав немного, Шарлотта направилась к скобяной лавке Бадена, значившейся под номером 177, и за 40 су купила там обычный кухонный нож в шагреневых ножнах. Спрятав нож в карман платья, она вышла из Пале-Рояля и по улице Круа-де-Пти-Шан направилась к площади Виктуар Насьональ, где находилась стоянка фиакров. Походив кругами, чтобы скоротать время, она часов около девяти подошла к одному из возниц и попросила доставить ее к Марату. Но оказалось, что кучер не знает его адреса. «Так узнайте его!» — воскликнула Шарлотта. Кучер справился у своих товарищей, и те сообщили ему, что гражданин Марат живет на улице Кордельеров, 30. Шарлотта села в фиакр, и пока экипаж ехал по городу — переезжал Новый мост и катил по длинной, убегающей вверх улице Кордельеров, — она незаметно переложила нож из кармана за корсаж и прикрыла его косынкой.

Марат жил в квартире, снятой его подругой Симоной Эврар в добротном старом доме, известном как особняк Каора. В маленьком дворике, отгороженном от улицы решетчатыми воротами, в углу находился колодец. «Направо шла каменная лестница с железными коваными перилами; описывая полукруг, она вела на каменную площадку, выходившую двумя окнами во двор. Здесь была дверь Марата, у которой вместо шнурка для звонка висел железный прут с ручкой. Рядом с этой дверью в стене было проделано окно, через которое свет проникал в кухню». Во двор можно было проникнуть либо через ворота, либо через лавочку консьержки Мари Барб Пен. Отпустив фиакр, Шарлотта уверенным шагом подошла к двери, открыла ее и сразу же, не дожидаясь расспросов гражданки Пен, спросила, где живет гражданин Марат. «На втором этаже, — ответила консьержка и добавила: — Только гражданин Марат очень болен и никого не принимает». Но посетительница уже не слушала ее; пробежав через двор, она взлетела по лестнице и толкнула железный прут, издавший при падении громкий лязгающий звук. Из двери выскочила молоденькая девушка, Жанетта Марешаль, кухарка в доме Марата. После знакомства с Симоной Друг народа жил в окружении женщин: кроме Симоны в квартире проживали ее сестра Катрин и сестра Марата Альбертина. В тот день Альбертина отсутствовала. Впоследствии, вспоминая о кончине обожаемого брата, она говорила, что если бы в тот день была дома, коварная аристократка ни за что не проникла бы к Марату.

Шарлотта попросила пропустить ее к гражданину Марату: она специально приехала из Кана, чтобы сообщить Другу народа о готовящемся там заговоре. Жанетта знала, что Марат не принимает, но вдруг ради разоблачения заговора он изменит свое решение? Пока она топталась в растерянности, не зная, что ответить, вышла Симона и решительно отказала просительнице в приеме. По ее тону Шарлотта поняла, что спорить бессмысленно. Но ей во что бы то ни стало надо войти, и она кротким голосом спросила, «когда ей лучше прийти в другой раз». Симона была категорична: «Когда Другу народа станет лучше, мы не знаем. Поэтому вам нет нужды возвращаться».

Опечаленная, Шарлотта вышла на улицу и уныло побрела куда глаза глядят. Потом, спохватившись, что не запомнила дорогу, взяла фиакр и вернулась в гостиницу. Или все же добралась пешком, расспрашивая прохожих?

На суде гражданка Пен скажет, что днем Шарлотта приходила еще раз, ближе к полудню, — наверное, понадеявшись, что консьержки не будет на месте. Но ей не удалось обмануть бдительную гражданку Пен: та выпроводила назойливую посетительницу и заперла за ней дверь. Однако многие биографы полагают, что этот дневной визит полностью выдуман консьержкой, пытавшейся оправдаться в том, что она впустила убийцу в дом.

Прибыв в гостиницу еще до полудня, Шарлотта решила написать Марату письмо — быть может, прочитав его, он велит своим женщинам пропустить ее? От хозяйки гостиницы она узнала, что в Париже имеется специальная городская почта, которая каждые два часа за два су разносит письма адресатам. Попросив перо, чернила и бумагу, девушка написала записку:

«Париж, 12 июля, 2-й год Республики

Гражданин, я приехала из Кана. Ваша любовь к отечеству дает мне основание предполагать, что Вам интересно будет узнать о печальных событиях в этой части республики. Я прибуду к Вам около часа пополудни. Соблаговолите принять меня, уделить мне несколько минут, и я доставлю Вам возможность оказать большую услугу Франции».

Обращение на «вы» вместо братского республиканского «ты» выдавало в Шарлотте аристократку, воспитанницу старого режима, но мадемуазель Корде об этом не думала. Она так волновалась, что даже забыла написать обратный адрес. Фейяр отнес письмо на почту, а когда вернулся, Шарлотта попросила его вызвать к ней в номер парикмахера. Говоря об этом, многие биографы вновь находят у Шарлотты сходство с Юдифью, которая, отправляясь к Олоферну, надела лучшие свои одежды. Но Юдифь намеревалась сначала обольстить свою жертву, Шарлотта же ни о чем таком не помышляла. Возможно, она хотела скоротать время. Возможно, хотела в последний раз почувствовать себя женщиной. Возможно, решила предстать перед Всевышним во всей своей неброской красоте. Простительное мелкое тщеславие.

Вскоре явился восемнадцатилетний парикмахер Персон. Он завил кудри Шарлотты, уложил их в замысловатую прическу и украсил волосы зелеными лентами. Быть может, отдав предпочтение лентам цвета надежды, Шарлотта надеялась, что не только совершит задуманное, но и сумеет спастись? После осуждения Шарлотты Корде Конвент запретил носить зеленые ленты — чтобы не напоминали об убийце Марата.

Время шло, а взволнованная Шарлотта не знала, что и думать: получил гражданин Марат ее письмо или не получил? Он не захотел ответить? (О том, что она не указала обратный адрес, она не вспомнила.) Или ответил, но ответ не дошел до нее? Время шло. Шарлотта не могла думать ни о чем другом. Третий день на исходе, а она так и не приблизилась к своей цели. Она решили написать еще одну записку и сама отнести ее Марату, получив, таким образом, предлог проникнуть сквозь заслон окружавших Друга народа церберов в женском обличье. На этот раз мадемуазель Корде пошла на хитрость и стала «давить на жалость»:

«Париж, 12 июля.

Марат, я писала Вам сегодня утром. Получили ли Вы мое письмо? Наверное, не получили, ибо в Вашем доме меня принять отказались. Надеюсь, что Вы удостоите меня беседой. Повторяю: я приехала из Кана и во имя спасения Республики хочу доверить Вам важные секреты. Меня преследуют за приверженность делу свободы. Я несчастна, а потому имею право на Вашу защиту»[72].

Сунув записку в карман, она оглядела себя в зеркало и, так как день был жаркий, скорее всего, надела чистую нижнюю юбку (а не платье, как пишет часть биографов, ибо сменное платье она взяла с собой всего одно и надела его еще утром, ибо уже утром надеялась совершить задуманное). Поправив булавки, которыми были подколоты «обращение к французам» и свидетельство о крещении, она опустила за корсаж нож в ножнах, а вырез прикрыла розовой косынкой. Шарлотта вновь отправилась на площадь Виктуар Насьональ, наняла экипаж и поехала на улицу Кордельеров, 30.

Около половины восьмого вечера Шарлотта вышла из фиакра возле знакомого дома. Консьержки на месте не оказалось, и девушка беспрепятственно поднялась по лестнице и взялась за дверной молоток. Дверь ей открыла Жанетта Марешаль; она, без сомнения, узнала утреннюю посетительницу. Помня, что просительнице отказали самым решительным образом, Жанетта растерялась, увидев ее вновь, а Шарлотта, воспользовавшись замешательством кухарки, проскользнула в прихожую, где в это время сидела гражданка Пен и складывала только что принесенные из типографии газетные листы. Консьержка тоже узнала посетительницу, но окружавшие ее пачки листов помешали ей немедленно вскочить и преградить назойливой гражданке путь.

Из темной прихожей дверь вела в узкую столовую с окнами во двор. Приоткрытая дверь слева позволяла разглядеть кухню, подле которой располагалась ванная. Окна этих комнат также смотрели во двор. На улицу выходили два окна гостиной, небольшой спальни и рабочего кабинета. Окна гостиной были из дорогого богемского стекла. В распахнутую дверь она увидела нарядные трехцветные обои, расписанные революционными эмблемами. Сколько дверей! Шарлотта растерялась: она думала, что, если ей станут преграждать путь, она оттолкнет бдительного стража с дороги, бросится в комнату и нанесет удар. Но когда комнат много, куда бежать?

В это время в квартиру вошли двое: молодой человек по имени Пиле, доставивший счета из типографии, и комиссионер Лоран Ба с кипой бумаг для издания газеты. Судя по тому, что их пропустили беспрепятственно, они были своими в этом доме. Пиле незамедлительно проследовал в ванную, Ба отправился относить бумагу.

Решив воспользоваться присутствием новых людей, а также тем, что дверь в комнату, куда проскользнул Пиле, прикрыта неплотно, Шарлотта заговорила так громко, словно вокруг нее собрались исключительно глухие: «Гражданки, я приехала из Кана, чтобы сообщить Другу народа важные секретные новости. Мне совершенно необходимо повидать его. Я написала ему письмо. Скажите хотя бы, получил ли он его?» — «Откуда мне знать», — проговорила консьержка; оторвавшись, наконец, от газетных листов, она своей корпулентной фигурой преградила путь Шарлотте. Появился Пиле, и Шарлотта заговорила еще громче: «Вот, передайте записку гражданину Марату! Мне непременно надо его увидеть!»

Не зная, как быть, Жанетта улизнула в кухню, а на ее место заступила Симона Эврар, также узнавшая посетительницу. Привлеченный шумом голосов, Марат осведомился, что происходит. Взяв с недовольным видом записку, Симона отправилась в ванную. Вскоре она вернулась и знаком велела Шарлотте следовать за ней.

Пропустив посетительницу вперед, Симона закрыла за ней дверь. Шарлотта очутилась в маленькой комнате с каменным полом. От неожиданности или же от волнения Шарлотта утратила дар речи. Комната, куда ее привели, выглядела странновато. На стене, оклеенной светлыми обоями с колоннами, не сочетавшимися с темным камнем пола, висела карта разделенной на департаменты Франции, рядом пара пистолетов, а вверху алела надпись: «СМЕРТЬ». Посреди комнаты стояла железная ванна в форме сапога с положенной поперек доской, на которой стояла чернильница с пером и лежала стопка гранок. Вокруг были разбросаны газеты. А в ванне, откуда доносился запах серы, сидел маленький сухой человечек с черными глазами на свинцово-сером лице. Голова его была обмотана грязной белой тряпкой, наподобие тюрбана, из-под которого выбивались несколько слипшихся прядей. В руке он держал записку Шарлотты. Какое-то время мстительница и жертва приглядывались друг к другу. Выдержать испытующий, проницательный и колючий взор Марата мог не каждый. Марат же, давно не видевший таких красивых и элегантных девушек, на миг даже позабыл о заговорах и бдительности; он не всегда был нечувствителен к женской красоте.

В ванную комнату вновь вошла Симона Эврар. Одни говорят, что гражданка Эврар решила на всякий случай унести из комнаты стоявшую на подоконнике тарелку с ужином Марата (мясо, рис, мозги), чтобы посетительница не могла бросить туда яд. Другие, напротив, считают, что она вошла, влекомая исключительно ревностью. Симона спросила, сколько кусочков белой глины размешать Марату в миндальном молоке: такое лекарство доктор Марат прописал себе сам и принимал его ежедневно. Услышав в ответ, что лишний кусочек глины не помешает, она взяла тарелку и ушла. За те минуты, что она разговаривала с Маратом, Шарлотта взяла себя в руки и сосредоточила все внимание на предстоящем ударе. Ни о чем ином она не может, не разрешает себе думать. Словно часовой механизм, она четко отвечает на вопросы Марата, но когда он приказывает ей назвать фамилии, в ней что-то надламывается и она начинает запинаться: вдруг ее слова принесут смерть канским изгнанникам?

Но и у Марата происходит заминка: он шарит руками по доске, потом вытягивает из-под стопки газет клочок бумаги и, обмакнув перо в чернила, записывает фамилии. «Не волнуйтесь, гражданка, — скрипучим голосом произносит он, не глядя на нее, — называйте всех, мы всех отправим на гильотину!» Шарлотта выхватывает из-за корсажа нож и по самую рукоятку вонзает его во впалую грудь сидящего в ванне человека. В ужасе от содеянного выдергивает нож и отбрасывает его в сторону.

Если бы Шарлотта чувствовала себя убийцей, она выпрыгнула бы в окно и убежала, прежде чем ее бы начали искать. Но великий Корнель сказал: «Кто справедливо мстит — не может быть наказан». И она твердым шагом вышла в коридор. Вслед из ванной донесся слабый голос: «Ко мне, моя дорогая, на помощь!»

Тринадцатого июля, в день, когда Шарлотта вонзила кинжал в грудь Марата, армия под командованием генерала Вимпфена потерпела поражение при Верноне от республиканских войск. Но мадемуазель Корде об этом не узнала, как не узнала она, что после поражения Вимпфена объявленные вне закона депутаты, укрывавшиеся в Кане, спешно покинули город.