Шарлотта Морель

Глава третья

Ночью Париж напоминает большую, окутанную туманом мрачную гавань. Редкие фонари уныло освещают своим мерцающим светом зловонные улицы, а темные дома, в тени которых блуждают расплывчатые, бесформенные фигуры, неясно вырисовываются во мгле как стоящие на якоре корабли.

В конце улицы была видна только тускло мерцающая поверхность воды в канале Сен-Мартен да раздавались слабые звуки аккордеона, как эхо доносившиеся с его мрачных безлюдных берегов. На углу над темными домами возвышались массивные контуры больницы Сен-Луи. В тусклом свете входящие туда люди казались какими-то перепуганными и съежившимися.

Неподалеку стоял полицейский фургон, и страж порядка, чеканя шаг, ходил взад и вперед по тротуару перед госпиталем. Из пузатого черного фургона, похожего на жука скарабея из египетской гробницы, выталкивали носилки. Санитары в голубых халатах, наскоро наброшенных на плечи, таскали носилки внутрь помещения, а сами пострадавшие открывали полные ужаса глаза и приходили в сознание, когда их проносили сквозь темный портал в приемную, откуда слышались невнятные голоса и сдавленные стоны.

Большую часть пострадавших в бельвильской бойне свезли в больницу Сен-Луи. Там уже не хватало мест для этих несчастных, которых бесцеремонно оставляли на попечение молодого дежурного врача. Сперва он пытался протестовать, но потом сдался. Приемный покой, и так почти полный, теперь был забит вновь прибывшими до отказа. С началом зимы больницы открывали свои двери для огромного числа бездомных, которые искали убежище и койку вдали от обледеневших улиц и мостов. Как привило, их легко принимали, так как каждый из них страдал какой-нибудь запущенной болезнью, обострявшейся с приходом зимы.

От таких бродяг трудно было быстро избавиться, и пока раненых размещали прямо на носилках в просторной комнате ожидания. Приехавшие с ними родственники толпились в коридорах и возле двери.

Раненые лежали в большой и холодной комнате. Единственная газовая лампа бросала слабый свет на лежащие рядами тела. Носилок было около дюжины. Некоторые люди пострадали от дубинок полицейских, другие от сабельных ударов. Одна женщина и маленькая девочка были почти до смерти затоптаны охваченной паникой толпой.

На следующий день происшествие нашло краткое отражение в нескольких газетах. Лишь немногие журналисты, зная о случившемся, пришли в больницу. Познакомившись с ситуацией, они быстро ретировались. Трое из них проявили большую настойчивость. Они стояли и молча смотрели на раненых.

— Пойдем, Тома, — сказал один из них тихо.

Бек повернулся к своему другу Жозефу Дагеррану.

— Мы не можем оставить ее просто так. Здесь некому даже оказать ей помощь. Нужно что-то сделать.

Он посмотрел на невысокого крепкого мужчину, стоявшего у него за спиной. Это был доктор Тулуз. Он 306 вышел вперед. Все трое молча смотрели на Мари, которая все еще без сознания неподвижно лежала на носилках у их ног. Отправившийся на поиски Тома Тулуз нашел его в кафе на площади Сен-Андре-де-Арт, где тот работал со своими друзьями. Все вместе незамедлительно отправились в госпиталь Сен-Луи, где Мари среди многих других пострадавших дожидалась свободной койки в переполненной приемной.

Тома подошел к ней поближе. Мари лежала, скрючившись на боку. Ее руки были крепко сжаты, и могло показаться, что она спит. Лицо было мертвенно-бледным, на волосах запеклась кровь. На Мари было красивое зеленое платье, которое Тома подарил ей очень давно.

Тома наклонился и взял Мари за руку, но тут же со страхом выпустил ее и выпрямился. Рука была неестественно горячей, но так крепко сжата, что напоминала руку покойника.

Тома оглядел унылую комнату, заваленную скорчившимися ранеными. Где-то застонал мужчина. В одном из окон было выбито стекло, на стенах висели ничего не значащие графики и даты.

Тома тихо позвал: «Мари».

Он смотрел на ее лицо и не смел разбудить ее. Тома думал о тех людях, которые были способны это сделать. Только что врач сказал ему, что в больнице нет коек, не хватает врачей и они вряд ли смогут помочь ей. Остается только ждать. Она может прийти в себя или умереть сразу, не приходя в сознание.

Кровь запеклась в ее темных волосах, и один завиток приклеился ко лбу. Нежная кожа вокруг раны стала иссиня-черной. Тома стало нехорошо.

Дагерран стоял чуть поодаль вместе с Тулузом, и с волнением наблюдал за своим другом. Тома стоял молча, плотно сжав губы. Казалось, он побледнел больше, чем сама пострадавшая. Он так остро ощущал боль, вызванную жалостью к Мари, что она превращалась в его собственную боль, будто рана была нанесена в его сердце.

Дагерран взял его за руку: «Пойдем».

Ему ничего не оставалось, как уйти — уйти и ждать. Тома направился к выходу. В конце ряда на подстилке из нескольких одеял, постеленных прямо на пол, лежала маленькая девочка. Тома остановился, не в силах оторвать от нее взгляд. Потом двинулся к выходу.

Они вышли из больницы. Доктор Тулуз собрался домой. Дагерран еще раз поблагодарил его за то, что он нашел их и сообщил о несчастье, и спросил, как он будет добираться домой. Тулуз сказал, что живет рядом и дойдет пешком. Они расстались, и Бек с Дагерраном пошли в другую сторону.

Некоторое время они шли молча.

— Она может поправиться, — задумчиво сказал Дагерран.

— Возможно, — ответил Тома.

Они шли рядом и молчали, но думали об одном и том же. Несколько дней назад в Обене были убиты двадцать семь шахтеров, потребовавших улучшения условий труда. В течение четырех месяцев над ними издевался грубый надсмотрщик. Префект послал батальон солдат и приказал стрелять по бастующим. Эта новость потрясла всю страну, и газеты, особенно те, которые не поддерживали империю, подняли ужасный шум. Среди них была и «Деман», в которой работали Бек и его друзья. На них был наложен штраф в тысячу франков за оскорбление правительства, что было жестоким ударом для Бека. Жюстина Эбрар не могла без конца оплачивать все расходы на издание газеты и налагаемые на нее штрафы. Вскоре и ее состояние окажется недостаточно для этого. Тома сознавал, что не имеет морального права пользоваться благосклонностью своей бывшей пассии, известной актрисы.

Он думал о Жюстине. Помогала ли она ему из чисто дружеских побуждений или же в память прошлой любви? Разделяла ли она когда-нибудь его взгляды, которые он отстаивал? Можно ли так долго пользоваться материальной поддержкой женщины, тем более бывшей любовницы?

«Я не какой-нибудь сутенер, — говорил он себе, — чтобы жить за счет женщины».

Такое положение было для него крайне тягостным. Вся его гордость, все его принципы восставали против этого. Даже если бы это означало конец газеты «Деман», нужно уметь обходиться без подобной помощи. Или самостоятельно выстоять, или умереть.

К двадцати семи жертвам трагедии в Обене прибавились новые жертвы в Бельвиле. Власти нанесли свой удар, не задумываясь и не пытаясь разобраться, насколько это правомерно: ведь на проведение митинга было получено официальное разрешение. Пострадали ни в чем не повинные прохожие. Где же свобода? Когда они смогут снова обрести ее? Но она нужна всем этим людям, как нужны им воздух и солнце. Они не могут больше жить во мраке, пока женщин будут убивать на улицах озверевшие полицейские, которые за свои преступления получают надбавку к жалованью.

«Если Мари умрет, — думал Тома, — я больше не смогу жить, как прежде». Он чувствовал себя ответственным за происшедшее, за ее искалеченную жизнь. Он предал ее! Но почему? Во имя любви или ради иллюзии любви? Он спрашивал себя: что, кроме удовольствия, дала ему Шарлотта? И все же он любил ее всей душой, он был пронизан этой любовью. Однако он понимал, что теперь у них нет общего будущего. «С ней я одинок. Всегда был одинок. Она не может меня понять», — думал Тома.

Два дня Мари была в состоянии комы. Ее поместили в конце левого ряда коек в женской палате. Это было единственное свободное место. Доктора ничем не могли ей помочь. Шансы на спасение при операции по трепанации черепа были один к десяти. Она лежала, одинокая и забытая, вместе со стонущими пожилыми женщинами.

Тома получил официальное разрешение навещать Мари два раза в день. Он не долго задерживался в больнице и всегда уходил оттуда в подавленном состоянии. Тома навестил доктора Тулуза, чтобы еще раз поблагодарить его за все, что он сделал для Мари в ту ночь. Тулуз рассказал ему грустную историю бежавшего из заключения журналиста Жана Херца, которого ему пришлось забрать в свой дом. Он сообщил также, что Херцу стало немного лучше, он лежит на раскладушке в кладовой, которая наскоро была переоборудована в спальню.

Тома никогда раньше не встречал Херца, который начал работать в парижской прессе задолго до того, как сам Тома стал журналистом. Однако Шапталь, которому Тома доверительно поведал историю Херца, помнил его. Тома, живший в это время один на площади Фюрстенберг, решил забрать Херца в свой дом, как только тот сможет самостоятельно двигаться. В дальнейшем Тома надеялся найти его семью и постепенно подготовить ее к этой новости.

Ему также предстояло найти Ипполита, тело которого вместе с остальными убитыми было отвезено в морг. Тома знал, что тот был смертельно ранен в живот. Он отправился выполнять эту скорбную миссию.

Он шел по набережной Сены, над водами которой низко склонились позолоченные осенью деревья. Древние камни ажурного Нотр-Дама производили впечатление какого-то одинокого искусно украшенного бастиона, возвышавшегося среди уродливых новых зданий. По реке, с легким шипением рассекая воду, мирно проплывали баржи.

Квадратное здание морга бросалось в глаза своей мрачной чернотой. Оно стало местом паломничества зевак. Целые толпы народа собирались возле него, чтобы поглазеть на жертвы ужасных преступлений. Люди толкались в очереди, чтобы посмотреть на жертвы полицейского разгула в Бельвиле. Смерть все еще была звездой номер один на подмостках парижского социального театра, зрители которого уже более ста лет жили, танцевали и пели близ кладбища Невинных душ и склепов Монфуконов.

Внутри стеклянная галерея отделяла зрителей от рядов покойников. Комната была небольшой, и посетители проходили строем, словно перед витриной магазина. Тома увидел Ипполита. Он лежал рядом со стариком, который, казалось, просто спал. Голова у Ипполита запрокинулась, рот был открыт. Большие усы на восковом лице были словно искусственными. Глаза закрыты, руки сложены на груди.

Большие усы вызывали в памяти облик живого Ипполита — всегда смеющегося и веселого, немного жалкого и неописуемо комичного. Теперь они лишали его той торжественности, которая обычно сопровождает смерть.

Тома вышел. К своему удивлению, он почувствовал себя страшно усталым и опустошенным. Увиденное потрясло его до глубины души. В этот момент ему нужна была сильная рука друга, а лучше всего — покой любви.

Затем он отправился в больницу, где его приветливо встретил дежурный доктор.

— Случилось чудо, — сообщил он. — Сегодня утром наша больная пришла в сознание. Теперь я могу сказать вам, что у нас не было почти никакой надежды. Обычно, когда пострадавший остается без сознания в течение долгого времени… Но никто никогда не знает… теперь можно надеяться, что дело пойдет на поправку.

«Если она выживет, — подумал Тома, — как сообщить ей о том, что ее брат скончался? Что можно ей сказать, чтобы еще раз не показаться предателем? Следует ли снова оставить ее одну наедине со страданиями?» Эти мысли так угнетали его, что он даже помедлил, прежде чем войти в палату. Доктор быстро прошел в комнату, ловко маневрируя между кроватями, и Тома ничего не оставалось, кроме как последовать за ним, хотя у него было сильное желание убежать.

Глаза больных были прикованы к нему. Женщины шептались между собой. Койка Мари была в самом конце ряда. Глаза ее были открыты.

— Только недолго, — предупредил доктор, — через две минуты уходите, ей нельзя утомляться.

Сестра милосердия склонилась над соседней койкой, придерживая судно для пожилой женщины, которая громко стонала.

— Мари, дорогая моя… — произнес нежно Тома.

Она молча взглянула на него. Сперва ему показалось, что она не может говорить. Остановившийся взгляд испугал его. Он подумал, что страшный удар по голове не прошел бесследно.

— Бедная моя девочка.

Больше он ничего не мог вымолвить. Узнает ли его Мари? Ему хотелось наклониться и взять ее руку, однако он не осмелился сделать это, чувствуя на себе взгляды окружающих, наполненные нескрываемым любопытством. Он выругал себя за то, что пришел с пустыми руками, и неуклюже сунул свою единственную руку в карман.

Тома подошел совсем близко.

— Ты пошла на поправку, — с трудом вымолвил он. — Вот увидишь, все опять будет хорошо.

Он осознавал всю абсурдность своих слов и их трагический двойной смысл. Он не осмелился сообщить ей об Ипполите.

Тома наклонился к ней:

— Мари, ты можешь говорить? Скажи что-нибудь.

Рука Мари нервно сжала одеяло.

— Уходи, — четко сказала она. — Убирайся отсюда.

Тошнота подступила к горлу Тома. Женщина, сидевшая на соседней койке, пристально следила за ними.

— Уходи, — повторила Мари.

Она видела его темный силуэт на светлом фоне стены. Он стоял в ногах кровати, опустив курчавую голову и глядя себе под ноги. Ей было невыносимо его присутствие. Этим утром она вернулась к жизни. Ее состоянием интересовались многие, среди них был и молодой доктор, который знал ее историю. Он-то и сообщил Мари, что ее брат Ипполит погиб. Она осталась одна. Тома должен уйти.

Тома подошел ближе, с правой стороны койки Мари, и быстро сказал, не глядя на нее:

— Я хочу помочь тебе. Знаю, что не имею никакого права вмешиваться в твою жизнь, но хочу, чтобы ты знала: если тебе что-нибудь понадобится, только скажи мне. Помни об этом, Мари.

Она ничего не ответила. Она была безразлична ко всему окружающему. Тома понимал, что он здесь не нужен и что даже его сострадание было ошибкой.

Опустошенный Тома вышел из больницы и взял кабриолет, чтобы поехать на улицу Месье-ле-Принс. Ему так не хватало Шарлотты.

Шарлотты не оказалось дома. Анник открыла дверь и извиняющимся жестом указала на пустую квартиру: «Мадам пошла за покупками. Думаю, она скоро вернется».

Тома ушел, хлопнув дверью. Анник из-за дверей кухни смотрела ему вслед выпученными от удивления глазами, словно перепуганная сова.

Оказавшись на улице, Тома испугался своих собственных мыслей и своего мрачного отчаяния, все нараставшего в его душе. Тогда он вспомнил о Жане Херце. Беглый каторжник, которого он встретил в доме доктора Тулуза в Бельвиле, рассказывая ему о своей семье, сообщил ее адрес на улице Риволи. Поддавшись внезапному порыву. Тома решил съездить туда.

Он не очень-то задумывался о том, что скажет семье Херца, если найдет ее. Он легко нашел нужный дом. В конце дворика была дверь консьержки.

— Мадам Херц? Ну, по правде говоря, она жила здесь… я знала ее только неделю или две, но теперь… видите ли, месье, она умерла вскоре после того, как я переехала сюда. До этого я работала прачкой на улице Соммерар.

— Значит, мадам Херц умерла? — переспросил Тома, глядя на уходящую вверх широкую старую лестницу, видневшуюся в конце узкого темного вестибюля.

— Да, как я уже вам сказала, месье. Она была немолода, и ее здоровье оставляло желать много лучшего. Кроме того, у нее были неприятности. Но, если вы знаете их семью, то вы, вероятно, знаете, что… ее сын…

— Я дружил с ее сыном, — торопливо сообщил Тома.

Консьержка с любопытством взглянула не него.

— Говорят, что его посадили в тюрьму…

— Скажите, мадам, — перебил ее Тома, — а жена моего друга все еще живет здесь? Они и раньше жили в той квартире, да?

— Она и сейчас живет здесь.

— Можно ее видеть?

— Позвольте мне заметить, месье, что она снова вышла замуж. Теперь она не мадам Херц, а мадам Ругемон.

Тома с удивлением смотрел на нее, но пристальный взгляд консьержки заставил его быстро собраться с мыслями. Он подумал, что под этим так называемым новым замужеством могло скрываться что-то большее. Мадам Херц, должно быть, вышла замуж фиктивно, чтобы скрыть свое прошлое.

— Она сейчас дома?

Мадам Ругемон оказалась дома. Ее квартира на третьем этаже выглядела весьма уютно. Дверь открыла деревенского вида служанка. Тома сказал, что хотел бы видеть мадам Херц.

Его проводили в небольшую столовую, которая неприятно напомнила ему комнату Шарлотты. Минуту спустя вошла женщина. Ей было лет тридцать пять. Она была темноволоса и весьма привлекательна, несмотря на тенденцию к полноте и некоторую небрежность в одежде.

Она выглядела бледной и обеспокоенной.

— Служанка сообщила мне, месье, что кто-то спрашивает мадам Херц. Я насторожилась, когда услышала это имя. Никто меня теперь так не называет. Скажите мне, откуда… с какой стати… то есть откуда вы знаете мое имя?

— Мадам, ваше имя мне сообщил доктор Тулуз. Цель моего визита, несомненно, удивит вас. Будьте готовы к потрясению, к неприятности, а, возможно, вместе с тем и к радости.

— Что вы хотите сказать?

— У меня есть новости от вашего мужа, Жана Херца.

Лицо женщины стало белым, как лист бумаги. Она прижала руку к сердцу.

— Что вы хотите этим сказать, месье? Мой первый муж, к моему большому сожалению, умер пять лет назад. Возможно, вы знали его когда-то?

— Да, я знал его.

Пристально наблюдая за ней, он понял, что ее замешательство вполне естественное. Может быть все это — огромная ошибка?

— Мой муж был сослан, — продолжала мадам Херц. — Его сослали на каторгу за политические взгляды. Мы ничем не могли ему помочь…

Теперь она говорила спокойней, в надежде, что Тома пришел рассказать ей подробности его смерти. Она явно пыталась отогнать нараставший страх. Над розовой верхней губой появилась испарина. Жизнь не стояла на месте, и эта женщина выбрала себе новый путь. Теперь, вероятно, она любила другого человека и боялась его потерять.

— Я пришел сюда за тем, чтобы рассказать вам не о его смерти, — сказал Тома спокойно, когда она закончила говорить, — а о его жизни. Он жив.

— Что такое вы говорите…

— Он жив. Он спасся. Он здесь, в Париже. Я боялся сказать вам об этом сразу. Для вас это могло быть слишком большим потрясением.

Женщина вскрикнула и оперлась о спинку кресла. Ее лицо стало восковым.

— Вы лжете, — крикнула она, — вы обманщик, месье. Мой муж умер. У меня есть письмо из министерства, где сообщается о его смерти. Как вы смеете?

— Это правда, мадам. Похоже, это ужасная ошибка. Я сказал вам правду.

— Я не верю вам.

— Это ваше право. Я только выполнил свой долг, придя сюда.

Она увидела, что он собирается уходить, и безотчетный страх заставил ее броситься к Тома и схватить его за руку.

— Подождите. Это так ужасно! Вы должны понять мои чувства: Приходите сегодня вечером, месье, и вы встретитесь с моим мужем, месье Ругемоном. Вы обязательно должны прийти…

Тома согласился, страдая от мысли, что ему придется повторить свой визит. Женщина проводила его до лестницы и осталась стоять в дверях, беспомощно глядя ему вслед.

Несмотря на это, любопытство и жалость к несчастному Жану Херцу заставили Тома вернуться вечером на улицу Риволи. Его проводили в столовую, где семья заканчивала обед. Ругемон оказался благообразным мужчиной с хорошими манерами. Его речь обличала уверенного в себе человека.

— Жена сообщила мне, месье, о любопытном известии, касающемся Жана Херца. Кто-то, называющий себя его именем, просил вас сообщить нам, что Жан жив. Ни в коей мере не сомневаясь в ваших благих намерениях, должен сказать вам, месье, что вы стали жертвой обмана. Тот человек жулик. Моя бедная жена, бесспорно, была вдовой, когда я женился на ней четыре года назад.

Он развел руками:

— Конечно, я не прошу вас верить мне на слово. Я могу даже показать вам свидетельство о его смерти. Оно поступило из канцелярии тюрьмы и датировано июнем 1864 года. Оно также заверено министерством юстиции 13 июля того же года. Если вам нужны доказательства…

Бек взял в руки пожелтевшие листы бумаги. Они протерлись на сгибах; было видно, что их много раз вынимали из отделанной вельветом шкатулки, где они хранились среди любовных писем молодых лет. Эти вдруг возникшие бумаги служили неоспоримым доказательством правдивости слов Ругемона, однако на Тома они произвели впечатление какого-то фокуса, когда, например, из шляпы факира выскакивает кролик.

— Похоже, бумаги в порядке, — сказал Тома, возвращая их мужчине.

— Ну вот, месье… Мне остается только сожалеть, что вас обвели таким образом вокруг пальца.

— В таком случае прошу извинить меня.

Женщина смотрела на Тома широко раскрытыми покрасневшими глазами.

— Полагаю, вы были другом Жана Херца, — заметил Ругемон. — Возможно, вы знали его во время… э-э, заключения.

Тома сначала замялся, но потом, сообразив, что он слишком молод для того, чтобы быть знакомым с Херцем до суда, согласился.

— Ну что же, месье, мы не будем допрашивать вас, — сказал Ругемон с некоторым пренебрежением в голосе. — Благодарим вас за визит, хотя, должен вам заметить, мы не стремимся принимать у себя людей, чьи взгляды, мягко говоря, непопулярны.

Глаза Тома сузились, но он, хотя и с трудом, сдержал себя. Этот человек принял его за бывшего заключенного; Тома, однако, считал, что в этом нет ничего зазорного. Многие благородные и умные люди расплачиваются за свои взгляды годами тюремного заключения.

Он саркастически улыбнулся, но Ругемон поспешно добавил с некоторой растерянностью:

— Не принимайте это на свой счет. Понимаете, я занимаю определенное положение в обществе, и мне не хотелось бы его потерять. Как государственный служащий, я должен помнить о своей репутации. Вы, как никто другой, должны знать, какое значение имеет сейчас частная жизнь человека. Министерство — это свой маленький мир. Вы всегда находитесь в поле зрения… Вы не поверите — они ведут досье на каждого…

— Вероятно, вы работаете в министерстве юстиции? — спросил Тома как бы между прочим.

Его собеседник покраснел и произнес что-то невразумительное. В этот момент распахнулась дверь, и на пороге показались дети, которые нервно поглядывали на однорукого незнакомца, разговаривающего с их отцом. Младшая, девочка, подбежала и прижалась к коленям матери, и мадам Ругемон обняла ее, как будто кто-то собирался ее похитить. Старший, мальчик лет двенадцати, стоял на пороге с бледным лицом и наблюдал за Тома. Он был слишком перепуган, чтобы войти в комнату.

Тома вздрогнул. У мальчика были тонкие черты лица, серые глаза и четко очерченный рот. Он был живой копией Жана Херца.

Тома повернулся к мадам Ругемон. Она сидела на стуле и в страхе прижимала к себе младшего ребенка. Ему стало жаль ее. Она смотрела на него с мольбой, и Тома вдруг ясно почувствовал, что какими бы ни были превратности судьбы этой женщины, она невиновна.

Тома быстро вышел. Оказавшись на холодном воздухе, он приободрился, хотя никак не мог избавиться от чувства неловкости, которое испытал в доме Ругемонов.

Он не знал, что и подумать. Ему почему-то не верилось, что произошла ошибка, и канцелярия тюрьмы зарегистрировала смерть Жана Херца. Он хорошо запомнил, как выглядели показанные ему документы: под напечатанными словами были сделаны записи от руки. Не было никакой печати или штампа, которые доказывали бы, что письмо действительно пришло из мест заключения. Теперь Тома был полностью уверен в том, что одна бумага фальшивая. Это было первое, к чему он теперь пришел. Другой документ, полученный из министерства, также мог быть подделкой. Изготовить его могло любое заинтересованное лицо, например, человек, который давно любил мадам Херц. Возможно, это был Ругемон…

Все дело выглядело бы довольно романтично, если бы Тома не чувствовал, что здесь кроется какая-то коварная тайна. В любом случае было уже поздно что-либо изменить. Эта женщина выбрала себе другую судьбу. У нее были дети. Сомнения, поселившиеся в ее сердце, могли разрушить ее будущее. Может быть, следует оставить все как есть, ничего больше не объяснять и просто ждать? Но что он скажет Херцу? Можно попытаться убедить его смириться с таким положением. Но согласится ли он?

Эти вопросы долго мучили Тома, прежде чем к нему с новой силой вернулось желание увидеть Шарлотту. Он направился на улицу Месье-ле-Принс, где уже был в тот день во второй половине дня. Он знал, что найдет ее за письменным столом и помешает ей работать, но в тот вечер это для него не имело значения.

Шарлотта действительно была дома. Она открыла дверь сама, закутанная в старый халат и с распущенными волосами, как будто только что вылезла из постели. Анник уже ушла спать.

Она обрадовалась, увидев Тома. В тот вечер ей не писалось, и она хотела с кем-нибудь поговорить. Он сказал, что уже приходил к ней, и в этот момент увидел лежавшие на диване открытые коробки.

— Я ходила по магазинам. Вернулась совсем разбитая. Надеюсь, ты не стал меня дожидаться. Если бы я знала…

— Хватит извинений. Это неофициальный визит, — сказал нетерпеливо Тома, — мы не на званом приеме.

Ему сейчас больше всего нужна была дружеская поддержка и искренняя любовь. Не успела она опомниться, как он крепко обнял ее и страстно поцеловал.

— Я сегодня плохо выгляжу, — сказала она, смотрясь в зеркало через плечо Тома и заранее зная, что говорит неправду. Ей нравилось видеть в зеркале свое отражение, когда он целовал ее.

Тома медленно отпустил ее и присел на угол дивана.

— Я был в больнице Сен-Луи. С Мари все в порядке. Сегодня утром она пришла в себя, — сказал он устало.

— Это хорошие новости. Почему ты не сказал мне об этом сразу? Я рада за нее, да и за тебя тоже, — нежно сказала Шарлотта, Положив руку ему на плечо.

Она ощущала смутное чувство вины и страха перед трагедией, которая ожидала бы Тома в случае смерти Мари. В общем, она сочувствовала этой женщине, но это было обычное чувство жалости, поскольку она понимала, что сама Мари никогда не испытывала к ней симпатии. Шарлотта вряд ли стала бы сильно горевать в случае смерти Мари. Она вообще не любила печалиться.

Некоторое время Тома молчал, думая о Мари и о том смертельном равнодушии, с которым она попросила его уйти. В ее голосе не было ни презрения, ни злости. Это раздражало его больше всего. Когда он думал о Мари, он начинал опасаться за свое будущее. Он старался отогнать от себя мысли о возможности разрыва с Шарлоттой, о той душевной пустоте, которую он иногда испытывал, находясь рядом с ней, Он чувствовал, что ему необходимо сделать какой-то решительный шаг. Почти подсознательно он искал выход из неопределенного положения, в котором оказался из-за своих чувств к Шарлотте.

— Послезавтра мне необходимо поехать в Брюссель, — сказал он, — ты поедешь со мной?

— Ты шутишь! А как же мой роман? Я ведь обещала сдать первую часть в конце этой недели.

— Если бы ты не тратила все свои деньги на побрякушки, тебе бы не пришлось делать работу в такие сжатые сроки. Нельзя строить свою жизнь так безалаберно.

— Я свободна.

— Да, я знаю…

К нему опять вернулась обида. Ему захотелось ударить Шарлотту, но он не мог заставить себя сделать это. Да и толку не будет.

— Ну, а что же ты собираешься делать в Брюсселе? — спросила она.

— Ты же знаешь. Мне надо встретиться с Рошфором до того, как он вернется во Францию. Я буду работать с ним, если он создаст новую газету, а я думаю, он это сделает.

— В этом случае я тебе не понадоблюсь, и, как уже сказала, было бы глупо бросить все и уехать сейчас.

Тома понимал, что для нее это была бы хорошая возможность увидеть мир, встретиться с новыми людьми. Он мог бы познакомить ее с Виктором Гюго, поскольку Рошфор непременно пригласил бы его к нему. Но какой смысл говорить ей об этом? Она упряма. Тома вспомнил Брюссель, веселый туманный город с его бьющей ключом жизнью, множеством клубов и ассоциаций, члены которых маршировали субботними вечерами по улицам. Ему захотелось пройтись по этому городу, держа Шарлотту под руку.

— Значит, ты не хочешь ехать со мной?

— Нет, это неразумно.

Он не глядел на нее. Он даже не настаивал, но его разочарование было почти пугающим.

Итак, Тома отправился в Брюссель на поезде один, а Шарлотта испытывала так хорошо знакомое многим женщинам чувство приятной освобожденности, которое наступает, когда муж уезжает из дома. Занятие собственными мелкими делами, сопровождающееся множеством маленьких глупостей, которые были бы невозможны при нормальном образе жизни, давало ощущение личной свободы. Но свобода существует только в нашем воображении. Вдовство Шарлотты уже делало ее свободной, а с отъездом Тома, как ей казалось, она может позволить себе все что угодно. Неделя, пока он отсутствовал, показалась ей праздником, а Париж выглядел более привлекательным, чем даже Венеция.

Приближался ноябрь. В университете возобновились занятия, что положило конец праздному времяпрепровождению студентов. Фредерик и Мило вернулись из Прованса. Утром во дворе Шарлотта встретила Фредерика. Он угрюмо поздоровался с ней, и в тот же день Валери ей сообщила, что он получил место учителя в колледже Генриха IV и намеревался полностью посвятить себя юриспруденции.

После этого Шарлотта видела его еще два или три раза. На нем был облегающий костюм и строгий галстук. Он сделал себе очень короткую стрижку и выглядел довольно суровым.

Радостное ощущение свободы сохранялось у Шарлотты два дня, но потом ей стало скучно. Возникло необъяснимое желание отправиться на прогулку к площади Шатле, где она могла встретить светловолосого молодого человека, которого видела вечером пятнадцатого августа. Предлогом для этого послужило открытие нового обувного магазина. Она долго крутилась возле витрины, уходила, потом снова возвращалась.

В отражении стекла она могла видеть то здание с высокими окнами, в котором скрылся этот юноша в карнавальную ночь. Сейчас дом выглядел пустым, и в конце концов она оставила поиски новых ботинок и пошла в направлении к ближайшей площади.

По узкой улице навстречу ей шли два молодых человека, и сердце Шарлотты сжалось — она узнала своего незнакомца. Он шел рядом с другим юношей и по-дружески с ним беседовал. Когда Шарлотта проходила мимо них, напустив на себя строгий и гордый вид, он неожиданно увидел ее и замер на месте. Она торопливо ушла от них. Несомненно, это был он — бледное лицо, светлые волосы и черный костюм. Он был таким симпатичным, что ее сердце бешено заколотилось.

Она услышала за собой быстрые шаги и ускорила шаг, но услышала голос сзади: «Мадам, ваша перчатка».

Это был приятный низкий голос с заметным иностранным акцентом. Шарлотта не оглянулась и быстро перешла через дорогу. Оказавшись на другой стороне улицы, она посмотрела назад и увидела незнакомца. Он стоял и смотрел на нее, держа в руке ее перчатку.

Она бросилась в толпу, будто пыталась убежать от своей собственной глупости. Она была слишком стара для таких игр, ей стало стыдно за свое легкомыслие. Она не могла понять, что на нее нашло, почему ее преследовал образ этого молодого человека. Навязчивая идея, коварный соблазн? Или тяга к романтике, желание познать неведомое — желание, которое оставляет свет звезды, исчезнувшей с небосклона?

В этот вечер она поднялась наверх, на пятый этаж, в скромную комнату Габена и Иллы, всю заваленную красками, холстами и всякой домашней утварью. Габен рисовал все дни напролет, на время освободившись от финансовых забот благодаря получению своей доли от продажи кожевенного завода. Шарлотта подумала о том, что будет, когда и эти деньги закончатся, ведь его картины все еще не находили покупателей.

— К тебе только что приходил посетитель, — сообщил ей Габен. — Чуть не забыл сказать.

— Посетитель? — удивилась Шарлотта и покраснела от невероятного предположения, что это мог быть тот светловолосый юноша.

— Это был лейтенант… я имею в виду капитана Море, — продолжал Габен с издевкой. — Он звонил в твою квартиру, а потом консьержка послала его сюда. Не беспокойся, я был с ним очень вежлив. Он хотел видеть тебя. Похоже, он пробудет в Париже несколько недель.

Шарлотта была ошеломлена: «Альфонс!»

Она уже успела совсем забыть о нем, и вот он объявился. Как забавно! Ей даже нравилось, что он оказался достаточно настойчив и пришел повидаться с ней. Сперва она решила, что не будет встречаться с ним, но в конце концов передумала. Не было причин для отказа. Она тут же представила себя в самых различных своих нарядах; возможно, она наденет даже платье с кокетливым глубоким декольте, чтобы усилить его страдания. Она хотела, чтобы ею восторгались и, возможно, даже любили. К тому же Море несколько напоминал ее незнакомца с Шатле. В общем, все это могло быть интересным приключением.

Во второй половине дня ресторан Мезон Дор на Итальянском бульваре погружался в монастырскую тишину. Каждый день, когда суетное обеденное время заканчивалось и залы пустели, появлялись редкие элегантно одетые молодые люди, которых встречал приветливой улыбкой сам хозяин. Это были молодые люди из хороших семей. Они заказывали отдельный номер, где незадолго до их появления могли происходить совершенно другие сцены. Здесь они располагались, чтобы отдаться своей страсти к азартным играм.

Они играли в покер и баккара. На этот раз Феликс де Белей, претендент на пост в аудиторском бюро, привел с собой незнакомого молодого светловолосого человека.

— Море, — кратко представил его Белей своим друзьям. Эти были Эмиль Меннери, Ролан Мусар и старейший член их кружка граф де ла Пер. Все слегка приподнялись со своих мест и вежливо поклонились, перед тем как вернуться к игре.

Феликс и Море склонились над столом, наблюдая за игрой в баккара. Море был явно возбужден. Похоже, игра его очень интересовала, хотя он часто поглядывал в окно.

Он был в Париже уже пять дней и собирался задержаться еще на три недели — в основном для переговоров в министерстве относительно своего перевода в столицу. Жозефина осталась в Ниоре. Пять дней он болтался по ночным заведениям в компании своего школьного друга Феликса де Белея. Феликс обладал достаточным состоянием, чтобы вести беззаботную жизнь, ни в чем себе не отказывая. Море был им восхищен, но у него не хватало средств, чтобы последовать примеру транжира Белея, тем более что ключик от их семейного кошелька находился в цепких руках Жозефины.

Конец игры ознаменовался громкими выкриками. Граф проиграл шестьсот шестьдесят франков. Они поднялись и отправилась выпить по рюмке, оставив карты лежать на столе. Белей собрал их и стал тасовать опытной рукой.

— А когда я могу сыграть? — спросил Альфонс. — Ты обещал мне, Феликс.

— Если хочешь остаться нищим…

— Брось, Феликс.

— Ну, хорошо. Давай сыграем, — сказал он, с треском перебирая колоду пальцами. — Ты готов?

— Конечно.

С замирающим сердцем Море сел за стол.

— Поставь на кон десять су, — сказал Феликс. — Начнем с малого.

Сдали карты, Море проиграл. Он заплатил деньги, снова сел за игру и снова проиграл.

Карты мелькали в руках Белея. Море постоянно проигрывал — сумма достигла пятисот франков, тысячи, двух тысяч. Море покрылся потом, его лицо стало бледным.

Белей посмотрел ему в глаза и сказал:

— Ты знаешь, я могу сейчас остановиться, если захочу.

— Конечно, можешь, — согласился Альфонс беззвучным голосом.

Если его соперник закончит игру, он потеряет все. Он поставил на кон все, что у него было.

Они сдали карты. Море проиграл.

— Четыре тысячи, — сказал Белей. — Будешь продолжать?

Море затрясло. Белей вскочил на ноги, карты рассыпались по ковру.

— Забери все обратно, идиот! Это все не считается. Я шельмовал.

— Что? — спросил Альфонс еле слышно.

— Ты даже не заметил, как я подтасовывал карты. Этому трюку научил меня старый шулер. Я бы мог ободрать тебя как липку.

— Какая подлость, — сказал устало Море. Он тяжело дышал, а от неожиданного спада напряжения чуть не лишился сознания.

— Не обижайся, — продолжал Белей, — я только хотел преподать тебе урок. Ты хотел сыграть, но не понимал на что идешь. У тебя нет никакого опыта. Ты бросился в игру, как новичок-гладиатор на арену. Ты должен понять, что азартные игры в Париже — это совсем не то же самое, что невинная игра в пикет в твоем Ниоре, где долг в сотню франков считается делом чести. Чтобы играть в Париже, ты должен быть либо мошенником, либо миллионером.

Море молча собрал свои деньги. Он ненавидел себя в тот момент, но у него не было другого выбора. Это были все наличные, которыми он располагал, а ему еще предстояло жить до конца срока. К тому же Жозефина надеялась, что он привезет назад добрую половину из них. Она не могла даже представить себе, на что их можно было потратить.

Несмотря на чувство облегчения, Альфонс был сильно расстроен. Он понимал, что сделал одну большую глупость, когда посвятил жену в свои финансовые дела, а другую, еще большую, когда после свадьбы отдал жене немалую часть состояния своего отца в благодарность за разрешение разделить с ней ее титул, даже не оговорив это никакими условиями. Теперь Жозефина постоянно занималась их бюджетом, и все их дела были под ее контролем. Она придерживалась строгих принципов и вообще была очень экономной. Она сама тратила мало и его во всем ограничивала.

— На улице карета остановилась, — сообщил Белей, стоявший у окна. — Это, наверное, к тебе, Альфонс. Ты говорил, что договорился встретиться здесь со своей любимой женщиной…

Море поспешил к окну:

— Должно быть, это она. Она запретила мне приходить к ней домой, а я не осмелился сказать ей, где остановлюсь. Тогда я подумал, что… ну, этот ресторан будет наиболее безопасным и самым привлекательным для нее местом встречи. Я думал, что мы могли бы здесь пообедать, но сейчас еще так рано…

— Я не знаком с вашей подругой, дорогой месье, — заметил граф, — но я могу понять ее отказ принять вас у себя. При отсутствии добродетели женщина по крайней мере должна иметь благоразумие. Могу даже сказать, что для нее во сто раз важнее иметь благоразумие, чем добродетель.

— Ну, довольно, — прервал его Белей и подтолкнул Альфонса вперед. — Чего же ты ждешь?

Альфонс стоял и смотрел в окно. Его руки дрожали. По-видимому, ему не хватало смелости спуститься вниз.

— Ты ведешь себя, как школьник, — весело сказал ему друг. — Можно подумать, что ты никогда не встречал приличных женщин в Ниоре. Что с тобой? Где твоя смелость? Это первый раз, когда она согласилась встретиться с тобой?

— Нет, ну, не совсем так. Я же рассказывал тебе про нее. Я знал ее очень давно. Я хотел встретиться с ней снова. Она была замужем, но теперь она вдова и свободна. Я думал, что она отвергнет меня бесповоротно, но позавчера она неожиданно и с охотой приняла мое приглашение пообедать.

— И приласкать тебя?

— Нет, еще нет. Слишком скоро. У нас были очень официальные отношения. Я не должен торопить ее, ты понимаешь. Но я надеюсь, что сегодня…

— Ты ее любишь? — спросил Феликс де Белей, с любопытством вглядываясь в лицо друга.

— Да, мне кажется. Я так волнуюсь. Она бывает такой странной и импульсивной.

— Поведи ее обедать в Бои. Всем женщинам там нравится. Дай ей немного выпить, но только немного. Будь очень нежным, но не переборщи. Говори о ней…

— Хорошо, — согласился Альфонс. Его лицо еще оставалось довольно бледным.

Он сбежал вниз и оказался у двери как раз в тот момент, когда Шарлотта поставила ногу на первую ступеньку. Она не хотела сама входить в ресторан и надеялась, что он будет ждать ее на улице.

— А, вот ты где, — сказала она.

— Да, — ответил он поспешно. — Садись обратно в карету. Мы поедем в другое место. Я все объясню по дороге.

— Но мы же собрались…

— Пообедать здесь? Нет, это ужасное место. Позволь мне отвезти тебя в Бои. Там будет намного приятнее.

Он назвал кучеру адрес ресторана, который минуту назад прокричал ему вслед Белей. Затем уселся рядом с Шарлоттой, чувствуя, как его нога прикоснулась к шуршащему шелку длинной юбки. Он удовлетворенно вздохнул. Это была его мечта — назвав адрес модного ресторана, горделиво проехаться в парижском кабриолете, слыша рядом шуршание шелкового платья очаровательной женщины.

Шарлотта, которая не любила ездить в кабриолете и терпеть не могла неудобств, связанных с такими поездками, не разделяла радости Альфонса, но все же улыбнулась ему. Он взял ее руку и украдкой поцеловал ее.

Она отдернула руку и с удивлением взглянула не него. Два дня назад они вместе завтракали, и сейчас она держала себя вполне уверенно. После завтрака они совершили небольшую прогулку по саду Тюильри, где Шарлотта довольно пространно объясняла причины, в силу которых они должны оставаться не более, чем друзьями. Альфонс уговаривал ее как-нибудь пойти пообедать с ним. Чтобы дать согласие, ей потребовалось два дня для раздумий. Она намеревалась во время обеда поставить его в известность, что такое не должно повториться снова.

Шарлотта держалась спокойно, почти равнодушно. Она приложила много усилий, чтобы привести себя в наилучший вид, но только из соображений тщеславия. Сейчас она чувствовала, что полностью владеет собой. В штатском Море выглядел более элегантно, даже казался моложе и привлекательнее, чем в военном. Может быть, радость от встречи с ней помогла ему вновь обрести такой вид? Но лицо его было бледным и серьезным, а темные круги под глазами выдавали усталость.

— Наконец ты здесь, шепнул он страстно, — я так ждал этого момента, Шарлотта…

Он снова взял ее руку и поцеловал ладонь. Шарлотта медленно высвободила руку.

Альфонс сидел, повернувшись к ней, и с преданностью заглядывал ей в глаза. Она отвернулась, пряча свой взгляд, и смотрела в окошко до тех пор, пока наконец они не доехали до Бои. Поскольку время обеда еще не наступило, Альфонс взял Шарлотту под руку и уверенно повел ее по направлению к озеру. Он не шел, а, казалось, летел на крыльях; его взор был устремлен ввысь, в звездное небо, а на лице был написан такой восторг, что она нисколько не удивилась бы, если бы он вдруг стал читать стихи Ламартина.

Шарлотта спокойно шла рядом с ним и смотрела на водную гладь озера. Она не разделяла его восторга. Неожиданно он остановился и взял ее за плечи.

— Как часто я наблюдал за звездами, когда ждал тебя под твоим окном. Помнишь?

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, но Шарлотта недовольно отстранила его.

— Ты обещал вести себя прилично, — сказала она с упреком.

— Конечно, — согласился он угрюмо.

Из ресторана доносились звуки оживления, вдоль прогулочной аллеи желтым светом зажглись газовые фонари. Они направились в обратный путь.

Они выбрали столик возле окна с видом на террасу, залитую светом и увитую зеленью. Им было хорошо видно, как по проспекту между двумя рядами деревьев то и дело подъезжали экипажи, из которых выходили прекрасно одетые женщины в сопровождении модных мужчин, состоятельных бизнесменов, просто снобов и денди в обшитых золотом жилетках и с тросточками, украшенными перламутровыми набалдашниками.

Альфонс и Шарлотта внимательно наблюдали за роскошным миром, который был — одинаково чужд им обоим. Однако в глубине души они испытывали удовольствие. Еда была великолепна, одетые в униформу официанты были вышколены. Прекрасное вино сверкало в хрустальных бокалах.

Шарлотта скромно потягивала вино, стараясь не опьянеть, но вскоре она погрузилась в состояние счастливого безразличия и уже почти не осознавала, что ест, где проводит вечер.

Между тем Альфонс не притронулся к еде. Он сидел, спокойно наблюдая за Шарлоттой. В тот вечер она была прекрасна в своем черном платье, отороченном белым лебединым пухом. Даже в его мечтах она не могла быть более блистательной. Он поедал глазами ее фигуру, красивые плечи, белевшие в свете канделябров, — все, что он потерял из-за юношеской глупости.

«Все равно она будет моей, — думал он, — она будет принадлежать мне». По его спине пробегала дрожь.

Время от времени, когда ее глаза встречались с серыми глазами Альфонса, Шарлотта тоже чувствовала волнение.

— Какая странная штука жизнь, — сказал Альфонс. — Если бы ты тогда досталась мне, Шарлотта, мы так и не смогли бы до конца понять и оценить друг друга. Сейчас мы оба изменились. У меня такое чувство, что я открываю тебя снова; я нахожу тебя даже более восхитительной, чем прежде. Я страдал без тебя, — сказал он серьезно, — я всегда мечтал о тебе. Когда ты уехала, я долго продолжал бродить по вечерам под твоими окнами… Я готов был отдать жизнь, лишь бы снова увидеть тебя в окне.

— Мы были очень молоды и, я бы даже сказала, глупы, — спокойно ответила Шарлотта.

— Как жестоко, — пробормотал он. — О, как я люблю тебя!

Он взял ее за руку, но в это время к ним подошел официант, и он был вынужден отпустить ее. Глядя прямо перед собой, он стал говорить, что не должен был жениться на Жозефине, что он не любит ее, что она действует ему на нервы. Он взял свой бокал и разом опорожнил его до дна.

— Я люблю тебя, — снова сказал он тихо, со стуком поставив бокал на стол.

— Успокойся.

Он снова начал говорить о прошлом, но Шарлотте это показалось скучным. Речь Альфонса была неумной, его прежнее обаяние поблекло. Она любила его когда-то, давно, а теперь это чувство угасло. Она пыталась найти в его лице прежние черты, черты юноши, которого когда-то знала. Но ничего не осталось от былого. Никто не убивал ее любовь, она умерла сама. Шарлотта поняла, что даже ее собственные воспоминания стали стираться в памяти, и это испугало ее.

Она первая собралась уходить. На улице в ночной темноте помимо ее воли к ней снова вернулось волнение от сознания его близости, и она вздрогнула. Альфонс набросил плащ на плечи и поспешил вперед, чтобы поймать кабриолет, один из тех, что медленно кружили вокруг озера.

В кабриолете он обнял ее. Ей было холодно, и она не пыталась освободиться. Альфонс назвал кучеру адрес, и она даже не поинтересовалась, куда он ее везет. Она не спрашивала его об этом до тех пор, пока кабриолет не пересек Сену.

Он еще крепче обнял ее.

— Ко мне домой, дорогая, — прошептал он ей в затылок.

— Я не хочу, — возразила беспомощно Шарлотта.

— Только на секунду. Если ты настаиваешь, мы будем вести себя хорошо. Мы не можем расстаться просто так. Уверяю тебя, я сделаю все, что ты скажешь, я буду слушаться тебя во всем.

Она знала, что он говорит неправду, и это должно было ее насторожить, но этого не случилось. Она понимала, что ей придется играть роль обиженной добродетели до самого конца, и скорее для самой себя, чем для Альфонса. Она чувствовала то возбуждение, то сонливость, то даже некоторое любопытство…

Он привел ее в меблированные комнаты, уныло-уродливое жилье, которое он, должно быть второпях, снял в тот же день. Шарлотта сразу же поняла это, пораженная убожеством комнаты, служившей прихожей. Альфонс достал бутылку и два бокала.

Она устало уселась на диван, чувствуя, как от нее ускользает ее воля. Ей было очень грустно; она понимала, что теперь, зайдя так далеко, она поставила себя в смешное, двусмысленное положение, и ей трудно будет настоять на том, чтобы он просто открыл дверь и выпустил ее. Вместе с тем она знала, что ни чуточки не желает Альфонса.

— Ты расстроена? — спросил он. — Но почему?

Он встал на колено подле нее, а она думала о том, куда подевался тот молодой лейтенант, который так терзал ее душу. Когда она снова заговорила, ее голос дрожал.

— Расскажи мне о прошлых днях. Расскажи о нас.

Ниор с его безлюдными улицами. Она была так молода; брала уроки фортепиано. Ее первые балы и милые воздушные платья, похожие на печальные увядшие цветы. Молодые офицеры, танцующие в залах; девушки, с замиранием сердца ждущие приглашения. Она вспомнила, как в первый раз встретила Альфонса. Он стоял в дверях и выглядел довольно воинственно в своей форме, белых перчатках и с саблей на боку. Он поклонился, и она написала его имя в своей карточке на тур вальса. Воспоминания о Ниоре наполнили ее душу той радостью и болью, которые человек испытывает в девятнадцать лет.

Альфонс нежно приподнял ее с дивана. Она расслабилась, прильнув к нему. Перед глазами поплыл туман воспоминаний.

Она покорилась ему. Она думала о Ниоре и его окутанном туманной дымкой парке. Альфонс поцеловал ее. Это были его губы, которые она так любила когда-то.

Она не осмелилась отвергнуть его поцелуй. Ей было покойно в его руках, как в плену прошлого. Она как бы отдавала дань своей девичьей любви. Он продолжал целовать ее долго и страстно, как будто никогда никого не любил. Казалось, ничего другого между ними и быть не могло.

Внезапно Шарлотта вскрикнула: «Нет!»

— Ну, пожалуйста, — взмолился он, — мы так долго ждали этого случая. Не отталкивай меня.

Его руки были нежны и настойчивы, но она вырывалась, как делала это и тогда. Она чувствовала, как его руки стремились найти ее тело под одеждой, и она, еще продолжая сопротивляться, внутренне сдалась, задыхаясь от возбуждения. Ее сердце готово было выпрыгнуть наружу. Ей казалось, что она слышит, как люди двигаются в соседней комнате, слышит обрывки танцевальной музыки. Кто-нибудь может зайти и застать их. О, Альфонс! О, Ниор!

Он увлек ее в спальню. Мельком заметив ужасную мебель, Шарлотта почувствовала, что лежит на просторной кровати рядом с Альфонсом.

Он был хорошим любовником. Он снова превратился в мужчину, перед которым не могут устоять женщины. Она ценила и ненавидела его страсть, не в силах сопротивляться неистовости его поцелуев. Его страсть граничила с самоуничижением.

Он доставил ей минутное удовольствие, после которого она отрезвела. Их тела остались лежать рядом, словно посторонние друг другу, а души их снова разлетелись в разные стороны. Шарлотта захотела вернуться домой.

— Не уходи, — просил он, — не сейчас.

Она осталась, не в силах собраться с мыслями и оторваться от него. Она могла бы привыкнуть к нему и в конце концов достичь некоторого взаимопонимания, но только в том случае, если бы они встретились еще хоть раз. Но теперь было уже поздно. И когда он снова привлек ее к себе, она подумала, что больше никогда к нему не вернется и что сейчас она видит его в последний раз.

Альфонс хотел проводить ее домой, но Шарлотта попросила его оставить ее у здания университетской медицинской школы. Они стояли вместе на улице, безмолвные, почти как старые друзья. Она думала о том, что все произошедшее уже потеряло свой смысл. Когда он сказал ей, что будет ждать ее на следующий день в пять часов и спросил, придет ли она, Шарлотта ответила: «Возможно».

Он думал, что ее ответ означает «да», она же хотела сказать «нет».

Шарлотта мучительно спрашивала себя, почему ее охватила такая мучительная грусть. Ей не было стыдно. Она чувствовала только щемящую боль в сердце, разрываемом ужасной пустотой любви без Любви. Она ощущала себя разбитой и подавленной.

О, Тома! Она почти вслух произнесла это имя. Она предала его и знала, что это должно было произойти, но не предполагала, что предаст самое себя.

На улице было темно, и лишь редкие освещенные окна отбрасывали на землю длинные блики. Растерянность и страх охватили ее, и она, как сумасшедшая, ворвалась в свою дверь, пряча лицо в пышном воротнике плаща. Во дворе было темно и страшно. Вывешенное на балконе белье напоминало висельника, раскачивающегося под порывами ветра. Шарлотта еле сдержала крик. Ужасное предчувствие зашевелилось у нее в сердце.

Вдали раздался звук колокола. Она с облегчением вздохнула и стала подниматься к себе по лестнице. Услышала, как плачут пробудившиеся дети Арнодов и их успокаивает женский голос. Потом опять наступила тишина. Оказавшись на лестничной площадке, она дрожащей рукой вынула из сумочки ключ и открыла дверь.