Шарлотта Морель

Глава седьмая

Кабриолет остановился в конце небольшой улицы за площадью Мадлен. Сквозь туман были видны алые отблески пожара и неясные фигуры людей. Вокруг уже собралась большая толпа, и им пришлось прокладывать путь локтями.

Люди выстроились цепью и передавали ведра с водой из рук в руки. Работали молча, слышно было только потрескивание огня. Прибыла пожарная команда.

Сопровождаемый друзьями, Шапталь пытался пробраться в типографию. Жара была невыносимой.

— Бек! — позвал Шапталь.

Они отпрянули назад, так как сверху упала горящая балка и преградила им путь. Они подбежали к маленькому лысому человеку в комбинезоне. Это был Эмиль, посыльный печатника.

— Где месье Бек?! — прокричал Шапталь.

Маленький человек испуганно указал на темный проход, ведущий в подвал.

— Там. Он побежал вниз. Мы везде искали месье Лероя. Месье Бек думал, что он спасся через заднюю дверь, но кто-то сказал, что босс с самого начала оставался внизу. Месье Бек приказал нам выломать дверь вон той старой железякой.

Перепуганным голосом он продолжал рассказывать, что пожар начался три четверти часа назад у задней стены мастерской, в подвале. Огонь пробрался через комнаты и достиг первого этажа, где хранился резервный запас бумаги и парафина. Все это мгновенно вспыхнуло, как порох. Прогоревший пол рухнул в подвал старого здания, где почти нечему уже было гореть, но к этому времени пламя уже достигло машинного зала и другой половины мастерской, перевалив через толстую стену.

— Бек не мог спуститься вниз, это безумие! — в ужасе закричал Шапталь, задыхаясь в дыму.

— Мы должны найти его, — безумно орал Дагерран.

Рабочие, которые, к счастью, оказались на улице, когда начался пожар, подбежали к ним. Двое из них несли ведра с водой. Все выстроились в цепь и продолжали свою монотонную, но, по-видимому, уже бесполезную работу.

Дагерран подбежал к начальнику и что-то сказал. Затем все увидели, как он направился к ступенькам, ведущим в подвал.

— Осторожно, — крикнул Шапталь, — Дагерран, осторожно!

Но Жозеф уже стоял на ступеньках и звал Бека. От едкого дыма у него перехватило дыхание. Он ничего не видел. Рывком распахнув ворот рубахи, он кинулся вниз в кромешный ад.

— Бек!

Казалось, звук его голоса утонул в дымовой завесе. Он с трудом добрался до конца лестницы и схватился руками за железную станину одной из машин.

За ним шли трое пожарных, держа в руках лампы, свет которых едва пробивался сквозь дым.

— Бек, — снова закричал Дагерран, — Бек! Это я, Дагерран! Ты меня слышишь?

— Я здесь, — раздался слабый голос совсем рядом.

Дагерран бросился сквозь дым. Голос звучал близко, невероятно близко. Неожиданно, не успев даже понять, что происходит, Дагерран натолкнулся на стену и чуть не наступил на Тома, который лежал у стены. Его ноги были зажаты тюками бумаги, из которых пробивались тонкие струйки дыма. Они вытащили его из-под завала. Дагерран поддерживал его под руку. Дым обжигал им горло и слепил глаза.

— Вон там, — прохрипел Тома.

Он показывал на фигуру лежавшего на полу человека, которую другие не видели. Это было тело Лероя, печатника. Он лежал на полу вниз лицом. Один из пожарных перевернул его на спину, и они увидели почерневшее лицо и сильно обожженные руки, торчавшие из под закатанных до локтя рукавов рубашки.

— Он умер, — с трудом вымолвил Тома.

Силы оставили его. Голова Тома откинулась назад, как у убитой птицы, его тело обмякло.

Пробившись сквозь клубы ядовитого дыма, люди вынесли Тома на улицу. Потом вытащили тело Лероя. Оказавшись на чистом воздухе, спасатели чуть не падали от усталости. Дагерран почувствовал неимоверную слабость во всем теле, перед его глазами замелькали огоньки, он потерял сознание.

Очнувшись, Дагерран почувствовал, что лежит на скамье в большой комнате, которую освещают газовые лампы, висящие под потолком. Он понял, что находится в классной комнате. Должно быть, его принесли в здание школы, которая располагалась рядом с типографией. Дагерран повернул голову и увидел Бека, сидевшего в изнеможении на полу возле учительской кафедры. Его голова бессильно свисала. Рука была обожжена, лицо выпачкано кровью и сажей. Одежду покрывала мелкая серая зола.

Остальные люди в комнате молча стояли у окна. Дагерран подполз к ним поближе, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Он лежал и вдыхал влажный воздух тумана. Его лицо было черным от копоти. Только стекавшие из обожженных глаз слезы оставляли на щеках белые полоски.

— О Господи, — угрюмо вымолвил Шапталь, — по крайней мере вы оба остались живы. Я боялся, что случится худшее.

Дагерран молчал. Сквозь ветви старого клена в сотне ярдов от окна Дагерран видел все еще горевшую типографию. Теперь огонь уже нельзя было усмирить. Здание было обречено сгореть дотла.

— Это был преднамеренный поджог, — сказал устало Шапталь. Его голос дрожал. — Люди в этом уверены. Огонь вспыхнул неожиданно в южном крыле мастерских. Пламя распространялось слишком быстро, чтобы это могло быть случайным возгоранием. Рабочие убеждены, что кто-то бросил туда парафин.

— Лерой погиб! — с горечью сказал Поль Буше. — Предполагали ли наши враги, что это может произойти?

Они услышали, как за их спиной Тома медленно, с трудом поднялся на ноги и подошел к ним. Сажа и копоть, словно гротесковый грим, придавали его измученному лицу выражение горькой печали.

— Лерой умер! — повторил он. — Они убили его. Это был преднамеренный поджог!

— Но почему? — спросил Буше. Уголок его рта нервно задергался.

— Потому что мы стали у них на пути, — сказал Тома. — Они не вмешивались до тех пор, пока не начали появляться резкие критические статьи. Рассказ о Гвиане затрагивает слишком много людей, всплывает слишком много имен. Они могут вызвать взрыв общественного мнения, и поэтому нашим врагам пришлось действовать незамедлительно. — Тома заморгал. Каждое движение опухших век вызывало боль. У него обгорели ресницы, а глаза были красными и воспаленными. Шапталь озабоченно посмотрел на него.

— Ты обгорел, — сказал он, — у тебя обожжена рука. Тебе необходимо обратиться к доктору.

Тома тупо смотрел на широкий ожог и волдыри, уже появившиеся на ладони. Он молчал. Из-за сильной усталости он не мог даже чувствовать боли. Несмотря на крайнюю усталость, в душе его рождался гнев.

— Лерой погиб, — злобно сказал он, — и это моя вина. Я должен был предвидеть, что, публикуя этот материал, мы вызовем ярость наших врагов. Я считал, что делаю справедливое дело, однако по моей вине погиб человек. Я забыл, на какую подлость могут пойти эти свиньи. — Он взглянул на троих своих друзей, которые с тревогой наблюдали за ним. Они видели, как он распрямил свои могучие плечи и решительно взглянул на них. Его лицо было суровым, но голубые глаза искрились огнем.

— Кто бы это ни сделал, мы его найдем, — сказал он с угрозой, — мы найдем и уничтожим их. Лерой будет отомщен.

Шапталь с испугом сделал шаг по направлению к нему:

— Бек, отвечать насилием на насилие, значит опуститься еще ниже того, кто ведет против нас борьбу.

— Отлично, — закричал Тома, — в таком случае уходи. Я не заставляю тебя следовать за мной. Я буду действовать один, в одиночку. Я не боюсь их. Я не призываю тебя становиться героем. Иди пиши свои успокоительные заметки, веря в то, что ты борешься с преступлением и несправедливостью. Словами ничего не добьешься, теперь я в этом уверен.

— Но Бек, что ты можешь сделать? — спокойно спросил Дагерран.

— Для начала я расскажу об этом всему миру. Все, должны знать, что поджог совершен преднамеренно. Даже сильные мира сего должны бояться закона.

В его глазах появилось такое выражение, словно он их всех ненавидел.

Шапталь вытащил платок и протер очки. Он был в замешательстве. Буше стоял очень бледный. Дагерран неловко комкал воротник своего пальто. Их окутала атмосфера обреченности. Пришел конец всем начинаниям в их маленькой газете, конец их маленьким заметкам о новостях, над которыми они так упорно работали, конец скромным ресурсам и маленькой, скромно обставленной мансарде на улице Сен-Андре-дез-Артс, конец всем надеждам, которые они так пылко обсуждали, собираясь вокруг слабо освещенного столика. Они также чувствовали, сколь бесполезными были многие идеалы и доктрины, красивые слова, которые они так терпеливо пытались довести до сознания людей, жалкие слова, из-за которых в конце концов погибло столько людей. Неожиданно они почувствовали щемящую жалость к самим себе, тщетность своих попыток что-либо изменить.

— Тома, — вдруг сказал Дагерран, — как ты можешь продолжить борьбу сейчас, когда типография сгорела и наша газета умерла. Не обманывай себя. Ты же знал, что когда-нибудь тебе все равно придется оставить «Демен», даже если это будет грозить разорением мадам Эмбар. Ты же знал об этом, правда?

— Я где-нибудь раздобуду денег, — хрипло ответил Бек.

— Где ты сейчас найдешь сумасшедшего, который бы стал финансировать тебя, Бек! Ты должен это понять. Тебя ослепила ненависть.

— Я найду деньги.

Тома отвернулся и быстро пошел к двери. Он был уже на пороге, когда Дагерран бросился за ним.

— Тома, подожди!

Уже на улице он догнал Тома и схватил его за руку.

— Бек, послушай. Ты же знаешь, я всегда буду следовать за тобой. Я твой друг, но будь же благоразумен. Мы больше не можем вести борьбу в одиночку. Они разорят нас. Кто знает, какой следующий шаг они предпримут. Они будут клеветать на тебя и заставят страдать твоих друзей. Сама Жюстина Эбрар уже стала объектом пошлых сплетен, что нанесло большой урон ее карьере. Ты же знаешь об этом. Будь благоразумен, Тома, умоляю тебя.

— Перестань читать мне мораль.

— Бек, они убьют тебя, если ты не отступишься. Есть другие способы борьбы с ними. Три дня назад я встречался с Рошфором. Он ждет тебя. Он хочет, чтобы ты присоединился к нему. Ему нужны такие люди, как ты. Теперь он тебе тоже нужен. Сходи к нему, ты должен это сделать.

Тома смотрел прямо перед собой. На скулах его играли желваки. Дагерран чувствовал большую жалость к другу, страдающему от своего поражения.

— Кого ты теперь осмелишься просить о финансировании? — спросил он в отчаянии.

— Кенна. Я встречался с ним на прошлой неделе. Уверен, теперь он мне не откажет.

— Кенн! Ведь он отказал тебе, бросил в тот момент, когда тебе больше всего нужна была его поддержка.

— Кенн находится под влиянием своей дочери, — холодно сказал Тома. — У Алис Кенн было несчастное замужество. Сейчас она нашла утешение в политике, как многие женщины находят его в вязании. Все это меня мало волнует, если только она даст мне денег.

— Ты не можешь этого сделать, Тома. Не можешь, потому что просить деньги у этого человека ниже твоего достоинства. Я не хочу, чтобы твое имя выпачкали грязью.

— Мне совершенно наплевать, что по этому поводу будут говорить люди!

— Нет, — возразил Жозеф, — ты не можешь обратиться к Кенну, поскольку мадам Флоке работает на него, и все говорят, что она его любовница!

Наступила гнетущая тишина. Тома сердито оттолкнул державшего его за руку Дагеррана.

— Извини меня, — сказал Жозеф виновато, — мне пришлось сказать тебе это. Я вынужден, понимаешь.

— Кто тебе это сказал? — спросил Тома после долгого молчания.

— Я знаю. И я не единственный, кто это знает. Я бы предпочел никогда тебе не говорить об этом. Я не утверждаю, что это правда, но так говорят люди. Он публикует ее новеллы в своей газете. У людей длинные языки, Тома, и ты должен об этом знать.

— Почему ты считаешь, что это каким-либо образом касается меня?

Голос Тома был леденяще холоден. Дагерран виновато развел руками.

— Ну хорошо, — сказал он устало, — отправляйся к Кенну и попытайся воспользоваться влиянием его дочери. Ты увидишь, как они втопчут в грязь твое имя и твои идеи. Твоим врагам будет гораздо легче справиться с тобой, когда на тебя обрушатся потоки грязи, и даже твои друзья больше не будут в тебя верить. Чтобы сломать честного человека, требуется не так много усилий. Ты станешь изгоем, предметом насмешек, и всем будет наплевать на то, что ты думаешь. Теперь отправляйся. Я сделал все, чтобы удержать тебя.

Дагерран быстро отвернулся, у него закружилась голова, когда свежий воздух попал в его пропитанные дымом легкие. Тома непроизвольно протянул руку, чтобы удержать своего друга от падения, и некоторое время они стояли рядом.

— Дагерран, ты спас мне жизнь, — тихо сказал Тома, — я не поблагодарил тебя.

Он посмотрел на испачканное гарью лицо Жозефа и его короткую бороду, обсыпанную золой. Что-то в суровых чертах Жозефа неожиданно напомнило Тома об Антуане Марилье. Ему вновь послышался низкий певучий голос Антуана, который был способен в любое время урезонить его. И этот голос уже никогда ему не суждено было услышать.

Некоторое время оба стояли молча. Бек искренне верил в преданность Дагеррана, и эта преданность до слез трогала его сердце.

— Мне уже лучше, — сказал Жозеф.

Их глаза встретились, и Тома крепко пожал ему руку.

— Дагерран, я хочу, чтобы ты знал, что эта женщина меня больше не интересует. Когда-то она действительно имела для меня какое-то значение, но теперь для меня это не важно, понимаешь. Эта женщина для меня умерла. Я создал себе иллюзорное счастье. Все, что касается лично меня, теперь не важно. Я отдам свою жизнь, помогая другим в борьбе за справедливость, — он снова пожал руку Дагеррану.

— Я знаю, что другие умеют забывать. Я не могу и никогда не смогу. Я научился бороться, и теперь моя жизнь посвящена этому. Существуют вещи, однажды встав на защиту которых, ты уже никогда не сможешь отступить. Я не могу все бросить теперь, не уничтожив самого себя. И все же ты, вероятно, прав. Опасно руководствоваться ненавистью или гордостью. Я не пойду к Кенну. Я отправлюсь на встречу к Рошфору. Если я ему нужен, я буду с ним работать.

— Я рад, Тома…

Бек резко отдернул свою руку, и, когда он поворачивался, Дагерран заметил слезы в его глазах.

— Бек! — окликнул его Жозеф.

Но Тома уже переходил улицу. Дагерран попытался догнать его, но вскоре потерял из виду, ослепленный туманом и хлопьями теплой золы, летевшими от еще дымящегося здания.

В растерянности он стоял среди белого облака, которое цеплялось за камни старого города, оставляло на них мокрые следы. Сырость пронизывала Дагеррана до костей.

Он был совсем один. Он теперь тоже остался в одиночестве. Им овладела гнетущая меланхолия. Он всегда ненавидел туман. Такое же состояние он испытал в Бретани, когда был еще ребенком. Его вновь стали преследовать страхи и сомнения; казалось, жизнь и любовь ничего не стоят, как ничего не стоили отчаянные поиски счастья в женщине.

Он вспомнил о своей жене и двух детях и внезапно почувствовал непреодолимое желание быть с ними. Район, где он жил, находился весьма далеко, и он побежал, натыкаясь в темноте на фонарные столбы.

Было начало января 1870 года. Вперемежку с туманами шли проливные дожди. Париж сделался серым неуютным городом, по улицам которого струились потоки воды. В такую зимнюю погоду парижане предпочитали оставаться дома. Шумные блистательные балы стали редкостью, будто империя находилась накануне своего развала. Наполеон Третий был больным человеком. А его неудержимые амурные похождения наносили еще больший вред его здоровью, влияя даже на умственные способности. Императрица Евгения ввела новый, более аскетичный стиль одежды, заражая своим примером других женщин Парижа. Отказавшись от пышных одежд, парижские жены отбросили также иллюзии в отношении собственной супружеской жизни. Несчастная империя разваливалась на куски, цепляясь — за свои последние надежды.

С начала года газета «Марсельеза» выходила регулярно. Ее редакция располагалась в большой комнате, которую Рошфор снял на улице Де-Фландр для встреч с сотрудниками. Каждый вечер уставленная столами и стульями комната напоминала пчелиный улей. Здесь проходили жаркие дебаты по самым разным вопросам, и в них всегда отличался самый молодой сотрудник Виктор Нуар.

Его часто видели в компании Дагеррана, который вошел в штат редакции «Марсельезы» одновременно с Тома Беком. Несмотря на рекомендации оставаться дома и заниматься лечением обожженной руки, Тома каждый день появлялся в редакции, где продолжал знакомиться с сотрудниками.

Однажды, около пяти вечера восьмого января, в редакции появился молодой человек и попросил встречи с Анри Рошфором. Ему сказали, что Рошфора нет, и тогда он заявил, что желает работать в газете.

Его вежливо попросили рассказать о себе. Оказалось, что у него нет опыта журналистской работы, но он хочет иметь возможность выступить в защиту своих идеалов. Его прекрасный, немного возвышенный французский язык и мягкий акцент выдавали в нем одного из тех чувствительных Иностранцев, которых часто можно было встретить в обществе.

— Странный тип, — вынес свой приговор один из помощников редактора, слышавший весь разговор.

Виктор Нуар, увидев незнакомца, был поражен странностью юноши и его необычно светлыми волосами.

— Вспомнил, — сказал Нуар, — это тот самый юноша, с которым мне пришлось скрестить свою шпагу в школе фехтования Ларибу. Черт возьми, никогда не ожидал встретить его здесь.

Молодой человек, которого попросили прийти на следующий день, собрался было уже уходить, когда Нуар окликнул его. Однако в этот момент появился Тома Бек, и белокурый юноша, заколебавшись, направился дальше к двери.

На следующий день он пришел снова и встретился с Рошфором. После непродолжительной беседы они вместе появились в комнате. Рошфор вел молодого человека перед собой.

— Друзья мои, — сказал он громко, — позвольте мне представить месье Ворского, который только что изложил мне суть своего дела. Месье Ворский желает овладеть профессией журналиста и хочет, чтобы мы стали его учителями. Мы польщены и готовы дать ему этот шанс.

— Добро пожаловать, — сказал кто-то, приветствуя новичка рукопожатием.

Остальные, также скромно поприветствовав его, вернулись к своей работе. Молодой человек в нерешительности стоял посреди комнаты. К нему подошел Нуар.

— Садитесь, пожалуйста. Мне кажется, мы уже встречались. Это вы так ловко обставили меня в школе фехтования на улице Вердю? Итак, вы хотите работать в прессе?

Молодой человек назвался Франком Ворским, польским эмигрантом. В детстве он получил французское образование и жил во Франции уже пять лет.

Нуар слушал его с интересом. Им обоим было примерно по двадцать два года, но Нуар выглядел старше. Возраст Ворского вообще трудно было определить. Его лицо с высокими скулами отличалось исключительно правильными чертами. Его можно было назвать красивым. Мягкая улыбка отражала одновременно и романтическую гордость, и какую-то детскую уязвимость. Он производил впечатление сильного человека. Казалось, это лицо, по-мальчишески задорное, не может состариться, невозможно было представить его дряхлым, иссеченным морщинами. Юноша ко всему проявлял интерес, и в его взгляде чувствовалась уверенность в себе.

Ворский все еще находился в редакции, когда примерно в шесть часов заявился Тома Бек.

— Вы знакомы с Беком? — спросил Виктор.

Ворский уклончиво что-то ответил, а потом, в свою очередь, спросил:

— Это ваш друг?

— Мы все здесь друзья, если хотите знать.

— Я тоже хотел бы стать его другом. Как вы думаете, он мне это позволит? — спросил Ворский.

— Спросите его об этом сами, — сказал Виктор Нуар, улыбнувшись искренности его тона. Поляк понравился ему своим энтузиазмом.

Однако, подумал Нуар, как может такой молодой юноша ценить дружбу человека, с которым почти незнаком и о котором знает только понаслышке. Сам Виктор, несмотря на свою молодость и глубокое восхищение многими своими друзьями, уже не способен был к подобному сентиментальному обожанию.

Через минуту Нуар увидел, что Тома Бек направляется к ним в сопровождении Дагеррана. Тома выглядел озабоченным и усталым, его рука была все еще забинтована.

«Если бедняга Ворский начнет сейчас же предлагать ему свою дружбу до гробовой доски, то все полетит к чертям» — подумал Виктор, с интересом разглядывая лицо Бека.

В редакции «Марсельезы» все хорошо знали, насколько глубоко Бек переживал крах его собственной газеты и пожар в типографии. Теперь, когда он каждый вечер приносил сюда свои статьи, они старались не затрагивать эту тему.

— Бек, разреши тебе представить месье Ворского, нашего нового сотрудника, — сказал Виктор. — Месье Ворский хочет поработать с нами одну-две недели, чтобы обучиться журналистскому мастерству.

Бек кивнул и окинул Ворского взглядом, не проявив особого интереса к внешности поляка.

— Я давно мечтал познакомиться с вами, — пылко сказал Ворский, и глаза его загорелись.

— Прошу извинить, но я должен идти, — ответил Тома, оставив без особого внимания такую демонстрацию преданности.

— Подождите меня, Бек, я тоже иду, — быстро сказал Дегерран.

Ворский и Нуар, который тоже закончил свою работу, ушли вместе с ними. Трое друзей пошли вместе, а Ворский, откланявшись, пошел вперед.

— Хороший парень, — заметил Дагерран, — какие глаза! Как у архангела Гавриила, поджигающего дракона. Все поляки — герои. Этот атавизм вообще свойствен всей их нации.

— Такое состояние духа основывается на страданиях их несчастной родины, — задумчиво добавил Нуар.

Бек шел молча, погруженный в собственные мысли. Ворский уже скрылся из виду. Они шли вдоль хорошо освещенной улицы. Вечером этот район, состоявший в основном из прилепленных друг к другу домишек и маленьких садиков с участками заброшенной земли между ними, был малопривлекательным.

Возле фонтана Ла-Вилетт, на участке заброшенной земли было построено несколько деревянных домишек. Среди этих посеревших от непогоды строений выделялся бар, откуда доносились пение и крики. Трое мужчин непроизвольно ускорили шаг, стараясь скорее преодолеть мрачное место с темными закоулками. Неожиданно ночную тишину нарушил человеческий крик. Звуки ударов и сердитые голоса говорили о том, что неподалеку кто-то затеял драку.

Нуар первым бросился вперед, остальные последовали за ним. Они подбежали к перекрестку, освещенному фонарем, который висел на шесте, прибитом к углу дома.

— Сюда! — крикнул Виктор.

Во мраке ночи мелькали чьи-то фигуры. Нуар закричал, и склонившиеся над чем-то люди выпрямились и разбежались в разные стороны. На земле лицом вниз лежал человек.

Это был Ворский. Он застонал, когда Нуар, встав на колени, перевернул его. Молодой человек не мог произнести ни слова. Его ударили по голове каким-то тяжелым предметом, волосы были в крови. Вероятно, его также были ногами, так как он крепко зажимал бок рукой, впиваясь пальцами в одежду.

— Ворский, с тобой все в порядке? Скажи что-нибудь, старина!

Поляк попытался приподняться. Виктор помог ему.

— Скажи что-нибудь!

Они заметили, как в тусклом свете луны из темноты показался какой-то человек.

— Кто здесь? — угрожающе спросил Виктор и сделал шаг вперед, загородив Ворского.

— Это Стацио, — прошептал тот, — один из моих друзей, цыган.

— Будь осторожен, Франк, — сказал цыган, — твои враги ищут тебя.

— Иди Стацио, не беспокойся, со мной друзья, — ответил Ворский.

— Тебе здорово досталось? — продолжал незнакомец.

— Обо мне позаботятся. Иди и ничего не бойся, — все так же спокойно ответил Ворский.

Сделав какой-то мистический знак пальцами, маленький черноволосый цыган Стацио перепрыгнул через канаву и исчез в кустах.

— Не удивляйтесь… — прошептал поляк, — у меня есть друзья. У меня повсюду много друзей. Я люблю цыган, они свободны…

— Можешь нам не объяснять, — сказал Дагерран. удивляясь про себя необычным связям Ворского.

— Нам надо спешить, — прервал их разговор Тома. — Ворский долго не продержится.

Они нашли дом доктора Тулуза, проживавшего неподалеку. Доктор провел четверых мужчин в маленькую, заваленную множеством книг и инструментов приемную. Он усадил Ворского возле яркой лампы и начал обследовать его рану.

— Черт побери, они хорошо поработали! — воскликнул он. — Это был сильный удар. Я должен наложить шов. Вам повезло, что рассечены только мягкие ткани. — Продолжая разговаривать, он начал смывать кровь со светлых волос юноши.

— Вы знаете, кто напал на вас? — спросил доктор Тулуз, глядя молодому человеку прямо в глаза, но тот молчал. Его бледное лицо оставалось неподвижным.

Доктор хотел передать пиджак Ворскому, чтобы тот надел его, и в этот момент из внутреннего кармана на пол выпала коробочка с визитными карточками. Дегерран поднял ее.

— Это принадлежит вам? — спросил он. — Прошу извинить меня, но после всего, что произошло, я вынужден задать вам такой вопрос.

— Да, — ответил Ворский, — я понимаю.

Дагерран открыл коробочку. На карточке было написано: Франк Штейман, гражданин Пруссии, проживающий в Париже.

Дагерран внимательно посмотрел на молодого человека:

— Эта карточка на имя Штеймана, — заметил он.

— Меня зовут Франк Штейман, — сказал Ворский тихим голосом.

— Вот это новость!

— Может быть, вы объясните мне все, старина, — обратился к нему Виктор Нуар и сел на стул, переложив с него на пол стопку книг.

— Говорите же, Ворский, — сухо приказал ему Тома.

Ворский устало откинулся на спинку стула.

— Я расскажу вам все, — сказал он. — Мое настоящее имя — Франк Штейман. Это фамилия моего отца. Ворская — фамилия моей матери. Мой отец — пруссак, а мать — полька, но мои родители расстались, когда я был еще ребенком.

— Не обманывайте нас, — резко сказал Дагерран.

— Вы должны мне верить. Я говорю правду. Я провел свое детство с матерью в Польше, пока мне не исполнилось двенадцати лет. Потом мой отец забрал меня к себе, чтобы дать мне немецкое образование. До девятнадцати лет я прожил у него. Но я поляк, и всегда им останусь. Я расстался с отцом три года назад. У нас нет с ним ничего общего. Я приехал в Париж.

— Но вы владеете французским почти в совершенстве!

— Я выучил его в Польше. Моя мать тоже прекрасно владеет французским. Я сам сделал этот выбор.

— Почему вы предпочитаете называть себя Ворским?

— Потому что я поляк и останусь им до конца своих дней, — пылко заявил Ворский. Для меня существует только имя моей матери. Но мне нужны официальные документы для властей. Мои предки жили и умерли в Польше. Я был рожден с Варшавой в сердце. Вы не знаете, что значит любить терзаемую врагами страну. Все поляки носят Варшаву в своем сердце.

— Вы же знаете, что за люди живут в этом квартале, — сказал доктор Тулуз. — Вам должно быть известно, что в Бельвиле есть немецкая колония. Немцев можно встретить повсюду, они втираются в доверие к нашим людям.

— Я знаю, — хрипло сказал Ворский. — Я знаю их.

— Что они делают во Франции?

— Они готовятся к войне.

— По какому праву вы утверждаете такое?

— Я просто знаю.

— Они ваши друзья? — спросил Бек, в упор глядя на юношу.

— У меня есть один друг среди них. Его зовут Карл Фуртер, я знаю его по университету.

Дагерран бросил на стол нож, который подобрал после драки на улице.

— Это немецкий нож. Вы можете посмотреть марку. Расскажите нам, что вы знаете, Ворский. Есть у ваших немецких друзей причины преследовать вас?

— Нет.

— А у Карла Фуртера?

— Нет, уверяю вас. Я не разделяю идей Карла, но он мой друг, я доверяю ему.

Тома внимательно изучал Ворского.

— Вы должны быть с нами предельно откровенны, — сказал он, — Присоединившись к нашей газете, даже на испытательный период, вы претендуете на наше доверие. Мы можем вам его оказать, но только в случае полного и взаимного понимания. Что вы думаете о нападении, которое было совершено на вас сегодня вечером? Вы можете рассказать нам все. Не изображайте из себя героя, играя в молчанку, какие бы романтические причины ни заставляли вас это делать. Вы уже не ребенок, и у нас нет времени, чтобы тратить его попусту.

Ворский покраснел.

— Я действительно ничего не знаю. Если бы у меня были доказательства, я бы вам их привел. У меня нет никаких причин для молчания. Я не узнал никого из нападающих. Но позавчера в баре недалеко отсюда у меня была ссора с тремя корсиканцами.

— Что произошло?

— Кто-то грязно отозвался о статье месье Рошфора, посвященной принцу Пьеру Бонапарту.

Ворский рассказал то, что они уже знали. Несколькими днями ранее Пьер Бонапарт, живущий в Париже племянник императора, напечатал язвительную статью в корсиканской газете «Л'Авенир», в которой хвастался, причем в самых непристойных выражениях, что может выпустить кишки всем врагам Империи. В ответ на это грубое и вульгарное выступление Рошфор напечатал в «Марсельезе» острую, но весьма сдержанную статью. Весь Париж узнал об этих статьях, и в целом общественное мнение складывалось не в пользу племянника императора.

— Я не знаю, как началась ссора, — сказал им Ворский, — но один из корсиканцев стал оскорблять Рошфора, и кто-то ему возразил. Корсиканец вскочил, готовый начать драку. Но тут я вмешался. Он этого не ожидал. Когда он вынул нож, я бросил ему в голову стул. Я еле спасся, убежав в карьер, где остановился табором мой друг Стацио с семьей. Они и спрятали меня. Стацио предупреждал меня, чтобы я не возвращался в этот квартал, иначе они могут убить меня.

— Так вот кто это был, — сказал Тулуз. — Они следили за вами. Они попытаются сделать это снова.

Бек сидел молча с озабоченным видом.

— Будьте осторожны, Ворский, — посоветовал Дагерран. — Эти люди не забывают обид.

— Я не боюсь их.

— Он намерен умереть молодым, — попытался шутить Виктор.

Все встали, собрались уходить.

— Вы все-таки должны дать мне шанс отыграться на шпагах, Ворский! — сказал Виктор, когда они спускались по лестнице.

— В любое время.

— Я подожду, пока вы поправитесь, мой бедный друг. Перед нами вся жизнь.

Весело улыбаясь, они вышли на улицу. Простившись с друзьями, которые собирались вернуться на улицу де Фландр, Бек направился к бульвару дю Комбат. Ворский догнал его на остановке омнибуса.

— Месье Бек…

— А, это вы, Ворский.

— Я хотел извиниться.

— Не нужно.

— Я должен попросить у вас прощения… не знаю, как это сказать… я восхищен вашей работой. Я бы хотел работать с вами. Надеюсь, я не прошу слишком много… ваши интересы…

— Тогда не восхищайтесь мной, — сухо ответил Бек, — во мне нечем восхищаться.

Томас смотрел на него суровым взглядом, но Ворский выдержал этот взгляд. Он был бледен и полон достоинства, отчаянного и даже немного смешного.

— Я буду придерживаться своих собственных суждений, — горячо сказал он, — у меня есть долг перед свободой, месье, и я буду за нее бороться, а если надо, умру за нее.

— Замечательные чувства, — задумчиво произнес Тома, которого юношеская горячность поляка почему-то раздражала. Поклонение этого мальчика пугало его. Он взглянул в конец улицы, но омнибуса не было видно.

— Месье, идея свободы человека владеет мною с пятилетнего возраста. Я вырос с ней. Я ненавижу угнетателей. Теперь вы понимаете, почему я хочу бороться с ними.

Бек вздохнул:

— Вы говорите, что хотите бороться так, будто говорите, что хотите умереть. От вас требуются не жертвы, а твердость, энергия, способности и, может быть, даже хитрость. Вы представляете себе борьбу, как схватку на эспадронах.

Ворский побледнел, но Бек продолжал говорить с беспощадной прямотой:

— Вам, может быть, никогда не придется жертвовать своей жизнью. Но вам придется упорно писать, объяснять неясные для многих идеи, вести скрытую борьбу в подполье. Мы живем не в сказочном мире. Нам не нужны дети и герои, нам нужны мужчины.

— Я уже не ребенок, — немного обиженно сказал Ворский.

Их глаза встретились. Ворский не мог знать, что Бека задевают именно его молодость и чистота, так жестоко попранные в период его, Бека, становления как личности. Кто из взрослых мужчин может безоглядно радоваться при виде триумфального шествия бунтующей молодости?

— Вы тоже повзрослеете, — тихо сказал Бек. — Бог дает, повзрослеете…

— Я никогда не изменюсь!

Бек помолчал, потом вдруг сказал:

— Вы очень молоды, Ворский, и я вам завидую. Завидую вашей молодости. Получите от нее все. Хватайтесь за нее изо всех сил, пока еще есть время. Живите, любите! Вы слишком красивы, чтобы стать мучеником.

— Ну, оставьте!

— Нам не нужны бессмысленные жертвы. И никому не нужна ваша смерть. А теперь прощайте.

Подошел омнибус, и Бек вскочил на подножку, прежде чем Ворский успел ему ответить.

На следующий день корсиканская газета «Л'Авенир» напечатала ответ Пьера Бонапарта на статью Рошфора. Племянник императора выплеснул множество оскорблений в адрес журналиста. Никогда еще газетная пресса не допускала на свои страницы такие потоки вульгарности и оскорблений. Все это напоминало обыкновенную провокацию.

Вне себя от гнева Рошфор решил вызвать на дуэль Пьера Бонапарта и послать ему своих секундантов — Мильера и Артура Арнольда, которые были его друзьями.

Они условились поехать в Отой, где жил принц, во второй половине дня. Однако в это время возникло неожиданное осложнение. Корреспондент другой газеты, «Ла Реванш», некий Паскаль Гросэт, принял оскорбления Пьера Бонапарта на свой счет и решил потребовать сатисфакции.

Вероятно, за такими действиями Гросэта стояли личные цели. По крайней мере его недоброжелатели утверждали, что он стремился достичь известности любыми средствами, включая дуэль. Несмотря на это он нашел поддержку у некоторых своих друзей, среди которых были Виктор Нуар, некий Ульрих де Фонвиль и Жозеф Дагерран, который знал Гросэта еще по колледжу.

Виктор Нуар согласился поехать в Отой вместе с Фонвилем. Вместе с ними отправился Дагерран, но он ждал своих друзей в кафе, пока те исполняли свою миссию.

Нуар и Фонвиль подошли к старому красивому дому, который во времена Реставрации выглядел гораздо лучше, чем теперь, и позвонил в дверь. Их провели в маленькую захламленную приемную, где было холодно и неуютно.

Фонвиль сел, а Виктор Нуар, волнуясь, стал ходить взад-вперед по комнате.

— Успокойся, Виктор, присядь, — сказал Фонвиль.

— Никогда в жизни у меня не было такого страстного желания кого-нибудь ударить, как Пьера Бонапарта, — сказал Нуар в бешенстве.

— Ты должен взять себя в руки. Это неприятный тип, но он горяч и ни перед чем не остановится.

Нуар подошел к окну и отдернул занавеску. Лучи заходящего солнца освещали вершины деревьев, и маленькие птички в поисках корма прыгали по посыпанной гравием дорожке. В отдалении чья-то девочка играла сама с собой в классики.

— Сколько дней мы уже не видели солнца, — сказал Виктор. Он приложил ладонь к теплому стеклу и подумал, что, когда наступит весна, он обязательно отправится кататься на лодке по реке.

Неожиданно за его спиной распахнулась дверь. Нуар обернулся.

В дверях стоял принц Пьер Бонапарт. Он был среднего роста, довольно плотный, грубые черты его лица не говорили о благородном происхождении, а сильно выдающийся нос свидетельствовал о принадлежности к роду Бонапартов. Густая борода скрывала рот. На лице было фальшивое выражение доброжелательности, однако за ним внимательный наблюдатель мог прочитать жажду удовольствий и неуемное тщеславие. Нуару он напоминал какого-то дикаря, затянутого в слишком тесный для него дорогой костюм.

Фонвиль и Нуар спокойно стояли, пока Бонапарт рассматривал их.

— Вас послал Рошфор? — резко спросил принц хриплым голосом, который трудно было бы забыть из-за странного тембра.

— Нет, мы пришли от имени месье Паскаля Гросэта, — сказал Ульрих де Фонвиль.

На лице Пьера Бонапарта отразилось удивление. Он прочитал письмо, которое ему протянул Фонвиль. Нуар молча наблюдал. Оба ожидали реакции принца.

Принц прочитал письмо, отложил его в сторону и подошел к ним, держа одну руку в кармане.

— Я нелестно отозвался о месье Рошфоре, — сказал он, — потому что он представляет собой рупор толпы. Я не ссорился с месье Гросэтом. Но вы выступаете от лица этих мерзавцев?

Это было неприкрытым оскорблением. Виктору Нуару с самого начала стоило большого труда сдерживать себя. Теперь, при слове мерзавцы, он угрожающе сделал шаг вперед.

— Мы выступаем от имени наших друзей, — ответил он принцу холодно.

Бегающие глазки принца Пьера Бонапарта смотрели мимо него, и инстинкт Нуара подсказал ему, что надо быть настороже. Но было уже поздно. Неожиданно Пьер Бонапарт сделал шаг вперед и рукой наотмашь ударил Виктора Нуара по лицу. Затем, также неожиданно, он вытащил правую руку из кармана. В руке оказался пистолет, и он выстрелил почти в упор.

Виктор упал ничком. Бледный от гнева, Пьер Бонапарт выстрелил в Фонвиля и промахнулся.

Фонвиль выхватил свой револьвер и нажал курок, но произошла осечка. В приступе гнева принц выстрелил снова. Фонвиль закричал и бросился к двери. Он почувствовал, как пуля, задев за ткань его пиджака, пролетела мимо.

Он пронесся по коридору и вылетел из дома на улицу. Выбегая из дома, он споткнулся о тело Виктора Нуара, который лежал лицом вниз на тротуаре близ двери.

— Виктор! — закричал Фонвиль.

Он попытался привести своего друга в чувство, но руки молодого человека свисали как плети. Фонвиль стал яростно трясти тело, слезы бежали у него по лицу. Тогда он схватил Виктора под руки и, напрягаясь изо всех сил, потащил мертвое тело за собой.

Он миновал ворота и передвигался по направлению к кафе. Вокруг него стала собираться толпа. Захлебываясь слезами, Фонвиль стал объяснять, что произошло. Тут он увидел, что к нему бежит Дагерран.

Подхватив тело Нуара с обеих сторон, они протащили его еще сотню ярдов до ближайшей аптеки. У дверей собралась толпа. Перепуганный аптекарь провел их в маленькую комнату, наполненную запахами лекарств. Нуар был недвижим. Фонвиль в изнеможении рухнул на стул.

— Он умер, — сказал фармацевт. — Должно быть, пуля прошла через легкие.

— Нет! — простонал Дагерран. — Этого не может быть! Только не он! Он был так молод!

— Он мертв, — повторил фармацевт. Это был маленький, опрятный, лысый человек со светлыми глазами за стеклами очков. — Он убил его. Убийца! — сказал он. Его голос дрожал. Он погрозил кулаком в направлении дома Бонапарта, и этот жест выразил всю глубину гнева рядового человека, беспомощного перед лицом тирании.

Новость молниеносно разнеслась по всей улице, а потом и по всему городу.

Толпа за дверями аптеки все росла, и, наконец, люди ворвались внутрь, разбивая на своем пути сосуды и бутылочки. Полиция выкрикивала приказы, но никто не слушал ее. Раздались крики, что тело Нуара надо отвезти в редакцию «Марсельезы». Другие настаивали на том, чтобы его доставить домой на улицу Пероне. Кто-то даже предложил посадить труп в кабриолет и сунуть ему в рот сигару, чтобы усыпить бдительность полиции.

Тело вынесли на улицу. Приехала «скорая помощь» и увезла Виктора Нуара домой. Толпа разошлась, и гомон на улице стих. Полиция наблюдала за возбужденными горожанами.

Фармацевт выглянул на улицу. Последние лучи заходящего зимнего солнца блестели на осколках битого стекла, валявшегося на полу аптеки. Солнце освещало и замок Тюильри, где еще никто не знал, что в этот момент империя подписала себе смертный приговор.

Император узнал новость, когда сошел с поезда, доставившего его в столицу из Сен-Клу. Когда ему о ней доложили, он непроизвольно сделал шаг назад; на его лице выступил румянец. Он задумчиво смотрел в пустоту, как будто увидел призрак на залитой солнцем платформе.

Сопровождавшие его приближенные стояли поодаль и в замешательстве наблюдали за ним. Они видели в императоре стареющего мужчину, рыхлого и пухлого от невоздержанности в еде и любви. Элегантные одежды уже не могли скрыть до предела ожиревшее тело, нездоровую бледность кожи и следы последних страданий на тщательно напудренном лице. На быстро лысеющей голове почти не осталось волос.

В этой развалине теперь никто бы не узнал человека, который когда-то отличался стройностью, подвижностью и романтичностью. Его погубили любовь к женщинам, необузданная жажда удовольствий.

Приближенные смотрели на стоявшего неподвижно императора и увидели в нем обычного человека со следами увядания на лице. «С ним все кончено», — думали они. У них не было чувства жалости к нему, а было лишь отчаянное желание сохранить свое социальное положение в надвигающейся катастрофе. Лица, однако, оставались бесстрастными.

Луи Наполеон Бонапарт собрался с силами и зашагал прочь. Он вновь ощутил тупую и всюду проникающую боль. Неизвестная болезнь, похоже, глодала его изнутри, высасывая последние соки жизни. Его охватило ужасное чувство одиночества, ему хотелось крикнуть этим людям: «Оставьте меня одного, убирайтесь!» Но это было невозможно. Его ждала карета с охраной.

Карета тронулась, кони понесли галопом. Молчаливый и неподвижный, император смотрел прямо перед собой, погруженный в свои мысли. Но теперь сквозь усталость пробивалось острое жало страха, страха перед Парижем, перед толпой и ее гневом. Пьер Бонапарт убил Виктора Нуара. Наполеон III всегда ненавидел своего племянника и изо всех сил старался держать его подальше от двора из-за его злой и необузданной натуры. И все же их связывала фамильная честь. Преступление одного неминуемо бросало тень на другого.

Несмотря на усталость от прожитых лет и болезней, император продолжал цепляться за трон, стремясь к чести и богатству. Его душа разрывалась на части. Он не желал ни от чего отказываться. Ему вспоминались любимые им когда-то женщины: Анна Дезлион, которую он совсем недавно осыпал золотом, Марго и многие, многие, многие. Он обладал неуемной и даже грубой натурой и привык, получая удовольствия, не обращать внимания на предрассудки, поэтому ненавидел окружавших его людей с их жеманством, притворной набожностью и напускной скромностью, особенно со всеми ее молитвами, вуалями и целомудрием.

«Они могут изгнать меня, — подумал он, — но что бы они ни сделали, я всегда буду утешаться тем, что любил всегда самое лучшее в жизни. Они хотят лишить меня всех моих удовольствий и оставить мне взамен лишь скорбное осознание собственного бессилия».