Шарлотта Морель

Глава шестая

Наступила зима, и плотный туман саваном окутал Париж. Бродяги покидали свои укромные места в подъездах и под мостами и отправлялись на поиски более подходящих пристанищ у перронов железнодорожной станции Гар-д'Аустерлиц.

Они шли порознь, но иногда объединялись по двое или по трое, толкая перед собой свои полуразвалившиеся коляски с неизменной бутылкой красного вина, их любимого напитка и утешителя в минуты отчаяния. Белая непроницаемая пелена тумана, загадочная, как морское дно, не позволяла видеть ничего из того, что находилось дальше двух метров. Они двигались наугад в мерцающей мгле, определяя свой путь на ощупь по низкой ограде набережной, принюхиваясь к кислому запаху вина, витавшему в воздухе у ворот Холь о Вин. Время от времени близ тротуара проезжали заплутавшие в тумане кареты, еле видимые в тусклом свете фонарей. Лошади определяли путь инстинктивно.

— Набережная де-ла-Турнель, — послышался приглушенный голос кучера. Он был закутан в одеяло и шарф и едва различим на козлах.

— Вам в другую сторону, — ответил чей-то голос.

— Оставь его, сам доберется, — сказал хриплым голосом подозрительного вида человек, разрядившийся, словно пугало огородное, в какие-то несусветные тряпки.

— Вот еще! — сказал другой, наполовину спрятанный в огромной армейской шинели, подходя к тротуару.

— В такой темени можно заблудиться, если не помогать друг другу. Да-а. Ну и ноченька. Я бы собаку во двор не выгнал.

Карета стала поворачивать. Кучер попытался ее удержать в тумане.

Бродяги побрели дальше. Белый туман струился вокруг них, как раскручивающийся парус, хотя не было еще и шести часов вечера. Такая погода стояла с утра. Началось это прошлым вечером, когда едкий дым из печных труб неподвижно завис во влажном воздухе и уличные фонари не могли пробить его завесу своим тусклым светом.

Миновав Холь о Вин, они пришли на набережную Дю-Жарден-де-Плата. В темноте раздавался чей-то вой. Это были волки, находившиеся в клетках неподалеку. Несчастные звери, забившись в угол, сверкали глазами и, оскалив зубы, выли на парижскую ночь. Нищие ускорили свой шаг, ощущая присутствие ранее незнакомой опасности, не свойственной городу.

Неожиданно из тумана с противоположной стороны вынырнул кабриолет и чуть было не сшиб одного из бродяг, сошедшего с тротуара на дорогу. Кучер выругался. В ответ ему из тумана послышалась отборная брань. Молодой человек выглянул из дверцы экипажа, а затем выпрыгнул на землю.

— Прими назад, ты съехал влево, — крикнул он кучеру.

Экипаж пришлось толкать, так как одно колесо попало в канаву. Бродяги, чтобы немного разогреться, решили помочь.

— Я бы хотел покинуть вас здесь, — сказал извозчик. — В такую погоду лучше сидеть дома, месье. Я не хочу рисковать своим кабриолетом.

— Еще чего, ты не можешь так поступить! — воскликнул молодой человек. — Ты же взял за это деньги.

— Возможно! Но с меня хватит! Я ослеп от этого тумана, месье. Посмотрите, даже реки не разглядеть. Предупреждаю, мы можем перевернуться.

— Надо рискнуть! Только проедем подальше.

Извозчик проворчал что-то, и кабриолет двинулся дальше, неуверенно петляя посреди дороги. Опасно накренившись, он въехал на мост, под которым переполненная дождями Сена с необычным шумом несла свои пенистые воды.

Возле «Отель-Де-Виль» кабриолет снова остановился, заехав одним колесом на тротуар, и пассажир вышел. Теперь огни «Отель-Де-Виль» и улицы Риволи были хорошо видны сквозь туман.

В центре Парижа туман был не таким плотным. За Тюильри, под натиском огней Пале-Руаяль, зима, похоже, отступила. Кафе де ла Регенс заливали светом все вокруг. За площадью Оперы начинался ярко освещенный Итальянский бульвар.

С четырех часов пополудни сержант полиции Тимолон Фурмель совершал обход своего участка от здания «Оперы До-шез-Тортони». Ничто не может сделать человека более пресыщенным, чем жизнь парижского полицейского. Тимолон Фурмель никогда излишне не волновался по поводу соблюдения закона и порядка на своем участке. Он даже сделал вид, что не замечает прохаживающуюся между фонарями Лорет. Девушка показала ему язык, он заметил это и подумал, не забрать ли ее в участок, но потом передумал. Сержант свернул на одну из узких улиц возле переулка Верду и случайно забрел в общественную прачечную. Это было большое, сырое, пронизанное сквозняками помещение, освещенное закоптелыми лампами. При тусклом свете женщины, стоя на коленях, отбивали свои простыни под оживленный шум голосов, прерываемый стуком вальков по белью.

— Добрый вечер, сержант! Заходите постираться, — крикнула толстая кассирша, сидевшая в маленьком закутке.

— Я просто шел мимо. Ужасная погода сегодня! — сказал ей полицейский. Он оценивающе посмотрел на прачек, и некоторые из них того стоили. Далеко не все они были толстыми обрюзгшими матронами. Среди них было и много молодых женщин, чьи прелестные талии обнажались, когда они вставали коленями на мокрую солому у воды.

В особенности хороша была уже знакомая ему маленькая черноволосая девушка с серыми глазами, которая ходила подрабатывать прачкой в Опера-Комик. Все звали ее Клариссой.

— Кларисса, вот и любовничек твой пришел! — крикнула одна энергичная домохозяйка, выкручивая простыню. — Посмотри, как он глядит на тебя!

— Ну, хватит, успокойся, — ответила ей раздраженно Кларисса, — довольно меня им подковыривать. У меня есть дела поважнее. Он здесь болтается не ради меня.

— Бог мой! Да у него жена и трое детей! — загоготала толстуха. Он по горло сыт любовью, но просто, может быть, хочет чего-нибудь новенького!

Ухватив смысл разговора, Тимолон заколебался, идти ли ему дальше или задержаться здесь. Вскрикнув, одна из женщин подняла вверх свой окровавленный палец.

— Ну вот, еще один оставил булавку в своей рубашке! Она могла бы сделать меня калекой на всю жизнь. — Засунув в рот палец, она рассматривала рубашку. — Так я и думала! Булавка-то острая, как игла. — Она изучала маленькую гравированную штучку, похожую на пуговицу, по-видимому, серебряную. — Вот, возьми ее для своего кавалера, ее можно приспособить как заколку для галстука, — сказала она, протягивая булавку своей соседке. — В конце концов клиентам следует думать, прежде чем оставлять ценные вещи в своих рубашках.

— Гляньте-ка, — воскликнула другая женщина, рассматривая эту безделушку. — Здесь есть штырек и чехольчик на нем. Я видела такие в витрине Бон Марше. Такие булавки стали продавать после дела Тропмана, и сейчас они последний крик моды.

Булавка переходила из рук в руки.

— Штырек и чехольчик! Господи, чего только не придумают! — сказала женщина. — Как будто им мало загубленных вместе с матерью малюток, которые теперь покоятся в земле.

— Я все равно оставлю это себе, как сувенир.

— Убить мало этого зверя Тропмана. Он этого заслуживает. Я не люблю смотреть на кровь, но обязательно пойду смотреть, как ему отсекут голову!

Увидев, что разговор его больше не касается, полицейский козырнул кассирше и отправился дальше. Он шел по переулку Верду. Ему нравился этот уголок Парижа. Эта узкая улица с обилием стекла в домах словно не принадлежала остальному миру и находилась за тысячи миль от бульвара. Это последний уголок Парижа, где еще жили птицы, круглый год наполняя улицу своим щебетом и шелестом крыльев. Ему нравились маленькие магазинчики, тесно прижатые друг к другу.

В двадцати ярдах впереди было кафе, узкое, как коридор, где обычно собирались артисты и журналисты, чтобы отдохнуть от своих репетиций и статей. Кафе примыкало к итальянской парикмахерской с множеством золоченых зеркал, рядом в полуподволе которой располагалась школа фехтования Ларибу. Проходя мимо, можно было видеть отблески света на эфесах сабель, развешанных по стенам, и слышать звон клинков.

Тимолону нравилось это кафе с его провинциальной атмосферой. Напротив витрины кафе, под темной аркой, ведущей на другую узкую улицу, где продавались ленты, стоял прилавок продавца устриц. Сам хозяин был из Алжира, кабил по имени Али. По крайней мере так говорили, но никто точно не знал, откуда он появился.

— Добрый вечер, — сказал Тимолон, подходя к Али, который находился на своем обычном месте и топтался на мокрой земле.

— А, это вы, сержант! Какой сегодня туман! Плохая погода для моей торговли. Клиенты сидят дома и ничего у меня не покупают.

— Здесь тоже мало людей, — сказал Тимолон, кивнув на кафе.

— Вы же знаете, они приходят позже, примерно в семь. И тогда уж, поверьте, здесь будет столько разговоров! Я всех их знаю. И могу вам все рассказать про каждого.

— Хорошо, но что проку разговаривать с ними? Слова, что ветер. Ничего не изменится. Даже разрешение на охоту подорожало с пятнадцати до сорока франков! И ничего хорошего от них ждать не приходится.

— Да, — согласился Али, — но они ловко выступают с речами. По крайней мере умеют находить нужные слова, а это уже кое-что.

— Ты несчастный иностранец и ничего не понимаешь, — сказал Тимолон с улыбкой. Али не ответил. Он неожиданно выпрямился, как солдат, и вскинул руку в приветствии.

— Добрый вечер, месье Нуар…

Проходящий мимо молодой человек дружелюбно махнул рукой кабилу.

— Это месье Нуар, — пояснил Али, — он работает в газете месье Рошфора. Если вы подождете, то увидите и его самого.

Молодой человек вошел в кафе. Пройдя через пустой зал, он заглянул в дверь парикмахерской.

— Бона сера, месье Нуар! Вы ищете месье Рошфора? Он еще не пришел. Он всегда задерживается.

— Я пойду вниз в тренировочный зал, — сказал молодой человек, — мне нужно потренироваться.

Он направился вниз в зал фехтования, куда захаживало много журналистов, одни — потренироваться, другие — для развлечения, но некоторые занимались серьезно, поскольку в трудные времена может случиться и так, что вам придется защищать свое мнение с саблей в руке.

Виктор Нуар часто посещал заведение, и старый сморщенный «мастер схватки» Ларибу питал к нему большую симпатию. Нуар был посредственным спортсменом, но довольно симпатичным человеком, к тому же всегда готовым повеселиться и приударить за девушками.

Нуар оглянулся в надежде встретить знакомые лица. В этих комнатах он всегда встречал много друзей, в частности Жозефа Дагеррана, который был другом его отца и заядлым фехтовальщиком.

Но в тот вечер он никого не увидел. К нему подошел стройный юноша в маске.

— Если вам нужен партнер, месье, то я к вашим услугам.

Нуар согласился. Он был яростным фехтовальщиком, способным нанести сильный удар, который обычно приводил его соперников в замешательство, однако незнакомец оказался очень подвижным и обладал быстрой реакцией. Довольно быстро он отбил атаки соперника, вывел его из равновесия, и наконец его клинок достиг тела Нуара.

Нуар снял маску и, задыхаясь, сказал:

— Месье, вы не дали мне возможности даже произнести молитву. Должен признаться, я вам не соперник.

— Если бы у нас было настоящее оружие, месье, вы бы меня поразили первым, — вежливо ответил юноша.

Нуар с любопытством разглядывал его. Молодой человек не снимал маску и стоял вытянувшись, словно по стойке «смирно». В его манере держаться было что-то не то чтобы враждебное, а суровое и непроницаемое. Нуару показалось, что он немец. Однако акцент незнакомца не был немецким, а скорее славянским, может быть, польским. Они обменялись приветственными жестами. Нуар немного потренировался с другими партнерами, а через четверть часа заметил, что пришел Жозеф Дагерран и встал рядом с Ларибу, наблюдая за схваткой. Нуар подошел к ним. В это время мимо них прошел белокурый юноша; он легким кивком приветствовал Дагеррана и Ларибу. Нуар узнал в нем своего загадочного напарника.

— Кто это? — спросил он у Ларибу.

— Это месье Ворский. Молодой поляк из очень хорошей семьи. И отличный фехтовальщик, должен вам сказать.

— В этом я уже убедился.

Нуар спросил Дагеррана, не желает ли тот сделать несколько выпадов.

— Нет, — ответил Жозеф, — я только что упал и немного вывихнул руку. Этот проклятый туман начинает покрывать все вокруг скользкой влагой.

— Если бы вы знали, что мне пришлось испытать во время поездки в кабриолете из Бельвиля, — усмехнулся его собеседник. — Сперва мы заблудились в тумане, и какие-то бродяги помогли нам выбраться. А закончили мы свое путешествие, напоровшись на дерево.

Они отправились в кафе и заказали два пива. Слушая веселый рассказ Виктора о его приключениях в тумане, Дагерран подумал, что в свои двадцать два года он все еще остался мальчишкой. Затем он вспомнил, что ему самому стукнуло уже тридцать пять, а ведь не так давно он с интересом наблюдал, как его друг Виктор забавлялся игрушечными тележками на полу в гостиной его отца.

Дагерран был дальним родственником семьи Виктора и часто участвовал в их семейных праздниках, таких, как Рождество и Пасха. Он знал семью с давних времен и наблюдал, как рос мальчик. С успехом завершив свое образование, Виктор смело бросился во взрослую жизнь. Это был хорошо образованный пылкий юноша, способный иногда потерять голову, но, как и многие молодые люди его поколения, он был идеалистом до корней волос. Дагеррану это нравилось в нем. После стольких бесполезных кровопролитий должны все-таки оставаться люди, чей светлый ум не поражен цинизмом.

— Скажи мне… твой друг Бек… что он решил делать? — спросил Виктор. — Ты знаешь, если Рошфор придет сюда, то он наверняка захочет с ним встретиться.

— Бек обязательно придет. Но я еще не знаю, что он решил, — ответил Дагерран. Он медленно потягивал пиво, не спуская глаз с входной двери.

Дагерран мысленно перебирал события двух прошедших месяцев. Сперва, в ноябре, Рошфор победил на выборах в районе Бельвиля, намного опередив имперского кандидата. Затем, возвращаясь из Бельгии, Рошфор был арестован по приказу правительства, но потом освобожден благодаря своей огромной популярности. Будучи депутатом, Рошфор вошел в Законодательное собрание, что вызвало панику и ярость в стане его оппонентов. И, наконец, Рошфор создал новую газету «Марсельеза», первый номер которой вышел несколькими днями позже — девятнадцатого декабря.

«Марсельеза» переняла эстафету «Ла Лантерн», у которой уже давно были неприятности с законом, и стала основным оружием в борьбе против режима. Рошфор поселился на улице де Фландр, где сперва проводились предвыборные встречи, а позже обосновалась редакция газеты. Редактировал газету, естественно, сам Рошфор, но вокруг него собралась группа людей, подобных Густаву Флоренсу. Паскаль, Груссе, Мильер, Виктор Нуар и многие другие приложили много сил, чтобы «Марсельеза» завоевала ту большую популярность, которую она сохраняет до настоящего времени.

Жозеф Дагерран знал, что Бек в курсе событий и понимает значение «Марсельезы». Рошфор пригласил Бека поработать в редакционной группе, членом которой был и Дагерран.

Но Бек сомневается. Дагеррану казалось, что он знает истинную причину. Во-первых, это нежелание покидать свою собственную маленькую газету «Демен», которая, несмотря на меньший тираж, тоже имела круг своих читателей. Во-вторых, сотрудники газеты потеряют свои посты. Шапталь, Жернак и Буше окажутся без работы. То же произойдет и с Сен-Вале, который писал для них свои заметки. Дагеррана это беспокоило. «Демен» была дорогостоящей газетой, которую слишком часто штрафовали. Время от времени Бек собирался снять это бремя расходов с Жюстины Эбрар, которая до сих пор их финансировала. Как долго это будет продолжаться?

Ход мыслей Дагеррана прервало неожиданное появление в кафе нового посетителя. Это был Рошфор.

Он быстро подошел к ним и нервно пожал руку Нуару и Дагеррану. Затем он направился в заднюю часть зала. Нуар засмеялся.

— Он отправился к парикмахеру, — сказал он, — нет смысла его сейчас беспокоить. Он всегда в плохом настроении, когда бреется.

Парикмахер Пеппо радостно приветствовал своего нового клиента, кланяясь и потирая руки. Он выдвинул вперед стул, и Рошфор сел.

У него была странная внешность. Из-за худобы он казался намного выше, чем был на самом деле; движения его были неловкими и угловатыми. Его вытянутое длинное лицо походило на клоунскую маску с тонкими, плотно сжатыми губами и глубоко посаженными черными глазами, спрятанными под нависшими бровями. Крупный нос торчал над тонкими усиками, а высокий выдающийся лоб был наполовину скрыт челкой вьющихся черных волос, по бокам спадавшими вниз.

Это было странное, немного театральное лицо. На нем было трудно прочитать какие-либо мысли или чувства. Но глаза с искоркой были способны моментально загораться гневом, что говорило о нем, как об опасном противнике. Никто не видел, чтобы он когда-нибудь страдал, а сам он умел наносить беспощадные удары.

Происходя из аристократической семьи, он никогда не добавлял перед своей фамилией частичку «де» и называл себя просто Рошфор.

Анри Рошфор провел счастливое детство, живя с родителями в парижском районе Сен-Дени. Его отец был приветливым господином, всю свою жизнь сохранявшим старорежимные манеры. Он оставался умеренным роялистом в изменившемся и непонятном для него мире, не питавшим никаких иллюзий относительно монархии. На склоне лет он обратил свой взор к театру и стал писать водевили и комедии.

Возможно, на Анри повлияла захватывающая закулисная жизнь парижских театров, где он провел значительную часть своего детства, а может, добрый юмор, которым был пропитан квартал Парижа, где он родился. Он был знаком со всеми местными владельцами маленьких магазинчиков, с портными и ростовщиками. В молодые годы Анри отличался своей наблюдательностью и острым языком. Он был знаком со знаменитыми артистами и чувствовал себя как дома в любой части огромного города.

После большого перерыва в образовании Анри нанялся клерком в «Отель-Де-Виль». На этой должности он провел несколько наискучнейших лет, находя развлечение только в бесконечных административных нелепостях. От скуки он начал писать, и только непрестанные уговоры друзей заставили его серьезно взяться за перо.

Его заметки начали появляться в сатирической газете «Ле Шаривари», а позже и в «Фигаро». Он оказался хорошим писателем. Читателям нравился его черный юмор, и мало-помалу Рошфор стал самым опасным врагом имперского режима. Это был не человек, а сущий дьявол. Он вслух издевался над такими вещами, о которых люди осмеливались говорить лишь шепотом. Он вскрывал любые язвы общества, пользуясь своим пером, как скальпелем. Всегда готовый к сражению, он открыто выступал против всяких ложных ценностей и авторитетов.

Рошфор вздохнул и отдался в руки парикмахера. Но все время, когда острая бритва уверенно скользила по его худому лицу, руки журналиста нервно стучали по подлокотникам кресла, выдавая его нервозность, спрятанную под весьма флегматичной внешностью.

Между тем маленькое кафе наполнялось людьми. Шустрый официант, балансируя подносом, приносил кружки с пивом и маленькие рюмки с вином. Люди кучками сидели на старых скамейках в клубах сигарного и трубочного дыма. Постояльцы толпились у стойки. Среди обычных посетителей-журналистов можно было встретить любителей поздней выпивки, владельцев местных магазинов, танцоров из Оперы и мальчишек-разносчиков, державших пачки газет под мышкой.

Затем, раздвигая посетителей локтями, в кафе вошли уличные музыканты. Их было двое: мужчина, изображавший целый оркестр, и его жена со шляпой в руке, обходившая посетителей кафе.

— Выставьте этих комедиантов на улицу, — сказал кто-то.

— Не надо, пропустите их! Не раздавите инструменты. Давай, маэстро, играй!

— Кто-нибудь, прочистите ему уши, — послышался сердитый голос.

Музыкант двигался взад-вперед в толпе и, тяжело отдуваясь, старался изо всех сил. Однако хозяин кафе, небольшой плотный мужчина, который целыми днями наблюдал за происходящим из дальнего угла своего заведения, теперь вышел вперед и грубо вытолкал музыканта за дверь.

— Иди играй где-нибудь в другом месте. Я не люблю попрошаек.

Музыкант споткнулся и, загремев всеми своими инструментами, чуть не упал. Бедная перепуганная жена бросилась помогать мужу.

— Проваливайте, — крикнул хозяин кафе. — Если хотите продемонстрировать свои таланты, отправляйтесь лучше в Оперу!

Владелец заведения стоял в дверях. Его поведение вызвало у клиентов бурную реакцию. Некоторые набросились на него с руганью, и ему пришлось извиняться. Другие же, наоборот, в знак одобрения стали аплодировать ему.

— За кого же ты себя принимаешь, мой высокочтимый и всемогущий друг? — послышался молодой саркастичный голос из глубины помещения. — Вот что происходит во Франции сегодня! Каждый считает себя вправе шпынять своего соседа. Надеюсь, господин, вы не гордитесь своим поступком?

— Браво! — послышался голос.

— Блестящая демонстрация политических взглядов. Разрешите пожать вашу мужественную руку!

Послышался смех, и люди, человек шесть, стали собираться вокруг произнесшего эти слова светловолосого молодого человека, который стоял у стойки возле двери. Остальные присоединились к Виктору Нуару и Дагеррану, стоявшим на другом конце зала.

Хозяин кафе с тревогой наблюдал за обеими группами. Но в этот момент в зале появился Рошфор, закончивший бритье в соседней парикмахерской.

— А вот и святой Антоний собственной персоной, покровитель бедняков, — ухмыльнулся светловолосый. — Наше почтение, господа, месье де Рошфору, человеку с челкой, нашему национальному шуту, а в последнее время и депутату!

Пятеро журналистов захихикали. Они не были постоянными посетителями кафе. Молодые люди принадлежали к другой партии и зашли сюда случайно, но теперь они почувствовали запах скандала, который может быть использован для их будущих заметок.

Рошфор неподвижно стоял, некоторое время молча разглядывая своих противников. Он был свежевыбрит, как всегда бледный, лишь темные глаза сверкали из-под нависших бровей. Его губы были плотно сжаты. Настоящий рыцарь эпохи крестовых походов.

Неожиданно один из журналистов схватил газету, которую кто-то из посетителей оставил на стойке бара. Это был утренний выпуск собственной газеты Рошфора «Марсельеза». Молодой человек бросил ее на пол и небрежно вытер об нее ноги.

— В «Марсельезе» работают хорошие парни! Не следует забывать самого месье Рошфора. Эту газету можно использовать как прекрасный половик — к ней отлично пристает грязь!

— Мне лучше уйти отсюда, — прошептал Виктор Нуар, — пока я не засунул его слова обратно ему в глотку.

Он тяжело дышал, как разъяренный вепрь. Однако Рошфор быстрым движением костлявой руки отодвинул его в сторону.

— Не обращай внимание, — сказал он громко. — Если бы этот месье знал, каким образом я использую его собственную газету, он больше не написал бы в нее ни строчки.

В зале раздался громкий смех. Сидевшие за столиками посетители внимательно следили за этой перепалкой.

— Мы все хорошо знаем, что думает месье Рошфор… — ухмыльнулся один из сторонников светловолосого человека.

— Что же, месье, никто не заставляет вас соваться в это, — холодно ответил Рошфор.

Его собеседник вспыхнул и яростно пнул ногой экземпляр газеты, на которой стоял. Вновь послышался смех. Молодые люди не получили ожидаемой поддержки в этом маленьком кафе, наполненном журналистами и художниками левой прессы, чьи редакции располагались главным образом близ Оперы. Даже те из них, кто был безразличен к политике, не могли не выразить чувство восхищения Рошфором.

Рошфор направился к двери, и его оппоненты застыли на месте, будто приготовились к драке.

— Не обращайте на меня внимание, господа, — сказал он, — ухмыляйтесь, сколько вам угодно, ваше карканье только забавляет меня.

В конце улицы его ждала карета, но Виктор Нуар и Дагерран догнали его на полпути.

— Я бы с удовольствием преподал хороший урок этим дурням, — сказал Нуар.

— Нет, — возразил Рошфор, — я бы тебе не позволил. Кроме того, они просто хотели спровоцировать нас. Но мы не имеем времени на такие школьные стычки. — Он дружелюбно положил руку на плечо Виктора, который дрожал от ярости.

— Ты еще слишком молод, мой дорогой Нуар, — продолжал, улыбаясь, Рошфор. Слишком легко выходишь из себя. Но сражаться с несправедливостью лучше с холодной головой.

— Ненавижу этих заносчивых снобов, их цинизм и лицемерие! Мне нужно было бросить им вызов! Я бы заставил их заткнуться! — Он ускорил шаг.

— Видишь, насколько ты юн и зелен, — неожиданно сказал Рошфор.

— Что поделаешь, я же не могу стать старше в один момент!

— Надо иметь терпение. В течение многих лет я каждый день повторял себе слова, сказанные однажды моим отцом: «Очень опасно слишком яростно выступать против чего-либо. В конечном итоге ты тратишь больше сил на зло, чем на добро!»

Нуар с сомнением посмотрел на него:

— Но месье, вы же сами полемизируете с противниками, более рьяно чем кто-либо другой!

— Это только доказывает, что я еще не последовал совету отца. Но я все же думаю, что он был прав. Сражаться — прекрасно, но ненавидеть — это уж слишком. Человек, который ненавидит, не может быть рациональным. Слабость идеалов в том, — продолжал он задумчиво, — что они приводят к навязчивой идее. И только один шаг отделяет героя от параноика.

— Ну, хорошо, значит, я сошел с ума!

— О, Господи, да нет же, мой дорогой Виктор! Тебе еще далеко до этого.

Они дошли до конца улицы, где свет фонаря еле пробивался сквозь пропитанный сыростью воздух. Рошфор в задумчивости грустно смотрел на еле различимые контуры зданий, на стоящий у обочины дороги кабриолет.

— Я думаю, — сказал он, — думаю, что те, кто нас ненавидит, тоже не правы. Их пугают наши идеи, и у них есть причины их бояться. Сегодняшний инцидент подтверждает это. Эти парни чувствуют себя выше музыканта. Именно это чувство превосходства так сильно шокировало нашего друга Виктора. На данной концепции зиждется все их мировоззрение.

Через секунду он продолжил:

— Они боятся, что будут равны со своими соседями.

— Неужели человек не может быть счастливым, не нарушая прав других людей? — спокойно спросил Дагерран.

— Не забывай, мой друг, что человек не просто хочет быть счастливым, он хочет быть счастливее своего соседа. В этом заключается то бессмысленное, ничтожное чувство превосходства, на котором основывается наше несовершенное современное общество.

Они стояли на тротуаре возле кабриолета. Рошфор задумчиво тыкал концом своей трости в сухой лист, валявшийся на дороге.

— К счастью, — продолжил он серьезно, — наши оппоненты делают ошибку и так ненавидят нас, что забывают причины такой ненависти. Затем они начинают сажать нас в тюрьмы и убивать! Они убивают людей, а думают, что убивают идею. Но они ошибаются. Тираны создают святых, а святые создают религию!

Они немного помолчали. В нескольких шагах от них фыркнула запряженная в кабриолет лошадь, из ее ноздрей повалили клубы пара.

— Думаю, что наш друг Бек уже не придет, — сказал Рошфор.

— Похоже на это, — согласился Дагерран. — Жаль. Не понимаю, почему он не пришел? Он никогда не опаздывает.

— Ладно, торопиться некуда. Когда ты его увидишь, скажи, чтобы он зашел ко мне. Я буду ждать. Хочу, чтобы он вошел в наши ряды. И скажи ему, что я уважаю его газету, но она не сможет выжить в таких условиях.

— Он это знает, — сказал Дагерран. — Он продолжает дело только для того, чтобы его сотрудники не потеряли работу.

— Я понимаю. Но однажды это все равно произойдет. Такое маленькое предприятие станет легкой добычей для тех, кто намерен погубить его. Они задавят его налогами. У нас Бек принесет больше пользы делу. Нам нужны такие люди!

Рошфор протянул руку Дагеррану. Он был взволнован. Виктор Нуар, который хорошо его знал, заметил возбуждение по его блестящим глазам.

— До свидания, Дагерран. Я буду на улице де-Фландр. Не забудь поговорить с Беком. — Он дружелюбно похлопал Нуара по плечу и добавил: — Встретимся завтра, Виктор! — Затем он сел в кабриолет и уехал.

— Он обеспокоен, — сказал Виктор Нуар.

— Вижу. Старый черт действительно очень обеспокоен, хотя и пытается это скрыть.

Двое мужчин дошли до бульвара и там сели в омнибус. Около улицы Сен-Андре-Артс Виктор Нуар расстался с Дагерраном, который отправился на встречу с Буше и Шапталем в маленькое кафе, служившее им редакцией. Поль Буше показал им передовую «Демен» с большим заголовком: «Я вернулся из Кайенны». Автор Жан Херц.

— Бек все-таки решил напечатать статью Херца, — сказал озабоченно Дагерран. — До последней минуты я думал, что он на это не решится. Однако он оказался не таким человеком, который оставит свой замысел.

— Люди должны знать о таких вещах, — сказал Шапталь. — Но Тома рискует столкнуться с серьезными неприятностями. Не скрою, дорогой друг, меня это очень беспокоит. Думаю, они предпримут все возможное, чтобы не допустить выхода этого материала в свет.

Буше, Шапталь и Дагерран долго обсуждали положение дел в газете Бека. Они знали, что, пожив немного у доктора Тулуза, Херц перебрался к Тома Беку в надежде, что скоро сам найдет более подходящее жилье. Херц попросил Бека взять его на работу к нему в газету. Правдивый рассказ Херца об ужасах и жестокости, царящих в поселениях ссыльных, о садистском отношении к депортированным лицам произвел на всех большое впечатление. Ряд издателей отказались печатать этот материал, опасаясь судебного преследования, и в конце концов Бек решил напечатать его в виде серии статей в своей собственной газете после пробного издания на своем маленьком принтере тиражом пятьсот экземпляров.

В самый разгар беседы трех журналистов в кафе появился Херц. Он хорошо знал излюбленный уголок, где часто сидели его друзья. Увидев трех журналистов, он подошел к ним.

Заказав стаканчик вина, Херц сел за столик и стал разматывать длинный шарф, обмотанный вокруг шеи. Его дыхание было хриплым.

Дагерран сочувственно взглянул на него и подумал про себя, сколько же ему лет. Возможно, он еще не стар, ему нет и пятидесяти. Однако несмотря на уход и хорошее питание бедняга никак не мог избавиться от последствий своего пребывания в колонии. Лицо его было неестественно бледным, а волосы преждевременно поседели. Трудно скрыть тяжелую болезнь, даже если хорошо одеваться. Когда-то симпатичный нос Херца теперь казался слишком большим для его худого лица. Его светлые глаза странно поблескивали под густыми бровями и крутым лбом.

Все жалели Херца, хотя вид у него был далеко не располагающим. Он глубоко и хрипло закашлялся. Целыми днями Херц методично отправлял себе в нос щепотки нюхательного табаку, крошки которого висели на его пышных, опущенных книзу усах.

— Холодно, — сказал Херц. — Этот проклятый туман попадает мне в легкие. Там я не переносил жару, а здесь не могу переносить туман. Там тоже было влажно, но то была другая влажность. Нездоровая липкая влага джунглей, которой радовались только тараканы и огромные москиты на стенах.

Херц всегда говорил о том, что было «там». Эта метка осталась у него на всю жизнь.

— Не надо нюхать так много табаку, — сказал Шапталь, услышав его кашель.

Херц пожал плечами. Его шарф соскользнул на пол. Дагерран поднял его и, почувствовав мягкость шерсти, стал рассматривать вязку и заметил несколько неправильных петель.

— Это связала для тебя женщина? — спросил Жозеф с улыбкой. — Вижу, что тебя балуют, мой друг. Никто не знает, что думает женщина, когда вяжет вещь мужчине.

Дагерран хотел лишь слегка пошутить, чтобы вызвать улыбку на угрюмом лице Херца. Он предполагал, что шарф связала сострадательная соседка или какая-нибудь, более близкая подруга. Поэтому он удивился, когда Херц побледнел и резко схватил шарф.

— Ты ошибаешься, — сказал он хрипло, — никто мне его не вязал. Я купил его.

Он явно говорил неправду. Вязка была слишком неровная, чтобы такое продавали в магазине. Дагерран ничего не ответил и в замешательстве отвернулся. Все трое замолчали, и шум в зале сразу показался громче.

За соседним столиком сидела компания молодых людей. Один из них, одетый весьма броско — в бриджи для верховой езды экстравагантного покроя и высокие, начищенные до блеска ботинки, — стоял между столиками, бездумно помахивая небольшим кожаным хлыстом.

Неожиданно хлыст просвистел рядом с Херцем. Тот вздрогнул и отпрянул в сторону.

— Уберите свой кнут, — прошипел он сквозь зубы. — Вы находитесь в общественном месте.

Юноша пожал плечами и положил хлыст на стол. Херц замер на своем стуле, уставившись в темноту.

— Херц, — тихо позвал Шапталь.

Херц, похоже, не слышал его. Он сидел, весь напрягшись, и старался подавить в себе страх, который нарастал, казалось, с каждой минутой.

Он закрыл глаза, и на него неудержимой волной нахлынули воспоминания. Вот он на плантации сахарного тростника под жгучим безжалостным солнцем Гвианы. Всегда одно и то же введение. Оно преследовало его. Он идет, согнувшись, между рядами тростника, высоко обступавшего его с обеих сторон. Ветер шуршит пустотелыми стеблями. Вдали между рядами тростника, высоко обступавшего его с обеих сторон, светится полоска голубого неба, безучастно взирающего на их согнутые спины. Он проходит ряд за рядом, словно восходит на Голгофу.

Согнувшись, движется вперед, срубая резаком стебель под корень. Каждое движение руки вызывает мучительную боль. Спина под рубашкой покрыта подсыхающими ссадинами, которые время от времени открываются и начинают кровоточить. Это следы от кнута. Они никогда не заживают. В конце концов человек перестает их замечать, так же, как он перестает замечать тяжелый железный шар, который волочится сзади на цепи, прикованной обручем к ноге. В этом месте нога тоже стерта до крови. Рана кровоточит, день ото дня расширяясь, пока не превращается в ужасную язву, медленно распространяющуюся вверх по ноге. Грубое железо постоянно растирает ее, втирая туда пыль. Наконец начинается заражение; на рану слетаются тучи мух.

…Перед его взором простирается поле, белое под яркими лучами солнца. Сквозь стебли тростника виднеются спины заключенных. Он слышит звон цепей, тупые удары резаков и время от времени пугающий свист кнута надсмотрщика. Хлыст опускается на незащищенные спины, вновь поднимается и со свистом опускается без какой-либо видимой причины. Жертва не кричит, а падает ничком на пыльную теплую землю и прижимается к ней лицом. В смертельной тоске глаза поднимаются вверх, на надсмотрщика. Массивное тело, лицо с грубыми чертами, на котором блестят капельки пота.

Колония. Ад. Солнце. Мухи, жужжащие около открытых ран. Это была самая ужасная пытка в его жизни. А еще жажда и ночные кошмары. Пить, спать, выжить. Мысль о побеге.

Однажды кому-то удалось сбежать. Политический заключенный, пожилой интеллигент, которого все звали профессором — он был учителем, — убежал вместе с негром из Мартиники, с которым подружился. Возможно, их сблизила общая беда. Их поймали. Херц видел клочок вытоптанной земли перед зданием тюрьмы, где их привязали к столбу и оставили на сутки под палящим солнцем. Давать им воду было запрещено. На рассвете они умерли.

Херц видел их застывшие фигуры в первых лучах утреннего солнца. Тела умерших отвязали, поволокли по пыли и бросили в телегу. Всех согнали во двор, чтобы преподать урок на будущее. Он был среди них. В этой толпе политические, которые страдали за свои идеи, находились бок о бок с матерыми уголовниками. Изможденные, в изодранной одежде и цепях, они наблюдали за тем, как тела двух несчастных увозили на телеге. Херц видел измученные фигуры людей с покорно опущенными плечами. Ему казалось, он не раз слышал шепот доносчиков. Находились и такие, которые пользовались тяжелым положением заключенных и находили удовлетворение своим низменным удовольствиям. Херц ненавидел эти неестественные любовные связи. О да, он все знал. Он знал об их интригах и вражде. Однажды один заключенный ударил ножом другого ради снисходительного отношения молодого прощелыги, прибывшего с последним пароходом.

Херц находился там, на участке вытоптанной земли, под палящим солнцем, вдыхая тяжелый нездоровый запах зелени. Среди всей толпы он был одинок, одинок среди этого шепота и ненавидящих взглядов.

Солнце. Он провел рукой по глазам, чтобы стереть в своей памяти огненную картину. У него болела голова. Он открыл глаза и увидел перед собой кафе, своих друзей. Шапталь внимательно смотрел на него.

— Тебе плохо, Херц?

— Извините меня, — сказал он упавшим голосом, — на меня что-то нашло. Этот кнут. Я ненавижу кнуты. Я видел, как под ними умирают люди. Вы не можете себе представить. Это невозможно забыть. Кошмар. — Он стал нервно расстегивать пуговицы на рубашке. — Посмотрите, какие следы оставил на мне кнут!

На его бледной груди они увидели глубокие красные рубцы, похожие на ожоги. Переполненные жалостью и ужасом Поль Буше и Дагерран отвернулись, а Херц сидел, склонив голову, зажимая одной рукой свою расстегнутую рубашку. Его лицо было мертвенно-бледным, а на лбу появились капельки пота. Когда он показывал эти отметины, его охватывал смертельный ужас, однако он продолжал демонстрировать свои прежние страдания с каким-то неистовством. Они застыли в оцепенении.

Несмотря на всю свою жалость к Херцу и ненависть к тем, кто может заставить человека так страдать, Шапталь, Дагерран и Поль были смущены и даже немного испуганы. Херц продолжал неподвижно сидеть. Он не мог терпеть фальшивой жалости тех, для кого его страдания являлись абстрактным понятием, и все же продолжал искать в людях эту жалость. Несмотря на сострадание, он оставался для них изгоем, вернувшимся из ада отверженных с печатью прошлого на груди.

Неожиданно его стало тошнить. Он вскочил на ноги, опрокинув свой стул.

— Мне надо выйти на улицу.

Шатаясь, он направился к двери, которая выходила во внутренний двор, заваленный бутылками и ящиками. В конце двора находился туалет.

— Бедный Херц, — сказал Дагерран.

— Да, бедняга, — согласился Шапталь. — Воспоминания преследуют его. Он не может найти себе места в нормальном обществе.

— Что на него нашло, когда ты поднял его шарф? — спросил Буше.

— Ты затронул его больное место, — сказал Шапталь Дагеррану. — Бедный Херц хранит свою частную жизнь в секрете, а между тем вполне вероятно, что этот шарф связала для него жена.

— Жена! — воскликнул Дагерран.

— Бек ходил к его жене, — пояснил Шапталь, — и обнаружил, что она снова вышла замуж, думая, что Херц умер. Бек не хотел рассказывать ему об этом, но в конце концов был вынужден это сделать, чтобы подготовить его к худшему. Эта отвратительная история, в которой мотивы поведения ее второго мужа вполне ясны. Херц обещал временно не искать встречи со своей женой, и все же Бек уверен, что он ее видел. Что касается меня, то могу поклясться, что это она связала шарф.

Они посмотрели на дверь, ведущую во двор. Херц стоял на улице, глубоко вдыхая наполненный едким туманом воздух. Затем он направился к деревянной двери туалета. Дверь оказалась закрыта на небольшой железный крючок, но он не мог с ним справиться, и остался стоять, прижавшись спиной к стене, содрогаясь всем телом в беззвучных рыданиях.

Судорожно ощупывая руками шершавые камни стены, переполненный ужасом воспоминаний, он медленно двигался в дальний конец двора. Забившись в угол, Херц остался там, съежившись в темноте.

Из груди вырвался стон: «Мадлен…»

Шарф душил его. Рывком он попытался его ослабить. Рядом кто-то позвал: «Херц, ты здесь?»

Он не ответил и, тяжело дыша, остался стоять в темноте. Из тумана показалась фигура Дагеррана.

— Херц! Что ты здесь делаешь? Послушай, дорогой, тебе нужно вернуться.

— Оставь меня, — сказал Херц тихим голосом, — оставь меня одного.

— Успокойся, будь благоразумен.

— Мне нужно видеть Мадлен.

Дагерран зажег спичку и слабо осветил измученное лицо Херца. «Его тошнит», — подумал он. Дагерран попытался взять Херца за руку, но тот стал вырываться, как сумасшедший.

— Мадлен! Мне нужно ее видеть, ты слышишь меня. Я намерен…

— Хорошо, хорошо, мой друг, ты так и сделаешь. Но сперва давай войдем в зал.

Однако Херц прижался к стене, и Дагерран не мог сдвинуть его с места.

— Пойдем со мной. — Неожиданно Херц вцепился в его руку. — Я видел ее… Я видел Мадлен. Я написал ей, и она пришла. Она пришла с моим сыном. Она не могла запретить мне повидаться с сыном. Ты согласен? Он же мой сын, кто может отнять его у меня?

— Пошли, — сказал Дагерран и, крепко схватив Херца за плечи, с силой подтолкнул его к кафе. В дверях Херц снова остановился и тупо уставился в залитый ярким светом зал.

— Я должен идти и повидать Мадлен, — сказал он.

— Ты можешь даже вернуться обратно в тюрьму, если тебе так хочется! — сердито сказал Жозеф и один вернулся в кафе.

— Где он? — спросил Шапталь.

— Во дворе. Не желает возвращаться. Я сойду от него с ума!

— Бедный малый! — сказал Поль Буше.

— Я пойду, — сказал устало Дагерран. — Нет смысла ждать. — Тома уже не придет.

Когда он попрощался за руку с Шапталем и Буше, те заявили, что предпочитают оставаться в кафе и работать над своими статьями, чем сидеть в одиночестве в мансарде на улице Сен-Андре-дез-Артс. Собираясь уходить, Дагерран заметил, как Херц прошел через зал, вышел на улицу и, направившись к мосту, растворился в тумане.

Очередной номер «Демен» с первой частью рассказа Жана Херца на первой полосе вышел в назначенное время. В течение трех дней Тома Бек не появлялся ни на улице Сен-Андре-дез-Артс, ни в своем обычном кафе. Его газета выходила два раза в неделю. Статья обеспокоила многих. Журналисты ожидали ответных репрессивных мер.

— Трудно поверить, что они это проглотят просто так, — возбужденно сказал Шапталь.

Через три дня, в субботу, должен был выйти следующий номер газеты с продолжением истории Херца. Дагерран, который написал в этот номер только небольшую статью о внешней политике, до самого вечера не появлялся в кафе. Наконец он пришел, чтобы встретиться со своими друзьями.

— Бек так и не приходил?

— Он в типографии. Он собирался туда примерно в пять часов, когда я ушел от него, — сказал Буше.

— Что он делает в типографии в такое время? — спросил Дагерран.

Всеми ими овладело беспокойство, но никто не решался высказать свои предположения вслух. Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, они стали подсмеиваться над Полем Буше, который сгорал от страстной любви к одной графине. Он действительно был влюблен и рассказывал об этом со свойственным ему чувством юмора.

— Как у тебя дела с графиней? — спросил его Жозеф. — Ты по-прежнему таешь в ее объятиях?

— Все в порядке, — ответил Буше, — должен вам признаться. Правда, настоящее имя Авроры оказалось Фурье. Она родилась на Монмартре. Ее мать до сих пор жива. Аврора старается ее забыть, а сама, клянусь вам, живет в роскоши. Да и чего еще можно ждать, если бедная девушка выходит замуж ради титула. Естественно, она предпочитает быть сиротой!

— Это недостойно тебя, Буше, — сказал Дагерран. — Правда, ты слишком большой циник, чтобы в чем-то искренне признаться. Тебе до слез обидно видеть, как эта богачка отказывается от собственной матери, однако ты ни за что на свете не признаешь аморальность этого поступка. В этом заключается твой способ самозащиты.

— Ты прав. Я очень чувствительный человек, — со смехом согласился Поль Буше.

Шапталь вздохнул.

— Что касается меня, — сказал он, — то я считаю, что в любви, как и на кухне, все должно быть доведено до конца. Когда я люблю женщину, я должен быть уверен в том, что она никого до меня не любила. Мне нравится чувство комфорта.

— Зачем расспрашивать женщину о ее прошлом, — вставил Буше, — в конце концов любая женщина вновь становится девственницей, когда в ее жизни появляется новый любовник.

За шутками и смехом они не заметили, как в кафе вошла девушка и направилась к их столику. Первым ее заметил Буше.

— О, Ларетт, что ты здесь делаешь, моя красавица? Присаживайся.

— Нет, месье Поль, я пришла сюда не за этим. Я прибежала, чтобы найти вас, месье Шапталь. Я только что была у Мадлен. В вашей типографии произошло что-то ужасное. Они подожгли ее, месье. На улице я встретила месье Бека, и он крикнул мне, чтобы я немедленно нашла вас, что я и сделала. Вам нужно спешить.

Все вскочили на ноги. Шапталь с трудом выбрался из своего угла за столом. На улице их ждал кабриолет, на котором приехала девушка. Все они забрались в него, и экипаж двинулся вперед сквозь густой туман, который все еще висел над городом.

— О Господи! О Господи! — беспрестанно повторял Шапталь. Остальные сидели молча с напряженными лицами, вцепившись руками в сиденье. При каждом повороте кабриолет сильно наклонялся и они наваливались друг на друга.