Шайтанкуль - чёртово озеро

11

Время шло медленно и нудно, особенно долгими, буранными зимними ночами. Время шло медленно и тоскливо, но оно шло неумолимо. Андрей Погарцев не считал, сколько лет и зим он провёл у далёкого степного озерца, названного им Блюдцем, сколько раз с тревогой ждал первого снега и с надеждой — прихода весны. Его жизнь складывалась в скучную однообразную цепочку прожитых лет, к которой он без сожаления приращивал новые звенья и никогда не считал. Течение времени его не интересовало.

Андрей не мог и не пытался сбежать из своей тюрьмы, потому что бдительной и неумолимой надзирательницей была Память. Каждую минуту, каждую секунду Погарцев чувствовал её дыхание затылком: память не преследовала его, память наблюдала за ним, жила рядом с ним, делала с ним работу, обедала, ужинала, укладывалась спать — она стала вечной и горькой его спутницей, которую нельзя было не задобрить, ни прогнать. И если днём он отвлекался на дела, то глухими ночами память не давала ему покоя, терзала воспоминаниями. Погарцев старел. И только память оставалась прежней, нестареющей.

Он был рабом своей памяти. Она повелевала, понукала им, она почти не давала ему отдыха. Он выкладывался перед памятью, заискивал, юлил, но она никогда не отпускала его на волю. Ничем, кроме жизни, не может откупиться от неё Андрей, но если приходили минуты, когда он думал об этом, безжалостная память не хотела выпускать свою жертву и подсовывала утопающему соломинку. Как ни странно, этой соломинки хватало Погарцеву, чтобы удержаться на поверхности жизни.

Но ни разу ему не удалось обмануть, перехитрить её, потому что в самый последний момент во время каждой такой попытки память подсовывала ему одно и то же видение: объятую пламенем Марьюшку.

Так и жили они бок о бок, Погарцев и его память. Жили, не считая летевших лет. А между тем их прошло восемь лет с тех пор, как озарило ночное небо над Разуваевкой страшное зарево. Март (его приход Андрей научился определять безошибочно) был самым тяжёлым месяцем в его жизни, вернее — март и первая половина апреля: кончались заготовленные на зиму съестные припасы, кончалось топливо, а главное — кончалось терпение. Зимнее безделье выедало душу. Иногда, слушая заунывную, нескончаемую песню бурана, он думал, что сходит с ума, потому что уже не во сне, а наяву мерещилось такое, что не может померещиться здоровому уму.

Однажды ему показалось, что он не человек, а волк, и, посмотрев на руки, увидел вместо них волчьи лапы. и показалось, что это не буран воет, а волки зовут его в свою стаю. Ему даже выть захотелось, и он уже взял первую высокую ноту, она уже пошла из него изнутри, из лёгких, и, если бы не опомнился вовремя, кто знает, может, и ушёл бы он, обезумевший, к волкам. Конечно, много не прошёл бы.

В другой раз ему почудилось, что пришла с бурана в юрту Ольга. Зашла, сняла заснеженный полушубок и повесила белые тонкие руки над огнём. Он думал, что спит — щипнул себя. Почувствовал боль и понял, что это наяву. А Ольга смотрела на него тёплыми виноватыми глазами. И голос её услышал, словно она рядом стояла:

— Бедненький ты мой! Измучился совсем! Замёрз, поди? Сейчас я тебя согрею, мой сладкий!

И раздеваться начала. Догола раздеваться, как когда-то в молодости, когда, раздевшись донага, говорила смеясь:

"Правда, я красивая и бесстыжая?!"

Ольга сняла кофточку, и он увидел, как выкатились из-под неё полные, упругие груди. Она пошла навстречу ему, подошла к полатям и попросила:

— Подвинься, Андрейка! Я так соскучилась по тебе!

Он подвинулся к самой стенке, дрожа от страха. Она легла рядом, и он почувствовал — какое холодное и чужое её тело. От ужаса похолодел его мозг:

"Так это же она мёртвая пришла ко мне!"

Погарцев закричал безумным, сорвавшимся голосом, вскочил с полатей, вжался спиной в стенку юрты. А Ольга не сразу ушла, нет. Она приподнялась на локтях, отбросила длинные, распущенные волосы.

— Дурачок! Я же люблю тебя! — И спокойно ушла через стенку юрты. Ушла в буран нагая.

Погарцев стоял на полатях, рукой придерживая вырывающееся из груди сердце. Ольга ушла, растворилась, но она была, реально присутствовала здесь, потому что остались лежать на полу её кожушок и белая кофточка. С суеверным страхом он ополз по стене, подлез под шкуры и закрыл глаза. Так и лежал, не засыпая, пока не утихомирился к утру буран.

А потом, когда он развёл в очаге огонь, обнаружил на месте кожушка жены свою сурчиную шубу, а там, где должна была лежать её белая сорочка — покоилась шкурка зайца беляка.

Понимая, что он близок к сумасшествию, Андрей в то же утро ушёл на озеро охотиться. Пока стояла ясная погода, он приходил в юрту только с наступлением темноты. Ему удалось подстрелить одного зайца, ещё один попался в ловушку, но самое главное — он сумел избавиться от видений наяву.

В последний раз отбушевала, отбуянила зима, и в степь возвратилась весна, не нарушив установившегося десятки тысяч лет назад порядка природы. Погарцев повеселел — безумие миновало его. Через неделю-другую освободится ото льда его Блюдце, недалёк тот день, когда прилетят утки, проснутся сурки, оттает земля — начнутся заботы. А в заботах время бежит быстрее.

Снег в этих степях сходит быстро, в несколько дней. И нынче он испарился на глазах, лишь в оврагах да низинах угрюмо темнели шапки льда. Андрей много ходил по степи, насобирал большой букет подснежников, чего с ним раньше не бывало. Но и делом занимался, готовя к летнему сезону рыболовные снасти.

А в одно майское утро его разбудил какой-то непонятный рокочущий шум. Поначалу Погарцев решил, что это самолёт, но шум приближался, и он совсем не был похож на гул самолёта. Что-то забытое, до боли знакомое чудилось в этом гуле. Он стал вспоминать, где слышал такой рокот. И вспомнил: до того, как уйти на суконную фабрику, он работал трактористом, и, конечно же, с таким звуком работали моторы тракторов.

Приближаясь, шум начал раздваиваться, утраиваться, пока не превратился в многоголосый рокот. Нашествие тракторов в степь, где за долгие годы Погарцев не встретил ни одного человека, казалось чудом. Испугавшись, Андрей вскочил, начал суматошно искать свою латаную-перелатаную рубаху. Пока искал, пока натягивал на себя, трактора подошли к озерцу, остановились. Замерев у самого выхода из юрты. Погарцев услышал голоса:

— Смотри, чум какой-то!

— Не чум, а юрта!

— И следы человеческие!

— А говорили, что мы здесь первопроходцы!

"Геологи! — испуганно подумал Погарцев. — И чего их принесло сюда?"

Он понял, что если сейчас не выйдет, то люди войдут в юрту. Что ответит им Андрей на вопрос: кто он такой? А ведь что-то должен ответить иначе…

Погарцев выбрался наружу, прищурил глаза на солнце. И увидел десятка два молодых мужчин в фуфайках, пальто, шапках, кепках — в самой разносезонной одежде, хотя погода стояла тёплая. С удивлением и любопытством смотрели пришельцы на него.

— Ба! Явление Христа народу!

— А бородища!..

— Туземец!

— Да ты приглядись — русский!

— Здорово, дядя! — К Погарцеву подскочил маленького роста, шустрый рыжий паренёк. — Ты что здесь делаешь?

— Живу, — буркнул Андрей.

— Видок у тебя экзотический! Ну, давай знакомиться. Виктор Авдеенко. — Паренёк протянул руку.

Гости застали Погарцева врасплох. Меньше всего он думал о том, что к Блюдцу могут прийти люди. Ну ладно бы один человек случайно забрёл, а то — целый "колхоз"! Что ответить этому дотошному пареньку? Правды он сказать не может. А что соврать?

— Семён Никодимов. — Андрей боязливо подал свою грязную руку.

— Как же ты очутился в этом глухомани, дядя?

— Всю жизнь здесь живу, — пряча глаза, ответил Погарцев. — Дед и отец у меня верующие были, старой веры держались. Ну, вот здесь и жили.

— Где же они?

— Померли давно. И матушка тоже… — Вот тут уже Андрей не врал. А в остальном — ложь. Он и сам удивлялся, как складно у него получается лгать. Складно и стыдно. Однако другого выхода не было.

— Значит, и ты верующий? — допрашивал всё тот же рыжий паренёк.

— Правильно, комсорг! — закричали другие парни. — Выводи его на чистую воду!

Погарцев растерялся, но сумел быстро взять себя в руки.

— Отверовался. Всех Бог прибрал, одного, как волка, среди степи оставил.

— Чего к людям не идёшь?

— Кому я нужен, сирота казанская?! — Андрей пожал плечами и подошёл к трактору. — Что за зверь такой железный? Бежит по степи сам, людей в себе везёт. Уж не сатану ли оседлали?

Парни громко расхохотались.

— Ну даёт дядя! Ты хоть знаешь, в каком веке живёшь?

— А на кой мне знать? Живу — и ладно, — невозмутимо ответил Погарцев.

— Тю-ю! — присвистнул Авдеенко. — Ну и дремучий же ты, дядя!

С недоверием и изумлением смотрели на Погарцева остальные.

"Поверили или не поверили?" — с тоской подумал Андрей.

— Хватит болтать! Разгружай сани! — прикрикнул на парней мужик лет тридцати пяти в шляпе и кожаном пальто.

— Приглашаем тебя, Семён Никодимов, на обед! — попрощался рыжий паренёк. — Там мы тебе растолкуем, какой нынче век и кто мы есть.

Погарцев решил не ввязываться в дальнейшие разговоры и ушёл в камыши. Забросив удочки, он думал о появлении людей и о том, чем это ему грозит. Он ошибся — эти люди не геологи. Андрей видел, как разгружали они сеялку, плуги. Скорее всего, это переселенцы, которые поселятся у Блюдца навсегда. Что остаётся ему? Искать другое место или примкнуть к поселенцам? Погарцев улыбнулся: почему бы и нет? А чтобы всё было хорошо, разжёг небольшой костерок, вытащил из-за пазухи документы, которые бережно хранил все эти годы, и с каким-то мстительным ликованием сжёг их.

"Ни один человек теперь не докажет, что я — Андрей Погарцев! — подумал он. глядя на догорающий огонь. — Нету. Нету больше Андрея Погарцева и нету вины его. Теперь есть только Никодимов Семён. И будет мне с памятью, как дурню с торбой, носиться. Ещё можно пожить в удовольствие".

Погарцеву казалось, что он очень здорово и правдоподобно сочинил биографию Семёна Никодимова. И люди, кажется, поверили ему. И никто никогда не сможет доказать, что это неправда.

Как ни боролась с ним память, но на этот раз он пересилил её. Он долго ждал такого часа и не собирается упускать его. Пусть память тревожит Андрея Погарцева, а не Семёна Никодимова. Они совершенно разные люди, и Никодимов не в ответе за Погарцева.

И уже не боясь расспросов, не опасаясь быть раскрытым, Погарцев пошёл к людям. Андрей смог убедить себя, что он — Семён Никодимов. А раз себя смог, то и других как-нибудь убедит. Ведь никто из них не знает его настоящей фамилии, не знает его в лицо.

Он начнёт жить сначала, начнёт так, будто сегодня родился.

Не знал Погарцев, что так в природе не бывает. Нельзя прожить жизнь за себя и за кого-то ещё. Может быть, он и знал это, но хотел обмануть себя, а память бежала поодаль от него, на время оставил в покое, — она-то знала, что себя обмануть нельзя.

Ужинал Андрей с ребятами, которые называли себя первоцелинниками. Они многое рассказали ему из современной жизни, а он слушал их, открыв рот, удивлялся и ахал, поминал Бога и чувствовал тошноту, подкатывающуюся к горлу — никак не хотел уживаться с его душой лживый, мифический Семён Никодимов.

"Ничего, привыкну!" — уговаривал он себя.

И попросился жить с первоцелинниками. Один из расчувствовавшихся парней, кажется, бригадир, твёрдо пообещал взять его в свою бригаду.

Но только казалось, что сумел обмануть Погарцев и память свою и себя.

Поздним вечером, когда угомонились хлопцы, проходил по палаточному городку и возле одной палатки случайно подслушал разговор, быстро отрезвивший его.

— Ну и экземплярчик встретили мы здесь, товарищ директор! Дикий, аж жуть!

Андрей узнал голос комсорга Авдеенко.

— Как сказать! — услышал он голос того, в шляпе и кожаном пальто. — Ты видел, как он к трактору подходил?

— Как?

— Без страха. Если бы он в первый раз его видел, знаешь, что было бы?! Я помню, как старики в нашей деревне шарахались от трактора и крестились, когда впервой увидели.

— Ерунда, Алексей Николаевич! — убеждал его Авдеенко. — Столько одному в степи жить — и чёрта бояться будешь.

— Я не хочу сказать, что этот Никодимов не тот, за кого себя выдаёт, но в жизни разное бывает. Ты не допускал мысли, Витя, что он может быть изменником Родины, полицаем, скрывающимся от справедливого наказания?

— Ну-у, вы скажете! — неуверенно возразил комсорг.

— Во всяком случае нужно сообщить в органы. И пусть установят личность. Ты документы у него спрашивал.

— Нет у него. Да и какие могут быть документы?!

— То-то и оно! — подвёл итог директор. Он заговорил о других, каких-то неотложных делах, а Погарцев на подкашивающихся ногах поспешил в юрту. Там он забрался на полати и постарался успокоиться. Оказывается, не так просто родиться и жить Семёну Никодимову — ещё попробуй докажи, что таков был и есть на свете, а органах парни сидят не в пример этим, их сказочками не ублажишь. Андрей по себе знает: и Курумбая сыщут, и сыновей его. Вот удивятся приютившие его чабаны-казахи — был Андрей, стал Семён. Благо, что фамилии им своей не назвал, а Андреев в России… Нет, дознаются и повезут его в Разуваевку…

Недалёк был от истины директор. Только не полицай скрывается, а фрукт похлеще. Полицаи над чужими измывались, а он родную кровь не пожалел. А как верно директор про трактор заметил! Чего Погарцеву его бояться, когда он на таких, похожих, ни один гектар земли вспахал! А так, как с трактором и на другом его поймать можно. Нет уж, пока ночь не кончилась, ноги уносить надо. И чем скорее он это сделает, тем лучше. Только вот куда?

Недолго Андрей ломал голову над этим вопросом, потому что вспомнился ему давний разговор со старым Курумбаем, когда им помог понять друг друга сын чабана Мукан. Да, чабаны в тот день собрались на север, на джайляу, и Погарцева очень волновал вопрос, который он задал Курумбаю:

— А что, очень дикие места здесь?

— Сопсем дикий! — переводил Мукан то, что отвечал старик. — Два года живёшь, три года живёшь — никого не видишь. Однако здесь не сопсем дикий места. Шайтанкуль есть — озера такая. Два дня коня едешь, неделя нога идёшь. Там — Шайтанкуль!

Мукан показал на юго-запад.

— Что за озеро?

— Дурной озеро. На Шайтанкуль остров есть — земля среди вода. Там его ата Абылхасен, — Мукан кивнул на Курумбая, — четыре года жил. С Амангельды Иманов против бай, против цар воевал. Цар ловил их. Абылхасен сбежал на Шайтанкуль. Четыре года на остров прятался от Сибир. Потом домой пришла, худой, больная. Оказывается, три года острова сопсем зря жил. Русский давно цар выгнал. Абылхасен не знал ничего. Никто там не ходил, никто не плавал — только утки дикий. Утка ел, сурок ел, рыба ел — голода не помер. Большой Шайтанкуль, дикий Шайтанкуль. По-русски — чёртов озер называется. Нельзя там человек жить, шайтан на Шайтанкуль живёт.

Про это озеро и вспомнил сейчас Погарцев. Понятно, с юртой ему не добраться. Ну, Бог с ней. Что-нибудь на месте придумает — лето впереди.

"А может, обойдётся?" — спросил у Андрея Семён Никодимов, который не хотел покидать его.

"Да не обойдётся!" — резко оборвал его Погарцев и стал собираться в дорогу. Всё, что мог, уложил в тележку и через полчаса тронулся в путь.

Шёл всю ночь, боясь погони. К утру добрался до другого озерца в пятнадцати верстах от блюдца, куда уже ходил однажды. Днём прятался в камышах, высматривал степь. Но никто не преследовал его. Да и кому придёт в голову догонять странного русского — в степи четыре направления и сто дорог, и ни на одной из них почти не остаётся следов, даже колёс от арбы. На всякий случай первые трое суток он решил идти только по ночам. Дальше озерца путь ему был неведом. И Погарцев ориентировался по Полярной звезде.

На третий день пути в майскую степь пришёл зной. Солнце стояло высоко и щедро поливало землю раскалёнными лучами. Ночью идти было легче, но невозможно отдыхать днём, и Погарцев шёл до тех пор, пока не одолевали его усталость и желание поспать. В первые три-четыре дня пути ему довольно часто встречались степные озёрца, балки, по дну которых бежали ручейки, но дальше самым страшным врагом его стала жажда. Он научился беречь воду, пить по глотку, и всё-таки однажды целый день шёл с пустой фляжкой.

То был тяжёлый день. Путь лежал через выжженную, так и не успевшую зазеленеть степь. Иногда она сменялась тапырами и песчаными плешинами — он шёл по местам, где степь граничила с пустыней.

Жажда истощила его силы, его волю. Он несколько раз гнался за миражем, спеша окунуть пересохшие, потрескавшиеся губы в вожделённую прохладу воды. В который раз обманутый, упорно шёл вперёд и, засыпая на ходу, валился в горячий, пыльный ковыль, на горькую полынь, на жёсткие типчак и верблюжьи колючки. Спал несколько часов, мучаясь бредовым видением: кристально чистым родником в бору за Разуваевкой. Но просыпался с горьким привкусом песка и полыни во рту.

В конце седьмого дня пути Андрей наконец набрёл на низину, среди которой, туманясь испарениями, покоилась не успевшая высохнуть лужица. У этой грязной лужицы он отдыхал целыесутки.

Набрав воды в кастрюлю и ведро, Погарцев мог идти дальше, но у лужицы он съел последний кусок мяса, а зерно было неприкосновенным запасом. Поэтому прежде чем продолжить путь, Андрей несколько часов охотился с луком и стрелами на сурков, и ему повезло подстрелить одного.

И ещё два дня он шёл по безводной полупустыне. И снова кончилась вода, и снова его мучила жажда. Подкашивались ноги, а тележка казалась нагруженным железнодорожным вагоном. Он уже отчаялся дойти до Шайтанкуля — огромного озера среди степи, но к полудню одиннадцатого дня пути с расстояния пяти вёрст открылось его глазу камышовое царство.

Остановившись у чистого лиманчика, Погарцев решил сразу же заняться заготовкой пищи и топлива, а потом уже по перволёдью отыскать тот остров, на котором провёл четыре года отец Курумбая Абылхасен. Но в первую же неделю, обследуя озеро, Андрей дважды чуть не столкнулся с людьми. Хорошо, что вовремя в камышах скрылся.

Погарцев был в растерянности: оставаться здесь, значит, ежедневно опасаться быть разоблачённым; идти дальше — а куда? Если на диком Шайтанкуле, у самого края жаркой пустыни появились люди, то разве возможно сыскать на этой земле место, где он мог бы остаться на долгие годы в одиночестве? Так ничего и не придумав, он решил подождать. Но странно: не ушёл от людей подальше, на другой конец озера, а прятался на берегу рядом с ними, как бы выслеживая их, несколько дней наблюдал за ними из камышей. Что ни говори, а здесь была жизнь, от которой он уже отвык, и любопытство снова и снова гнало его к стоянке геологов, к двум палаткам и полевой кухне.

И вот однажды, когда Погарцев уже всерьёз подумывал о продолжении пути на запад, к Аралу, он застал у палаток непривычную суету. Присмотревшись, чуть не вскрикнул от радости — геологи сворачивали свой лагерь.

Подошла машина — "студебеккер". Пятеро мужчин и женщина начали снимать и складывать палатки, прицепили к машине полевую кухню. Седьмой — огромный бородатый мужик — что-то сердито выговаривал им, показывая на небо: на его западной половине собирались угрюмые, чёрно-свинцовые тучи. Но Андрей не думал о том, что надо спрятаться от дождя, он хотел дождаться отъезда геологов, дабы убедиться: никто и ничто не помешает его одиночеству.

Один из геологов побежал к воде и начал тянуть из камышей выкрашенную в зелёный цвет лодку, но Бородатый, видимо, начальник экспедиции, сердито закричал на него, покрутил пальцем у виска, и геолог, бросив лодку, побежал к машине. И тут же они уехали.

Погарцев боялся дышать — вот это удача! В его руках, из-за надвигающейся грозы, оказалась новенькая лодка. Теперь он может не ждать зимы и отыскать остров. Интересно, какой он по размерам? Хватит ли там места, чтобы посеять пшеницу? По здешним приметам её и в начале июня ещё не поздно сеять.

Вытащив лодку на берег, чтобы, не дай Бог, не уплыла, Андрей пошёл туда, где десять минут назад был лагерь геологов. И там отыскал много полезных для себя вещей: сколоченные из досок стол и две скамьи, с десяток жердей, два рулона толстых капроновых ниток, полмешка полугнилой картошки, лопата без черенка и топор без топорища, две пустые бочки из-под бензина. Всё это геологи забыли впопыхах, а может быть, и за ненадобностью, но для Погарцева эти вещи были целым состоянием. Что ж, с удачи начинается его жизнь на Шайтанкуле!

Только Андрей загрузил лодку, как хлынул проливной дождь, но он, не обращая внимания на ливень, но сполохи молний, плыл между камышами по заводи, мурлыка весёлый мотив.

К концу дня Погарцев отыскал спрятавшийся в камышах остров.

В центре острова обнаружил завалившуюся землянку. В ней, наверное, коротал время сорок лет назад незнакомый ему и давно умерший казах Абылхасен.

Кончился дождь, по обыкновению непродолжительный в степи, и Погарцев, завернувшись в волчью шкуру, уснул под перевёрнутой лодкой.

Наутро он поплыл к лагерю геологов, чтобы перевезти оставшиеся пустые бочки. Подплывая к берегу, через камыши услышал голоса:

— Кто-то лодку спёр, твою мать! Говорил Никитичу: давай заберём. А он: "Завтра заберёшь!"

— Может, ветром угнало? — предположил другой голос.

— А стол, скамейки, верёвки — тоже ветром унесло?

— Надо же, за полгода ни одной живой души не видели, а тут… Никак шайтан с нами пошутил!

— Ну ладно плакаться! Поехали! — услышал Андрей третий голос.

Когда стих шум мотора "студебеккера", Погарцев подплыл к берегу, осторожно выглянул из камышей. Бочки геологи забрали. Значит, сама судьба вчера позвала его ещё раз взглянуть на их лагерь.

И всё у Андрея было бы хорошо, если бы следом за ним не переплыла на остров его память…