Шайтанкуль - чёртово озеро

12

Старик шёл ко дну, и всякие попытки всплыть не приводили к успеху — мешал, тянул вниз тяжёлый, сшитый из лисьих шкур жилет, мешала торба, которую он успел схватить, когда стала тонуть лодка. И только когда в лёгких не осталось почти воздуха, он отпустил торбу, снял жилет и, панически помогая руками, вынырнул на поверхность. То ли сил не хватило, то ли слишком резко захватил лёгкими воздух, но его вновь потянуло на дно. Ему показалось, что такое же, похожее чувство он испытал когда-то давно: и тогда вот так же тянуло его на дно озера, не было сил бороться, не было воли. Это уже было с ним, но у него не оставалось времени вспоминать тот давний случай, потому что всё внутри его противилось смерти, противилось безвольному мозгу и толкало вверх.

Он выплыл, успокоился, и холодная вода уже не так сковывала его движения. И он поплыл — осторожно, стараясь не расходовать лишних сил, загребая по-собачьи.

В который раз его миловала судьба, словно уготовила ему другую, одной ей известную смерть. Но не об этом думал сейчас. Старик, выйдя на берег и обессилено упав в тёплый береговой песок, — он жалел о том, что ушла на дно торба Кадыра.

Старик вытащил из кармана брюк две размокшие пачки "Беломора", подержал их раздумье в мелко подрагивающих руках и стал вытряхивать мокрый, слипшийся табак на плоский камень. Хорошо, что хоть папиросы засунул в карман.

Затем он разделся и голый грелся на заходящем майском солнце. Отшельник был уверен, что наступил май, с Кадыром они встречались 30 апреля.

Дряблое тело Старика с резко выпирающими лопатками и ребрами было покрыто какой-то лишайной коростой, прыщами. И цвет кожи был какой-то серый, могильный. Он давно не присматривался к своему телу, оно совсем не интересовало его.

"Теперь всё, — думал он. — Не миновать своей судьбы".

С потерей лодки Старик на всё лето стал узником проклятого шайтанкульского острова. Разве что глубокой осенью, когда скуёт озеро льдом, он сможет перебраться на "большую землю". Но как зимой пройти такое расстояние?

Пройдёт. Старику захотелось умереть среди людей, быть по-христиански похоронённым, знать, что кто-то хоть для приличия поскорбит о его смерти. У него осталось несколько шкур, и он сошьёт себе тёплую одежду. Он смастерит себе лёгкие удобные саночки, на которых будет везти продукты и топливо. И если не разыграется буран, он обязательно придёт к людям.

Успокоившись этой мыслью, Старик укрылся сушившийся рядом волчьей шкурой и уснул.

И сразу же пришло сновидение.

Будто сидит он на берегу Шайтанкуля и видит, как выплывает из-за камышей лодка, а в ней — высокий молодой мужчина, знакомый Старику. Он где-то, когда-то видел его, на кого-то знакомого тот здорово был похож. Всё ближе и ближе лодка, а Старик никак не может вспомнить: кто этот знакомый незнакомец? И взгляд его синих глаз знаком, и горькая складка у рта, и чёрные, насупившиеся брови. Когда-то хорошо он знал этого человека. Но когда? Кто же плывёт в лодке?

— Здравствуй, вонючий старик! Ты ещё смердишь на этой земле?

— Кто ты? Что тебе нужно от меня?

— Не узнаёшь? — незнакомец захохотал. — Не узнаёшь того, кому жизнь погубил?

— Я знаю тебя, но не помню твоего имени.

— Вспомни! Ты должен вспомнить! Обязан вспомнить! — Незнакомец пристально и грозно смотрел на него.

— Я не сделал тебе ничего плохого!

— Ах ты, дохлятина! Ты хорошо знаешь меня. Ты боишься признаться в этом. Я — Андрей Погарцев!

— Не может быть! — закричал Старик.

— А ты присмотрись. Присмотрись! Узнаешь?

— Не может быть! Это я — Андрей Погарцев.

— Ха-ха-ха! — громовым хохотом, так, что взлетели испуганно утки, прогремел над Шайтанкулем незнакомец. — Нет, ты не Погарцев, ты — вонючий, гнусный, паршивый шакал! Ты погубил жизнь Андрея Погарцева семнадцать лет назад. Ты помнишь, как сжёг живьём дочь, жену брата? И вот я пришёл за тобой, чтобы поджарить тебя на костре, как свинью!

Незнакомец, в котором Старик узнал Андрея Погарцева, спрыгнул с лодки и с огромным пылающим факелом в руках пошёл на него.

— А-а-а!.. — диким голосом закричал Старик и проснулся. Он был весь в поту. Во сне к нему пришёл молодой Погарцев, пришёл к самому себе. А ведь Старик почти забыл, что зовут его Андреем Погарцевым.

И опять память не даёт ему покоя. Уж времени прошло столько, что он имя своё почти забыл, а та ночь встала перед глазами, будто вчера всё произошло.

Старик взглянул на небо. Солнце уже на четверть обрезалось линией горизонта. Потемнели, поугрюмели лёгкие и светлые днём облака — недвижные, потому что не было ветра ни над землёй, ни высоко в небесах. А под ними, под облаками, медленной тенью плыла большая птица. Старик случайно обратил на неё внимание и не задерживал бы на ней взгляда, если бы птица вдруг стремительным комком не стала приближаться к земле. Это совсем не было похоже на обычную охоту. И действительно, большая птица грудью ударилась о землю в ста шагах от Погарцева. От дурного предчувствия Старик вздрогнул, поёжился и, задыхаясь, побежал к месту падения птицы.

Она лежала в траве, безвольно распластав сильные крылья, поджав мощные когти под себя. Из полуоткрытого и ещё гордого горбатого клюва тонкой струйкой стекала кровь. В птице отшельник узнал своего старого знакомого — кобчика. И то, что старый степной орёл разбился о шайтанкульский остров, показалось Погарцеву зловещим знаком беды, от чего в страшной, тяжёлой тоске сжалось его сердце.

Он долго стоял над трупом птицы, но урчание в желудке напомнило ему, что он ещё живой и состоит из бренной человеческой плоти, что он с утра ничего не ел. А что есть, если в землянке ни рыбёшки, ни тем более кусочка мяса?

— Мордушку-то я давно не проверял — может, и попался какой карась, — вслух рассудил Старик и поплёлся к берегу.

Шёл, шел и остановился на полпути: ставил он мордочки на лодке — хоть и недалеко от берега. Вода ледяная, а всё равно плыть надо.

После пробуждения Старик начал привыкать к тому, что он — Андрей Погарцев. Будто из далёкого далека во времени вернулось имя — и в мыслях его проговаривать было чудно, не то что вслух произнести.

— Ну что, Андрейка, так и ляжешь натощак? Ведь всё одно придётся мордушку доставать, а к вечеру, может, вода теплее.

Он так и не оделся и, обнажённый, пошёл дальше, на мгновение остановился перед водой, затем нерешительно шагнул в озеро.

— Не боись, Андрейка! Десять метров проплыть — не полверсты! — подбодрил он себя и резко, как в молодости, прыгнул в воду. Холод пронзил, обжёг тело, но и освежил его.

Погарцев сварил ужин поздно и спать лёг при звёздах. Однако, сразу уснуть не удалось. Вспомнил сон, в котором он пришёл к самому себе — молодой к старику. И память принялась за работу.

Сначала она перебросила его в далёкий двадцатый год. Привезли убитого в бою отца. Мать, прижимая к себе шестилетнего Андрейку и трёхлетнего Николашу, горестно раскачивается слева направо, справа налево, как маятник, и причитает:

— Ах, на кого же ты, сокол ясный Евсеюшко, нас покинул?! Ах, зачем ты сыночков осиротил, а меня вдовицей сделал?! Ох, закрылись твои сини глазеньки на веки вечные! Ох, придавит твою крепку грудушку сыра земля! Ох, что я буду, вдова несчастная, горемычная, делати?! Ох, как я без тебя детушек стану кормити, как сыночков, твоих кровиночек, буду растити?!

Он с испугом смотрит на чужое белое лицо отца с заострённым носом и плачет, растирая слёзы по грязному лицу. Николаша мал ещё, не плачет — у него широко раскрыты глаза от ужаса и удивления. Андрейка чувствует, как вздрагивает на его макушке лёгкая мамина рука, как больно захватывают её пальцы волосы, но он терпит — и трёт, трёт грязными руками воспалённые глаза. Он ещё не осознаёт до конца, что такое смерть, но понимает: в их семью пришло большое горе.

Через два года их мать выёдет замуж. Отчим будет ненавидеть и бить нещадно своих приёмных сыновей. А через год мать умрёт при родах, так и не разродившись девочкой. Отчим выгонит Андрея и Николашку из отчего дома, и их приютит мамина сестра, сердобольная тётка Пелагея, жившая в ветхой избушке на краю села.

Потом память высветила для Погарцева тридцать четвёртый год. Ранней весной он вернулся из города, из училища, и на зависть разуваевским мальчишкам и девчатам стал работать на одном из двух колхозных тракторов. Добавить к этому, что никто в Разуваевке не играл лучше его на гармошке — и получалось — был Андрейка Погарцев самым первым парнем на всю округу. На гульбищах многие девчата с тайной надеждой поглядывали на стройного, буйнокудрявого парня — тракториста и гармониста. А он присмотрел тихую неброской красоты Ольгу Маслакову.

Погожей грибной осенью в том же тридцать четвёртом свадьбу сыграли. И зажили с Ольгой сердечно, счастливо. На каждом шагу Андрей любовь и нежность жены ощущал, как в лучах ласкового весеннего солнца, в этой любви купался. Делает что-нибудь по хозяйству, оглянётся — и тут же с её глазами встретится. И столько в них нежного, призывного огня, словно после долгой разлуки он вернулся, словно год его не видела. Бросит всё Андрей, схватит её в охапку и унесёт в спальню. И не замечал, счастливый, что из-за хлева с завистью смотрит на них восемнадцатилетний Николай. Не знал того старший брат, что три раза до его свадьбы приходил Николашка к дому Ольги, клялся ей в вечной любви. Об этом она уже потом Андрею рассказала, через год. Посмеялись вместе.

Летом тридцать пятого года, как раз в пору сенокоса, у них дочушка Марьюшка родилась. В том же году на краю села возле тётки Пелагеи, врезавшись в сосновый бор, срубил он себе избу. Рубил высокую, просторную, с расчётом, что детей будет много.

Из той счастливой поры особенно ему запомнился поход в лес по землянику. Было это в июне тридцать седьмого. Наверное, потому тот день в его память врезался, что был последним счастливым в его жизни. Как сегодня помнит: будили, щекотали рано утром Марьюшку. Дочь дрыгала ножками, отбивалась, надувала сердито полненькие губки — не хотела вставать. Наконец собрались. Андрей посадил Марьюшку себе на плечи, а Ольга короб берестяной взяла. Он нёс дочь, а жена счастливо поглядывала на них.

Собирали ягоды на солнечной опушке, пока Марьюшка не заюшилась на Андреевом пиджаке, не уснула, калачиком свернувшись. Оленька прикрыла лицо дочери белой косынкой, чтобы мухи не досаждали, потянулась сладко и так обняла-обвила его, так целовала жадно и неистово, словно в последний раз с ним была. До чего же чутко бабье сердце — скоро с ним беда случилась.

Старик, вспоминая этот летний день, лежал с широко раскрытыми глазами, плакал беззвучно. И шептал вслух, будто молился:

— Господи! И как же я мог так?! Изверг ты несусветный, гад ползучий! А ведь можно было ещё счастье своё наладить! И не только своё!

Погарцев подумал о том, что мог и обязан был простить Ольге её бабью слабость. Десять лет безнадёжного ожидания. Ни весточки, ни слова от мужа. А она молода, и ей хочется любить. Но Андрея всё нет и нет и, может быть, никогда не будет. Она любит его, а Николай так похож на Андрея, у него такая же мягкая улыбка.

Могло всё быть по-другому? Могло!.. Он постучал бы. Ему открыли. Были бы слёзы и раскаяние. Виновато топтался бы в углу Николай, но она, Ольга, конечно же, бросилась бы к Андрею. И надо было всё простить, семьдесят по семь раз простить, и надо было всё начинать сначала, и они с Ольгой могли бы быть ещё счастливыми. То проклятое предвоенное время, та проклятая, страшная война и не такого ещё на земле русской натворили, похлеще его судьбы исковеркали. А он не подумал об этом.

Старик потянул воздух ноздрями — ему почудился запах дыма. Так пахло, когда по весне жгли листья в садах в их Разуваевке. Так пахло, когда горел прошлогодний камыш вперемежку с молодым.

"Наверное, костёр плохо затушил — вот и раздуло ветром, — спокойно подумал он. — Надо бы встать, а то — неровён час…"

Но он не захотел вставать, вспомнив, что в костре осталось несколько камышинок, и они быстро сгорят.

Запах дыма вновь напомнил ему о той страшной ночи. Вновь в ушах пронзительно зазвенел отчаянный крик Марьюшки. Странно. Там, в огне, и звука не подала Ольга. Неужели перед смертью она поняла — что случилось и кто сотворил их ужасную казнь?! Она могла не понять, а почувствовать — он пришёл.

И ещё Старик подумал, что все семнадцать лет ему неверно виделась картина гибели Марьюшки. Не могла Ольга — нежнейшая мать на свете — в такую минуту забыть о своём дитяти.

И перед глазами Погарцева предстали, как ему казалось, реальные последние минуты в его горящем доме: от окна к окну мечется Николай, пытаясь высадить рамы, а Ольга, схватив Марьюшку, крепко прижав её к груди, мчится в сени. На обеих, как порох вспыхивают рубашки, и они бегут живыми факелами. Ольга молчит. Она почувствовала, что пришёл он. И лишь Марьюшка кричит, обезумев от ужаса и боли пронзительным голоском.

И после всего этого он, иуда Андрей Погарцев, хотел уйти к людям, чтобы его похоронили по-человечески, по-христиански?! Нет! Он должен умереть здесь, на острове. И не просто умереть, а так, чтобы ни Ольга, ни Марьюшка не могли укорить его в последний миг бытия, что он жил дольше и умер легче их.

Старик начал представлять, как он умрёт. Осенью выкопает себе могилу. Из досок сколотит гроб и поставит в могилу на валуны. Гроб обложит со всех сторон камышом и подожжёт его. Пока будет разгораться огонь, он привяжет себя к гробу крепкими узлами, чтобы не развязать, когда начнёт припекать. Он представил такое кострище и подумал, что это будет наивысшая справедливость, это будет его смерть — смерть, которую он заслужил жизнью своей. Но хватит ли воли и сил сжечь самого себя?

В ноздри Погарцева ударил резкий, терпкий запах дыма. Он закашлялся и открыл глаза. В сумеречном свете он увидел, что дым заполнил землянку. Старик скатился с полатей, сдвинул валун на выходе, выполз наружу и онемел от страха: вокруг острова высоко, до самого неба, буйствовало пламя.

Погарцев заметался по острову, кашляя и задыхаясь от дыма. Он искал какой-то выход, чтобы спастись, чтобы умереть не так, по-другому. Он хотел сам. Сам! Но спасения не было. И тогда он увидел воду. Вот! Это то, что ему надо! Он, конечно, не доплывёт до берега. Он обязательно утонет. Но это будет смерть, которую он выбрал сам.

Погарцев бросился к берегу, к воде. Но от гари и дыма у него закружилась голова, земля ушла из-под ног, и, падая в камыши, он в последнее мгновение увидел, как в лицо его пахнуло зловещее и торжествующее пламя.

1986 г. г. Сураж