Шел снег

ГЛАВА II Пожар

Старый маршал Лефевр стоял на кремлевской стене и, привалившись плечом к зубцу из красного кирпича, смотрел на синие языки пламени, полыхавшего над водочными складами. Он был в ярости: «Ну что они там возятся, этот дрянной пожарный! Разве это есть сложно — брать вода из река и лить на этот хибара!» Маршал тяжело вздохнул и продолжил, обращаясь к офицерам: «Боже, на каких толко пожар я не бывать!» Лефевр начинал заговариваться, в сотый раз повторяя свои былые подвиги. Вот и сейчас он с увлечением взялся рассказывать историю, которую все его окружение давно уже знало до мельчайших подробностей. В этот момент он заметил Себастьяна Рока и, шмыгнув своим носом-картошкой, спросил:

— Как? Ви фсе ещо сдэсь?

— Чтобы получить ваше разрешение, господин маршал…

— Ви с тем же вопрос: актеры, комедианты? Разве ви не видитэ, что я есть занят и наблюдать эти твари в униформа, которые неспособен погасит эти огни?

— Так точно, господин маршал, но…

— Малчик мой! Ты дольжен переписыват записки господина барон Фен и красиво излагат фраза его величество. Каждый имеет свой слюжба. Я могу поселит толко тог, кто обслуживат императора, и никакой гражданский лицо. Поняль?

— Так точно, господин маршал, но…

— Какой упрямец, бумагомарател, — проворчал маршал, скрестив на груди руки.

— Господин маршал, в таком случае, может быть, вы позволите мне взять повозку и отвезти их домой?

— Поступайтэ, как считаетэ нужным, господин сэкретар, но я не хочу видет в наших рядах ваша труппа комедиант! А может, вы желаетэ, чтобы моя пехота немношко полюбил ваши красотки?

— Благодарю вас, господин маршал.

Себастьян ушел. Маршал пожал плечами и вздохнул:

— Всэ они похожие, эти городские. Ни к чему не есть приспособлен. А те, который нэ могут потушить слабый огонь! Откуда они есть родом? Во всяком случай нэ из моей деревня. Там каждый крестьянин погасит свой гумно одним стакан вода!

Лефевр родился в семье мельника в Руффахе, откуда унаследовал свой акцент; женился на прачке, что стало предметом насмешек у придворной публики с чистой дворянской кровью. Тем не менее, в получении виртуального герцогства он опередил даже Наполеона. При каждом удобном случае и всегда с большой гордостью Лефевр любил подчеркнуть свое скромное происхождение… Но сегодня его офицеры не верили, что самый идеальный крестьянин из его деревни даже с ведром воды смог бы что-либо сделать на этом страшном пожаре в Москве.

В десять часов вечера открытая военная повозка с фонарями, высвечивающими лишь крупы лошадей, выехала из Кремля и направилась на северо-восток города. В повозке уместилась вся труппа мадам Авроры. Виалату согласился-таки снять шлем центуриона. Одна нога «Жанны д’Арк» высовывалась из дверцы. Себастьян сел рядом с форейтором. Старший интендант Боссе разрешил ему сопровождать его неожиданных протеже. Себастьян все время оборачивался, пытаясь в полумраке разглядеть силуэт мадмуазель Орнеллы, но этому чертовски мешала вездесущая мадам Аврора. Несмотря на ухабы и тряску, она стояла посреди повозки и командовала, как лучше проехать к дому итальянца-коммерсанта:

— Направо и давай вдоль базара.

Форейтор так и поехал. Но не прошло и минуты, как самоуверенная дама засомневалась:

— А может, через базар было бы ближе?.. Впрочем, погоди-погоди, что там за толпа?..

Повозка покатилась по узким улочкам с одноэтажными кирпичными домами. Оставшись, наконец, без офицеров, солдаты дали себе волю и, в надежде поживиться, тянули все подряд, ругаясь за бочонок меда или какую-нибудь женскую тряпку. То был Китай-город. Торговцы из Лан-Тхэу доставляли сюда товары со всей Азии. Они прибывали в Москву откуда-то из-за Амура, где кончается Россия и начинается Китай. По «шелковому пути» купцы добирались до Каспийского моря, а оттуда по Волге и Дону до Москвы. Торговали белыми бухарскими шелками, чеканной медной посудой, пряностями, мылом, брусками соли с розоватыми прожилками…

Гвардейцы мгновенно сметали с полок все без разбора. Их мундиры едва проглядывали из-под разноцветных отрезов шелковистого бархата, вместо киверов на головах красовались татарские шапочки с наушниками. Изделия из моржовых бивней исчезали в бездонных карманах шинелей и солдатских ранцах. Полосатой желто-фиолетовой тканью солдаты обматывались, словно плащами. Преображенные до неузнаваемости, мародеры группами покидали Китай-город, сгибаясь под тяжестью награбленного.

Проехать здесь было довольно сложно, повозка еле двигалась. Поездка явно затянулась, но Себастьян этому был только рад: ему подольше хотелось побыть рядом с мадмуазель Орнеллой, которая казалась ему воплощением земных и небесных добродетелей… И тут прогремел взрыв. Слева от них загорелась лавка. Люди с криком стали разбегаться кто куда. Форейтор хлестал лошадей. Те помчались рысью, задевая порой солдат, которые, как могли, уносили ноги из торгового квартала. Какой-то гренадер ловко вскочил на подножку повозки и возбужденно крикнул:

— Рвануло, как только вышибли дверь магазинчика! — он уже успел намотать на шею шелковый отрез, напялить поверх мундира куртку из волчьей кожи и теперь орал: — Вот увидите, конец нам будет в этом поганом городе!

— Не кричите, успокойтесь! — с непривычной для себя уверенностью сказал Себастьян. — Вы пугаете дам.

— Все дамы трусихи! Эх, стать бы мне птицей, сразу улетел бы отсюда!

— Горит и с той стороны, — сказала мадам Аврора, — скорее всего, за больницей Воспитательного дома на Солянке.

— Где, где? — переспросил Себастьян.

— На Солянке, на улице, где торгуют соленой рыбой, господин Себастьян.

Эти слова прозвучали из уст мадмуазель Орнеллы, и Себастьян начисто забыл о пожарах, которые теперь ничего для него не значили. В его ушах все звенел и звенел ее нежный певучий голос.

Капитан д’Эрбини расположился со своими драгунами в особняке графа Калицына. Мебели там было не много, но все выглядело вполне прилично. От хозяев ему досталась даже картина с купающимися нимфами, которую в суматохе сборов забыли снять. Изображенным на ней старомодным полноватым дамам капитан, конечно же, предпочел бы настоящих женщин. Однако, страдая от бессонницы, имея богатое воображение и соответствующие воспоминания, он мог мысленно заменить эти образы молодыми русскими девицами.

Полен пересмотрел все шкафы, не оставил без внимания ни одну банку, но нашел лишь сушеные фрукты да какое-то коричневое засахаренное варенье. Капитан протянул стакан, и слуга налил ему березового вина, которое он выпил одним глотком.

— Это совсем не похоже на наше шампанское, — заметил д’Эрбини, поглаживая усы.

Он сменил военную форму на ярко-красный атласный халат с подкладкой на лисьем меху. Капитан нехотя закусил вино ложечкой варенья. Тем временем Полен приготовил постель, аккуратно разостлав скатерти вместо простыней. В это время со двора донесся лай цепных псов, привязанных перед домом.

— Надо было свернуть шею этим горлопанам! Полен, иди посмотри!

Слуга выглянул в окно и сообщил, что какие-то гражданские болтают с часовыми.

— Ступай вниз и узнай, что там такое!

Капитан налил себе полный стакан и посмотрелся в зеркало, висевшее над столом. Сегодня вечером в этом московском наряде, без каски, со стаканом в руке он определенно себе нравился. «За мое здоровье!» — подмигнул он своему отражению.

Скромное убранство этих просторных комнат чем-то напомнило ему детство, проведенное в замке неподалеку от Руана, а точнее, в отцовском поместье д’Эрбини. К обеду в доме любили собираться гости: соседи, семейный священник, разорившиеся дворяне. Зимними вечерами все садились у единственного действующего камина. Д’Эрбини очень рано поступил на военную службу в Национальную гвардию, где и постигал все тонкости военного дела. Он не на словах, а на деле знал, что такое убивать, ходить в атаку и получать медали. Он столько раз уходил от смерти, что воспринимал это как должное. Однажды он всадил саблю в живот человеку только за то, что тот дерзко посмотрел на него. В другой раз он жестоко избил таможенника, который хотел взять с него плату за въезд в Париж. А тот случай в Вожираре, когда между драгунами и стрелками в кабаке завязалась смертельная драка…

В комнату вбежал Полен:

— Месье, месье….

— Стоять! Скотина!

— Там бродячие комедианты. Просятся приютить.

— Нет у меня места для цыган. Понял?

— Это французы, месье. Они жили в зеленом домике напротив, который разграбили наши молодцы…

— Пусть спят на земле! Очень полезно для позвоночника. Таких людей надо ставить на место.

— Я думал…

— Разве я плачу тебе за то, чтобы ты думал, тупица?

— Там есть молодые женщины…

— Красивые?

— Пожалуй, да…

— Веди их сюда! Посмотрим, — капитан подкрутил усы, — может, это судьба.

Едва он успел окропить себя одеколоном, который остался от графини, как явилась «судьба». Она вошла вместе с громогласной мадам Авророй, которая толкала перед собой драгуна, сердито колотя его в спину крепко сжатыми кулаками. Размахивая шалью, она тут же набросилась на капитана:

— Вы командир этих негодяев?

Д’Эрбини не успел открыть рот, чтобы ответить актрисе, как на него посыпалось:

— Объясните мне, почему вместо ремня я вижу на брюхе этого типа свою шаль? — Она с силой ударила растерявшегося драгуна в живот. — Я знаю, это ваши солдаты все разворовали в нашем доме, где мы жили два месяца! Я требую…

— Замолчите, — сказал капитан, вставая с кресла, — вы ничего не можете требовать. Весь город принадлежит нам. Эй, ты! Что ты там вытворяешь?

Виалату положил свой шлем центуриона на столик и стал примерять каску д’Эрбини, но она оказалась ему слишком велика.

— Не трогать мои вещи! — закричал капитан.

— А с нашими вещами вы как поступаете? — горячилась мадам Аврора, которую вовсе не смутил окрик офицера.

— Между прочим, — заговорил Виалату, — у нас есть выход на императора. Один из его секретарей лично доставил нас сюда.

— Весьма любезный молодой человек… в отличие от некоторых, — с явной насмешкой процедила рыжая особа, привыкшая к ролям субреток.

Капитан смягчился, взглянув на юную актрису, которая показалась ему легкой добычей.

— Ладно… Солдат ведь тоже можно понять… К тому же мы соотечественники… Как-нибудь договоримся. Здесь всем хватит места. Полен! Позаботься о наших новых друзьях! А для вас, мадмуазель, я предоставляю свою комнату, где опочивал сам граф.

— И вы с нами остаетесь? — не без иронии спросила мадмуазель Орнелла. Она не сомневалась, что капитан положил на нее глаз.

— Посмотрим, посмотрим…

Д’Эрбини положил на место каску, а Полен со свечою в руках увел остальных артистов. Обе избранницы уселись на краю огромной кровати и, посмеиваясь, начали шептаться. Некоторое время капитан в нерешительности стоял посреди комнаты, затем, желая прекратить эти смешки, осведомился, как зовут прелестных дам.

— Жанна, — представилась мадмуазель Орнелла, которую вне театра звали Жанной Модр. — А это Катрин.

— Катрин? Это рифмуется с интим. Или я ошибаюсь?

Обе красотки прыснули от смеха.

— А Жанна с чем рифмуется?

— Погодите, погодите…

Застигнутый врасплох, капитан нахмурил лоб, тщетно пытаясь найти какое-нибудь созвучие, но кроме «ванна» и «манна» в голову ничего не приходило…

— Ой! А что у вас с правой рукой? — спросила Катрин.

— С правой рукой?

Он поднял культю, закрытую рукавом рубашки.

— Моя правая рука осталась где-то в России, мои дорогие красавицы, но порой мне кажется, что я шевелю пальцами.

Обе гостьи перестали хихикать и с интересом слушали историю д’Эрбини. Рассказывая им об ампутации, капитан хотел щегольнуть своим мужеством и привлечь внимание к собственной персоне, а заодно и припугнуть девушек. Он подробнейшим образом описал, как знаменитый хирург гвардии доктор Ларрей прикладывал ему на живую рану личинок мух, которые, быстро размножаясь, препятствуют развитию гангрены… Взволнованный капитан начал лихорадочно вспоминать свои прочие доблестные подвиги и ранения:

— Под Ваграмом я горел вместе со спелой пшеницей, которая воспламенилась от артиллерийских снарядов. На Праценских высотах моей лошади снарядом разорвало живот. В Польше я еле живой выбрался из торфяника. Под Беневенто, спасаясь от англичан, я чуть не утонул, когда плыл через горную реку. В Сарагосе мне пробили череп прикладом ружья, а на следующий день меня придавило обломками обрушившегося здания. Не раз и не два мне казалось, что я уже труп. Я видел, как текла кровь из водосточных труб в монастыре Святого Франциска. А вот, взгляните, ранение в бедро… Эй! Да что ж это я…

Д’Эрбини так увлекся своими воспоминаниями, что и не заметил, как девушки уснули, прижавшись друг к дружке. А он только расстегнул рубашку, чтобы показать свои раны.

— Ах, вы мои цыпоньки, как просто все получается, — пробормотал капитан, подходя к кровати.

Теперь он отчетливо слышал спокойное, ровное дыхание обеих девушек. Ножом он разрезал шнурки на ботинках мадмуазель Орнеллы, срезал пуговицы на одежде спящих, но дальше этого дело не пошло, так как на лестнице вдруг послышалась какая-то возня и топот. Д’Эрбини в ярости бросился к двери и столкнулся с раскрасневшимся Поленом, за которым топтались драгуны с фонарями в руках.

— Полен! Оставь меня в покое! Что? Тебя достают эти паяцы? Прогони их к чертовой матери!

— Да дело не в них, месье…

— Тогда в чем?

— Мы бы хотели, чтоб вы сами посмотрели, господин капитан, — вмешался один из драгун.

— Да, да, месье. Это очень серьезно, — поддержал его Полен.

Д’Эрбини взглянул на сладко спящих девушек, захлопнул дверь и пошел следом за незваными пришельцами. Внизу Полен обратил его внимание на масляные пятна на ступеньках.

— Тут пахнет камфарой, во всяком случае, пахло ею. Теперь ваш одеколон перебил этот запах…

— Камфара?

— Это масло, которое используется в живописи. Смотрите, месье…

От лестницы по полу извивалась блестящая полоска, в конце которой виднелся фитиль. Через отверстие в небольшом окошке фитиль был протянут наружу и выходил на соседнюю улицу. Отверстие в двойных оконных стеклах было сделано выстрелом из пистолета. Никаких сомнений на этот счет у капитана не было.

— Кто-то собирался поджечь этот фитилек и поджарить нас, месье.

— Да, но кто? Ну, как же, конечно, мажордом! Куда он девался, этот русский? Немедленно найдите его и приведите ко мне! Я тут же пущу ему полю в лоб.

Себастьян внезапно почувствовал у себя на плече чью-то руку. Он открыл глаза, увидел рукав с галунами и услышал голос барона Фена:

— Это замечательно, господин Рок, что вы улыбаетесь ангелам. Однако вставайте, вот-вот появится император.

Себастьян понял, что заснул, намаявшись в Кремле. Еще минуту назад он улыбался, когда ему приснилось, будто бы он в Руане вместе с мадмуазель Орнеллой. Из окна родительского дома на улице Сен-Ромен он показывал ей готическую стрелу собора Сен-Маклу и уже собирался запрягать шарабан, чтобы отправиться на прогулку в Форе-Верт…

Он встал с дивана, машинально застегнул на все пуговицы жилет, надел свой черный сюртук и шляпу с кокардой, которую во время сна так и не выпустил из рук. С широко открытыми неподвижными глазами он подошел к барону. Тот смотрел в окно, облокотившись на подоконник. Стоял ясный солнечный день, и лишь медно-красные очаги пожаров, которые так и не удалось потушить, омрачали панораму Москвы. Из окна хорошо просматривались биваки императорской гвардии. Некоторые солдаты уже встали и, словно тени, топтались у дымящихся костров. Другие еще спали, третьи, присев на корточки, прикуривали от головешек свои длинные трубки. Кое-кто, пошатываясь и спотыкаясь, пытался разыскать свое ружье или подседельник. Об общем состоянии всех этих людей красноречиво говорили пустые бутылки, в бесчисленном количестве валявшиеся повсюду.

Барон Фен повернулся к Себастьяну и предложил:

— Давайте осмотрим наши помещения.

— Пройдемте, господин барон. Вот комната его величества, а здесь будут наши кабинеты…

За одну лишь ночь все комнаты и подсобные помещения были обставлены мебелью. У кровати Наполеона слуги установили ширмы лилового цвета. Портрет его сына, римского короля, написанный Жераром и доставленный из Парижа неделю тому назад, сменил картину с изображением царя Александра.

Барон Фен остановился перед новым полотном: в своей колыбели наследник Бонапарта игрался со скипетром, словно с погремушкой. Накануне Бородинской битвы, которую Наполеон в своих бюллетенях предпочитал называть Московской, дабы подчеркнуть, что воевать доведется перед святым городом, эту картину повесили перед палаткой императора, и армия отдавала ей почести как самому императору.

— Когда он станет править, господин Рок, нас с вами уже не будет.

— Если, конечно, он будет править, господин барон.

— А вы сомневаетесь?

— Жизнь полна неожиданностей, невозможно предвидеть, что с нами будет хотя бы через неделю…

— Поосторожнее с такими высказываниями, молодой человек.

— Мы преданы империи, однако и империя должна нас защищать, говорил Жан-Жак…

— Оставьте в покое вашего Руссо! Император уже не разделяет его идей. А при Робеспьере вы были еще мальчишкой. Что же касается античных авторов, тома которых вы таскаете в мешке, то они жили не в такие сумасшедшие времена. Если вы желаете жить долго и счастливо, успокойтесь, господин Рок.

Вокруг них все засуетились, заволновались. Значит, император где-то рядом. Слухи о его настроении уже успели облететь слуг, охрану и штабных: спал очень мало и плохо. Всю ночь Констан разогревал уксус и жег стебель алоэ, чтобы освежить воздух в спальне, но все равно дышалось там очень тяжело. Утром в верхней одежде, которую император так и не снимал, нашли блох и вшей…

Болтая между собой, слуги несли письменные столы, кресла, стулья, писчую бумагу, очиненные карандаши, вороньи перья, чернильницы. Слуги прекрасно знали свою работу, так как повторяли ее практически каждый день. Вот послышались отрывистые команды офицеров: ни на кого не глядя, Наполеон шел вдоль замерших в строю гренадеров. Вместе с Бертье и Коленкуром он неторопливо поднялся по монументальной лестнице. Вопреки пессимистическим предположениям свиты Наполеон был вполне доволен московскими апартаментами. Бонапарта нисколько не смущало даже то обстоятельство, что никто, кроме собственной армии, не встретил его в этом городе. Он становился словоохотливым, глядя на колокольню Ивана Великого с ее куполом, увенчанным огромным крестом: «Запишите, что нужно будет заново позолотить купол Дома инвалидов», — сказал Бонапарт, обращаясь к Бертье, а затем ко всем остальным: «Вот, наконец, мы в Москве! Здесь я подпишу мир». А сам подумал: «Карл XII тоже хотел подписать мир с Петром Великим в Москве…» Довольный собой, он повернулся к церкви, где нашли вечное упокоение русские цари, и даже глазом не моргнул, когда ему доложили, что сокровища Оружейной палаты исчезли, равно как и короны Казанского, Сибирского и Астраханского ханств, бриллианты, изумруды, княжеские серебряные топоры… А ведь все это могло найти достойное место в императорском багаже!..

И вот император уже в зале, переполненном офицерами и чиновниками в униформе. Он стоит, заложив руки за спину, и выслушивает донесения: «По распоряжению губернатора Ростопчина позавчера из Москвы вывезли сотню пожарных насосов. Из-за ветра локализовать пожары не удается. Не хватает воды…»

— Ищите колодцы, источники, озера! Отведите воду из реки! — приказал Наполеон. — Я и доктор Ларрей только что были в больнице Воспитательного дома. И что бы вы думали, мы там увидели во дворе? Водоем, который питает речной водой целое здание! Так, что еще?

— Сир, от иностранных коммерсантов мы узнали, что один голландский или английский химик…

— Если он хочет навредить нам, то это, конечно, англичанин.

— Да, так этот англичанин Шмидт или Шмит готовит какой-то пожарный шар…

— Вздор!

— С этого шара экипаж в полсотни человек может направить зажигательную смесь на палатку вашего величества…

— Полнейший вздор!

— Один итальянец, который здесь работает стоматологом, подсказал нам, как найти этого Шмидта. Это в шести верстах от города.

— Ну что ж, займитесь, разыщите его! Еще что?

— Создается впечатление, что богатые и влиятельные люди России хотели бы прекратить войну, — сказал польский полковник. — Во всяком случае, Ростопчин и Кутузов ненавидят друг друга.

— Отлично!

— Так утверждают русские военнопленные, но полной уверенности нет.

— Бертье! Вечный наш пессимист! Говорил же я, что Александр подпишет мир!

— А если нет?

— Расположение наших частей более чем надежное. Мы ликвидируем пожары и перезимуем в Москве в окружении врага, словно корабль, затертый льдами. Мы дождемся весны и вновь начнем воевать. В тылу у нас Польша и Литва с гарнизоном более двухсот пятидесяти тысяч человек. Они снабдят нас питанием и обеспечат связь с Парижем. Мы пополним личный состав армии и пойдем на Петербург.

Наполеон на мгновение закрыл глаза и добавил:

— А может… на Индию…

У всех перехватило дыхание, офицеры подтянулись, а кое у кого от удивления открылся рот.

За особняком Калицына была не улица, как предположил вначале д’Эрбини, а двор, огороженный высокими стенами. Там находились конюшни, правда, без лошадей и сена, и каретные сараи. После того, как нашли злополучный фитиль, капитан решил лично наблюдать за обстановкой, рассчитывая поймать поджигателя с поличным. Этот негодяй расскажет все, а потом его расстреляют.

Солдаты обыскали все комнаты в доме, но так и не нашли мажордома. Наверняка в здании имелись тайники, потайные ходы и двери, подобные пресловутым двойным перегородкам в парижских дворцах и особняках, за которыми скрывались от террора якобинской диктатуры аристократы и их люди в эпоху революционного Трибунала Фуке-Тинвиля.

Как только рассвело д’Эрбини, невыспавшийся и злой, спрятался за конюшнями и продолжил наблюдение за домом. На нем по-прежнему был красный халат с подкладкой на лисьем меху. Неожиданно капитан увидел, как из особняка преспокойно вышел священник в рясе с лицом, прикрытым женской мантильей, а следом за ним появился еще какой-то долговязый тип в напудренном парике и ливрее. Его-то д’Эрбини и принял за мажордома. Стараясь не делать резких движений, он нащупал один из своих пистолетов.

Между тем оба верзилы как ни в чем не бывало прогуливались по двору, по очереди прикладываясь к бутылке. Вот они приблизились к фитилю. Сейчас один из них зажжет его и… Нет. Ничего не замечая, они проходят мимо, беспечно болтая и передавая бутылку из рук в руки. Капитан хоть и был однорукий, но зрение имел отличное: под рясой на ногах у «священника» он разглядел… сапоги со шпорами. Ого! Уж не переодетый ли это царский офицер? Д’Эрбини поднял пистолет, сделал несколько шагов и, не желая стрелять в спину, резко скомандовал:

— А ну повернись!

Мажордом обернулся. Это был сержант Мартинон, который, ничего не понимая, тупо смотрел на капитана. Тот топнул ногой и заорал:

— Ну, ты дьявол! Да я же мог тебя уложить!

— И меня заодно? — спросил «священник», снимая мантилью.

— И тебя, Бонэ!

— Как видите, господин капитан, мы тут кое-чем поживились из нарядов нашего русского…

— Весь гардеробчик пересмотрели, — добавил драгун Бонэ, поглаживая рясу.

— А что с мажордомом?

— Ничего особенного, — ответил Мартинон. — Он ночевал с комедиантами, потому и найти его не могли.

— Ладно! Снимайте свое барахло и пойдемте со мной. Или вам нравится этот бал-маскарад?

Капитан сунул пистолет за пояс, отобрал у Бонэ бутылку и одним глотком допил оставшуюся в ней водку. Они быстро поднимались по парадной лестнице. Вдруг д’Эрбини остановился как вкопанный: прямо перед ним на диване возлежал русский кирасир и чуть слышно что-то бормотал себе под нос.

— Не обращайте внимания, господин капитан. Он такой же русский, как и мы. Просто перепил, бедняга.

— Майяр! — закричал капитан, поднимая спящего драгуна, словно мешок с зерном. Никакого эффекта. Капитан сорвал с пьяницы белый мундир, свалив при этом бесчувственное тело своего подчиненного на пол, но Майяр так и не проснулся.

Разъяренный капитан повел Мартинона и Бонэ наверх. Ударом сапога он распахнул дверь спальни комедиантов. Каждый из них устроился на собственной кровати, для чего пришлось притащить мебель из соседних комнат. Мадам Аврора спала на шикарном мягком диване, у остальных все было поскромнее: их спальные места были сделаны из составленных вместе кресел и стульев, покрытых атласными занавесками и портьерами. От шума артисты проснулись и заворчали, недовольные бесцеремонным вторжением.

Среди артистов был высокий бритоголовый человек в полотняной сорочке без воротника. Проснувшись от шума, он привстал, опираясь на локоть. Прямо ему в лицо внезапно полетели парик и мундир русского кирасира:

— Вставай! — коротко приказал капитан. — И признавайся!

— В чем признаваться, господин офицер?

— В том, что ты никакой не мажордом.

— Я служу у графа Калицына уже пятнадцать лет.

— Ты острижен наголо, как все царские солдаты!

— Мне так удобнее носить парик.

— Лжец! А эта форма?

— Она принадлежит старшему сыну господина графа.

— Этот человек ни на минуту нас не оставлял, — вступила в разговор мадам Аврора, надеясь как-то успокоить д’Эрбини, который раскраснелся, как мак.

— Это алиби! Он только и ждет момента, чтобы сжечь нас!

— Нет, нет, клянусь всеми святыми, — пролепетал русский, перекрестившись.

— Вставай!

— С утра не мешало бы быть поспокойнее, — заворчал Виалату, высовывая голову из-под одеяла.

— Молчать! Я знаю, что такое война, и у меня есть нюх!

— Да, нос у вас длинный, но ведь никто никого не судит по запаху, резонно заметил юноша, лежавший на персидских коврах рядом со своими доспехами.

Русский, наконец, встал, но посмотрел не на своего обвинителя, а на дверь и приоткрыл рот, пытаясь что-то сказать. Капитан мгновенно воспользовался этим и всадил ствол пистолета русскому в глотку. Раздался выстрел. Мажордом рухнул на пол, кровь фонтаном хлынула у него изо рта. В этот момент послышались крики: «Пожар! Горим!» С лестничной площадки в комнату повалил густой едкий дым.

— Выносите на улицу все, что можете!

— Нам надо было перерезать фитиль, господин капитан.

— Так почему же вы это не сделали, Мартинон?

— Не было приказа, господин капитан.

Мадам Аврора, артисты, драгун-«слуга» и драгун-«священник» с приподнятой рясой в панике бросились на лестницу, где из-за дыма уже не было видно ступенек.

— А вы что здесь забыли? — набросился капитан на юношу-актера, который ползал по полу и пытался что-то найти.

— Человек, которого вы застрелили…

— Я привел в исполнение приговор!

— Тот человек, падая, придавил доспехи Жанны д’Арк.

— Если вам хочется сгореть как Жанна д’Арк, то у вас есть прекрасная возможность.

— Нет, нет, я иду следом за вами.

На лестнице они догнали остальных. В дыму уже нельзя было разглядеть друг друга. Оступившись, Виалату едва не потерял равновесие.

— Хватайтесь за перила!

— Я наткнулся на что-то мягкое и, кажется, живое.

Д’Эрбини нагнулся и на ощупь стал шарить пальцами по полу. Нащупав тело, он рывком поднял его. Это был пьяный, задыхающийся Майяр. Капитан одной рукой взвалил на плечо тяжелое тело и потащил вниз. Дым выедал глаза, люди кашляли от удушья и прикрывали рот и нос кто платком, кто шарфом, кто просто рукавом.

Из комнаты графа вышел Полен с дорожной сумкой в руке. За ним, закрутившись в скатерти, брели Катрин и Орнелла. Они терли покрасневшие глаза и давились от кашля.

— Быстрее! — закричал бесстрашный д’Эрбини, обнаружив, что на первом этаже дверь уже объята пламенем. — Быстрее! Быстрее! — повторял он, и люди устремились в переднюю к выходу.

Но у крыльца их поджидали два беснующихся пса. Пламя уже охватило полдома. Капитан осторожно опустил драгуна Майяра на пол и выстрелом из второго пистолета уложил одного из псов. Увы, ни времени, ни патронов для перезарядки оружия у него не было. А эти придурки Мартинон и Бонэ, увлекшись переодеванием, забыли взять пистолеты. Полен, стоя на коленях перед Майяром, с грустью сказал:

— Он умер, месье.

— Отвоевался, стало быть, идиот несчастный.

Капитан поднял труп и подтащил его поближе к рвущемуся с цепи псу, который тут же с рычанием вцепился клыками в тело мертвеца.

— А теперь бегите, бегите, пока эта псина занята своим делом!

Люди в страхе выбегали на улицу, заполненную всадниками, которые с трудом сдерживали напуганных пожаром лошадей.

Себастьян сидел с карандашом в руке. Секретари никогда не знали, будет ли император диктовать только одно письмо или сразу несколько, а потому предпочитали вести записи карандашом. Быструю, порой сумбурную речь его величества нелегко было тотчас же изложить полными правильными предложениями. Барон Фен, как и его коллега Меневаль, придумал оригинальную систему записи: главное — на лету улавливать и фиксировать карандашом ключевые слова, которые обязательно должны были фигурировать в окончательной редакции текста. Этот текст писался чернилами с соблюдением всех правил грамматики и синтаксиса с добавлением стандартных формул этикета и вежливости. Поначалу Себастьян побаивался этой практики, опасаясь исказить мысль его величества, но барон Фен его успокоил: «Его величество никогда не перечитывает то, что подписывает».

Сегодня секретарей посадили так, что они не увидят императора, а значит и не смогут уловить некоторых слов по движению его губ. Как всегда, заложив руки за спину, он будет ходить взад и вперед, что-то бормотать, ворчать, кого-то поносить. Наполеон хочет подготовить послание царю с предложением о мире. Секретарей уже проинформировали об этом, дабы облегчить их творческие поиски. Потребуется подобрать такое слово, которое одновременно было бы и величественным, и дружеским, и примирительным. Оно-то и придаст общую тональность документу. А сущность? Все замерли в ожидании, когда без объявления вошел начальник главного штаба. Его сопровождали гренадеры старой гвардии в серых длиннополых шинелях. Они привели с собой какого-то усатого человека в медвежьей шкуре.

— Бертье, вы наводите на меня скуку! — сказал император.

— Сир, умоляю вас.

— Слушаю вас, — вздохнул император, усаживаясь в кресло, подлокотник которого он сам изрезал перочинным ножиком.

— Вы только посмотрите, что мы нашли у этого разбойника.

— И что же?

— Порох, сир! Эта скотина хотела поджечь крышу дворца.

Император задумался, покрутил в руках улику — полотняный мешочек, наполненный чем-то сыпучим, и вскрыл его ножиком, как потрошат рыбу. На пол посыпался черный порох. Арестант негромко рассмеялся.

— Вы убедились, сир?

— В том, что этот русский хотел поиграть с огнем? Да, Бертье, но почему этот дьявол смеется?

— Потому что слово «сир» на его языке означает «сыр», — пояснил Коленкур, который вместе с маршалом Лефевром подошел к императору.

— Очень любопытно! Господин Лефевр, вы допросили этого типа?

— Канэшно!

— Ну и что?

— Он ничего не говориль.

— Но посмотрите, — заговорил Бертье, — у него под медвежьей шкурой голубая казацкая гимнастерка.

— Это преступление одиночки.

— Сир, но это преднамеренное преступление.

— Преступление с подвохом, — добавил Коленкур.

— Ваши приказания? — спросил Лефевр.

— Мои приказания? E davuero cretino![3]

Лефевр повернулся к гренадерам и коротко приказал:

— Расстрэлят подшигатэл!

— Само собой разумеется, он вовсе не одинок, — снова заговорил Бертье.

— Отправьте патрульные команды, пусть расстреливают, вешают, уничтожают всех подозрительных, слышите?

Император встал и подошел к окну. Вновь загорелся Китай-город, только очаги пожаров переместились в другие местах. Москва горела и в пригородах. Ветер с востока стремительно гнал пламя к крепостным стенам. Из Кремля император не мог видеть пожары в районе базара, потому что высокие здания церквей заслоняли это место.

Оконные стекла в особняке Калицына повылетали. Из окон полыхали зловещие языки пламени, оставляя на фасаде черные пятна. В воздухе развевались горящие портьеры, гардины, тюлевые занавески. Балки, антресоли прогорели, и крыша с грохотом обрушилась вниз, словно какая-то неведомая сила втянула ее внутрь дома. Сторожевой пес, терзавший клыками труп Майяра, тут же отскочил в сторону и жалобно завыл в предчувствии гибели. Жить ему оставалось совсем немного. Огонь добрался и до него…

Д’Эрбини шел впереди рядом с мадам Авророй. Улица, к счастью, была довольно широкая, и места хватало всем. Драгуны вели своих лошадей в поводу, предварительно завязав им глаза: животные не должны были видеть яркое пламя, они и так вели себя беспокойно из-за сильного жара, резкого запаха горелого дерева, смолы и черного дыма. Следом шагали комедианты, которые уже ничем не отличались от солдат, облаченных в странные пестрые наряды.

Мадмуазель Орнелла, прихрамывая, шла босиком по теплой мостовой — перед собой она держала ботинки с разрезанными шнурками. Ее поддерживала под локоть Катрин Гюгонэ. Обе девушки были полураздеты и, чтобы прикрыться, обмотались вышитыми скатертями. Бледные от ярости, они на чем свет стоит поносили того похотливого сатира однорукого офицера, который лишил их нормальной одежды. Корчит из себя великого командира, а с ним не солдаты, а шуты гороховые в мехах и побрякушках. «В конце концов, — успокаивали себя девушки, — мы живы, пусть голодные и без гроша в кармане, но живы…»

Совсем недавно они с печалью смотрели, как у них на глазах горел их зеленый домик. А здесь деревянные дома были целы и невредимы. В конце улицы возвышался собор с голубыми куполами. Движение застопорилось. Лошади упрямились, фыркали, топтались на месте и никак не хотели идти дальше. Неподалеку у рощи застыла стая здоровенных собак серой масти. Послышался голос капитана:

— Эти клячи боялись огня, а теперь струхнули перед псами.

Услышав голос, собаки уставились на неподвижную толпу, поблескивая желто-зелеными косыми глазами.

— Господин капитан, — заорал Бонэ, — это же не собаки, а волки!

— Ты волков-то хоть раз видел?

— У нас в Юра их полно было. Один матерый волчара загрыз женщину из нашей деревни и многих покусал. Война для волка как праздник, больше трупов, больше падали. Добыча сама на ловца бежит. Опасный зверь.

Все внимательно слушали драгуна и следили за волчьей стаей. Рискнут ли серые напасть на людей? У многих в руках появились обнаженные сабли… Не пригодились…

На площади перед огромной церковью появились конные гусары в красных мундирах. Они вели двух связанных мужиков. Слишком много людей, слишком много риска: волки исчезли. Гусары повели пленников к роще. Д’Эрбини окликнул их. К нему подъехал офицер в чине лейтенанта и спросил:

— Вы понимаете по-французски?

— Капитан д’Эрбини, драгуны старой гвардии! — представился капитан.

— Извините, господин капитан, я было засомневался.

— Понимаю.

— Мундир господина капитана вот в этой дорожной сумке, — пояснил Полен, показывая на багаж, уложенный на ослике.

— Мы едва не сгорели в огне возмездия, — сказала мадам Аврора.

— Не оставайтесь на открытой местности. Располагайтесь в церкви.

— Она сложена из больших камней, деревянные постройки далеко, так что там вы будете в безопасности.

— Вы полагаете, лейтенант, что теперь можно сидеть, сложа руки?

— Господин капитан, здесь полно пьяных каторжников, которые совершают поджоги вот такими штучками…

Лейтенант бросил д’Эрбини небольшую пику. Капитан внимательно осмотрел ее.

— Вот такими просмоленными пиками они и орудуют, — сказал гусар и поехал к своим людям, которые не спускали глаз с предполагаемых поджигателей.

Д’Эрбини вместе с труппой направился к церкви. Проходя вдоль рощи, они увидели добрый десяток висевших тел — неплохой завтрак для воронов и волков. Орнелла опустила глаза и подняла голову лишь тогда, когда они подошли к храму. Ей казалось, что она попала в другой мир: и в боковых нефах, и между колоннами, и перед клиросом сияли согни свечей. Чьи руки зажгли их? Такой вопрос у Орнеллы не возникал. Она крепче прижалась к своей подруге. Боже, как же ей хотелось выспаться и проснуться за кулисами парижского театра, за тысячу верст от Москвы… С Катриной она знакома давно. Сотни раз они вместе выступали на одной сцене. Вместе начинали когда-то с самых незначительных ролей. Пусть это был один выход, одна-единственная реплика, но зато в спектакле «Господин Вотур» рядом с известнейшим Брюнэ… А приметила их мадам Аврора: брюнетку — за манеры и статность, а рыжую — за свежесть и бодрость. Их приняли в театр «Деласман» в пригороде Тампль, сцену которого они не покидали до того самого дня, когда Наполеон решил закрыть большинство театров, чтобы избавить от конкуренции восемь театральных трупп, получивших от него дотацию. Тогда пришлось уехать из Франции и выступать за границей перед соотечественниками и просвещенными европейцами, которые знали французский язык. Кочующей труппе Авроры Барсе аплодировали Вена, Петербург, Москва… Но вот уже два месяца, как Москва лишила артистов всего: покоя, публики, денег, багажа, костюмов.

— О, Катрин, — прошептала Орнелла, — как мне все это надоело…

— Мне тоже…

— Я иду за продуктами, — сообщил д’Эрбини. — Устраивайтесь в этом приделе. Мартинон, ты и ты — за мной! Остальным привязать лошадей к балясинам алтаря!

— К чему привязать?

— Эх ты, невежа! Вот к этим золоченым деревянным штукам.

Капитан старался не думать об усталости и сомнениях. Однорукий, исполосованный шрамами, д’Эрбини твердо сжимал эфес сабли при воспоминании об обычных человеческих желаниях и слабостях. Порой ему почему-то хотелось окунуться в мирную деревенскую жизнь. А то вдруг представлял себя хозяином гостиницы, потому как любил людей, вино и сочных золотистых пулярок на вертеле. Какой неуместной показалась ему мысль о нежной курятине в этот сентябрьский день в горящей Москве, где правят бал каторжники и волки.

Д’Эрбини долго бродил по улицам со своими голодными и оборванными солдатами. Сам он надел один из зеленых сюртуков и серые короткие штаны; его смятая в лепешку каска осталась в руинах особняка Калицына. Наконец, они оказались в квартале с несколькими церквями и множеством небольших одноэтажных домиков с покатыми крышами, чем-то напоминавших швейцарские шале. Перед каждым домом имелся маленький сад; все участки были обнесены невысоким забором.

Будет чертовски плохо, если не удастся перехватить чего-нибудь на зуб. Не оставалось ничего другого, кроме как методично обшаривать эти домики. Один из драгун уже собрался было взломать замок и размахнулся прикладом, как мимо галопом пронеслись уланы. Один из них успел крикнуть.

— Осторожно с дверями! Могут быть сюрпризы!

Драгун так и застыл с поднятым ружьем и полуоткрытым ртом.

— Ты что, не слышал, осел? Давай через окно!

Они оторвали ставень и выбили в окнах стекла. Капитан забрался внутрь и стал осматривать дом: лавка, табурет… Сделал шаг, другой. Под сапогом хрустнула веточка. Возле двери хозяева оставили охапки хвороста и древесной стружки, а напротив — неподвижно закрепленное ружье. Присмотревшись, д’Эрбини заметил веревку, протянутую от двери к курку. Вот и сувенир, о котором говорил улан: если бы они вышибли дверь, то сработал бы курок и от выстрела загорелся бы сухой хворост.

В окно сунул голову Мартинон.

— Господин капитан, там, в саду мы саблями прощупывали землю и наткнулись на какой-то сундук.

Солдаты быстро откопали находку и открыли ее без особого труда. Там оказалась посуда. Поиски продолжили в соседних домах; осторожно втыкая сабли в землю, обыскали погреба; в одном из домов в печке нашли картечную гранату, и почти везде двери были с ловушками. После дня такой работы команда д’Эрбини возвратилась с бочонком водки и копченым осетром.

Под порывами сильного восточного ветра огонь уверенно приближался к Кремлю. Моросил бесконечный мелкий дождь. В клубах черного дыма скрывались колокольни. От такого зрелища кошки скребли на душе у Себастьяна. Сидя на диване в большом салоне, где он так и не сомкнул глаз, молодой человек пытался избавиться от жутких видений: вот Орнелла в объятиях пламени, ее волосы вспыхивают, словно факел, она куда-то бежит… Но нет, ведь мадам Аврора знает Москву, ее окольные и кратчайшие пути, ее западни, она не даст им попасть в огненный плен, убеждал самого себя Себастьян.

В эту ночь от зарева пожара было светло, как днем. Себастьян встал, взялся за горячую бронзовую ручку застекленной двери и при этом едва не обжег руку, вышел на террасу. Пожары уже уничтожили пол-Москвы. Пахло пеплом, смолой и серой. Со стороны базара то и дело слышались взрывы — на воздух взлетали складские помещения. Себастьян в поту вернулся в салон, чтобы хоть как-то успокоиться.

Император спал. Подготовку письма царю отложили. Наполеон лег спать рано, желая как следует отдохнуть после тяжкой ночи, проведенной в грязном дорогомиловском особняке. Никто из окружения его величества до сих пор не решался поговорить с ним о том, что нужно уходить из Москвы. Маршалы Бертье и Лефевр, обер-шталмейстер Коленкур и другие высокопоставленные особы шушукались на эту тему в углу приемной. Наконец, сообща решили, что к Бонапарту пойдет маршал Дюрок: именно ему меньше других попадало от императора. Однако на этот раз беседа маршала с Бонапартом шла на повышенных тонах, и это было хорошо слышно в приемной.

Действительно, как убедить монарха оставить ставший небезопасным Кремль и расквартировать войска по окрестным деревням, раз уж не удается потушить пожары в городе? Как отреагирует на это император? Плохо, в этом никто не сомневался… Бертье по своей давней привычке грыз ногти, Коленкур время от времени поглядывал на дверь, Лефевр молча изучал носки своих сапог. Явился посланец и сообщил, что слуги уже одевают Бонапарта.

Через минуту вошел император, насупившийся и раздраженный. Констан на ходу поправляет ему сюртук. Наполеон подошел к окну и замер, глядя на зарево пожаров, его лицо исказила брезгливая гримаса:

— Дикари! Дикари, как и их предки! Скифы!

— Сир, Москву следует покинуть немедленно.

— Бертье, идите к черту!

— Мы к нему уже пришли.

Наполеон с презрением пожал плечами и поднес к глазам театральный бинокль. Внизу, на фоне яркого оранжевого света хорошо было видно, как канониры пытаются гасить падающие искры. Несмотря на их старания, уже дымилась льняная пакля, которой были законопачены щели в зарядных ящиках. И кому только пришло в голову так по-дурацки разместить их? Того и гляди, на воздух взлетят четыреста ящиков с боеприпасами.

На крыше Кремля солдаты-гвардейцы сметали принесенную ветром горячую золу и мелкие угольки, светящиеся малиновым светом. Из окон Сената солдаты выбрасывали архивные папки, чтобы лишить огонь дополнительной пищи. Бумаги летали в воздухе, иногда воспламенялись и превращались в хлопья серого пепла. Новые пожары занялись в западной части города, и совсем уж рядом загорелись дворцовые конюшни и арсенальная башня. Ударили в набат. Восточный ветер усиливался, дрожали, звенели оконные стекла.

— Пойдемте, посмотрим, — сказал император, взяв под руку Коленкура.

Мамелюк Рустам открыл дверь, предусмотрительно обернув бронзовую дверную ручку платком. В противном случае он рисковал обжечь руку. В лицо дохнуло сухим жаром.

Свита покинула императорские апартаменты и по парадной лестнице спустилась вниз в клубах дыма и пепла. Одни прикрывали рот и нос платками, другие набрасывали на головы шинель. За Наполеоном и его свитой двинулись гренадеры в серых шинелях и с примкнутыми штыками. Себастьян поглубже надвинул на лоб свою шляпу, поднял воротник плаща и пошел следом.

То и дело люди торопливо смахивали с себя падающие сверху горящие угольки, способные прожечь одежду. У кого-то уже загорелась меховая шапка. Гренадер схватил ее и ударами о ступеньку лестницы погасил пламя. На плацу конюхи и берейторы запрягали бесчисленные интендантские коляски. Лошадей спешно выводили из конюшни, крыша которой с минуты на минуту могла обрушиться. Испуганные лошади ржали, становятся на дыбы, не давая надеть упряжь, били копытами по мостовой.

Близился отъезд. Волнение и суета заметно усиливались, люди с криками метались из стороны в сторону. Чиновники в строгих черных сюртуках заталкивали в свои экипажи ящики с вином, мешочки табака, статуэтки, скрипки. Запыхавшийся полковник подбежал к императору:

— На северной стороне обвалилась стена!

— Сир, Москву-реку необходимо форсировать в самые короткие сроки.

— Выезд через главные ворота, — уточнил Бертье.

Закрытые ворота и пожары серьезно затруднили и без того непростой выезд с территории Кремля. Узкие улочки, которые спускались к реке, оказались перекрыты огненным сводом, местами путь преграждали обрушившиеся части зданий.

— Вот здесь, сир, не было сильных пожаров, и это самое лучшее место для движения.

— Сир, мы завернем вас в наши шинели и понесем.

— Будем возвращаться, — сказал император исключительно спокойным голосом.

Его сюртук уже прогорел в нескольких местах от падающих с неба угольев.

Себастьян был уверен, что вместе с императорской свитой он в числе первых уедет из Москвы, еще задолго до того, как в пламени пожара окажется Кремль. С черным от пепла и дыма лицом он брел по площади. Дойдя до длинной парадной лестницы, по которой поднимался император, он остановился: у молодого человека были слабые ноги, и он быстро уставал от ходьбы…

Вокруг по-прежнему суетились гражданские чиновники, упаковывая добро, похищенное из кремлевских подвалов. Тюки и ящики они запихивали в бездонные утробы своих экипажей, а что там уже не помещалось, искусно, по-хозяйски, увязывали и крепили на крышах. Постоянно сбивая с одежды горячую золу, Себастьян шел вдоль вереницы перегруженных повозок и карет. Барон Фен прикрывал лицо большим платком, сложенным в несколько слоев, но Себастьян узнал его по мундиру.

— Господин барон!

Дверца была закрыта, и барон ничего не слышал. Он дремал себе между беломраморных богинь, свернутых ковров и набитых мешков.

Себастьян постучал по стеклу, и дверца отворилась.

— Господин Рок, что вы тут делаете?

— Я был с его величеством…

— Однако же теперь вы не с императором! А ведь сегодня ночью вы должны быть на дежурстве?

— Да…

— Вы дезертир! Кому его величество будет диктовать свои послания, если пожелает того? Бегите, живо! Нет, постойте! Какое решение принял император?

— Вместе с начальником главного штаба он возвратился в свои апартаменты. Больше я ничего не знаю.

— Все, проваливайте! — сказал барон Фен, неожиданно резко хлопнул дверцей экипажа.

Как и большинство военных, д’Эрбини находил удовольствие в подчинении, что позволяло не утруждать себя никакими мыслями. Был он человеком простым, любил плотские наслаждения, и вкусы у него были самые обычные, как у всех. Бездействие мучило и утомляло его. Проблемы отдыха для него не существовало. Тоска вселенская — мусолить и пережевывать одни и те же воспоминания. Постоянное движение, перемены — вот что нужно было д’Эрбини.

Капитан и раньше терпеть не мог мадам Аврору и ее балаган — этих кривляк и притворщиц. Но его раздражение достигло предела, когда мадам Аврора во всеуслышание заявила, что капитан принес слишком скудный провиант, и что слова доброго от него не услышишь. Д’Эрбини что-то пробурчал в ответ и оставил ей свою долю осетра — лишь бы успокоилась. Затем он вышел и поднялся на колоколенку церкви, в которой нашла приют вся труппа. Ему хотелось изучить обстановку и наметить план дальнейших действий. По времени уже должно было светать, но никаких признаков рассвета капитан уловить не мог.

От чудовищных бесчисленных пожаров над городом образовалось густое черное облако дыма. Огненные столбы возносились к небу, словно торнадо. Д’Эрбини едва различал высокие крепостные стены Кремля. К этому часу пожары еще не охватили северную часть Москвы. Именно там капитан рассчитывал выбраться из города и, следуя вдоль реки, догнать однополчан. Он собрал своих неказистых бойцов, отругав при этом сержанта Мартинона за дурацкую ливрею, и велел выводить лошадей из церкви. Разбитые от усталости, комедианты, конечно же, не проснулись от звонкого цокота копыт уходящих лошадей…

Всадники д’Эрбини медленно продвигались на север. Следом, буквально по пятам, их догонял вездесущий ненасытный пожар. Маленький отряд проехал через каменную арку, крытую черепицей, попал на улицу, застроенную небольшими бревенчатыми домиками, и вскоре оказались на каком-то пустыре. Изголодавшиеся худющие собаки рылись в груде трупов. На земле валялись расстрелянные русские мужики со связанными за спиной руками и с повязками на глазах. При появлении людей псы злобно залаяли, шерсть на загривках встала дыбом. Их морды были в крови, а в пасти у некоторых виднелись куски человеческого мяса. Один из псов метнулся к лошади капитана. Д’Эрбини стал размахивать саблей, но пес не убегал, а все норовил укусить его за ногу. Опасаясь за свою кобылку, капитан спешился и убил псину. Однако на смену ей уже мчалась вся свора. Раздались выстрелы. Отощавшие псы с удовольствием принялись за теплые трупы своих павших собратьев. Воспользовавшись этим обстоятельством, драгуны всех их порубили саблями и подавили прикладами. Стараясь не смотреть на изуродованные клыками трупы русских, солдаты продолжили свой путь. Через пару километров они вновь увидели трупы висевших на столбах поджигателей. Один из них — казак с красиво подстриженными усами — был изрешечен пулями, и не нашлось руки, чтобы закрыть его светлые очи…

— Господи-и-и-н!

Д’Эрбини возмущенно остановил лошадь. Сзади Полен тросточкой хлестал по крупу своего упрямого ослика. Капитан вздохнул и, изображая на лице страшную усталость, повернул обратно. Ослик вздрагивал от боли, но идти не хотел.

— Месье, не бросайте меня в этих проклятых местах!

— Чего я не могу бросить, так это военную форму. Мало-помалу ты научишься грабить, воровать, раздевать…

— Но здесь же одни мертвецы…

— Вот уж дались тебе эти мертвецы.

На улице с покосившимися избами капитан вдруг заметил, как, крадучись, мелькнули две или три фигуры с мешками за плечами. Он тут же забыл о слуге и помчался вслед за ними. Нигде никого! Стоп, в маленьком дворе фигуры объявились вновь. Капитан въехал во дворик и под лестницей обнаружил троих москвичей. Мужчина был в широких штанах и длинном армяке, подпоясанном кушаком. Обе женщины в салопах и платках, завязанных под подбородком, испуганно опустили на землю свои мешки. Кончиком сабли капитан тут же распотрошил их. Там была мука, капуста и окорок, при виде которого у д’Эрбини потекли слюнки. На помощь подоспели драгуны, и открывшееся их глазам зрелище едва не лишило их дара речи.

— Разделите все пополам. Половину оставьте этим людям, — распорядился капитан. — Они, кажется, не поджигатели и не каторжники. Ишь, как дрожат от страха, — обратившись к мужчине, д’Эрбини спросил:

— Река? С этой стороны?

— Чего?

— Кремль, понимаешь?

— Кремль! Кремль! — повторял человек, показывая направление.

— Помогите!

Д’Эрбини увидел, как Полен понесся на осле именно в ту сторону, куда показывал москвич. Полен еле удерживал шапку и что есть мочи орал. Драгуны рассмеялись и галопом поскакали вслед за ним.

— С чего бы он так рванул, этот осел?

— А я его немного погладил по шерсти палашом, господин капитан, — разъяснил Бонэ.

— По коням! — скомандовал д’Эрбини обоим драгунам, которые разделили окорок и раскладывали куски по сумкам.

Полен задал высокий темп. Капитану пришлось обогнать слугу, чтобы остановить перепуганное животное. Вскоре отряд выехал на широкую, обсаженную деревьями улицу. Слева с треском горели дома. От сильных порывов юго-западного ветра из всех окон и дверных проемов большого каменного здания в небо рвались яркие языки пламени. Огонь словно радовался свежим потокам воздуха, и пламя разгоралось с новой силой…

Солдаты оказались в северной части Китай-города. Тут ослик снова заартачился и стал на месте, как вкопанный.

— Послушай, мне надоел твой осел! Ты можешь из него что-нибудь сделать? — закричал д’Эрбини.

— Колбасу? — сострил Мартинон.

— А тебя я послушаю, когда приведешь себя в нормальный вид!

На базаре появились каторжники во главе с губернаторским полицейским в мундире и с факелом в руке. Д’Эрбини бросился на полицейского, а драгуны, не целясь, пальнули по мужикам, как по скворцам. Капитан и полицейский сошлись в поединке. Д’Эрбини, отлично фехтовавший левой рукой, нанес удар сопернику в запястье, совсем рядом с красной манжетой мундира. Не обращая внимания на хлынувшую кровь, полицейский перехватил факел здоровой рукой, но в это мгновение получил другой удар и упал замертво с перерезанным горлом.

В воздухе с треском летали горящие головни. Пожар стремительно приближался и к этой части города, пожирая все на своем пути, изгоняя из лавок обрядившихся в турецкие или персидские халаты солдат, которые тащили все, что попадало им под руку: сапоги на меху, рулоны кожи, мешки чая, сахара, всякие побрякушки. Не дремали и москвичи. Расхватывали товары повылезавшие из схронов разбойники и пьяные мужики. Люди молча выносили мебель, рулоны шелка или восточного муслина и складывали посреди улицы. Некоторые терзались сомнениями: хватали упаковки кофе, затем отбрасывали их, отдавая предпочтение зеркалу в красивом деревянном обрамлении. Самые везучие успели завладеть ручными тележками. Уланы вислинского полка вместо лошадей запрягли в повозку несколько русских и избивали их плетьми: «В Варшаве они всю семью мою уничтожили», — горланил польский лейтенант.

Драгуны оставили бедного Полена сторожить лошадей и вместе с д’Эрбини побежали по крытой галерее базара.

— Осторожно! — закричал капитан, прыгая за прилавок. С просевшей крыши дождем сыпалась раскалившаяся черепица. — Вот здесь, здесь проходите!

Они обогнули баррикаду из лакированной мебели. В нескольких метрах от них с грохотом обрушилась окончательно прогоревшая кровля. Солдаты укрылись под портиками, где грабители вышибали двери лавок, да с таким увлечением, что не замечали ни падающих рядом балок, ни подгорающих подметок сапог. Под градом ударов трещали сундуки, поддавались люки подвалов.

Паренек со светлыми гусарскими косичками, торчащими из-под треуголки, одетый в халат цвета смородины, какие носят калмыки, принимал и ставил в ящик бутылки, которые ему подавали из подвала. Драгуны остановились.

— Мы поможем тебе унести все это, — сказал капитан, положив руку на ящик.

— Если вы хотите вина, господин капитан, то у вас есть выбор. В подвалах этого добра хоть пруд пруди, — ответил гусар.

— Да, но нам понравились твои бутылки.

Внезапно шагах в десяти от них из-под решетки с гудением вырвалось пламя: кроме вина в подвалах хранилась смола, масло, купорос. У д’Эрбини не было никакого желания задерживаться здесь. Гусар сопротивлялся, звал товарищей на помощь. Из люка высунулась какая-то рожа в кашемировой шали. Не долго думая, Мартинон заехал ей ногой, сбросил человека с лестницы и сам нырнул в подвал. Оттуда послышались крики, и вскоре Мартинон неловко вылез наверх, держась руками за живот. Шатаясь, как пьяный, он сделал пару шагов и упал на бок. В спине у него торчала шпага, кончик которой выходил спереди чуть ниже желудка. Истекая кровью, Мартинон как-то тупо улыбнулся и застыл, глядя на огонь стекленеющими глазами.

Приближался огненный ураган.

После обеда император в окружении высших офицеров покинул Кремль. Бертье придумал очень хороший аргумент: «Если кавалерия Кутузова воспользуется пожаром и атакует армейский корпус, дислоцирующийся на равнине, то как вы сможете отсюда вступить в бой?» Наполеон вышел через потайной ход и оказался на берегу Москвы-реки. Он перешел мост, который со вчерашнего дня саперы регулярно поливали водой: ветер приносил с пожарищ тлеющие головешки, которые постоянно падали на дощатый настил моста. Коленкур позаботился о лошадях. Был отдан приказ о всеобщей эвакуации, и лишь один батальон оставался в Кремле для охраны цитадели и локализации пожара всевозможными средствами…

Себастьян с мешком за спиной бесцельно блуждал среди мечущейся толпы. За Кремлем на бульваре выстроились бесконечные колонны повозок. Уже никто не слушал непонятных противоречивых приказов, но все хотели знать, как выбраться из этого пекла. Почти все кучера были пьяны и продолжали наливаться водкой. Лошади беспокойно топтались на месте. Себастьян попытался было пристроиться в какой-нибудь карете, переполненной багажом, награбленными вещами и потными осунувшимися чиновниками, но никто не хотел брать его с собой:

— Идите своей дорогой!

— Ты что, не видишь, самим места нет!

Себастьян подсел к одному форейтору, но тот прогнал его. Молодой человек разозлился и обратился к какому-то конюху:

— Чего ждем, почему не едем?

— Пусть ветер поменяется.

— А потом что?

— А потом и поедем по пеплу, черт возьми!

— Но вон же широкая свободная улица.

— Она уведет тебя в такую даль…

— В какую еще даль, Господи?

Себастьян не стал больше разговаривать с этим пьяницей. Он проклинал свой замечательный почерк, из-за которого оказался в Москве. Как же хорошо ему жилось в парижском министерстве: тихо, спокойно, и если доводилось воевать, то разве что с перьями. Теперь он не видел для себя никакого выхода и ненавидел весь мир. «Явился я на свет в недобрый час, черт побери! Но почему? Почему я здесь? Да плевать мне на всех русских! Какой же я хилый и беспомощный! Марионетка! Сколько кретинов завидуют мне, что я служу у барона Фена? Я с удовольствием отдал бы им эту службу! Зачем я на нее соглашался, и как от нее отказаться? Нет у меня смелости! Чего нет, так нет! Я слишком много мечтаю, фантазирую, замыкаюсь в себе! Я и живу-то наполовину! Был бы я англичанином! Ходил бы сейчас без всяких забот по улицам Лондона! Плавал бы за хлопком в Америку! Гнусные времена! А мадмуазель Орнелла! Ее образ волнует и мучит меня! К черту! Все к черту! Какой же я дурак! Она хоть капельку внимания мне подарила? Она смеется надо мной! Актрисы кроме себя никого не любят, это же ясно! А я без малейшей надежды переживаю, терзаюсь из-за нее! Ради чего? Ради того, чтобы еще одной бедой стало больше? О себе лучше подумай! Идиот!»

Последнее слово Себастьян произнес вслух, и это услышал кучер:

— И почему это я идиот, милейший?

Себастьян ничего не ответил и зашагал прочь. Он вышел из себя, дрожал от ярости, и как же ему было одиноко! Вокруг — со всем смирившиеся чиновники с кокардами на шляпах, как будто те отхлынувшие и укрощенные по приказу императора языки пламени. Кучер на одном из фургонов все-таки осмелился выехать на улицу, охваченную пожаром только с одной стороны. Однако смельчак не проехал и десятка метров, как его фургон запылал ярким пламенем.

— Ну что, не берут тебя с собой? — окликнул Себастьяна один из жандармов, которые устроили бивак у крепостной стены и в серебряной вазе готовили пунш.

— Это ямайский ром из сахарного тростника, — пояснил жандарм. — Перед тем как согреться у костра, не лучше ли погреться изнутри? Очень помогает в нашем деле.

Себастьян снял мешок, присел на корточки и взял у весельчака-жандарма ярко-красный черпачок, опустил его в ром и выпил маленькими глотками. Пунш пощипывал язык, гортань, приятно расходился по телу. После второго черпачка он начисто забыл о черном дыме и угольной пыли, падающей ему на шляпу и плечи. После третьего Себастьян, как настоящий художник-эстет, оценил всю красоту пожара. А после четвертого черпачка он с трудом встал и поблагодарил сидевших у костра жандармов. Те блаженно улыбались, щуря покрасневшие глаза.

Себастьян потащил по мостовой свой мешок, словно вел собаку на поводке. Шагал он широко, качаясь из стороны в сторону, но при этом все же сохранял равновесие. Интендантские коляски заполнили всю улицу. Полный мужчина утирал лоб носовым платком и ругался со своим соседом, восседавшим среди скрипок, мешков муки и ящиков с вином. Это был господин Бейль, уполномоченный по снабжению продовольствием. Себастьян его немного знал: однажды они целый вечер беседовали о Руссо, высказывая порой противоречивые взгляды и оценки. Себастьян не очень уверенно стоял на ногах и мутными глазами смотрел на Бейля:

— А, кого я вижу! — обрадовался господин Бейль. — Вот кто знает толк в чтении! Да вас сам Бог мне послал, господин секретарь. А я уж думал, что доведется ехать с этими шимпанзе в костюмах, — он подал руку Себастьяну. — Вы только посмотрите, что я прихватил в библиотеке в этом красивом белом доме, you see? Томик Честерфилда и «Faceties» Вольтера. Я вам его уступлю, у меня есть отдельный том из полного собрания сочинений. Я так считаю: пусть эти книги будут лучше у меня, а не в огне. У вас есть транспорт?

— Нет…

— И у меня теперь нет. Слуги полностью загрузили мою коляску багажом, и мне пришлось посадить туда зануду Дебонэра. Вы знаете, кто это?

— Нет…

— Аудитор из Государственного Совета, а потому такой зануда.

— Вы знаете, я что-то не склонен к разговору…

— Понимаю, понимаю. Ведь мы с вами в толпе мужланов. А этот пожар!.. Это же такое прекрасное зрелище, но чтобы им по-настоящему насладиться, его нужно созерцать одному. Жаль, что такой спектакль довелось смотреть с этой неотесанной публикой, которая с полнейшим безразличием будет смотреть и на Колизей, и на Неаполитанский залив. И вот еще…

— Да, да, господин Бейль…

— Если бы вы знали, какая у меня ужасная зубная боль!

Он схватился за щеку, а Себастьян, оглушенный пуншем, не сказав ни слова, пошел дальше. Чиновники норовили захватить места в переполненных каретах, спорили, ругались, угрожали друг другу. Коллеги по работе не стеснялись в выражениях и крыли правду-матку.

От неопределенности и страха у людей не выдерживали нервы, а отъезд затягивался. Тем временем пожар продолжал пожирать Москву. Кавалеристы ехали рядом с повозками. Время от времени всадники отлучались на разведку и на расчистку дороги. Себастьян сидел на своем мешке, подперев голову руками. Глаза его невольно закрывались, но пунш никак не подействовал на его память. В голову пришли слова дорогого его сердцу Сенеки: «Все следует воспринимать легко и переносить с хорошим настроением; гуманнее смеяться от жизни, чем плакать от нее». Вот какой я гуманист, подумал Себастьян и икнул. Икота перешла в смех, а смех — в громкий неудержимый хохот. Пассажиры повозок с любопытством смотрели на смеющегося юношу. «Сошел с ума бедняга», — вздохнул кучер. «Есть от чего», — вторил ему голос пассажира…

Себастьян резко подскочил, словно от укола. Его рукав уже начал дымиться. Он торопливо погасил тлеющую ткань. Сколько же он проспал? Все давным-давно уехали. Никому до него не было дела. Один-одинешенек на пустынном бульваре. Страшно болела голова, не повернуть шею. Послышались удары молотка. Нет, это топот копыт и грохот колес по мостовой. В дыму показались всадники. Странно смотрелись в отсветах пожара их головные уборы. На первом — огромная меховая шапка, у остальных — татарские чалмы, казацкие папахи, желтые медные каски. Всадники приближались, и Себастьян уже мог различить их форму. Это русские, вон какие на них сапоги с задранными носами… Какой-то специальный отряд?.. У первого длинный нос, светлые галльские усы, зеленый гвардейский мундир. Следом скачет аббат в задранной по пояс сутане, за ним — кавалеристы в длинных разноцветных кафтанах с кривыми турецкими саблями на поясе. Позади отряда катится повозка. Невысокие длинногривые лошади нагружены трофеями. Разношерстная команда остановилась перед Себастьяном. Он встал, полагая, что сейчас его расстреляют. «Вот и дошутился! Вот тебе и пунш, вот тебе и потеря сил…» Два всадника стали перешептываться, а их командир заговорил по-французски:

— Здесь нельзя оставаться, господин Рок, — поджаритесь, как отбивная.

— Вы знаете мое имя?

— Ну как же, Руан, прядильня…

— Вы из Нормандии?

— Эрбини, вам это ни о чем не говорит? Эрбини, это возле Кантло, перед самым Круасе.

— Помню, я помню замок, да-да, липы, пологий луг тянется прямо к Сене…

— Это моя фамилия, а после смерти отца и мой дом. Наши отцы были знакомы.

— А, так вы — д’Эрбини!

— Полен! Уложи мешок господина Рока вместе с моей сумкой. А ты, Бонэ, уступи ему лошадку. Пойдешь пешком. Будешь знать, как строить из себя священника.

— Я сам пойду пешком, — возразил Себастьян.

— Нет. Пойдет Бонэ. Я хочу наказать этого бездельника. Надоел со своей сутаной…

— Но есть же лошадь Мартинона, — пытался огрызаться драгун.

— Ты думаешь, ей легко тащить наши вещи и провиант? И вообще, это приказ, черт возьми!

Не торопясь, объезжая пожары, они двинулись по свободным улицам и вскоре оказались за городом. К шуму огня и треску рушившихся крыш добавился вой собак, которых, по здешнему обычаю, хозяева сажали на цепь у своих домов. Теперь брошенные псы горели в огне. Себастьян видел, как под колоннадой большого роскошного дома обезумевшие от жара животные отчаянно рвались с раскалившихся железных цепей… Увы, металл не поддавался, а огонь наступал. Бедные псы метались из стороны в сторону, подпрыгивали, тщетно пытаясь спастись. Но вот снопы искр и угольев от падающих горящих балок накрыли собак. Шерсть на них мгновенно воспламенилась, раздался последний жалобный визг, и псы сгорели заживо.

Теперь всадники ехали по берегу Москва-реки. На пути встречались полусожженные мосты с разрушенными дубовыми опорами, которые с шипением дымились в воде. На другой берег перебрались по каменному мосту, уцелевшему после страшного пожара в этом предместье Москвы. По реке плыли черные обуглившиеся бревна. Пламя пожаров освещало дорогу. А на равнине загорались совсем другие, мирные костры. Там стоял на биваках корпус маршала Даву.

От горящей Москвы д’Эрбини со своими драгунами направился в Петровский, где сейчас находился Наполеон. На узкой дороге стояла карета, объехать которую никак не получалось. Чертыхаясь, капитан спешился, намереваясь растормошить задремавшего пьяного форейтора. Он обошел кругом кареты и за ней увидел повозку, лежащую на боку. Пассажиры обоих экипажей с криками «О-о-па! О-о-па!» пытались поставить повозку на колеса.

— Боже, как вы кстати! — радостно закричал краснолицый вспотевший пассажир в расстегнутом жилете и с закатанными рукавами рубашки. Он вытер лоб нижней кружевной юбкой.

— Раненые есть? — спросил капитан.

— Да нет никаких раненых. Пару шишек набили и муку потеряли, — ответил краснолицый и показал на порванные мешки в канаве.

— Я знаю, что эта чертова дорога опасна, но если бы кучер столько не выпил… И на темноту грешно жаловаться. Света вон сколько, хоть иголки собирай! — щеки его задрожали, когда он посмотрел в сторону Москвы.

Неожиданно послышалась нестройные визгливые звуки, от которых хотелось заткнуть уши.

— Это Бонэр. Возомнил себе, что умеет играть на скрипке, — сокрушенно покачал головой краснолицый.

— Господин Бейль? — спросил Себастьян.

— Это вы, господин секретарь? Да-да, это Бонэр, баловень судьбы, жалкий туповатый неудачник, каких нечасто встретишь. Господа, прошу вас, не давайте ему калечить Доменика Симарозу! Господин секретарь, этот бездарный тип решил, что можно играть Симарозу на ненастроенной скрипке, которую он сегодня украл в Москве.

Капитан подал знак, и драгун Бонэ пошел прямо на скрипача, который издевался над «Matrimonio segreto»[4]. Драгун бесцеремонно вырвал инструмент из рук Бонэра.

— Конфисковано!

— Верните скрипку! — завопил Бонэр. — Кто дал право?

— Наши уши! Господам не нравится ваше пиликанье.

— Какое еще пиликанье? Тупицы! — зарычал Бонэр, пытаясь смычком ударить драгуна, который скрипкой, словно ракеткой, легко отражал все удары.

Одна струна с пронзительным звоном лопнула и задела Бонэра по щеке. Он начал орать, шмыгать носом, на его глазах навернулись слезы, и, обидевшись на весь белый свет, он закрылся в карете, чтобы никого не видеть и не слышать. Бонэ швырнул скрипку в поле и вернулся к своим спутникам. Чтобы поставить повозку на колеса, пришлось как следует повозиться. Было уже одиннадцать ночи, когда уставшие люди молча двинулись дальше.

Москва осталась позади, и в этот час хорошо было видно, как сияет луна над дымным покрывалом ночного города. Биваки встречались все чаще. До Петровского дворца уже было рукой подать. Войска собирались в единый могучий кулак. Из военных подразделений сформировался огромный лагерь, в котором совершенно нелепо смотрелась колонна подвод, нагруженных диванами и фортепьяно. Через такую массу отдыхающих солдат продвигаться было очень сложно.

Группа д’Эрбини оставила колонну гражданских у расположения итальянских частей под командованием Евгения Богарне. В окружении этих частей и находился теперь Петровский замок. Драгуны сказали, что пойдут искать свою бригаду, на самом же деле им хотелось найти укромное местечко и отведать окорока с вином.

Себастьян забрал свой мешок и вернул лошадь Бонэ. Когда он спрыгнул на землю, его сапоги погрузились в глубокую вязкую грязь. Сразу стало понятно, почему солдаты устилают холодную влажную землю соломой, сверху укладывают доски, а на них — меховые шкуры и ткань. Костер поддерживали разбитыми оконными рамами, дверями с золочеными ручками, мебелью из красного дерева. Солдаты с важным видом сидели в креслах, покрытых коврами. На коленях у них красовались серебряные блюда, а в ладонях они катали темное, поджаренное на углях тесто, делали из него шарики и ели вместе с плохо прожаренными кусками конины.

Себастьян почувствовал приступ тошноты.

— Как насчет того, чтобы перекусить? — сострил Анри Бейль.

— Эти люди перебили мне аппетит.

— У меня есть инжир, соленая рыба и дрянное белое вино из подвалов Английского клуба. Для служащего-снабженца моего ранга это жалкий набор, сам понимаю. Но, как говорится, чем богаты… Охотно с вами поделюсь, если не будете возражать. А Бонэра давайте пожалеем, пусть поспит.

Себастьян с удовольствием согласился. Они вытащили из кареты корзину с продуктами, уселись на ящик и начали неторопливо есть, задумчиво глядя на замок. Себастьян жевал липкую бесцветную кожу речной рыбины и, сам того не желая, думал об Орнелле. Воспоминания о ней отравляли ему жизнь, но как от них отделаться? Вновь и вновь он видел ее то в подвале Кремля, то в повозке… А то вдруг слышался ее голос: «На Солянке, на улице, где торгуют соленой рыбой, господин Себастьян». Он тяжело вздохнул с набитым ртом. Так хотелось с кем-нибудь поделиться своими чувствами, но с кем? С Анри Бейлем? Он выплюнул рыбью кость.

— О чем задумались, господин секретарь?

— О римском пожаре, — соврал молодой человек.

— Будем надеяться, что московский не будет длиться девять дней. Боже, как подумаешь, что в этом обвинили Нерона!..

— Господин Бейль, Ростопчин великолепно организовал пожар Москвы.

— Этот Ростопчин, кто он: злодей или герой? Посмотрим, как все это обернется.

— Русские историки во всем обвинят Наполеона, точно так же, как римские историки обвинили Нерона.

— Светоний? Тацит? Аристократы ненавидели слишком популярного императора. Добавьте к этому клеветнические измышления христианских победителей, и вы получите дурную славу на многие века.

Оба чиновника попивали белое вино из китайских фарфоровых чашек, смотрели в сторону горящей Москвы и вели беседу о разрушении Рима.

Этой ночью им хотелось забыть о реальном времени, чтобы почувствовать свою причастность к Истории.

— Так что же, Нерон, по-вашему, не при чем?

— Послушайте, пожар начался у подножия Палатина. Там были склады, где хранилось масло. Ветер дул с южной стороны. Как и теперь в Москве, так и тогда в Риме пожар быстро охватил весь город, состоявший преимущественно из деревянных зданий. И вот Нерон возвращается из Антиума, где был на отдыхе. Он видит сожженную дотла столицу, в огне сгорели сокровища, привезенные со всего мира, его библиотека, древний храм Луны, храм, который приписывают Ромулу, большой амфитеатр Статилия Тауруса. И что при этом делает император? Радуется? Отнюдь! Он организует помощь людям, оставшимся без крова, создает временные приюты, помогает питанием нуждающимся, снижает цену на хлеб, вводит охрану у разрушенных зданий, чтобы пресечь грабежи. Наступает момент, когда в горьком отчаянии он берет лиру и запевает похоронную песнь. Его враги только этого и ждут: «Нерон сжег Рим, в честь чего и сложил песню».

— Однако в поджоге огорода он обвинял христиан…

— Забудьте Светония и злые языки. Император повелел провести расследование, и именно простые римляне заподозрили в пожаре христиан. Главари секты лишь посмеивались во время всеобщей беды! Христиан преследовали не за веру, а за их упрямое нежелание подчиняться законам. Да, были и жестокие репрессии, но продолжались они совсем недолго. При Нероне христиан погибло значительно меньше, чем при добром Марке Аврелии…

— Хорошо, господин Бейль, а что все-таки скажут о нас?

— Да уж ничего хорошего не скажут, господин секретарь. Хотите еще инжиру?

Все следующее утро Москва продолжала гореть. Себастьян Рок нашел свое рабочее место в Петровском замке. Построенный в стиле барокко, каменный замок с греческими башнями и татарскими стенами был летней резиденцией русских царей. В центре огромного круглого зала, прямо под куполом, из которого лился ясный свет, Наполеон разложил подробную карту России, заляпанную восковыми и чернильными пятнами. Толстощекий, растрепанный барон Баклер д’Альб, руководитель инженерно-географической службы, ползал на четвереньках, втыкая разноцветные булавки на позициях русской и французской армий. Император просчитывал возможные движения войск Кутузова:

— До Петербурга рукой подать: пятнадцать переходов, не более, — промолвил после долгого молчания Наполеон. — Наши разведчики утверждают, что путь на северную столицу свободен.

— Впереди зима, сир. Благоразумно ли проводить зимовку на самом севере? — усомнился Бертье.

Начальник главного штаба и присутствующие офицеры задумались, а император продолжал:

— Царь боится этого наступления и уже распорядился переправить в Лондон свои архивы и сокровища.

— Эту информацию мы получили от казаков, но откуда они знают о намерениях царя? Быть может, они нас просто дурачат?

— Успокойтесь, трусишки! Сообщения Мюрата снимают все сомнения. Русская армия деморализована. Неаполитанский король передает, что солдаты дезертируют, а казаки просятся к нему на службу.

— Казаки восхищаются отвагой Неаполитанского короля, сир, но ведь вы знаете…

— Говорите же!

— Убедить в чем-то Мюрата несложно, если ему подольстить.

— Не будем забывать, — подхватил разговор Дюрок, — что Неаполитанский король воюет в арьергарде. Где прошла армия Кутузова?

— Вот здесь, с этой стороны, севернее этой точки.

— В этом мы не до конца уверены, сир.

— Знаю я, как он рассуждает, этот кривой.

— А не следует ли нам опуститься южнее, в плодородные края, и восстановить наши потери?

— Это куда?

— Пожалуй, в район Калуги.

— Покажите мне эту Калигулу!

— Калугу, сир, она под вашей левой ногой…

— Это все предположения.

По примеру географа, Наполеон опустился на четвереньки и принялся переставлять булавки, комментируя свои действия:

— Подразделения итальянского вице-короля выходят на дорогу на Петербург, вот здесь. Остальные войска сделают вид, что направляются следом. На самом деле они будут лишь поддержкой вице-королю, понимаете? Арьергард будет удерживать предместья Москвы. На равнинах наши колонны сделают круг, присоединятся к баварцам под командованием Гувиона-Сен-Сира и окажутся в тылу у русских…

— Браво, сир! — воскликнул принц Евгений Богарне, лысоватый итальянский вице-король с короткими усиками.

— О, нет, сир. А если Кутузов пойдет на Калугу, чтобы перерезать нам путь к отступлению?

— Бертье! Кто вам говорит об отступлении? Я не могу отступать. Вы что, желаете, чтобы я потерял достоинство и престиж? За миром я сам пойду в Петербург!

— Если бы царь хотел вести переговоры, он не стал бы разрушать Москву.

— Александр меня уважает, и он не велел сжечь столицу!

— Сир, — вставил свое слово начальник интендантской службы граф Дарю. — Было бы лучше всего выйти из игры еще до зимы. Люди на исходе сил.

— Это не люди, а солдаты!

— Но ведь и солдатам надо чем-то питаться…

— Как только покончим с этим чертовым пожаром, мы пойдем в подвалы, найдем там и кожу, и шкуры для зимовки.

— А продукты?

— Найдем и продукты. Если понадобится, провиант доставят из Данцига!

Стоя на четвереньках, император, уткнувшись носом в карту, воодушевленно говорил о будущем России. Он перестроит эту страну по своему усмотрению, проложит дороги по болотам, поднимет урожаи, проведет блестящие кавалерийские атаки, одержит несметное количество побед. Парадным маршем следуя на Петербург, он лоб в лоб стукнулся с географом, вскрикнул и обругал беднягу на корсиканском наречии. Никто и не подумал улыбнуться. Судьба ста тысяч человек зависела от одного-единственного слова, хотя все отлично понимали, что действительность никаким капризом не изменить.

Огонь добрался и до каменной церкви, где укрывались комедианты. Широкая площадь отделяла церковь от горящих домов, и пламя погасло достаточно далеко от паперти. Однако жара на улице стояла невыносимая. Орнелла и Катрин, завернувшись в скатерти, попытались сделать несколько шагов по горячим ступенькам и тут же бегом вернулись в церковь, мокрые от пота. Артисты мучались не столько от голода, сколько от жажды: во рту настолько пересохло, что все забыли, что такое слюна. Уезжая, капитан д’Эрбини оставил для них бочонок водки, но алкоголь — совсем не та жидкость, которой можно утолить жажду.

Мадам Аврора точно знала, что западнее церкви, а оттуда и дул ветер, есть речка и озеро. Но как туда добраться? Над ними нависла реальная угроза умереть в пламени пожара либо скончаться от жажды. Виалату попытался было тайком попить неприятной горькой воды из кропильницы и теперь валялся на полу, корчась от страшной боли в животе. Мадам Аврора не позволила первому любовнику грызть восковые свечи, от чего пить захотелось бы еще больше. Надеяться оставалось только на чудо, на дождь, который укротил бы, наконец, этот ненасытный огонь. Сколько удастся протянуть без питья? Они взывали к небесам, молились о грозе. А вокруг раздавался грохот рушившихся зданий, треск балок, дыхание пламени, неистовые крики людей и животных, оказавшихся в плену у огня. Расплавился свинцовый переплет витража, и он, с грохотом рухнув на каменный пол, рассыпался на мелкие кусочки. Осколок синего стекла угодил Орнелле в плечо.

Директриса распределяла водку по рюмке, затем по полрюмки и, наконец, по четверти рюмки. Достаточно было чуть-чуть смочить водкой губы, чтобы под воздействием паров алкоголя забыть о трагедии или хотя бы на какое-то время отвлечься от нее. Что там, на улице: день, ночь? Ни лучи солнца, ни лунный свет не могли пробиться сквозь черные тучи дыма. И лишь неспокойное оранжевое пламя отражалось в витражах, бросая на стены и серебряные оклады икон дрожащие блики. Свечей уже давно никто не зажигал. Обессилевшие комедианты жили в желтоватом полумраке.

Свернувшись калачиком, обхватив руками ноги, Орнелла внимательно смотрела на рельефный портрет какого-то бородатого святого. Его лицо немного отделялось от инкрустированной драгоценными камнями основы. Святой сурово взирал на мир своими миндалевидными глазами. И вдруг Орнелле показалось, что губы святого зашевелились, вот-вот он ей что-то скажет, выйдет из рамы и уведет ее. Начались галлюцинации. Вот Орнелла уже в аду. Нервюры свода раскачиваются, словно ветки деревьев. Монументальные колонны превращаются в группу подвижных малых колонн. Она видит чернокожего гиганта. На нем кивер из светлого медвежьего меха, золотистый сюртук с эполетами, от которых он кажется еще шире в плечах. Демон все ближе и ближе. Вот он подхватывает ее и уносит. Слышатся его решительные и громкие шаги. Орнелла уже никак не реагирует на происходящее. Кажется, этого высокого негра звали Отелло. Мюрат привез его из Египта, и он служил берейтором. На фоне раскаленных углей и пепла на лошади появляется Неаполитанский король, красивый парень с длинными вьющимися волосами. На короле польская шапочка с перьями, зеленая шинель с серебряной бахромой и желтые сапоги. На лошади красуется тигровая шкура. Короля окружают молодые гвардейцы…