Шел снег

ГЛАВА VI Бегство

Они уходили от казаков по единственной дороге на Вильно, петлявшей среди бескрайних лесных массивов и замерзших озер. При отходе от Березины войска с трудом пробрались через торфяник: чтобы облегчить проход пушкам и повозкам, под колеса пришлось подкладывать охапки веток и сучьев. Однако лошади выбивались из сил, ложились на землю и больше уже не вставали. Опустившись до восемнадцати градусов, мороз сковал землю, укрепил дорогу и тем самым помог отступающей армии, в противном случае в болотах остались бы все экипажи и последние пушки. Продвижение стало размеренным, пропали одиночки — теперь все шли сплоченными группами, стараясь лишний раз не останавливаясь. Из страха замерзнуть по ночам спали по очереди и не более получаса за раз.

— Полен, мы подходим к Руану!

— С такого расстояния я не вижу наших колоколен, господин капитан.

— О чем же еще тогда думать, черт возьми!

— О хорошей паре меховых сапог.

— Мы их купим в Вильно.

— То же самое вы говорили перед Смоленском, и перед Красным, и перед Оршей, и что мы имеем?

— Вильно находится в Литве, это культурный город.

— Если только русские дадут нам туда добраться…

— Русские? Они далеко позади, и тоже мерзнут, как и мы. Полно!

— Позвольте сказать вам, господин капитан, что мне наплевать на то, что они мерзнут. Мне от этого теплее не становится; кажется, что кровь застыла в моих жилах.

После удачного наступления на Дунайскую армию русских маршал Ней взял в плен две тысячи солдат неприятеля. Д’Эрбини видел, в каком жалком состоянии находились пленные. Через дырки прохудившихся штанов светилось голое тело, и мороз жег их так же нещадно, как и французов. В конце концов, охрана позволила им бежать, резонно полагая, что бедняги сами околеют в лесу.

— Уже темнеет, господин капитан, и я вижу дым.

Топкие участки остались позади, и временами солдаты могли позволить себе сойти с дороги, чтобы совершить вооруженный набег на придорожные деревни. В прошлый раз драгуны возвратились с санками, груженными солониной и мукой. Эти запасы быстро улетучились, и теперь на этих санках везли самых слабых. Капитан не без грусти окинул взглядом полусотню пеших драгун, которых называл бригадой.

— Пошли к амбару, ребята.

Этот занесенный снегом сарай, над которым стелился сизый дым, и приметил глазастый Полен. Драгуны без опаски подошли к бревенчатому строению, ибо местные крестьяне относились к французам без особой неприязни, хотя грабежи, которым они подвергались, не располагали их к любезным отношениям с воинами бывшей Великой армии. Находившиеся внутри сарая люди заперлись изнутри, и драгунам не удалось взломать дверь. Шантелув обратил внимание капитана на то, что из дыры в стене сарая торчит ствол поваленной ели.

— Эти парни долго не раздумывали: свалили дерево и, не порубив на дрова, подожгли.

— Может, они там задохнулись, господин капитан?

— Расчистите-ка мне проход, умники! — приказал д’Эрбини.

Драгуны принялись за дело, и капитан, первым пробравшись внутрь сарая, в красноватом свете хилого огня, лизавшего нижнюю часть ствола, увидел людей с заросшими лицами. Стоял сильный запах смолы и дыма. Полуживые, они тянули руки к едва тлевшему огню и были счастливы этому подобию бивака, единственным преимуществом которого было то, что он находился в укрытии.

Д’Эрбини пробирался к костру по каким-то мешкам, сваленным в кучу, неожиданно его нога провалилась в пустоту между мешками, и капитан, чтоб устоять, оперся рукой на что-то твердое и холодное. Пальцы нащупали ракушку из камня, но когда капитан разглядел эту «ракушку», то не смог сдержать дрожи: это было человеческое ухо. Д’Эрбини разглядел в полумраке безжизненное холодное лицо с заострившимся носом. Он понял, что перед ним вовсе не мешки с зерном и не имущество беженцев, а десятки умерших от холода солдат. Трупы лежали повсюду, но, к изумлению капитана, среди них нашлись и выжившие. Они ползли к горящему дереву, которое постепенно разгоралось все сильнее и сильнее: занялись нижние ветви ели. Затрещала кора, к крыше сарая столбом взвились искры от сгорающей хвои. Люди продолжали раздувать огонь, не понимая, что делают, — им лишь хотелось тепла — и вот вверх взметнулось яркое оранжевое пламя, которое быстро охватило крышу. Крытая соломой, она полыхнула моментально, а вскоре уже затрещали хилые стропила. Д’Эрбини понял, что пора уносить ноги, и, подталкивая вперед своих драгун, устремился к пролому в стене, через который они влезли в сарай. А снаружи к вспыхнувшему, как свечка, амбару по снегу тянулись полуживые люди. Они надеялись, что огонь не даст им умереть от холода.

Под одеялами и меховыми накидками нельзя было отличить генерала от простого солдата, а женщину от мужчины. Люди шли пешком, сопротивляясь искушению оседлать остававшихся лошадей или занять место в экипаже: медики были категоричны: неподвижность смертельно опасна. Всем следовало идти пешком и не допускать онемения конечностей. Чтобы пар от дыхания не превращался в колючий иней, Себастьян обмотал лицо платком. Морозный воздух обжигал глаза и вызывал слезы, которые тотчас же превращались в кристаллики льда. Спрятав лицо в мех, чтобы как-то отогреть нос и щеки, барон Фен шел, держась за руку помощника. Они прошли мимо сожженного сарая, набрели на раздетые и разутые окоченевшие тела и подобрали сумку с сохранившейся в ней краюхой ржаного хлеба.

Когда у большого деревянного дома они увидели оливковую карету его величества, то поняли, что их ждет небольшой отдых. Кучер достал из-под облучка охапку сена и разделил ее поровну между четырьмя изнуренными лошадьми. Неподалеку под навесом кузнецы из числа саперов установили походный кузнечный горн и развели огонь — по ночам они перековывали лошадей. Холод был такой зверский, что даже у кузнецов замерзали руки, и они прекращали работу, чтобы отогреть их у горна.

Барон и Себастьян вошли в дом вслед за персоналом дворцового ведомства. Здесь собирались чины главного штаба. В обычной печи горел слабый огонь: дрова были сырыми, а уголь отпускался лишь для кузницы и был на строгом учете еще со Смоленска.

Три подвешенные на стене лампы едва освещали тесное помещение. Чтобы занять поменьше места, барон и Себастьян улеглись на бок рядом с сослуживцами — офицерами штаба и прислугой двора. Из-за тесноты люди прижимались друг к другу, как сельди в бочке, не имея возможности ни почесаться, ни придавить под одеждой свирепствовавших вшей. Себастьян уже настолько привык к грязи и постоянному зуду, что не обращал на них внимания, больше всего ему сейчас хотелось спать. Но едва ему удалось задремать, как душераздирающий крик заставил его открыть глаза. Он узнал тонкий голос префекта Боссе:

— Это какой-то ужас! Это просто убийство!

В темноте кто-то наступил ему на больную ногу, а префекта от самой Москвы мучила ужасная подагра. В ответ на его причитания раздался неудержимый хохот, вызванный неуместностью его упреков в подобной ситуации. Боссе сам почувствовал это и рассмеялся вместе со всеми. От смеха ранки на потрескавшихся губах Себастьяна снова разошлись и закровоточили. Минута благотворного веселья принесла долгожданный сон, на который оставалось, к сожалению, всего несколько часов.

Во сне Себастьяна Рока посещали одни и те же видения, звучали одни и те же голоса. Главное место в них занимала Орнелла. Себе он отводил благородную роль спасителя, растягивал пережитые вдвоем минуты и изменял их по своему усмотрению. Во сне он был смел. Он вновь видел себя в ложе московского театра, на сцене которого стояла Орнелла, преисполненная презрения к пошлым репликам грубых и шумных солдат. Распахнув на груди блузку, она с пренебрежением смотрит на них, ее взгляд встречается с взглядом Себастьяна, и он решительно направляется к ней, расталкивая горлопанов, опрокидывающих свечи рампы, чтобы добраться до актрисы. «А сейчас вам надо одеться», — говорит он и без всякого перехода, в соответствии с бессвязной логикой сна, набрасывает на ее плечи серебристую лису, купленную недавно за бриллианты в модном парижском магазине «У испанской королевы». «В этой шляпке вы будете бесподобны!» — с этими словами он надевает ей на голову, словно корону, маленькую шляпку, лаская при этом ее черные локоны. Затем они гуляют среди молодых лип Пале-Рояля, почему-то похожих на пучки перьев, и там встречают мадам Аврору под руку с бароном Феном. Одетая как маркитантка, директриса с бочонком водки на перевязи и во фригийском колпаке, кричит им:

— Уезжайте! Уезжайте! Огонь уже на Солянке!

— Где?

— На Солянке, на улице, где торгуют соленой рыбой, господин Себастьян, — отвечает Орнелла, немного сюсюкая.

— Не называйте меня господин.

— Уезжайте! Уезжайте! Сейчас нагрянут казаки!

Они добегают до бульвара Тампль, где их задерживает толпа зевак. Беззаботная публика смеется, когда Орнелла говорит им о казаках. Чуть дальше перед невысоким помостом собралась разношерстная публика; Себастьян и Орнелла присоединились к ней, и, содрогаясь от страха, смотрят представление Несгораемого — ярмарочного фокусника, глотающего кипящее масло, разглядывают двухголовых телят, девочку с бородой, запряженных в крохотные тележки дрессированных блох.

— Ничего не бойтесь, Орнелла, — говорит Себастьян, — эти люди легко справятся с казаками.

— Но это же монстры.

— Знаешь, мы все монстры, — печально отвечает он, оставаясь в рамках своего хорошо продуманного образа.

— Даже в Тюильри?

— Даже в окружении императора. Я поведу тебя туда на ближайший бал. Эй, ты царапаешь меня.

Реальность беспардонно вторглась в сон: по лицу Себастьяна пробежала мышь.

Колонны французов, плененных у Березины, брели в глубь России. И если они не были офицерами и не попали в плен к регулярным частям, то им оставалось только завидовать мертвым. Казаки, по своему обыкновению, сняли с них все ценное, меха и кашемир приторочили к седлам, наполнили золотом седельные кобуры. Полураздетых пленников, еле тащившихся нетвердой походкой по заснеженной земле, конвоировал отряд конников-калмыков. Офицер в высокой косматой папахе время от времени хлестал их нагайкой. Спина Орнеллы была исполосована так, что она уже не чувствовала ударов, ее ноги были сбиты и обморожены, глаза наполовину ослепли от слез, на свалявшихся от грязи волосах образовались сосульки. Ей хотелось упасть, уснуть и умереть во сне, ничего не чувствуя и не видя, но всех, кто падал, тотчас же добивали стрелами: всадники ловко выдергивали их из полных колчанов, притороченных к седлам. Захватчики не имели права на приятную смерть от холода. Они должны были жестоко поплатиться за сожжение святош города. Забавы ради калмыки колотили обессиленных пленников луками по головам.

Орнелла услышала крик офицера; сквозь мутную пелену, застилавшую воспаленные глаза, она увидела, как тот показывает рукой в сторону леса. Казаки тоже закричали и призывно замахали руками, принялись дружно кричать. Орнелла увидела, как на опушке леса появились приземистые фигуры в овчинных тулупах, вооруженные косами, топорами и дубинами, Дождавшись, когда они подойдут ближе, офицер развернул коня и поскакал прочь, увлекая за собой казаков. Они оставили пленников крестьянам.

Несчастные невольно прижались друг к другу, но мужики, осыпая их ударами, построили пленников в колонну по одному. У матери отобрали мертвого младенца, которого та прижимала к себе, и бросили его в снег. Женщина испустила длинный истошный крик, тут же получила удар лопатой в живот и скорчилась на припорошенной снегом земле. Вокруг нее стало растекаться яркое кровавое пятно. Крестьяне не стали добивать ее, и колонна невольников, подгоняемых палками и черенками кос, углубилась в лес, пробираясь сквозь больно царапавший колючий ельник.

Орнелла равнодушно смотрела на свои кровоточащие ноги, словно они принадлежали не ей, а кому-то другому. На краю поляны дровосеки, громко ухая, споро рубили толстую сосну, щепки так и летели в разные стороны. Иногда в ритмичный перестук топоров вплетался тонкий продолжительный звон — топор падал вкось и отскакивал от твердого дерева. Что задумали русские? Поставить пленных под это дерево, чтобы оно задавило их при падении?

Около сотни крестьян собрались вокруг поляны, на которой в ожидании своей участи застыли пленники. Из-под круглых шапок мужиков свисали длинные волосы, на коленях красовались заплаты, у многих за пояс были заткнуты солдатские палаши и тесаки, брошенные отступавшими французами. На женщинах были одеты теплые платки, овчинные полушубки и валенки.

Между тем сосна с жалобным скрипом рухнула, и мужики быстро очистили ее от сучьев. Крестьяне подвели к гладкому стволу своих узников — с полсотни отупевших и покорных судьбе обмороженных мужчин и женщин. Беззубая крестьянка, схватив Орнеллу за шею, прижала ее затылком к стволу. Других пленников уложили точно так же по обе стороны поваленного дерева. Можно было начинать обряд.

Орнелла подумала, что скоро холод избавит ее от мук, но из обрубленных ветвей мужики разожгли большие костры. Внезапно она почувствовала, как задрожал ствол дерева: крестьянки громко затянули какую-то песню и, отбивая ритм, с неистовой яростью колотили по дереву палками. Гул от ударов прокатывался по стволу и жутким звоном отдавался в головах пленников. А бабы продолжали колотить и завывать, будто ведьмы, и от их стука у безмолвно лежавшей на снегу Орнеллы начались судороги, заставившие ее вопить от нестерпимой боли. Покуривая трубки, мужики наблюдали за этой вакханалией со спокойствием людей, выполнивших свой долг и божью волю. Настроенные попами против французов, они подвергали пленников медленной смерти во имя Иисуса Христа, царя и православных святых. А злобные фурии продолжали яростно колотить палками по дереву, горланя патриотические песни.

В начале декабря, несмотря на сильные холода, Наполеон пребывал в прекрасном расположении духа. К нему стали поступать обнадеживающие новости. Четырнадцать курьеров, задержавшиеся в пути из-за передвижений русских войск, один за другим доставляли ему важные сведения об обстановке во Франции. Мале и его сообщники были расстреляны, и это событие прошло незамеченным. Из-за отсутствия правдивых сведений парижане мало знали о бедствиях армии. Губернатор Бассано писал, что в Вильно — на расстоянии всего двух дневных переходов — армию ждут полные продовольственные и вещевые склады, и что к городу подходят австрийские союзники. Правда, русские войска тоже недалеко. Единственное, что нарушало душевный покой императора, так это отсутствие польской легкой кавалерии, прибытия которой он ждал вот уже несколько недель, но Бассано из-за нехватки средств медлил с ее отправкой.

В темной комнате главного штаба, главный камердинер Констан зажигал тонкие смолистые лучины и за неимением подсвечников вставлял их в деревянные чурки. Эту операцию приходилось повторять каждые пять минут, но в Литве именно так освещали помещения. Огонь бросал красные отсветы на круглые стекла очков Даву, искрился в золотых брандебурах Мюрата, придавал медный оттенок припудренному парику Бессьера, прятался в густых бакенбардах и рыжеватых волосах Нея…

— Мы идем навстречу нашим подкреплениям, — говорил император, — русские же удаляются от своих. Ситуация выправляется. Бертье, вы отправили своего адъютанта в Париж?

— Как было оговорено, выехал Монтескью.

— Когда?

— Два дня назад.

— Значит, пришло время отправляться и мне.

Император объяснил маршалам, что для мобилизации новых войск и нейтрализации происков мятежной Европы, он будет более полезен в Тюильри, нежели в отступающей армии. В Вильно люди пусть отдохнут; подлечатся, отъедятся, купят себе пристойную одежду. Неделя отдыха это было то, что надо измученным голодом и холодом людям.

Наполеон сообщил, что отправленный с Монтескью двадцать девятый бюллетень будет скоро опубликован в Париже. За исключением некоторых деталей в нем изложено истинное положение армии. Ему необходимо вернуться, чтобы сгладить впечатление и успокоить подданных своим присутствием. Император распорядился, чтобы барон Фен представил присутствующим бюллетень, и тот попросил помощника зачитать этот документ. Себастьян знал текст наизусть, он принимал участие в его составлении и копию хранил в своем портфеле: «До 6 ноября погода стояла прекрасная, и продвижение армии осуществлялось с большим успехом. Холода начались 7 ноября; с этого времени мы каждую ночь теряли сотни лошадей, которые издыхали на биваках». Далее следовали подробности о стратегии русских, резком похолодании, полной потере кавалерии и обозов. Во всех неудачах император обвинял зиму; о русских казаках он отзывался с нескрываемым презрением и издевкой. Роковой бюллетень, как и предыдущий, заканчивался сообщением об отличном состоянии его здоровья. Бодрый тон послания не скрывал поражения, и во Франции это должно было произвести сильнейший эффект. Маршалы единогласно одобрили текст бюллетеня.

— Когда мы отправляемся, сир? — спросил Бертье.

— Я отправляюсь этой ночью, но без вас. По своему рангу меня заменит Неаполитанский король, а вы поступаете в его распоряжение. Армии нужен начальник штаба.

— Армии…

Бертье и Мюрат побледнели. Первый сожалел о полутора миллионах ренты, о землях в Гробуа и дворце в Париже, которым так и не успел воспользоваться. Второй думал, как вернуть свое королевство, оставленное в регентство Каролине, которая злоупотребляла ею доверием и каждое утро молила небо, чтобы он не вернулся из этого злополучного похода. Приняв решение, Наполеон вышел из комнаты. Мюрат сквозь зубы пробормотал:

— И я должен командовать армией, которой больше не существует?

— Выполняй волю, — сказал Даву. — Ты король, как я — князь.

— Ну, уж нет! Неаполь — это реальность, не то, что твое воображаемое княжество. Твой титул пустой!

— Ты сам пустой!

— Бернадот был прав!

— Он предатель.

— Он правит Швецией!

— Потому что его избрал Сейм Стокгольма!

— Я должен думать о своем народе!

— Ты, прежде всего, думаешь о своем троне!

— Ну и что?

— Мы здесь, чтобы выполнять волю!

— Чью?

— Императора, который дал тебе корону!

— Эта корона у меня на голове!

— Неблагодарный!

— Ми финесли худшее, — вмешался в свару Лефевр, чтобы погасить ссору. — Ф Фильне ми будем ф безопасности.

— В безопасности? Долго ли? — со вздохом промолвил подавленный Бертье.

Констан и прислуга готовились к отъезду. Себастьян помогал мамелюку Рустаму разместить шестьдесят тысяч золотом в отделениях дорожного несессера его величества, в шкатулке с двойным дном, в ярко-красном кувшине для шоколада. Рустам запер все на ключ. Этими деньгами обер-шталмейстеру предстоит оплачивать дорожные расходы в местах смены лошадей, куда он уже отправил своих гонцов. Коленкур поторапливал прислугу со сборами: отъезд был назначен на эту ночь. Отряд гвардейских конных егерей, одетых в темно-зеленые плащи и черные медвежьи шапки, должен был следовать впереди на случай появления казаков, которых, как докладывала разведка, уже видели на дороге. Следом на санях вместе с берейтором отправится польский граф — ординарец императора, который будет выполнять обязанности переводчика. Еще днем Коленкур купил в городе низкорослых литовских лошадей, чтобы укомплектовать ими упряжки трех карет. Наполеон поедет вместе с Коленкуром в двухместной карете, и Себастьян с Рустамом укладывали в нее провизию.

Император с заиндевевшими на морозе бровями забрался в обитую сукном карету и, усевшись на свое место, накрылся пологом из медвежьего меха. «Поехали, господин герцог!» — сказал он Коленкуру. Рустам примостился на скамейке для слуги. Когда Себастьян выходил из кареты, к нему обратился обер-шталмейстер:

— Раз уж вы здесь, господин секретарь, оставайтесь.

— Я поеду с его величеством?

— Если ему вдруг понадобится продиктовать письмо, вы будете у нас под рукой.

— Но я не предупредил барона Фена и…

— Это неважно. Через несколько часов он отправится следом за нами на третьей карете вместе с господином Констаном и доктором Юваном.

Они разговаривали вполголоса, пар от дыхания поднимался вверх и на морозе тут же инеем оседал на бровях, поднятых воротниках и меховых шапках. Карета еще не тронулась с места, а Наполеон уже забылся в тяжелом сне. Луна освещала заснеженную дорогу, и ее бледный молочный свет едва пробивался сквозь заиндевевшие окошки кареты. Император спал, Коленкур стучал зубами от холода, а Себастьян размышлял над превратностями своей судьбы, но вскоре и он погрузился в сон.

Офицер по особым поручениям, который ехал на санях впереди кареты, разбудил всех, когда кортеж прибыл в следующий город. Накануне вечером казаки предприняли здесь атаку, но были отброшены оружейным огнем. После этого они разбили лагерь к западу от дороги на Вильно.

— Который час? — спросил император.

— Два часа ночи, сир. Вы не желали бы дождаться рассвета, и чтобы комендант гарнизона отправил дозор?

— Нет, это может нас выдать.

— Русские находятся впереди нас слева от дороги.

— Какие части стоят в этом гарнизоне?

— Поляки, немцы, три эскадрона улан…

— У меня будет эскорт?

— Уланы, сир.

— Они готовы?

— Да.

— Расставьте эскорт вокруг кареты, мы отправляемся немедля.

— Среди ночи?

— Надо верить в удачу, иначе ничего не выйдет.

Через дверцу кареты император протянул переводчику пистолеты и сказал:

— Граф, если вы будете уверены, что плен неизбежен, застрелите меня.

Сани, карета и эскорт из сотни польских улан тотчас же двинулись к Вильно. Вдалеке слева от дороги виднелись костры казаков, но среди ночи и в такой мороз они вряд ли отважатся что-либо предпринимать. Да и откуда они могли знать, что Наполеон ударился в бега? Время от времени то одна, то другая лошадь падала в снег, сраженная холодом. И если при отъезде их была сотня, то к утру осталось тридцать шесть. Термометр опустился до двадцати восьми градусов ниже нуля.

В целях безопасности Наполеон пожелал путешествовать под чужим именем. Он отказался заезжать в Вильно, жители которого, узнав его, стали бы болтать, и эти разговоры дошли бы до русских. Однако он согласился остановиться на час в скромном пригородном доме. Рустам воспользовался остановкой, чтобы побрить императора, а предупрежденный Коленкуром губернатор Бассано прибыл для получения указаний. Себастьян получил оплеуху, потому как из-за замерзших чернил не смог переписать начисто записанные карандашом распоряжения.

Ночью они вновь отправились в путь в сопровождении неаполитанских конников из виленского гарнизона. В Вильно Коленкур успел подготовить этапы и пункты смены лошадей, а также купить свежих лошадей и сапоги на меху для попутчиков его величества. Наполеон, которому не терпелось как можно скорее добраться до Франции, страдал бессонницей, и Себастьян стал свидетелем его длинного разговора с обер-шталмейстером:

— В Вильно, — говорил император, — армия, по заверениям Бассано, не будет нуждаться ни в чем. Австрийцы удержат казаков на расстоянии, а поляки ни за что не дадут русским перейти через Неман. В Варшаве, как и в Вене, не доверяют русскому царю.

— Больше всего не доверяют вам, сир.

— Да неужели!

— Вы навязали Европе военный режим, народы противятся этому…

Наполеон отвесил Коленкуру полновесную затрещину.

— До чего же вы глупы! У нас справедливые законы, мы управляем Бельгией или Германией так же, как Францией. Я делаю лишь то, что считаю полезным, господин герцог. Я тоже хочу мира, но англичане вынудили меня вести нескончаемые войны.

— Из-за блокады их товаров народы беднеют, сир…

— Ерунда! Надо смотреть дальше, Коленкур, прекратить искать сиюминутную выгоду и думать об общем интересе. Англичане! Когда австрийцы, немцы и русские хотят продавать свои товары, то просят на это разрешение у Лондона, вот вам правда. С одной стороны — Европа, с другой — английские мануфактуры, их флот повсюду; они контролируют Адриатику, Мальту, Гибралтар, Кейптаун. Они заправляют торговлей и паразитируют на своей монополии. Блокада? Да ее надо усилить! Англию необходимо поставить на колени, и вот тогда, представьте себе, только тогда объединенная Европа станет процветать, промышленность получит стимул к развитию, народы будут помогать друг другу, у них появится единая денежная единица, а фунт обвалится.

— Позволят ли неудачи этой кампании навязать наши взгляды другим странам?

— Не задержись я так долго в Москве, победа была бы на моей стороне. Нас победила зима, а не бездарные русские генералы.

— В Испании…

— Вы полагаете, что сначала следовало бы закончить дела в Испании? Я в этом не уверен. Там находится английская армия. В противном случае, где она могла бы напасть на меня? В Бельгии? Или в Бретани? Испанцы рано или поздно все поймут, они еще не видят, что мы живем в новую эпоху! Американские колонии, далекие от Мадрида, но близкие к Соединенным Штатам, в скором времени одна за другой станут независимыми, как Парагвай и Мексика. А они олицетворяли могущество Испании… Вот увидите.

В пять утра прибывшая в Ковно карета Наполеона остановилась вслед за санями у харчевни, которую держал итальянец. Выпал обильный снег, но дорожка до входной двери была расчищена. В высоком камине горели, уютно потрескивая, березовые поленья. Три поваренка жарили три ряда кур на вертелах. Неаполитанцы из эскорта, которым посчастливилось не умереть от холода, грели у огня побелевшие руки. Они выглядели неспособными продолжать путь, и Коленкур тщетно объяснял их капитану, какую опасность таит в себе быстрое отогревание обмороженных пальцев.

Хозяин харчевни предложил императору все самое лучшее из своих запасов. Себастьян, мамелюк, переводчик и берейтор уселись за столом поотдаль, но им была подана та же горячая еда с хрустящим хлебом, что и Наполеону. Особую пикантность еде придавало то, что все блюда были сервированы на скатерти, о существовании которой они успели забыть за долгие недели бегства. Обед проходил в тишине, так что было слышно, как шипели, падая в огонь, капли куриного жира.

Коленкур расспрашивал хозяина о состоянии дорог и поинтересовался возможностью раздобыть сани по причине обильного снегопада.

— Господин сенаторэ есть сани, — ответил хозяин.

— У какого сенатора?

— Польски сенаторэ, сенаторэ Ковно.

— Поляки наши друзья.

— Но он не захочет продавать.

— Он подумает, когда ему предложат десять тысяч франков.

— Эти сани есть память сенаторэ.

Сенатор Вибицкий по случаю замужества дочери сделал на заказ легкую карету на полозьях. Он крайне дорожил ею, и здесь хозяин харчевни оказался прав. На переговоры к соотечественнику отправился переводчик. Сенатор поначалу отказал, но когда узнал, что его сани послужат императору, с воодушевлением согласился, отказавшись от какого-либо вознаграждения. Но в качестве любезности он попросил представить его императору, что и было сделано той же ночью.

Беседа протекала в восторженных тонах: Его величество говорил о своей любви к Польше, сенатор выражал свое восхищение императором. Тем временем берейтор запряг лошадей. Путники перегрузили в сани шубы, оружие и немного багажа, на который было отведено совсем мало места. В любом случае, их съестные припасы перемерзли, а бутылки с шамбертеном полопались от мороза.

Переводчик занял место рядом с Себастьяном напротив императора и Коленкура. Рустам и берейтор должны были следовать за ними в маленьких санях. Так, без эскорта, в неудобной, но быстрой карете на полозьях они направились к мосту и вскоре переправились через Неман — границу Великого княжества Варшавского. Все молчали. У реки они думали об одном и том же. В самом начале кампании, 23 июня — накануне вторжения на русскую территорию — Наполеон решил лично провести рекогносцировку брода. В черной треуголке и форме польского шволежера он поскакал к реке, как вдруг из под копыт его коня Фридланда выскочил заяц. Конь от неожиданности встал на дыбы, и его величество, не удержавшись в седле, упал на пшеничное поле. Бледный как полотно, он встал еще до того, как к нему примчались на помощь. При этом происшествии присутствовали Коленкур и Бертье. Эта история получила огласку, пошли пересуды, и многие увидели в том случайном падении дурную примету. Шесть месяцев спустя, в декабре, переправляясь через Неман в обратном направлении, император, как ни странно, улыбался.

С белыми от инея заросшими лицами, в оборванной, как у нищих, одежде д’Эрбини и Полен шли по темным извилистым улочкам Вильно. Не останавливаясь, они миновали несколько кабачков старого города с его церквями и колокольнями. То были первые заведения, на которые набросилась растянувшаяся на многие километры армия оборванцев, и умиравший от жажды и голода Полен зароптал.

— Дальше, — сказал капитан, — будут магазины, кафе и жители, которые примут нас.

— А как они нас примут? Дубинками?

— Ты мыслишь, как бродяга!

— Разве кто-нибудь примет нас на постой — грязных, завшивленных оборванцев?

— В таком виде, быть может, и нет, но перед украшениями из жемчуга, что замотаны в тряпках на моих сапогах, устоять не смогут. Мы купим все необходимое, чтобы вернуть себе нормальный облик.

— Да услышит вас небо, господин капитан.

— Оставь в покое небо, святоша! Какой трактирщик посмеет выгнать офицера, который платит?

— Трактирщик из разбойников.

— У меня пока еще есть сабля.

— Сила и победа уже не на нашей стороне, господин капитан.

— Помолчи, бездельник.

Пар от их дыхания замерзал и превращался в мелкие кристаллики льда, оседавшие на усах и щетинистых подбородках. Действительность не давала повода для оптимизма. В сложившейся обстановке капитан и его слуга могли рассчитывать только на самих себя. Как только стало известно об отъезде императора, беспорядок перерос во всеобщий хаос. Растерянность поселилась даже в сердце гвардии — среди драгун и гренадеров. Никто никому уже не подчинялся. Немцы, хорваты, испанцы, итальянцы бросились врассыпную. Какие-то подонки наряжались казаками, чтобы наводить страх и грабить бывших товарищей по оружию. А в поле осталось множество замерзших тел в новой форме из числа двенадцати тысяч виленских рекрутов, что шли на выручку отступающим армии. После теплых казарм они не смогли приспособиться к бивачной жизни и жестоким морозам.

Д’Эрбини и Полен видели, как при их приближении закрывались ставни домов. Капитана это не удивило.

— Гражданские всегда опасаются военных.

— Господин, на площади неаполитанские всадники!

— Ну что ж, упрямец, давай остановимся у них.

— Такое впечатление, что они уезжают…

— Да, да, уезжают. Они все уезжают, — произнес статный мужчина в меховой гренадерской шапке, которая делала его еще выше. На нем был кожаный редингот на меху и новые сапоги на толстых подошвах; его зычный, немного манерный голос слегка приглушал меховой воротник, который до самых глаз закрывал лицо незнакомца.

— Объяснитесь, — потребовал капитан.

— Они все бегут как крысы: губернатор, интендантская служба, казначейство, и даже Неаполитанский король. В наших интересах последовать их примеру, однако мне знаком ваш голос. У меня память на интонацию. Вы лейтенант д’Эрбини.

— Капитан, сударь.

— У вас была такая красивая каска с тюрбаном из меха пантеры.

— Из нерпы. Но кто вы?

— Разве вы не слышите? Я артист, господа!

— Догадываюсь, — сказал изумленный капитан, узнавая по пафосной речи трагика Виалату.

— О да, — продолжал актер, — я мечтал о вашей каске. Я мог сыграть в ней «Британикуса», внеся лишь незначительные изменения.

— То была не игрушка!

— Разумеется, но зато какая прекрасная деталь костюма.

— Кстати, вы вовсе не похожи на солдата разбитой армии. Слишком хорошо приодеты.

— О, это длинная история, капитан.

— А вы не могли бы рассказать ее нам в каком-нибудь теплом трактире? — вмешался в разговор Полен, стуча зубами от холода.

— Могу предложить кое-что получше, — с улыбкой ответил актер.

Они зашагали вдоль улочки, которая петляла между запертыми домами и церковной оградой, и скоро вышли на круглую безлюдную площадь. Свет горел лишь в лавке бакалейщика, да и тот уже закрывал ставнями свою витрину. Виалату постучался в ворота серого особняка из грубо отесанного камня. Ему отворил лакей, который едва не упал в обморок при виде капитана и Полена, похожих на живых мертвецов, только что восставших из могилы. Однако его успокоили звуки французской речи и слова Виалату:

— Это приближенные генерала Брантома, хотя их внешний вид оставляет желать лучшего.

Лакей перекрестился. Повелительным тоном и с подобающим выражением на лице Виалату добавил:

— Когда госпожа графиня вернется с мессы, предупредите ее, что я лично занимаюсь друзьями генерала.

Обеспокоенный состоянием ковров, испачканных грязными, стоптанными сапожищами оборванцев, лакей молча кивнул головой. Капитан и Полен поднялись вслед за актером на второй этаж, который, сидя в золоченом кресле, охранял икающий гренадер: он переел и слишком много выпил. «Хорошая примета», — подумал, истекая слюной, Полен. В большой комнате у печи, украшенной изразцами, стоял богато сервированный стол, буквально ломившийся от изысканных яств. В кресле напротив распахнутого настежь окна неподвижно сидел какой-то человек, прикрытый простыней. Его восковая рука, выглядывавшая из расшитого золотом синего рукава, свисала с подлокотника.

— Вот наш генерал Брантом, — представил Виалату.

— Никогда о таком не слышал, — ответил капитан.

— Мы тоже.

— Откуда он взялся?

— Надо же было придумать ему какое-то имя, — пробормотал сквозь зубы объевшийся капрал, который, лежа на диване, переваривал еду.

— Что это за имя — Брантом?

— Это название деревни неподалеку от Периге. У моего отца там мельница.

— Он мертв? — спросил Полен.

— Мертвее не бывает, — подтвердил Виалату. — Мы его держим у окна, чтобы он не очень быстро разморозился.

— Что значит эта комедия?

— Садитесь за стол, капитан, доедайте, что осталось, а я буду рассказывать.

Полен не слышал приглашения: он уже с жадностью хрустел куриными косточками, пока д’Эрбини сливал остатки водки из графинчиков. Стоя посреди комнаты, трагик Виалату принял позу рассказчика: одна рука его была на поясе, другую он отвел в сторону, собираясь сопровождать свой рассказ жестами.

— Гвардейская рота, к которой я прибился благодаря мундиру, как бы это сказать, позаимствованному, вот-вот, позаимствованному у одного сержанта, которому он уже был без надобности, шла во главе войсковой колонны. При общей панике меня приняли без всяких вопросов. Короче, недалеко от Вильно, проходя мимо брошенных экипажей, мы заметили мародеров, которые обчищали одну из карет. Мы подошли ближе, нагнали на этих прохвостов страху, и те, прихватив краденое, скрылись на санях. И что же мы видим внутри кареты? Генерала. Заиндевевшего и окоченелого. Заглядываем ему в лицо. Похоже, он так и умер, сидя на банкетке. Пытаемся его раздеть, чтобы забрать одежду. Мундир всегда может пригодиться: говорят, богатые поляки хорошо принимают генералов. Но он уже совсем одеревенел, поэтому снять мундир с покойника нам не удалось. Впряженные в карету лошади выглядели крепкими; просто чудо, что никто не украл их и не съел. Как вы уже догадались, в дальнейший путь мы отправились в компании с покойником. В числе первых, вслед за интендантской службой, мы въехали в Вильно еще до того, как туда вошел поток пеших мешочников. В старом городе мы нашли приличный дом и попросили приюта для несчастного больного генерала. Хозяйка дома, польская графиня, любезно согласилась принять, да еще пустила слезу, когда я ей объяснил, что генерал Брантом, несмотря на серьезную болезнь, аппетитом не страдает и ест за десятерых. Графиня проглотила это как должное. Мы перенесли генерала из кареты в эту комнату на скрещенных руках. Его вид привел графиню в ужас, но расшитый золотыми галунами генеральский мундир сделал свое дело. Лакеи притащили нам сундуки с одеждой и обувью и горячую воду с туалетными принадлежностями, чтобы мы могли привести себя в порядок. Но самое главное — они завалили нас замечательной едой. Должен вам сказать, что мы просто обжираемся. И вот теперь, выйдя из дома, чтобы купить сани и поскорее отправиться за Неман, я наткнулся на вас.

Гренадер в плаще с лисьим воротником открыл сундук и стал выкладывать на кровать чистую одежду. Виалату предложил капитану и слуге свои услуги в качестве брадобрея, но для начала попросил их избавятся от своих кошмарных обносков.

— Вы играете все роли? Даже роль брадобрея?

— Все роли, капитан, — с гордостью ответил Виалату. — Говорят, что у актеров нет своего лица, потому как, играя разные роли, они теряют собственный характер, данный им от природы. Говорят, что они становятся двуличными, так же, как жестокими становятся врачи, хирурги и мясники. Полагаю, что люди принимают причину за следствие. Актеры не способны играть разные характеры, если у них нет своего собственного.

— И что же это значит? — спросил капитан, снимая рубашку, в которой резвились полчища вшей.

— А то, что я могу стать, кем захочу, одев подобающее одеяние. Я особо подчеркиваю истинность высказанной мысли, поскольку принадлежат она господину Дидро.

— Не знаю этого типа.

С улицы послышался нарастающий людской гомон. Круглая площадь заполнялась возбужденным гулом толпы, которая крушила на своем пути запертые двери и ставни. Пережившие лютый холод и голод люди грабили лавки, винные погреба, кофейни и склады, пили вино из трактиров. Перекрывая многоголосый гул, с восточной окраины города доносилась канонада: войска Кутузова начали наступление.

— У нас больше нет времени, — констатировал Виалату. — Загружаемся в генеральскую карету!

Виалату бросил капитану одежду, которую тот разделил со слугой. Пока они переодевались, остальные заворачивали тело генерала в простыню и готовились выносить его. «Он еще может пригодиться», заметил великолепный в роли режиссера Виалату. И добавил: «Хороший человек…»

— Спасибо, генерал, — сказал, обращаясь к покойнику Виалату, — однако ваше путешествие на этом завершается.

— Спасибо за сапоги и меха, — продолжил д’Эрбини, — мы их получили благодаря вам.

— Стоило заиметь экипаж, как тут же приходится с ним расставаться, — вздохнул Полен.

— Ты можешь предложить что-нибудь лучшее, нахал?

В тот день, 10 декабря, сотни беженцев бросали повозки у подножия Понари — крутого обледеневшего холма, вершина которого скрывалась в тумане. Они карабкались чуть ли не на четвереньках по краю дороги, цепляясь за кусты и камни. Попутчики мертвого генерала собирались последовать их примеру. Прежде чем покинуть карету, они надели под свои утепленные плащи по пальто, затем молчаливо простились с генералом-покойником и его спасительным мундиром с золотыми галунами.

— Как бы то ни было, — с сожалением сказал капитан, — я хотел бы знать его настоящее имя.

— Он, возможно, вовсе не генерал, — позволил себе замечание Полен.

— Вы правы, — подхватил Виалату, — в основе действий лежит костюм, я всегда это говорил. Даже я в этой меховой шапке и эполетах становлюсь смелее.

— Это мог быть и штатский, переодевшийся в мундир, чтобы было легче бежать.

— Однако мундир настоящий.

— Вы еще долго будете трепаться?

— Мы уже идем, господин капитан.

— Проходите вперед, капитан, вы у нас старший по званию…

Трескучий мороз не располагал к беседам, и разговор оборвался сам собой. Подъем по склону холма превратился в настоящее испытание, корка льда превратила его в неприступную крепость: на ледяном зеркале ноги скользили и разъезжались в разные стороны. Капитан и его спутники прошли мимо множества сцепившихся между собой пустых повозок. Среди них были и три фургона финансовой службы армии, и из них какие-то люди вытаскивали небольшие, но тяжеловесные опечатанные бочонки. Поднять его можно было лишь совместными усилиями нескольких человек. Грабители так и делали: они сообща поднимали бочонок и бросали на лед до тех пор, пока он не раскалывался. И когда вожделенные золотые луидоры с ласкающим слух звоном сыпались на дорогу, мародеры набрасывались на добычу, набивали монетами карманы, солдатские ранцы, горстями сыпали за пазуху. Все попытки офицеров пресечь грабежи были тщетны…

Гренадеры и Полен, которые, благодаря виленской графине, теперь не походили на оборванцев, вопросительно взглянули на капитана. И, поняв друг друга без слов, они бросились в гущу свалки, взобрались на одну из повозок и сбросили на лед притянувшийся им бочонок. После нескольких ударов об землю клепки бочонка разошлись, и золотые монеты ручьем потекли в снег.

Жадных до казенных денег было немало, однако золота хватало на всех. В самый разгар грабежа Полен, вдруг онемев от ужаса, локтем ткнул капитана в бок и глазами показал на русских казаков, которые неслись к расхитителям. Для некоторых жажда наживы оказалась сильнее страха смерти, другие бросились спасаться в лес.

Капитан был человеком не робкого десятка и инстинктивно потянул саблю их ножен, но тщетно: клинок примерз к кожаным ножнам. Погибнуть, не защищаясь, оказаться приколотым казацкой пикой к одному из бочонков с золотом, какая нелепость! Им надо было выбрать другую дорогу, пусть длиннее, но менее опасную, думал капитан. Жизнь стоила того, чтобы ради нее пройти несколько лишних километров. Увы, желая добраться до Ковно и Немана кратчайшим путем, они примкнули к главной колонне отступавшей армии.

Наткнувшись на нагромождение повозок, казаки остановились. По всей видимости, они не хотели начинать атаку в такой неразберихе. Воткнув в снег пики, русские спешились и, пробираясь между экипажами и фургонами, направились прямиком к повозкам с армейской казной. Д’Эрбини лицом к лицу столкнулся с огромным казаком в сбитой на затылок шапке из белого меха; на поясе у него висела широкая кривая сабля в ножнах, но ее-то он и не собирался обнажать. Казак держал в руке топорик, и капитан, чтобы защититься, схватил подвернувшуюся под руку клепку от бочки. Д’Эрбини и казака разделял только бочонок. Топор взлетел над головой казака, и капитан понял, что все кончено… Но топорик был нацелен вовсе не ему в голову — он с силой вонзился в крышку бочонка. Казаков, как и французов, интересовало золото, одно лишь золото. Они деловито зачерпывали монеты обеими руками и пересыпали луидоры в свои карманы и сумки, не считая нужным собирать монеты, лежащие на земле. Опустошив один бочонок, казаки принимались за следующий.

Капитан никогда раньше не видел казаков так близко, но элементарная осторожность подсказывала ему, что надо уносить ноги. Кто знает, не захотят ли эти головорезы после грабежа перебить их или взять в плен? Огромный казак в белой шапке поднял вверх руки и, громогласно хохоча, осыпал себя золотом. От его смеха тело д’Эрбини покрылось гусиной кожей.

Повалил снег, его крупные хлопья падали густо и торопливо, словно зима торопилась стереть разницу между победителями и побежденными.

В тот же день император прибыл в Варшаву. Он остановился в гостинице «Англетер» на улице Ив в номере на первом этаже и с низкими потолками. В регистрационной книге он значился как господин Рэневаль, секретарь обер-шталмейстера Коленкура. Ставни на окнах были приоткрыты. Служанка-полька пыталась поджечь позеленевшие дрова, которые никак не загорались. В номере было так холодно, что Наполеон не стал снимать широкий меховой плащ и, чтобы согреться, взад-вперед ходил по комнате.

— Коленкур!

— Сир, — произнес Себастьян, войдя в комнату.

— Я вызывал не вас! Где Коленкур?

— Господин герцог Винченцкий отбыл в наше посольство, чтобы привезти господина Прадта.

— Святошу Прадта! Я оборву уши этому бездарю. Посол? Как бы не так!

Себастьян пытался понять монарха, которого видел в узком кругу, и не мог определить, что скрывалось за его ужасным характером. Был он бесчувственным или непреклонным? Но если бы он был более мягок, не стало ли бы это обстоятельство поводом для злоупотреблений со стороны людей из его окружения?

На последней перед Варшавой почтовой станции, где они меняли лошадей, Себастьян был свидетелем сцены личного характера, когда трудно было усомниться в искренности его величества. Пока меняли лошадей, молоденькая служанка, — как и эта, в гостинице «Англетер», — разжигала огонь в доме станционного смотрителя, чтобы приготовить еду и кофе. Отдыхая на мягком диване, император обратил внимание на легко одетую девушку и приказал Коленкуру выдать ей денег на теплую одежду. Уже в дороге, когда станция осталась далеко позади, он разоткровенничался, и позже Себастьян по памяти восстановил тот разговор: «Что бы обо мне ни думали, Коленкур, у меня тоже есть и чувства, и сердце, только это государево сердце. Если слезы какой-нибудь герцогини оставляют меня каменным, то бедствия народов удручают. Когда установится мир, когда Англия подчинится, я займусь Францией. Четыре месяца в году я буду ездить по стране, побываю в домах простых людей и на фабриках, увижу своими глазами, в каком состоянии дороги, каналы, промышленность, сельское хозяйство, напрошусь в гости к моим подданным, чтобы выслушать их. Многое предстоит сделать, но люди, если я останусь у власти еще с десяток лет, будут жить в достатке. И тогда меня будут благословлять, точно так, как ненавидят сегодня…»

В комнату вошел аббат Прадт. Его высокий широкий лоб неприятно контрастировал с маленьким подбородком, а когда он заговорил жеманным голосом, то это лишь усилило неприятное впечатление от его внешности:

— Ах, сир, вы заставили меня поволноваться, но я счастлив видеть вас в добром здравии!

— Оставьте свои комплименты, Прадт. Те, кто рекомендовал мне вас, ослы.

Коленкур подтолкнул Себастьяна к выходу, давая понять, что следует оставить разгневанного императора наедине с растерянным послом, и вышел сам, притворив за собой дверь. Затем обер-шталмейстер продиктовал письмо для Бассано, полагая, что тот все еще в Вильно, однако Себастьян не упустил ни слова из потока брани, что доносилась из соседней комнаты. И чем больше оправдывался аббат, тем больше приходил в ярость император.

— Коленкур!

Обер-шталмейстер вышел, оставив Себастьяна одного, но тотчас же вернулся и бросил на стол секретаря записку, которую тот смог украдкой прочесть: «Избавьте меня от этого олуха!» За дверью продолжались препирательства:

— Без денег, — говорил аббат, — я не в силах набрать в Великом княжестве войско.

— Мы сражаемся за интересы поляков, а что делают они?

— У них нет ни экю, сир.

— Они предпочитают стать русскими?

— Или пруссаками, сир…

Чтобы избавить императора от посетителя, Коленкур напомнил, что ужин уже подан, и спустя пару минут аббат удалился. Во время ужина император не переставал обвинять посла в Варшаве в никчемности. Он поинтересовался, прибыли ли сани с Рустамом и задал Коленкуру несколько вопросов о дальнейшем маршруте. На карте, которую обер-шталмейстер прихватил в посольстве, он стал показывать этапы:

— Сейчас мы направляемся к Кутно.

— Скажите, не в там ли находится замок графини Валевской?

— Да, сир, это там.

— Не обязывает ли нас вежливость нанести ей визит?

— Не стоит об этом думать, сир. Мы должны как можно скорее попасть в Тюильри. Да и кто нам сказал, что графиня не в Париже?

— Забудем. Вы правы. Мне не терпится увидеть императрицу и римского короля.

Император легко смирился: у Коленкура были веские аргументы. Неважно, что ему хотелось встретиться с любовницей и поцеловать сына. Коленкур продолжил:

— Далее, на пути к Дрездену, мы будем проезжать через Силезию.

— По Пруссии? Это обязательно?

— Да, сир, это самый короткий путь.

— А если нас арестуют пруссаки?

— Это будет не более, чем скверная случайность, сир.

— А что они могут с нами сделать? Потребовать выкуп?

— Может статься, и хуже.

— Убить?

— Еще хуже.

— Выдать англичанам?

— Почему бы нет, сир?

При этой мысли император, нисколько не испугавшись, разразился неудержимым хохотом, от которого у него затряслись плечи:

— Ха-ха-ха, Коленкур. Я представил себе вашу физиономию в железной клетке в Лондоне! Вас обмажут медом и отдадут мухам, ха-ха-ха!

Они вновь отправились в путь на красных санях с плохо пригнанными окнами, через которые в салон проникал ледяной воздух. Себастьян, однако, радовался, что вернулся к цивилизованной жизни. Он был сыт, переодет в новое платье и имел возможность совершать туалет. Теперь он старался не уснуть и не упустить ни слова из того, что говорил император.

— Не пройдет и трех месяцев, как у меня под ружьем будет пятьсот тысяч человек.

— Злые языки скажут, сир, что в стране станет на пятьсот тысяч вдов больше…

— Пусть говорят, господин герцог. Если бы европейцы понимали, что я действую в их интересах, мне не нужна была бы армия. Неужели вы считаете, что для меня война — забава? Неужто я не заслужил отдыха? А что до европейских правителей, то они ничего не видят дальше собственного носа. Я, опять-таки, доказал им, что хочу покончить с революциями! Они должны быть благодарны, что я остановил революционное движение. А оно угрожало их тронам. Ненавижу революцию.

— Потому что казнили короля?

— В тот злополучный день 13 вандемьера, Коленкур, я колебался. Помню, как выходил из театра Федо после мелодрамы «Хороший сын». В Париже били в набат. Я готов был выгнать Конвент из Тюильри, но кем бы мне пришлось командовать? Армией из щеголей, студентов и владельцев кафе, в которой все командные должности занимали шуаны?[14] В отрядах роялистов они носили ружья точно зонтики! А потом хлынул дождь, и ливень рассеял мятежников. Они нашли прибежище в монастыре и устроили там говорильню… И тогда я выбрал Директорию, это гнездо прохвостов, которыми двигала только выгода. Я помог Баррасу, чтобы воспользоваться его властью и установить свою.

— А вы могли бы служить монархии?

— Хотите, чтобы я сказал, кто же, на деле, убил короля? Это сделали эмигранты, придворные, знать. Добровольного изгнания не бывает. Организуй они настоящее сопротивление на родной земле, я бы был на их стороне.

— Впоследствии вы их приняли при вашем дворе…

— Я хотел всех объединить. Следует учитывать все мнения и пользоваться услугами людей самых противоречивых взглядов. Это и есть доказательство умения управлять страной.

— А много ли представителей оппозиции сохранят вам верность?

— Я не слишком высоко ценю людей, вы это знаете, однако разве я не прав в этом, господин герцог? Я не питаю никаких иллюзий относительно их отношения ко мне. Никаких. До тех пор, пока я буду подпитывать их амбиции и их кошельки, они будут подчиняться.

Император и его попутчики опасались возможных засад, но на протяжении пяти дней пути они сталкивались лишь с мелкими поломками саней да с медлительностью станционных смотрителей. В Дрездене они сменили начавшие рассыпаться красные сани на карету на полозьях, которую им предложил разбуженный в четыре часа утра Саксонский король. Он прибыл в портшезе, не предупредив о визите своих приближенных. Из-за отсутствия снега новые сани вскоре пришлось сменить на почтовую коляску, а ту — на ландо, в которое должны были запрячь свежих лошадей на почтовой станции между Эрфуртом и Франкфуртом. Однако служащие станции явно не торопились. Оставаясь в карете, Наполеон ждал:

— Коленкур, это возмутительно! Они запрягают лошадей или нет?

— Я распорядился, сир, — ответил обер-шталмейстер.

— И что говорит этот тупой станционный смотритель?

— Он все повторяет «Чуть позже, чуть позже».

— Разве в его конюшне нет лошадей?

— Уверяет, что нет. Ждем реквизированных лошадей.

— Мы должны выехать до наступления ночи!

— Понимаю, сир, это было бы хорошо. В лесу дорога скверная.

— Помогите мне выйти, глупый герцог, я озяб.

Рассерженный из-за задержки, император направился к дому станционного смотрителя. Уже внутри он успокоился. В салоне женщина играла на клавесине сонату. Она не говорила по-французски, а Наполеон не знал немецкого. Он находил ее обаятельной, и играла она с неожиданной для такой глухомани легкостью.

— Коленкур!

— Сир? — спросил обер-шталмейстер.

— Вы говорите на их языке. Попросите принести кофе и поторопите этих бездельников!

Коленкур нашел Себастьяна и переводчика посреди внутреннего двора между жилыми помещениями, конюшнями и каретным сараем.

— Господин герцог, — обратился к нему взволнованный Себастьян, — они заперли ворота. Похоже, нас хотят задержать.

— Они узнали его величество?

— А иначе зачем им нас удерживать?

— А вдруг они предупредили немецких партизан, и те готовят нам засаду по дороге на Франкфурт?

— Если только они не имеют привычки грабить путешественников…

— Я поговорил с одним из кучеров, — прервал их переводчик. — В течение полутора суток здесь никто не менял лошадей.

— Значит, у них должны быть лошади.

Коленкур тут же отдал несколько дельных распоряжений. Польский граф должен был отправиться в деревню и привести оттуда отделение французских жандармов, посты которых располагались на территории страны. Он должен был также передать один из пистолетов его величества Себастьяну и взять одну из распряженных лошадей: деревня находилась неподалеку, и он легко доберется туда даже на уставшей лошади. А где же берейтор? Изнуренный дорогой, тот храпел на сидении ландо. Растолкав его, Себастьян поручил ему и Рустаму отворить ворота.

— Конюшни расположены с этой стороны, господин герцог, — сказал Себастьян, держа пистолет дулом вниз.

Из-за двери доносилось шушуканье и топтание лошадей. Коленкур постучал кулаком в дверь и крикнул по-немецки:

— Mach auf![15]

В дверях появился кучер, введенный в заблуждение решительным тоном и немецким языком герцога: он считал, что голос подал кто-то из его приятелей-пройдох. Себастьян и обер-шталмейстер оттолкнули его и ворвались в конюшню. Там в стойлах стояли, похрустывая сеном, десять свежих лошадей.

— Чертовы обманщики! — раздраженно воскликнул Коленкур и приказал кучеру запрягать ландо четверкой лошадей.

На шум с угрожающим видом вышли другие кучера. Вперед выскочил взбешенный молодчик с красным лицом и сросшимися мохнатыми бровями. Это был станционный смотритель. Себастьян не понял ничего из того, что он выкрикивал в лицо Коленкуру. Посчитав, видимо, что слов недостаточно, немец взмахнул кнутом. Оказавшийся поблизости Себастьян получил удар в лицо, и у него на щеке вздулся багровый рубец. В ответ на это Коленкур схватил смотрителя за воротник сюртука и прижал негодяя к стене. Испуганные лошади нервно били копытами. По щеке Себастьяна текла кровь, но он дрожащей рукой держал под прицелом угрожавших им кучеров. Коленкур оттолкнул смотрителя, мгновенно выхватил шпагу и приставил острие к его горлу. Заметно присмиревший немец лающим голосом велел своим дружкам закладывать карету.

В это время на крыльце дома под руку с потерявшей голову исполнительницей сонат появился император.

— Коленкур, скажите мадам, что она заслуживает приглашения сыграть в Тюильри.

— Могу ли я добавить: без мужа?

— Она супруга этого неприветливого увальня?

— Боюсь, что так, сир.

— Какая жалость! В путь!

Берейтор щелкнул бичом и карета тронулась, Рустам впрыгнул на ходу, и экипаж выехал на дорогу, по которой в сопровождении жандармов скакал польский граф.

— Граф, следуйте с жандармами за нами! — крикнул из кареты обер-шталмейстер. И, обращаясь к императору, добавил:

— У меня дурное предчувствие.

— Не стоит на все смотреть в мрачном свете, Коленкур.

— А разве задержка на почтовой станции — это не вражеские происки? Зачем было лгать?

— Быть может, они не хотели увечить своих лошадей на этой скверной дороге, — высказал свое мнение Себастьян.

— А если этот молодой человек прав?

Императору по привычке захотелось потрепать Себастьяна за ухо, но, ощутив на пальцах липкую кровь, он убрал руку.

— Что это?

— Рана на службе вашему величеству.

— Господин Рок пережил сильное потрясение на станции.

— Хорошо, хорошо…

Император с брезгливым видом вытер пальцы о подушки, затем, забившись в угол, насупился.

Себастьян рассматривал его освещенный сумерками профиль, тонкие черты на тучном лице. Наполеон цедил сквозь зубы: «Происки, происки…» и снова вернулся к своей навязчивой династической идее, к заговору Мале и к тому, как при этом проявили себя его сановники:

— Мале! Сколько их будет в Париже, набивающих себе цену, чтобы я забыл об их малодушии. Однако сколько было тех, кто больше помышлял о новой революции, чем о регентстве? Посмотрите на интриганов, что вьются вокруг императрицы! Думаете, они хотят помочь ей? Да нет, разумеется. Скорее, чтоб задушить ее. Умри я, и все было бы уничтожено. Они не соответствуют своему положению и завидуют друг другу.

— Вы часто преувеличивали их зависть, сир.

— И это говорите мне вы, господин герцог? Друг мой! Если бы вы только знали имена тех, кто требовал от меня вашей смерти! И знаете почему? Потому что ваше дворянское происхождение, маркиз старого режима, имеет многовековые корни, и по этой причине они умирают от зависти. Герцог Винченцкий! Да вам наплевать на этот титул, не так ли? Но этого не скажешь про титул маркиза де Коленкур. Это свора завистников! У них никогда не будет ни умения держаться, ни благородства настоящих дворян. И даже через десять лет они останутся такими же мужланами. Я правлю ради их детей.

Позади, далеко позади брели жалкие останки когда-то могучей армии: несколько тысяч изможденных оборванцев приближались к Неману. Около десятка несчастных дремали вокруг тлеющего костра в избе с разобранной на дрова крышей.

— Господин капитан, — пробормотал окровавленными губами Полен, — уже светло…

— Отвяжись! Я знаю, что еще ночь, и что еще теплятся угли.

— Да нет же…

Трагик Виалату провел рукой перед глазами капитана. Ни слова не говоря, он повернулся к Полену. От мороза и ослепительно сверкавшего на солнце снега д’Эрбини ослеп. Товарищи по несчастью помогли ему стать на ноги.

— Пойдемте, господин капитан.

— Что за черт! Да я ничего не вижу!

— Это от мороза, господин капитан, скоро ваши веки откроются.

— Да они и так открыты!

— Лед на ваших глазах скоро растает. А пока наденьте эту повязку, — предложил Виалату, отрывая полосу ткани от одной из курток, прихваченных вместе с сапогами и перчатками у виленской графини.

— Как же я буду идти с одной повязкой на глазах, с другой — на рту, с третьей — на ушах?

— Положите руку на мое плечо, господин капитан, я поведу вас.

— Где оно, твое плечо? — ворчливо спросил капитан.

Полен подхватил свою еловую палку, а Виалату сумки. Как обычно, по утрам им попадались трупы тех, кто окоченел за ночь. Черные от копоти, покойники лежали вокруг мокрых биваков. Один замерз, подкладывая в костер ветки. У него не было пальцев и, казалось, что он улыбается. Но, как часто повторял капитан, умереть от холода — не самое страшное: заснул — и все.

По полю в одном и том же направлении двигались люди, похожие на зомби. Они шли, будто пьяные, нетвердой походкой, теряли равновесие, падали и уже не поднимались. У некоторых из носа обильно шла кровь; она тут же остывала и замерзала на небритых лицах. В воздухе порхали крохотные сверкающие снежинки кристаллики льда. Камнем упала на землю и разбилась ворона. От мороза раскололся ствол дерева. Некоторые солдаты были босы, и их ступни стучали по земле, словно деревянные башмаки. Сквозь глубокие порезы белели кости, но несчастные уже ничего не чувствовали. Природа словно в ужасе замерла, лишь шаркающие шаги полумертвых от холода и голода людей нарушали полную тишину.

Внезапно рука капитана потеряла опору. Он споткнулся о чье-то тело и сам растянулся во весь рост на снегу. Д’Эрбини приподнялся, стал шарить рукой слева, потом справа от себя, нащупал тело, о которое споткнулся, и услышал голос Полена, который еле слышно бормотал:

— Бросьте меня…

— А кто будет вести меня, бездельник?

— Господин Виалату…

— Ну, уж нет! Деньги за службу я плачу тебе!

— Уже давно не платите…

— А те монеты казначейства, что ты засунул в штаны, обманщик?

— Оставьте меня здесь, я засыпаю…

— Тебе расхотелось увидеть Руан, глупец?

— Он далеко…

— Терпеть не могу таких манер!

Пар от дыхания инеем оседал на прикрывавших половину лица шерстяных шарфах; говорить они больше не могли, и капитан, схватив Полена за руку, силой заставил его подняться на ноги. Виалату, чтобы приободрить их, тихо сообщил:

— Впереди деревня или город. Я вижу дома.

Они смешались с другими группами беженцев, которые стекались к Ковно. Виалату шел впереди, Полен держался за его плечо, а капитан — за плечо слуги. Так, держась друг за друга, они добрались до харчевни, не ведая, что в ней незадолго до того останавливался сам император. К вмурованным в стене кольцам были привязаны сани. Виалату подвел своих шатающихся товарищей к дверям и открыл ее. Хозяин-итальянец загородил им вход. Но тепло, которое исходило из харчевни, придало им силы. Развязав шарф, закрывавший рот, актер с надменным видом произнес:

— Перед вами офицер-инвалид со слугой. Я веду их по этой пустыне.

— Кто мне это доказывать?

— У нас есть золото.

— Это есть другой разговор.

Виалату бросил на пол горсть монет. Поварята бросились собирать их, а трактирщик, пересчитывая деньги, стал извиняться:

— Я не могу принимать всех.

— А этого?

Трагик Виалату кивнул в сторону укутанного в одеяла больного, который лежал в глубине зала. Это был мужчина с бледным исхудавшим лицом, которого служанка поила бульоном. Несколько человек, здоровых на вид, но тоже изрядно исхудавших, сидели рядом.

— Это генерал Сент-Сюльпис. Он ранен, и мы сопровождаем его, — ответил один из них.

— Сент-Сюльпис? — воскликнул капитан д’Эрбини, — подведите меня к нему!

В поисках опоры он протянул вперед руку, и Виалату подвел его к командиру. Под плащом и одеялами на генерале был расшитый мундир, который служил ему защитой и пропуском. Казаки не решались убивать и грабить высших офицеров: их пленение приносило гораздо больше выгоды, чем их останки.

— Мой генерал! — как на параде произнес, став на вытяжку, д’Эрбини.

— Слушаю вас, — ответил раненый.

— Капитан д’Эрбини, 4-й эскадрон, в вашем распоряжении!

— Д’Эрбини…

— Вы мне доверили бригаду.

— Где же она?

— Здесь, мой генерал!

— Не понимаю…

— Бригада — это я! — воскликнул капитан и ударил себя в грудь.

А в это время Виалату наводил справки. Легко ли переправиться через Неман? Да, он вновь покрылся льдом. Можно ли на несколько дней остановиться в Ковно? Это рискованно, если русские вдруг пойдут на штурм города, расположенного на границе с Великим княжеством Варшавским. А русские войска, по слухам, совсем недалеко, всею в каких-то двух-трех лье. Сани? Саней нет. Те, что на улице? Это генерала и ею людей. Не будет ли трех свободных мест? Увы, нет.

— Господин капитан, — обратился к нему капрал из свиты генерала, — вы что-то уронили…

— Я?

— Погодите, я скажу вам, что это…

Капрал наклонился и вдруг отшатнулся, вскрикнув от неожиданности. Другие молчали.

— Что вы там нашли? — заорал капитан. — Я же ничего не вижу, ничего, кроме сплошной черной ночи.

— Это, знаете ли…

— Говорите! Я приказываю вам!

— Это ваш нос, господин капитан, — промолвил хриплым голосом Полен.

— Эти проходимцы боятся моего носа?

— Ну, нет…

— Так в чем же дело?

— Он отмерз.

— Ну и что с того?

— Он отвалился, господин капитан.

Нетерпение императора возрастало по мере приближения к Парижу, и особенно после того, как он на лодке переправился через Рейн и встретился с Монтескью. Посланец Бертье хотел вернуться в распоряжение начальника штаба. Он подтвердил, что императрица и ее сын чувствуют себя прекрасно и что роковой двадцать девятый бюллетень будет со дня на день опубликован в «Мониторе». С того времени Себастьян гораздо реже записывал разговоры императора. Наполеон стал больше шутить и был мало расположен к доверительным беседам. Снова — уже в который раз — он взваливал вину за ошибки в кампании на англичан. Что за манера отступать без боя, сжигая за собой провиант и города? Разве не таким же образом действовал Велингтон в Португалии? Разве при царе не было советника из Лондона, сэра Роберта Вилсона? Почему русские столько раз не воспользовались возможностью уничтожить нас: по своей некомпетентности или потому, что хотели сохранить достаточно сильную Францию в противовес влиянию англичан? Помимо подобного рода размышлений, которые он почти не развивал, император погрузился в чтение газет и несерьезных романов. В Вердене он попросил Себастьяна купить ему у известного кондитера драже и анисовых конфет. В Шато-Тьери он принял ванну и надел зеленый мундир пеших драгун императорской гвардии, оставив шапку и пальто на меху скорее не по причине холода, который был сносным, а из-за нежелания быть узнанным раньше времени. Своим неожиданным возвращением он хотел преподнести сюрприз. Сменив несколько карет, 17 декабря около полуночи путешественники въехали в Париж в невзрачной почтовой карете с большими колесами.

Они следуют по дороге из Мо, и, хотя карета закрытая, вынуждены зажать носы, проезжая мимо гигантской свалки, где под открытым небом сбрасываются нечистоты столицы. В районе Монфокон, где возвышается зловещая виселица, дорога идет вдоль полей, огородов, многочисленных ферм, контуры которых угадываются при свете фонарей.

Карета сворачивает налево, спускается по улице предместья Сен-Лоран, затем Сен-Мартен, минует выстроившиеся в четыре ряда липы Больших бульваров, которые заменили древние городские укрепления. Экипаж въезжает в слабо освещенные узкие улочки с беспорядочной застройкой. В это время суток они безлюдны и свободны от прилавков и столов, на которых днем торговцы выставляют товар.

И, наконец, перед ними императорский дворец Тюильри. Кучер въезжает через портик павильона Орлож. Почтовая карета останавливается перед часовыми, охраняющими парадный вход с колоннадой. Берейтор почтительно открывает дверцу кареты, и первым из нее выходит Коленкур, расстегивая плащ, из-под которого видна позолота мундира. Часовые пропускают приезжих, одетых в меховые плащи и зимние шапки. Часы бьют полночь.

Коленкур, император и Себастьян поднимаются по двойной лестнице, ведущей в вестибюль дворца, быстрым шагом проходят под аркой крытой галереи первого этажа с окнами в сад и стучатся во вторую с конца галереи дверь. Это апартаменты императрицы. Раньше их занимала королева, позднее Комитет общественного спасения свез сюда мебель из Версаля и Трианона и разместил в них армаду секретарей. На стук никто не отвечает. Коленкур продолжает стучать. Слышатся шаркающие шаги. Дверь приоткрывает седой швейцар с взлохмаченными волосами и влажными глазами. На нем ночная рубашка, как и на его жене, испуганно выглядывающей у него из-за спины с фонарем в руке. Обер-шталмейстер понимает, что причиной этого страха является его далеко не светский внешний вид и давно небритое лицо, и распахивает плащ, чтобы показать расшитый генеральский мундир. Но швейцар все так же подозрительно смотрит на них.

— Я герцог Винченцкий, обер-шталмейстер его величества, — шепотом произносит Коленкур.

За спиной швейцара шуршат юбки — к ночным визитерам спешат горничные императрицы. Император снимает с себя шапку и польский плащ. Наконец его узнают, вначале с изумлением, затем с радостью. У швейцара на глазах блестят слезы. Император прощается со своими спутниками:

— До свидания, Коленкур. Вам тоже нужно отдохнуть.

Дверь затворилась. Обер-шталмейстер и секретарь остались одни в темной дворцовой галерее, с их грубых сапог на навощенный пол натекли небольшие лужицы грязной воды.

— Вам есть куда идти?

— Нет, господин герцог.

— Тогда следуйте за мной.

По дороге к выходу им повстречался озабоченный камердинер в зеленой ливрее двора.

— Господа, это правда, что говорят?

— А что говорят?

— Что его величество вернулся.

— Вижу, что слухи распространяются быстро.

— Так это правда?

— Пойдемте, — сказал камердинеру Коленкур, — вы нужны мне.

Обер-шталмейстер и Себастьян сели в ту же почтовую карету, которая привезла их к дворцу, а камердинер расположился рядом с кучером. Они направились к великому канцлеру Камбасересу на улицу Сан-Доминик, что на другом берегу Сены, чтобы оповестить его о прибытии императора. Карета прогрохотала колесами по новому каменному мосту напротив Тюильри, проехала под портиком бывшего особняка Роклор, купленного и отреставрированного Камбасересом, которому нравилось давать здесь пышные, но скучные обеды. Над дорическими колоннами ворог в глаза бросалась крупная надпись «Особняк его светлости герцога Пармского».

Ворота вели в мощеный двор, в глубине которого располагалось массивное здание с подъездами в каждом крыле; окна салонов манили своим ярким желтым светом. Коленкур и Себастьян вышли из кареты, прислуга Камбасереса попытался было остановить их перед входной дверью, но камердинер из Тюильри шепотом объяснил коллеге суть дела. Дверь перед ними распахнулась настежь.

Едва Коленкур со своим спутником появились на пороге просторного салона, как из-за столиков для игры в вист с удивленным видом встали господа в устаревших напудренных париках, облаченные в щегольские наряды из атласа и бархата.

— Кто пропустил сюда этих бродяг? — спросил один из них, поднося к глазам лорнет.

— Служба императора, — громко произнес Коленкур.

— Кто вы, в конце концов? — спросил какой-то элегантный господин в полосатом жилете.

— Доложите обо мне Великому канцлеру, — сказал Коленкур камердинеру из Тюильри, который в сопровождении коллеги направился к мраморному холлу, в кабинет Камбасереса.

— Это невероятно! — возмутился один из гостей. — Вы перепутали время, сударь. Стены этого дворца видели всякое отребье, но то было во времена Революции!

— Я герцог Винченцкий.

— Вы?

— В таком виде?

— С такой неопрятной бородой?

— В этой дикой шапке?

— Господин Великий канцлер ждет господина герцога, — объявил, входя в салон, лакей.

— Так это правда? — спросил какой-то господин у Себастьяна, которого обер-шталмейстер оставил ожидать в салоне, отправляясь к Камбасересу, чтобы объявить о возвращении императора и подготовить его распорядок дня на следующий день.

— Где же император? — спросил другой.

— С ним приключилась беда?

— Мы беспокоимся со вчерашнего утра…

— Мы с ужасом прочли последний бюллетень в «Мониторе».

— Так там, вероятно, уже нет армии?

— Почему господин герцог приехал в Париж без его величества?

— Да говорите же, молодой человек, говорите!

— Ответьте и успокойте нас!

— Император в Париже, — ответил Себастьян, устало опускаясь в золоченое кресло.