Шел снег

ГЛАВА IV Идти или умереть

19 октября ярко светило солнце. Войска с радостным настроением покидали Москву. Первыми на старую Калужскую дорогу вышли нестройные колонны поредевших полков маршала Даву. На солдатах были потрепанные мундиры, поверх которых они нацепили шкуры сибирских песцов и шелковые платки. «Мы идем в сторону богатых южных областей», — повторяли нижние чины и верили в то, что говорили. Массовый исход готовился на протяжении многих часов. Пятнадцать тысяч повозок, имевшихся в городе, были реквизированы и распределены между новыми хозяевами в соответствии с их положением и рангом. Экипажи генералов; кареты, набитые багажом; коляски и фургоны служащих дворцового ведомства; русские возы, загруженные провизией; телеги с добычей; открытые линейки, на которых устраивались сразу по несколько человек; низкорослые лошади, веревками привязанные к колымагам; изнуренные клячи, тянувшие пушки или зарядные ящики: все это двигалось по дороге в беспорядке и шуме, криках и ругательствах на разных языках, под звон бубенчиков и щелканье кнутов.

К военным тысячами присоединялись штатские: женщины и плачущие дети; богатые иностранки; торговцы из Европы, лишившиеся дома и дела; искательницы приключений, следовавшие за армией и торговавшие своим телом. На выезде из Москвы жандармы проверяли вывозимых раненых, которых военные врачи разделили на несколько категорий; вывозили лишь тех, кто был способен поправиться через неделю. Тяжело раненых и заразных, считавшихся неизлечимыми, оставили в больнице Воспитательного дома, где их ждал конец от паразитов, дизентерии гангрены и русских.

Себастьян и барон Фен делили служебную карету с книготорговцем Сотэ, и, надо сказать, этот толстый тип со своей вечно шмыгавшей носом женой с шиньоном на голове и долговязой дочерью, а также черным беспокойным песиком занимали слишком много места. Кроме того, в карету загрузили одноногого вольтижера с костылями и ранцем, а также раненого лейтенанта. Их уложили на мешках с горохом. Багажный отсек до самого верха заполняли стянутые ремнями чемоданы и дорожные сумки поэтому вознице пришлось разместить третьего раненого — горячечного гусара в плаще с воротником из волчьего меха — рядом с собой на козлах. Прижатый к освещенному солнцем окошку, книготорговец вытирал вспотевший лоб и с мрачным видом говорил:

— По меньшей мере, холодно нам не будет.

— Мы будем в Смоленске до наступления зимы, — ответил барон Фен.

— Надеюсь…

— Его Величество все предусмотрел.

— Надеюсь!

— Двадцать дней в пути в южном направлении — и все.

— Если не ударят морозы…

— Могу вас заверить, что по статистическим данным, проверенным за последние двадцать лет, термометр в ноябре не опускается ниже шести градусов.

— Надеюсь.

— Послушайте, хватит во всем сомневаться!

— Я сомневаюсь, что хочу этого, господин барон. Однако чего мы ждем, чтобы отправиться в путь?

— Императора.

— Армия в пути с пяти утра, толпа гражданских тоже. Только мы одни и торчим здесь! — Достав часы из жилетного кармана, он взглянул на них. — Скоро полдень!

— Не забывайте, что вам повезло.

— Кто этому поверит, я разорен…

— Зато живы.

— Спасибо.

— Послушайте, господин Сотэ, вы со своей семьей в кортеже императорского двора, который на протяжении всего пути будут охранять баденские гренадеры. Позади, сразу за фургоном с картами и документами моего кабинета, следуют фургоны с провизией, хлебом, вином, бельем столовой посудой. Другие отправляются в путь почти налегке, поэтому вам действительно повезло. Разве что вы не желали бы остаться в Москве.

— Ради Бога, нет. Я тоже француз, а русские нынче не пылают к нам большой любви. Ну и наворотили!

— Прекратите, пожалуйста, ваши стенания, иначе я прикажу выбросить вас из кареты.

Они поссорились, не успев двинуться в путь. Себастьян, нахмурившись, сидел в своем углу. Торговец в чем-то был прав: не будь этого похода Москва по-прежнему оставалась бы приветливой столицей, куда приезжали бы люди со всего мира. У него, во всяком случае, багажа было мало- помимо сабли, купленной у Пуассонара, он вез книги, немного одежды и горсть алмазов, которые прихватил из ящика туалетного столика в Кремле. В эту минуту мимо них проехала карета императора, в которой он сидел с Мюратом, одетым в красный мундир польского улана. Наконец-то, они отправлялись в путь.

Сидя на сильной казацкой лошади, подкованной на зиму, с высоты последнего холма д’Эрбини с горечью смотрел на Москву с ее многочисленными соборами, изуродованными крестами, башнями, почерневшими крышами. На Калужской дороге, на выезде из Москвы, горел Семеновский монастырь: приходилось жертвовать складированным там провиантом, чтобы он не достался противнику. Интенданты считали, что французская армия достаточно обеспечена, и надеялись пополнить запасы продовольствия в южных областях. Невиданная толпа растекалась по равнине: беспорядочная и многочисленная орда, дикая в своем разнообразии, отягощенная награбленным, медленно выставляла себя напоказ, вытекая из города и заполняя дорогу на многие километры вперед.

Среди потоков этого шумного людского вала капитан заметил коричневые мундиры португальских конников: они конвоировали колонну русских пленных. В ней были мещане, крестьяне — быть может, шпионы — и немного солдат. Пленники должны были при случае стать разменной монетой либо заградительным щитом. Он также увидел стесненную в общем потоке императорскую колонну: зеленую карету императора, пятьдесят повозок его свиты, четко выстроившиеся отряды старой гвардии в парадной форме. К своим ранцам и ремням лядунок[5] гренадеры привязали бутылки с водкой и буханки испеченного в Кремле белого хлеба. Гвардейцы шагали с песней.

Чуть ближе, на склоне холма увязали в песке перегруженные повозки. Офицеры и женщины заменяли кучеров и при случае ругались так же виртуозно, как и те. Чтобы помочь своим клячам втащить на вершину холма пушки, в постромки впрягались артиллеристы. В который уже раз застряли в песке двуколки драгун. Приходилось топтаться на месте и терять время, поскольку каждая отдельная помеха задерживала всех остальных.

К капитану подошел Бонэ. С тех пор, как д’Эрбини назначил его сержантом вместо бедняги Мартинона (и поскольку куда-то испарился лейтенант Бертон), он старался проявлять самостоятельность.

— Господин капитан, а нельзя ли как-то облегчить наш багаж?

— Круглый идиот! Когда мы вернемся во Францию, ты будешь рад получить свою долю.

Бонэ задумался. Он выпятил грудь, чтобы покрасоваться шелковым жилетом, выкроенным из китайского платья, затем, поскольку у него появилась идея, предложил:

— А чай из первой повозки? У нас его огромный запас.

— Этот чай мой, Бонэ. Я перепродам его по хорошей цене, к тому же он не самый тяжелый. Да и не станем же мы выбрасывать свою провизию. И выгружать, а потом снова грузить наши тюки при каждом препятствии в пути!

— Тогда ящики с хиной?

— Она нам пригодится.

— А картины?

— В трубках они ничего не весят. К тому же, в Париже такие вещи стоят больших денег! А может, ты хочешь выбросить золотые монеты и ту ценную утварь, что мы изъяли из церквей?

— Раненые… — сказал с рассеянным видом Полен, глядя на осла жующего сухие листья.

— Раненые?

— Действительно, они много весят, — сказал сержант.

— И больше не будет проверок, мой господин.

— Я не оцениваю людей по их весу! — покраснев, ответил капитан. — Мы нужны им.

— А если их перегрузить в другие повозки?

— Они забиты под завязку, а может, и больше!

— Остается только заставить гражданских…

— Снять раненых! — приказал капитан.

Двое драгун взобрались на повозку, чтобы вытащить зажатых между ящиками с трофеями стонущих пехотинцев; они подхватили раненых под руки и передали стоящим внизу товарищам, которые укладывали их на обочине. В то время как одни кавалеристы пытались навязать лишний груз гражданским, другие отрывали доски с бортов повозок и подкладывали их под увязшие в песке колеса, третьи толкали и тянули за веревки либо подхлестывали мулов кожаными ремнями. Чтобы вытащить из песка застрявшие повозки, точно так же поступали и остальные. Неподалеку опрокинулся фургон, попав колесом в глубокую яму, и по земле рассыпались книги с золотым обрезом. Офицер, сопровождавший повозку, пытался уберечь их от копыт и колес. Когда первая двуколка драгун снова набрала ход и от лошадей повалил пар, капитан вспомнил о раненых.

— Вам удалось их пристроить?

— Разумеется, господин капитан.

— Тем лучше.

Д’Эрбини не сомневался, что это ложь, однако сделал вид, что верит подчиненным. Им надо было двигаться вперед. Дальше уже не будет холмов, меньше будет и мокрого песка, зато начнется каменистая степь, и дорога заметно сузится, а по ней такой орде пройти будет трудно.

Уже с первого вечера заморосил холодный дождь, и люди, кто как мог, начали устраиваться на равнине. Император разместился на втором этаже неприглядной каменной усадьбы. В доме также разместились служащие дворцового ведомства. Барон Фен и Себастьян оставили Сотэ в карете.

— И нам придется провести ночь в этой повозке? — сердился коммерсант.

— Прижмитесь друг к другу, чтобы было теплее.

— А что мы будем есть?

— Ту провизию, которую вы взяли с собой в дорогу.

— Вы обещали, что мы не будем нуждаться!

— Разве у вас нет продуктов?

— Немного есть, вы это хорошо знаете.

— Так чем же вы недовольны?

— Да вот теми, которые хрипят и не дают нам отдохнуть!

Он говорил о раненых — вольтижере и голландском офицере, которые лежали на мешках с горохом.

— В конце концов, места в этой усадьбе хватит на всех! — продолжал настаивать книготорговец.

— В резиденции императора? Гражданских туда не пускают.

— Резиденция? Вот это?

— Знайте же, господин Сотэ, — раздраженно заметил барон, — так принято называть всякое место, где останавливается его величество, будь то хижина, шатер или постоялый двор.

После того, как Себастьян и барон ушли, книготорговец, порывшись в дорожных сумках, вытащил копченую колбасу, бутылку вина и сухари, которые, не выдержав дорожной тряски, превратились в крошево. Семья молча разделила еду. В окошко экипажа постучался гренадер. Сотэ отворил дверцу, и от ворвавшегося холодного ветра по его телу прошла дрожь. Подошедший солдат, к радости путников, держал в руках котел с едой.

— О, про нас все же вспомнили.

— Раненые есть? — спросил гренадер.

— Двое.

Второй гренадер с черпаком в руке наполнил дымящейся прозрачной похлебкой две миски и протянул их торговцу.

— Я передам, — сказал Сотэ. — Уф! Как горячо!

Он передал одну миску жене, вторую поднес ко рту и стал отхлебывать из нее большими глотками.

— Эй, полегче, это для раненых, — напомнил гренадер.

Залаял черный песик, и это отвлекло внимание солдат.

— Замолчи, Дмитрий! — стала ругать пса мадам Сотэ.

— Послушайте, в чем дело? Почему вы так смотрите на мою собаку?

— Уж больно аппетитно она выглядит, — ответил один из гренадеров, захлопнул дверцу кареты и направился со своим котлом к другим раненым.

Торговец сделал еще один большой глоток и, скривившись, произнес:

— Какая гадость!

— Оно-то так, друг мой, — согласилась жена, — но зато горячая.

— Я не об этой бурде, мадам Сотэ. Разве вы не слышали, что сказал этот верзила насчет Дмитрия? Аппетитно выглядит!

Он допил бульон. Жена же, отпив из своей миски, передала ее дочери, которая подозрительно принюхалась к горьковатому запаху еды. Похлебка была сварена из ячневой крупы, имела неприятный вкус, но пошла за милую душу, и раненым не досталось ни капли. Из-за нехватки соли полковые повара добавляли в варево порох, когда котел закипал, уголь и сера всплывали на поверхность, и накипь удаляли черпаком. Оставшаяся в котле селитра играла роль приправы, но после нее оставался неприятный привкус во рту, и желудок выворачивало наизнанку. Когда позднее Себастьян вернулся к повозкам секретариата за меховой подстежкой, то застал под навесом двора Сотэ, который сидел на корточках со спущенными штанами и справлял нужду.

— Мы были так счастливы в Москве, — стал жаловаться книготорговец, захваченный секретарем врасплох в интересной позе.

— В Калуге, — ответил Себастьян, освещая беднягу фонарем, — у нас будут стада коров, огороды и полные амбары.

— С такой скоростью, друг мой, мы вряд ли скоро туда попадем.

— А чем мы рискуем, находясь рядом с его величеством?

— Для начала — сильным поносом, — пробормотал Сотэ.

Он встал, натянул штаны, поправил подтяжки и, глядя в упор на молодого человека, произнес, дохнув ему в лицо неприятным запахом супа.

— Я дорожу вашим доверием, но мне знакомы эти края. Впереди у нас узкие лощины с крутыми склонами и Нарские болота, через которые скоро придется пробираться. Но как, черт возьми, это сделать с такой толпой и в такой неразберихе?

Не зная, что ответить, Себастьян отвернулся, осветил фонарем повозку и вытащил из-под груды тюков и меховых шкур подстежку из астраханского каракуля, чтобы надеть ее под сюртук. На втором этаже особняка секретарям был выделен холодный зал, в окнах которого не сохранилось ни одного целого стекла, а небольшой запас сухих дров предназначался только для императора и походной кухни его гвардии.

Поутру они вновь отправились в путь. Чихая и сморкаясь, барон Фен и его помощник заняли места в карете рядом с дремавшей под овчинами семьей издателя, которая имела довольно жалкий вид. Один из раненых бредил. В тот день им не пришлось помогать другим беженцам в разных дорожных передрягах, которые неизбежно случались в пути.

Кортеж императора имел преимущественное право проезда, и солдаты, освобождая путь свите, разгоняли гражданских, сталкивая их с дороги. После них на обочине оставалось немало экипажей со сломанными колесами и растерянно суетившимися вокруг пассажирами. Все чаще начали попадаться беженцы, которые освобождались от излишнего груза: на дорогу летели сумки с бисером, иконы, оружие, рулоны ткани, и по ним равнодушно ступали идущие следом люди.

Переход через болота занял весь следующий день. Стоял густой туман. Разведчики отметили вешками проход для войск, и повозки вытянулись вереницей вдоль мокрой, местами зыбкой дороги, взрытой колесами зарядных ящиков и копытами лошадей. Кое-где на поверхность топи виднелись разные выброшенные предметы, которые еще не успело затянуть тиной. Сбоку от тропы из трясины выглядывала голова обреченной лошади: у измученного животного уже не было сил ржать.

Малейшее отклонение в сторону могло стать роковым, поэтому многие путники вышли из тяжелых экипажей. Испуганные дамы в длинных платьях с опаской шли между кочек и черных луж. Одна из них несла на плечах ребенка. Возницы вели лошадей под уздцы. Аврора тоже шла впереди крытой двуколки, на пропитанном дегтем тенте которой белела надпись. «Театральная труппа его императорского величества». Чтобы укрыться от дождя, Орнелла и Катрин прикрыли шляпы непромокаемой тканью. Подобрав подолы юбок, и то и дело подворачивая ноги, они, чтобы не сойти с дороги, шли, держась друг за друга. У актера-трагика Виалату уже не было сил на высокопарные речи: из-за ревматизма каждый шаг причинял ему невыносимую боль.

Ехавшая впереди коляска, еще видимая сквозь пелену тумана, без всяких видимых причин вдруг перевернулась и стала медленно погружаться в болото. Сидевшие в ней немцы орали во все горло, умоляя бросить им веревку и спасти. Огромный верзила в лисьей шубе швырнул им длинный кусок холста, который нашелся у него в телеге. Один из немцев ухватился за конец, но когда спасатель стал вытаскивать бедолагу на твердую землю, ткань с треском порвалась. Немец снова погрузился в болото.

— Это идиотизм — бросать холст, — возмутился какой-то возница.

— А у тебя есть веревка? Нет? Вот и я дал, что было!

Запутавшиеся в упряжи лошади бились в болоте, и в какое-то мгновение трясина с ужасным хлюпающим звуком затянула их вместе с экипажем. Подобные сцены не были редкостью, и люди чувствовали свою полную беспомощность.

Колонна выбралась из болота незадолго до наступления полуночи. Артисты повалились на мокрую от тумана землю. Чтобы как-то согреться, пережившие опасность люди разводили костры, в которые летели скамейки и сиденья повозок. Аврора, следуя их примеру, притащила к костру доски от ящиков из-под театральных костюмов. В обмен на еду место у огня получили двое безоружных солдат, отставших от своего полка. В огромных меховых шубах они были похожи на медведей. Один из них взял Орнеллу за плечо и, подтолкнув к огню, чтоб лучше разглядеть, спросил:

— Ты ведь играешь в театре, не так ли?

— Это написано на нашем фургоне.

— Ведь ты та самая, что рвала на себе тряпки на представлении в Москве? Это незабываемо!

— А не сыграть ли тебе только для нас? — предложил его приятель.

— Оставьте ее в покое! — крикнула Аврора.

— Тебя освистали?

Трагик Виалату и герой-любовник, свернувшись под меховыми шкурами, хранили спокойствие. Аврора стала перед ними.

— Уберите отсюда этих шелудивых псов!

— Я из-за ревматизма не могу пошевелить ногами, — стал жаловаться Виалату.

— Они не требуют ничего плохого, — добавил герой-любовник.

Директриса со злостью схватила стоящую на огне кастрюлю и выплеснула ее содержимое на ноги солдату. Тот с ругательствами отскочил в сторону:

— Ты спятила с ума, старая дура!

— Наша фасоль! — простонал Виалату.

Страшной силы взрыв прервал начинавшуюся было драку. Вздрогнула земля. Замерев от неожиданности, люди невольно обернулись в сторону Москвы. Взрыв означал, что отходившие последними солдаты молодой гвардии во главе с маршалом Мортье подорвали штабели пороховых бочек, сложенных в подвалах Кремля.

«Друг мой, когда ты узнаешь вкус травы с лугов Нормандии, то будешь без ума от радости…» — говорил капитан, ласково поглаживая холку коня и наблюдая, как тот поедает охапку сена. На шестой день сильный дождь, который осложнял поход, прекратился, и люди вновь воспрянули духом. Пройдя полями, они выбрались на новую Калужскую дорогу, долго шли вдоль леса, спустились с пологих холмов. В деревнях, лежавших на пути следования колонны, удалось найти фураж, капусту и лук.

Позади остался Боровск — город лесных орехов — и вот людская река выплеснулась на поросшую кустарником равнину. Все выглядело мирно. На обочине дороги д’Эрбини увидел императора, сидящего за складным столом вместе с Бертье и Неаполитанским королем. На походной плите повар Мескле готовил для них чечевицу на сале. После выхода из Москвы и до сих пор на пути следования французов русские войска не встречались. Зато теперь гусары притащили на арканах двух казаков в высоких туркменских шапках и подвели их к императору.

Капитан замер. Он старался по жестам понять содержание разговора. Император с полотенцем на шее выслушивал объяснения гусар. Неаполитанский король, безразличный ко всему после потери конницы, продолжал есть чечевицу. Откуда взялись эти казаки-одиночки? Как они попали в плен? Есть ли другие? Сколько и где? Похоже, русские знали о продвижении армии к Калуге. В эту минуту раздался орудийный выстрел. Мамелюки подвели лошадей, и император первым оседлал коня, следом Коленкур, затем — с некоторым трудом — Бертье. Когда они уже были готовы двинуться к месту боя, к ним галопом подскакал итальянец-посыльный с донесением от принца Евгения. Он осадил коня около императора, и между ними завязался оживленный разговор, который закончился тем, что Наполеон спешился и направился к почтовой станции — обычной избе, где ему предстояло провести ночь.

Д’Эрбини удалось узнать, что два передовых батальона заняли позиции в городке, расположенном на косогоре вдоль дороги, по которой должны были пройти войска. Значительно превосходящие в численности силы русских начали наступление. Среди них видели, якобы, английского офицера. «Прорвемся ли мы к югу? — думал капитан. — Сможем ли оказать сопротивление противнику, у которого было время, чтобы собраться с силами?»

Свечи всю ночь горели в окнах избы, где расположился император. К нему без гонца прибывали курьеры, и спустя некоторое время вихрем уносились прочь, чтобы как можно скорее передать своим командирам распоряжения Наполеона. Греясь у костров биваков, гренадеры и кавалеристы ждали приказа выступать, и всю ночь напролет прислушивались к далекому топоту копыт.

Незадолго до рассвета вокруг избы началась суета. В тусклом свете, падающем из окон, капитан различил тюрбаны мамелюков, украшенные блестящим полумесяцем; конюхи подвели верховых лошадей, которых осмотрел сам обер-шталмейстер. Наконец, в дверях появился император. Он нахлобучил на лоб треуголку и отправил одного из адъютантов к биваку драгун.

— Капитан, соберите взвод для сопровождения его величества.

— Вы что, не слышали, шайка разбойников? — крикнул д’Эрбини, но его люди уже сидели в седлах.

Со стороны избы до капитана донесся резкий разговор:

— Сир, еще слишком темно, — сказал Бертье.

— Я не слепой, глупец!

— С форпоста вы ничего не увидите.

— Пока доберемся, будет светло.

— Не подождать ли…

— Нет! Где Кутузов? Я должен сам во всем разобраться.

В эту минуту с донесением прибыли итальянцы из гвардии принца Евгения.

— Сир, вице-король упорно обороняется.

— Он удержал город?

— Город семь раз переходил из рук в руки.

— А что русские?

— Похоже, что они отходят.

— С чего вы так решили?

— В их лагере остались лишь казаки и крестьяне-ополченцы.

Небо постепенно светлело. Небольшой отряд исчез в предутреннем тумане. Но не успел он отъехать на нескольких сотен метров, как грянули крики «ура». Группа казаков вихрем налетела на ездовых и маркитанток, другая, нахлестывая лошадей плетками, ворвалась в расположение соседнего артиллерийского парка, третья — окружила эскорт императора. С пиками наперевес французы вступили в бой. Наполеон решительно обнажил шпагу с золотой головкой совы на эфесе. Генералы из свиты последовали его примеру и без лишней суеты выстроили заслон.

Д’Эрбини с драгунами бросился наперерез казакам, темные силуэты которых были едва видны в клочковатом утреннем тумане. В жаркой схватке слышались удары сабель по древкам пик, лязг металла о металл, топот копыт и ржание лошадей. Вопя и улюлюкая, всадники сталкивались в поединках, нанося и отражая удары. В какой-то момент д’Эрбини оказался за спиной всадника в зеленом сюртуке, яростно размахивавшего казацкой пикой, и с ходу рубанул его саблей по плечу.

Бой прекратился с подходом эскадронов егерей и польских улан, которые обратили казаков в бегство и организовали их преследование Опасность миновала, и гренадеры взялись помогать доктору Ювану: они искали раненых и сносили их к избе, где доктор развернул временный лазарет. Внимание д’Эрбини привлек раненый в плечо офицер в знакомом зеленом мундире, которого несли двое солдат.

— Этот не очень-то похож на татарина, — обратился он к временным санитарам.

— Нет, конечно.

— А кто он?

— Адъютант начальника главного штаба. Сломал свою саблю когда выпускал кишки одному из тех дьяволов, затем подхватил его пику, чтобы продолжить бой.

Гордясь своим участием в схватке за жизнь императора, капитан философски подумал, что в темноте может ошибиться любой.

Около шести часов вечера в риге собрался военный совет. Склонившись над столом и подперев голову руками, Наполеон с мрачным видом изучал развернутые перед ним карты. Мюрат присел на скамью, стоявшую у стены, украшенную султаном шляпу он положил рядом с подсвечником. Другие маршалы стояли. Они ждали, какую дорогу выберет император. Наполеон весь день осматривал город, отбитый его батальонами у русских в отчаянной штыковой атаке. Но это уже был не город, скорее пепелище. После огня русских пушек не уцелели ни дома, ни окружавший их лес, тянувшийся до вершины косогора. По кучам трупов можно было на глаз судить о бывшем расположении улиц. Уцелела лишь церковь у моста через реку. Принц Евгений показал ему место, где тремя пулями был убит генерал Дельзон…

Наконец император заговорил:

— Кутузов отвел свои войска, он обременен обозами, потерял несколько тысяч человек. Пришло время обратить его в бегство.

— Сир, он, возможно, только меняет позицию…

— Если мы перейдем в наступление сейчас, то откроем себе дорогу на юг.

— Какими силами, сир?

— У нас достаточно сил! Я видел погибших из армии Кутузова, слышите? Я их видел! Это, в основном, молодые рекруты в серых шинелях, призванные два месяца назад. Они не умеют драться. Его пехота? В ней только первая шеренга состоит из настоящих солдат, а кто за ними? Юноши, мужики, крестьяне, вооруженные пиками, ополченцы, собранные в столице…

— Сир, мы только что потеряли не менее двух тысяч человек. Сколько же раненых мы сможем взять с собой в это преследование? Не лучше ли пока не наступили морозы, вернуться, как можно быстрее в Смоленск.

— Погода прекрасная, — отрезал император, — и продержится она еще целую неделю. А к тому времени мы будем в безопасности.

— В Калуге?

— Там мы отдохнем, запасемся провиантом, получим подкрепление…

— Зима может наступить в любой день, сир.

— Неделя, повторяю вам!

— Давайте поторопимся, — предложил Мюрат. — При форсированном марше мы через неделю будем в Смоленске.

— При форсированном марше! — с иронией в голосе произнес маршал Даву. — По разоренной местности и с пустым желудком? Потому как, разумеется, Неаполитанский король предлагает нам пойти по старой дороге!

— Но она самая короткая!

— А что предлагаете вы? — сухо спросил император, обращаясь к Даву.

— Предлагаю вот эту промежуточную дорогу на Юхнов, — ответил маршал, уткнувшись в карту носом, на кончике которого висели круглые очки.

— Потеря времени! — возразил Мюрат.

— В этом районе, по крайней мере, не было сражений, и мы сможем найти там провиант, которого уже не хватает.

— Хватит спорить! — сказал Наполеон, сметая рукавом карты со стола. — Решать буду я.

— Мы ждем ваших указаний, сир.

— Выступаем завтра!

Члены совета в молчании покидали помещение. Император задержал начальника штаба:

— Бертье, а что думаете обо всем этом вы?

— Мы уже не в состоянии дать сражение.

— Однако я прав, я это знаю. Кутузов! Стоит его толкнуть, и он повалится!

— Быстрое продвижение войск, сир, вынудит нас бросить раненых и гражданских…

— Гражданских, вот еще одно наказание!

— Мы обещали им защиту. Что касается раненых, то мы обязаны их везти, иначе остальные солдаты потеряют веру в ваше величество.

— Пусть Даву отправит отряд кавалерии для разведки его хваленой дороги. Ну, а к какому решению склоняетесь вы, Бертье?

— Надо скорее идти на Смоленск.

— По этой разоренной дороге?

— Но она и в самом деле самая короткая.

— Пригласите доктора Ювана, пусть срочно явится.

Император подобрал с пола карты и свои планы походов на Россию, Турцию, Центральную Азию, Индию. Обстоятельства ставили крест на его мечтах. Он взвешивал аргументы каждого. Неужели придется запереться в Смоленске и стать там на зимние квартиры? В этих раздумьях его застал вошедший Юван.

— Юван, чертов шарлатан, приготовьте мне то, о чем мы с вами говорили.

— Этой ночью?

Император требовал яд, придуманный когда-то Кабанисом[6] для Коннорсе[7], и состав которого восстановил его парижский врач Корвизар[8]: опий, белладонна, чемерица… Он будет носить мешочек с этой смесью под шерстяным жилетом. Узнай его этим утром казачий офицер, то непременно попытался бы взять в плен. А что дальше? Отправили бы в железной клетке в Петербург? Такое может повториться, а он не желал попадать в руки русских живым.

Людская река повернула на север, чтобы выйти на дорогу, по которой в начале осени они шли в противоположном направлении. Ветер становился все холоднее, и люди закутывались, кто во что мог. Д’Эрбини надел под плащ подстежку на лисьем меху. Полен где-то раздобыл красный капор с горностаевой отделкой, поверх которого надел шапку, и в таком был похож на прелата. Люди и лошади медленно брели вдоль высившихся стеной угрюмых темно-зеленых елей и сбросивших листву берез.

— Господин капитан, — озабоченно сказал слуга, подгоняя своего осла к лошади хозяина, — мне кажется, что мы едем по кругу.

— Успокойся! Или ты считаешь себя умнее императора?

— Я пытаюсь понять, господин капитан.

— Он в здравом уме.

— Мы уже десять дней в дороге, а отъехали всего на двенадцать или тринадцать лье от Москвы.

— С чего ты взял?

— Узнаю эту местность…

Дорога вывела их к реке, которую предстояло перейти вброд по пояс в ледяной воде. Артиллерия уже начала переправу. Колеса пушек вязли в илистом дне, и солдаты, стоя по колено в студеной воде, помогали лошадям вытаскивать на берег тяжелые орудия. И все же несколько пушек пришлось отцепить и бросить в реке после безуспешных попыток выкатить их на берег.

Д’Эрбини тоже начал узнавать местность: они подходили к Бородино. Повсюду были видны истерзанные, обломанные деревья, перепаханные ядрами холмы и поля. Показались небольшие покатые высотки, где русские построили свои оборонительные редуты. Опрокинутые палисады и обрушившиеся брустверы напоминали братские могилы. Пожухлая солома не скрывала страшных следов сражения. Драгуны то и дело спотыкались, наступая то на каску, то на кирасу, то на разбитое кадло полкового барабана, и от этого в холодном воздухе стоял неприятный металлический лязг. Когда капитан спешился, чтобы дать коню передохнуть, послышался хруст, и ему показалось, что он наступил на сухой валежник. Однако под ногами у него хрустели кости. Тысячи тел стали добычей ворон, которые с хриплым карканьем тяжело поднимались в воздух по мере приближения колонны. Уцелевших в сражении солдат, проходивших мимо одного из редутов, приветствовали обглоданные и уже побелевшие кости их бывших соратников, которым повезло меньше. Один из них, прикрытый лохмотьями серой шинели, в сапогах и каске со сломанным султаном, был приколот пикой к березе и мрачно скалился, глядя на живых пустыми глазницами. Никто не хотел здесь задерживаться. Опустив головы, солдаты продолжали свой путь.

Капитану казалось, что он слышит, как играют зорю. Перед ним вновь предстала картина ожидания битвы, от участия в которой император освободил свою гвардию. В то утро солнце слепило глаза. Он вспомнил дым, взрывы, опустошительные рейды кирасир вдоль склонов, падающие вокруг больного Наполеона ядра. Он отталкивал их ногой, словно мячи, и продолжал наблюдать в подзорную трубу за передвижением войск.

Совсем рядом вдруг громыхнул выстрел, за ним другой. Капитан вздрогнул и настороженно огляделся. Бонэ и кавалеристы подстрелили несколько крупных ворон и теперь искали их среди прихваченных морозцем трупов.

— Это мы, господин капитан!

— Мы думаем о еде, господин капитан! — с этими словами Бонэ встряхнул жирные черные тушки ворон за короткие лапки.

— Вы собираетесь есть этих пожирателей падали?

— Раз того требует желудок…

— Не понимаю тебя, Бонэ! А если эти птицы клевали внутренности вашего бывшего товарища?

— Взгляните, господин капитан…

Колонна продолжила движение, в то время как капитан съехал с дороги, чтобы взглянуть на находку сержанта. Среди засохшей травы и пучков соломы шевелился безногий обрубок человеческого тела с лицом, покрытым толстой коркой грязи и спекшейся крови. При виде этого чудовища драгуны попятились назад.

— Он жив! — воскликнул Бонэ.

— Выполз из распоротого брюха той лошади, — показал кавалерист Шантелув. — Должно быть, он там укрывался от холода, ел внутренности, а пил, скорее всего, дождевую воду.

— Невероятно! — сказал капитан охрипшим от ужаса голосом.

— Но это так, он даже открывает глаза…

Окруженный густой березовой рощей, Колоцкий монастырь с его серыми зубчатыми стенами, башнями и строгими колокольнями будто крепость возвышался на косогоре. Из бойниц палисада, сделанного из толстых досок и бревен, в сторону долины, где протекала Москва-река, угрожающе глядели жерла пушек. Императорская свита провела в монастыре ночь. Никто не покидал карет, поскольку все помещения были заполнены ранеными. После ужасной битвы под Бородино здесь на лечении находилось около двух тысяч человек. Кроме того, в монастыре был устроен временный склад оружия.

Ночью разгулялась нешуточная метель. Барон Фен и его попутчики лежали в экипаже, укрывшись грудой пальто и меховых шкур. Себастьян был доволен, что за два алмаза выменял у маркитантки замшевые сапоги на фланелевой подкладке.

К утру снегопад прекратился, но все вокруг было занесено снегом. Сотэ, пытаясь открыть примерзшую дверцу кареты, выходил из себя:

— Я уверен, просто уверен, что в этой обители мы сможем найти какую-нибудь еду!

— Выпейте еще белого вина из ящика, — предложил ему, не раскрывая глаз, барон Фен.

— Напиться в присутствии дочери? Ну, нет! Прекрасный пример!

— Тогда ешьте горох.

— Сухой?

— Тогда собаку.

— Вы сошли с ума?

— Пойду взгляну, что там, — предложил Себастьян.

— Нет, нет, — запротестовал торговец, — я озяб, у меня затекли ноги, и у меня есть желание поссориться с кем-нибудь!

— Оставьте, господин Рок, — сказал барон, — это согреет нашего друга.

— Я вам не друг! — запальчиво бросил Сотэ.

Коммерсант отважился шагнуть наружу, поскользнулся, упал в снег и завопил:

— Нога! Ой, нога! Я ранен! Мне полагается горячая еда для раненых!

Себастьян вышел из кареты, чтобы помочь вздорному попутчику, но сам едва устоял на ногах, скользивших при каждом шаге.

— Моя нога, говорю вам!

— Всем наплевать на вашу ногу.

— Но… но где же лошади? — спросил книготорговец.

Возница, укрыв накануне одеялом лежащих на крыше раненых, сам спал в мешке. Он стряхнул снег с одежды и мешка, пригубил водки и ответил:

— Так они в конюшне, кормятся там.

— Браво! Лошади едят, а мы?

— Вы тоже хотите соломы?

И впрямь, фураж состоял из ржаной соломы, оставшейся после обмолота хлеба, собранного монастырской братией, в которую добавляли сено из тощих подстилок, служивших постелью для умирающих — им все равно оставалось недолго мучиться.

После короткого отдыха лошади вновь были запряжены, и кареты двора его величества присоединились к основной колонне. Вюртембергские егеря основательно загрузили ранеными все, что двигалось на колесах; тех, кто был слишком слаб, чтобы самостоятельно держаться на повозках, ради безопасности привязывали веревками.

Первые экипажи прокладывали путь для остальных, но за исключением лошадей, подкованных по приказу предусмотрительного Коленкура зимними подковами, большинство животных скользило на обледеневших неровностях дороги. Немало лошадей пало от изнурения, и их бросали на произвол судьбы. Уже привыкший ко всему, Себастьян с отрешенным видом наблюдал, уткнувшись носом в окошко кареты, как посиневшие от холода вольтижеры, мимо которых проезжал экипаж, вспарывали брюхо еще живой кобыле, из ноздрей которой подымался пар. Они рвали зубами теплое мясо, и кровь текла у них по подбородку и изношенным шинелям.

Тут же неподалеку шайка тиральеров грабила увязшие на обочине повозки. Они выбрасывали на снег канделябры, бальные платья, тонкий фарфор и оставляли себе лишь спиртное. Одна из повозок горела, и вокруг нее сидели какие-то заросшие худые личности, больше похожие на призраков, а не на солдат Великой армии. Они жарили подозрительного вида мясо, куски которого были нанизаны на сабли.

На глазах Себастьяна с крыши их кареты свалился человек — один из тех раненых, которых погрузили в монастыре: слабо завязанные узлы веревок не выдержали дорожной тряски. Молодой человек приоткрыл дверцу и крикнул кучеру:

— Стойте! Мы потеряли раненого!

— Затворите дверь, господин Рок, — сказал барон Фен, — или вам жарко?

— Хорошо, господин барон.

Он взглянул на попутчиков. Лейтенант и одноногий уже не стонали, они ничего не пили и не ели: живы ли они? Прижавшись друг к другу, сидели оцепеневшие от холода мать и дочь Сотэ. Сам Сотэ прижимал к груди дрожащего песика. Барон Фен обмотал голову шерстяным шарфом. У них почти не осталось еды, но они все еще верили, что в окружении императора не умрут с голоду, и во время остановки собирались наведаться к армейским полевым кухням.

Временами карета содрогалась от взрывов: артиллеристы подрывали пороховые ящики, тащить которые у них не было возможности — не хватало лошадей. Себастьян подумал, что это лучше, чем просто оставлять порох на дороге, по крайней мере, противнику он не достанется. Более мощный взрыв, прогремевший совсем рядом, выбил стекло из окошка кареты, у которого, скорчившись, лежали на мешках с горохом раненые. Чтобы как-то защититься от ледяного ветра, Себастьян заложил разбитое окошко сумками. И тут до него дошло, что карета стоит на месте, а одноногий голландец мертв.

На сей раз выяснять причины новых осложнений отправился барон Фен. Себастьян последовал за ним, обмотав голову, по примеру начальника, кашемировым шарфом. От холода заслезились глаза, побелели суставы рук, и, чтобы не растянуться на льду, они озябшими пальцами уцепились за карету. На обочине дороги, вытянувшись во весь рост, в мокром снегу лежал возница. При взрыве порохового ящика во все стороны разлетелись деревянные обломки, один из которых, к несчастью, раскроил бедняге череп. Взрывом выбило стекла и в других экипажах, и их пассажиры наспех пытались заделать зияющие отверстия всем, что попадало им под руки. Коляски и фургоны пробовали объехать пострадавшие экипажи, рискуя увязнуть в глубоком и рыхлом снегу, некоторые при этом опрокидывались.

Чтобы убедиться в смерти возницы, барон присел перед ним на корточки. Помощь уже не требовалась. Но надо было ехать дальше, и Себастьян предложил себя на место кучера.

— Вы умеете управлять такими экипажами, господин Рок?

— В Руане мне часто приходилось управлять шарабаном отца.

— Положим, это не шарабан. У нас, слава богу, две лошади с шипованными подковами.

— Разве у нас есть выбор, господин барон?

— Ладно, вывозите нас отсюда и давайте быстрее догонять свиту его величества. Они изрядно оторвались от нас.

— Хорошо, но я должен предупредить вас: умер один из наших раненых.

— Я вынесу его. Займитесь лошадьми.

Фен вернулся в карету, а его помощник тем временем снял с возницы пальто и надел на себя. Подумав, он подобрал кожаные рукавицы и кнут, взобрался на козлы и взялся за вожжи. Не успел он отъехать и на пару метров, как группа отставших солдат принялась стаскивать остатки одежды с трупов кучера и одноногого, которого барон успел столкнуть в снег.

Сбиться с дороги было невозможно, всего-то и требовалось: следовать мимо сотен замерзших мужских и женских тел, которые нагими валялись на снегу, мимо сожженных экипажей и расчлененных лошадей, окрасивших снег вокруг себя в багряный цвет.

От холода и монотонности пути Себастьян оцепенел. Он дал свободу лошадям и пустил их вслед за другими фургонами. Себастьян не пытался подгонять животных, чтобы догнать ушедший к этому времени далеко вперед императорский кортеж, следы которого уже занесло снегом. Вся дорога была усеяна трупами, и Себастьян уже не обращал на них внимания. Когда какой-нибудь раненый сваливался на дорогу, он не объезжал его, боясь остановиться и потерять место в колонне. Многие бедняги гибли оттого, что их переезжали колеса движущихся следом повозок. Экипажи трясло, и на дорогу падали другие раненые, которых так же безжалостно давили колесами. Порой Себастьян завидовал этим несчастным: они уже освободились и обрели покой в тысяче лье от этой бескрайней заснеженной равнины.

Иногда в его памяти всплывали приятные воспоминания, когда он вместе с другими счастливчиками работал на верхнем этаже Военного министерства во дворце д’Эстре. Его дни были заполнены переписыванием сводок, приказов, депеш в отделе рекрутского набора, где он занимал место за одним из столов, составленных вокруг печки. По утрам он мыл пол, чтобы прибить пыль, отдыхал, когда очинял перо, либо мчался к жилищу консьержа, который держал общественную кухню. Уже в одиннадцать часов в коридорах стоял густой запах жареных сосисок, которые приносили прямо к рабочему столу, завернутыми в бумагу с письмами и донесениями… Он был голоден. Ему казалось, что сейчас он мог бы убить за глоток мерзкого лошадиного бульона. Мысли о еде будут преследовать его и во время ночной стоянки, когда он, укутавшись в одеяла и лежа по соседству с черной собачкой, станет представлять ее в виде жаркого.

Вначале снег падал медленно, крупными хлопьями, затем повалил быстрее, стал гуще и вскоре перешел в метель. Чтобы прикрыть глаза, Себастьян низко наклонил голову, доверившись лошадям, которые упорно шли против ветра, но с наступлением темноты остановились. Молодой человек соскочил с козлов и почти по пояс провалился в снег. Стояла полная тишина. Он постучался в запотевшее окошко:

— Господин барон, мы, кажется, заблудились.

— Вы ехали не по дороге?

— Дороги нет.

Барон Фен зажег фонарь и спустился к помощнику. Метель улеглась, и при свете фонаря они увидели несколько изб — низких, похожих на амбары, бревенчатых домов. Деревенька выглядела необитаемой, но они проявляли осторожность: вооруженные вилами, русские крестьяне нападали на отбившихся от колонны французов и убивали их.

— Принесите из кареты свою саблю, господин Рок.

— Хорошо, но я так и не научился ею пользоваться.

— В минуту опасности все постигается мигом.

Когда Себастьян в темноте возвращался назад, он почуял запах дыма, о чем не замедлил сообщить барону. И действительно, в крайней избе кто-то развел огонь. Они в нерешительности остановились. Вдруг барон почувствовал, как холодный металл коснулся его виска. Вокруг заскрипел снег: какие-то люди с пистолетами в руках окружили их.

— Прощайте, господин барон.

— Прощай, мой дорогой…

— Вы говорить французский?

Это были заблудившиеся во время вьюги солдаты-итальянцы. Выглядели они грозно только внешне: хоть у них и были ружья, патроны к ним кончились. Себастьян с облегчением вздохнул. Он даже толком не успел испугаться. В избе итальянцы растопили печку, и теперь в ней, весело потрескивая, горели поленья. Выпряженных из повозки лошадей они завели в сарай, разобрав при этом часть соломенной крыши, чтобы накормить животных.

Жена и дочь Сотэ улеглись на широкой лавке поблизости от огня. Такие же лавки стояли вдоль всех стен избы, по которым суетливо бегали клопы. Напротив устроили раненого лейтенанта, который стучал зубами то ли от холода, то ли от лихорадки, а может от того и другого одновременно. Из-за отсутствия дымохода изба была заполнена дымом, и от него нещадно першило в горле. Итальянцы раздобыли в деревне овес, перемололи его с помощью больших камней в муку, добавили талой воды и замесили тесто, из которого на раскаленных углях выпекали хлебцы. Хлеб получился безвкусным, плохо пропеченным либо подгоревшим, но Себастьян с жадностью съел его, как, впрочем, и все остальные. Вместе с ощущением сытости пришел сон, и во сне Себастьян видел залитую солнцем зеленую равнину, пикник с изысканными блюдами и прочими неописуемыми удовольствиями.

На рассвете всех разбудил лай песика Дмитрия, которого на ночь оставили в карете. Итальянцы исчезли. Почуяв неладное, Себастьян крикнул:

— Лошади! — и стремглав бросился вон из избы.

Итальянцы расчистили проход к карете. Они прихватили русскую саблю Себастьяна, мешки с горохом, меха и вино, однако, потревоженные лаем собаки, не тронули лошадей. Было видно, как они спускались по заснеженному склону к замерзшему озеру, вытянувшемуся чуть ниже опушки леса. Позже, когда Себастьян держал перед брившимся бароном дорожное зеркало, он решил, что впредь сам бриться не будет. Когда же он сказал об этом барону, тот с отрешенным видом ответил:

— Неужели вы хотите быть неприятным его величеству?

На густые бороды отставших солдат, пеших кавалеристов и вольтижеров в обмотанных тряпками сапогах, гусаров, выряженных, словно пугала, мягко ложились искристые снежинки. По ночам эти люди воровали лошадей, на которых ехали днем с мыслью съесть их попозже. Если у повозки ломалось колесо, они поджигали ее и располагались вокруг костра, укрывшись под кусками просмоленной парусины и одеялами, натянутыми на воткнутые в землю колья, и вскоре эти навесы начинали прогибаться под тяжестью тихо падающего снега.

У Авроры была кастрюля, которая в этих условиях приобрела особую ценность. Поутру, выйдя из палатки, она занялась поиском крепкой лошади и в рощице заприметила сразу нескольких, привязанных к стволам деревьев. Их хозяева, сидевшие лицом к костру бивака и спиной к ней, не видели, как она подкралась к животным, перочинным ножом надрезала кожу между ребер лошади и сцедила кровь в кастрюлю. На тлеющих углях спаленного за ночь фургона она сделала запеканку из крови, похожую по вкусу на кровяную колбасу, и разделила ее между своими попутчиками. Когда артисты уже готовы были вновь двинуться в путь в толпе отставших солдат и гражданских, перед Авророй предстали три солдата с киверами артиллеристов на головах. Один из них, представившись унтер-офицером, распахнув плащ на меху, чтобы продемонстрировать подобие мундира.

— Лошадь в двуколке ваша?

— Моя, — ответила Аврора.

— С этой минуты уже нет.

— Вор!

— Она потянет пушку.

— Вам уже не нужны пушки!

— Кто-то только что пустил кровь нашей лошади, и у меня нет другого выхода.

— Если вы заберете ее, как мы выберемся отсюда?

— Пешком, как все мы.

Унтер-офицер подал знак своим людям. Артиллеристы споро выпрягли лошадь из повозки и, взяв ее под уздцы, повели прочь. Виалату сначала закричал, потом заплакал, умоляя не губить их. Аврора, не выпуская из рук кастрюли, по глубокому снегу направилась к повозке. Спорить с солдатами было бесполезно, и она хотела сказать это герою-любовнику, который, вне себя от ярости, ухватился за хвост лошади и не отпускал его. Но не успела директриса сказать актеру и одного слова, как унтер-офицер влепил тому пулю в лоб. С разнесенной головой несчастный рухнул на землю. «Как с пленными русскими!», — воскликнул артиллерист, и это рассмешило его товарищей.

Сидя возле бесполезной повозки, Виалату плакал, не стыдясь своих слез.

— Вставай! — приказала директриса.

— Надеюсь, мы не станем тащить повозку?

— Мы возьмем с собой, что сможем, и пойдем дальше.

— А что с ним? Оставим воронам? — спросил Виалату, кивнув в сторону бывшего партнера.

Орнелла и Катрин сидели в коляске и были свидетелями убийства и потери лошади, но у них уже не осталось сил, чтобы плакать, думать или ужасаться. По команде Авроры они увязали в узлы меховую одежду, засунув в них то, что считали необходимым и не очень тяжелым. Они отбросили сценические костюмы и платья, но взяли шапки, шали и свечи.

Уменьшившаяся труппа продолжила путь вслед за отрядом тиральеров, которые прощупывали дорогу перед собой шомполами ружей, опасаясь угодить в занесенные снегом глубокие рытвины. Почти рядом с дорогой вокруг потухшего бивачного костра неподвижно сидела группа замерзших солдат. Виалату подошел, чтобы обшарить их сумки, но нашел лишь мороженую картофелину, которую незаметно сунул себе в карман, надеясь сгрызть тайком от компании.

Небо было жемчужно-серым, ели — черными, а земля под снегом — ослепительно белой. А с вершины холма за происходящим на дороге безучастно наблюдали вооруженные до зубов донские казаки в высоких каракулевых шапках.

Барон Фен был доволен, что пригласил семью Сотэ в свою служебную карету. Торговец знал эти края и мог без компаса ориентироваться на местности, что позволяло надеяться на успех в поиске штаб-квартиры императора. Толстяк тщательно осматривал стволы деревьев; сторона с более темной корой была обращена на север. Благодаря находчивости коммерсанта, которому простили ворчливый характер, они без особых затруднений нашли разоренную усадьбу, в которой остановился император. Находясь в нескольких дневных переходах от Смоленска с его полными складами, сама мысль о которых поднимала у всех настроение, Наполеон ждал подхода свежих армейских частей, а также новостей из Парижа. Продовольственный обоз из Смоленска добрался до арьергарда маршала Нея, о чем тот и доложил императору.

В печи горели распиленные на дрова бильярдный стол и лира — единственные деревянные предметы, которая нашлись в доме. Оставаясь один, император не переставал сердиться. Себастьян знал, что плохих новостей поступало больше, чем хороших. Прочитав сообщения, император надолго погружался в раздумья. Его тревожило не только то, что части арьергарда сдавали позиции и отступали под натиском русских, что принц Евгений при форсировании реки потерял артиллерию, но еще и то, что из Парижа поступило тревожное известие о попытке реставрации республики.

Две недели назад генерал Сент-Сюльпис бежал из больницы, где он содержался на положении арестованного. Воспользовавшись поддельными документами, он освободил сообщников. Заговорщики блокировали здания полиции и генерального штаба и пустили слух о смерти императора. В своей постели был арестован министр полиции Савари. Затем для нового правительства заговорщики потребовали от префекта Парижа зал заседаний в городской ратуше. Они были близки к успеху, столичный гарнизон едва не дрогнул. Император не мог в это поверить. С удрученным видом он раз за разом перечитывал послание из Парижа. «Они поверили, что я мертв, и растерялись, — думал он. — Сент-Сюльпис рецидивист, сумасшедший! Но как же так? Трое неизвестных могут распустить любую сплетню, которую никто не удосуживается проверить, и захватить власть? А если бы они попытались восстановить Бурбонов? Кто подумал о присяге Римскому королю? Кто подумал об императорской династии? Раньше кричали „Король умер, да здравствует король!“ На сей раз — ничего. Вот что может произойти, если слишком долго отсутствовать. Все держится на мне, на мне одном. Неужели все, что я сделал, будет забыто людьми?» Он ждал прибытия других эстафет и без конца спрашивал о них Коленкура и Бертье. Себастьян и барон не отходили от своих дорожных пюпитров, но император так и не продиктовал им ни строчки. Он барабанил пальцами по подлокотнику кресла, нюхал табак и отказывался идти спать.

На смену утреннему туману с изморозью пришел сильный мороз. Решение было принято: хватит зря тратить время, надо добираться до Смоленска и там восстанавливать силы.

— Сапоги! — лаконично приказал император.

По этой команде прислуга, секретари и офицеры засуетились во всех помещениях особняка, продуваемого злыми ветрами. Себастьян и барон не стали паковать вещи, предоставив это заботам других служащих. Император неподвижно сидел в кресле. Дворецкий принес ему чашку кофе, а мамелюк Рустам подбежал с навощенными сапогами. Он опустился на колени перед протянувшим ему ногу Наполеоном и стал натягивать первый сапог, но тут же получил сильный удар ногой в грудь. Рустам повалился на спину и озадаченно уставился на хозяина.

— Вот как мне прислуживают! — в ярости воскликнул император. — Разве ты не видишь, кретин, что надеваешь левый сапог на правую ногу? Ты ничем не лучше тех презренных трусов в Париже, что дали обмануть себя сбежавшему из тюрьмы сумасшедшему!

Мысли о неудавшемся заговоре Сент-Сюльпис а неотступно преследовали его. Как отнесется Европа к этой нелепой авантюре? Какой сделает вывод? Отныне империя была во власти горстки экстремистов. И от этого Наполеон испытывал глубокое разочарование и боль.

На выходе из леса дорога, укатанная колесами тысяч повозок и пушек, пошла вдоль Днепра. В эскадроне д’Эрбини осталось около дюжины конных. Остальные шли пешком: их лошади не вынесли голода и жажды, и люди поедали павших животных, даже не давая им остыть. От мороза капитана спасала меховая шапка и овчинный тулуп с поднятым воротником. Пар от дыхания замерзал и превращался в сосульки на его галльских усах и неухоженной бороде. К полудню поднялся пронзительный холодный ветер и разогнал молочно-белый туман. Отряд д’Эрбини шел вслепую, и капитан был начеку: ему совсем не хотелось заблудиться. На повороте Полен остановил своего сильно похудевшего осла.

— Гс… н, — обратился он к капитану.

— Если хочешь что-то сказать, то опусти хотя бы воротник. А то выглядишь, как египетская мумия.

— Господин, — послушно повторил слуга, — когда замерзает нос, его перестаешь чувствовать, и он отваливается. Вам надо бы…

— Ты остановился ради того, чтобы давать мне советы?

— Нет, господин капитан, а вот удастся ли нам перебраться через реку? Нынче так рано темнеет.

После поворота обледенелая дорога круто спускалась к мосту, перекинутому через реку, и резко поднималась в гору на другом берегу. Гренадеры с примерзающими к рукам ружьями регулировали движение и следили за проходом на мост. Но что они могли сделать? Лошадей со стертыми подковами сносило вниз к реке, и они, уже неспособные подняться, отчаянно ржали; тяжелые кареты давили их, проламывали тонкий лед и исчезали в черной воде. Люди кричали, толкая друг друга; одни скатывались по склону вниз, другие, как по ступенькам, спускались по трупам, вмерзшим в плотный снег. Некоторые скользили вниз вместе с вещами, которые веером разлетались в разные стороны, а те, кто шел следом, спотыкались о самовары, предметы домашней утвари…

— Нам не спустить повозки, мой капитан, — разобьем.

— Здесь ты прав, Бонэ.

— И оставшихся лошадей тоже…

— Оставить повозки! — приказал д’Эрбини. — К мосту спускаемся с той стороны, где больше снега. Лошадей ведем за собой.

Предприимчивым штатским удалось спустить экипажи к мосту с помощью веревок, привязанных к березам, но при таком спуске повозки грозили развалиться на части, и драгуны принялись освобождать их от груза. Они делили между собой золотые монеты, драгоценные камни из окладов икон, разбивали бутылки с замерзшим вином и отправлялись дальше с кусками замороженной мадеры или токайского во рту. Лишенные всего, вновь прибывшие растаскивали остатки багажа. Д’Эрбини со вздохом привязал мешки с чаем к седлу и к спинам мулов, довольных, что их освободили от части поклажи. Драгуны собрались у входа на мост, чтобы в условиях общей паники перейти его сплоченной группой.

— Гром? — спросил Полен.

Не успел капитан ответить, как в нескольких метрах от них упало пушечное ядро. Вдали показались казаки, которые целились в беженцев из установленных на санях легких пушек. Они размахивали нагайками и завывали по-волчьи. Следующее ядро шлепнулось в воду. Началась давка.

— Без паники! — рявкнул капитан, особо не надеясь, что его услышат. — На той стороне опасность не меньше!

Деревянный мост дрожал под тяжестью повозок и лошадей. Не будь перил, многие оказались бы в реке. Уже на другом берегу д’Эрбини с удивлением обнаружил, что к его сапогу каким-то чудом прицепилось красивое жемчужное ожерелье. Подъем оказался еще труднее, чем спуск: из-за гладких подков лошади не могли найти опору на голом льду; не скользили лишь те, что были подкованы на зиму. Не удержался на склоне и осел Полена: после десятка с трудом пройденных метров он заскользил вниз вместе с офицерским чемоданом. Это привело слугу в отчаяние.

— Ладно, не бери в голову! — успокоил его капитан.

— Я же отвечаю за вашу одежду.

— В любом случае я не смог бы надеть все, что там было, не так ли? Когда мы вернемся во Францию…

— И мы снова увидим Руан?

— Разумеется!

Полен смотрел поверх плеча хозяина. Неподалеку от запруженного моста какая-то женщина, отбросив в сторону соболиный палантин и став на колени, вспарывала ножом брюхо осла. Чтобы добраться до печени, она чуть ли не с головой залезала в брюхо животного, подгоняемая грубыми окриками штатского в меховом пальто, который требовал своей доли. А ядра по-прежнему падали в толпу беженцев.

Когда злополучный косогор остался позади и они выбрались на ровный участок берега, д’Эрбини обмотал тряпками вконец стоптанные сапоги и закрепил их с помощью веревок и крючков. Покончив с этим, он вернулся к своим непосредственным обязанностям — командованию пешим эскадроном, в котором осталось всего четверо верховых. Сержант Бонэ распекал солдат: если бы соблюдался порядок, то по старшинству ему досталась бы одна из лошадей. Но дисциплина дала трещину, и Бонэ старался напрасно.

От ледяного ветра у беглецов слезились глаза, блестевший на солнце снег слепил их, однако к полудню одного из ноябрьских дней за отдаленными холмами они увидели купола смоленских церквей и колоколен. Впереди было спасение, кров, тепло, чистая одежда взамен кишащих вшами лохмотьев. При приближении к городским стенам даже самые изможденные почувствовали прилив сил. Однако колонна уткнулась в закрытые городские ворота, и группы беженцев принялись устанавливать палатки на бастионах и в заснеженных рвах.

Д’Эрбини пришпорил своего коня. Часовые в серых шинелях, охранявшие въезд в город, задавали одни и те же вопросы всем, кто пытался пройти в город:

— Вы кто?

— Д’Эрбини! Франсуа Сатюрнэн д’Эрбини, капитан гвардейских драгун.

— И где же ваш эскадрон?

— Здесь!

Широким взмахом руки капитан указал на три десятка безлошадных кавалеристов у себя за спиной, одетых кто во что горазд, с заиндевевшими длинными нечесаными волосами и всклокоченными бородами, с лицами, почерневшими от грязи и дыма бивачных костров.

— И это эскадрон?

— Четвертый эскадрон бригады генерала Сент-Сюльписа. Отсутствующие либо под снегом, либо в волчьих желудках.

— А кто мне докажет это?

Люди выстроились в шеренгу, будто для парада, желая показать что-то похожее на военную выправку и произвести впечатление на этих наглых тыловых крыс. По команде капитана, приняв стойку «смирно», они стали представляться:

— Сержант Бонэ!

— Кавалерист Мартинэ!

— Кавалерист Перрон!

— Кавалерист Шантелув!

— Хорошо, хорошо, — сказал капрал егерей, старший караула.

Через приотворенные ворота они вошли в Смоленск строевым шагом, несмотря на обмороженные, обмотанные тряпками ноги. Город, частично сожженный русскими в августе, не был восстановлен оккупационными войсками. Когда ворота остались позади, драгуны перестали ломать комедию. Без свидетелей, без часовых, которых надо было ублажать, они забыли про выправку, но открывшееся их глазам зрелища просто потрясло их и развеяло еще остававшиеся иллюзии. Дома стояли без крыш. На улицах местами валялись обглоданные до костей павшие лошади; в воздухе, несмотря на сильный мороз, стоял смрад от множества разлагавшихся трупов. Обмороженный испанец, лежа у стены дома, грыз запястья, другой, лишенный сил, чтобы просить милостыню, полз к ним на коленях.

Неподалеку от крепости санитары заносили больных в мрачное здание, где был развернут госпиталь. Мокрые от пота, несчастные облизывали черным сухим языком губы, и им вместо воды давали снег. Из разговора с санитаром д’Эрбини узнал, что в городе свирепствует тиф, что накануне прибыл император, что начали распределять продукты, и что в первую очередь их выдают гвардейцам. «Как все удачно складывается, — радовался капитан, — мы же относимся к гвардии. Где же склады?» Санитар объяснил ему, как туда добраться, добавив, что продукты выдаются только по справке военной администрации, заверенной подписью и печатью. К счастью, в крепости капитан нос к носу столкнулся с инспектором Пуассонаром из службы продовольственного снабжения, и это позволило капитану рассчитывать на получение необходимых документов для себя и своих драгун без лишних проволочек. Он, как вкопанный, встал перед укутанным в меха, пышущим здоровьем инспектором, который с важным видом восседал за канцелярским столом.

— Выпиши мне справку, старый плут! — потребовал капитан.

— Вы офицер? Из какого полка?

— Что? Не узнаешь меня?

— Что-то не припомню…

— Д’Эрбини, чертов ворюга!

— Постойте, постойте… Ну да, возможно…

— Что значит, возможно?

— Знаете ли, с вашей бородой… Но нос узнаю, такой же длинный.

— Поторопись, чтобы мы успели получить пайки.

— Сколько у вас человек?

— Двадцать девять.

— Ха, в Москве у вас была сотня.

— Давай побыстрее!

— А лошадей?

— Одна моя и четыре мула.

— Овес отпускается только лошадям.

Пуассонар старательно заполнил бланк, подписал его, промокнул чернила, приложил печать и сказал, протягивая документ:

— С немецкими обозами мы получили муку, овощи и даже говядину.

Представляя себя за обеденным столом с говяжьей отбивной на косточке, капитан привел остатки эскадрона на склад. Упитанный и хорошо одетый кладовщик стал выкладывать из разных ящиков продукты: зеленый горошек, ржаную муку, три куска говядины, бутылки красного вина, которые тут же были распределены между гвардейцами.

На улице, ведущей к крепости, драгуны, взбодренные мыслью о предстоящем обеде — первом настоящем обеде после стольких недель голодовки — наткнулись на банду худющих оборванцев, вооруженных штыками и палками с набитыми на концах гвоздями.

Обе группы застыли в напряженном ожидании, обмениваясь злобными взглядами. Одни хотели спасти свои пайки, другие — завладеть ими. Туши мертвых лошадей настолько замерзли, что отрезать от них хоть кусочек было невозможно. Совсем недавно люди, стоящие друг против друга, были собратьями по оружию, теперь же, чтобы завладеть мешочком муки, готовы были убивать, как дикие звери. Драгуны, стоявшие в первом ряду, обнажили сабли, стоявшие позади стали заряжать ружья.

Стороны не спускали друг с друга глаз. Когда капитан уже взводил курок своего пистолета, Полен предложил ему:

— Господин капитан, у нас есть несколько кусков говядины, может, пожертвуем одним из них?

— Отдать часть пайка? Ни за что! Ты, похоже, думаешь, что у нас есть лишнее?

— Этим отощалым нечего терять.

— Чего не скажешь про нас.

— Они опасны.

— Раз хотят, чтобы их изрубили саблями, тем хуже для них.

— Когда вас окружают дикие звери, господин капитан, то самое лучшее — бросить им что-нибудь из съестного. И пока они будут грызться между собой за свой кусок, можно унести ноги.

Капитан, порывшись в мешках, вытащил за кость говяжью четверть. Раздвинув ряды своих драгун, он выехал вперед и швырнул мясо под ноги банде оголодавших оборванцев. Полен оказался прав. Вокруг упавшего в снег куска мяса мгновенно образовалась свалка; замелькали кулаки, пошли в ход штыки; сбитые с ног люди падали, хватая друг друга за горло. Воспользовавшись завязавшейся дракой, капитан и его люди ушли к крепости, где надеялись хорошо поесть, промочить горло и разыскать свою бригаду, а если не удастся, то присоединиться к какому-нибудь гвардейскому полку.

Принцип «каждый за себя», который господствовал до Смоленска, порождал вынужденное братство. Единая цель сплачивала попавших в беду людей. В пути они по воле случая объединялись в небольшие банды, ибо сообща было легче защищаться от голода, холода и мародеров. Такие банды состояли из безоружных солдат, которые ружьям предпочли водку, и гражданских, представлявших разные слои общества. И те, и другие очерствели, потеряли человеческий облик и были способны снять сапоги с умирающего прежде, чем тот отдаст Богу душу. Внутри этих злобных крошечных сообществ формировалась собственная система выживания, отход от которой обрекал отступника на неминуемую гибель.

Орнеллу взял под опеку предводитель одной из таких банд, которая устроилась в заброшенной покосившейся деревенской избе на берегу Днепра. Человек семь или восемь, укутавшись в одеяла, сидели вокруг костра на корточках, словно индейцы. В помятой солдатской каске варилось лошадиное сердце. Люди почти не разговаривали между собой, потому как с трудом понимали друг друга. И хотя верховодил у них француз, другие были родом из Баварии, Неаполя или Мадрида; они общались преимущественно жестами, касаясь лишь самых простых вопросов.

Высокий тип с косматой бородой, нацепивший кирасу поверх женского салопа, кинжалом проколол сердце и перенес его на доску, служившую столом, чтобы разрезать на куски. Запихав в рот свою долю, его сосед снял кивер, внутри которого хранились ножницы, бритва, нитки и иголки, и, оставшись в круглой шелковой шапочке, принялся зашивать порванную шаль, которой обматывал себе грудь.

Некоторое время слышалось только потрескивание горевших досок да чавканье восьми ртов, пережевывающих недоваренное мясо. Что-то стукнуло в дощатую панель, которая заменяла отсутствующую дверь. Главарь, оттолкнув прижавшуюся к нему Орнеллу, открыл сумку, с которой никогда не расставался, и вытащил скальпель. Это был доктор Фурнеро — мужчина лет сорока, с суровым взглядом карих глаз, с лохматой бородой и волосами до плеч. В сложившейся группе у него был непререкаемый авторитет. Орнелла доверилась этому искушенному жизнью мужчине, рассказала ему о себе, о том, как ее мать торговала перьями и прочими аксессуарами в лавке женской одежды на набережной Жевр. «Жизнь нас всех потрепала», — говорил он ей. Империи было мало дела до хирургов. При медицинских факультетах закрылись анатомические театры, и студентам-медикам приходилось по ночам лазить через кладбищенские решетки, чтобы выкопать свежий труп и затем препарировать его на чердаке — там же, где и обитали. Зимою же жиром мертвецов они обогревали свои мансарды. На войне Фурнеро приходилось лечить пациентов не только без средств, но и без власти. Он подчинялся ненавистным военным комиссарам, которые разворовывали продовольствие, предназначенное для госпиталей. Фурнеро не позволяли оперировать раненых во время сражения, мало того, соответствующей команды приходилось ждать днями: штабные офицеры более всего были озабочены сбором оружия и боеприпасов, а пушечное мясо могло и подождать.

Со скальпелем в руках доктор ждал, прислушиваясь к шорохам снаружи. Кто-то снова осторожно поскреб по щиту и жалобно заскулил.

— Собака?

«Это везение, — подумал доктор, — еда сама просится в котелок». Они уже ели запеченных в углях ворон, лошадиную требуху, так почему бы не отведать жаркого из собачины? Он приоткрыл заборный щит, чтобы впустить животное, и его обдало ледяным ветром. В темноте безлунной ночи при слабом свете костра Фурнеро ничего не увидел, но по скрипу снега догадался, что животное у него под ногами. Он нащупал его и пошире приоткрыл проход, чтобы впустить огромный мохнатый шар, который тут же принялся отряхиваться от снега. Доктор понял, что ошибся: то была не собака, а человек. Промерзший до костей, он на четвереньках пополз к костру, поскуливая, как домашняя собачонка.

Остальные члены шайки равнодушно сидели у огня, в который успели подбросить дров, и продолжали жевать. Доктор преградил пришельцу проход к огню, что возмутило Орнеллу:

— Послушайте, доктор, вы же не откажете ему в тепле…

— Откажу.

— Ну, пожалуйста, разрешите ему погреться.

— Принеси снега.

Она подчинилась без лишних слов и внесла в защищавшую их от ветра лачугу большой ком свежего снега.

— Взгляни на его пальцы! — сказал доктор. — Они побелели и потеряли чувствительность. Это обморожение. Если их греть у огня, они распухнут, почернеют и начнется страшная гангрена. Помоги мне освободить его от лохмотьев…

Они сняли с мужчины обледеневшую верхнюю одежду, шапку, сапоги и принялись растирать его снегом. Когда дошел черед до лица, Орнелла не сдержала изумленного восклицания, узнав в пришельце Виалату — своего коллегу по театральной труппе.

— Ты с ним знакома? — спросил Фурнеро.

— Это актер из нашей труппы.

— Растирай до тех пор, пока он не почувствует боль от снега.

Изможденный, заросший густой седой бородой, трагик Виалату дышал прерывисто, почти задыхаясь, но растирание пошло ему на пользу. Он стал что-то бормотать, потом едва слышно заговорил монотонным голосом:

— Он бредит?

— Думаю, что нет, доктор.

— Ты поняла, что он декламирует?

— Это из «Серториуса», запрещенной пьесы Корнеля, которую он мечтал сыграть.

— Странное место, чтобы думать о театре, но, по крайней мере, его мозг работает лучше, чем пальцы. Растирай дальше, девочка моя, и скажи ему что-нибудь такое, чтобы он ответил тебе.

Орнелла взяла в руки новый ком снега, и, растирая пальцы актера, зашептала ему на ухо:

Трагик Виалату открыл оттаявшие вблизи тепла веки, повернулся лицом к бывшей партнерше и, не выказывая удивления, с серьезнейшим видом ответил:

— Но волю деспота ты все же выполняешь…

Фурнеро прервал его, чтобы влить между потрескавшихся губ актера немного теплой розоватой юшки, в которой варилось лошадиное сердце.

Все четыре дня, проведенные в Смоленске, Наполеон не покидал дома, выбранного для императорской резиденции. Дом оказался неповрежденным и уютным. В его погребах и на кухне нашлось достаточно места для хранения съестных припасов, которые доставлялись прямо из Парижа. Осознавал ли Наполеон положение, в котором оказался? Он не показывал своего огорчения по поводу неудач армии, в дороге почти не выходил из кареты, ел досыта, причем ему подавали те же блюда, что и в Тюильри. Ближайшее окружение не пыталось развеять его иллюзий. Маршал Бертье и главный интендант Дарю выглядели бодро и держались молодцами. Лишь префект Боссе из-за подагры ковылял на костылях.

Коленкур отдал распоряжение ковать верховых и пристяжных лошадей на подкову в три шипа. Восстанавливались полки: им недавно была выдана одежда на меху и мясо. На следующий день император вместе с гвардией собирался покинуть Смоленск. Поскольку Минская дорога шла через лощины и узкие овраги с крутыми склонами, нужно было выдвигаться без промедления, чтобы в пути не попасть в снежные заносы. Следом Смоленск покинет вице-король Евгений Богарне, потом маршал Даву, а отход их войск будет прикрывать арьергард под командованием маршала Нея.

Себастьян вошел в кабинет императора. Он принес ему текст 28-го бюллетеня: «За время ненастья, которое установилось с 6 ноября, мы потеряли 3000 тягловых лошадей и уничтожили около сотни зарядных ящиков…» Наполеон бегло просмотрел текст до последней фразы: «Здоровье императора никогда не было таким прекрасным», подписал бюллетень на поднесенном слугой письменном приборе, после чего вызвал главного интенданта Дарю с докладом о распределении продовольствия.

— Гвардия уже получила пайки, сир.

— Хорошо. А другие?

— Еще нет, сир.

— Почему, черт возьми?

— Склады недостаточно обеспечены.

— Лгун!

— Сожалею, сир, но это так.

— Как же так, Дарю! Мы держим здесь двухнедельные запасы продовольствия на сто тысяч человек.

— У нас нет и половины, сир, и кончилось мясо.

— Сколько человек состоит на довольствии?

— Меньше ста тысяч, намного меньше…

— Гвардейцев?

— Годных к службе — пять тысяч.

— Кавалеристов?

— Верховых — тысяча восемьсот.

— В полках?

— Около тридцати тысяч.

Император с дрожащими от гнева губами принялся кружить по кабинету; остановился, сунул в нос щепотку нюхательного табаку, швырнул табакерку на пол и закричал:

— Привести сюда того негодяя, который отвечает за поставки продовольствия!

Наполеон остался наедине с главным комиссаром смоленских складов. Секретари, прислуга, дежурные гренадеры еще долго слышали крики и угрозы его величества, а также рыдания провинившегося.