Шестой этаж

Это был хороший вечер, мы славно посидели. Когда попрощались с Эсэсом, задержав меня, Михмат сказал:

- Ты должен знать. Сегодня он нас с тобой заложил Поликарпию. Наша песенка спета. Я в ближайшее время уйду из газеты. Придется уйти и тебе. Так что начинай подыскивать работу.

- А он сам? Неужели он думает, что откупится, уцелеет?

Михмат пожал плечами…

Вспоминая тот вечер, я пытался понять, зачем Эсэс пригласил нас на ужин. Видимо, приехал он в газету прямо со Старой площади после тяжелого разговора с Поликарповым, который потребовал убрать из газеты «смутьянов». Может быть, сначала хотел рассказать нам об этом разговоре за ужином, а потом, пока я возился у себя, выложил все Михмату. А кроме этого, наверное, хотел с нами таким образом заранее попрощаться - ведь лучшие проводы, когда не думают, не говорят о расставании. Может быть, он и сам тогда уже решил уходить из газеты, но не захотел или не отважился уйти демонстративно, хлопнув дверью...

Не раз резко спорил и даже ругался с Сергеем Сергеевичем. Но не таил на него зла - и тогда, даже в тот вечер, когда узнал, что он отдал нас на съедение Поликарпову, и нынче, когда вспоминаю о нем через много лет. Конечно, он не представлял, что ждет его в газете, в какие тиски он попадет. Быть может, если бы он не поддавался так давлению Поликарпова, нам бы больше удалось сделать. А может быть, нас прикончили бы гораздо раньше. Кто знает, что сегодня гадать? Так или иначе игра была проиграна.

И все-таки кое-что нам удалось сделать. Мне кажется, мы продемонстрировали, особенно на первых порах, какой может быть газета, если дать ей немного свободы, как оздоровляюще действует на литературный климат повышение художественных критериев. В этом была немалая заслуга Сергея Сергеевича, - в оживлении газеты, в преодолении заскорузлой многолетней рутины.

Лет пять тому назад в электричке я слышал, как два немолодых человека говорили о войне. Один из них упомянул Смирнова.

- Это какой же Смирнов?

- Брестский.

Чтобы написать не очень большую книгу «Брестская крепость», потребовались упорный труд и высокое мужество. Надо было по крупицам собрать сведения об обороне крепости, разыскать участников этой героической и трагической эпопеи - иногда это было почти то же самое, что отыскать иголку в стоге сена,- разговорить их, а их военная и послевоенная одиссея приучила не больно откровенничать. А главное, подходы к этой теме были так густо заминированы, что оставляли мало шансов на успех. Требовалось преодолеть официальное отношение к сорок первому году как к времени, о котором лучше не писать, - надо о победах, а не о поражениях. И уж тем более нечего заниматься людьми, побывавшими в плену, - на них лежит несмываемое пятно, как определил генералиссимус, «плен - измена родине», кто знает, как они попали в плен, и кто может поручиться, что они вели себя там достойно. Человек, прошедший через плен, автоматически оказывался под подозрением, подвергался разного рода дискриминации, если вообще не попадал за колючую проволоку. Смирнов своей книгой первым поставил под сомнение утвердившуюся презумпцию виновности военнопленных, первым отважился двинуться через это минное поле.

Если бы я писал очерк о Сергее Сергеевиче Смирнове, я бы обо всем этом рассказал подробно, а его работа в «Литературной газете» стала бы лишь одним эпизодом его жизни, увы, не самым счастливым, не самым удачным, и заняла бы в очерке скромное место. Но что поделаешь, я пишу воспоминания о «Литературной газете», именно там судьба свела меня с Сергеем Сергеевичем…

Ушел из газеты Михмат, как было сообщено на летучке, «в связи с личными творческими планами». Вскоре после этого Косолапов отправил меня в довольно продолжительную командировку. Поездка была в основном развлекательной: Баку, Ереван, Тбилиси, читательские конференции, выступления по местному радио и телевидению, одно писательское застолье, почти без пауз переходящее в другое. И компания подобралась приятная: Белла Ахмадулина, женские и поэтические чары которой действовали неотразимо в любой аудитории, Сергей Орлов, единственный среди нас трезвенник, опьянявшийся гипотезами о «пришельцах», Георгий Радов, вполне демократично руководивший нами, в Ереване к нам присоединился Константин Серебряков, благодаря которому мы пошли в мастерскую Сарьяна, в Тбилиси - Булат Окуджава. Конечно, они вполне могли обойтись без меня, похоже, что Косолапов просто решил на какое-то время убрать меня из редакции, чтобы не мозолил там глаза. Впрочем, это ничего уже изменить не могло...

Я был рад возможности посмотреть новые края, а главное на какое-то время отключиться от редакционных дел. Работать стало совсем трудно. Литературой никто в руководстве газеты не занимался, место Михмата - зама главного по литературе и искусству - оставалось вакантным. Эсэс почти не бывал в газете. Косолапов разрывался от множества дел. Редакцию все больше прибирал к рукам Олег Прудков, старавшийся во избежание неприятностей всякими правдами и неправдами свести литературу на страницах газеты к минимуму.

Последняя редколлегия, на которой я присутствовал уже фактически в качестве «вольнослушателя», все знали, что я ухожу, произвела на меня самое мрачное впечатление. Обсуждался план работы на первые месяцы 1961 года. Газету уже подписывал как и. о. главного редактора Косолапов, Бондарев был в отпуске, от отдела выступал Феликс Кузнецов, сдававший под натиском редколлегии позиции. Все дружно дули в одну - поликарповскую - дуду.

В. Косолапов: «Меня больше всего тревожит то обстоятельство, что нашей газете недостает качеств бойца, бойца идеологического фронта, по многим линиям. Мне кажется, что этих качеств нам прежде всего недостает в работе литературных отделов,- я имею в виду отдел русской литературы и отдел литературы народов СССР. Чувствует ли наш читатель, что газета по-настоящему борется за современную тему в литературе? По-моему, наш читатель этого не чувствует».

Г. Радов: «Еще одна беда происходит оттого, что у нас очень узкий круг авторов, которые выступают по литературным вопросам… Основные критические силы ушли в «Литературу и жизнь», там выступают более солидные критики...»

О. Прудков: «Нужно сказать прямо, что у нас за последнее время в общем литературная политика ушла из-под надзора редколлегии, и она находилась в руках товарищей, которые какими бы они ни были сами по себе талантливыми и интересными журналистами, все-таки редколлегию не должны были и не могли заменить. И мы будем и дальше терпеть всякие неудачи и всякие неприятности с отделом критики, если редколлегия всерьез не займется литературными вопросами».

Ф. Кузнецов: «Если бы мы были более строги и более последовательно вели борьбу за идейность литературы, у нас больше были бы развязаны руки по вопросам борьбы за качество литературы… У нас совершенно нет заслуженных и преданных забвению таких важных жанров, как передовая статья и редакционная статья».

Когда я вернулся из вояжа по закавказским столицам, меня вызвал Косолапов. Разговора этого я ждал, и трудным он был, скорее, для Косолапова, чем для меня. Запомнил я его хорошо - слово в слово. Не глядя на меня, Косолапов сказал:

- Вы сами понимаете, что дальше работать в отделе литературы вы не можете.

- Понимаю,- ответил я, а про себя подумал: интересно, что бы он стал говорить, как бы крутился, если бы я сказал - нет, не понимаю.

- Виноваты вы, не виноваты,- продолжал Валерий Алексеевич,- все будет приписано вам. Я хочу предложить вам место спецкора при секретариате.

- Спасибо, но из этого вряд ли что-нибудь получится, - меньше всего мне улыбалась перспектива оказаться в непосредственном подчинении Прудкова.- Я могу писать только о литературе. А печатать это будет трудно. И через два-три месяца Прудков или какой-нибудь Крымов (был такой сотрудник международного раздела, который особенно агрессивно нападал на нас, стараясь такого рода активностью компенсировать свое беспробудное пьянство) выступит на летучке, обличая меня как бездельника и дармоеда. Нет, я буду уходить из газеты. У меня есть два предложения, мне нужно решить, куда податься.

- Я вас не тороплю. Взвесьте, осмотритесь. Можете поверить, я очень жалею, что вы уходите из газеты…

У меня действительно было два предварительных разговора - с «Вопросами литературы» и «Литературным наследством». Я выбрал «Вопросы», договорились с Озеровым, который был тогда главным редактором «Вопросов литературы», что начну оформлять перевод.

Но тут произошла история, к которой я имел весьма отдаленное отношение, потому что делами отдела уже почти не занимался, но вина за которую была приписана мне. Косолапов был прав, когда предупреждал меня об этом.

В те дни состоялся объединенный пленум правлений Союза писателей РСФСР, московской и ленинградской писательских организаций, посвященный Детской литературе. Освещался он «Литературкой» очень скупо, хотя я даже в положении человека, отстраненного от дел литературы, счел своим долгом предупредить Прудкова, что руководство Союза писателей РСФСР очень болезненно реагирует на невнимание к его деятельности и, игнорируя этот пленум, можно влипнуть в неприятную историю. Что и произошло: когда после окончания пленума его участников торжественно принимал Поспелов, тогдашний секретарь ЦК, входивший в Бюро ЦК по РСФСР,- это было свидетельством большого значения проведенного мероприятия, там, на приеме у Поспелова посыпались жалобы на «Литературку» - принижает, замалчивает, строит козни. Когда меня назвали как того, кто несет ответственность за скупое и бледное освещение пленума, один из писателей, которого задели в отчете, позволил себе антисемитский выпад (я не называю его, его уже нет в живых, и у меня есть основания думать, что он всю жизнь стыдился своей выходки). Его резко одернул Поспелов.

Это скандальное происшествие вызвало разные отклики в литературной среде: одни злорадствовали - поделом «Литературке», с высокомерием относящейся к Союзу писателей РСФСР, другие возмущались антисемитской выходкой - мне даже позвонил Маршак, чтобы выразить свое негодование. И со всей этой историей оказалась связана моя фамилия - по принципу то ли он украл шубу, то ли у него украли шубу. Я не придал случившемуся особенного значения, но меня вдруг вызвал Косолапов:

- Я хочу вам повторить свое предложение перейти в секретариат спецкором.

- Но вы же уже подписали мое заявление, я оформляю свой переход в «Вопросы литературы», - удивился я.

- Они вас не возьмут. Испугались скандала у Поспелова. Я задержал приказ и хочу повторить вам свое предложение. Чтобы не получилось, что вас выбрасывают на улицу…

Через несколько дней собрался секретариат Союза писателей СССР, чтобы разобраться с жалобами на «Литературную газету», высказанными в столь высокой партийной инстанции. В этих случаях полагалось реагировать немедленно. В качестве ответчиков были вызваны Косолапов, Бондарев, находившийся в отпуске и к этому делу непричастный, и я. Но разговор вопреки моим ожиданиям был спокойным, без обвинительного уклона, быстро выяснилось, что вся эта история выеденного яйца не стоит, а я вообще здесь ни при чем. Решено было дать некоторое удовлетворение Соболеву и всей его компании, объявив редакционным приказом взыскание авторам отчета о пленуме - Рассадину и Сарнову.

От этого заседания в памяти осталось одно место из выступления Константина Воронкова (он был оргсекретарем правления - должность не выборная, занимать ее мог и не член Союза писателей, постепенно он избавился от «орг» и стал фигурировать в качестве, так сказать, полноценного секретаря, всячески подчеркивая, что и он писатель). Чувствуя себя чем-то задетым, он сердито произнес: «Ну, ладно, я знаю, что как писателя вы меня считаете за г…, но я же чин, я возглавляю Комиссию по детской литературе, почему не пришли посоветоваться ко мне?»

Прошло дней десять после заседания секретариата, что там говорили и чем все кончилось, дошло, конечно, и до «Вопросов литературы». А я уже, что делать, решил отправиться в «Литературное наследство». И вдруг звонок из «Вопросов литературы»:

- Куда же вы пропали? Когда появитесь, наконец, в журнале?

Я не скрыл, что знаю причину их молчания. Мы объяснились с Озеровым, и все-таки я решил идти работать в этот журнал…

После ухода Михмата, моего, а потом и Сергея Сергеевича команда шестого этажа один за другим покидала «Литературку». Все это произошло в течение года. Бондарев остался внештатным членом редколлегии, но пост редактора по отделу русской литературы перестал занимать. Рассадин ушел в «Юность», Борисова - в «Новый мир», Стеценко - в «Вокруг света», Окуджава и Берестов - в никуда, на творческую работу, позже других Феликс Кузнецов - в «Знамя». Ушли наши оперившиеся, ставшие на ноги «внештатники». У Балтера в «Юности» была напечатана повесть «До свидания, мальчики», имевшая большой успех, до этого первая часть ее под названием «Трое из одного города» появилась в «Тарусских страницах». Максимов в тех же «Тарусских страницах» опубликовал повесть «Мы обживаем землю». Подборку стихотворений и статью «В защиту банальных истин» Коржавина напечатал «Новый мир», его заметил и отметил Твардовский. Занявший мое место Владимир Лакшин не проработал в «Литературке» и года. Пришел конец и нашему «клубу» на шестом этаже: часть его завсегдатаев откочевала в «Юность», часть в «Новый мир»…

Как писал Щедрин, «академия де сиянс» приказала долго жить, «просвещение прекратило течение свое… Воцарилась такая тишина, что слышно было, как ползут по земле клеветнические шепоты». Просвещение в «Литературке» действительно надолго прекратило течение свое. А позднее, когда сбросили Хрущева и началась не слишком тщательно маскируемая ресталинизация, наступила пора зловещей тишины и клеветнических шепотов: свирепела цензура, распоясывался КГБ, проведен суд над Синявским и Даниэлем, развернулась охота за диссидентами…

«Вопросы литературы» - мое новое место работы - размещались тогда на Спартаковской улице. Мне нужно было ехать туда на метро до «Бауманской». Но в первый день вместо того, чтобы пойти на «Арбатскую», я, задумавшись, по многолетней привычке свернул на Суворовский бульвар и пошел к остановке пятнадцатого и тридцать первого троллейбуса, которыми ездил на Цветной бульвар. Дошел до остановки и только тут спохватился, что мне нужно не сюда. С этим маршрутом все было кончено…

Сентябрь 1990 - май 1992