Шесть дней

I

В ночной неурочный час Ковров шел по заводу к доменному цеху. Ураганный ветер грохотал в темноте на кровлях железом, вырывался из-за стен цехов и едва не валил с ног. Когда Ковров поднялся из тоннеля, пересекавшего мартеновский цех, ветер мягким ударом привалил его к выраставшей из-под земли могучей трубе. Стоило немалых усилий оторваться от кирпичной башни, где-то вверху терявшейся в ржавых, подсвеченных расплавленным чугуном космах туч. Вспыхивали зеленые молнии короткого замыкания — ветер рвал электропроводку. На стальном пешеходном мосту Ковров глянул в темень ночи, рассекаемую зелеными вспышками, и поразился грозности открывшейся сверху картины. Во мгле ураган гнал вниз с высоких труб мартена клубы дыма. Пламя мартеновских печей металось за решетчатыми окнами цеха, создавалось впечатление, что даже огонь ищет спасения от урагана. Около домен грохот железных листов сливался с воем ветра в исполинских конструкциях. Никогда еще не приходилось видеть Коврову такого разгула стихии над заводом. Кто в такую ночь помешает вести запретные эксперименты? Самое подходящее время.

Он вошел в здание опустевшей в поздний час цеховой столовой и просидел там за стаканом молока с булкой — лишь бы скоротать время — до закрытия. Надо было дождаться трех часов ночи, когда горновой Андронов ненадолго освободится после выпуска шлака и сможет помочь на испытании схемы.

Из столовой Ковров поднялся к шестой печи. Грохот урагана здесь несколько заглушался бетонными переборками и шумом воды, льющейся под напором в холодильниках. Он прошел в пирометрическую, откуда велось управление печью. Рычажки приборов-самописцев бесшумно чертили на широких лентах и кругах миллиметровки красные и фиолетовые чернильные линии. За щитами с легким треском срабатывали реле, гасли и вновь зажигались цветные глазки на схеме загрузки печи шихтой… Создавалось впечатление, что в безлюдной пирометрической управление ходом доменной печи ведут скрытые где-то здесь автоматы. На самом деле машины, механизмы и управляющие их работой реле автоматики были смонтированы в других залах. В одном из них и стояли давно отключенные автоматические устройства, ради которых Ковров пришел сюда и теперь ждал появления Виктора Андронова. С недавних пор Ковров был переведен из газовщиков на должность заместителя старшего мастера газового хозяйства, работал только в дневную смену, и лишь стремление не попадаться на глаза начальству со своими экспериментами привело его на завод ночью.

Кто-то вошел в пирометрическую. В открывшуюся дверь ворвался рев горячей струи газа, вдуваемого в каупер, погромыхивание крана, волокущего скрапины чугуна к стальному коробу… Все эти разнородные шумы, сливаясь, заполняли помещение ровным гулом всякий раз, когда открывалась дверь. И тут же, едва дверь захлопывалась, наступала тишина.

Ковров обернулся и увидел у порога сменного электрика Ларису Касьяник, невысокую, в комбинезоне и светлой пластмассовой каске, из-под которой выбивались прядки волос.

«Некстати…» — с досадой подумал Ковров. Он давно уже старался не впутывать в свою рискованную, категорически запрещенную мастером Черненко работу еще и Ларису. Достаточно одного Виктора Андронова, которому замыслы Коврова не грозили никакими осложнениями: что возьмешь с третьего горнового, не имеющего никакого отношения ни к автоматике, ни к электромеханизмам?

— Вы, Алексей Алексеевич? — удивилась Лариса. — Вы же теперь в дневную работаете.

Ковров пробормотал:

— Да тут, понимаете…

— Вам отдыхать давно пора. Спать.

— Задержался после смены, — сказал Ковров, опуская глаза.

— Опять с автоматикой кауперов? — догадалась Лариса. — Черненко вам запретил, так теперь ночью?

За бетонными переборками — окон в пирометрической не было — послышались заглушенные раскаты грома.

— А как сейчас домой уйдешь? — избегая прямого ответа, сказал Ковров. — Вымокнешь до нитки. Молнией пришибет. Железо кругом.

— Ужас что делается. Шла с восьмой печи, все ревет, грохочет.

Лариса присела за стол с телефонами напротив Коврова, посидела молча, о чем-то задумавшись, потом сказала с горечью в голосе:

— К утру ураган, наверное, стихнет… А мне и тогда хоть домой не ходи…

— Опять?.. — спросил Ковров.

Лариса не ответила. Уголки ее губ опустились, лицо стало невыразительным. Ковров смотрел на нее и думал о том, как легко и просто, не стесняясь, рассказывают они друг другу о своих семейных делах. Странные отношения! Когда-нибудь на свободе надо разобраться…

— На той неделе, когда вернулась с вечерней, — заговорила Лариса, — потребовал денег на водку. Не дала. Совсем может спиться. Хотел ударить… — Лариса помолчала. — Ушла на кухню. Выбил стекло в окне, сказал: «Подыхай здесь…» И заперся в комнате. Пришлось к подруге на ночь уйти.

— Почему не позвонили? — с укором сказал Ковров.

— Хотела позвонить. Потом подумала: приедете, Алексей Алексеевич, только скандал получится. Перед соседями совестно, я же виноватой и останусь… На другой день протрезвился, на коленях прощения просил… Простила.

Ковров молчал, его охватило неприятное чувство оттого, что она простила. «Что это со мной?» — спросил себя.

Лариса неожиданно сказала:

— История такая со мной приключилась… — и замолкла: говорить ли? — Парень один… не знаю уж, влюбился, что ли?.. Домой провожает, сойдет с автобуса последним, затеряется в толпе позади и доводит до самого дома. А встретится — молчит или ни с того ни с сего грубить начинает. Странный такой. Мне кажется, хочет поговорить и не решается. Конечно, знает, как у меня с мужем, ну вот… — Лариса вскинула глаза: — Что сказать, если решится и признается? Посоветуйте, Алексей Алексеевич.

— А вы к нему как относитесь? — спросил Ковров и отвел глаза, вырвалось как-то само собой. Никогда он не пускался в такие разговоры даже с Ларисой.

— Как я могу относиться? Для меня он мальчик совсем.

— В чем же тогда сложность?

— Но ведь… наверное, не зря за мной ходит. Ему-то каково?

Ковров вскинул на нее глаза. Лицо Ларисы было задумчивым, строгим, складочка легла между бровей.

— Но что же вы можете ему ответить?.. — удивился он.

— Ничего, — согласилась она. — Но по-разному можно сказать.

— Для меня это слишком тонкий вопрос… — сказал он. — Ко мне никто никогда не проявлял такого сострадания.

— А мне кажется вполне естественным думать о том, что будет чувствовать человек.

— А… кто он? — смутившись спросил Ковров.

Лариса медлила, легкий румянец окрасил ее бледные щеки.

— Нет, не стоит вам знать, — сказала она. — Ведь это не моя тайна.

— Какое я имею право спрашивать? — произнес Ковров, соглашаясь с Ларисой. — Так, случайно с языка сорвалось. Не очень-то я гожусь в советчики по этой части.

Ковров посмотрел на круглые электрические часы на стене, было без десяти минут три, скоро придет с литейного двора Андронов.

Резкий телефонный звонок прервал его размышления. Он поднял трубку. Мастер второй печи спрашивал, нет ли на шестой сменного электрика.

— Здесь, — ответил Ковров. — Здесь она. Сейчас пришлю. — Кладя трубку, сказал Ларисе, что ее вызывают на вторую печь.

И в это время вошел тот, кого ждал Ковров, — Виктор Андронов, в широкой шерстяной робе горнового и в затертой пластмассовой каске. Остановился у двери, оглядывая их обоих.

— Помешал я тут… — сдержанно сказал он.

— Витя, как ты можешь помешать? — сказала Лариса, поднимаясь из-за стола.

Андронов, видно, по-своему истолковал ее поспешное движение.

— Я помешал, могу и уйти… — резковато сказал он.

— Ты, Витя, никогда меры не знаешь, — оборвала его Лариса и торопливо пошла к двери.

Ковров глянул на часы: ровно три. Андронов пришел точно, как и договорились, значит, с интересом ждал испытаний.

— Обиделась! — воскликнул Виктор. — А что я такого сказал?

— Наверное, есть на что обижаться, — заметил Ковров и невольно подумал: «Уж не Виктор ли Андронов?.. От него можно ждать чего угодно, взбалмошный парень…»

— Вы что имеете в виду? — неприятным, режущим слух голосом спросил Андронов.

— Ну хорошо, оставим… — с досадой на самого себя за неуместное предположение сказал Ковров.

— Что оставим? — не уступал Андронов.

— Спор этот оставим.

II

Андронов устроился у стола с телефонами, откинулся на спинку металлического стула и широко развел острые колени. Каска и роба, да еще посеревшее от усталости с ввалившимися щеками лицо старили его, а на самом деле и по годам, и по своему поведению — мальчишка. Работал Виктор третьим горновым у шлаковой летки, где никакой механизации не существовало. Кстати и некстати Андронов требовал засадить за работу сто конструкторов для улучшения условий труда горновых. Весь доменный цех прослышал об «андроновской сотне», Виктор не упускал случая ругнуть и начальника цеха, и обер-мастера — Деда, как его называли, и инженеров по технике безопасности за то, что они не хотят внедрять новые механизмы, облегчающие труд рабочих, боятся, утверждал он, чтобы не нагорело от начальства: занялись, мол, изобретательством, вместо того чтобы чугун давать. Андронов перешел на второй курс вечернего металлургического института, читал бюллетени технической информации, спорить с ним было не так-то просто.

Первой его «жертвой» стал мастер Бочарников, доменщик опытный, но без технического образования. Бочарников, доброй души человек, вывел в люди многих парнишек, начинавших у доменной печи свой трудовой путь, но для споров с горновым-студентом эрудиции у него явно не хватало, и, может быть, поэтому он считал Андронова пустобрехом. До недавнего времени, пока Андронову не надоели постоянные стычки с мастером, работали они в одной смене. На производственных совещаниях от речей горнового Бочарникова пот прошибал. Он рассказывал друзьям, что «андроновская сотня» стала сниться ему по ночам и не дает как следует выспаться. Свою гипертонию он тоже приписывал кошмарной сотне прилипших к чертежным доскам инженеров, и ни видеть, ни слышать Андронова спокойно не мог, даром что тот был сыном его друга, с которым вместе во время войны кончал ремесленное. Но Андронов-отец второй год помогал индийским металлургам осваивать доменные печи, и управы на Виктора не было.

Лишь совсем недавно Виктор Андронов настоял на переводе в другую смену — мастера Ивана Чайки, своего дяди по матери. Чайка, всего-то лет на десять старше племянника, был единственным человеком в цехе, с которым Виктор не вступал в споры и которому не дерзил. Работа на заводе десятилетиями бок о бок не оставляла тайн друг о друге, и Ковров знал, что мать Виктора терпеть не может младшего своего брата, Ивана Чайку, — не сошлись семьями — и корит сына за дружбу с ним. Но, как часто бывает в семьях, где нет согласия, настойчивость матери приводила лишь к обратному результату: Виктор, как говорили родители, совсем отбился от рук.

Ковров, как и многие другие, до недавнего времени считал Виктора крикуном и задирой, пока однажды не понял: а ведь в чем-то он прав. И вот решил привлечь его к своей работе.

— Ну и ветрила! — воскликнул Андронов. — Воет хуже вентилятора. Работаю у шлаковой летки, слушаю — свистит во все дырки, железо грохочет. Вот, думаю, воздухонагреватели повалит, башни сорок пять метров высотой, в броне, придавит, и мокрого места не найдут. Здесь поспокойнее.

В пирометрическую, впуская шумы литейного двора, несмело вошел сорокалетний горновой Васька. Широкополая войлочная шляпа огромным грибом сидела на его голове, из-под робы нараспашку проглядывала, обтягивая худую грудь, некогда алая, а теперь темно-вишневая от пота и грязи майка.

— Входи, — ободрил Андронов.

Васька приблизился и уважительно поздоровался с Ковровым:

— Здрасьте, Алексей Алексеевич…

Ковров в знак приветствия молча поднял руку. Горновой расположился на стальном стульчике у стены и напряженным взглядом уставился на Коврова.

Каких только проступков не было за Васькой! Приверженность к водке и легкой жизни дорого ему обходилась: он перебывал, кажется, на всех заводах города. Не проходило двух-трех недель на новом месте, как его отчисляли за прогулы и пьянство. В доменном цехе на должности горнового самого низкого разряда Васька задержался только потому, что рабочих этой квалификации не хватало. Молодежь не желала работать в копоти и гари. Не прельщала даже сравнительно высокая зарплата. А Васька после очередного прогула радовался и такому месту, семью надо было кормить. Время от времени он дня два-три «гулял», то есть лежал дома без памяти от чрезмерного употребления спиртного. Первый горновой смены, крепкий, несдержанный на разные непотребные слова человек, клял Ваську, грозился выгнать с литейного двора, как только тот очнется и явится на работу. Но когда Васька являлся и похудевший и молчаливый, с поникшей головой безропотно выслушивал «мораль», первый горновой в конце концов кидал к его ногам лопату и кричал:

— Черти тебя принесли! Кто за тебя работать будет?!

Повеселевший Васька живо поднимал лопату и брался за дело с таким усердием, что обозленные на него горновые добрели и прощали ему привычку «гулять».

С тех пор как Андронов перешел в смену Ивана Чайки, они с Васькой стали друзьями, несмотря на разницу возрастов в двадцать с лишним лет. Андронов заступался за Ваську, когда тому грозила расправа товарищей, а Васька готов был услужить Андронову, чем мог: помочь в работе на литейном дворе, поддержать в критике начальства за равнодушие к механизации, сбегать за водкой, когда Андронов собирался в гости к дяде Ивану…

— Алексей Алексеевич, возьмем Ваську… — попросил Андронов. — Он автоматикой интересуется.

— Васька? — изумился Ковров.

А тот не замедлил подтвердить:

— Точно, Алексей Алексеевич! — Он почему-то стукнул кулаком по взмокшей на груди майке. — Мне бы малость подучиться, я бы от водки отвык. — И пустился в рассуждения: — Ну что я видал в жизни?.. С каких примеров брал науку?

— Василий, — одернул его Ковров, — ты должен сейчас канаву готовить к выпуску чугуна.

— А я все, что надо, сделал. Досрочно. Работал — вон майку можно выжимать, — Васька опять стукнул кулаком в грудь.

У двери взревело, и в помещение вошел первый горновой.

— Ты где, Василий, прохлаждаешься? — закричал он. — Где ты баланду травишь?

— Заправил я канаву, Николай Иванович, — Васька поднялся и переступал с ноги на ногу.

— Видал, что заправил, — сказал первый. — А все же место твое на литейном дворе. Ступай.

Васька безропотно отправился к двери, а первый горновой опустился на стул, шляпой стер с лица горошины пота и устало Сгорбился.

— Ночь сегодня что-то долго тянется… — проговорил он. — Гроза всю душу вымотала…

— Василий опять «гулял»? — спросил Ковров.

Он считал, что Васька вовсе не безнадежен. Придет время, остепенится, станет человеком. Чем-то Васька ему нравился. Другой сейчас пустился бы в перебранку с первым горновым, а этот встал и пошел на литейный двор.

— Да нет, держится третью неделю, — сказал первый горновой. — Глаз за ним нужен.

— Человек же он, — воскликнул до сих пор молчавший Андронов. — А с ним, как с дворнягой: «Васька, ступай…», «Васька, сюда…», «Васька, не мешайся под ногами»… Хочешь не хочешь запьешь.

— Сейчас пойдем, — сказал Ковров, предупреждая перепалку, и встал.

Андронов тоже поднялся. Первый горновой оглядел их и промолчал, решив видно, что Андронов идет с Ковровым по делу, не стал мешать.

Автоматическое переключение отработанного воздухонагревателя на горячий изобретено было давным-давно. Вся «заслуга» Коврова заключалась лишь в том, что он, нарушая распоряжение старшего мастера газового хозяйства и начальника цеха и тем совершая должностное преступление, тайком опробовал и отремонтировал реле автоматической схемы. Ничего не изобрел, а пришлось потруднее, чем тому, кто впервые создавал схему автоматической перекидки клапанов. Сегодня предстояла очередная проба.

Они поднялись и направились в зал автоматики. Навстречу им в пирометрическую прошел мастер печи Иван Чайка. В смену Бочарникова Ковров не стал бы своевольничать.

— И племяш с тобой?.. — только и спросил Чайка на ходу и подмигнул обоим.

Ковров любил молчуна и крепыша Ивана и считал его верным и надежным другом, потому и вел эксперименты в его смену, в тайне от всех, оберегая друга от неприятностей.

После встречи с Чайкой почему-то мелькнула мысль подождать, не включать схему, отложить до следующего раза, потом когда-нибудь…

У дверей зала автоматики Ковров спросил Виктора:

— Может, переждать ураган?

— Выходит, испугались? — Андронов насмешливо посмотрел на Коврова.

— Ладно! — решительно сказал Ковров, устыдившись своих сомнений. — Тебе, горновому-студенту, полезно посмотреть, как сработает «запрещенная» автоматика. Полгода восстанавливал. Пробовал уже, отлично действовала.

— А не боитесь вы, Алексей Алексеевич, вот так по ночам, наперекор Черненко?.. — подлил масла в огонь Андронов.

— Ну, выгонят на худой конец… — хмуро ответил Ковров. — Славы мне эта автоматика все равно не принесет, не мной выдумана. Но обидно… Испугались возни с приборами, взяли да выключили. Металл, металл любой ценой, печи на износ работают, все соки из них выжимают, куда уж тут до автоматики. А она, между прочим, хоть немного, да поднимет производительность печей. Ладно, пошли.

— А вы-то почему встреваете, если начальству до лампочки? — с обычной своей настырностью не отставал Андронов. — Вам-то что?

— Больше всего, если хочешь знать, — повернувшись к Андронову и в упор глядя на него, сказал Ковров, — не переношу испорченной техники. Ну вот… — Ковров потер кулаком топорщившуюся на груди спецовку, — не могу, понимаешь?

— Понимаю, — неожиданно согласился Андронов. Ковров посмотрел на него с недоверием: никогда не угадаешь, как себя поведет парень в следующую минуту. — Это я понимаю, Алексей Алексеевич, — еще раз уверил Андронов. — А все же, помимо того, должен быть у вас какой-то личный интерес, выгода своя должна быть. У нас на заводе, по-моему, каждый о своей выгоде печется, за себя наперед всего хлопочет. Понять не могу, какая у вас выгода?

Ковров вспомнил, с какою отчаянною злостью Андронов, член цехового комитета, добивался справедливости в решении бытовых вопросов, и, поддавшись неожиданному чувству, спросил:

— А если бы у меня и была своя выгода, пошел бы сегодня со мной посмотреть на автоматику?

Андронов, видно, принял шутку за чистую монету и насупившись сказал:

— Смотря какая выгода… Если как в цехкоме с распределением квартир, не пошел бы… А знаете, почему я к вам присоединился? — вдруг оживляясь, спросил Андронов. — Вы против Черненко, не посчитались с его распоряжением… — Глаза парня сузились и похолодели.

Андронов и старший мастер газового хозяйства председатель цехового комитета Черненко платили друг другу неприязнью. Андронов недавно тоже прошел в цехком голосами главным образом молодых рабочих, поддержавших его за безудержную критику, и обвинял председателя чуть ли не во всех мыслимых грехах: подхалимаже, зазнайстве, бюрократизме и вдобавок злоупотреблении своим положением. Вот же настоял Черненко на том, чтобы очередной ордер на квартиру был передан его свояку, газовщику, а не мастеру Чайке, ютившемуся с семьей в крохотной комнатенке. С того заседания Андронов каждый раз поминал эту историю и старался, чем мог, досадить Черненко.

Ковров только теперь осознал, почему парень так охотно согласился участвовать в экспериментах, и укорил себя: можно ли было приглашать?.. Мальчишка и есть мальчишка…

— Эх, Витя!.. — только и сказал Ковров.

Он вытащил из кармана запасной ключ, о существовании которого никто, кроме него, не знал — два ключа перед этим у него отобрал Черненко, — и отпер висячий амбарный замок, которым Черненко собственноручно замкнул двустворчатую стальную дверь. Шагнув в зал, включил свет.

Они прошли за щиты с реле и приборами. Ковров стал объяснять, в какой последовательности срабатывают восстановленные им после долгого бездействия реле. Виктор с интересом слушал.

Время от времени Ковров прекращал объяснения, прислушивался к шуму ветра за бетонными стенами зала без окон. Да, такого урагана еще не было! Ковров вспомнил только что сказанные Андроновым слова о том, будто могут упасть каупера. В душу на минуту закралось какое-то детское опасение: а что, если Андронов прав? Но тут же отбросил мысль, продолжал свои объяснения.

Схема была уже включена, надо было ждать установленного времени.

— Вот сейчас, — сказал Ковров, — еще несколько секунд… Вот!

Сработало первое реле: тр-р-р… Еще реле… И вдруг все замерло. Ковров еще медлил секунду, другую… Затем бросился в пирометрическую, крикнул на ходу: «Не сработало!..»

Андронов выскочил из зала вслед за ним. Они ворвались в пирометрическую. Чайка кричал в телефонную трубку, чтобы прекратили подавать воздух.

— Помпаж! — крикнул Чайка, берясь за другой телефон.

Значит, схема сработала наполовину: воздуходувка всей своей мощью гнала воздух в наглухо перекрытый трубопровод. Авария, но поправимая.

Ковров принялся помогать Чайке, взяв на себя часть телефонных распоряжений, ограничивающих потери чугуна, медлить нельзя ни минуты.

Когда все необходимое сделали и печь пошла нормально, Ковров прикинул потери: последствия аварии оперативными распоряжениями удалось нейтрализовать процентов на восемьдесят.

Он стоял рядом с Андроновым и Чайкой, и все трое утирали пот, выступивший на лицах. Только теперь они опять услышали стон, вой ветра и удары его порывов в наружные переборки.

Андронов отправился к шлаковой летке, и Ковров и Чайка остались одни.

— Потери не так уж велики, могло быть хуже, — заговорил Чайка, сведя угольно-черные брови. — Хорошо, что сразу приняли меры. А все равно будет плохо, Черненко тебе не простит, да и мне нагорит.

— Ни при чем ты, — глуховатым, севшим от пережитого голосом возразил Ковров. — Я затеял, мне и отвечать.

— Разрешил-то я, — сказал Чайка и вскинул на Коврова глаза. — Не отопрусь от своего слова. Как было, так и скажу.

Они посидели молча. Чайка не сводил с Коврова пристального взгляда. Ковров потер ладонями лицо.

— Нет! — решительно сказал он. — Вина на мне, нечего тебе встревать.

Опять замолчали, недовольные друг другом. Ковров встрепенулся, пристукнул кулаком по столу.

— Кто-то в схеме намудрил после меня. Не могли реле застопориться, и блокировка не сработала. Я же все привел в порядок и дважды опробовал, ты знаешь. Кто-то копался там и отключил вторую половину устройства или напутал в проводах.

— Может, Виктор? — соглашаясь с догадкой Коврова, предположил Чайка. — Без умысла, из любопытства. Странно только, что мне не сказал, племяш все свои планы и обиды мне выкладывает.

— Он бы не стал от нас таиться, — подтвердил Ковров. — Затыркали мы его, а парень он честный, хоть и озорник. Когда я предложил ему помогать, первое, что спросил, знаешь ли ты. Нет, не он, кто-то другой.

— Вон оно что! — Чайка присвистнул. — Тогда все иначе поворачивается! Надо сказать…

Ковров покачал головой:

— Нет, говорить никому нельзя, мне скажут, что я вину на другого хочу переложить. Проверить надо прежде самому и разобраться. Никого другого впутывать не стану.

— Неугомонный ты, Ковров, — Чайка усмехнулся и оглядел шкалы приборов: все ли в порядке?

Ковров невольно тоже посмотрел на приборы: печь шла ровно.

Порывы ветра за переборками усилились, точно снаружи бушевало море, обрушивая на заводские сооружения удары штормовых волн. В хаотические звуки порывов ветра, к которым они стали привыкать, вплелся все усиливающийся скрежет металла. Через мгновение на них обрушился грохот, твердь бетона под ногами заколебалась, как во время землетрясения.

Ковров выскочил на площадку кауперов и увидел, хотя в первый момент и не поверил глазам, как цилиндрическая стенка брони воздухонагревателя пошатнулась. И тотчас все потонуло в свистящем, ревущем мраке: порвало электропроводку. Грохот ломаемого металла возникал волнами, то затихая, то достигая неестественной силы.

III

К утру положение определилось: бушевавший ночью ураган пошатнул один из кауперов шестой печи, броня его лопнула, часть огнеупорной раскаленной кладки вывалилась на железнодорожные пути. Разрушило трубопроводы, по которым в печь подавался нагретый воздух. Печь была остановлена…

Ураган сгас. Хмурые облака вырывались из-за вороненых печей, заслонявших северную половину неприютного неба, и стлались над заводом. Могучие струи воды из пожарных шлангов разваливали груды пышущего жаром кирпича. С отчаянным шипением и свистом взлетали вверх клубы пара, шпалы были залиты водой. Рельсы железнодорожных путей наспех расчистили от битого кирпича и обломков стальных конструкций, чтобы продолжать подачу металла с действующих печей в мартеновские цехи. Медленно продвигались составы чугуновозных и шлаковозных ковшей, смонтированных на железнодорожных платформах. То и дело слышались свистки виснущих на подножках маневровых тепловозов железнодорожников, скрежет тормозов и сирены предупредительных сигналов.

Ковров сначала помогал в расчистке путей, а затем, не дожидаясь никаких указаний, превозмогая усталость, собрал вязанку подвернувшихся под руку обломков замазанных мазутом досок и полез на самый верх домны, на колошник: выжигать газ, как делалось всегда во время выдувки печи, чтобы избежать взрыва гремучей смеси. Ждать старшего мастера газового хозяйства Черненко нечего, да он и не полезет, старику трудно: шестьдесят пять метров высоты, по открытым стальным лесенкам, ступеньки которых сварены из прутков. Между ними под ногами видно на всю глубину.

Ковров поднимался, крепко схватывая стальные перила одной рукой и придерживая вязанку другой. Он чувствовал, что силы вернулись к нему. Крутые ступени без поворотов вели прямо вверх. На середине подъема посмотрел под ноги. В сизой глубине кто-то стоял, подняв освещенное пасмурным небом лицо, и следил за ним. Черненко!

— Отдохни! — прокричал Черненко.

— Горнового с дровами пошлите, — крикнул Ковров.

Мышцы бедер сжимались от напряжения, но Ковров не останавливался, ритмично переставлял ноги со ступеньки на ступеньку, взбираясь все выше. Прямо перед ним была вороненая стальная цилиндрическая стена печи, к которой постепенно приближалась наклонная лесенка.

Слева и справа все шире открывалась батарея коксовых печей с желтоватыми струйками газа, выбивавшимися из затворов, эстакада с протянувшимися нитями железнодорожных путей и стоявшими на них думпкарами, сизые башни соседних доменных печей. За домнами распластались корпуса мартеновских цехов с рядами высоких труб… Несмотря ни на какой ураган, завод жил неостановимой жизнью, и что бы ни случилось с ним, Ковровым, завод всегда будет жить, и всегда будут вздыхать с металлическим отзвуком доменные печи, и всегда с заводской территории будут уходить в далекие странствия тяжело громыхающие на стрелках составы с синими от окалины бухтами проволоки, грудами проката на платформах, прямыми, как стрелы, рельсами, свернутыми в муфты полосами стального листа… Всегда! И в том, что с каждым мгновением все шире открывалась панорама живущего завода, и в сознании бессмертия завода было что-то необходимое ему, Коврову, придававшее новые силы…

Он поднялся на последнюю ступеньку, ветер кинулся на него, заполняя грудь свежестью. На широкой стальной площадке Ковров присел перед грудой обломков досок, которые притащил снизу, и принялся отрывать тоненькие щепочки, чтобы разжечь костер. Он должен был отламывать совсем хилые лучинки, иначе они не загорятся. Такая пустяковая, неприметная работа по сравнению с тем, что происходило сейчас там, внизу, а как без нее обойдешься? Не разожжешь костер, задует ветер пламя, и взрывом накопившегося в печи газа может снести всю эту «корону» домны, на которой он разместился, весь колошник, или, чего доброго, разрушить шахту…

Лучинки, терпеливо нащипанные и сложенные шалашиком, дружно вспыхнули. Раздуваемые ветром, темно-бурые от мазута, в котором были испачканы доски, вспыхнули языки пламени. Все еще тяжело дыша после подъема, Ковров взглянул на близкие отсюда с высоты мятущиеся космы тяжелых облаков. Они неслись над заводом, над печью, и казалось, будто площадка, на которой он стоял, как мостик корабля, стремительно движется навстречу осеннему небу.

Не раз, забираясь на колошник печи, Ковров испытывал это странное ощущение полета. Больше ничто не заслоняло раскинувшейся во все стороны заводской панорамы с отблескивающими нитями железнодорожных путей, с трубами, возносящимися к самому небу, зданиями цехов, как будто небрежно разбросанными по земле. Но вытянутые коробки цехов на самом деле стояли в строжайшем порядке, определяемом не законами геометрии, а неизбежной взаимосвязанностью звеньев конвейера металлургического производства.

Ковров опять присел у костра и принялся пристраивать доски так, чтобы к пламени было больше доступа воздуха и огонь охватил их со всех сторон.

Костер, раздуваемый ветром, наконец, разгорелся. Надо было действовать! Действовать! Осторожно, чтобы не потушить пламя, Ковров вынул объятое огнем с одного конца полено, добрался до засыпанного устройства и бросил факел в пасть домны. Прошло несколько секунд. Из чрева печи с угрожающе нарастающим звуком «У-у-х» выметнуло клуб дыма. Растянутый во времени взрыв. Значит, первая опасность миновала. Надо сбрасывать в печь горящие поленья, поджигать газ, не давать ему скапливаться в больших количествах.

На площадку вылез, едва дыша после крутого подъема, присланный мастером для подмоги горновой Васька. Видимо, другого, работящего — считалось, что Васька забулдыга — во время аварии сыскать не удалось. Ковров показал своему помощнику, куда бросать горящие обломки досок и, уверенный, что Васька не подведет, не так уж он плох, стал спускаться на литейный двор к Черненко. Конечно, мастер уже знает, что Ковров ночью был в цехе, и догадывается о его возне с автоматикой. Двери-то в зал с реле остались открытыми. И хотя всем известно, что ночью буйствовал ураган, что, очевидно, ветер порвал броню каупера и оборвал воздуховод, но эксперименты Коврова не могут не возбудить подозрений…

Ковров нашил Черненко и попросил направить на колошник еще двух человек с дровами. Мастер — сутулый, в притертой к седеющей голове кепке, сказал: «Жди меня здесь…» Распорядившись о подмоге, вернулся. Он знал то, что еще не было известно Коврову: мастера печи Ивана Чайку ударило обломком кирпича, когда он выбежал наружу во время разрушения каупера. Скорая увезла Чайку в больницу.

Они стояли около железнодорожных путей. В пролом сорванных трубопроводов и перекрытий смотрелось небо, будто не стальные конструкции, а само оно — облачное, хмурое небо, свалилось наземь. Черненко раздумывал, говорить Коврову о несчастье с его другом или сейчас не тревожить? Пусть, пока идет аврал, спокойно делает свое дело. Все равно ничем нельзя помочь, тем более, что вместе с пострадавшим на скорой поехал Виктор Андронов.

Черненко молча вытащил пачку сигарет и протянул Коврову. Неверным движением пальцев тот добыл сигарету и, нагнувшись к мастеру, прикурил.

— Директор приезжал ночью, — затянувшись и выпустив загустевшую в сыром воздухе струю дыма, сказал Черненко. — Тебя разыскивал. Ему сказали, что ты во время аварии был на печи, знаешь, как все случилось…

— Кто сказал? Чайка? — встрепенулся Ковров.

Черненко помолчал. Не хотелось говорить, да придется, директор разыскивал Коврова именно потому, что Чайку увезли, не у кого было спросить.

— В больнице Чайка… — насупившись сказал Черненко.

— В больнице?!

— Ударило кирпичом, когда каупер разрушился, Чайка выбежал наружу и как раз… А ты в это время, говорят, выбежал пути расчищать. Кроме тебя, не с кем было директору говорить.

Ковров смотрел на Черненко остановившимися глазами.

— В каком состоянии Иван? — сипло спросил Ковров.

Черненко пожалел Коврова, сказал:

— Не знаю. С ним в скорой поехал Виктор Андронов. Силком влез, ты его знаешь. Присмотрит, сделает, что потребуется.

Они стояли друг перед другом и смотрели себе под ноги на ржавую землю. Черненко отбросил недокуренную сигарету и взглянул в усталое, без кровинки лицо Коврова.

— Летит из Москвы, из министерства, Григорьев с комиссией, — заговорил Черненко. — Вызван с Юга начальник цеха. Тебе это известно?

— Откуда мне знать? — мрачно ответил Ковров.

— Алеша, прежде чем с директором будешь говорить, расскажи мне, как случилось… — негромко, устало попросил Черненко.

Ковров только теперь заметил, как потемнели глазницы Черненко и более обычного горбились плечи. Почему-то на ум пришел недавно проведенный вечер на дне рождения мастера. Уходя тогда от него, а потом и на другой день, испытывал Ковров благостное умиротворение. И не лежала душа работать со схемой автоматических устройств наперекор Черненко, не хотелось осложнять жизнь хорошему человеку, до пенсии ему оставался ровно год… А теперь вот что получилось, смотреть на Валентина Ивановича страшно.

— Хорошо, расскажу, — покорно согласился Ковров.

— Всю правду, — попросил Черненко.

— Да, Валентин Иванович, — глуховато, но напористо подтвердил Ковров.

— Я слушаю, Алеша… — Черненко приготовился к тяжкому и неизбежному. Он догадывался, почему Ковров оказался в цехе ночью, хотя работал в дневную смену. — Перед тем как проломило каупер, автоматику включал?

Ковров, не разжимая бескровных губ, кивнул:

— Включал, Валентин Иванович… Незадолго до того, как ветер разрушил каупер. Включал! — Ковров энергично кивнул, подтверждая этим жестом, что говорит правду.

— Та-ак… — протянул Черненко. Плечи его еще более ссутулились. — Что дальше было? — потускневшим голосом спросил он. — Не сработала?

— Не сработала, — с трудом вытолкнул из себя Ковров. — Два раза — секунда в секунду… А на этот раз отказала. Половина схемы сработала, а вторая отказала. Почему — не знаю.

— Когда это — два раза? — поинтересовался Черненко и поднял на Коврова усталые глаза. — Я тебе запретил включать. Тайком, значит?..

— Тайком, Валентин Иванович, — подтвердил Ковров. Теперь ему нечего было терять, он понимал, что судьба его решена, на стихийное бедствие, скорее всего, не посмотрят, другим печам ураган не причинил беды. И скрывать Ковров ничего не хотел. Принялся обстоятельно объяснять Черненко, что первый раз включал довольно давно, ночью, второй раз совсем недавно, тоже в ночную смену. Работала автоматика безотказно.

— Себя не жалеешь, — сказал Черненко, — и меня тоже…

— Не мог я по-другому, Валентин Иванович. Ну, не мог! — Ковров вскинул на Черненко темные, упрямо смотревшие глаза.

— Чего тебе надо было? Ну, чего?.. — спросил Черненко так тихо, что голос его потонул в шумах маневрировавшего состава ковшей. Ковров понял его скорее по движению губ. Понял, но не ответил, угрюмо молчал. Будто старший мастер сам не знает.

Черненко повторил:

— Ну, чего тебе нужно было?

— Вы же знаете, Валентин Иванович… — сказал Ковров.

Черненко кивнул, понимая, что Ковров прав и объяснять тут нечего.

— Ты понимаешь, что происходит на заводе? — помолчав, сумрачно спросил Черненко.

Вопрос заставил Коврова призадуматься.

IV

Черненко поднял на Коврова усталые, казалось, за одни сутки выцветшие глаза.

— Ну, что ты молчишь? — спросил он.

— Вот именно… — сказал Ковров, наконец, догадавшись, что имеет в виду Черненко. — В том-то и дело. Мы же обязательство взяли дать лишний миллион тонн стали, должны мы его выполнить?

Черненко помедлил и неторопливо ответил:

— Должны…

— А как? Миллион тонн — не шутка…

— Мальчишка ты! Взрослым пора стать, — сказал Черненко. — На рожон не лезть, прежде думать, а потом делать. Вот допустил ты аварию, и потеряем мы чугуна столько, сколько вся эта твоя автоматика не даст. Что теперь? Не знаешь директора, нашего Логинова? Жмет на всех, не даешь металла — уходи. Вон главного инженера до инфаркта довел. Как еще начальник доменного цеха держится… Середин… Ходил к директору, что-то доказывал, убеждал, а убедить, видно, не смог, ремонта так и не разрешили, печь не дали останавливать, не хочет Логинов терять чугун. Прежде мы, что хотели, то и делали, «голосованием» решали, как плавить чугун, и довели завод до того, что себестоимость подскочила, план еле тянули. Можно было так дальше работать? Логинов дисциплину навел, никакой этой самой «демократии» в управлении производством, слава богу, не стало. А ты все свое… Ты где живешь? Ты что, ничего этого не знаешь?

— Да знаю… — отмахнулся Ковров. — А видели вы, где директор живет? — неожиданно спросил он.

Черненко крепко сомкнул челюсти и вперил в Коврова свой взгляд — чего еще ему надо?

— Я сам в том доме живу. Ну и что?

— А видели вы на логиновской площадке четыре двери и во всех тех квартирах логиновская родня?.. В тех квартирах люди жили. Дом хороший, улица тихая… — Ковров не отрывал своих потемневших глаз от Черненко. — Куда-то жильцов переселили. Одну квартиру из тех давно еще Ивану Чайке обещали. Как он живет, сами знаете. А вы, Валентин Иванович, на цеховом комитете настояли, чтобы квартиру, которая Чайке была предназначена, директорской родне отдать. Один только Андронов пошел против вас… Вот как получается. И второй ордер тоже Чайке не достался…

— Другой совсем разговор… — отвернувшись, Черненко опять вытащил цветастую пачку сигарет. — О чем ты речь завел, когда такое… — кивнул на домны.

— Тот самый разговор, Валентин Иванович. Для своей семьи директор целую площадку занял, а с рабочими как? И вы, Валентин Иванович, в цеховом комитете так же начали с рабочими, как директор, второй ордер на квартиру свояку без очереди настояли выдать. И опять Андронов голос поднял один против всех…

— Свояк мой — газовщик со стажем. Он в цеху нужен… — попытался оправдаться Черненко.

— Никто не спорит, нужен, но есть рабочие, похуже живут. Не зря Андронов с вами сцепился.

— Андронов всегда чуть что — в драку лезет. И в цехе что вытворяет! Никому не желает подчиняться, грубит, начальника цеха к такой эдакой послал…

— А может, это мы сами виноваты, что с Андроновым сладу нету? — спросил Ковров, вперив в Черненко жгучий взгляд. — Верить он нам перестал — так мне сегодня показалось.

— Хочешь верь, хочешь не верь, а дисциплину должен держать, — возразил Черненко. — Директору надо спасибо сказать, что дисциплину поднял. — Черненко ушел от неприятного для себя разговора. — А это… с квартирами или с каким другим личным интересом всегда было и всегда будет, что тут говорить.

— Вот мы и заставляем Андронова в это самое поверить. Он с добром к нам, со справедливостью, а мы ему…

— Доброта, она, знаешь, заводу боком выходит, — прервал Черненко. — Ты думаешь, когда Григорьев, который сейчас к нам из министерства летит, у нас директором был, он по головке гладил? У него рука была твердая. — Черненко сжал кулак. — С ним тоже, бывало, не поспоришь. Это вот после него директор Николай Фомич доброту развел.

— А с квартирами как Григорьев? С грубостью как?

Черненко затянулся, выпустил струю дыма, отбросил окурок и негромко, как бы про себя, произнес:

— Раз на раз не приходится…

— Кто-то проектировал автоматику, кто-то ее смонтировал, — после молчания возвратился Ковров к тому, с чего начался разговор. — Что же, все это так — побоку?

— Послушай, Алексей… — сказал Черненко и приостановился. — Ты меня слышишь? — спросил он, потому что Ковров смотрел куда-то в сторону. — Скажешь ты директору, что включал автоматику?

— Скажу!

— Объясни, что случайно включил. Слышишь меня?

— Слышу, Валентин Иванович, — машинально ответил Ковров.

— Ну вот… Скажи, что случайно…

Ковров стоял, не произнося ни слова. Вспомнилось, как убежден Андронов, что на заводе все гнут только в свою сторону. И ему он сказал, что возня с автоматикой, наверное, выгодна лишь самому Коврову. Ну и чего он, Ковров, добился?

— Но я не случайно… — сказал он, пожимая плечами. Ему было безразлично, что теперь будет с ним.

— Ты понимаешь, что тебя ждет? — спросил Черненко и повел глазами в сторону порванных трубопроводов. — Кто будет разбираться, ты виноват или ураган?.. Скажи, что случайно получилось. Я могу подтвердить.

На усталом лице Коврова появилось подобие усмешки.

— Как можно случайно, Валентин Иванович?.. Вы же знаете, надо повернуть восемнадцать ручек. Как это можно сделать случайно?

Мастер медленно вытащил из пачки вторую сигарету и долго чиркал спичками, гасшими на ветру. Наконец, раскурил ее.

— Скажи, что семнадцать ручек были включены, что проверял схему. Последнюю, восемнадцатую включил по ошибке… — Черненко замолчал, нахохлился и, повернувшись боком, прикрылся от ветра краем поднятого ворота пальто. Вдруг вырвал изо рта сигарету и с силой бросил ее наземь. — Ну что тебе надо было? Что? Мальчишка! Неслух окаянный. Сам ни о чем не думаешь и мне подумать не даешь!

— Какой я мальчишка? — некстати обиделся Ковров. — Четвертый десяток пошел.

— Да ты что?.. Что ты мне толкуешь?.. — возмутился Черненко. — Ты вокруг оглянись…

Губы у Черненко подрагивали, Ковров никогда не видел его в таком состоянии.

Немного успокоившись, Черненко негромко проговорил:

— Как ты можешь быть спокойным?..

— А мне ничего другого не остается, Валентин Иванович, — ответил Ковров без тени рисовки. Он все решил, сомнения не мучили его, он расскажет, как было. — Вам-то чего переживать, вы-то совсем ни при чем. Мне ответ держать, а не вам.

— Алеша, на пенсию мне скоро, хотел уйти по-человечески, а вон как получилось… Пойдем ко мне, подумаем, как быть, директору позвоним, узнаем, нужен ли ты ему, а может, без тебя разберутся.

Они зашагали к наружной стальной лестнице четырехэтажного запыленного здания, в котором находился кабинет Черненко и другие службы цеха. Около лестницы неожиданно столкнулись с женой Чайки, Майей, в наскоро наброшенном пальто и теплом платке, подоткнутом за воротник. Лицо ее было неподвижным, холодным, она даже не взглянула на них.

— Идемте, — сказал Черненко и уступил ей дорогу.

Ковров стал подниматься за ними по гулким стальным ступеням. В кабинетике с потускневшими от пыли стеклами единственного окна Черненко усадил Майю на стул в ряду других, стоявших вдоль стены, и сам сел не за стол, а в таком же ряду стульев у противоположной стены. Ковров остановился около двери. Майя не смотрела на него, она сидела совершенно неподвижно, с опущенными глазами.

— Где он? — спросила невыразительным глухим голосом.

— В больнице, — сказал Черненко. — Ничего, отлежится…

— Его… его уже нет?.. — спросила Майя совершенно таким же безжизненным голосом.

— Нет… Здесь нет, — поправился Черненко, поняв смысл ее вопроса.

— Утром он не пришел… я подождала… позвонила на печь… никто не ответил… — Майя вряд ли даже сознавала, что говорит. Она как бы вспоминала, без всякой мысли. — Позвонила на другую печь… мне ничего не сказали… я поняла, побежала к проходной…

Она замолкла и сидела, не поднимая глаз. Стянула платок с головы. Ковров увидел знакомые белые, как солома, пряди ее волос, вспомнил, какой бывала Майя, когда встречала его, не очень приветливо, если он приходил к Ивану с водкой, и внутренне содрогнулся. Майя ни разу не взглянула на него, точно не знала. Ей было все равно, кто рядом. Совершенно все равно.

Больно ударил по нервам телефонный звонок. Черненко взял трубку, сказал, что сейчас передаст и протянул трубку Коврову.

— Это я, Лариса, — услышал он.

— Да… — сказал Ковров.

— Вы поняли, это я, Лариса?

— Я слушаю…

— Знаю, что с Чайкой, — сказала она. — Звоню с шестой печи, занята здесь, разбираюсь в схеме. Послала за Майей свою подругу.

— Позвоните в диспетчерскую, — сказал он. — Сейчас же…

Он положил трубку и вышел. Дверь в дверь располагалась комната диспетчерской с пультом. Диспетчер протянул Коврову трубку, Лариса успела соединиться с диспетчерской.

— Майя здесь, — сказал Ковров, — мы задержим ее, пусть ваша подруга приезжает. У Майи с Иваном всего-то и родни, что Андронов. Отец и мать Виктора в Индии. Нам самим надо помочь.

— Женя сейчас придет к проходной, — сказала Лариса. — Запомните, моя подруга — Женя Лосева. Я еще раз позвоню Черненко, как только она выедет.

Ковров отдал трубку диспетчеру и только тогда понял, что надо было как-то закончить разговор, спросить, как она сама, ей тоже, наверное, досталось. И что она там делает со схемой?..

— Она еще не отключилась? — спросил Ковров.

— Все! — сказал диспетчер. — Бросила трубку.

Ковров вернулся в кабинетик Черненко. Майя сидела в той же позе. Черненко вопросительно посмотрел на него.

— Сейчас к проходной приедет подруга Ларисы Касьяник, — сказал он и повел глазами в сторону Майи.

— Подождите у нас, — сказал Черненко Майе. — Приедет за вами одна женщина. Она побудет у вас с детьми…

Майя встала, натянула на голову платок.

— Я пойду, — сказала она.

Наверное, она ничего не поняла из того, что говорил ей Черненко.

— Вам надо подождать, — без всяких объяснений сказал Черненко.

— Хорошо, — сказала Майя и опустилась на прежнее место.

V

Лариса позвонила через несколько минут. Ковров пошел провожать Майю до проходной. По пути они не сказали ни слова. Утешать он не умел, да ей и не нужны были сейчас никакие утешения. Подруга Ларисы, худющая, некрасивая, в сиреневом пальто и капроновой косынке, ждала за проходной на ступеньках. Женщина взяла Майю под руку, и они двинулись через продуваемую ветром площадь к деревьям сквера, к трамвайной остановке. «Она хорошая, — с облегчением подумал Ковров о Жене, провожая обоих взглядом, — некрасивая, но хорошая…»

Он подождал, пока Женя и Майя не уехали, и тоже пошел к трамвайной остановке. Надо съездить в больницу. Схлынули неотложные дела, надо съездить… Смотреть на Майю страшно, в таком состоянии ей в больницу нельзя, Женя не пустит. Скорей бы узнать, что с Иваном, принести, может, что надо. На Андронова трудно надеяться, говорят, силком в машину скорой влез, и с врачами может повздорить… Майю поскорей бы успокоить. Надо ехать немедля. «Через какой-нибудь час вернусь на завод, — рассуждал Ковров, — и тогда пусть Черненко звонит директору и узнает, нужен ли я».

Все ускоряя шаг, он миновал площадь и вскочил на подножку отходившего трамвая. У больницы так же торопливо перебежал улицу и в два прыжка поднялся по ступенькам лестницы к стеклянной двери. В вестибюле столкнулся с Андроновым.

— Не пускают, черти!.. — выругался Виктор.

— Что с ним? — спросил Ковров. — Да говори же ты! — не сдержал раздражения оттого, что Андронов молчал.

Виктор провел ладонью по глазам. То ли устал, то ли из упрямства молчал. «Прямо с завода, не умывался и в бане не был…» — безотчетно подумал Ковров, глядя на него. Хотя сейчас это не имело ни малейшего значения.

— Молчат, — наконец, сказал Андронов, — спросили только, кем я прихожусь дяде Ивану. И взяли и выгнали… Дал бы я им всем жизни… — Андронов грубо выругался.

— Да ты что! Зачем так? — возмутился Ковров.

— Зачем, зачем! — вскрикнул Андронов. — А вот затем: у всех, как бельмо на глазу, все, кому не лень, гонят, шпыняют, обзывают…

— Ты успел и здесь что-то натворить? — забеспокоился Ковров.

— Да ничего… Пойдите да спросите. В машине везли без памяти… А может, все от наших экспериментов, Алексей Алексеевич? — неожиданно спросил Андронов и почти вплотную подвинулся к Коврову, полоснул шальным взглядом.

Тот невольно отступил, ему показалось, что парень сейчас ударит.

— Да подожди ты! — с досадой на самого себя за невольное движение воскликнул Ковров. — Ну что за человек!

Отстукивая каблуками сапог по бетонному полу, он решительно направился в глубину широкого коридора. Разыскал дежурного врача.

— Рано еще что-либо говорить, — ответил на его вопрос широколицый со жгучими грузинскими глазами врач. Спросил, не родственник ли Ковров.

— Буду говорить с вами прямо, — сказал он, узнав, что Ковров из того же цеха, что и пострадавший, — положение серьезное.

Попросил позвонить завтра дежурной сестре, сказал, что никаких передач пока не нужно.

— Извините, если наш горновой вел себя нехорошо, — сказал Ковров.

— С кулаками пробился в машину скорой и здесь всем нагрубил. Да что с него взять? — врач усмехнулся. — Есть такие: распущены, грубы.

— Он и на заводе такой же, извините…

— Да, ладно, мы привыкли, одним шалопаем больше, одним меньше — какая разница?

Ковров вернулся к ожидавшему его Андронову.

— Пошли! — бросил он и зашагал к выходу. Глухое раздражение охватило его, в самом деле, что с Андронова взять? Вот захотелось пробудить у него интерес к автоматике, а он что? Даже в несчастье остался вздорным человеком. Отругать бы как следует его же словами — Ковров это тоже умел, жизнь и его не баловала — или набраться терпения, объяснить по-человечески, чего он, Виктор, стоит. Так ведь проймешь ли его хоть руганью, хоть другими, хорошими словами? Слова, они и есть слова…

Ковров и Андронов вышли на крыльцо.

— Алексей Алексеевич, — на ступеньках Виктор преградил Коврову дорогу, — что сказали врачи?

— Что тебе сказали, то и мне, — все еще не справившись с раздражением, буркнул Ковров. Взглянул на осунувшееся лицо Виктора и добавил: — Сказали, завтра у дежурной сестры узнать.

— Может, мы с вами виноваты? — спросил Андронов. — С этой автоматикой, так ее…

— Да будет тебе! — в сердцах остановил Ковров, — Ну при чем тут забарахлившая автоматика?

— Делать что теперь? — спросил Виктор, пропуская Коврова вперед. — Никого нет… Одна только бабушка… А что она сделает? У нее на руках двое внуков от тетки… Что мы сделаем, как поможем?..

Ковров подумал: в самом деле, не сладкая у Андронова жизнь, да еще несчастье свалилось. Ругать его расхотелось.

— Помогут Майе… — сказал Ковров. — Подруга Ларисы сейчас с ней. Помогут… Идем. Домой тебе надо, ты сегодня в ночную. Успеть надо помыться, поесть.

— Да ничего мне не надо! — отмахнулся Виктор.

— Перестань! — резко сказал Ковров.

— Вам хорошо говорить… — пробормотал Виктор и, не попрощавшись, зашагал прочь.

Ковров посмотрел ему вслед, хотел было догнать, но раздумал. Подошел трамвай.

За проходной Ковров быстро зашагал к доменному цеху. Все это время, пока он ехал в трамвае в больницу, разговаривал с врачом и с Андроновым, возвращался на завод, упорная мысль о том, как надо поступить с аварийной печью, не давала ему покоя. Он никогда не мог долго предаваться ни отчаянию, ни горю, им безраздельно овладевала жажда деятельности.

Чем ближе он подходил к доменному цеху, тем все более и более убеждался, что, кажется, нашел выход. Но прежде чем что-либо предпринимать, надо позвонить директору и узнать, нужен ли он, Ковров, сейчас или разбирательство будет проводиться когда-то позднее.

Черненко ждал его в своем кабинетике. Ковров объяснил, что был в больнице, что пока врачи ничего определенного сказать не могут, но считают состояние Чайки серьезным. Мастер молча выслушал его и набрал номер приемной директора. Спросил секретаря, когда прийти Коврову. Выслушав ответ и положив трубку, насупился:

— Приказом директора назначена комиссия, — объяснил Черненко. — Вызовут, когда будешь нужен. — Он помолчал, Ковров видел, что хочет еще что-то добавить. — Давай уговоримся, что сказать комиссии.

— Что сказать, Валентин Иванович, я уже вам объяснил… А сейчас мне некогда, надо провести теплотехнический расчет.

— Какой расчет? — Брови Черненко поползли вверх, он уставился на Коврова.

— В цеховую лабораторию мне надо, Валентин Иванович, — твердо сказал Ковров. — Некогда мне сейчас.

Он бесцеремонно повернулся и вышел из кабинета.

VI

В лаборатории доменного цеха работал дружок Коврова, вместе когда-то учились в техникуме. Ковров разыскал его и сказал, что необходимо сделать теплотехнический расчет работы доменной печи на холодном дутье, минуя поврежденные каупера — прямо из атмосферы. Прозоров, медлительный спокойный человек, выслушал Коврова, не задав ни одного вопроса, посоветовал:

— К Нелли Петровне иди, к заведующей лабораторией. Тут, брат, дело серьезное. Начнут сопротивляться твоей идее, забьют и в земле закопают. Уж очень смело. Никогда не слышал, чтобы на каком-нибудь заводе прибегали к дутью в печь прямо из атмосферы, и в литературе не встречал. Нелли Петровна у нас с головой, поможет. Да тут еще вот что: в случае осложнений для начальника цеха в связи с аварией твой вариант может оказаться спасительным, а она за Середина горой… — Прозоров оборвал себя.

Ковров знал, как, впрочем, и все в цехе — ничего здесь скрыть от людей нельзя было, — что у начальника цеха Середина какая-то семейная драма. Хотел было спросить у дружка, уж не их ли Нелли Петровна виной, но тот смотрел строго и холодно, и Ковров не стал спрашивать. Да и не до расспросов было, не до выяснения отношений начальника цеха и Нелли Петровны. Помогла бы с расчетами, оказала бы поддержку — чего еще надо! Главное — печь спасти.

Позвонил из комнаты, где сидел Прозоров, Нелли Петровне, спросил, можно ли прийти. Голос у заведующей лабораторией был молодым, решительным. Без всяких расспросов она предложила прийти.

Ковров не сразу пошел к Нелли Петровне, не хотел, чтобы она поняла, откуда он звонил, незачем было впутывать Прозорова в свои дела. Сначала отправился в столовую, а потом уже, к концу дневной смены, вновь появился в здании лаборатории и деликатно постучал в дверь заведующей. Навстречу ему вышла сама Нелли Петровна в белоснежном, схваченном у талии пояском халате. Он видел ее не раз на цеховых собраниях, в столовой, но никогда не приходилось так близко разглядывать строгое и, как ему теперь казалось, холодное лицо.

— Проходите, — деловито пригласила она, отступая в комнату.

— Это я звонил вам в лабораторию… — почему-то оробев, пробормотал Ковров.

— Да, понимаю. Жду, — отрывисто сказала она и, когда они сели — Нелли Петровна за своим столом, а Ковров перед ней у стола, — без всяких предисловий быстро спросила: — Отчего там у вас все это случилось?

Ковров, не отвечая, выпалил то, что давно приготовился сказать:

— Мне надо сделать теплотехнический расчет. Помогите, Нелли Петровна, я техник, я не инженер…

— Какой теплотехнический расчет? Для чего? — Нелли Петровна, сведя тонкие брови, в упор смотрела на него.

— Я сейчас все объясню, — заторопился Ковров, — помогите, пожалуйста.

— Хорошо, я помогу. — Нелли Петровна, как показалось Коврову, недоброжелательно разглядывала его. — Но прежде, — суховато продолжала она, — я хочу знать, отчего все это случилось? Заводские сооружения — не карточный домик, они просто так, от ветра, не падают.

Ковров молчал, он не готовился к тому, чтобы рассказывать заведующей лабораторией эпопею с автоматикой, и сейчас не знал, с чего начать.

Нелли Петровна иначе истолковала его нерешительность.

— Утром… еще до вашего звонка… — медленно, видимо, взвешивая каждое слово, заговорила она, — директор завода спросил меня, что я думаю об аварии… Пришел сюда, позвонил в заводоуправление, передал секретарю состав комиссии по расследованию причин аварии… Ну, а потом спросил… Что я могла ответить?.. Он объяснил, что имеет в виду не технические причины, а отношение к случившемуся людей… У меня создалось впечатление, что сам он растерян… даже удручен… Его состояние, наверное, объяснимо, авария крупная… — Нелли Петровна замолчала и опустила глаза. Ковров видел, что она хочет что-то сказать. — Вы понимаете, конечно, — продолжала Нелли Петровна, — начнется расследование, возможно, под определенным углом… Могут пострадать ни в чем не повинные люди… Вы, очевидно, собрались принимать какие-то меры, я хочу знать правду.

— Да, расследование будет, — Ковров едва приметно усмехнулся, острые жесткие складочки около уголков губ обозначились отчетливее. — Я знаю, что директор назначил комиссию… Но еще будет и другая, на высшем уровне, во главе с Григорьевым. Он вылетает к нам из Москвы. Завтра утром, говорят, будет здесь.

— Ну, вот… — как-то беспомощно вырвалось у Нелли Петровны. Она не закончила фразы, и Ковров понял, что на самом деле она не так уж независима и спокойна. Ему захотелось прийти ей на помощь, он сказал:

— Начальник доменного цеха, Середин, не должен пострадать… — И тут же понял, что попал в неловкое положение.

— Да? — произнесла Нелли Петровна. Глаза ее сузились, она холодно посмотрела на Коврова.

— Не мое дело, конечно, извините, — пробормотал Ковров. — Я просто хотел сказать, что обвинят не Середина…

— Оставим Середина в покое, — оборвала Нелли Петровна, — эта тема мне неприятна.

Ковров торопливо продолжал:

— Я хотел сказать, что обвинят вообще не кого-нибудь, а именно меня.

— Вас? — удивилась Нелли Петровна.

Ковров овладел собой и со свойственным ему напором подтвердил:

— Меня. Коврова. Газовщика, а не начальника цеха. Запрещенными экспериментами занимался.

— Как спокойно сказано! — усмехаясь, сказала Нелли Петровна. — Вывести из строя огромную доменную печь, сорвать годовой план завода! Вы понимаете, чем может кончиться для вас такое обвинение? Если, конечно, окажется, что оно справедливо.

Ковров с досадой воскликнул:

— Я не об этом пришел разговаривать…

— Ну-ка, рассказывайте подробно, что там у вас произошло, — потребовала Нелли Петровна таким категорическим тоном, что Коврову стало не по себе: ну и въедливая баба, с такой не поспоришь!

Переборов свою неприязнь, Ковров принялся сбивчиво рассказывать о том, как копался в схемах, полгода налаживал автоматические устройства, включал схему без ведома старшего мастера газового хозяйства. Нелли Петровна молча слушала. Ковров понимал по ее взгляду, что она оценивает его, хочет понять, что он за человек, а он нервничал, и рассказ его становился еще более сбивчивым и, как ему казалось, невразумительным.

— Все было хорошо… до этой ночи, — закончил он. — Автоматика не сработала, не знаю почему.

— Без ведома Черненко?.. — нахмурившись, переспросила Нелли Петровна… — Почему?

— Ну, вот что, — опять не выдержал Ковров ее тона. — Возился и возился — это уж мое дело.

Нелли Петровна не обратила внимание на его раздражение, заметила:

— Не понимаю одного: как включение автоматики могло вызвать разрушение воздухонагревателя?

Ковров живо воскликнул:

— Да никак! Ураган виноват, вы знаете, что творилось ночью. А обвинят меня. Я тайком от Черненко… Он амбарные замки навешивал на дверь машинного зала, а я подделывал ключи… Ну, вот…

— Ничего хорошего в этом нет, — глуховато сказала Нелли Петровна, не желая принимать его сторону. — На заводе существует строжайшая производственная и технологическая дисциплина. Вы могли пойти к начальнику цеха и получить разрешение.

Ковров искренне удивился:

— К Середину? Будто вы его не знаете.

Нелли Петровна спросила официальным тоном:

— Что же все-таки мешало вам поговорить с начальником цеха?

— Голова у него не тем занята.

— Что это значит? — строго спросила Нелли Петровна. Ковров понял, что и эти его слова она может истолковать по-своему.

— Извините… — пробормотал он.

— Объясните мне все-таки, что это значит? Чем это «не тем» у него занята голова?

Ковров обозлился: сама не понимает, что ли?

— А Середин что-нибудь решает? — подавшись в кресле к собеседнице и вперив жгучий взгляд в ее лицо, почти выкрикнул Ковров. — Он шагу сам ступить не может, как дите на поводу. В цехе это все знают. И вы должны знать. Что директор скажет, то он и делает — правильно ему говорят или неправильно. Директор же — не начальник цеха, не может он за всех работать. Чего же к Середину было ходить? Забили бы меня совсем, а то, чего доброго, уволили. Давай металл, давай!.. А как мы его даем, никому дела нет. Дожили: автоматики стали бояться, как бы чего не случилось. Конечно, она внимания требует, за ней смотреть надо, лишние хлопоты… — Ковров зло усмехнулся, махнул рукой. — А вы говорите — Середин!..

Он откинулся в кресле. Наступило тяжелое молчание.

Нелли Петровна глуховато, усталым голосом заговорила:

— Как вы легко судите о человеке!.. Ну, хорошо, не будем говорить о начальнике цеха. Но вы-то сами перед чем оказались, чего в одиночку добились?

Ковров угрюмо сказал:

— В первый раз сегодня схема отказала… Сработала только половина, будто кто вторую заранее отключил…

Нелли Петровна вскинула на Коврова глаза.

— Нарочно кто-то отключил? — удивилась она.

Ковров медленно произнес:

— Я… такого… не сказал.

— Чего-то не договариваете… — Нелли Петровна нахмурилась, помолчала. — Ну хорошо, вернемся к делу. Работать без автоматики нельзя. В этом вы правы. Чего же вы от меня хотите?

Грубоватое лицо Коврова утеряло замкнутость, засветилось.

— Ремонт воздухонагревателя займет теперь полгода, — спокойно заговорил он. — Полгода печь будет стоять. А мне пришла в голову мысль: пока ремонтируют, дуть в домну холодный воздух. Прямо из атмосферы. Как наши предки. Кокса больше сгорит, чугун дороже обойдется, а все-таки печь будет работать.

— Интересный вы человек! — Нелли Петровна усмехнулась. — Идеи так и прут из вас. Представляю, как вы замучили Черненко… — И, как бы прерывая себя, воскликнула: — А что, если и в самом деле холодное дутье?..

— Вот именно! — оживился Ковров. — Нужен теплотехнический расчет, тогда можно доказать… Директору не докажешь, он не доменщик, а Григорьев — другое дело, он был у нас начальником доменного цеха, потом директором, я тогда в школе учился…

— Когда вам нужен расчет теплового режима печи на холодном дутье? — деловито спросила Нелли Петровна.

— Да утром… Сразу доложить Григорьеву. Главное, сразу, чтобы время выиграть.

Нелли Петровна решительно сказала:

— Хорошо. За ночь я подсчитаю, справочники у меня дома, надо кое-что восстановить в памяти.

Она оперлась локтем о стол и о чем-то задумалась. Ковров смотрел на нее с беспокойством: встревожило ее что-нибудь?

— Сам Григорьев во главе комиссии… Уж не знаю, хорошо это или плохо, — проговорила Нелли Петровна. — Не в каждую комиссию назначат такого крупного работника из центра. Ну, ладно! — Прежняя энергия засветилась в ее взгляде. — Бой начнется завтра, а сейчас по домам.

VII

В наступивших сумерках они вдвоем вышли из лаборатории и зашагали между цехами к проходной. Оказалось, что Нелли Петровна живет на правом берегу реки, неподалеку от бульвара Металлургов — там же, где и Ковров. Они дождались автобуса, сели на свободное кресло. Народу было немного, вечерняя смена началась, а до ночной было еще не скоро. Автобус качало на мягких рессорах, мимо за окнами проносились уличные фонари, сиявшие молочным светом газовых трубок витрины магазинов. Ковров после напряжения, не оставлявшего и прошедшей ночью, и днем, стал подремывать. От толчка на повороте автобуса он привалился плечом к соседке и, очнувшись от дремы, извинился.

— Досталось вам, — посочувствовала Нелли Петровна, — как вы еще на ногах держитесь? Надо отдохнуть.

— А, какая теперь разница? — Ковров вяло приподнял и опустил руку. — Отдыхай не отдыхай — все одно. Завтра доложу наши расчеты и пойду домой, все равно выгонят. Вот тогда и отдохну.

— Как вам не стыдно! — рассердилась Нелли Петровна. — Как это домой уйдете? Уж если вам завод не дорог, подумали бы о родных, о жене. Им каково будет?

Ковров тяжко вздохнул, согнул спину колесом и безвольно опустил между колен сомкнутые руки. Уставился в затертый ногами ребристый пол автобуса.

— Ну можно ли так, Алексей Алексеевич! — с укором воскликнула Нелли Петровна. — В каком виде вы сейчас явитесь домой — на вас смотреть страшно.

— А кому смотреть?.. — поворачиваясь к соседке, спросил Ковров.

Они помолчали. Ковров выпрямился и сидел напрягшись, глядя перед собой, стараясь больше не засыпать и не тревожить соседку.

— Вы один живете? — спросила Нелли Петровна. Ковров кивнул.

— Один… Приду сейчас, слова не с кем сказать. Заснуть бы поскорее, забыть обо всем до утра…

— Знаете что? — оживилась вдруг Нелли Петровна и мягко тронула его за рукав. — Зайдемте ко мне, угощу вас ужином. — И решительно добавила: — Не могу я оставить вас в таком состоянии, вы, как мне кажется, сейчас единственный человек на заводе, от которого может многое зависеть. Пошли! Меня тоже дома никто не ждет.

— Смелая женщина. Вы и не знаете меня совсем.

— Слишком большие надежды у меня на вашу техническую идею, вы можете оградить от неприятностей ни в чем не повинных людей… Ну да, и Середина в том числе. Наверное, наслушались сплетен, большего я к ним не прибавлю… Ни вы, ни я не можем позволить себе раскиснуть. Вставайте, наша остановка. Ну, вставайте, вставайте!

Нелли Петровна жила в пятиэтажном блочном доме, фасадом на проспект, до квартиры Коврова отсюда пять минут ходу.

— Рядом со мной, — сказал он. — Раз уж пригласили, выпью у вас чаю и пойду отсыпаться.

В квартире было тихо, соседи, наверное, легли спать, рабочим людям вставать рано. И в крохотной передней, и в комнатке, где жила Нелли Петровна, не было ничего лишнего, и оттого казалось, что здесь уютно и просторно. Легко дышится, подумал Ковров, и ему стало спокойнее, проще себя почувствовал.

И что-то еще в этой комнатке было такое, чего не было у него. Хозяйка ушла на кухню, и он оглядывал все — что тут не так, как у него? Ну, чище — это само собой, порядка больше — это своим чередом. Но было еще что-то… В углу на низком столике цветной телевизор с большим экраном. У стены напротив окна кушетка с ковром над ней. Столик и три кресла вокруг. Несколько листов «Литературной газеты» лежат в кресле и на диване, точно читали их разные обитатели комнаты, выбирая то, что каждому по вкусу. Небольшой рабочий столик приткнут к стене у окна, на нем стопка книг. Ковров подошел, посмотрел: металлургия. И вдруг понял, что тут не так, как у него: и цветной телевизор, и три кресла, и рабочий столик, и газетные листы, и что-то еще создавало впечатление, будто в этой комнате живет не один человек, а семья. Собираются вместе для бесед в креслах, располагаются по вечерам у телевизора, кто-то работает за столиком с книгами… Семья! А у него дома в комнате оставаться тошно; неустроенность, беспорядок кричат о том, что он один; только бы выспаться и бежать из своего жилища…

Вошла Нелли Петровна, накрыла скатеркой столик у кресел, поставила тарелки с поджаренным мясом и салатом, попросила помочь принести чайную посуду и хлеб. Потом Ковров отправился в ванную комнату умыться и появился посвежевшим и совсем успокоенным.

— Такое впечатление, — сказал Ковров, — будто здесь несколько человек живет, отдыхают вместе, работают… — Он кивнул на столик с книгами.

— Садитесь, пожалуйста. Мне и дома нужен рабочий стол. Инженеру цеховой лаборатории приходится следить за технической периодикой. Вдобавок готовлюсь к лекциям в техникуме на вечернем отделении. Ешьте, пожалуйста.

Принимаясь за еду, Ковров еще раз окинул взглядом комнатку.

— Нет, дело не в книгах, — следуя за своей мыслью, заметил он. — По-семейному как-то здесь.

— Я бы не смогла иначе, привычка, наверное. У нас дома, в Ленинграде, в квартире все работали, учились. У каждого был свой рабочий стол… И телевизор такой же, цветной, стоял в столовой… Большая была семья, а теперь мы, дети, разъехались по стране. Я вот год назад приехала сюда, на Урал… Хотя могла бы остаться в Ленинграде…

— Романтика потянула?

— Какая уж романтика! Нет, совсем не романтика. Так сложилось… А у вас дома по-другому? — Меняя тему, спросила она.

— Берлога! — брякнул Ковров.

— У вас нет семьи? — напрямик спросила Нелли Петровна.

«Хочет отвлечь от заводских дел? — предположил Ковров. — И в гости пригласила, чтобы помочь взять себя в руки. Умная баба, ничего не скажешь…»

— Была… — хмуро сказал Ковров. — Не очень-то приятная тема для беседы.

— Извините…

— Живем в одной квартире, — ни с того ни с сего вдруг разоткровенничался Ковров, — детей ко мне не пускает. Сменить бы квартиру, а для того развестись надо официально: как-то все шиворот-навыворот… Вы Ларису Касьяник знаете? — ляпнул он уже совсем некстати. — Сменный электрик в цехе.

— Видела… Так, со стороны…

— Хоть с кем-то поговорить можно… — пробормотал Ковров. — Эх, отнимаю я время у вас своими разговорами. Вам считать надо, а я тут тары-бары…

— Вся ночь впереди, — сдержанно заметила Нелли Петровна. — Все равно сегодня не заснуть. Утром прилетит Григорьев… Не представляю, чего ждать? Я никогда не встречалась с ним, даже издали не видела, но многое слышала. Судя по рассказам, предвидеть его поступки трудно. Потом только люди начинают уверять себя, что можно было заранее разгадать ход его мыслей. Не знаю, смогла ли я выразить свое представление о нем? Говорят, странный человек. Но был справедлив. А как сейчас?

Нелли Петровна разговаривала точно сама с собой. Замолкла, задумалась.

Ковров собрался было подняться. Нелли Петровна встрепенулась.

— О чем мы говорили? Да, вот вы сказали, что живете, как в берлоге, так мрачно сказали. А я бы не смогла. Нет, не смогла бы. Перестать следить за тем, как живешь, как работаешь… А что потом? Нравственное запустение, безволие, плыви, как плывется… Вот вы с иронией отозвались о начальнике цеха, о Середине… Да, в чем-то вы правы. Но ведь, говорят, он был человеком деятельным, полным смелых замыслов. Давно, когда директором завода был этот самый Григорьев.

— Я ничего этого не знаю, — сказал Ковров и для убедительности добавил: — В то время пешком под стол ходил.

Нелли Петровна с чуть потеплевшими щеками — видно, то, о чем она говорила, разволновало ее — спросила:

— А вы не задавали себе вопроса, что случилось с Серединым потом, позднее, после того, как Григорьева перевели в Москву?

— Нет, никогда не интересовался.

— А мне обидно было вас слушать, — горячо заговорила Нелли Петровна, — показалось, а может быть оно так и есть, что вы не хотите видеть дальше вашей автоматики. Отключенная автоматика — это только частность. Во много раз страшнее, когда отключаются люди. Перестают думать, противостоять течению… Ах, впрочем, что же я опять вовлекаю вас в какие-то споры… Вы же еле сидите. Того гляди заснете в кресле. Знаете что? Устраивайтесь вон там, на кушетке, а я примусь за дело. Вы можете понадобиться во время расчетов.

Ковров, борясь с усталостью, пробормотал:

— А что о вас соседи скажут?

— Что могут сказать? Больше, чем говорят о моих отношениях с Серединым, не скажут. Да соседи и не станут сплетничать. А что могут сказать о вас, как я догадываюсь, вам совершенно безразлично.

— Наплевать! — подтвердил Ковров.

— Идите, прилягте, я разбужу, если нужно будет.

— Как бухнусь, так не добудитесь. Сутки не спал.

— Ложитесь, ложитесь и не обращайте на меня внимания, сейчас я примусь за дело.

Ковров без дальнейших разговоров поднялся, подошел к кушетке, стянул, упершись в пятку носком, туфли, завалился на бок и, едва коснувшись головой подушки, погрузился в глубокий сон.

Нелли Петровна зажгла лампу на рабочем столе, погасила верхний свет и подошла к шкафу с книгами. Среди плотных в твердых переплетах справочников отобрала нужные, положила их на край стола. Долго сидела, не приступая к работе, склонив голову и полузакрыв глаза.

Как началось то, что теперь стало ее второй жизнью? Когда?.. Когда в первый раз поняла, что Середин ей не безразличен?

Однажды она пошла к Середину с анализом пробы чугуна. Что-то было не в стандарте, что именно — сейчас трудно вспомнить. Вошла в пустую приемную, сняла белый халатик, как делала всегда, собираясь войти к начальнику цеха.

В приемную ворвался директор, Логинов, плотный, сильный человек, в распахнутом пальто, без шляпы, видимо, только что прикатил к цеху на своей «Волге». Ударом кулака распахнул дверь в кабинет Середина.

— Ты почему своевольничаешь? — крикнул с порога и шагнул в комнату. — Кто тебе разрешил останавливать печь на ремонт? — слышался из кабинета его голос. — Хочешь сорвать заводской план?

VIII

Что заставило ее тогда, не медля, войти в кабинет начальника цеха вслед за Логиновым? Пожалуй, в первый момент она даже не отдавала себе отчета в том, что делает. Ею овладел гнев и презрение к человеку, который мог позволить себе все, что угодно: обругать площадной бранью, выгнать из своего кабинета, унизить грубым окриком.

— Простите, пожалуйста… — внешне спокойно произнесла она, останавливаясь перед Логиновым.

Видно, он собирался еще что-то выкрикнуть Середину, но запнулся, уставился на нее расширенными глазами. Лицо его налилось бурым румянцем, он был вне себя.

— Что… что вам здесь надо? — скорее прохрипел, чем прокричал Логинов.

Она не испытывала ни испуга, ни растерянности; успела взять себя в руки. Женское чутье подсказывало ей, что она должна сохранять спокойствие и сдержанность.

— Мне по делу к начальнику цеха, — сказала она.

Каждое ее спокойно произнесенное слово звучало укором, и Логинов, видимо, понимая, что в гневе говорит не то и не так, но не в силах сдержать себя, буркнул:

— Ну и что?

— Вот… все, — помедлив, сказала она.

Середин встал, видимо, не зная, как себя держать. В руках у него оставался карандаш, которым он только что вел какие-то расчеты на листке бумаги. Машинально он сжимал карандаш и смотрел на нее и на Логинова.

Она знала, что Логинов постоянно унижал Середина, довел его до состояния растерянности, безразличия, тяжкой апатии. Все в ней восстало теперь против директорского деспотизма и грубости, тем более сдержанно она должна была себя вести.

— Я всего лишь по делу… — подтвердила она.

Логинов окинул взглядом пряменькую ее фигурку в безукоризненно сшитом платье, с досадой отмахнулся и шагнул к Середину.

— Сейчас же… немедленно прекратить выдувку печи, — срывающимся на фальцет голосом прокричал он. И, видимо, почувствовав ее взгляд, обернулся и рявкнул: — Вы здесь еще? Ну что… что вам нужно?

Не двинувшись, она отчеканила:

— Я должна напомнить вам, что с женщинами принято говорить в ином тоне… тем более директору завода.

— Ах, оставьте, — воскликнул он и тут же взорвался: — Вообще, кто вы такая? Секретарь? Машинистка? Уборщица?..

— Я заведую лабораторией доменного цеха, — с достоинством ответила она.

— Извините, — пробурчал Логинов. — Но что вам сейчас-то здесь нужно? — опомнившись после безотчетно произнесенного извинения, воскликнул он. — Вот… вот именно сейчас? Выйдите и подождите в приемной.

Как ни был оглушен Середин дикой сценой, разыгравшейся в его кабинете, ее мужественное поведение вернуло ему самообладание, он, видимо, понял, что она пришла ему на помощь.

— Выдувку печи я прекращу только после вашего распоряжения… — сказал он твердо. — Письменного распоряжения, — добавил он. — И после этого обжалую ваш приказ, доложу в Москву Григорьеву. Печи давно требуют профилактического ремонта, вы дважды заставляете нас нарушать сроки…

Логинов, с трудом сохраняя официальный тон, сказал:

— Я снимаю вас с должности начальника цеха. Мне нужен металл, а не ваши речи. Понимаете? Стране металл нужен!

— Кому сдать дела?.. — не теряя самообладания, спросил Середин.

Спокойствия взбешенного Логинова хватило лишь на одну фразу. В следующее мгновение он заорал:

— Убирайся вон!

Она подступила к Логинову и, сверля его взглядом, воскликнула:

— Как вы можете? Вы же мужчина.

— А вам-то что до меня? — в запале выкрикнул Логинов.

— Неприятно смотреть на человека, потерявшего контроль над собой, — принялась она объяснять, — Требование начальника цеха написать распоряжение вполне обосновано. Иначе, как он сможет обжаловать приказ, который считает неправильным?

Середин сжал карандаш в своих руках, чудом не сломав его, бросил на стол и собрался уходить.

— Подожди, — сказал Логинов и, невольно поворачиваясь к ней, словно оправдываясь, сказал: — Так ведь он своевольно поставил печь на выдувку.

— За это вы вправе наказать начальника цеха, но зачем же кричать?.. На вашем месте я бы этого не делала.

— Вы? На моем месте? — Логинов воззрился на нее. — Ну уж это, знаете, слишком.

Середин вмешался в их столь неожиданный разговор:

— Надо еще разобраться, почему я поставил печь на выдувку, что означает мое так называемое своевольничанье…

— Разберемся! — угрожающе сказал Логинов. — Ему нужна бумажка! Пожалуйста, сейчас получишь. Зови секретаря… Нет, вот пусть она пишет, — кипятился Логинов. — Берите бумагу и пишите. — И не дожидаясь, когда она возьмет лист бумаги, принялся диктовать: «Начальнику доменного цеха Середину»… Не надо! — оборвал Логинов сам себя. — Сейчас приеду в заводоуправление, составлю официальный приказ, курьер вам доставит… Ты бы сказал ей… — совсем иным, ворчливым тоном заговорил он, — сказал бы своему работнику, чтобы она не встревала в деловые разговоры.

— Я, конечно, могу сказать Нелли Петровне… — Середин пожал плечами. — Но она сама знает, когда вмешаться, а когда промолчать.

— Н-да-а, сильная у тебя защитница, ничего не скажешь! — с неожиданным после всего, что было, одобрением в голосе произнес Логинов и стремительно вышел.

Середин остановился около окна спиной к ней и, что-то разглядывая за стеклами, задумчиво произнес:

— Сколько раз он безнаказанно унижал меня… А вы покорили его, Нелли Петровна. Вот же может он быть человеком, а я думал, что он только грубиян и, простите меня, негодяй… Нет, что-то все-таки сделало его таким, может быть, даже сами мы — отступая перед ним, спуская ему его выходки. — Середин повернулся к ней и, как-то беспомощно усмехаясь, сказал: — Прежде я не мог найти в нем хоть какого-то светлого пятнышка, а теперь нашел. И знаете почему? Мне кажется, что я сам стал сейчас нравственно сильнее. Так, наверное… В этом причина, как вы думаете?

— Вы все-таки молодец, добились письменного распоряжения, — сказала она.

— Да, сегодня я, кажется, остался человеком.

— Другой на вашем месте давно бы ушел из цеха. Удивляюсь, что вас держит, несмотря на всю эту обстановку?

— Не знаю… — Он отошел от окна, прошелся по комнате, закрыл дверь. Все это он проделывал машинально, не глядя на нее, видимо, раздумывая над ее вопросом. — Привычка, наверное, — продолжал он, останавливаясь посреди комнаты. — И не на кого было оставить крупнейший в стране доменный цех. Не было замены, понимаете? И я все сносил. Все! Но сегодня я мог уйти с завода… — Он нахмурился и замолчал. — Если бы не вы… — добавил после раздумья.

А на следующий день они столкнулись на лестнице административного корпуса, остановились на площадке. Середин сказал, что Логинов так и не написал распоряжения о запрещении ставить печь на выдувку. Пришлось пойти к секретарю цехового партбюро Новикову. Она, конечно, знала его, невысокий крепыш с острым взглядом, человек дела. Он выслушал Середина, ни слова не говоря, снял телефонную трубку и набрал номер секретаря парткома. Спросил, когда можно прийти вместе с начальником цеха. «Пошли, — сказал он, кладя трубку, — Логинов сейчас там, жалуется на вас»…

Они пришли в партком — здание общественных организаций завода за проходной. Логинов сидел перед секретарем парткома Яковлевым.

— В ваши распоряжения я вмешиваться не буду, — сказал Логинову грузный волосатый Яковлев. До избрания в партком он работал начальником смены доменного цеха, хорошо знал обстановку в цехе, людей. — Но требование начальника цеха написать письменное распоряжение вполне нормально.

Здесь же в присутствии секретаря парткома Середин получил копию письменного распоряжения. О снятии его с работы в приказе директора не было ни слова. Середин не стал упрекать Логинова в забывчивости.

…Именно так началось. Другого начала не было. Их никогда до этого не связывали никакие особые интересы, кроме тех, какими жили почти все полторы тысячи других работников доменного цеха. Редко встречались, да и то по делам служебным. Что могло устремить их друг к другу?

Но было что-то еще, не поддающееся анализу. Потом уже, много спустя после объяснения с Логиновым в кабинете Середина она вспомнила, как неожиданно встречались их взгляды на собраниях, в столовой, где-нибудь у печей.

Однажды, недели через две после стычки с директором, Середин явился прямо к ней в лабораторию и попросил выйти с ним. Они зашагали вдоль железнодорожных путей под могучими стальными конструкциями. Она шла подле него, сунув руки глубоко в карманы пальто, касаясь его локтем.

— Хочу отплатить вам добром за добро, — сказал Середин. — Вчера меня пригласил секретарь партбюро Новиков, запер дверь и спросил, правда ли, что от меня жена ушла? Глаза опустил и ждал моего ответа. — По тону Середина, хоть и не видя его лица, она поняла, что спутник ее усмехается. — Видно, никакого удовольствия не доставлял ему этот вынужденный разговор. — Я ему говорю: «Ушла. Но кого, кроме меня, это может интересовать?» «А вот, оказывается, интересует, — говорит. — Есть тут у меня одна писулька. В чужую душу не влезешь, а предупредить по своей должности обязан. Еще, — говорит, — одна женщина упоминается, сплетня, должно быть…» — Середин помолчал и удрученно добавил: — Никогда еще так со мной в партбюро не разговаривали…

Они прошли молча несколько шагов.

— Что заставило вас рассказать мне… об этом? — спросила она.

— Хочу оградить вас от сплетен, — сумрачно ответил Середин.

— Каким образом?

— Теперь, после моего сообщения, вы не будете меня защищать, станете осмотрительнее.

— А зачем? — спросила она и впервые, пока они шли рядом, взглянула на него снизу вверх, он был выше ее. — Вы боитесь, что я скомпрометирую вас?

— Как вы можете меня скомпрометировать? — Она почувствовала, что ее спутник пожимает плечами. — Да мне и безразлично… Я думаю не о себе, а о вас.

— Но кого могут интересовать наши отношения? — удивилась она. — В них нет ничего порочащего ни вас, ни меня. Я давно наблюдаю за вами, давно понимаю, как вам тяжело, как трудно противостоять текучке, грубости, производственному бескультурью. Да, временами мне хотелось помочь вам. И кажется, недавно я достигла цели. Что же в этом плохого. И какая тут связь с тем, что от вас ушла жена?

Середин ссутулился, и опять она скорее почувствовала это движение, чем увидела.

— Какая-то связь все-таки, наверное, есть, — пробормотал он.

— Если так, объясните же, в чем эта связь. Я не понимаю, но хочу знать. Я имею право знать.

— Хорошо. Но не сейчас и не здесь.

— Вы правы, — сказала она. — Я удивилась, как вы смело явились ко мне, на глазах сотрудников. Но я рада, что вы пришли. Просто рада. Где мы продолжим этот, скажу вам откровенно, странный для меня разговор?

Они условились встретиться на другой день. Это была их первая встреча из немногих, в парке, отделявшем, по мысли архитекторов, завод от жилого массива «старого» города, заложенного еще в тридцатые годы.

IX

Ей не хотелось ехать домой на правую сторону водохранилища в новый город и затем, через какие-нибудь два часа, повторять обратный путь в тряском автобусе. Она пошла в парк.

Он начинался в трехстах метрах от проходной за площадью и трамвайной остановкой. С тридцатых годов деревья и кусты разрослись, дорожки в середине лета тонули в зелени. Нелли Петровна шла по аллее, с наслаждением вдыхая запахи парка. Солнце склонялось к горизонту, и его косые лучи легко прорывались в просветы между стволами деревьев и ветвями кустов. Никогда прежде она не была здесь. Совсем рядом с заводом такое приволье и так легко дышится. «Молодцы!» — мысленно поблагодарила она архитекторов, в те далекие годы создавших зеленый уголок города.

В сумерках она подошла по боковой аллее к воротам, где они условились встретиться. Одинокая фигура темнела прямо посреди аллеи. Середин нарочно не прятался от возможных чужих взглядов. Она бы так на виду не ждала, укрылась бы во мраке, царящем среди листвы.

В том, что он стоял открыто и ждал ее, было что-то подкупающее: он вел себя смело, не видел повода скрывать свои поступки. «Честный человек…» — подумала она, подошла и легко и просто взяла его под руку. Он хотел что-то сказать, но запнулся, промолчал, и они неторопливо пошли по аллее в глубину парка.

Ей не хотелось говорить, что она здесь давно, что наслаждалась зеленью и тишиной парка, что она готова выслушать его. Все эти слова невольно создавали бы впечатление обыденности их встречи. Звучали бы оправданием для них обоих — вот, мол, пришла просто погулять…

Они неторопливо шли по песчаной дорожке, нога в ногу, и молчали. Она подняла глаза и взглянула на спутника. В темноте трудно было разобрать выражение его лица, она лишь заметила, что он идет, опустив голову, и, видимо, о чем-то раздумывает, может быть, ищет слова, чтобы начать, наверное, непростой для него разговор. Она чуть-чуть оперлась на его руку и терпеливо ожидая, когда он начнет говорить, шла все так же молча.

— Как все это произошло?.. — негромко произнес Середин. Она хотела спросить, что именно произошло? Но он сам ответил: — Как случилось, что я потерял семью, потерял самого себя?.. Возвращался домой поздно после очередных авралов, шумных совещаний, грубостей Логинова. И дома не мог справиться с собой. Молча съедал приготовленный Наташей ужин. Стыдно было смотреть ей в глаза, рассказывать об унижениях, которым ежедневно подвергался. Невпопад отвечал на ее вопросы, что тревожит, где был, почему вернулся поздно. Банально все это, правда? Но я ничего не мог с собой поделать. Однажды упомянул вас, так как-то получилось, пришлось к слову. И потом сам удивлялся зачем. С тех пор она перестала меня расспрашивать. Мы оба замолчали. Через год Наташа уехала к двоюродной сестре в Кузнецк. Покинула дом, когда я был на заводе, не захотела объяснений. Оставила мне записку, что все понятно без слов и что жить так дальше не может. Я прочел ее поздно вечером, когда вернулся с завода, подумал, что Наташа уехала на время, пока у меня не ладится на заводе. Утром еще раз перечитал записку и понял, что уехала навсегда. В такое время… Я сказал себе, что сам виноват и должен теперь безропотно нести крест, который взвалила на меня жизнь.

Середин замолк. Она все так же молча шла об руку с ним. Он должен был еще что-то сказать, объяснить… И она молчала, не хотела ему мешать, пусть он скажет все, что хочет сказать.

— Лишь временами во мне просыпалось чувство укора, — заговорил он, видимо, и не ожидая, что она о чем-то спросит, что-то скажет, — как же так Наташа, с которой прожиты годы, могла не понять, не помочь освободиться от безразличия ко всему? Но можно ли было винить ее? — Он задал этот вопрос самому себе, и она ничего не ответила. — Я жил, как во сне, — продолжал он, — как во сне, когда успокаиваешь себя: вот сейчас проснусь и страшный сон кончится… А сон все не кончался… — Он долго молчал. — А сон все не кончался, — повторил он. — Потом, однажды, я подумал, что все время жду вашего появления с лабораторным анализом, с каким-нибудь делом… А вот недавно сон кончился… Кончился сон, — со значением сказал он.

Они дошли до конца аллеи, упиравшейся в шпалеру кустов перед оградой, и повернули назад.

— Да, может быть, вы и правы, — задумчиво произнесла она, — какая-то связь есть… Очень отдаленная и сложная связь…

И они опять надолго замолчали. Теперь Середин, видимо, ждал, что скажет она, и не хотел случайными, ничего не говорящими словами сводить разговор к болтовне.

— Не знаю, известно ли вам, что я была замужем? — спросила она.

— Нет, не известно… — совсем тихо сказал он. — Впрочем, какое это может иметь значение? — встрепенулся он, как бы возражая против того, что таилось в ее вопросе.

— С какою бездумностью и легкостью решаются подобные сложности жизни в некоторых романах и кинофильмах, — заговорила она. — Драмы благополучно кончаются примирением супругов, потому что разрушение семьи — это порок. А осмелившиеся на развод герои соединяют свои судьбы, несмотря ни на что, потому что любовь свята. Будто и нет реальной жизни с ее социальными и философскими проблемами. Смотришь на экран и думаешь: кто же они, творцы этой убогой лжи? Неужели они не живут той самой жизнью, какой живут все другие люди? Просто о себе я не стала бы рассказывать даже вам… Неинтересно и неприятно. А вот об этих реальных проблемах, от которых мне ой как досталось… Хотите послушать?

— Хочу. Я сам в плену этих проблем…

— Мы встретились в институте в Ленинграде, — стала она рассказывать. — После окончания я поняла, что нужна ему лишь для того, чтобы остаться в городе. Мой отец, профессор, мог помочь. Я сказала, что уеду. Он не верил. Так все и тянулось лет пять… В конце концов мы оба поняли, что совершенно чужие люди. Я уехала сюда, на завод… Если бы ему понадобилась настоящая помощь в какой-то неудаче, в горе, в защите от несправедливости, я бы осталась с ним. Я любила его… А все оказалось мелко и низко… Здесь, в цехе, я поняла, что могу вам помочь… Вот и вся моя вина. Заслуживаю ли я осуждения? Скорее, наверное, сожаления… Может быть, я не должна была всего этого вам говорить? В таком случае извините меня. — Она освободила свою руку и настойчиво проговорила: — Я должна идти…

Не оглядываясь, быстро пошла к выходу из парка. Он остался.

Потом, на заводе, она избегала встреч с ним, пока они случайно не столкнулись на стальном мостике перехода с печи на печь. Оба остановились. Она поняла, что не может пройти мимо, лишь обменявшись с ним обычным приветствием. Прислонилась спиной к перилам, точно хотела пропустить его. Он оперся рукой о противоположные.

— Я пойду… — сказала она. — Как я устала… — вырвалось у нее.

Он смотрел на нее.

— Я пойду… — повторила она.

Середин отступил, пропуская ее.

Короткая эта встреча, в которой, кажется, не было сказано ничего исключительного, отделила одну трудную полосу ее жизни от другой, тоже трудной, но трудной по-иному. Она понимала, что произошло нечто такое, что несравнимо усложнит ее жизнь. И все же обрела спокойствие. Разве уйдешь от самой себя?

Однажды днем она позвонила Середину и совершенно спокойно, так, точно они разговаривали по телефону каждый день и в этом не было ничего необычного, спросила, не хочет ли он подышать свежим воздухом, пойти вечером в парк? Некоторое время он молчал, потом торопливо сказал, что каждый день ждал ее звонка. Сегодня совещание у директора, завтра назначена встреча с мастерами печей, но если бы можно через два дня?..

— Вы совсем заработались, — сказала она. — Так и быть, пойдем через два дня, но давайте сразу после работы, чтобы мне не заезжать домой и не ждать вас в одиночестве два часа.

— Хорошо! — воскликнул он с мальчишеской интонацией в голосе, которая разом искупила все ее волнения и сомнения — звонить ли? — Через два дня меня ничем нельзя будет удержать на заводе… — Он помедлил и добавил: — Даже Логинову.

— Вы помирились? — спросила она.

— Просто я не стал давать себя в обиду, он понял, что со мной нельзя позволять себе все что угодно. Кстати, справлялся о вашем самочувствии.

— Это мне не нравится, — сказала она. — Кто писал ту анонимку Новикову, вы не выяснили?

— Меня это не интересует. Но я могу твердо сказать, что не он. Это слишком низко и мелко. Но давайте не будем портить себе настроение.

— Давайте! — согласилась она. — Я заранее возьму билеты в кино, у вас на это не хватит времени.

…И опять парк. Но теперь дыхание осени местами выжелтило деревья, усыпало газоны сухой покоробленной листвой. Мокрые от недавнего дождя дорожки пахли сырым песком, тонкий аромат увядания настоялся под деревьями. Она видела, как Середин словно с недоверием, удивленно вглядывался в мокрый парк и всей грудью вдыхал бодрящие запахи осени.

— Что-то у вас опять произошло с Логиновым, судя по телефонному разговору, — сказала она. — Не хотела сегодня вечером говорить о заводе и вот не выдержала.

Середин объяснил: Логинов вновь оттянул ремонт печей, сославшись на отсутствие огнеупорного кирпича. В апреле был, а теперь, осенью, нет, по указанию министерства отправлен на какой-то другой завод. Поэтому ниши не пиши Григорьеву — все равно бесполезно. Середин сказал, что все-таки напишет, дальше тянуть нельзя. Логинов не сдержал своего гнева, намекнул, что невыполнение плана цехом да еще неблагополучие в семье может осложнить жизнь Середину. Но тут же замолчал, видимо, понял, что зашел слишком далеко. Прежде Середин, наверное, наговорил бы Логинову разных неприятных слов, но теперь просто рассмеялся. Логинов налился румянцем, не ждал от Середина такой вольности, но ничего не сказал. А когда Середин уходил, справился, как чувствует себя его защитница, не ругает ли директора на чем свет стоит.

— Я ответил ему, что вы поняли — человек просто погорячился. Он выслушал и говорит: «Умная баба! Ты ее зря против меня не настраивай». Ну что ты будешь с ним делать! — засмеялся Середин. — Логинов есть Логинов! Махнул я рукой и ушел… А хорошо, что вы меня вытащили сюда, — воскликнул он, — вся сера из легких улетучилась, словно чистейшего кислорода напился.

До кинотеатра они так и не дошли. Исходили весь парк и, когда стало ясно, что опоздали к началу сеанса, в темноте, пешком отправились вдоль заводской ограды на правый берег, где она жила. Он не стал подниматься к ней, они простились в темном дворе под тополями.

Потом были и другие встречи. Но никогда не заходили ни к нему в коттедж на окраине города, ни к ней. Оба страшились переступать запретную черту, точно ждали чего-то тревожного, что все равно должно было случиться и развести их.

Вскоре Середин уехал на Юг в составе комиссии, назначенной Григорьевым: принимать вновь отстроенную печь.

И вот теперь эта авария…

X

А сегодня рано утром, как она и рассказала Коврову, в лабораторию явился директор завода. Он без стука распахнул дверь, сказал, что ему нужен телефон и, когда она вышла из-за стола, по-хозяйски, сняв плащ, расположился в ее кресле.

— Там все провода оборвало, — объяснил он свое появление, — ваш кабинет с телефоном ближайший к аварийной печи.

Она спросила, выйти ли ей из комнаты на время его переговоров?

— Останьтесь, — бросил он и, соединившись со своим секретарем в заводоуправлении, продиктовал ей состав комиссии по расследованию причин аварии. Сказал, что еще некоторое время пробудет в доменном цехе. В случае, если кому-то понадобится, пусть звонят в цеховую лабораторию.

— Если Москва, немедленно соединить, — жестковато добавил он.

Логинов положил трубку и некоторое время сидел, прикрыв сильной широкой рукой лоб и опустив глаза.

— Ну, что вы скажете об этой аварии? — спросил он, откидываясь на спинку стула.

— Общепринято пригласить даму сесть, — совершенно бесстрастным тоном сказала она. — Я терпеливо жду.

Логинов неловко завозился в кресле, выпрямился и раздраженно пробубнил:

— Может быть, освободить ваше место?

— Совершенно не обязательно.

— Благодарю, — пробурчал Логинов. — Вы и так давно могли сесть. Но уж если вам хочется получить приглашение… Сядьте, пожалуйста.

Она опустилась в кресло перед столом.

— Что же вы скажете о случившемся? — напомнил он свой вопрос.

— Но разве я могу хоть что-нибудь сказать, не зная, отчего произошла авария? — удивилась она. — Вы назначили комиссию, видимо, не так просто сразу все объяснить.

— Да, не так просто… Но я о другом, — Логинов лениво поводил в воздухе ладонью, как бы отстраняя ее возражение. — Какое у вас впечатление… о реакции людей?.. — Подыскивая слова, видимо, затрудняясь точно выразить свою мысль, продолжал: — Я понимаю, может быть, еще рано спрашивать о реакции, ее пока трудно заметить и понять. Но вы человек наблюдательный, и, как я понял, прекрасно знаете обстановку в цехе… — Он вопросительно смотрел на нее. — Сумеют ли люди психологически оправиться от этого удара, быстро начать перестройку работы?..

— Я не понимаю, почему вы задаете эти вопросы мне? — холодно сказала она. — Наверное, не от меня надо ждать ответа…

— Да, да, не от вас, конечно, — с досадой воскликнул Логинов. — Во-первых, Середина сейчас нет…

— Но не только начальник цеха… — Нелли Петровна не закончила фразы. — Большая роль в прояснении обстановки принадлежит секретарю парткома, например…

— Все правильно, молодец, — сказал Логинов и чуть иронически усмехнулся. — Своим чередом спрошу и мастеров, и секретаря парткома. Пока еще рано, пусть сами поговорят с народом, оклемаются. А я вот решил у вас поинтересоваться, вы человек не из пугливых, не из паникеров… Ну?.. — Логинов взмахнул сильной рукой. — Да что перед вами крутить?! Я прямо вас спрошу: Середин устоит? — И заметив, что она при этом вопросе изменилась в лице, с грубоватой прямотой сказал: — Да вы не сердитесь, я не хочу вас ни обидеть, ни тем более оскорбить. Извините, какой уж есть: был мужиком, им и остался. Привык с корня дерево выворачивать… А вы каждый раз воспитывать меня беретесь… Понять не могу, отчего только вы мне нравитесь…

— Прошу вас!.. — строго сказала она и стремительно поднялась.

— Ну хорошо, хорошо, не буду… — сказал Логинов. — Ну, извините. Это вас устраивает?

— Устраивает, — сказала она.

— Сядьте, у меня серьезный разговор.

Она опять опустилась в кресло, строго нахмурилась, сидела напряженно, вся подобравшись.

— Я вас спросил, потому что вы знаете наши с Серединым отношения, помогли ему духом воспрянуть, — Логинов движением руки остановил ее, готовую было опять подняться. — Я без всяких нехороших мыслей говорю, склоняю голову перед вами, сильный вы человек. Но и ваших сил в этой обстановке может не хватить. Как он сейчас, оправился от своей семейной истории или все еще?..

— Я на такой вопрос ответить не могу. Вы с ним поговорите, человек он честный, прямо его спро́сите, прямо и ответит.

— Все хочу выяснить, к чему быть готовым, — проговорил Логинов. — Главный инженер, Ковалев, в больнице. Нужен он сейчас, Ковалев, вот так нужен… — Логинов полоснул себя по шее ребром ладони. — Он один может вытянуть план после этой аварии. — Знаете, корю себя за то, что разогнал людей, которые мне перечили. Ну да, неприятные люди, трудно с ними работать, нервы дергали, а правду в глаза говорили. Им тоже недешево эта правда доставалась. У старика сердце не выдержало… Жду не дождусь, когда выйдет из больницы… — Логинов с горечью усмехнулся. — Слушаете вы меня и, наверное, думаете, что я обман какой-то затеваю, поймать вас на чем-то хочу… А у меня, вы знаете, тоже душа есть… Захотелось почему-то с вами откровенно, а вы ощетинились… Ни одному слову моему не хотите верить.

— Нет, почему же… — растерянно пробормотала она.

— Са-ам виноват, — протянул Логинов. — Сам! Как получилось, не пойму. Был же человеком. В совхозе в бригаде на барахляном тракторе работал, возился с мотором сутками, сменщику помогал отремонтировать, в беде не оставлял. За то ребята меня и любили. Пришел на завод, как говорят, с понятием: знал, как с людьми ладить, в железках толк понимал. После вечернего института не стеснялся у рабочих-прокатчиков опыта набираться. Начальником цеха назначили. Из мастеров. Знаете, какой въедливый, цепкий начальник цеха из меня получился! Из мастеров такие и получаются: культуры мало, — берет хваткой, напором, с таким много не поспоришь. Сказано — сделай. И вверху, в заводоуправлении, таких ценят. Возни меньше, никаких этих идей и обид нет, плечо крепкое, начальству опереться можно… Потом, уже много спустя, в директорском кресле, чувствую, пошло как-то не так… На заводе людей в кулак зажал — не помогает. Дома — как получилось, и не пойму — тоже дрожать передо мной стали. Приезжаю с завода, жена передвигается по комнатам бесшумно, сыну, студенту, не велит громко разговаривать. А сын мне как-то и говорит: «Не современный ты, папа, человек…» Это при всех-то моих титулах. И знаете, понял я, что он мне этим хотел сказать, только выразить как следует не сумел. Не сразу, но понял. Другому не сказал бы, а вам скажу. Смеяться не станете, не такой у вас характер, не пустопорожний… Культуры мне не хватает — вот чего мне не хватает. Общей культуры. От нее, оказывается, многое зависит. По должности директором завода стал, а по уровню остался начальником цеха, вот таким, как говорил, — из мастеров какой получается. Дома шкафы книгами забил, всю серию «Замечательных людей» скупил у букинистов, а читать времени не хватает… И еще мне в жизни, знаете, в чем не повезло? — Логинов понурился и помолчал. — Была б у меня смолоду такая, как вы, жена… А-а-а… — прокряхтел он, прерывая себя, и стукнул кулаком по столу.

Она отрицательно качнула головой, точно не соглашаясь с ним.

— Не сердитесь, — мрачно сказал он, — и женою вы мне не станете, и в любовницы приглашать поздно… Долго ли мне осталось на белом свете, и не знаю… Не буду вас в свое положение посвящать, ни к чему это совсем… И еще напоследок вот эта авария… Послушайте, скажите, меня винят в ней?

— Не мне с вами об этом говорить.

— Боитесь, что мстить людям буду?

— Нет… Поверьте, нет, — вырвалось у нее. — Понимаю, что вы на это не способны.

— Вот спасибо! — сказал Логинов. — Дорого доброе слово услышать. Значит, не пожелали обличать меня за самодурство или за что-то в этом роде. — Логинов поднялся. — Мешаю вам работать. Если сейчас позвонят, скажите, что поехал в заводоуправление…

Все это было вот совсем недавно, только что, утром, перед тем как позвонил Ковров. Она не могла, конечно, передать Коврову весь разговор с Логиновым, да это и не нужно было, и сказала только о своем предположении, что расследование причин аварии может вестись под определенным углом зрения… И это предостережение было необходимо, потому что, даже помимо желания директора, те, кто им был назначен, в той обстановке, которую он создал вокруг себя и которой, наверное, теперь сам тяготился, могли в угоду ему повести дело необъективно.

…Освобождаясь от воспоминаний, Нелли Петровна оглядела свою комнатку. Она создала здесь свой, милый ее сердцу мирок и находила в нем успокоение от сложностей жизни. Но жизнь ворвалась и сюда…

Ковров лежал на кушетке в одной и той же позе — на боку, лицом к стене, совершенно неподвижно, будто человек, впавший в глубокое беспамятство. Нелли Петровну охватило беспокойство, она сняла туфли и бесшумно прокралась к нему. Ковров дышал ровно, спокойно. Нелли Петровна вернулась к рабочему столику, сняла со спинки стула вязаную кофточку, накинула на плечи, раскрыла справочник и углубилась в работу.

XI

Виктор Андронов не поехал домой, как ему около больницы советовал Ковров. Невмоготу было оставаться наедине со своими мыслями. Сел в автобус и отправился в старую часть города, где неподалеку от парка, в тихом, заросшем деревьями тупичке, в бараке, сохранившемся с тех еще времен, когда строили завод, жила бабушка. Барак почти весь был в кустах сирени. Подлатанный, подмазанный, украшенный побуревшей листвой, он выглядел уютно, знакомо. Облик неприхотливого жилья в сознании Андронова как-то странно вязался со строгим и в то же время добрым, морщинистым лицом бабушки.

Он помнил лицо ее с тех пор, как помнил самого себя. Все детство его прошло подле бабушки — матери отца. Жила она тогда с ними в новой квартире, отвели ей маленькую комнатку. Теперь он сам помещался в этой комнатке, а бабушка давно ушла в семью дочери, тетки Виктора, в этот самый барак в глухом зеленом тупичке.

Виктор подрос, стал ходить в школу. Он не знал, почему ушла от них бабушка, но детским сердцем своим чувствовал, что больно ей было покидать их дом. И ему было больно оставаться без бабушки в маленькой комнатке, куда поставили его кровать. Что бабушку выжили, он понял гораздо позднее. Тогда же он ничего не понимал, но и без бабушки не мог и пользовался всякой возможностью, чтобы поехать к ней на трамвае в старый город, в этот самый барак. Мать наказывала его за отлучку, не пускала гулять, однажды бабушка сказала, что и ей попало за него и что он не должен к ней ездить. А он продолжал убегать из дому, и чем больнее и обиднее его наказывали, чем с большей горечью уговаривала его бабушка, тем упорнее искал он случая сбежать со двора. Никогда бабушка не жаловалась на мать и отца. Правду он узнал от самой матери. Как-то, разговаривая с отцом в присутствии сына, решив, наверное, что он ничего не поймет, она сказала, что старуха стремится приворожить к себе внука, а он, несмышленыш, из озорства сбегает из дому.

— Надо было раньше ее проводить, — сказала мать, — чтобы Витя и в глаза ее не видел, и не слышал бы, и не знал бы…

— А я все равно буду ездить к бабушке, — выкрикнул Виктор и затопал в исступлении ногами. — Буду! Буду! Буду!

— Что ты, Витенька, что ты?.. — мать бросилась к нему.

— Злая, злая ты, — закричал Виктор, — а бабушка добрая. Злая ты…

Мать обняла его, опустилась на колени.

— Витенька… Витенька… — повторяла она, потрясенная его гневом.

Отец встал с побелевшим лицом и, ничего не говоря, ушел из дому. Весь тот воскресный вечер мать играла с сыном в лото, читала сказки и, когда вернулся отец, они, мирно обнявшись, сидели на кушетке и рассматривали картинки в «Докторе Айболите».

Виктор вскоре опять убежал к бабушке, и на этот раз никто ничего ему не сказал. Так он отвоевал себе право любить.

Повзрослев, он сохранил в душе верность детскому чувству, дом бабушки стал его вторым домом. Но и Виктору-юноше никогда не жаловалась бабушка на невестку, мать его, и словом не обмолвилась, почему пришлось ей уйти из дома сына. Детская любовь Виктора мужала вместе с ним, он и любил, и уважал, и считал непререкаемым авторитетом свою бабушку.

Тетя Аня умерла от тяжелой болезни, оставив на руках мужа, слесаря ремонтно-механических мастерских, дочь-восьмиклассницу и сына, к тому времени перешедшего в училище сталеваров. Одна надежда в семье была на бабушку, все заботы о детях легли на ее плечи. Виктор, приходя к ним, проверял, как племянники готовят уроки, носил им книжки для чтения, помогал бабушке по дому, слушал ее рассказы о том, как жили они давно, еще до начала строительства завода под Царицыном, на Волге, и как, приехав в степь за Уралом, поселились в избенке близлежащей деревеньки с громким названием Москва, как дружно жили с хозяевами, переселенцами из-под Курска.

В той деревеньке, названной первыми поселенцами в двадцатых годах именем столицы, Андроновы прожили три года, пока им не дали две комнатки в бараке подле заложенного в степи парка. Бабушка рассказывала, какой крепкой была их семья и как продолжали они дружить с крестьянской семьей, приютившей их в начале тридцатых годов, и как обе семьи распушила война…

Как бы живой связью этих рассказов и реальной жизни была часто приходившая в дом бабушки жизнерадостная, работящая девчушка из той семьи — Лариска, родившаяся вскоре после войны. Все реже и реже появлялась девчушка у бабушки, а потом и совсем перестала приходить. Когда Виктор нанялся на завод горновым, она уже работала в доменном цехе сменным электриком, техникум успела окончить. Не Лариской звали ее в цехе, а уважительно — Ларисой, и была у нее своя семья. Прежнее безразличие, с каким он когда-то в детстве относился к Лариске, лет на семь старше его и потому водившейся с такими же, как и она сама, девчонками-подростками, сменилось странным интересом к ней, замужней женщине…

Он рассказал бабушке, что Лариса встретилась с ним, как с чужим, но умолчал о том, как сам отнесся к ней.

— Своя у нее пошла жизнь, Витенька, — сказала бабушка. — Нелегко ей приходится… — бабушка замолчала, и Виктор напрасно ждал от нее объяснений, — Может быть, и вспомнит еще нас. Когда трудно бывает, люди тянутся друг к другу…

Виктор вознегодовал на Ларису за то, что она бросила бабушку, и сказал себе, что никогда так не поступит. Но интерес к Ларисе не угасал…

С тех пор чуть не каждую неделю стал он заглядывать в старый барак в тупичке, где бабушкина семья по-прежнему занимала две комнатки. Одна из них служила и кухонькой, и передней, и спальней для бабушки, где она пристраивалась на ночь на большом сундуке, а другая — «залой» с телевизором и круглым столом и спальней для детей и их отца.

Однажды, уже после отъезда в Индию отца и матери, Виктор застал в доме новую хозяйку, женщину лет сорока, в нарядном передничке, с красиво уложенными волосами. Слово «мачеха» и само понятие это никак не вязались с ее обликом и спокойным нравом. Виктор в душе одобрил выбор дяди и порадовался за него. Бабушка в тот день пошла проводить Виктора, они остановились за кустами сирени.

— Уходить мне надо, Витя, — сказала бабушка, глядя на него добрыми выцветшими глазами. Ни горечи, и я упрека, ни жалобы на судьбу не было ни в словах, ни во взгляде. — Хозяйка молодая пришла. Надо уходить.

— Кто же тебя гонит? — спросил Виктор. — Что ты говоришь?

— Много я прожила на свете, многому научила меня жизнь. Зачем ждать, когда меня второй раз погонят. Сама уйду…

— Детей как бросишь? Любят они тебя. Подумай как следует…

— Хуже им будет, когда меня погонят. Ни на кого я не в обиде, ни на кого не сержусь. Против жизни не пойдешь. Вася — человек еще молодой, не сможет он один прожить, да и не надо. Одинокому далеко ли до водки, до гулянок? Семья ему нужна, Витя. Ни в чем я его не виню.

Виктор предложил перебраться к нему, родителей все равно нет. Бабушка не согласилась. Уехала к родне под Волгоград. Там жили Андроновы второй семейной ветви, те, что строили Сталинградский тракторный.

А месяца через три пришел к Виктору дядя Василий, рассказал, что жена ушла от него, поняла, что не сможет быть матерью чужих, взрослых, детей, не приняли они ее.

— Что делать и не знаю, — говорил дядя, — самый переломный возраст у них, присмотреть надо, направить, а меня и дома-то весь день нет…

Сидел он перед Виктором сгорбившись, глаза полны слез, ни о чем не просил, пришел свое горе излить.

— Вот что, дядя Вась, бабушку надо обратно позвать, другого выхода нет, — решительно сказал Виктор.

— Не приедет она, гордая наша бабушка. Да и то сказать, как мы отпустить ее могли? Не по-людски это было, сам посуди.

— То другой разговор, — сказал Виктор. — Забирай детей и езжайте все втроем, поклонитесь ей, попросите вернуться. Не откажет она детям, уж я ее знаю. Вернется, я тебе истинно говорю.

— Да чтоб я еще раз привод бы кого!.. — клял себя дядя Василий, — Скорей удавлюсь. Детей надо в люди вывести, другой заботы у меня нет.

Послушался Василий совета племянника, взял отпуск и летом вместе с детьми поехал в Волгоград. Вернулись они с бабушкой.

Спустя много времени бабушка рассказала, как дядя Василий и дети уговаривали ее. Они все трое плакали, она упиралась. «Опять кого-нибудь приведешь и опять мне уходить…» — говорила бабушка. В конце концов не выдержала сурового тона и заплакала вместе с ними…

Такой у них получился хороший разговор в тот день, что Виктор, поддавшись чувству, рассказал о Ларисе совсем иначе, чем в первый раз, — правду о своем странном интересе к чужой жене, о том, что не знает, как вести себя с ней, и мучается ото дня ко дню все больше.

Не заметил сам, как повзрослел, а бабушка и не удивилась, и не вознегодовала, что не дает ему покоя чужая жена.

Виктор посмотрел в крупное морщинистое лицо бабушки со строго сжатыми губами и внимательно, добро смотревшими глазами, почему-то стало ему покойно и светло на душе.

XII

Бабушка была одна. Виктор застал ее на диване в «зале», смотрела, а вернее, слушала телевизор и вязала кофточку для подросшей внучки.

Детей не было, старшая, Шурка, убежала на станцию юннатов по соседству с тупичком в уголке парка, Володя отправился с товарищами в кино. Виктор выложил на стол кулечки с конфетами и печеньем.

— Зачем тратишься? — запротестовала бабушка. — У нас и своих хватает. Сашенька, отец твой, мне деньги переводит…

— Хватало, ты бы кофточек не вязала, — резковато ответил Виктор.

Бабушка отложила вязанье, заторопилась на кухню поставить чайник.

— Не могу я без дела, Витенька, — заговорила она, вернувшись из кухоньки и присаживаясь рядом с ним к столу. — Всю жизнь в работе. Привычка у меня и в отдыхе рукам покою не давать.

Виктор хмурился, молчал.

— Что у тебя? — спросила, мельком глянув на внука. — Да ты никак опять прямо с завода? — она всплеснула руками, клубок пряжи, лежавший у нее на коленях, покатился по полу. — Лица на тебе нет, Витенька, все в копоти. Сейчас кастрюлю воды согрею, отмоешься, а после и чаю попьем с твоими гостинцами.

Она опять торопливо поднялась и пошла было на кухню.

— Да ты обедал сегодня? — спросила, останавливаясь на полпути к двери. — Что же это я, старая, чаи распивать собралась… И отмоешься ты у меня сейчас от грязищи, и накормлю я тебя как следует быть, и гостинцев твоих отведаем… — Она скрылась на кухне и принялась там греметь кастрюлями.

Виктор ничего еще не успел сказать про дядю Ивана, но от одной только бабушкиной доброй заботливости сжимавшая душу тревога отступила, ему стало немного легче. Нужен человеку свой дом, простые ласковые слева, сочувствие и забота близких. Крепче тогда стоишь на земле. А бабушкин дом с детства был его домом, и здесь волнения, горести и радости сначала детские, а потом те, что тревожат или радуют взрослых людей, всегда находили отзвук в бабушкином сердце…

Виктор поднялся и пошел на кухню помочь бабушке. Отобрал у нее ведро, принес из колонки воды. А уж когда все было сделано и на плите над голубым пламенем стояла кастрюля с водой, оперся острым плечом о косяк двери. Наблюдая, как бабушка достает из холодильника миску с котлетами и кастрюлю с супом, сказал:

— Дядя Иван в больнице, бабушка… — Она остановилась на полпути к плите с миской и кастрюлей в руках и внимательно, с виду как будто совсем спокойно взглянула на него. Он шагнул, взял у нее посудины и поставил на плиту.

— Что ты, Витенька, — с укором сказала бабушка, — ничего у меня никогда из рук не валилось, а уж какие страхи были во время войны… Идем в залу, сядем, и ты мне все по порядку расскажешь. Идем, Витенька…

Не он бабушку, а она его успокаивала, поняла, что плохо ему. Вот за то, что понимает его, он и любил свою бабушку. Они сели у круглого стола, бабушка положила на край его большие морщинистые руки и кивнула:

— Давай…

— Авария на заводе, бабушка. Не видел я еще такого, каупер развалило… — Бабушка когда-то сама участвовала в строительстве доменного цеха, что такое каупер, ей не надо объяснять, какой он высоты и сколько заключено в его корпусе огнеупора. — На полном ходу… А дядя Иван выбежал с литейного двора на площадку, и его ударило… кирпичом в голову… Кто говорит, каупер ветром повалило, кто нас обвиняет…

— Ветром, ветром, Витенька, — поспешно заговорила бабушка, успокаивая внука. — Ночью что делалось! Крышу едва не унесло, в парке деревья вывернуло.

— Может быть, — угрюмо сказал Виктор. — Там дознаются…

— Дознаются, Витенька. Люди добром живут.

Бабушке хотелось спросить, что с Иваном, но она сдерживала себя, внук сам скажет, не надо терзать его зря тревожными расспросами. И так на себя не похож. Приготовится и сам скажет…

— Врачи меня к нему не пустили, говорят, завтра узнать у дежурной сестры. Плохо ему, бабушка.

— Жив Иван?.. — сорвалось у бабушки.

— В машине без памяти везли, я с ним ехал. Вытолкать хотели, да я не дался… — Виктор с горечью усмехнулся, уголки его губ опустились, лицо сделалось жестким, упрямо сверкнули глаза.

— С людьми нельзя так, — мягко сказала бабушка, поняв, что произошло.

— Разве ж они люди? Не понимают они, — помолчав и успокаиваясь, заговорил Виктор. — Как можно им понять? Дядя Иван у меня да ты, — больше и нет никого. Только вы двое…

— Зачем так, Витенька? — бабушка с укором покачала головой. — Отец с матерью у тебя есть. Любят они тебя.

— Они не меня любят, они выдумали себе, каким я должен быть, вот свою выдумку и любят…

— Они добра хотят.

— Добра?! А как она тебя выгнала из нашего дома, как к тебе не пускала, это что — добро? И к Ивану — брату своему родному, как она? Разве можно — брат ведь родной.

— Давно то было, Витенька. Вырос ты, можно ли злом платить родной матери? Ожесточился человек — и самого себя теряет. Не доводи до того… Что же мы теперь делать будем, как Майе с детишками помочь? И у меня на руках двое. Все ждала, когда подрастут — отдохну. Подросли, а хлопот еще больше прибавилось. С Шуркой построже приходится, кавалеры у нее да наряды в мыслях пошли, нельзя распускать, в кино раз в неделю — не боле. По магазинам не даю шастать, так норовит сбежать, то на косынку деньги клянчит, то на брошку. А вчера пристала: подавай ей гребенку с перламутром и заколку новой моды — сердечком. Вот на юннатскую станцию ходит — это хорошо, руководительницу их странно кличут — Выславной, и строга, и умна, и лицом красива… С Володькой пока легче, водкой баловаться — еще мал, курева, слава богу, не пробовал, хотя и соблазняют его товарищи. Книги ему сейчас читать, от всего плохого отвадят… — Бабушка пододвинулась к Виктору и заглянула в его лицо. — Есть ли у Ивана хорошие товарищи на заводе? Помогут ли? А нет — придется мне, старой, браться…

— Есть, бабушка. Ковров сегодня сказал мне, что Лариса подругу свою к Майе послала. А тебе и здесь хлопот хватит. Надо будет, и я Майе и дяде Ивану помогу. Не оставим их в беде.

— Лариса поможет, на Ларису твердая надежда, — сказала бабушка. — Самой приходится горе терпеть. Человек все может, если с ним по-людски, если слово ему хорошее сказать, руку протянуть.

— Какое горе у Ларисы?.. — несмело спросил Виктор. Никогда не рассказывала бабушка, что случилось с Ларисой, почему приходится ей мучиться с мужем-пьяницей.

Бабушка не сразу ответила, опустила глаза, долго разглядывала лоснящийся узор на скатерти.

— Вышла она замуж за человека, которого любила, — неторопливо начала. — Вместе они в деревне, здесь, на Урале, выросли. Попался он в воровстве в колхозе, потом приехал из заключения. Начал винить Ларису в измене, в том, что не любит она его, пить стал. Все она сносит, жалеет его. И не уходит от него, я как жить с ним — не знает. Была она у меня недавно, смотреть на нее жалко…

Виктор слушал бабушку, не произнося ни слова, а в душе у него кипело: прийти бы на помощь Ларисе, оберечь ее от обид и злобы…

Поспела вода в кастрюле для мытья. Виктор отнес таз с кипятком и ведро холодной воды в палисадник, разделся до пояса и заплескался под кустами. Распаренный, в чистой рубахе дяди Василия, которую достала ему бабушка, рьяно принялся за борщ, будто неделю не кормили.

Потом они пили чай, по-старинному, из блюдечка, вприкуску, как всегда, сколько помнил Виктор, чаевничала бабушка.

Любил он эти неторопливые чаепития и неторопливые их беседы о самых каких-нибудь распустяковых пустяках — о дешевеньком, как раз таком, как надо, платье, которое купили для внучки Шурки; о том, что у соседки гости были недавно; о лисенке в юннатском уголке, который дружит с одной только Шуркой… От этих пустяков почему-то на душе становилось спокойней и ласковей. А иной раз за такими разговорами сами собой приходили слова, которых Виктор и не ждал от себя. Удивлялся, как с бабушкой просто и легко.

Бабушка спросила, как ему жилось у моря, — Виктор летом, в отпуск, ездил в Крым — не соскучился ли в далеких краях? Виктор удивлялся: заговорила о том, что более всего волновало его тогда. Сидел, потупившись, позвякивая ложечкой о край пустого блюдца. Бабушка подвинула ему чашку, он наполнил блюдце горячим чаем.

— Места себе не находил, — сказал и тяжко вздохнул. — Увидеть ее хотел… — Он остановился и посмотрел на бабушку, понимает ли, о чем говорит. — Вернулся в родные места — и здесь нет покоя.

— Вырос ты, Витенька, взрослым стал… — произнесла бабушка. Ни о чем не спросила, а, кажется, все поняла.

— Что делать, не знаю… — сказал он. Оперся о край стола, поник головой. Что же таиться перед бабушкой?

— Не робей, Витенька. Не спеши, не торопи жизнь. Пусть оно идет, как идет, а там рассудишь, разберешься в себе самом. Самое наибольшее для человека — в себе разобраться.

— Часто так бывает, что муж моложе жены? — спросил он о том, что было всего тревожней.

— Бывает, что моложе муж, всяко бывает, — кажется, и не удивившись вопросу внука, заговорила она. — Не в летах дело. Полюбятся люди друг другу, ничего им тогда не страшно, никакая молва людская, никакие беды житейские. Через все перешагнут. А согласия нет, так и с молоденькой жизни не будет. Изо дня в день хуже каторги пойдет… — Бабушка отхлебнула чай из блюдца. — Но ты не торопи себя, в жизнь верь, жизнь промашки не сделает.

— Как понять? Нет ведь одинаковой для всех жизни: у меня по-одному идет, у нее — по-другому, у кого-то еще — по-третьему… Как понять тебя, бабусь?

— Жизнь, Витенька, это работа, труд наш изо дня в день, обязанности наши, долги наши перед людьми. Трудись, как трудился, обязанности свои сполняй исправно, не задалживайся перед совестью своей… А все остальное приложится, и любовь найдет своим чередом…

Говорила все это бабушка спокойно, неторопливо. Прикусывала крохотный кусочек сахара, отхлебывала из блюдечка чай, ставила блюдечко на стол, на скатерть гладкую, оправляла ее рукой в синем узоре вен. Не глядела на внука, занятая размышлениями вслух, словно в ответ на свои слова, одобрительно покачивала крупной головой в темном платке.

Слушал Виктор бабушку, поглядывал на нее из-за края блюдца, отхлебывал чай и молчал. Понимал справедливость того, что говорила бабушка: надо жить, как жил, трудиться, как трудился, не опускать рук. И ждать. Ждать! Никогда Виктор ничего не ждал. Он умел делать свое дело, ругаться с мастером или старшим горновым, сказать какую-нибудь дерзость даже самому начальнику цеха… Одного не умел — ждать.

— Накормила я тебя, Витенька, чайку попили, — совсем по-другому, деловито заговорила бабушка, — а теперь мне пора, к Майе надо съездить, посмотреть, как там у них. К ночи вернусь. Завтра с утречка ребят в школу провожать…

— Можно я тут на диване до вечерней прилягу, бабушка? — спросил Виктор.

— Ложись, Витенька, отдыхай, постелю я тебе.

— Стелить не надо, дай одежку какую, на себя накинуть.

Проснулся Виктор, когда дети были дома. Лежал и слушал, как они разговаривали вполголоса, чтобы не будить его. Шурка первая подскочила к нему, поняла, что он проснулся.

— Дядя Витя, дядя Витя, лисенок у меня мясо взял, — она всплеснула руками, темные кудри ее разлетелись, закрывая лицо. Ловким движением ладони она отбросила волосы назад.

— Ни у кого не берет, а у меня взял.

— Слышал уже, — сказал Виктор.

— От кого слышал? — Шурка замерла, подняв брови.

— Бабушка сказала.

Володя, веснушчатый, светлоглазый, степенный, подошел, пожал руку.

— Поесть садись, племяш, — сказал дядя Василий. — Ждем, когда проснешься. Уходить тебе скоро, бабушка сказала, в вечернюю. Что с Иваном, рассказывай…

Из дома Виктор вышел раньше, чем надо было, сказал, что ему еще за товарищем зайти. А поехал прямиком к дому, в котором жила Лариса. Давно выяснил, где она живет. Ей тоже в вечернюю, и, если удастся встретить, будет случай поговорить…

Лариса вышла из ворот вовремя. Андронов нагнал ее, предложил:

— Пойдемте через сквер?

Они перешли улицу, Андронов раздвинул кусты и продрался между их цепкими ветвями на дорожку сквера, увлекая за собой Ларису.

Они остановились на песчаной дорожке. Андронов раздумывал, как начать трудный разговор. Лариса в темноте приглядывалась к Виктору.

— Сядем, Витя, — сказала она.

Они опустились рядом на скамейку под кустами. Лариса не торопила, молчала. Андронов чувствовал, что вся она в напряжении, вытянулась стрункой.

— Проводи меня на завод, — попросила Лариса, поняв, что ему трудно говорить.

Они медленно шли сквером к водохранилищу, к трамвайной остановке. Впереди над далеким заводом свивались жемчужные дымы и стояли четко вырисованные на подсвеченном заводскими огнями небе силуэты доменных печей и частокол труб мартеновских цехов.

Лариса шла, нагнув голову, словно не хотела, чтобы он видел ее лицо. Он шагал подле, не смея взять ее под руку. На трамвайной остановке решительно подхватил ее локоть и помог взобраться на высокую вагонную ступеньку. Весь путь до завода они молчали, и никто не обращал на них внимания. «Все! — думал Андронов, направляясь к себе на печь принимать смену. — Кончено!»

XIII

На мрачном холодном литейном дворе Андронов остановился, оглядел черную, безжизненную печь. Глазки фурм, предназначенных для вдувания в печь раскаленного воздуха, потухли. Не было и в помине васильковых язычков сгорающего у летки газа. Мертвая печка! С досады он пробормотал хлесткое ругательство. Краем глаза заметил, что из-за кожуха печи показался тучный мастер Бочарников. В первый момент Андронов удивился, откуда он взялся в эту смену? Потом сообразил: Бочарников заменил находящегося в больнице Ивана Чайку.

Мастер тоже увидел Андронова, наверное, услышал витиеватое ругательство и, точно споткнулся, остановился.

— Засадить бы за работу сто инженеров, — как бы размышляя, весьма явственно пробормотал Андронов, — что же, они не навели бы порядка в нашем цехе?! Космические корабли летают, а мы все, как варвары… — И теперь уже во весь голос он снова ругнулся.

— С-с-сатана!.. — исступленно пробормотал Бочарников и скрылся за печью.

Виктор оглядел литейный двор. На ком бы еще сорвать овладевшее им раздражение? В дальнем конце литейного двора на куче песка, раскинув колени и уронив на них безвольные костлявые руки, сидел Васька. Андронов угадал его состояние: может быть, впервые за суматошную свою жизнь прикипело Васькино сердце к товарищам по бригаде, к нему, Андронову, а что теперь будет?.. Раздражение улеглось. Виктор присел рядом, разгреб каблуком песок, чтобы удобнее было ноге, тронул соседа плечом. Тот не пошевелился. Андронов качнул его. Васька искоса посмотрел на товарища.

— Что, Вась? — сочувственно спросил Андронов.

— Выпить охота, — вяло ответил тот, — гляди, печь, как покойник…

Они опустили головы и сидели друг подле друга, не произнося ни слова.

У печи появился могучий, в два обхвата, с оплывшими плечами и короткой, как у борца, шеей человек. Кепочка сидела на нем, как блинок на громадной пузатой бутыли. Как ни было сумрачно на литейном дворе, Андронов признал в нем Степана Петровича Гончарова, в недавнем прошлом мастера печи. Год назад, после возвращения из Индии, где был в командировке, он вышел на пенсию. Появлялся Гончаров на заводе, как все знали, лишь по какому-нибудь своему личному соображению: сыскать понадобившийся в хозяйстве болт, пруток, шайбочку завалящую либо гайку. Друзья, хорошо его знавшие, подшучивали над ним: «Дай тебе волю, ты и доменную печь к себе перетащишь…»

Степан Петрович неторопливо обошел печь и, покачивая головой, остановился перед холодной лёткой. Отправился было через литейный двор к соседней, «живой» печке, да заметил сидевших на песке горновых. Вглядывался в них, видимо, не узнавая в сумеречном освещении.

— Здорово, ребята! — вдруг воскликнул он, голос его гулко резонировал в широкой груди. — Совсем старика забыли, вот я сам пришел… Килограммов двадцать сбросил за лето, — не слушая ответного приветствия Андронова, орал Гончаров. — На свежем воздухе в совхозе дома рубили с братвой, — гремел Гончаров, как казалось Андронову, нарочно во всю глотку. — Баба-то моя, Авдотья, к вечеру спасается от меня, убегает спать к замужней дочке, вот оно как, понял? — Гость расставил ноги и вперил взгляд в чугунное покрытие литейного двора. Андронов и Васька невольно вытянули шеи и посмотрели туда же, но ничего не увидели. — Вот, бывало, гвоздь вижу, а поднять не могу, — продолжал Гончаров, — пузо не пускает. А сейчас глянь-кась… — Степан Петрович вобрал живот, широким махом нагнулся к воображаемому гвоздю и мазнул рукой по земле. — Вот, брат, омолодился! Я вам правду говорю: килограммов двадцать, не меньше, спустил… Слушай, ребята, мне вагонетка занадобилась в хозяйстве, воду греть, чтобы помидоры поливать. Помогите, будьте ласковы…

Андронов с недоверием смотрел на Степана Петровича: ну, болт, костыль какой-нибудь, а то вагонетку! Заплывшие глазки Гончарова смеялись, не поймешь, то ли шутит, то ли в самом деле явился за вагонеткой.

Васька, словно просыпаясь, потянулся и встал с песка.

— Какую вагонетку, Степан Петрович? — вяло поинтересовался он.

— Мне бы вагонетку, Васька, под эстакадой ржавеет, дырявая и помятая, даже в переплав не берут.

— Кран надо, — сказал Васька понимающе. — Без крана через забор не перекинуть.

— А мне не через забор, мне по закону, — гулко заорал Гончаров. — Я с обер-мастером, Василием Леонтьевичем, Дедом нашим, договорился, еще когда он на комсомольский фестиваль в Ленинград улетал, просил его официально выписать. Без закона, говорю, любую вещь с завода вынесу, хоть рельсу, и никто не узнает, как… А он и отвечает: «Вот и привези мне рельсу на квартиру, пока я в Ленинград слетаю. Тогда, говорит, похлопочу… Подмогните, ребята, рельсу… Василий Леонтьевич, говорят, сегодня, на день раньше срока, прилетает, подарочек бы ему свезти…

— А как он вас, Степан Петрович, с этим «подарочком» шуганет? — усомнился Васька. — С Дедом не пошутишь, я его характер знаю. Печка, видите, какая? Дед узнает, остервенится хуже нечистой силы, да еще мы с рельсой. Убить может!

— Печку не я и не вы уродовали. И не мне, и не вам ее отлаживать. Что же теперь, сидеть сложа руки и слезы лить? Выходит, вся жизнь должна остановиться? У меня дело не терпит, осень, того гляди холода нагрянут, все помидоры сгниют. Я, Васька, в долгу не останусь, сам знаешь, подрабатывал у меня…

— Мне, Степан Петрович, не до грошей ваших, меня, может, завтра попросят отседова, печь, кормилица наша, стоит. Куда деваться? Хочешь не хочешь — загорюешь.

— Мало ли заводов у нас в городе, рабочие везде нужны, — урезонивал Гончаров.

— Есть, есть заводы… — поддакнул Васька. — Только на всех тех заводах отделы кадров хорошо Ваську помнят. Не забывают! Ну, ладно, какой разговор, пока печка стоит, правду вы говорите, сидеть без дела — тоска. Что с этой рельсой делать?

— Деду на квартиру доставить, — нимало не смущаясь, объявил Гончаров.

Андронов только теперь удивился:

— Рельсу-то? Деду на квартиру? — Его тоже стало разбирать любопытство. С Василием Леонтьевичем у Виктора были свои счеты, и он не упускал случая позабавиться над строгим обер-мастером.

— Одно слово, что рельса! — воскликнул Гончаров. — Обрезок метра два, кому он нужен? Лежит у восточной проходной.

— Пошли! — вдохновился Васька. — Я научу, как вынести. Только уговор, не ржать. На полном серьезе… Забирайте каски, рукавицы и пошли…

Андронов с усмешкой смотрел на суетившегося Ваську, побежавшего к соседям за каской для Гончарова. С полгода назад, когда Васька впервые появился на литейном дворе, он был бы рад вынужденному безделью и не стал бы искать утехи в бесполезном озорстве. Отпросился бы с завода на время простоя печи и взялся бы подрабатывать по домам — кому перевезти вещи, вскопать садовый участок, потрудиться носильщиком на вокзале…

Его услугами пользовался и Гончаров. В тридцатые годы был дан Гончарову заводом коттедж и участок, на котором развел он сейчас помидорную плантацию. Здесь-то Васька и трудился в поте лица в свободное от работы на заводе время. Но с некоторых пор бросил «калымить». Только один Андронов и видел перемену, происходящую с Васькой. Сторонние наблюдатели по-прежнему считали его пустым человеком. Худая слава липнет, как репей, не скоро отстанет.

К восточной проходной они, все трое, в робах и касках, пришли уже в темноте. Проинструктированные Васькой стали отмерять шагами расстояние от обрезка рельса, лежавшего под забором, до проходной, орать друг на друга и опять отмерять. Потом дружно перекантовали рельсу за ворота, услужливо распахнутые охранником. Васька, раскрасневшийся, возбужденный удачей, побежал к дороге ловить машину.

— Ну и артист! — воскликнул Гончаров. — Вот тебе и Васька.

— Выгонит нас Василий Леонтьевич с этим «подарочком»… — сказал Виктор, поддаваясь сомнениям.

— А и вправду, зачем гневить старика? — согласился Гончаров. — Давай, Витька, съездим к Деду порожняком, доложим, что вынесли, и делу конец.

Васька пригнал грузовик, разместились на скамьях в кузове и «порожняком» отправились к Деду.

Дверь квартиры открыла плотная, статная супруга Деда Мария Андреевна. Гончаров объяснил, что приехали узнать у Василия Леонтьевича, куда класть рельсу, которую по его приказу должны доставить с завода. Оказалось, Деда еще нет, но, того гляди, появится, звонил из аэропорта.

— В коридор не вместится, — оглядывая прихожую, сказал Васька. — Архитекторы не предусмотрели, понастроили клетушек.

— Может, в спальню? — хитро прищурившись, спросил Гончаров. — Спальня у них, как зала…

Мария Андреевна, не поняв шутки, вдруг ударилась в слезы.

— Да что он творит, окаянный! Залу заставил соседа в лес переделать, стены деревьями разрисовать, а теперь еще и рельсу в спальню…

Андронов с любопытством заглянул в первую, парадную комнату. На стенах от пола до потолка были масляной краской изображены уральские березы с камнями у корней. Виктор знал, что это работа его отца. Андронов-старший с юности любил рисовать, в доме всегда было полно тюбиков с краской, цветастых кусков картона, на которых художник смешивал краски, холстов с пейзажами. Однажды Дед, знавший об увлечении отца рисованием, попросил разукрасить залу лесом. Свое желание он объяснил тем, что выезжать на природу часто не может за нехваткой времени, печи не отпускают. Хотя бы дома, отдыхая с газетой в руках, полюбоваться нарисованным лесом. Отец ценил и уважал Деда, своего учителя, и горячо взялся за дело. Съездил в горы, сделал несколько эскизов с натуры и показал Деду. «Валяй, Сашка, — одобрил Дед. — Малюй так, чтобы вымахали от плинтусов до карниза, за душу хватали бы своей натуральностью, чтоб, как в заправдашнем лесу, боязно было заблудиться…»

Отец рассказывал потом, что во избежание преждевременных осложнений с супругой Василий Леонтьевич ничего не сказал ей о березовой роще, лишь объяснил, что сосед хочет помочь отремонтировать квартиру. Когда Мария Андреевна увидела первую березу, выведенную отцом в углу, решила, что тот для своего удовольствия забавляется и сотрет дерево с глаз долой. Не подозревая плохого, похвалила за схожесть с натурой. Окрыленный успехом отец принялся за дело с таким усердием, что за два часа, пока она возилась в кухне с обедом, на всех четырех стенах вырос густой березняк. Хозяйка вошла в комнату пригласить соседа пообедать и тихо ахнула. Узнала, в чем дело, разгневалась и потребовала от супруга объяснений.

Василий Леонтьевич сказал в свое оправдание, что она пропадает на садовом участке, сколько ей хочется, а ему хоть в комнате среди березок душу отвести. «В квартире-то заблудиться можно…» — со слезами в голосе воскликнула Мария Андреевна. Жениных слез Василий Леонтьевич не выносил и сказал отцу, чтобы он «порубал» березы через одну, оставил бы невысокие пеньки и проложил бы дорожку. Тогда возмутился отец: «Я, Василий Леонтьевич, всю душу отдал этим березкам, а теперь рубай?.. С этюдником в лес сходил, эскизы набросал — и все коту под хвост? Не буду лес губить». Отец тогда подхватил ведерки с красками и ушел. Рассказывали, что после его ухода Василий Леонтьевич успокоил жену: «Сам порубаю, долго ли, кто умеет…» Но рука, видно, не поднималась «рубать», да и занят был тогда на ремонте печи, приходил усталый, до леса ли было? В конце концов Мария Андреевна привыкла к березам в парадной комнате. И лес на стенах так и остался, поражая гостей размахом исполнения. Особенно же нравились березы внучке, шестилетней Маринке. Детская радость, как рассказывали соседи, примирила Марию Андреевну с рощей в квартире. Да, видно, рассказы те были неправдой, лес на стенах до сих пор огорчал ее.

XIV

Васька принялся утешать Марию Андреевну, но она только качала головой и утирала слезы.

— Ладно, мать, — решительно сказал Васька, — слезами не поможешь. Приедет Василий Леонтьевич, все тебе разъяснит — и насчет березняка, и об рельсе, а мы подождем, послушаем, что он скажет. Водка у тебя есть?

— Какая водка?.. — всхлипывая, но постепенно успокаиваясь от Васькиного сочувствия, спросила Мария Андреевна.

— А что же мы — за здорово живешь?.. И время до его приезда надо скоротать.

— Да ладно, обойдемся… — смущенно сказал Андронов, предчувствуя, что события могут принять неприятный оборот. Позабавиться над Дедом расхотелось, тем более, что жил Виктор этажом выше. Сколько упреков наслушался, встречаясь с ним на лестнице, главным образом за отца, который, как Дед утверждал, сидит в Индии под пальмами и не желает возвращаться. Ему, Деду, на пенсию давно пора, а сменить, кроме Андронова-старшего, некому.

— В кухню пойдемте, — пригласила Мария Андреевна. — На себя посмотрите, все в ржавчине, как вас в зале сажать?

— В кухне сподручнее, — одобрил Васька.

Пирушка была в разгаре, когда из передней послышался легкий щелчок открываемого замка. Степан Петрович, восхвалявший Деда в длинном тосте, замер на полуслове; Андронов отъехал вместе с табуретом подальше от стола, а Васька, расхрабрившийся после речей во здравие Василия Леонтьевича и его супруги, воскликнул:

— Налить ему штрафную!

Василий Леонтьевич в пальто и кепке на лобастой голове, привлеченный голосами гостей, первым долгом подошел к порогу кухни, поставил у ног чемодан и внимательно, по очереди оглядел каждого.

— По ком поминки? — мрачно спросил он, обращаясь к жене.

— Об тебе соскучились, — сказала Мария Андреевна, кивая на гостей.

— Вынесли рельсу, — сказал Гончаров, — как было по уговору. У восточной проходной лежит…

— В спальню хотят класть, — взвилась Мария Андреевна. — Чего ты наделал своим характером!.. Сам с ней спи, а я на диване в зале устроюсь.

Дед еще раз оглядел непрошеную компанию и молча прошел к столу, как был в пальто и кепке. Васька тотчас встал, освобождая место, старательно, до краев, налил Деду «штрафную» и подал. Дед в тишине степенно выпил, закусил колбасой, сжевал яблоко и только тогда деловым тоном спросил у Гончарова:

— С завода?

— А как же! Вот свидетели, — что было мочи заорал Гончаров, указывая на Андронова и Ваську.

— Ш-шалман, а не охрана, — вознегодовал Дед, — Вертайте ее к чертовой матери… обратно на завод. — И обращаясь к Гончарову, добавил: — Свое обещание исполню, выпишу тебе старье это, вагонетку. Помидорщик проклятый! Последнюю твою просьбу сполняю. Пойду к директору об охране поговорю, так весь завод разворуют.

— Не надо, Василий Леонтьевич, директора впутывать, — резонно возразил Гончаров. — Сам ты знаешь, охрана у завода хорошая. Это мы цирк устроили. Кто против цирка устоит? А рельсу возвернем, никому она не нужна.

— Зачем ты приказал рельсу в квартиру волочь? — спросила Мария Андреевна. — Хорошо, они подождали тебя спросить еще раз. Что это ты вытворяешь на старости лет?

— Пошли, — сказал Василий Леонтьевич, не вступая в объяснения с супругой, — провожу.

На лестничной площадке, прикрыв дверь в квартиру, Дед насел на Гончарова:

— Забавляешься, как дите малое. Шумишь, суетишься, глаза навыкате, а ради чего? Мастером был! Гремел! Лучшим мастером, пока раджой в Индии не заделался. Барахла оттуда навез и занялся торговлей. Стыдно перед людьми за тебя.

На Гончарова напала грусть, он опустил руки, обмяк.

— Да разве кому понять?..

— А ты, сосед, тоже хорош, — пропуская мимо ушей сетования Степана Петровича, принялся Дед за Виктора. — Бросили родители, присмотреть некому. Начну я тебя сам выправлять. К бабке наведывайся, твоя бабка правильная, зачахнуть тебе не даст…

Так никто и не решился сказать разгневанному Деду, что на шестой печи авария…

Андронов и Васька возвращались на завод в темноте, около двенадцати ночи, под конец смены. Шагали торопливо, шумно обменивались впечатлениями о встрече с Дедом. Вступили на литейный двор, увидели мрачную холодную печь и примолкли.

Откуда ни возьмись налетел на них Бочарников.

— Вы где были, сучьи дети? — разъярился мастер. — Всю смену прогуляли. Тебе, Андронов, сто инженеров подавай, а ты сам своими руками вот здесь не хочешь поработать? Прибаутками отделываешься! Инженеров заместо себя призываешь! Я те покажу инженеров! Я те покажу сто конструкторов! Докладай, где были?

Андронов растерянно молчал. Гнев мастера был так яростен и справедлив, что обычная для Андронова в стычках с мастером заносчивость и даже наглость покинули его. Он стоял с крепко сжатыми в тонкую линию губами, опустив руки, и от обиды и сознания беспомощности и вины своей едва сдерживал упрямо пробивавшиеся едкие слезы.

Бочарников хотел еще что-то выкрикнуть — злое, беспощадное, уничтожающее и вдруг, взглянув в лицо Андронова, захлебнулся и замолчал. Он никогда еще не видел Андронова поверженным и раздавленным.

Васька воспользовался паузой и пробормотал:

— Деда мы встренули…

— Деда? — невольно переспросил Бочарников. — Василия Леонтьевича? Где вы его встренули?

— На квартире, — простодушно сказал Васька, — уважение оказали…

— Ты что, Василий? Что ты несешь? — воскликнул Бочарников, не веря ни единому слову. — А ну дыхни… — с подозрением вглядываясь в лицо Васьки, распорядился он.

Васька снял рукавицу и утер губы.

— А чего дыхать? И так ясно: угостила нас Дедова супруга. Как будешь отказываться? Выпили самую малость. На ногах держимся, лопатой владеем…

— И где — на работе успели! — вскричал Бочарников. — Да еще Василия Леонтьевича припутали, спьяну-то забыли, что он в отъезде.

Андронов сказал:

— Прилетел Дед, на день раньше срока вернулся. На квартире мы у него были… А что тут делать? — с горечью воскликнул он. — Ну что? Рады бы…

Бочарников некоторое время молча оглядывал обоих и веря и не веря Андронову. Решил, что больше допытываться не станет, а потом проверит, так ли все было.

— Как это делать нечего? — воскликнул он. — Вы, горновые, не знаете, что канаву надо заправить, подготовить к выпуску чугуна?..

— Печка-то стоит… — напомнил Андронов.

— А как, если пойдет? Ваше дело исправно сполнять свои обязанности, долг свой сполнять…

— С чего это она вдруг пойдет? — поинтересовался Андронов.

— Комиссия из Москвы летит, — объяснил Бочарников. — Люди не чета нам. Мало ли как рассудят, как сообразят…

— Заправим мы канаву, — сказал Васька. — Куда ей деться?

— Что вы теперь, под самый конец смены, сделаете?

— Сказали, что заправим, значит, заправим, — зло сверкнув глазами, воскликнул Андронов. — В ночную останемся.

— Подмогнем ночной смене, — подтвердил Васька. — Наше дело такое — канаву заправить… Ну и что? Заправим…

Бочарников, никак не ожидавший от них усердия, не нашелся что возразить. Постоял, поглядывая то на одного, то на другого, спросил:

— Василию Леонтьевичу про аварию говорили?

— Спужались, — сказал Васька. — Ни словом не заикнулись. Горячий Василий Леонтьевич, боязно стало, что осерчает.

— Может, и хорошо, что не сказали, сделать Дед тут ничего не сделает. Пусть отдохнет с дороги. Узнал бы, прибежал не медля. Не чета вам, горлопанам.

— Одно слово — Дед! — согласился Васька. — Я ему штрафную наливал, — похвалился он.

— Эх, Васька, Васька, весь век будешь жить с водкой, — посетовал Бочарников.

— Так я же ему, а не себе… — обиделся Васька. — Сам не знаю, как только от ей отвязаться…

Андронов молча отошел и взялся за лопату. Васька тотчас присоединился к нему. Бочарников не уходил, с недоверием следил за ними.

— Эх, сюда бы, Вася, сто конструкторов, — безмятежно проговорил Андронов и искоса глянул в сторону мастера.

Бочарников, пробормотав: «З-з-зараза!» — сорвался и припустился с литейного двора.

— А нас бы куда?.. — спросил Васька, по-своему поняв слова Андронова.

— В расход, — решительно сказал Андронов.

— Это как?.. — спросил Васька, оставляя работу и воззрившись на товарища.

— Вместо нас кнопки будут работать: нажал одну — канава готова; нажал другую — летка открылась, чугун пошел… Этими кнопками, так их растак, мне все мозги в школе забили. А пришел я на завод — и никаких кнопок; до конца смены еле дотягивал. Хорошо, перетерпел, а то ведь едва не бросил завод из-за этих школьных кнопок… Нам бы сто конструкторов, чтобы силикоза ни у кого не было, пока нет кнопок, чтобы кислороду давали не только для металла в мартен, а и для людей…

— А по мне ничего такого и не надо, — заметил Васька и опять принялся за дело. — Двужильный я, привычный. Печка бы кормила — вот те и все, что надо…

XV

Ровный гул двигателей за стеклами иллюминаторов, светившихся не по-земному чистой малиновой зарей, временами отступал куда-то в глубину сознания, и тогда Середин забывал, что висит между небом и землей, и мог размышлять. Почему разрушило каупер? Есть ли человеческие жертвы? — вопросы, на которые и в Москве до самого вылета никто не мог ответить.

Об аварии в своем цехе Середин узнал поздно вечером из телефонного разговора с Москвой, когда был далеко от завода, принимал только что отстроенную печь на Юге. Ему немедленно предложили вылететь в Москву, а затем на завод.

Сразу же после телефонного разговора с министерством, с самим Григорьевым, в голову пришла догадка, которую он постарался замять, не придавать ей значения. В конце концов ничего еще толком не было известно. Но эта же догадка упорно лезла в голову в Москве, куда он прилетел через три часа, ночью, по распоряжению Григорьева. Не давала покоя и сейчас, в самолете, когда они уже вместе с Григорьевым и его помощником, молодым, но тоже опытным инженером Сергеем Ивановичем Меркуловым, в недавнем прошлом директором крупного завода, летели на завод. Присутствие Меркулова еще более обеспокоило. С отцом его, Иваном Александровичем, конструктором металлургических машин, не ладил Григорьев. Но Меркулова-младшего Григорьев ценил и поручал ему разбираться в сложных и запутанных делах. «Ум — хорошо, а два лучше, — сказал Григорьев уже в самолете, когда Середин спросил, почему летит еще и Меркулов. — Через пару дней отправится на Юг и займется приемкой печи вместо тебя».

Желание Григорьева лететь не одному показывало, как считал Середин, что авария более чем серьезна, и от этого тревога возрастала. Догадка или, лучше сказать, предположение, если оно оправдается, может дорого обойтись ему, Середину, начальнику цеха…

Тревожные мысли на время притушили неуверенность и растерянность, порожденные семейными неурядицами, в плену которых он находился не один месяц. Но легче не стало: одни тревоги сменились другими. Время от времени он посматривал на Меркулова, прикидывая, о чем бы с ним поговорить, чтобы хоть немного отвлечься.

Меркулов сидел в соседнем кресле, без шляпы, которую забросил в сетку над головой. Сбоку был виден его грубовато очерченный профиль с крутым лбом и небрежно закинутыми наверх слегка спутавшимися волосами.

В крепких пальцах его широкой руки торчала сигарета с золотыми буквами, от которой вверх, к вытяжной струе вентилятора поднимались переплетающиеся синие волокна душистого дыма. Он полулежал в кресле и, наморщив лоб, смотрел перед собой. Середину бы сейчас его внутреннее спокойствие и силу. Молодец, непробиваемо спокоен! А ведь ни одно серьезное событие на заводах не обходит его. Недавно вернулся из Индии (ароматическая сигарета, наверное, оттуда), советские доменщики во главе с ним задули очередную мощную доменную печь, построенную при помощи Советского Союза. В другое время он рассказал бы подробно, как это было, но теперь на вопрос Середина лишь сухо ответил: «Задули, куда ей деться…» И принялся говорить о каких-то пустяках, надолго замолкая, словно забывая, о чем говорил: о вызывающе пестрых рубахах, которые приходится носить, о длинноволосых мальчиках — их прибавилось даже у доменных печей в смраде и гари, источаемых сливающимся в ковш чугуном, — и еще о чем-то подобном, что Середин невольно пропустил мимо ушей, обеспокоенный своими мыслями, и тогда разговор опять оборвался.

Что бы ни ждало на заводе, пока оставалось одно: не высказывать вслух досужих размышлений, не углубляться в них самому. Ждать выяснения точных фактов. Слишком серьезны последствия… Не потому ли Меркулов и заговорил о пустяках, предупреждая деловые вопросы, он-то, недавний директор завода, научился вести себя осторожно в подобных ситуациях…

Меркулов искоса посмотрел на Середина и, усмехнувшись, кивнул на передние сиденья. Там, через два кресла, у самого иллюминатора сидел плотный, даже несколько погрузневший с годами Григорьев. Он давно застыл в какой-то от всего отрешенной позе: подперев кулаком подбородок, уставился в иллюминатор. Одна эта неподвижность говорила о том, что он ничего не видел — ни проносившихся мимо подкрашенных ранней зарей вершин облаков, ни синевшей внизу у их подножий волнистой пустыни сплошной облачности, закрывавшей землю, ни темного, какого-то стерильной чистоты неба над самолетом. Мысль Григорьева была чем-то неотступно занята. Благо соседнее кресло пустовало и никто не отвлекал его. Да если бы и появился рядом с ним какой-нибудь словоохотливый пассажир, Григорьева, когда он не хотел вступать в разговор, ничем нельзя было пронять. Те, кто его давно знал, привыкли к его манере углубляться в себя и не тревожили. А люди незнакомые терялись, когда он, вместо того чтобы ответить на какой-нибудь пустяковый вопрос, смотрел в упор скучным-прескучным взглядом столько, сколько ему хотелось, и отвечал так односложно и по-своему аллегорично, что собеседник разом терял охоту продолжать разговор и долго потом гадал, какой смысл вкладывал в свой ответ Григорьев.

Да, уж таков Григорьев! Середин знал его давно, когда тот был начальником доменного цеха — как раз того, где произошла авария и где теперь был начальником он сам. До сих пор, хотя прошло уже почти двадцать лет, он помнил первый разговор с Григорьевым. Три молодых инженера, только что окончивших институт, в том числе Середин, явились к Григорьеву для назначения на работу. Тот спросил их, что они умеют. Выпускники бывали на заводе на практике, знали характер Григорьева и помалкивали. Григорьев оглядел каждого из них, помолчал и спросил: «А думать вы умеете?» Ребята заулыбались. «Думать умеем!» — решительно сказал за товарищей Середин. Григорьев отвернулся к окну, подпер подбородок кулаком совершенно так же, как сейчас, в самолете. Наступила томительная пауза. Ребята переглядывались и пожимали плечами. «Думать можно и в ресторане», — наконец, изрек Григорьев и уставился на ребят своим «скучным» взглядом. Потом спросил: «Куда вы сами хотите?» Все трое, понимая, к чему клонит Григорьев, не колеблясь сказали: «К горну…» — то есть на рабочие места. Успели уже узнать, что Григорьев не терпит, когда молодые инженеры, боясь замараться или попросту пугаясь печей, метят в начальники смен или на другую какую-либо административную должность. Григорьев направил их в распоряжение обер-мастера Василия Леонтьевича Шепилова, Деда, как его уже тогда звали, работавшего на заводе с самого начала, то есть с задувки первой печи и затем пускавшего одну за другой остальные по мере завершения их строительства. Григорьев знал, в чьи руки их отдает: от Деда не было ни малейшего снисхождения лентяям и белоручкам.

Когда все трое явились пред светлые очи своего нового начальства и расселись на продранном клеенчатом диване с высокой спинкой в замызганной комнатенке обер-мастера в здании диспетчерской, тот спросил почему-то именно Середина, знает ли он, что такое «естетика». В первый день в доменном цехе так много впечатлений свалилось на него, что он растерялся от странного вопроса обер-мастера и молчал. «Так я с какими же людями разговариваю? — удивился Василий Леонтьевич. — Вы же высших, можно сказать, кругов, с института…» Середин на всякий случай пожал плечами, чувствуя в этом вопросе какой-то подвох, и молчал. «А я вам скажу, что такое естетика, — напористо продолжал Дед, — набезобразничал, наделал — убери за собой. Вот что такое естетика!..» Изречение Деда можно было понять буквально: в то время канализация была только в здании заводоуправления. Но, как оказалось, Дед привык к иносказаниям и имел в виду чистоту и порядок на литейных дворах. «Вы, люди высших кругов, — продолжал он, — обязаны естетику соблюдать, как всякий елементарный горновой. Снисхождения к вам не будет…» Через несколько лет, когда Григорьев стал директором завода, а он, Середин, начальником доменного цеха, он также стал отправлять молодых инженеров под опеку постаревшего, но не менее напористого со своей «естетикой» Деда.

— Всегда такой, — сказал Сергей Иванович Меркулов, еще раз кивнув в сторону Григорьева. — Сначала, говорят, не понимали его в министерстве, особенно те, кто привык штаны протирать. — Меркулов повернулся к соседу и негромко засмеялся. — Молчит, думает, думает, да вдруг сказанет что-нибудь такое, григорьевское, в краску вгонит… Мне рассказывали — я-то недавно в министерстве, — на совещании к нему кое-какие начальники из нерадивых боялись ходить. Вот уж, действительно, не терпит бездельников и не скрывает, что не терпит. Сам заставил меня завод сдать и в министерство перейти, но и со мной бывает суров. Голову ломаешь — почему? С тоской завод вспоминаю, хоть сейчас бы ушел обратно… Трудно с Григорьевым.

— Что правда, то правда, — оживившись, заметил Середин, — не всегда его поймешь. — Разговор о Григорьеве отвлекал от неприятных мыслей. Середин хорошо знал, что на заводе не забывают своего прежнего директора, хотя в министерство он был переведен несколько лет назад. При случае всегда стремятся порасспросить, что делает он в Москве и как к нему относятся те, с кем он сейчас работает, испытывают чувство гордости за своего Григорьева, когда его в разговорах хвалят, и ревниво защищают, если кто-нибудь поругивает григорьевские причуды и неуживчивый нрав. — А как он у вас сейчас? — Середин завозился в кресле, устраиваясь поудобнее, чтобы лучше видеть соседа. — Притерся или все такой же?

Меркулов махнул рукой.

— Да все такой же! Просто привыкли к нему. Хотя… — Меркулов усмехнулся: — Знаете, какой у меня однажды с ним казус получился? — Меркулов смеющимися глазами посмотрел на соседа.

— Ну, ну, давайте… — ободрил Середин, радуясь в душе, что можно не думать об аварии.

— Пришлось однажды быть на вашем заводе. Начал я директору, Логинову вашему, про Григорьева рассказывать… Тогда, откровенно замечу, я смотрел на Григорьева, как на чудо какое-то, и при случае готов был посудачить о нем… Логинов не дослушал, порылся в столе, вытащил какую-то бумажку и говорит: «Вот, полюбуйтесь, что прислал нам ваш оригинал…» Прочел я и понял — самая разбюрократическая отписка, а главное, по какому поводу! Новую литейную машину, детище моего отца, решено было осваивать на вашем заводе… — Меркулов живо взглянул на Середина. — Да вы знаете, наверное, эту историю?

Середин кивнул. События на заводе, связанные с новой, только что разработанной в институте Ивана Александровича Меркулова машиной непрерывной разливки стали ему были хорошо известны. Из-за них главный инженер Ковалев, родственник Григорьева по жене — обстоятельство, сыгравшее в этой истории осложняющую роль, — слег в больницу с тяжелым инфарктом. Ковалев понимал, что машина-то была стоящая, принципиально отличная от действовавших на заводах громоздких установок с вертикальными шахтами, выдавала горизонтальный слиток. Он требовал от директора установить машину как можно скорее. А тот тянул, не встречался с проектировщиками, боялся неизбежных потерь металла во время освоения нового агрегата. И при этом ссылался на злополучное письмо Григорьева.

Однажды на совещании — Середин там присутствовал — директор, видимо, не сладив с собой, сказал во всеуслышание, что когда-то Ковалев был в семейной ссоре с Григорьевым и потому-де сейчас назло своему родственнику требует форсировать установку неопробованной машины, неизвестно еще, как она будет работать… Директор вытащил из стола письмо Григорьева и потряс им. Да, письмо о разливочной машине можно было истолковать и так и эдак, Середин сам тогда был поражен его содержанием. А Ковалева прямо из директорского кабинета увезла скорая.

Меркулов правильно передавал свой разговор с Логиновым: директор при случае за глаза срамил Григорьева, но и пользовался его отпиской для того, чтобы затянуть установку машины. Металл любой ценой — вот что нужно было Логинову. Металл, а не освоение новой техники!..

— Прочел я письмо, — продолжал Меркулов, — и до того мне обидно стало, поверить трудно. Сам удивился — почему обидно? Мы Григорьева тогда за глаза поругивали, кое-кто и посмеивался над ним. А тут вдруг откуда ни возьмись обида за него… Вот, думаю, чем же он берет, этот тип?.. Извините за такую вольность языка. — Меркулов приостановился и, коснувшись рукой локтя Середина, спросил: — Ну чем? Вот вы его давно знаете, скажите чем?

— А черт его знает, — сказал Середин. — Чем-то действительно берет, его у нас на заводе до сих пор помнят и никому в обиду не дают, хотя многим от него покоя не было.

— Вот и я так, — кивнув сказал Меркулов, — черт его знает почему, а обидно стало: неужели, думаю, Григорьев и в самом деле свихнулся, стал бюрократом? Какая же тогда цена всем его штучкам? Выходит, просто на свой манер пустопорожний оригинал? Машина отцовская — это же путь к модернизации завода… А тут еще, надо вам откровенно сказать, родственные чувства взыграли. Ну, нехорошо на душе стало! Понимаете, нехорошо!

— Понимаю, — подтвердил Середин.

— Попросил у директора копию той бумаги, вернулся в министерство и сразу отправился к Григорьеву. Человек он у нас доступный, каждого работника всегда примет, лишь бы предварительно записались. Правда, больше пятнадцати минут не разговаривает, требует, чтобы укладывались, как говорится, в регламент. «Как вы, говорю, Борис Борисович, могли подписать такое письмо на завод о литейной машине?» Он нахмурился, спрашивает: «Копия с вами?» Понял, что я с пустыми руками не приду. Протягиваю ему через стол ту бумажку. Прочел, нахмурился, положил ее перед собой и отвернулся к окну, подпер щеку кулаком, — да вон как сейчас сидит… — Меркулов повел глазами в сторону Григорьева, уставившегося в иллюминатор. — Какой-то буроватый румянец у него проступил. Ну, думаю, кончились наши отношения, знаться не захочет, а ведь я по работе с ним то и дело встречаюсь. Зачем полез на рожон? А он вдруг повернулся ко мне, рассмеялся, еще больше побурел и говорит: «Значит, я уже стал обкатываться…» И в этих его словах почувствовал я признание вины и зарок — отныне внимательней читать письма, которые ему подсовывают на подпись. А может быть, хитрил, по каким-то неизвестным причинам нарочно такое письмо сочинил — до сих пор не знаю. От него всякое можно ожидать. Взял я со стола бумажку, порвал, бросил в корзинку, пожал ему руку и вышел из кабинета. Не мог в тот момент собраться с мыслями и вести разговор по существу. — Меркулов затянулся сигаретой, выпустил вверх дым, тотчас подхваченный струей вентилятора, и откинулся на спинку кресла.

— Да, глыбина… — пробормотал он. — Спустя день пришел к нему с деловым разговором об освоении меркуловской машины. Выслушал меня, сидит и молчит. Потом спрашивает: «Вы, когда директором были, взялись бы осваивать новый агрегат, если план горит?» «Взялся бы, — говорю. — Освоение новой техники, конечно, времени требует, но из этого надо другой вывод делать: собрать людей, технические средства в кулак и в кратчайший срок освоить…» Молчит. Вот так сидим друг перед другом, я на него смотрю, он на меня, и молчим. «Чего же вы от меня хотите? — спрашивает. — Чтобы я другое письмо Логинову написал? Он все равно найдет способ задержать…» «Не письмо, так что-то другое надо придумать, — говорю ему. — И машину жалко, и вашу репутацию». Взгляд у него стал скучным-прескучным. «Как оберечь свою репутацию, я сам позабочусь, — говорит, — а что с Логиновым сделать — вам и карты в руки, не зря же вы деньги тратили, на завод ездили». Вот теперь вызвал, сказал, что вместе полетим. «Пока, — говорит, — в доменном цехе буду, вам придется разобраться с положением дела в целом на заводе, а потом на Юге принять доменную печь». — Меркулов повернулся к Середину. — Это вот ту, которую вы не успели… Помолчал и говорит. «Как это вы меня учили: собрать все в один кулак и в кратчайший срок освоить новую технику. Неплохая мысль, если ее на деле осуществлять. Вот и помогите на Юге во время приемки печи».

Середин взглянул на замолкнувшего, едва приметно, уголками губ, улыбавшегося своим мыслям соседа, и глаза его тоже потеплели.

— А все-таки любите вы его, — сказал Середин и кивнул на сидевшего впереди Григорьева. — Любите вы нашего Григорьева, вот что я вам скажу, хоть и стремитесь от него сбежать.

— Не все его у нас почитают, далеко не все… — сказал Меркулов и отвернулся.

Середин понял, что он не хочет больше продолжать разговор. Значит, все-таки что-то там, в министерстве, у Григорьева «не так»?

XVI

Григорьев смотрел в иллюминатор просто потому, что надо было куда-то смотреть. Ему приходилось вылетать на заводы, и он давно привык к жемчужно-белой пустыне внизу, к постоянно яркому солнцу и постоянно чистому, теряющему впечатление глубины на этой высоте небу. Но теперь не было солнца. Заря едва лишь занималась, а внизу, в разрыве облаков, в сизой темени пропасти таилась еще трудно различимая ночная земля.

Поводы для поездок на заводы были различны и возникали часто. Но практически уезжать из Москвы он мог лишь в самых крайних случаях. От министерской текучки избавляли лишь события чрезвычайные, связанные с угрозой срыва плана на том или ином предприятии. Некоторое время тому назад пришлось не один раз наведываться на карагандинский завод. Не ладилось в доменном цехе. Чаще всего хромает дело совсем не оттого, что плоха техника. Люди начинают искать зло не там, где оно коренится, мечутся, сбиваются с ног, жалуются, что на заводе нет волшебника-инженера, который бы одним махом наладил дело. Там, в Темиртау, оказался нужен не волшебник и даже не инженер, а толковый обер-мастер, рабочий человек, который добросовестно и со знанием дела занялся бы подготовкой глины для летки, наведением порядка на литейных дворах и знал бы печь, как скрипач скрипку.

На Ново-Липецком заводе строился сталеплавильный комплекс на несколько тысяч тонн стали в год. Создавался огромный конверторный цех, пришлось следить… На Юге заканчивался монтаж домны-гиганта, невиданной в мировой практике. Проектирование ее в свое время потребовало особого внимания. Но во много раз больше забот возникло во время монтажа. Доменщики, которым предстояло ее задувать и осваивать, должны были работать вместе со строителями…

Были другие неотложные дела на постоянно расширяющихся заводах. Все вместе это и означало — черная металлургия. Сотни тысяч людей, сотни миллионов, миллиарды рублей капиталовложений… Металл требовался во все возрастающих количествах. Темпы строительства одного Камского автозавода во многом определялись заменой железобетонных конструкций некоторых промышленных сооружений стальными: быстрее монтируются, легче поддаются модернизации. Американцы не успевали выдавать рабочие чертежи в предусмотренные соглашениями сроки. Хуже было бы, если бы неустойки пришлось платить нам. А откуда металл на конструкции для КамАЗа? Да один ли Камский гигант строится? Сколько стали в рельсах, в конструкциях мостов поглотит постройка Байкало-Амурской магистрали!..

Авария на шестой печи завода, где он когда-то был директором, — непредвиденное осложнение, правда, не столь уж крупное. Важно выяснить, что же за ним кроется. Почему разрушился воздухонагреватель? Причины могут оказаться много важнее того, что совершилось. Чем они грозят в будущем?

Григорьев отчетливо помнил все подробности совещания в Госплане, на котором этому заводу — его бывшему заводу — было придано особое значение. «Нужен еще один миллион тонн стали, — сказал председательствующий, — сверх плановых заданий. Кто может дать?»

Один за другим вставали директора заводов и говорили, что дать такое количество металла сверх плана они не могут, резервы появятся лишь в будущем, у кого при пуске второй очереди кислородной станции, у кого после сооружения дополнительных конверторов, увеличения мощности нагревательных колодцев обжимных и прокатных станов, освоения машин непрерывной разливки стали…

Поднялся директор Логинов, сказал: «Нужный миллион тонн даст мой завод». Вспоминая это, Григорьев усмехнулся: «Мой завод…» Завод, где директором раньше был он сам, Григорьев. Там же на совещании Григорьев прикинул: миллион тонн — десять процентов годовой программы завода. Да, такой завод может дать требуемый миллион. Десять процентов — это можно дать сверх программы. Нужно дать!

После слов Логинова наступило выжидательное молчание.

— Вот государственное отношение к делу, — сказал председательствующий и спокойно оглядел всех, кто находился в большой светлой комнате.

Он понимал сложное положение директоров и не хотел их упрекать. Перед ним были серьезные, привыкшие отвечать за свои слова люди. Но он обязан был сказать то, что сказал. Григорьев с одобрением отметил про себя его сдержанность, спокойствие и в то же время твердость. Правильный тон.

Через некоторое время после совещания с завода ушел главный инженер. Не сработался с директором, считал, что Логинов пренебрегает мнением специалистов, стучит кулаком по столу, вместо того чтобы вводить технические усовершенствования. Попросил перевести на другой завод, даже с понижением в должности. Сразу трудно было понять, кто прав, кто виноват. Его перевели на Магнитогорский комбинат. Другого главного подбирали долго, кандидатуры вызывали разные сомнения. То не соглашался Логинов, то он предлагал прокатчиков, а это нарушало давно установившуюся традицию: при директоре-прокатчике главный инженер назначался или из доменщиков, или из мартенщиков. Кандидатура же Середина, которую предложил Григорьев, отпала с самого начала, тот категорически отказался. Так получилось, что волей-неволей главным инженером стал все же главный прокатчик завода Афанасий Федорович Ковалев. Григорьев ни косвенно, ни прямо не вмешивался, считал неудобным участвовать в назначении на ответственную должность родственника; он был женат на его племяннице, Светлане. Но в душе назначение это одобрил, знал, что Ковалев — цепкий, везучий производственник, досконально изучивший завод. Был уверен, что он поведет дело правильно. Единственное, хотя и немаловажное обстоятельство, которое могло помешать ему по-настоящему «развернуться», — возраст. Ковалев лет семь как мог уйти на пенсию, но продолжал все это время работать. Так, наверное, и будет трудиться до самого конца дней своих, уж таков человек, сидеть дома без дела не в состоянии.

Однако возраст Ковалеву не помешал. По сведениям, доходившим до Григорьева от инженеров министерства, бывавших на заводе, да и от заводских работников, Ковалев «тянул» завод, пытался «давать план» за счет технически правильной эксплуатации агрегатов. Ему все время приходилось преодолевать сопротивление Логинова, которому за любым профилактическим ремонтом чудились потери металла. Пожалуй, только Ковалев, отличавшийся бесцеремонностью и столь же неприятным, как и директор, характером, мог ему противостоять.

Из рабочей колеи Ковалева выбила внезапная болезнь после особенно острой стычки с директором. Из-за машины непрерывной разливки стали… И, как позднее Григорьев выяснил из разговора с Меркуловым, из-за письма на завод, подписанного им.

Светлане Григорьев ничего не сказал о болезни ее дяди, она сама лежала с тяжелым гриппом, осложнившимся сердечной недостаточностью. Не хотел ее понапрасну волновать, считал, что Ковалев вскоре выйдет из больницы в возьмется за дела. Да и просто не представлял себе завода без Ковалева. Дома днем никого не оставалось, дочери, выйдя замуж, покинули родительский кров, одна уехала с лейтенантом-пограничником на Сахалин, другая с инженером-горняком в Норильск. Так они с женой и жили вдвоем, оберегая друг друга во время недомогания или редких, но все же случавшихся неприятностей. Когда он лежал в больнице с инфарктом, Светлана не отходила от него, выхлопотала у врачей разрешение оставаться с ним в палате, помогала нянечке и сестрам в уходе за другими больными.

Нет, нельзя было, конечно, волновать Светлану, когда она месяца три назад сама слегла. Тем более, что в этот момент она получила письмо от своей подруги, жены Середина, Наташи, которая писала о назревшем конфликте с мужем и о том, что, наверное, разведется. Светлане и так хватало волнений. Середин никогда не говорил о своих семейных делах, потому и для Григорьева письмо Наташи было как гром средь ясного неба. Он невольно вспомнил, как Светлана собралась уходить от него самого, тогда дочери еще не были замужем, и как в конце концов не ушла. Наверное, она вспоминала о том же, потому что, рассказывая о письме Наташи, отводила глаза…

Так он и не сказал жене о болезни Ковалева. Позвонил по междугородному из министерства, вызвал квартиру Афанасия Федоровича. Жена его, которую оба они со Светланой звали тетей Катей (она была родной теткой Светланы), успокоила, сказала, что кризисное состояние миновало. Григорьев поздравил тетю Катю, порадовался, что завод вскоре опять обретет настоящего хозяина.

Он вспоминал о телефонном разговоре с тетей Катей, глядя в иллюминатор на сизую пустыню под самолетом и не видя ее, с невольной горечью перебирал в памяти минувшие тревоги и волнения, которые всем им принесла его женитьба на Светлане…

В то давнее время Ковалев был тоже главным инженером, а Григорьева только что перевели на завод начальником доменного цеха. Светлана приехала после окончания института, поселилась в семье дяди и стала работать в доменном цехе. Там они познакомились. Отношения с главным инженером у Григорьева осложнились по делам производственным. А тут еще близость с его племянницей. Светлана была значительно моложе Григорьева, он к тому времени и жениться, и развестись успел. Светлане пришлось уйти из дому и на какое-то время поселиться в общежитии.

Ковалев не мог терпеть Григорьева, и лишь счастливое замужество племянницы и согласие в ее доме, если не считать осложнений, которых не избегает ни одна семья, с годами заставили Афанасия Федоровича примириться с ним. Двадцать почти лет прошло с тех пор. Приезжая на завод из Москвы по делу, что случалось довольно редко, Григорьев неизменно заглядывал к Ковалевым. И хотя чувствовал он, что Афанасий Федорович не может совсем отрешиться от давней обиды, все же видел, что встречи эти приносили Ковалевым радость. Они не имели детей. Екатерина Ивановна любила Светлану материнской любовью и всегда была на их стороне. Каждый раз встречала Григорьева, как родного, искренне радовалась, упрашивала остановиться у них.

XVII

Много лет спустя, уже когда Григорьев работал в министерстве, он опять почувствовал скрываемую Афанасием Федоровичем неприязнь, причину которой по-прежнему объяснял давней размолвкой. Однажды, когда Ковалев приехал в Москву по делам завода и остановился у них, вечером после ужина как-то сам собой возник разговор об Иване Александровиче Меркулове. Афанасий Федорович окончил в свое время МВТУ, в котором тогда Меркулов вел курс горячей обработки металлов, хорошо знал его и всегда защищал в спорах, которые иной раз возникали вокруг меркуловских машин и механизмов, появлявшихся на многих металлургических заводах. В тот вечер они заговорили о новой машине непрерывной разливки стали, к которой и министерство, и директор завода Логинов, как утверждал Ковалев, относятся с прохладцей. Григорьев осторожно заметил, что внедрение каждой новой машины на первых порах оборачивается потерями металла и потому «зеленую улицу» разумно открывать лишь наиболее перспективным образцам, способным выдержать конкуренцию с давно отработанными и освоенными агрегатами, машинами и механизмами. Ковалев возразил: конструкторская мысль не сможет плодотворно развиваться, если новые машины не будут проходить стадию производственного освоения и при этом совершенствоваться. Недаром крупные зарубежные конструкторские фирмы сливаются с производственными. Так было с фирмой ФРГ «Демаг», американской «Стил Корпорейшн»…

Григорьев почувствовал в словах Афанасия Федоровича горячность, даже враждебность и понял тогда, в чем теперь крылась причина неприязни. Афанасий Федорович был на стороне Меркулова в тех конфликтах, которые иногда возникали между конструкторами машин и производственниками. А Григорьев был «производственником», иной раз от его решения зависела судьба новой машины, освоение ее на том или ином заводе. Несомненно поэтому и история с литейной машиной Меркулова так близко к сердцу была принята Ковалевым.

В тот вечер Григорьев не стал спорить, не захотел ссориться: Светлана всегда болезненно воспринимала конфликты мужа с дядей и не простила бы новых раздоров. С нее хватило и того, что пришлось пережить в первый период замужества. Григорьев односложно, скучным голосом отвечал на замечания Ковалева о неповоротливости министерских работников, а вскоре и совсем замолчал. Тоже не лучший способ избежать ненужных осложнений, но иначе он не умел. В конце концов он мягко заулыбался и сказал: «Спать пора, Афанасий Федорович», и первым поднялся с кресла. Афанасий Федорович понял, что Григорьев не согласен с ним и просто не хочет продолжать неприятный для них разговор.

Вот тогда-то Григорьев почувствовал, что оказался втянутым в сложные и противоречивые столкновения интересов завода, как представлял их Ковалев, забот строителя машин Меркулова и более широко понимаемых интересов дела, которые, как он был убежден, приходится отстаивать ему, Григорьеву.

С тех пор он стал внимательно присматриваться к Меркулову-старшему. Меркулов!.. Приходилось встречаться с ним на заседаниях коллегии министерства, в Госплане, в ЦК партии. Крайне вежливый, может быть, несколько старомодный, в личных отношениях деликатнейший человек, он был до упрямства неуступчив и резок, когда дело касалось внедрения в производство новых машин. Григорьеву искренне захотелось понять его, помочь в осуществлении его идей. Но иногда, считая, что машина еще как следует не отработана, не даст в условиях завода нужной производительности, он придерживал немедленное ее внедрение, требовал улучшения ее конструкции.

Идеи идеями, новшества новшествами, а усложнившееся хозяйство страны требует все больше металла. Нельзя же ради производственного совершенствования машины надолго терпеть потери. В тех случаях, когда Григорьев бывал не согласен, он прекращал споры, замолкал и даже Меркулову, по авторитету и деловому весу занимавшему в другом министерстве — тяжелого машиностроения — почти равное с ним положение, не удавалось сдвинуть его с «мертвой точки».

Очередной такой разговор с Меркуловым — и на этот раз совсем не о литейной машине — состоялся месяца два назад. Григорьев тогда тоже собирался лететь на один южный завод, надо было разобраться в причинах неровной работы доменного цеха. Меркулов позвонил буквально за несколько минут до его отъезда в аэропорт. В меркуловском институте проектировалось новое устройство для доменной печи увеличенного объема, которую должны были, строить на заводе Логинова. Меркулов принялся подробно объяснять: «Возник вопрос об оформлении авторства на идею конструкций устройства. Мы считаем необходимым включить в авторский коллектив и вас, разработка идеи принадлежит и вам». Надо было спускаться к машине, но Григорьев довольно долго молчал. Меркулов покашливал, давая тем понять, что он терпеливо ждет. «Как нам поступить, Борис Борисович?» — явно сдерживая себя, спросил Меркулов. «Я думаю», — сказал Григорьев. «Что это значит?» — не очень удачно спросил Меркулов, видимо, теряя терпение. «Я привык думать, прежде чем принимать какое-то решение…» — спокойно разъяснил Григорьев. «Мы все привыкли к мыслительному процессу, Борис Борисович, — как можно более мягким тоном сказал Меркулов. — О чем вы собираетесь думать?» Григорьев сказал, что еще не знает, следует ли включать его фамилию в список авторов. Меркулов помолчал, видимо, не ждал такого поворота. «Принцип конструкции разработан вами, — сказал он, — а мы оформляем авторство на разработку идеи… Не думаете же вы, что я предлагаю вам нечто противозаконное и аморальное?» — удивился Меркулов. Григорьев молчал. «Меня ждет машина, — сказал он, — самолет улетает через сорок минут». Меркулов удивился: «Какой самолет?» Григорьев ничего не ответил. Молчал и Меркулов. Первым не выдержал Григорьев, времени у него не оставалось. «Я вас слушаю…» — сказал он. «Но это я должен услышать от вас, сколько времени вам надо думать?» — взбунтовался Меркулов. «Три дня», — изрек Григорьев. «Но почему три? — теряя терпение, спросил Меркулов. — Почему именно три?» «Я как раз вернусь в Москву», — ответил Григорьев. Иван Александрович подчеркнуто извинился, что отрывает Григорьева от дел и положил трубку.

Тот телефонный разговор с Меркуловым заставил Григорьева тщательно взвесить причины, по которым следовало отказаться от включения его фамилии в авторский коллектив. Он тогда еще во время разговора подумал, что надо отказаться. Ему не хотелось сразу отвечать определенно, надо было еще подумать. Он избегал действий по интуиции и недостаточно продуманных решений.

Скромность, как мог кто-нибудь предположить, здесь была ни при чем. Григорьев действительно разработал принцип конструкции, рассчитал механические нагрузки и ход физико-химических процессов для печи увеличенного объема. Он выполнил первую половину дела, обеспечившую работу конструкторов Меркулова. И по моральному, и по юридическому праву его могли включить в авторский коллектив.

Не могло быть и боязни ответственности: воплощение его разработок в конструкцию — это механика, машиностроение, а Меркулов — прокатчик, то есть машиностроитель, шеф проектировщиков своего института, не мог допустить ошибки. Он настоящий ученый, не в пример некоторым другим.

Совсем иные соображения останавливали Григорьева. Он всегда стремился не попадать ни в малейшую зависимость, хотя бы моральную, от людей, с которыми приходилось иметь деловые отношения. Конечно, невозможно представить, чтобы Меркулов, человек порядочнейший, когда-нибудь напомнил о своем предложении и попросил взамен какой-либо услуги. Но есть принципы, от которых нельзя отступать ни при каких обстоятельствах.

Вернувшись тогда с южного завода, Григорьев наотрез отказался от предложения Меркулова и тем еще больше осложнил с ним отношения. Одни в меркуловском институте объясняли отказ упрямством, другие — боязнью ответственности, третьи — фарисейством или просто григорьевским чудачеством.

Отсутствие его имени среди группы конструкторов, которая вскоре получила авторское свидетельство на изобретение, было истолковано его недоброжелателями как провал в науке. Все знали, что печь новой конструкции для уральского завода — это григорьевское детище. Лишь еще больше укрепилось мнение, что Григорьев пренебрегает наукой просто потому, что не имеет соответствующей подготовки. Его постоянные иронические замечания и высказывания по поводу отставания металлургической науки от развития производства, беспощадные насмешки над некоторыми учеными мужами, по его мнению, лишь гнавшимися за учеными степенями, не проходили незамеченными. Эти люди платили ему такой же неприязнью и объясняли ее тем, что он — исключительно практик — не в состоянии оценить роли теории. Ни в одной из научных работ не называлось его имя, хотя, будь он сдержаннее и терпимее, он давно бы, как говорят, «вошел в науку».

Все реальные основания для этого существовали. Высокое давление под колошником, повышение температуры дутья, которые он ввел в практику, когда еще был начальником доменного цеха, потребовали расчетов, проникновения в суть процессов доменной плавки, длительных экспериментов. Необычность и, как потом оказалось, ценность всех этих исследований заключалась в том, что они велись не в лабораторных условиях, а на мощных печах в условиях промышленного производства чугуна. Григорьев отстоял себе право вести экспериментальную работу на первом этапе даже за счет некоторого снижения уровня выплавки. «Печи пойдут ровно, если год мне не будут мешать…» — сказал он тогда директору завода. Хорошенькое дело — год! Но как с ним ни бились, как ни пытались урезонить, какие только взыскания за временное снижение выплавки чугуна ни выносили, он продолжал свое. А потом напряженность в отношениях как-то сама собой исчезла: печи пошли ровно, и производительность их превысила американскую.

Все это происходило после окончания войны, в годы, когда металл был особенно нужен для восстановления промышленного потенциала страны. Некоторые ученые «не заметили» ничего этого, ему не простили насмешек над так называемой «чистой наукой». Но то, что он и его работники сделали, было подлинной наукой, проверенной практикой. Он и несколько мастеров печей получили тогда Государственную премию.

В министерстве, куда Григорьева перевели уже с поста директора завода, главной его заботой стало расширение производства, перспективные вопросы развития металлургии и выполнение плана заводами страны. И это в глазах недоброжелателей как бы подтверждало его «практицизм», нежелание заниматься наукой. А он не отступал от своего, не щадил самолюбия тех, от кого не видел прока для науки и производства. На широком совещании по обсуждению проектного задания доменной печи увеличенного объема на уральском, логиновском, заводе, которое он вел, он спокойно, не вмешиваясь в дискуссию, выслушал две спорящие стороны. После пылких речей, в которых доказывались совершенно противоположные точки зрения, Григорьев дождался тишины в зале и сказал: «Нам остается только одно: сложить то и другое и разделить пополам…» Речь шла о количестве фурм — приборов, через которые вдувается в печь раскаленный воздух. Возмущение, вспыхнувшее было в зале, скоро угасло, оказалось, что среднее арифметическое в точности совпадало с предложенным проектировщиками вариантом. Исход долгих и шумных споров был столь неожиданным, что никто не попытался возразить. А он оглядел зал и со слабой улыбкой сказал: «Ну что же, наука на этот раз, кажется, оказалась на высоте…» И совершенно непонятно было: ирония ли это или признание справедливости варианта проектировщиков. И этого замечания ему не простила ни та, ни другая из споривших сторон…

Но все это теперь позади. Строительство новой домны на логиновском заводе того гляди начнется, и это сейчас, в обстановке аварийной ситуации, особенно благотворно повлияет на людей.

Да, причины аварии могут оказаться значительно важнее самой аварии, вернулся он к мысли, возникшей у него в начало полета. Чем они, эти причины, грозят в будущем? Ответ на этот вопрос — главная цель его поездки на завод, хотя даже работающие с ним люди вряд ли догадываются о его планах. Надо ознакомиться с положением дел на заводе, где он давно не был, и потом выработать план действий, который может оказаться шире, чем монтаж одной, хотя и мощной печи…

Но ближайшая задача все же уточнить, сможет ли завод после выхода из строя шестой домны дать обещанный Логиновым миллион? Так или иначе надо и морально, и по существу помочь заводскому коллективу встать на ноги. Важно создать перспективу дальнейшего развития завода, и вот в этом-то особую роль должно сыграть начало строительства новой мощной печи.

А дальше решающая роль в нормализации положения на заводе, конечно, будет принадлежать Ковалеву. Один Логинов не справится. Только ковалевское знание производства, железная хватка — бывает он и груб, и нахрапист, что сделаешь, жизнь на заводе по головке не гладит, — могут вывести коллектив из того тяжелого положения, в какое его поставила авария. И еще: умеет Ковалев найти «главное направление», и это его качество решает. Но и ему надо помочь, подготовить реальные условия для дальнейшей его работы. Скорее бы старику выйти из больницы и браться за дело…

XVIII

Ощущение беспокойства и какой-то своей вины вернулось к Середину. Он запрокинул голову на высокую спинку и закрыл глаза, вслушиваясь в ровный гул двигателей. Ни о чем не хотелось думать, и все-таки мысли его, помимо желания, возвращались к аварии. Он понял, что все время, пока следил за Григорьевым и разговаривал с Меркуловым, каким-то чудом не прерывал своих размышлений и только сам для себя делал вид, что и Григорьев, и то, что говорил Сергей Иванович, — все это занимает его.

Лишний миллион тонн… Мог ли завод дать лишний миллион тонн стали? Десять процентов к плану, даже несколько меньше… Мог! Должен был дать. Такова обстановка в стране… Трудно, а должен был и мог дать вопреки какому-то брожению умов, которое все время подспудно ощущалось на заводе. На собраниях принимали обязательство, а в разговорах друг с другом сомневались. Вот ведь настроения! Но так ли надо было давать металл, как давали? Так ли надо было давать этот миллион?.. А если сказал бы, что «не так», был бы понят? Вряд ли. Осудили бы за неверие. Надо было молчать. До поры, до времени. В этом была вина его, но и сила его. Он достаточно опытен и успел узнать, что очевидное не всегда принимается как очевидное, если затрагиваются интересы людей… лучше сказать — мелких людей. Махание кулаками не помогает, лишь еще более осложняет обстановку. Мальчишки, которым хочется только одного — чтобы не было тишины, могут упрекать в том, что ты боишься. Но устроить шумную драку не хитро. Надо в драке устоять, иначе к чему шум? Теперь с этой аварией подошли к какому-то пределу. Теперь начнется…

Но не ко времени начнется! Не ко времени! Вполне достаточно ему душевных терзаний. Он исстрадался от укоров самому себе за то, что Наташа, с которой прожито почти двадцать лет, ушла от него. И еще неожиданнее своей новизной и силой сознание ответственности за судьбу другой, недавно чужой ему женщины… Противоречивые чувства не дают покоя ни днем, ни ночью. Будто какая-то лавина обрушилась на него, перекроила все представления о жизни, выбила из-под ног, казалось, такую прочную почву, скалу, на которой — давно ли? — он незыблемо стоял. Как легко, без каких-либо сомнений порицал он сам тех, кто гнулся и шатался под напором запоздалого и неожиданного чувства. Как искренне удивлялся человеческой слабости других, неумению оставаться самим собой или еще более неожиданной и еще более необъяснимой твердости перед общим осуждением. Добровольная ломка всей жизни, всего, чем много лет жил человек, казалась невероятной, не поддающейся никакому анализу. Он поражался, негодовал вместе со всеми, выносил или, по крайней мере, одобрял порицания и взыскания, разделял общественное презрение. А теперь… превратил в обломки собственную жизнь. Знает ли Григорьев? Жены были подругами, Наташа, наверное, давно написала Светлане о семейном разладе. Но Григорьев делает вид, что ему ничего не известно, не хочет вмешиваться в чужую жизнь. И хорошо, что не хочет, чем тут поможешь? А досужим любопытством он никогда не отличался. Как все не ко времени!..

Середин открыл глаза и выпрямился. Никто в самолете не спал, пассажиры заглядывали в иллюминатор, те, что сидели ближе к проходу, вытягивали шеи, наклонялись, пытаясь через плечо соседа посмотреть наружу. Самолет завершал рейс, всем хотелось увидеть город и завод сверху. На транспаранте впереди неярко проступали слова: «Не курить! Пристегнуть ремни!» Середин наклонился к иллюминатору. Внизу, близко, стоя как-то непрочно, косо, словно вот-вот готовы рухнуть, проплывали трубы мартенов и грязно-ржавые, оплетенные трубопроводами доменные печи — самолет делал вираж. Разрушений Середин не успел заметить.

Когда самолет коснулся колесами посадочной полосы и остановился, Середин увидел через иллюминатор неподалеку на бетонных плитах аэродрома новую приземистую черную «Волгу» и признал в ней директорскую, присланную за ними.

По трапу первым спустился Григорьев. Все они пошли к «Волге». Григорьев устроился рядом с водителем, Меркулов нырнул в машину, Середин сел последним. Машина помчалась по узкой ленте шоссе, стлавшейся с увала на увал мимо выцветших мокрых полей. Ни города, ни завода не было видно. Лишь где-то впереди из-за далеких, отдававших лиловой синевой горбин медленно вылезали белесые, почти сливавшиеся с неярким небом клубы дыма или пара. Там и стоял пока еще не видный завод…

Середина назначили начальником доменного цеха этого завода лет десять назад, когда Григорьев стал директором. Не так-то просто было возглавить цех после Григорьева с его странным характером. Людям нравились его молчаливость, за которой угадывалась постоянная работа мысли, его изречения, заставлявшие гадать, что он хочет сказать, а прежде всего, конечно, умение как бы проникать мыслью в забронированную, наглухо закрытую доменную печь и предсказывать ее «поведение». Во время войны Григорьев дважды был в США, знание мировой металлургии обогатило его опыт и теоретическую подготовленность. Сменить такого начальника цеха было нелегко, и потому Середин месяца три под разными предлогами затягивал ответ, не торопился давать согласие. Потом уехал в отпуск, надеялся, что махнут на него рукой, найдут другого.

Григорьев вызвал его сразу после отпуска.

— Ты почему отсиживаешься, ко мне не идешь? — спросил он, когда Середин минута в минуту в установленное время явился к нему.

— Работаю… — неопределенно сказал Середин.

Григорьев помолчал, не вступая в спор. Потом сказал:

— Надо, чтобы люди сразу почувствовали появление нового начальника цеха…

Этого разговора было достаточно, чтобы Середин взялся за дело. С Григорьевым-директором было нелегко работать, Середин был в постоянном напряжении: по разным побочным признакам все время ощущал, что Григорьев изо дня в день следит за работой печей. Только однажды Середин недосмотрел: Григорьев по диспетчерским сводкам не мог не заметить просчета на одной из домен. Но Середин тут же, ничего не говоря директору, принял меры. Он знал совершенно точно, что Григорьев догадался о его вмешательстве в технологический процесс и удовлетворен его действиями, хотя вслух на этот счет не высказывался.

Да, с ним нелегко было работать, но ведь завод тогда не разрушался, спокойно набирал темпы. А что теперь?..

«Волга» уже мчалась по улицам, густо заросшим деревьями, пересекала трамвайные пути, обгоняла машины. Впереди за синевшим рядом водохранилищем стал виден завод с раскосматившимися по ветру, подкрашенными рыжей окисью железа и белизной пара дымами.

— Н-да-а, — неопределенно протянул Григорьев и вдруг обернулся и заговорил, обращаясь к Середину: — Двадцать с лишним лет назад Светлана приехала и никаких домов здесь на правой стороне не было. А теперь город… Новое поколение выросло, когда успело? Второе поколение после нас на этом месте. Здесь же никого не было, степь дикая лежала…

Середин ничего не ответил, упоминание Светланы напомнило о Наташе, больно отозвалось в душе, лицо его сделалось усталым, как-то обмякло.

Водитель, когда-то возивший Григорьева-директора, до сих пор молчавший, спросил:

— Куда, Борис Борисович, поедем? К заводоуправлению?

— Давайте, Иван Павлович, к центральной проходной, — сказал Григорьев, — на завод, прямо на шестую печь. Помните дорогу?

— Как же, Борис Борисович, разве забудешь… — Он мельком взглянул на Григорьева, и Середину показалось, что водитель говорит не о пути к доменному цеху, а хочет сказать, что хорошо помнит Григорьева.

…Да, заговорил о Светлане. Может, неспроста? У Григорьева все неспроста. Наверное, написала-таки Наташа, подруги же…

Машина катила по заводским асфальтированным дорогам, пустынным в этот ранний час, объезжая громады мартеновских цехов. Вдали на чистом, по-утреннему сумеречном небе отчетливо проступали чуть подсиненные из-за расстояния короны доменных печей. Было еще так рано, что лишь редкие непоседы шагали по стальным пешеходным мостам. Главный же поток рабочих дневной смены заполнит все пути к цехам не раньше чем через час. Середин заметил, что у сидевшего впереди Григорьева плечи едва уловимо напряглись, он сел прямее и чуть пригнул голову, всматриваясь через ветровое стекло в проносившиеся мимо кирпичные, потускневшие от времени здания цехов. Меркулов с оживленным лицом поворачивался то к левым стеклам около себя, то к правым, наклоняясь, стремясь рассмотреть здания от цоколя до кровли.

Еще один поворот — и машина подкатила к зданию конторы доменного цеха. Здесь между высокой стеной многоэтажного дома конторы, примыкавшего к еще более высокому зданию воздуходувки, и выстроившимися в ряд грязновато-сизыми доменными печами, было совсем сумеречно, как в горном ущелье ранним утром, пока солнце не выкатится из-за хребтов. Вышли из машины, потоптались у дверей в здание, разминая ноги, и двинулись вслед за Григорьевым, решительно зашагавшим к домнам. Ему незачем было спрашивать, куда идти, он прекрасно помнил расположение печей и знал аварийную печь — шестую.

Григорьев шел молча, закинув руки за спину. У шестой печи остановился, поднял голову, разглядывая порванные трубопроводы. На обочинах железнодорожных путей кое-где еще лежали прибранные со шпал обломки конструкций и осколки огнеупорного кирпича. Середину бросилось в глаза, что и около других печей был свален в кучу и запорошен темной пылью железный лом — куски рельсов, обрезки углового железа, скрапины и другой металлический хлам, скопившийся здесь с прошлого года и давно примелькавшийся глазу.

— Прибрать все надо, — машинально сказал он, — горновых свободных от смены завтра попросим…

Григорьев оторвался от созерцания домны, мельком оглядел территорию доменного цеха вдоль далеко тянувшегося ряда печей и, не сказав ни слова, опять поднял голову, принялся разглядывать поврежденные конструкции. Середину стало неловко: зачем-то заговорил об уборке территории, будто его и не интересует состояние печи. Меркулов понимающе наклонил голову, как бы поддерживая Середина.

— Еще будет время заняться порядком на территории, — сказал он.

Середин с благодарностью посмотрел на него. Меркулов понимал его состояние — и на том спасибо.

— Поднимемся на печь, — предложил Григорьев и впервые с тех пор, как они вышли из машины, взглянул на своих спутников.

Середину показалось, что в глазах Григорьева светится какая-то искорка, которой прежде не было заметно.

На литейном дворе они обошли темную, безжизненную печь. К ним приблизился располневший, с приветливо светившимся лицом мастер Бочарников. Он работал еще в то время, когда Григорьев был начальником доменного цеха. Бочарников поздоровался со всеми, Григорьев, мягко улыбаясь, пожал ему руку.

— Как, Борис Борисович?.. — спросил Бочарников, видно, относя свой вопрос к состоянию печей. Он не отрывал вопрошающего взгляда от лица Григорьева, и Середин заметил боль в его глазах.

У другого Григорьев, наверное, спросил бы, что имеется в виду, не терпел неясно сформулированных, неизвестно что обозначавших вопросов, но Бочарникова пожалел, в краску вгонять не стал.

— Будем работать, Ксенофонт Иванович, — ответил Григорьев.

Говорил он суховато и смотрел на мастера по-григорьевски строго, а круглое полное лицо Бочарникова сияло таким ясным светом, что и Середин, и Меркулов — оба непроизвольно заулыбались. Неизвестно, что могли означать слова Григорьева, и разгром на печи был уж очень велик, но вот же мастер сразу уверовал в силу григорьевских слов. Да, Григорьев…

— Пришли мне плавильные журналы всех печей, — попросил он Середина. — В твой кабинет. А вы, — он повернулся к Меркулову, — выясните к концу дня, каково положение в сталеплавильных и прокатных цехах, а вечером или завтра утром отправитесь самолетом по своему маршруту на Юг. — Григорьев помолчал. Меркулов не уходил, видел, что Григорьев еще не кончил давать свои инструкции. — А заодно, — продолжал тот, — выясните, что с литейной машиной… — Помедлил и добавил: — Вы должны помнить, в связи с копией моего письма, которую вы мне демонстрировали, если не ошибаюсь, в феврале.

— В конце февраля, — деловито уточнил Меркулов.

Григорьев пристально глянул на него, наверное, вспомнил, как Меркулов пытался вывести его «на чистую воду». Но лицо у Меркулова было бесстрастным, знал, когда можно говорить Григорьеву неприятные вещи, а когда следует держать себя в узде.

Середин следил за ними обоими и усмехался про себя: придворные слуги королевы Черной Металлургии… Ох уж этот этикет! Он сам никогда не был силен в таких делах и не раз терпел из-за этого невзгоды. Помнится, когда-то давно, обиженный на Григорьева, тянувшего с назначением его на должность инженера в этом же доменном цехе, поддался чувствам и наговорил начальнику цеха неприятных слов. Сколько у него тогда было энергии, сколько планов изменить организацию труда в доменном цехе, конечно, если дадут волю… Многое из этих планов оказалось впоследствии фантазией, он просто недостаточно знал заводскую жизнь. С годами пришли и опыт, и знания, появились реальные планы, которые он начал осуществлять еще под началом Григорьева, а позднее, когда тот стал директором, — самостоятельно, на свой страх и риск…

Григорьев окинул Середина обычным своим, скучным взглядом. Середин прекрасно знал, что означает этот взгляд — хочет создать у собеседника впечатление, что ему безразлично происходящее рядом с ним, хотя на самом деле было совсем не безразлично.

— Я прошу тебя, — начал Григорьев, — как только уладишь текущие дела в цехе, пройди вместе с Сергеем Ивановичем, — Григорьев глазами указал на Меркулова, — по всем другим цехам, покажи завод. Ты всегда был в курсе заводских проблем.

Середин усмехнулся про себя. Как же хорошо знает он Григорьева! В свое время тот хотел назначить его главным инженером, будучи сам директором, считал, что Середин ориентирован в делах завода в целом. Середин воспротивился, у него хватало незавершенных замыслов и в доменном цехе. Только его упорство и спасло от должности главного. Спроста ли и сейчас Григорьев вспомнил о знании им заводских проблем?

Но сейчас на заводе главным инженером Ковалев, лучшего и не найти. Только он один и мог противостоять текучке и неграмотной эксплуатации завода. Пока Ковалев не слег, Середин не раз с его помощью доказывал директору необходимость проведения технических улучшений и профилактических ремонтов. Да, сейчас нечего опасаться назначения главным, Григорьев сам прекрасно знает достоинства Ковалева и, наверное, так же как все на заводе, в том числе теперь, после аварии, и сам директор, ждет выхода из больницы главного инженера.

Середин лишь молча кивнул, соглашаясь с просьбой Григорьева, и для начала пригласил Меркулова к себе в контору доменного цеха.

XIX

Глубокой ночью окончив расчеты, Нелли Петровна не упомнила, как сморило ее забытье у стола. Проснулась от неудобства позы. Двинула креслом и разбудила Коврова. Было около пяти утра. Ковров разом сел на кушетке, точно и не спал совсем. Поднялся, сунул ноги в туфли, не развязывая шнурков — раз, раз! Извинился, получил у нее листок с расчетами и, отказавшись от завтрака, ушел.

Ложиться спать было поздно. Она еще раз по черновикам проверила свои выкладки. Плавка чугуна на холодном дутье грозила увеличением расхода кокса и замедлением процесса, но печь должна была пойти. Молодец Ковров! Сон слетел с нее окончательно, она приготовила яичницу, сварила крепкий ароматный кофе, чтобы не заснуть на работе, и после завтрака долго, старательно причесывалась у зеркала, вглядываясь в свое лицо. Ночь, проведенная почти без сна, оставила лишь едва заметные полукружия под глазами. Туго затянутые прической волосы отблескивали ровной полоской. Белоснежный кружевной воротничок блузки прибавлял строгости. Сегодня надо быть особенно собранной, деятельной. Начинается бой…

На заводе она прежде всего направилась к аварийной печи — поискать для анализа обломок брони каупера. Ее не оставляла мысль, что так просто, от ветра, заводские сооружения не падают. Надо выяснить, из какой стали сварена броня разрушенного воздухонагревателя. Анализ металла — это по ее части…

Утро ярко разгоралось. Свежий ветер метался среди стальных конструкций, загромождавших пространство подле печей. На железнодорожных путях с накатанными, холодно отблескивающими рельсами, отражавшими чистое небо, против шестой печи стояли трое в шляпах. Разглядывали поврежденные сооружения. Она сразу поняла, что приехал Григорьев. Неприятный холодок коснулся сердца.

Она прошла мимо, склонив голову, глядя себе под ноги, и так и не поняла, был ли там Середин и, если был, заметил, ли ее? Наверное, именно сейчас ему нужна поддержка. Надо с ним как-то, не вызывая ничьего внимания, встретиться, поговорить…

Подходящего обломка не находилось. Нелли Петровна отправилась разыскивать Коврова, попросить отрезать автогеном для пробы кусок от поврежденной брони. В здании, где были расположены различные технические службы цеха, Нелли Петровна быстро поднялась по лестнице и, не переводя дыхания, стремительно растворила дверь в кабинетик Черненко. Оба — Черненко и Ковров — сидели за своими столиками друг против друга. В крохотном кабинетике ничего, кроме этих столов и нескольких стульев у стен, не помещалось.

Черненко, в помятом пиджаке и застиранной ковбойке, оперся обеими руками о стол, точно ему было тяжело вставать, поднялся и, надев пальто, вышел из комнатки.

В первый момент Нелли Петровне показалось, что Ковров не узнал ее. На ней было не осеннее пальто, как вчера, в пасмурный холодный день, а затянутый пояском шелковый плащик и капроновый платочек. Она простукала каблучками к столу и решительным движением подвинула от стены секцию сблокированных стульев так, чтобы, сев, оказаться перед Ковровым.

— Когда же вы свою комнату приведете в порядок? — спросила, отдышавшись. Она окинула Коврова быстрым взглядом, оценивая его состояние. Мрачен, сдержан, конечно, уже знает, что Григорьев на заводе. — Единственное окно — в копоти с незапамятных времен, — продолжала она. — Откуда-то притащили эти кресла… Из комнаты рапортов?

Ковров, не глядя на нее, безразличным тоном сказал:

— Там металлические поставили, а эти растащили по разным местам…

— Одно слово — мужчины. Эх! — она с шутливой сокрушенностью махнула рукой.

Ковров смотрел перед собой на исчерканный чернилами стол и молчал, не принимал ее тона.

— Что с вами, Алексей Алексеевич? — помолчав, спросила Нелли Петровна. — Случилось что-нибудь?

— Григорьев приехал… — мрачно сказал Ковров.

— Я знаю, видела приехавших у печи. — Она с тревогой нагнулась к Коврову. — Вы с ним разговаривали о холодном дутье?

— Нет еще…

Нелли Петровна откинулась на спинку стула.

— Ну, знаете, напугали меня, я подумала, что ваша идея провалилась. Ну, приехал, но мы же этого ждали, готовы были к его приезду. Я не понимаю, что с вами происходит?.. — Она окинула Коврова пристальным взглядом и спросила: — Вы звонили сегодня в больницу? Как состояние у Чайки?

— Звонил… — апатично сказал Ковров. — Все по-прежнему, не хуже и не лучше.

— Будем надеяться, что обойдется…

— Пришел я утром на завод, — вздохнув, заговорил Ковров, — увидел, что они уже здесь, и думаю: «Что тебе, больше всех надо? И без тебя разберутся. Кому ты нужен? Кто тебя просил возиться с автоматикой, вести расчеты холодного дутья вот с вашей помощью, вам мешать отдыхать?..»

Посеревшее, второй день не бритое лицо Коврова было усталым и словно огрубело. Он все никак не мог успокоиться после того, что произошло между ним и Черненко сегодня утром, когда они шли в доменный цех.

Покинув Нелли Петровну, он столкнулся с Черненко у заводских ворот. Они вместе, в потоке рабочих, зашагали по асфальтированным дорожкам заводской территории. Черненко шел молча, уткнув подбородок в поднятый воротник пальто, засунув руки глубоко в карманы. Ковров искоса поглядывал на него и тоже молчал. Когда двигавшиеся рядом с ними рабочие стали расходиться по своим цехам и они в конце концов зашагали одни, стали подходить к близким вороненым громадинам печей, Черненко пробормотал:

— Хотел уйти на пенсию по-человечески, а оно вон как получается…

Ковров сказал то, что уже говорил однажды:

— Мне в ответе быть, а не вам.

— Вон как получается, — словно не слыша его слов, повторил Черненко, — половина схемы не сработала… — Он говорил, не поворачиваясь к спутнику, все так же уткнувшись в воротник пальто и сунув руки в карманы, словно разговаривал с самим собой. — Правду тебе скажу, Алеша… Подожди, сказать я тебе хочу… — Черненко остановился и отошел к обочине дорожки, Коврову тоже пришлось остановиться. — В реле я клинышек подсунул, знал, что ты ни на какие запреты не посмотришь, свое будешь гнуть. Клинышек подсунул, да не туда, ошибся. Хотел в первую половину схемы, а получилось во вторую. Я ведь схему плохо знаю. Вот вторая половина и не сработала…

Ковров в первый момент не понял, о чем говорит Черненко, какой клинышек, в какую схему? Постепенно смысл его слов становился понятным. Ковров стоял и широко открытыми глазами смотрел на Валентина Ивановича. Так вот почему вторая половина не сработала! Так вот почему!.. Смотрел на Черненко во все глаза и не мог ничего сказать. Смотрел и все.

— Ну что?.. Что ты молчишь? — заговорил Черненко и вытащил пачку сигарет. — Ты слышал?

— Слышал… — машинально сказал Ковров.

— Так что ты молчишь? Я тебе правду сказал, всю правду. Себя не жалеешь, так хоть меня пожалей, скажи, что включил по ошибке, что никогда схему не включали, непорядки в ней были, а ты не знал. Последнюю ручку включил по ошибке.

— Как же вы, Валентин Иванович?

— Да вот так, — сказал Черненко, — решил тебя перехитрить. Автоматика была выключена приказом по цеху, это я настоял, чтобы приказ был написан. Вот я и решил тебя перехитрить, обеспечить выполнение приказа. Позавчера будто мне что ударило, пошел и подсунул деревянный клинышек под контакты, чтобы реле не сработало, если ты вздумаешь тайком включать схему… А теперь начнут проверять, найдут этот клинышек… Хотел пойти вытащить, а там Лариса копается, проверяет схему. Помогала она тебе? — спросил Черненко и пристально посмотрел Коврову в лицо.

— Сам разбирался… Несколько недель, — добавил он, чтобы Черненко понял, как трудно ему было, и поверил, что сменный электрик Лариса ни при чем. — Схемы у Ларисы брал, но она не знала. Ключ запасной у слесарей заказал, никто ничего не знал…

— Выручи… — попросил Черненко. — Ты меня слышишь? Не пойму, слушаешь ли? Скажи, что случайно, тогда и клинышек можно объяснить, мало ли: схемы давно были выключены, может, кто во время ремонта подсунул из озорства, а то, может, боялся, чтобы под ток не попасть?

— Выходит, Лариса окажется виноватой? — враждебно глядя на Черненко, без обиняков спросил Ковров.

— До Ларисы еще… Схемы давно выключены. Задолго до того, как она стала работать.

— Вот так мы завод и разваливаем… — жестко сказал Ковров. — Всего боимся, а на поверку выходит — печи на износ, чугун даем за счет сокращения ремонтов, боимся печи остановить, отремонтировать, боимся схему включить… Лишь бы выжать из завода все соки. И сами себя довели, на людей перестали быть похожи. Ну, хорошо, ну, скажу я, что случайно, а с Андроновым как быть?

— И этот с тобой?.. — воскликнул Черненко.

— Со мной, — угрюмо сказал Ковров. — Ладно, это мое дело, как с Андроновым. Договорились, Валентин Иванович. Скажу, что случайно. Только ради вас скажу…

Нелли Петровна сидела перед ним пряменькая, строгая, решительная. Ковров взглянул на нее, слабо усмехнулся.

— Не надо меня утешать… — хмуро сказал он. — Но стою я того… Да я вам просто скажу: надоело. Все надоело. Устал, понимаете? — зло бросил он. — Неужели непонятно?

— Да, Григорьев уже на заводе, — заговорила Нелли Петровна, словно и не слышала последних слов Коврова. — Как бы тяжко вам ни было, вы должны заставить его выслушать себя, показать теплотехнический расчет и добиться, чтобы ваше предложение было хотя бы обсуждено. Я уверена, его примут, оно того заслуживает. Вы действительно единственный человек на заводе, от которого зависит судьба многих людей.

Ковров сгорбился, землистое лицо его оставалось холодным и неподвижным.

— Со мной могут не согласиться, — сказал он после раздумья. — Нигде не было холодного дутья: я знаю, езжу в командировки по другим заводам. Скажут — фантазия, оправдаться хочешь. Спросят, почему ураган разрушил именно шестую печь, а с другими ничего не случилось… Не верю я теперь в холодное дутье.

— Да перестаньте же, Алексей Алексеевич! Не я к вам, а вы ко мне приходили, просили помочь… Вы! Вы! — гневно повторила она. — Где ваше мужество? Куда оно подевалось? Шли напролом, а теперь что? Не хватало еще за валидолом бегать…

— Ну ладно, хватит бесполезных разговоров, — оборвал ее Ковров. — Вы зачем пришли? У вас ко мне дело?

Нелли Петровна вскинула голову, хотела сказать что-нибудь обидное для Коврова, но не нашлась и сухо заметила:

— Да, у меня дело… К сожалению, должна обратиться к вам, больше не к кому.

— Пожалуйста, говорите, — официальным тоном сказал Ковров и, сложив руки на столе, сцепив пальцы, приготовился слушать.

— Вот какая просьба, — деловито сказала Нелли Петровна. — Необходимо выяснить, из какой стали листы брони поврежденного каупера, какой марки сталь. Нужна проба для анализа, а я не нашла подходящего обломка, все большие куски. Дайте, пожалуйста, команду автогенщику отрезать кусок с пол-ладони величиной. Мне не хочется действовать официально, через руководство цеха, могут сказать, что это не мое дело.

Ковров внимательно, наморщив лоб короткой вертикальной складкой, слушал ее. Когда она окончила, поджал губы, молчал, словно просьба Нелли Петровны ставила его в затруднительное положение.

— У вас нет автогенщика? — раздраженно постукивая пальцем по краю стола, спросила Нелли Петровна.

— Есть. Пробу отрежут и принесут вам в лабораторию. Вы решили, что броня из непрочной стали?

— Я ничего не решила. Надо проверить.

— Правильно, — согласился Ковров. — Что-то такое я слышал насчет этой брони. Не помню уж, кто говорил…

Они посидели молча, не глядя друг на друга. Ковров вдруг сказал:

— Хорошо! Я встречусь с Григорьевым и поговорю с ним о холодном дутье.

Нелли Петровна вернулась к себе. Уже сейчас, с утра, она испытывала усталость. Разговор с Ковровым дался ей нелегко. Она вызвала лаборантку и распорядилась провести анализ металла, как только принесут пробу.

Зазвонил телефон, Нелли Петровна, занятая своими мыслями, ответила не сразу. Услышала женский голос:

— Что с телефоном? Почему не отвечаете?

— Телефон в порядке, — сказала Нелли Петровна и упрекнула себя за невнимательность.

— С вами будет говорить директор, не отходите.

Нелли Петровна сразу стряхнула с себя рассеянность, никак не ждала такого звонка. Ей казалось, Логинов после всего того, что он вчера ей наговорил, должен раскаиваться в своей откровенности, вызванной, видимо, нахлынувшим на него безотчетным настроением. И вот…

— Я слушаю, — неторопливо и негромко, хрипловатым голосом произнес Логинов.

— Да, я у телефона, — сказала Нелли Петровна. Он же сам вызвал ее, а говорит так, будто добивалась разговора она, с невольным раздражением подумалось ей. Никак не могла привыкнуть к его манере держаться более чем самоуверенно.

— Нелли Петровна? — удостоверился Логинов. — Прошу вас послать кого-нибудь за Григорьевым, говорят, он где-то там рядом. Скажите, что я прошу позвонить мне. Он проехал прямо в доменный, впрочем, тогда меня на заводе еще не было… — Логинов замолчал, но она слышала его дыхание и не опускала трубки.

— Чем вы там заняты? — спросил он таким тоном, будто они век были знакомы.

— Текущими делами лаборатории, — холодноватым тоном сказала она.

— Ну-у? — удивился Логинов. — Не похоже на вас. Жду, когда вы со всей вашей энергией обрушитесь на меня.

— Я ни на кого не собираюсь обрушиваться, — сказала Нелли Петровна, удивляясь прозорливости Логинова. Нет, все-таки, несмотря на грубоватую бесцеремонную прямоту, чем-то он привлекателен. Но раскаяния за грубость ни на вот столечко…

XX

За Григорьевым пошла она сама, показалось неудобным посылать одну из своих девочек. На мрачном литейном дворе шестой печи в полном одиночестве стоял незнакомый ей крупный человек в шляпе, видавшей виды, и, закинув кулаки за спину и подняв голову, разглядывал холодную печь. Нелли Петровна замедлила шаг, неудобно было мешать ему. Но тут же решительно подошла и спросила:

— Простите, вы — Григорьев?

Он неторопливо оторвался от созерцания печи, обернулся и молча некоторое время разглядывал ее. У него было широкое лицо, взгляд спокоен и пристален. Он едва приметно нагнул голову и сказал:

— Да, Григорьев.

И опять принялся молча ее разглядывать.

Нелли Петровна невольно смешалась. Под пристальным взглядом этого человека ее лицо теплело, она почувствовала себя провинившейся девочкой, в то же время отчетливо сознавая, что никаких провинностей за собой не знает. Григорьев не желал приходить ей на помощь, и все так же молча смотрел на нее и ждал, что она еще скажет.

Нелли Петровна досадливо нахмурилась, стало раздражать это бесцеремонное разглядывание и молчание Григорьева.

— Сейчас из заводоуправления звонил директор, — заговорила она суховато, — просил вас позвонить. Я могу провести к телефону, здесь рядом.

— Спасибо, — поблагодарил Григорьев. — Телефон я найду сам.

Этого Нелли Петровна не ожидала и некоторое время растерянно смотрела на Григорьева.

— Вы можете идти, — сказал он, заметив ее смущение. — Я позвоню.

И больше не обращая на нее ни малейшего внимания и не торопясь выполнять просьбу директора, поднял голову и вновь принялся созерцать печь.

«Н-да-а, — думала Нелли Петровна, возвращаясь к себе. — С ним будет трудно. Очень не просто… — И вспомнив о Логинове, усмехнулась: один другого стоит, хотя совершенно не похожи. Как-то они будут общаться, кто кому уступит?

А кому-то из них уступать придется, слишком драматические события разыгрались на заводе, — думала Нелли Петровна, — и слишком полярные позиции в этих событиях у того и другого. Кому-то придется уступать…»

Занятая своими размышлениями, она не заметила, как подошла к двери административного шестиэтажного корпуса, в котором располагались отделы конторы и кабинет начальника цеха.

«Зачем, собственно, я сюда?.. — спросила себя Нелли Петровна. — Да-а… Середин…» — вспомнила она свое желание увидеть его. Остановилась перед дверью в нерешительности. «Нет, не сейчас». И повернула к себе в лабораторию.

Прошло около часа. Лаборантки приносили ей анализы проб чугуна текущих плавок, она просматривала их, все было в норме. Пробы для анализа металла брони никто не приносил. Звонить Коврову не хотелось, не любила никого упрашивать. Сделает, так сделает, не захочет выполнить просьбу, придется поговорить с заместителем начальника цеха. Середину, наверное, сейчас некогда. Таясь от самой себя, она все время ждала его телефонного звонка или того, что вот откроется дверь и войдет он сам…

Вместо Середина появился Логинов. Вошел с такой же стремительностью, как вчера, оглядел светлую комнату и, подойдя к столу, бесцеремонно протянул Нелли Петровне руку.

— Где Григорьев? — спросил требовательно.

— Я сама передала ему вашу просьбу, — тоном оправдания сказала Нелли Петровна и, не вставая из-за стола, пожала протянутую широкую сильную руку директора. — Разыскала на литейном дворе, предложила проводить к телефону. Он сказал, что сам найдет, откуда ему позвонить.

— Да где же он в конце концов? — воскликнул Логинов и всей тяжестью плюхнулся в кресло перед столом. — Черт его знает… На шестой печи нет, в конторе цеха тоже не видели… В прятки, что ли, играет со мной? — Логинов взглянул на Нелли Петровну и усмехнулся. — Грешным делом, решил, что вы его тут… обрабатываете.

— Это что значит? — непримиримо воскликнула Нелли Петровна. — Я прошу вас запомнить, что никогда никого не обрабатываю. Совершенно стало невозможно работать… — пробормотала она.

— Директор мешает?

Нелли Петровна покривила душой:

— Нет, с приездом Григорьева…

Логинов вдруг расхохотался.

— Вы положительно мне нравитесь, — сказал он.

— Я уже дважды удостоилась чести выслушать ваше признание…

Логинов не обратил внимания на ее замечание и, насупившись, помолчал.

— Середина видели? — деловито спросил он.

— Нет, еще не видела, — поняв, что Логинов говорит без всякого желания иронизировать, так же деловито ответила она.

— Куда-то ушел с Меркуловым, никого сыскать нельзя, — проворчал он. — Не цех, а сумасшедший дом… Так что же мы с вами будем делать? — помолчав, наверное, не отдавая себе отчета в том, что говорит, задумчиво произнес Логинов. — Да, с вами, — встрепенувшись подтвердит он. — К какому заключению придет Григорьев? Вас тоже должно это интересовать.

Нелли Петровна промолчала. Логинов сидел в кресло, откинувшись на спинку, вытянув и скрестив короткие ноги.

Кто-то робко постучал в дверь.

— Войдите, — с облегчением сказала Нелли Петровна, разговор с-директором тяготил ее.

Вошел горновой Андронов в шерстяной робе и каске. Он не раз приносил в лабораторию пробы чугуна. Лицо похудело, усталые глаза ввалились.

Логинов завозился в кресле и встал.

— Так где же этот Григорьев? — в сердцах пробормотал он.

Андронов, не робея перед рассерженным директором, сказал:

— У нас. Всю печь облазил, в ржавчине перемазался. Теперь полез на каупер. Во все щели заползает, как муравей… — Андронов скупо усмехнулся. Видно было, что Григорьев чем-то ему понравился.

Логинов хмуро выслушал горнового. Вступать в объяснения с ним не пожелал и, не попрощавшись, пошел к двери.

Андронов проводил его взглядом, покачал головой, но ничего не сказал. Подошел и протянул Нелли Петровне обернутый обрывком газеты кусок металла.

— Проба, какую вы просили. Алексей Алексеевич велел отрезать и вам отнести. Автогенный аппарат был занят, сразу нельзя было…

Нелли Петровна раскраснелась, уж очень ждала этой пробы. Осмотрела обрезок брони и, окинув Андронова благодарным взглядом, сказала:

— Как раз такой и надо.

Андронов не уходил, в упор смотрел на нее.

Нелли Петровна сказала:

— Вид у вас неважный, наверное, не спали с этой аварией. Отдохнуть вам надо, — добавила сочувственно.

— Третья смена пошла, как на ногах, — подтвердил Андронов неприятным резким голосом. — Да я не жалуюсь, не подумайте. — И неожиданно брякнул: — К Григорьеву хочу пойти…

— Это как так? — не поняла она.

— Поговорить хочу с ним. У нас только и слышишь: Григорьев, Григорьев, а поговорить с ним боятся. Как бы чего не вышло. А вы как считаете?

Нелли Петровна опустила глаза.

— Да вы садитесь, — встрепенулась она. — Садитесь…

— Роба грязная, кресло испорчу. — Андронов не двинулся с места. — Что вы скажете? Или тоже, как все?.. — непримиримо блеснув провалившимися от усталости глазами, пробурчал он.

— Не знаю, что вам посоветовать, — спокойно, не обращая внимания на задиристый тон Андронова, заговорила Нелли Петровна. — Думаю, что трудно будет с ним разговаривать, человек занятой, времени у него мало. — Она вскинула глаза. — А, собственно, о чем?.. О чем вы хотите с ним говорить?

— Летом, когда в отпуск ездил в Крым, по пути залез через ограду на один южный завод, в доменный цех, — подробно стал объяснять Андронов. — Смотрел, как доменщики работают, оборудование с нашим сравнивал, хотел понять, в чем разница, почему на тех заводах дела идут лучше, работают спокойнее… Я там с Григорьевым встретился, — неожиданно сообщил Андронов, — хотел поспорить с ним, да времени не оставалось, пришлось опять через забор на вокзал…

— Ну, знаете, лихо у вас получается, — улыбаясь, сказала Нелли Петровна. — Значит, вы с ним знакомы?

— Я же говорю, не успел. Даже не знал, что он Григорьев. Это я сегодня увидел его и признал…

Андронов хорошо помнил, что произошло тогда, на южном заводе, все подробности были как перед глазами. На тот завод он и в самом деле попал через ограду и пришел на литейный двор первой же попавшейся на его пути печи. Из темного угла понаблюдал за горновыми. Подошел и напустился на них: вяло работаете, не так, как у нас, на Урале. Те крикнули ему, чтобы он не совался не в свое дело.

За их спинами раздался басовитый голос: «Кто же это посреди смены митинг с горновыми устроил?»

Андронов оглянулся и увидел, что за ними наблюдают двое: один в спецовке и каске и рядом с ним плотный крепкий человек в шляпе, как Андронов решил, приезжий.

«С Урала явился, — сказал горновой, с которым спорил Андронов, и отступил, как бы давая начальству поглядеть на Андронова во весь рост. — Вот ходит тут, ругает нас, все не по нему, все не так. Вяло, говорит, ребята, работаете, в график не уложитесь, соревнование, говорит, у вас не так… Драться же с ним не будешь». «Это мы слышали, — усмехаясь сказал человек в спецовке. И оборачиваясь к своему соседу, спросил: — Как это вам нравится?» Не отвечая, густым ладным голосом тот спросил: «По графику когда у вас выпуск чугуна?» И отвернул рукав черного пиджака, посмотрел на часы. Человек в каске тоже взглянул на часы. «Да уж не до митингов», — пробормотал он. «Прав горновой с Урала, график — это закон», — сказал тот, что был в шляпе.

Горновые рассыпались и дружно принялись за дело, время от времени не без иронии поглядывая на Андронова.

Крупный спокойный человек сказал тому, что в каске: «Покажите ему печи, Вадим Павлович, все-таки с Урала, путь не близкий». Он глянул на Андронова внимательно и строго, на лице его не было и следа усмешки, придраться было не к чему.

— Подождите меня здесь, — сказал Вадим Павлович Андронову, — освобожусь и приду за вами, — он чуть скосил глаза на стоявшего подле человека, как бы давая понять, что сейчас будет занят с ним.

— А у меня времени нету ждать, — бесцеремонно сказал Андронов, — тороплюсь я, на крымский поезд, в дом отдыха.

Собеседники помолчали, переглянулись.

— А вы как на завод прошли? — спросил Вадим Павлович.

— Это вы у своих горновых спросите, как они ходят… — не растерялся Андронов.

— Все ясно, значит, через забор… Ну, экскурсант! Я вам пропуск выпишу, через проходную.

— Некогда, — сказал Андронов, — через забор короче.

Вадим Павлович развел руками.

— Сразил! Привет передавай своим доменщикам от начальника цеха. А ты часом на Юг не хочешь перебраться? Первым горновым поставим, — добавил он. — Может, у тебя здесь зазноба имеется?

— Нету! — резковато ответил Андронов. — Была бы — с собой увез. Свой завод — он всегда свой… Хоть и разваливаем мы сами доменные печи — не здесь об этом разговор. На обратном пути в Москву заеду, к Григорьеву. Вот там будет разговор настоящий, он же, Григорьев, — наш, уральский… Может, я что не так у вас?.. Извиняйте…

— Ничего, все хорошо было, — успокоил начальник цеха. — Не забудь своим привет передать от южан.

Андронов еще не успел скрыться в дверце, ведущей на площадку кауперов, как начальник цеха сказал стоявшему подле него человеку:

— А ведь, пожалуй, и в самом деле явится в Москву, и до вас, Борис Борисович, доберется.

— Идеи у него правильные, — проговорил собеседник.

— А идеи-то ведь не его, а ваши, — засмеялся начальник цеха. — И ужесточенный график, и правильная эксплуатация печей…

Тот, кого называли Борисом Борисовичем, помолчал, потер лоб широкой ладонью и, наконец, изрек:

— Идеи хороши не тем, что кому-то принадлежат, а тем, что живут сами по себе.

Уходя с литейного двора, Андронов подумал: уж не Григорьев ли? Хотел вернуться, но времени не оставалось. А в Москве, после дома отдыха, Григорьева не застал.

Вернулся на завод, полный сил, радостный: ждал встречи с Ларисой… И попал прямо на отчетно-выборное профсоюзное собрание. Взял слово и передал доменщикам привет от южан. Слушали его настороженно, с недоверием: не обычная ли это андроновская хохма? «Кто же тебя пустил на тот завод?» — спросил, поднявшись посреди зала, мастер Бочарников. Андронов в наступившей тишине чистосердечно рассказал, как перелез через ограду и нашумел на чужих горновых и как начальник цеха приглашал его на работу первым горновым.

— Не согласился я, — сказал Андронов. Разыскал глазами в зале Бочарникова и продолжал: — Соскучился, говорю, по дому… По мастеру своему соскучился.

Бочарников опять поднялся и громко, чтобы слышали все, сказал:

— Зря. Я бы тебя отпустил… В порядке взаимопомощи…

— Там еще и мастер требуется, — соврал Андронов. — С мастером я бы поехал…

Рассказал он тогда и о том, что на обратном пути заезжал в Москву, хотел увидеть Григорьева и сообщить ему о непорядках в цехе. Да не застал, а то бы, добавил он, Григорьев сейчас был здесь…

И это его выступление, и безудержная критика Черненко за то, что цеховой комитет не по справедливости распределяет ордера на квартиры, привели к тому, что молодые горновые назвали кандидатуру Андронова в новый состав цехового комитета. Так он и был избран…

Все это Андронов теперь вкратце пересказывал Нелли Петровне. Окончив, спросил, как говорить с Григорьевым.

— Вряд ли я могу быть вам полезной, — сказала Нелли Петровна, — я всего лишь работник цеховой лаборатории и не в состоянии осмыслить все стороны деятельности коллектива доменного цеха. — Она опустила глаза и замолчала. — Да, вряд ли, — продолжала Нелли Петровна. — Но теперь я понимаю: пойти вам к нему надо. Если Григорьев доступен и умен, он поймет вас. Во всяком случае, увидит, что заводские работники обеспокоены положением в цехе и на заводе вообще. Да, вообще на заводе! — повторила решительно. — У меня есть основание говорить так, хотя я, наверное, как и вы, не в состоянии понять всего.

XXI

Вскоре после того как ушел Андронов, раздался телефонный звонок. Говорил Середин. Нелли Петровна, все время ждавшая этого звонка, смешалась и не нашлась что хорошего, доброго ему сказать, чем ободрить. Она произносила какие-то обыденные, холодные слова, сказала, что поздравляет с приездом, что у него, наверное, много дел, что он теперь будет занят с утра до вечера, и она рада, что ему не придется скучать. Он отвечал ей такими же избитыми фразами, пожеланиями крепкого здоровья и хорошего настроения…

Положив трубку, она чуть не расплакалась: он разговаривал с ней, будто с какой-то пенсионеркой, у которой неважно с сердцем и никогда не бывает хорошего настроения. Но чего же она ждала от человека, у которого сейчас нет ни секунды свободной, чтобы думать о ней и заниматься — смешно сказать, для такого поглощенного делами работника — своими чувствами?

Она удержалась от слез, заставила себя подавить свои чувства, не думать о Середине.

И все-таки думала… Теперь он, наверное, не нуждается в ее помощи и сам найдет для себя опору — в работе, в спорах с Логиновым, восстановит семью и все будет у него хорошо. Чего же ей еще нужно? Она хотела только помочь ему встать на ноги и ни на что не рассчитывала для себя. И вот он, судя по его звонку, окреп, готов сам за себя постоять. Все, все… — повторяла она себе, — вот и все… Больше мне ничего не нужно. Я не имею права на что-то большее, чем его признательность и простое дружеское чувство, элементарную человеческую благодарность… Ее собственная жизнь не сложилась, ей не повезло. А теперь уже поздно начинать сначала, искать человека, который бы понял ее, которого она могла бы полюбить, которому могла бы поверить… Поверить в то, что он не предаст… А так — лишь бы с кем-то… Лишь бы был рядом какой-то второй, но чужой человек — это каторга на всю жизнь… Этого не будет никогда!

Нелли Петровна взяла со стола принесенный Андроновым небольшой, всего с пол-ладони величиной увесистый кусок металла. Сейчас некогда, идут анализы текущих плавок, но сегодня вечером, а может быть, завтра с утра, до начала рабочего дня, она сама сделает анализ. Нельзя забывать, что бой начался. Нельзя, что бы там ни было у нее на душе…

В дверях стоял Середин. Может быть, она не слышала, как он постучал? Или он и не стучал, а просто вошел?.. Он стоял на пороге в своем длиннополом, далеко не модном черном, как поповская ряса, осеннем пальто и в кепке с пуговкой, не очень ладно сидевшей на его крупной лобастой голове.

— Войдите… — сказала Нелли Петровна и не узнала своего, ставшего невыразительным, глуховато звучавшего голоса.

Она почему-то встала, положила пробу брони на то место, с которого только что взяла ее, и указала жестом руки на кресло перед своим столом.

— Вы… заняты сейчас?.. — как-то неуверенно спросил Середин. — Я… ненадолго, меня ждут там, в конторе…

— Нет, пожалуйста, — сказала Нелли Петровна тем холодным, бесчувственным тоном, какой принимала, когда занятость работой мешала ей долго разговаривать с посетителями. Она ничего не могла поделать со своим голосом. Понимала, что должна говорить иначе, и не могла себя заставить.

Середин продвинулся от двери и остановился перед ней, снял кепку.

— Садитесь, — все тем же официальным тоном предложила Нелли Петровна.

— Нет, я не сяду… Я понимаю, что помешал вам, у вас какая-то срочная работа, — он указал глазами на кусок металла на столе.

«Если бы он знал!» — подумала Нелли Петровна, но промолчала.

— Я не буду вас долго задерживать. Я только хотел сказать вам, как я рад… как я счастлив опять увидеть вас… Я не мог сказать ничего этого по телефону, я был не один в комнате…

Он приостановился и взглянул на нее таким тревожным, молящим взглядом, что все в душе у нее задрожало, в горле перехватило, она покачнулась, но слова, — те слова, которых он ждал от нее, не шли на ум. Она ничего не могла ему сказать.

— Вы встревожены, я вижу, — продолжал Середин, стоя перед ней в неловкой позе с кепкой в руках. — Я уйду… уйду сейчас, не буду отнимать у вас время всеми этими… простите меня, глупостями, не буду надоедать вам, раздражать вас… Я только хочу, чтобы вы поняли, как мне трудно… Я не могу без вас жить, поверьте мне…

— Я верю, — с такою холодностью сказала она, что эти ее слова прозвучали жестоким приговором.

— Нет, я не хочу, чтобы вы сейчас, в этой обстановке что-либо отвечали мне. Я не за этим пришел, — с тревогой в голосе заговорил он. — Я понял, что так, как я говорил по телефону, нельзя было… Все те слова были не мои, они были вызваны обстоятельствами…

— Я понимаю… — без всякого выражения, монотонно сказала Нелли Петровна.

Она сознавала, что ее слова, ее холодность — все это неправда, ложь, это не она говорит. Что-то там, в сердце ее, сломалось, и она не в силах перебороть этого надлома. Последние силы уходили от нее, она оперлась рукой о край стола, чтобы не упасть.

Середин по-своему истолковал ее движение.

— Я сейчас уйду, больше не буду вам мешать. Хочу только просить вас сегодня вечером… конечно, если вы свободны, — торопливо уточнил он, — я хочу просить встретиться со мной в парке, там, где мы были…

— Я должна сегодня вечером сделать одни анализ… — не очень-то и сознавая, что говорит, сказала Нелли Петровна. — Один анализ… — Она невольно взглянула на пробу, лежащую на столе.

— Хорошо, хорошо, — торопливо заговорил Середин и тоже скосил глаза на кусок металла. — Я понимаю и не стану вам мешать. Подожду, когда вы освободитесь. Это даже лучше; сегодня, в первый день приезда Григорьева, меня тоже могут задержать.

— Простите, я не договорила, вы перебили меня, — через силу сказала Нелли Петровна. — Лучше, если не сегодня, дня через два, тогда будет посвободнее, будет спокойнее…

— Хорошо, хорошо… — с готовностью согласился Середин, — подожду, сколько надо. Когда что-то светлое впереди, легче жить…

— Я скажу вам тогда… — голос ее слабел. — А теперь идите, прошу вас…

Середин склонил голову и с кепкой в руке торопливо вышел.

Нелли Петровна секунд пять еще стояла. Вдруг рухнула в кресло, уронила голову на край холодного стола и безудержно, как бывало когда-то давным-давно, в детстве, расплакалась.

Зазвонил телефон. Она подняла голову, вытерла платком лицо, обеими ладонями пригладила волосы. Телефон выключился. Через минуту опять раздались требовательные звонки. Звонил Ковров.

— Я его видел, — сказал он. — Издали.

— Какое у вас впечатление? — спросила Нелли Петровна, не желая рассказывать о своей встрече с Григорьевым, чтобы не поселять в душе Коврова сомнения.

— Крепкий мужик, — решительно произнес Ковров.

— Андронову он тоже почему-то нравится.

— Понятно, производственник, а не бумажная душа. Когда с ним поговорить?.. — не совсем уверенно спросил Ковров. — Просто подойти? Или подождать, когда он сам вызовет?

— По-моему, совершенно безразлично, — обычным своим деловым тоном ответила она. — Как выпадет случай, так и поговорите. Не усложняйте простого дела.

Положив трубку, Нелли Петровна почувствовала, что слабость покинула ее. Нужно ли встречаться с Серединым, как она обещала, через два дня? Сразу оборвать то, что возникло между ними, побрести прежнее спокойствие… Не в этом ли благо для них обоих?.. Иначе будет вот так же, как только что, — она перестанет быть сама собой. Каторга для них обоих и еще для третьего человека — женщины, которая так долго прожила с ним… Нет, нет!

Нелли Петровна решительно поднялась, еще раз пригладила волосы и пошла посмотреть, как работают лаборантки, успевают ли в срок выдать анализы мастерам печей.

Лаборантки были завалены работой. На всех печах плавки шли строго по графику, никто не отставал, то и дело в лабораторию поступали все новые и новые пробы чугуна. Авария на шестой печи подхлестнула бригады, чувство взаимной выручки владело всеми.

Нелли Петровна сама понесла на печи несколько готовых анализов. Когда она, обойдя мастеров, проходила мимо лопнувшего, с вывороченной огнеупорной начинкой каупера шестой печи, внимание ее привлекли открытые настежь двери зала с рядами приборных щитов вдоль стен. Тот самый зал автоматики, который, как она знала от Коврова, много месяцев не давал ему покоя. В глубине освещенного молочным светом газовых трубок помещения с глухими без окон стенами стояла невысокая женщина в комбинезоне и светлой каске, пригнувшись, вглядывалась в показания какого-то прибора. Нелли Петровна вошла и, сунув руки в карманы плащика, остановилась посредине помещения. Женщина в комбинезоне мельком взглянула на нее и продолжала заниматься своим делом.

Ковров вчера, у нее дома, говорил о какой-то женщине, кажется, электрике, с которой ему интересно… Нелли Петровна поняла тогда, что для Коврова она чем-то дорога. Но он оборвал разговор, и Нелли Петровна не решилась ни о чем спрашивать. Теперь, глядя на эту женщину в рабочем комбинезоне, который подчеркивал ее женственность и хрупкость, Нелли Петровна поддалась безотчетному чувству, подошла к ней и поздоровалась. Женщина ответила кивком головы, выключила прибор и распрямилась. Вопросительно взглянула на гостью.

— Мы видели друг друга не раз, — сказала Нелли Петровна, — но как-то не успели познакомиться. Я работаю в лаборатории…

— Да, я знаю, и все в цехе вас знают, такая у вас работа, — доброжелательно сказала женщина и как-то просто, по-домашнему представилась: — Лариса…

— Я теперь вспомнила, Ковров называл мне ваше имя, — Нелли Петровна улыбнулась. — Он хорошо о вас отзывался.

— С Алексеем Алексеевичем легко, он многое понимает… — Лариса отряхнула комбинезон от известки, поправила каску. — Знаете, когда у людей что-то в жизни не ладится, им легче понять друг друга.

— Да, наверное, — подтвердила Нелли Петровна. Ей правилась простота и открытость этой женщины.

— Не могу понять, в чем тут дело? — Лариса кинула взгляд на прибор. — Все как будто исправно, а вторая половина схемы не включается. — Она пожала острыми плечиками, обтянутыми, застиранной выцветшей спецовкой. — Просто необъяснимо.

— К сожалению, я не могу вам помочь, — сказала Нелли Петровна.

— Все-таки я докопаюсь, в чем тут дело! — с такою решительностью воскликнула Лариса, что Нелли Петровне захотелось пожать ей руку.

— Надо докопаться, — поддержала она.

— Вторые сутки сижу тут, все цепи прозвонила, каждая обмотка в отдельности без обрыва, а в целом схема не работает… Знаете что? Пойдемте пообедаем, как раз время, а потом я опять…

XXII

Они прошли через литейные дворы трех печей и спустились в цеховую столовую.

— Как все это случилось? — спросила Нелли Петровна, когда они, взяв обед, вдвоем устроились за столиком в дальнем углу небольшого зала.

Лариса сказала, что ее не было в тот момент: незадолго до аварии вызвали на вторую печь — привести в порядок неисправный контроллер.

— Почему-то обвиняют Коврова, — говорила Лариса. — Прежде чем обвинять, надо точно выяснить, по какой причине не сработала автоматика и вообще могла ли неисправность схемы вызвать аварию? Одни разговоры — и больше ничего.

— Вы хотите защитить Коврова? — осторожно спросила Нелли Петровна.

— А если Ковров не виноват, зачем же взваливать на него всю ответственность?

— Но ему запретили включать автоматику…

— Конечно, Ковров нарушил распоряжение по цеху, в этом его вина есть. Но если бы главный инженер Ковалев не заболел, то и запрета никакого не было бы. Директор приказал начальнику цеха отключить автоматику. Ковалев не допустил бы такого приказа, главный инженер в первую очередь отвечает за технику, да и не поспоришь с ним, умеет, как говорится, за горло взять. — Лариса уткнулась в тарелку с супом и стала торопливо есть, наверное, хотела поскорее вернуться к делу. Вдруг она опустила ложку и вскинула глаза. — Вы считаете, что он виноват? — спросила настороженно.

— Я ничего не могу считать, я не специалист, — холодно сказала Нелли Петровна. Ей не понравился ни вопрос Ларисы, ни мелькнувшая в ее взгляде враждебность. — Но я думаю, что Ковалев не простил бы ему партизанщины с автоматикой, тем более, что, как вы правильно заметили, у Ковалева и рука твердая, и умеет так прикрикнуть, что охоты нет ему возражать. Хотя, наверное, главный инженер не допустил бы приказа о ее выключении. Тут какой-то сложный клубок, в котором мы с вами не в состоянии до конца разобраться и не все можем понять. — Нелли Петровна помолчала и, как бы для себя самой, опять заговорила: — Мне кажется… в этой обстановке… надо не только защищать кого-то — будь то Ковров, начальник цеха, Черненко или еще кто-либо, а искать выход для цеха в целом… Понять, что теперь всем нам делать, как преодолеть тяжелое положение, в котором, по существу, после этой аварии оказался весь завод.

— Как же?.. Что, по-вашему, мы должны делать? — быстро спросила Лариса.

— Не знаю, не мне отвечать на такой вопрос и, наверное, не одному какому-то специалисту. Это задача, стоящая перед всем коллективом. Ковров, как мне кажется, нашел решение одной части этой задачи. Может быть, важной части…

— Он ничего не говорил мне, — сказала Лариса. — Ничего…

— А… должен был сказать?.. — смутившись спросила Нелли Петровна.

— Не знаю… — просто ответила Лариса. — Мы с ним часто разговариваем… так, обо всем… Он что-то рассказал вам? Может быть, это секрет?..

— Нет, никакого секрета, вчера он пришел в лабораторию и попросил помочь сделать теплотехнический расчет работы печи на холодном дутье, минуя разрушенный каупер…

— Алексей Алексеевич умеет думать, — радостно заметила Лариса. — Я это давно знаю. Он только внешне такой… незаметный… Сильный, самостоятельный человек, добивается своего…

— Да, но и у него бывают срывы. Вчера я чуть не силком привела его к себе домой, он страшно устал после этой аварии. Накормила, заставила выспаться, боялась, что он издергает себе нервы и не сможет отстаивать свою идею…

— Он ночевал у вас? — недоверчиво спросила Лариса.

— Не подумайте что-нибудь плохое, — заторопилась Нелли Петровна, — я ночь работала, сделала ему теплотехнический расчет, а он заснул, измотался…

— Вы не замужем?.. Какая вы смелая… Но он же сообщил домой, где ночует?

— Не знаю, наверное, сообщил, — покривила душой Нелли Петровна; знает ли Лариса о его семейных невзгодах? — Сегодня в пять утра ушел, даже завтракать не стал, а вот сейчас хотел все бросить, — что-то случилось… Никак от него не ждала. Вы не знаете, в чем дело?

— Я не видела его со вчерашнего дня, — забеспокоилось Лариса, — все время сижу в зале автоматики. Не представляю, что могло случиться. Я думаю, ему станет спокойнее, если выяснить причину отказа схемы. Не уйду, пока не узнаю, в чем дело. Хоть на ночь останусь.

— Разве больше некому?

— Электрики не станут возиться, такой они у нас народ. Там, где деньгу зашибить, хоть сутками будут «вкалывать», а вот так, без гро́шей, не заставишь. Тем более не могу этого сделать я, водки с ними не пью, в домино не играю, ругани не переношу… Они от меня, как от чумы.

— Трудно вам работать электриком на печах? — сочувственно спросила Нелли Петровна.

Лариса усмехнулась.

— Кое-кто решил попробовать, как они говорили, лаской со мной… Проучила. И знаете, что оказалось? Люди-то они, в общем, хорошие, правильные. От нас, женщин, зависит, как они, мужчины, себя поведут. Были бы мы, женщины, другими… Да что я вам рассказываю, вы это знаете. Женщине не легко бывает: молодость уходит, встретила не того, знаете как… Сломится, махнет на все рукой: живи, как живется…

Нелли Петровна слушала Ларису и думала о том, что она права, надо оставаться человеком, как бы трудно ни пришлось…

— А вы… вы сама… счастливы? — спросила Нелли Петровна.

Лариса пожала плечами, словно сомневалась, можно ли так спрашивать.

— Безоблачного постоянного счастья, о котором вы, наверное, спрашиваете, о котором каждая девчонка мечтает… — Она прервала себя и, подняв глаза на Нелли Петровну, в свою очередь, спросила: — А бывает ли оно — такое постоянное, не меняющееся счастье? Счастливые минуты — да. А потом начинается проза жизни: пришел муж… какой-то не такой, разве будешь упрекать его? Уложишь спать, сапоги стянешь, а утром он сам все поймет, прощения попросит…

— И это — счастье?

— Что?.. — не поняла Лариса.

— А вот, что он у вас прощения попросит?

— Если он трезвый, он делается таким, какого я любила… Да, эти минуты для меня — счастье.

— А потом опять проза жизни?

— Да, потом опять…

— Но разве так можно жить? Я бы не смогла. Нет, не смогла бы, — решительно повторила она.

— А что делать? Разводиться? Один он совсем сопьется.

— Он мучает не только себя, но и вас… — Едва приметный румянец оживил лицо Нелли Петровны, она вдруг сопоставила то, что рассказывала Лариса, с тем, что было у нее самой… С Серединым… Смогла бы она помогать Середину с таким же бескорыстием, как эта женщина помогает своему мужу? — Должен же быть какой-то предел подвижничеству, — продолжала она, — вы молодая женщина, вы должны быть матерью, воспитывать детей… Дети у вас есть?

— Нет, к счастью. Какой бы он был для них отец?.. Иногда сама себя кляну: бросить бы все, оставить ему квартиру, вещи и бежать без оглядки… Потом опомнюсь: ну, распродаст он все, останется среди голых стен, погибнет на глазах у людей или в больницу попадет… Кроме меня, нет у него ни одной родной души. — Лариса искоса взглянула на собеседницу. — А вы бы как на моем месте поступили? — спросила она.

Нелли Петровна как-то сжалась, посуровела.

— Не знаю, хватило бы у меня сил жить, как вы, — заговорила она. — Надо очень любить человека…

— Я любила его. А сейчас… — Лариса задумчиво покачала головой. — Он стал совсем другим, чужим, но оставить его я не могу… Он вернулся из заключения, считает, что я изменяла ему. Взять и бросить больного… Я бы мучилась всю жизнь.

— А Ковров… не смог бы помочь вам? — Нелли Петровна зарделась, так неожиданно для нее самой вырвался этот вопрос.

— В чем помочь? — спросила Лариса и недоуменно взглянула на нее.

— Наверное, он хорошо относится к вам…

— Он женат, у него дети, — сказала Лариса, поняв, о чем она говорит.

Нелли Петровна промолчала, не посмела сказать, что Ковров одинок. Это было бы вмешательством в чужую жизнь. Может быть, Лариса знала, но не хотела посвящать чужого человека в свою жизнь, а может быть, Ковров ничего не говорил ей. Скорее всего, так и было, мешала мужская гордость или опасение быть неправильно понятым. Нелли Петровна успела угадать угловатый характер Коврова.

После обеда Лариса торопливо побежала на печи, к себе, и зал автоматики. Нелли Петровна вернулась в лабораторию и принялась помогать своим лаборанткам с анализами. Ее не оставляла мысль, что она не так, как надо, как это сделала бы Лариса, разговаривала сегодня с Серединым. «Ты так же, как и он, хочешь встречи, вот в чем дело, — сказала она себе. — Лариса здесь ни при чем. Хватит ли у тебя силы просто помочь ему остаться человеком, ни на что не рассчитывая для себя? Хватит ли силы жить так, как Лариса? — Нелли Петровна одернула себя. — Опять Лариса!..» Ее охватила досада. Чем, собственно, эта простая, без претензий на какое-то подвижничество женщина могла привлекать к себе внимание? Самой жизнью она поставлена в условия исключительные, но даже и не сознает этого. Живет так, как привыкла жить. Просто привычка… Сложнее, когда никто, никакая привычка, никакие обстоятельства жизни не заставляют брать на себя заботы о человеке, а ты все-таки берешь… «Нет, — тут же опровергла себя Нелли Петровна, — и у меня есть обстоятельства жизни, заставляющие поступать так, а не иначе. Все дело в том, выдержу ли я, как выдерживает Лариса, или меня не хватит с первых шагов…» И вдруг, на минуту оставив работу, она сказала себе то, что владело ею все эти дни и чего она никак не могла выразить словами: «Я люблю его…»

XXIII

Ковров решил поговорить с Григорьевым сейчас же. Нелли Петровна права, как получится, так и получится. Разыскать его на печах, — а он, видимо, там, ни Середин, ни приехавший в доменный цех директор не могут его найти, оборвали все телефоны — и прямо на ходу рассказать о холодном дутье и отдать теплотехнический расчет. Это там, в Москве, в министерских кабинетах надо ждать приема в установленные часы, а на заводе Григорьев поговорит; сам же когда-то был производственником…

Ковров спустился вниз. Сыроватый воздух ясного свежего дня взбодрил его. Даже около домен среди железа, на путях, под могучими трубопроводами, где и деревянные-то шпалы были прихвачены потускневшей ржой, земля все-таки пахла влажной осенней землей. Он отбросил недокуренную папиросу и полной грудью вдохнул этот холодный, живительный, пропитанный ароматом сырой земли воздух.

Неподалеку, на путях, стоял ссутулившийся Черненко и, сунув руки в карманы, смотрел в сторону аварийной печи. Там приткнулась черная директорская «Волга». В лакированном ее корпусе, неестественно изламываясь на его перегибах, отражались трубопроводы. Рядом стояла вторая такая же «Волга», но так, что в ее кровле и боках ничего не отражалось.

— Приехали… — сказал Черненко подошедшему Коврову.

Поодаль от машин, на железнодорожных путях, у печи на самом ветру тесной группкой стояли люди, придерживая шляпы. Ветер заворачивал и трепал полы совсем не для завода пальто и плащей. Только начальник цеха Середин, худощавый, нескладный, был в своем длиннополом пальто, в каком он обычно появлялся на заводе. Ему было холодно: поглядывая вверх на оборванные трубопроводы — туда же, куда смотрели и все, — он поеживался и в конце концов поднял воротник пальто. Рядом с ним, сунув руки в карманы серого макинтоша, стоял крепкий коренастый Логинов.

— Вон и Григорьев, — проговорил Черненко. — Это его пальто, я сколько годов на заводе видел… А что тут сделает сам Григорьев!

— Такой же, как все… — пробормотал Ковров, разглядывая стоявших на путях, — ничем не отличается…

— Поработал бы с ним, тогда бы узнал… Очень даже отличается… — с неприязнью, в чем-то противореча только что им же самим высказанному сомнению, произнес Черненко.

Ковров молча повернулся и побрел к толпившейся на путях группе людей. Он шел нетвердой походкой, вяло перешагивая через рельсы и медленно обходя завалы, глядя в землю, словно в глубокой задумчивости, плохо сознавая, что происходит вокруг. Черненко следил за ним настороженным недоверчивым взглядом: зачем он туда идет?

Ковров подошел и остановился неподалеку от Григорьева, стараясь услышать, что он говорит. Никто не обращал внимания на Коврова, и он подошел еще ближе. Григорьев ничего не говорил, стоял, сунув руки глубоко в карманы потертого темно-синего пальто, и спокойно осматривал разрушенные трубопроводы. Директор завода сказал, что авария произошла вчера ночью, что он сразу же создал комиссию и что пока еще рано говорить, в чем причина аварии. Спросил Григорьева, каково его мнение по поводу происшедшего. Тот повел бровью, пожал плечами и ничего не ответил. Какой-то молодой инженер в щегольски заломленной шляпе — как помнилось Коврову, из отдела главного механика — принялся объяснять, в чем тут дело. Григорьев медленно повернулся к нему, посмотрел на него в упор, вздохнул и опять поднял взгляд на изуродованные трубопроводы.

— Вы не согласны со мной?.. — пробормотал молодой человек.

Григорьев опять посмотрел на него и опять отвернулся, Ковров представил себя на месте шустрого молодого инженера: не хотел бы он оказаться в таком положении. «Но он же глупости говорит, — подумал Ковров, — что же можно ему ответить? Здесь не экскурсия школьников…» От этой мысли, объясняющей молчание Григорьева, Ковров почувствовал некоторое облегчение, но все-таки подумал, что лучше бы совсем не встречаться с Григорьевым, чем вот так… Пожалуй, ему, Коврову, надо в другой время…

Инженеру не терпелось, и он принялся доказывать директору завода, что авария произошла из-за неумелых действий обслуживающего персонала.

— Да вы же глупости говорите… — неожиданно для себя взорвался Ковров.

Григорьев повернулся к нему, и Ковров прочел в его глазах живой интерес.

— Вы мастер или газовщик? — спросил Григорьев.

— Газовщик. С этой печи… — сказал Ковров и назвал свою фамилию.

Григорьев помолчал, разглядывая Коврова, и, наконец, изрек:

— Послезавтра в комнате рапортов будет совещание, вас пригласят.

— Есть! — отчего-то по-военному откликнулся Ковров и, поняв, что деловой разговор окончен и что сейчас о холодном дутье говорить неуместно и быть здесь больше незачем, пошел к Черненко. Уходя, он боковым зрением уловил взгляд Григорьева, брошенный ему вслед после этого «есть!». Ковров оглянулся, но Григорьев уже поднял глаза на печь. Такой как будто незначительный эпизод — один человек пригласил другого на совещание, а словно с плеч тяжесть свалилась. Только теперь Ковров осознал, в каком был напряжении минуту назад, и удивился тому, что оно вдруг рассеялось.

Вместе с Черненко он зашагал к зданию диспетчерской.

— Что там? — спросил Черненко. Ковров почувствовал, что старшим мастером владеет страх. Страх за себя.

— Послезавтра совещание у Григорьева в диспетчерской, — возбужденно сказал Ковров и взглянул на Черненко таким просветленным взглядом, будто это совещание ничем не грозило им обоим.

— А с печью как? Ничего не сказал?

Ковров пожал плечами.

— Не знаю, при мне — ничего…

— Чему ты обрадовался, не понимаю.

— Да я ничему не обрадовался. Просто тяжесть с плеч свалилась, отчего — сам не пойму.

Черненко стоял, устремив взгляд под ноги на ржавую, влажную землю.

— Алеша, я всю ночь не спал, — упавшим голосом заговорил он, — сердце сдает, домой пойду. Скажи, кто спросит, приболел Черненко.

— Идите, Валентин Иванович, идите, надо вам отдохнуть. А я скажу — заболел мастер…

Ковров поднялся в кабинетик Черненко и почти сейчас же вслед за ним вошла Нелли Петровна.

— Не утерпела я, хочу узнать, как вы увидели Григорьева, — живо заговорила Нелли Петровна, устремляя на Коврова прямой, открытый взгляд.

— Садитесь, — пригласил Ковров.

— Нет, нет, я сейчас побегу. Ну, хоть что-то он вам сказал?

— Всего два слова… Такой, знаете, странный разговор получился… — Он вдруг замолк.

Нелли Петровна внимательно и, как показалось Коврову, тревожно, едва приметно сведя точеные брови, смотрела на него.

— Да, да, я слушаю, — наконец, нетерпеливо сказала Нелли Петровна.

Ковров понял, что она с тревогой ждет его суждении о Григорьеве, и неторопливо, приостанавливаясь в поисках точных слов, заговорил:

— Такое впечатление странное… Молчит… Может смотреть на вас и молчать, не по себе как-то становится. Будто он вот так спокойно, на виду у всех изучает вас… Молчит — и все…

— Да, но все-таки он что-то сказал, если у вас, ну пусть короткий, но какой-то разговор был.

— А сказал он… — Ковров пожал плечами, — обычную вещь сказал, распорядился, чтобы я был послезавтра на совещании. Да не в словах дело, — торопливо продолжал Ковров, — по нему видно, по тому, как он держится, по взгляду его видно, что он задумал что-то сделать с печью…

— Холодное дутье?.. — Нелли Петровна вопросительно подняла брови.

— Не знаю… Это же мы с вами, а что он — не знаю. И как отнесется к холодному дутью, тоже не знаю. — Ковров помолчал. — Странный какой-то человек.

Нелли Петровна едва приметно усмехнулась, собираясь уходить, сказала:

— Вы больше думаете о Григорьеве, а не о том, чем может грозить его приезд вам, Середину, Черненко…

Ковров обзвонил печи, поговорил со сменными газовщиками. Все было нормально, печи шли ровно, мастера печей, по словам газовщиков, особенно внимательно следили за режимом плавки. Ковров усмехнулся: вот так бы всегда…

Хлопнула дверь, на пороге, привалившись плечом к косяку, стоял Андронов.

Ковров, сидя за своим столом напротив пустующего, исчерченного стола мастера, положил на место телефонную трубку после очередного разговора и сочувственно спросил:

— Что, Витя?.. — Вгляделся в лицо Андронова и забеспокоился. — Да ты на себя не похож! Никак вторые сутки на заводе! Ни в чем меры не знаешь!

— Отдохнул я после ночной в закутке, выспался на ватниках, сколько мог… Лариса сказала вам, что деревяшку нашла?

— Какую деревяшку? — встрепенулся Ковров.

— Какую-то деревяшку в реле. Сейчас мне сказала. «Не виноват, говорит, Ковров. Схема наполовину сработала из-за той деревяшки»…

— Не видел я ее сегодня…

— Вот сказала, что клинышек какой-то сидел в реле…

Андронов сделал два шага и опустился в кресло напротив Коврова.

— Ничего я не знаю… — Ковров насупился, подобрался на своем стуле, поежился, словно простыл. Но ему не могло быть холодно, на нем была надета грубая, некогда оливкового цвета, затертая спецовка, рукава которой почти скрывали кисти рук.

XXIV

Вошла и рабочем комбинезоне и ярко-синей синтетической куртке Лариса, присела рядом с Андроновым.

— Вот, — сказала она и, приподняв полу куртки, порылась в кармане комбинезона, — полюбуйтесь, Алексей Алексеевич.

Она вытащила потемневший затертый кусочек дерева и как бы взвесила его на ладони. Ковров сидел, весь напрягшись, скосив глаза на ее ладонь.

— Витя вам говорил? — она вскинула свои чистые светлые глаза на Коврова, потом перевела взгляд на Андронова.

— Говорил, — подтвердил Андронов.

Лариса пожала худенькими плечами.

— Кому понадобилось? Ума не приложу!

— Да-а… — неопределенно протянул Ковров.

— Вы что-нибудь знали об этой щепке… до включения? — спросила Лариса.

— Если бы знал, не включал бы, — с пасмурным видом сказал Ковров.

— Да, конечно, — произнесла Лариса. — Зачем я спрашиваю? Ясно, что не включали бы.

— Вот так и живем! — сказал Андронов, кривя губы и царапая Коврова холодноватым колючим взглядом. — Разваливаем завод! Надо дознаться, кто подсунул…

— Зачем было половину схемы выключать? — удивилась Лариса. — Уж всю, а не половину…

«Баба, а логика железная, так ей недолго и до истины добраться», — с какою-то смешной гордостью за Ларису подумал Ковров.

— Черненко! — ни с того ни с сего брякнул Андронов, по наитию попадая в точку.

— Скажешь тоже! — пробормотал Ковров, опуская глаза, чтобы только не смотреть на Андронова и не выдать себя. Чем дальше шел этот неприятный для него разговор, тем все более запутывалось дело. Он обещал Черненко ничего никому не говорить, а ведь скоро станет всем ясно, что клинышек-то мог подсунуть или Черненко, или он, Ковров. Больше некому. И Лариса со временем поймет, и Андронов тоже… А какая теперь разница для него самого, — подумал он, — все равно несдобровать. Черненко надо спасти. Обещал…

Врать для Коврова было мучительным. Но иногда приходилось, обстоятельства заставляли. Потом же он места не находил и каждый раз клялся больше не попадать в двусмысленное положение. А жизнь словно подсмеивалась над ним, как-то получалось, что вдруг, хочешь не хочешь, приходилось сказать неправду, чтобы кого-то выручить. И опять он мучился, казнил себя, убеждал, что в последний раз.

— Ну, нет! — неприятным, режущим слух голосом воскликнул Андронов. — Надо выяснить, кто такими делами занимается… Кроме Черненко, некому.

— Будет тебе, Витя, — устало сказал Ковров. Нервное напряжение, в котором он находился вплоть до разговора с Григорьевым, давало себя знать.

— Как это «будет»? — не унимался Андронов. — Где этот деятель? — вдруг вскричал он, желваки заходили по его ввалившимся, посеревшим от усталости щекам. — Куда подевался? Я из него все соки выжму, а правду добьюсь. К Григорьеву пойду, расскажу об этих проделках.

— Ну, хватит! — прикрикнул на него Ковров и стукнул кулаком по столу. — Я тоже умею за горло брать, когда надо. Иди, проспись дома как следует, все мы тут с нервами. Еще не хватало Григорьева впутывать. Молокосос!

Андронов обиделся и ушел.

— Устал, — сказала Лариса, — извелся оттого, что печь стоит. Бочарников сегодня мне рассказывает: вышел к печи и видит Андронова в робе и рукавицах с пикой в руках, к выпуску шлака готовится, ходит у шлаковой летки, как лунатик, не соображает со сна, что печь стоит. Бочарников видел, как он перед тем тут же на литейном дворе спал. Постоял так с пикой перед леткой, потом опомнился, положил пику, снял рукавицы, сунул под мышку и побрел через литейный двор к соседней, горячей печи. Я там сейчас проходила, поняла Витю: над чугунной леткой газ горит, фурмы светятся… И то сказать: живет печка. — Лариса, должно быть, заметила, что Ковров не слушает ее, не до ее рассказов, и другим, деловым тоном спросила: — Алексей Алексеевич, что с клинышком делать, вам отдать?

— Черненко отдайте, — суховато, официальным тоном сказал Ковров. — Сегодня он приболел, завтра, наверное, выйдет, и отдадите… С этой щепкой мы еще горюшка хлебнем, — неожиданно заключил он, — лучше бы и не находилась.

Лариса молчала, ждала, что он еще скажет, хотела понять, чем вызвана его тревога.

— Ну, что с парнем будешь делать? — не глядя на Ларису, как бы сам с собой, заговорил Ковров. — Вытрясет он из Черненко все потроха, да еще, чего доброго, с этим делом к Григорьеву сунется. С Андронова станет, всего можно ждать! Малец бы был, взять ремень и отодрать. А с этим горлопаном ремнем не сладишь. Что к Григорьеву, он еще на цехкоме проработку устроит, забьет старика. Нет у Андронова ни уважения к старшим, ни пощады к виноватым. Да и себя не щадит, сколько разных бед на себя накликал этой своей «критикой».

— А может, так и надо, Алексей Алексеевич? — неожиданно сказала Лариса. — Несправедливости никому не простит, за то его молодежь и провела в цехком.

— Меры не знает — вот о чем разговор.

— А вы его научите, Алексей Алексеевич, объясните, как себя вести. Умный совет Виктор поймет.

— Пожалуй, и то правда, — остывая, сказал Ковров. — Вечером надо с ним поговорить. Дома, в спокойной обстановке… Завтра он уже никакие уговоры не будет слушать, и за Черненко возьмется, и к Григорьеву отправится, я его знаю.

— Конечно, так и сделайте, если дома у вас не будут беспокоиться, что поздно задержитесь.

Ковров промолчал, никогда он не рассказывал Ларисе, как у него дома. Когда-нибудь надо рассказать, отплатить откровенностью за откровенность. Тяжкая обязанность!

Позвонил из заводоуправления тот молодой инженер, которого Ковров оборвал при Григорьеве, сказал, что он в комиссии, созданной приказом директора по выяснению причин аварии. Вкрадчивым голосом спросил, когда Коврову будет удобно прийти в заводоуправление дать свои объяснения. Ковров сказал, что ему все равно когда. Договорились, что Ковров позвонит дня через четыре.

Лариса слышала разговор, поняла, о чем речь.

— Ничего они вам теперь не сделают, — сказала она, когда Ковров положил трубку. — Ни в чем вы не виноваты.

— Захотят, так сделают, — мрачно сказал Ковров. — Надо же виноватого найти.

— А я рада, что не напрасно потратила столько времени, — воскликнула Лариса, не обращая внимания на мрачность Коврова, — нашла, в чем причина…

Лариса улыбалась, все лицо ее светилось, она и гордилась собой, и рада была за Коврова — не он виноват.

Ковров понял охватившее ее чувство, переломил вызванное разговором с Андроновым раздражение и сказал:

— Спасибо. Скоро смена кончается, пойдемте до трамвая, а там я уж один к Андронову…

— Я буду ждать у моста через завод, — уходя сказала Лариса. — Знаете, там, где всегда?

Они не раз уходили с завода вместе, дожидаясь друг друга у стального моста для перехода, пересекавшего территорию мартеновских цехов и выводившего на асфальтированную дорожку к центральной проходной. У лестницы на мост около доменного цеха было малолюдно, доменщики пользовались другим переходом, выводившим к боковой, западной проходной у самого водохранилища. Оттуда короче было ехать на правую сторону, а почти все доменщики жили там, за водохранилищем, в «новой» части города. Собственно, им обоим тоже было короче идти к западной проходной, они тоже жили в «новом» городе. Но с некоторых пор, если уходили вместе, направлялись к центральной, не хотели вызывать лишние толки.

Впервые Ковров проводил Ларису с полгода назад, когда был еще сменным газовщиком на шестой печи. В тот день, пользуясь материалами, которые на время дала Лариса, он окончательно разобрался в схеме автоматических устройств. С завода ушел в первом часу ночи после вечерней смены.

Трамваи в ту ночь остановились, сгрудились по всей линии, выключилась электроэнергия. Он шагал в толпе рабочих, направлявшихся по домам в правобережную часть города. Поток людей под светом уличных фонарей запрудил тротуар, но так как двигались все в одном направлении и не мешкали, ни давки, ни ругани не было. Впереди Ковров разглядел мелькавший среди кепок, беретов, платочков светлый берет Ларисы. Ковров шагал, не упуская из виду беретик-светлячок. Ему захотелось нагнать Ларису, пойти с ней рядом, может быть, взять под руку. Уж очень хорошо было у него на душе из-за первой удачи со схемами. И как-никак Лариса помогла ему. Он все не решался поравняться с ней. Шагал и мучился: нагнать, подойти или не нагонять?..

Все же нагнал и, неожиданно осмелев, взял под руку. Лариса не протестовала, и они согласно зашагали в людском потоке. Ночью никто не обращал на них внимания, все спешили по домам. Уже на той стороне водохранилища Ковров предложил проводить ее до конца, до дома. Толпа на правой стороне, за дамбой, растеклась в разных направлениях, растворилась в ночном городе, и они шли одни. Она согласилась.

Ковров шагал подле Ларисы и в душе удивлялся самому себе. С другой, может быть, повел бы себя иначе, а ее провожал, чтобы ей было спокойнее идти по темным улицам. После того как порвал с женой, вел себя с некоторыми не очень разборчивыми женщинами слишком вольно, но с ней не позволял себе ни одного игривого слова, не бросал на нее ни одного нехорошего взгляда.

У них тогда было заведено не спрашивать друг друга о семейных делах. Но в темноте, на пустынной улице казалось естественным спросить, так ли все, как говорят люди, правда ли, что муж пьяница, что перескакивает с одной работы на другую, а затем его вновь увольняют за прогулы. Лариса всегда была спокойна, ничто в ее поведении не выдавало семейных невзгод, и на заводе он не решался заговорить с ней об этом.

Ковров набрался смелости и спросил. Она сказала, что правда. У дверей пожелала спокойной ночи и быстро скрылась в подъезде.

Неприятно стало на душе. Никакого просвета впереди не могло быть. Он отдавал себе отчет в том, что не отличается броской внешностью и тем более привлекательным характером, не может возбудить к себе особых симпатий. Жена издевалась над ним: «И что я в тебе нашла? Разве ты мужчина? Замухрышка какой-то». Он терпел. Терпел до тех пор, пока этим летом не изобличил в измене. С тех пор они фактически перестали быть мужем и женой. Ковров никому не говорил о причине разлада, считал унизительным для своего мужского достоинства. Она же не упускала случая в разговорах с кумушками позлословить на его счет. Они жили в одной квартире как чужие, в разных комнатах. Даже детям, сыну шести лет и двенадцатилетней дочери, запрещалось появляться у него. Из-за детей он и не возбуждал дела о разводе. Нет, никакого просвета не могло быть…

После тех первых проводов Ковров и Лариса иногда встречались у лестницы на мост и шли вместе к трамвайной остановке. Лариса со временем стала рассказывать о своих семейных невзгодах, а он о своих молчал. Не хотел ни жалоб, унизительных для него, ни ее сочувствия…

К лестнице на мост они подошли почти одновременно. Ковров, примеряясь к ее шагам, стал подниматься по ступенькам подле нее. На мосту в наступавших сумерках открывалась панорама мартеновских цехов с высокими трубами и мечущимися языками пламени за решетчатыми окнами.

— Бессмертен завод!.. — невольно поддавшись охватившему его настроению, проговорил Ковров и остановился около перил.

Лариса тоже подошла к перилам. Молча, понимая и разделяя состояние Коврова, оглядывала высокие кирпичные корпуса, медленно подходившие к зевам ворот, пышущие жаром составы ковшей с чугуном, платформы с обгоревшими, торчком стоявшими изложницами под сталь…

— Мой век сосчитан, — заговорил Ковров, — короткий мой век… А заводу жить и жить…

— Да что вы, Алексей Алексеевич! — не выдержала Лариса. — Что вы тоску нагоняете, при чем тут ваш век? Перестаньте!

— Я понимаю… — помолчав, некстати сказал Ковров.

— Ну и что вы понимаете? — с досадой спросила Лариса.

Совсем стемнело. В бархатистой синеве ночи возносились в самое небо трубы мартенов, — стояли торжественно, как обелиски, воздвигнутые здесь во славу человеческой власти над огнем. Космы дымов над ними мели первые звезды.

Не дождавшись ответа, стараясь разговорить Коврова и по-своему отвлечь от невеселых мыслей, Лариса произнесла:

— Вы так много делаете добра для меня, хоть есть с кем поговорить…

— Ну, это, знаете, не хитро, — сдержанно ответил он.

— Вы говорите — не хитро… Кажется, кроме вас, нет ни одного, кто бы отнесся ко мне по-отечески.

— Ничего-то вы обо мне не знаете, — сказал Ковров угрюмо.

— А что я должна знать?.. — с недоумением спросила она.

Медленно, иногда замолкая, с трудом подбирая слова, Ковров принялся рассказывать о себе. Как сошелся на несколько дней с девчонкой из мартеновского, о женщине из столовой, которая потянулась к нему, но и с ней расстался, не захотел обманывать… Он не торопился, тусклым каким-то голосом, которого и сам не узнавал, рассказывал все, как было, какую горечь и презрение к самому себе испытал. Не щадил, не выгораживал себя.

— Но чего же вы хотели?.. Почему?.. — растерянно спросила она. — У вас жена, дети…

И тогда ей первой Ковров рассказал, как получилось с женой, как изобличенная, издевалась, оскорбляла, унижала…

— Все! — сказал он и оттолкнулся от стальных перил. — Точка!

Он круто повернулся и, не оглядываясь, зашагал не к центральной, а к другой, западной, проходной. Лариса осталась на месте. Не слыша за собой ее шагов, проклиная свою откровенность, свой дурацкий характер, благодаря которому под влиянием минутного настроения готов был — не лучше Андронова! — натворить что угодно, он пошел быстрее, почти побежал.

Только выходя с завода, подумал: «Хорошо, что рассказал. Пусть все знает…» Терять ему было нечего, и приобретать он тоже ничего не хотел.

XXV

Андронов был в трусах, майке и шлепанцах на босу ногу. Видно, спозаранку приготовился ложиться спать, да ему и в пору было отдыхать.

— Заходите, Алексей Алексеевич, — незлобливо, словно позабыв о недавней стычке, пригласил парень Коврова. — У меня пересменка, завтра в дневную выхожу, всю ночь можно гулять.

— Ненадолго я, Витя, — сказал Ковров и решительно шагнул в переднюю, скинул куртку и определил ее на вешалку.

— А дяде Ивану лучше, я только сейчас из больницы, — сообщил Виктор.

— Отлежится Иван, жизнь свое возьмет, — с уверенностью сказал Ковров.

Он впервые был в квартире Андроновых, оглядывал ее не без любопытства. В передней, в проеме между стен едва помещался продранный, обитый потертым, некогда черным дерматином старомодный диван с высокой спинкой. Видно, хозяевам жаль было выбрасывать: в комнате старью места не нашлось, втиснули в переднюю, В зале, как называлась по-старинному, по-уральски, первая парадная комната, стояло пианино с замутившим лак толстым слоем пыли. На верхней крышке лежал здоровенный слесарный молоток, видно, Андронов что-то недавно мастерил. На столике у противоположной стены располагалось стадо вырезанных из пожелтевшего дерева, тонкой индийской работы, слонов. На стене как-то боком на одном гвоздике висел кусок ватмана, на котором яркими красками был изображен пейзаж с пальмами и индианкой в пестрых одеждах с поклажей на голове, несомненно, работа Андронова-отца. В углу у окна на тумбочке стоял телевизор давно устаревшей марки, прикрытый пожелтевшей газетой. Скромный книжный шкафчик был начинен подписными изданиями в дорогих разноцветных переплетах. Книги так плотно были вбиты в шкафчик, что вытащить с полки можно было не один какой-либо томик, а разом весь ряд.

— Мать накупила, — буркнул хозяин квартиры и, зевнув, добавил: — Для мебели… Интерьер!

В кухоньке, куда Андронов привел гостя, рядом с дорогим кухонным гарнитуром, отделанным белым пластиком, но без фирменного стола, ютился небольшой, покосившийся столик с почерневшими ножками, за которым Андронов и питался, и готовил на нем еду: на обрезке доски стояла сковорода, рядом лежали мясорубка и пакет с хлебом, стояли немытые тарелки и стаканы.

«Куда-то гарнитурный стол приспособили — здесь ничего даром не пропадает», — решил Ковров.

— Водки нету, — сказал Андронов, — для себя не держу, а гости сами приносят. Чаем угощу.

— Давай, — без церемоний согласился Ковров.

Андронов поставил на газовую плиту чайник и отправился одеваться. Явился в ярко-синем тренировочном костюме с белыми полосками на вороте и обшлагах и по-прежнему в шлепанцах на босу ногу.

— Эх, будем мы сейчас чаевничать из индийского сервиза! — воскликнул Андронов. — Чего ему пропадать без дела в шкафу.

Андронов присел, раздвинув колени и покачиваясь на носках, и в такой неустойчивой позе принялся доставать из дальнего угла шкафа яркие расписные из тонкого фарфора чашки, блюдца, какие-то замысловатые вазочки, располагая фарфоровое разноцветье у стоптанных шлепанцев.

— Принимайте, — сказал он, сгребая с пола и подавая Коврову дорогую посуду.

— Что мы со всем этим делать будем? — изумился Ковров. — Всего и не уместить…

— Поставили тут ветерана со старой квартиры, выбросить, видишь, жалко. А гарнитурный кухонный мне отдали для занятий… Ничего, как-нибудь потеснее расположим, все и уместится. Хоть раз по-человечески чаю попить. Одно к одному ставьте, Алексей Алексеевич, — и порядок!

— Красиво, конечно, а все же из поллитровых кружек спокойнее, — заметил Ковров.

— Ничего, совладаем, — говорил Андронов, подавая гостю все новые пригоршни посуды. — А разобьется, какая разница? Туда и дорога…

Вскоре столик начал походить на уголок антикварного магазина.

— А он не развалится под такой нагрузкой? — засомневался Ковров и осторожно потрогал столик.

— Сегодня профилактику ему делал, молоток видели на пианино? Гвоздищи в ножки засадил — будь здоров! — Андронов для пробы ткнул столик кулаком и тот вдруг угрожающе заходил ходуном под жалобный перезвон фарфора. — Гляди, Алексей Алексеевич, не поддается, я же говорил…

— Очень даже поддается, — возразил Ковров. — Втравишь ты меня в историю, Витя. Сам не рад будешь и меня подведешь. Сервиз-то не твой.

— Материн, дышать на него боится. Пусть хоть раз людям послужит. Поосторожнее будем кулаками махать, вот и обойдется, — уверил Андронов. — А нет, так мне все равно…

— Тут, знаешь, не до махания; в самом деле, дышать опасно… На заводе нервничаешь и у тебя не знаешь, как сесть, как повернуться. Точно на ящике с динамитом, — ворчал Ковров.

— Обойдется, Алексей Алексеевич. А нервы от этой красоты сами собой должны успокаиваться. Где-то я читал… Вот и проверим.

Чаевничали молча, сосредоточенно поглядывая на красочный фарфор, боясь шевельнуться, чтобы не развалить хилое сооружение.

Сервиз родители привезли из Индии год назад, когда приезжали в отпуск. Сразу же он был запрятан в угол на нижней полке шкафа, до лучших времен. Из яркой дорогой посуды никогда не чаевничали, выставляли напоказ, когда приходили гости, а чай из серебряного индийского кувшина разливали в стаканы, вставленные в подстаканники той же работы, купленные вместе с кувшином. Сервиз и серебро — это были покупки матери. Отец привез из далекой страны папку с этюдами, не всегда удачными. Яркие краски природы, видно, никак ему не давались; то перед Виктором были аляповатые лубки, то этюды производили впечатление каких-то фантастических детских рисунков. Лишь две или три работы понравились Виктору, но он ничего не сказал отцу, не похвалил и не подверг критике. Просмотрел молча все работы, сложил их в папку и больше к ним не прикасался.

Зато другая папка, с вырезками статей, заметок и фотографий из газет и журналов, пришлась ему по душе. Это были материалы, рассказывающие об Индии. Видно было, что отец долго и старательно собирал вырезки, расклеивал их по разделам: промышленность, сельское хозяйство, культурная жизнь, искусство… Виктор спросил, зачем он это делал. Оказалось, отец использовал материалы своей коллекции для выступлений и бесед в советской колонии в Бхилаи, где при техническом участии Советского Союза был построен металлургический завод, и в Бокаро, где такой же завод из года в год расширялся, и у себя на родном заводе.

Когда они с отцом рассматривали вырезки, Виктор, может быть, впервые понял, как гордится отец своей работой в далекой стране, с каким интересом относится к чужим обычаям, к положению рождающегося на его глазах и при его участии рабочего класса.

И вот теперь, доставая сервиз, Виктор вспомнил и об этих вырезках. Отец увез папку с собой, чтобы пополнить ее новыми материалами, а посуда осталась в темном углу, и совсем не грех было ею воспользоваться. Но если бы мать — он никогда не называл ее мамой: ни в мыслях своих, ни в разговорах с кем-либо — узнала о том, что он угощает гостя из ее сервиза, ему бы несдобровать. Он знал, как раздражалась мать, когда покушались на ее вещи. Отец — совсем другое дело. Он жил заводом, знал «повадки» всех доменных печей, смело шел в огонь около чугунных леток, когда что не ладилось. За то и уважал, и любил его Дед — прочил в свои преемники. Командировка отца в Индию расстроила планы Деда и поселила в его душе обиду на ученика, от которой иной раз страдал и Андронов-младший: Дед никогда не упускал случая укорить его за родителей.

Вспомнив теперь об отце, о том, с какой придирчивостью относился он к работе горновых и мастеров и правильной эксплуатации печей, Виктор представил себе, как расстроился бы он, окажись в момент аварии дома. Родители должны были скоро приехать, уж отец-то не станет сидеть сложа руки.

— Людям рты зажимаем, правду боимся сказать, — не утерпел Андронов, — работаем на износ, — вернулся он к тому разговору с Ковровым на заводе. — Да сколько же можно?

— Поаккуратнее, — остерег Ковров, — сам же предупреждал: кулаками не махать…

— Да что вы, Алексей Алексеевич, все — сервиз, сервиз!.. Пропади он пропадом! Вы мне лучше объясните, как такое возможно? Ну как?

— Хорошо, отвечу. Все! Конец этому, Витя. Григорьев не допустит.

XXVI

Коврову хотелось так повернуть разговор, чтобы Андронов понял: уж если идти к министерскому начальству, не о клинышке в реле и не о Черненко надо говорить, а хотя бы о своих пресловутых «ста конструкторах», о механизации труда горновых, одним словом, о проблемах конкретных и близких Андронову.

— А дадут ему, Григорьеву, волю? — с сомнением спросил Андронов. — Да и где же он до сих пор был? Может, и не знает, а? Может, не знает, что делается у нас, а кто к нему ближе, боятся правду сказать: большой завод, про него плохо сказать нельзя, директор, вроде, авторитетом пользуется… Так мозги себе забьют, и живого слова никто произнести не осмелится.

— Вот бы об этом и доложить, — вдохновился Ковров. — А так, вообще, с ним поговоришь…

— Что — не примет? — сузив холодно блеснувшие глаза, спросил Андронов. Сделал было движение вскочить, но глянул на разукрашенный фарфором столик и разом остыл.

— Не в этом дело…

— Вроде нашего босса Черненко?

— Да нет, — с досадой воскликнул Ковров. — Просто умный человек.

— А я, выходит, дурак? — Андронов уставился на гостя испепеляющим взглядом.

Ковров устало заговорил:

— Ну при чем тут «дурак», Витя? С ним просто так не поговоришь. О второстепенных делах нельзя — о главном надо… — На языке Коврова все время вертелась фамилия Черненко, но он удерживал себя от нравоучений в лоб, знал, что с Андроновым так нельзя, — без фокусов твоих, думать, а потом отвечать, и прежде чем спрашивать — тоже думать.

— А я что… — начал было Андронов и сам себя оборвал: — Может, это и лучше, что надо думать?

— Понял ты меня, наконец, — сказал Ковров.

— Вы тоже… — обидчиво заговорил Виктор, — тоже иногда наперед скажете, а потом уже подумаете.

— Бывает, — согласился Ковров. — А вот у него не бывает. Не испугаешься?

— А чего мне пугаться? Уволить меня не уволят, пойди сыщи третьего горнового, днем с огнем не найдешь. Волосы поотращивали, в грязь не хотят лезть. Пьяным я к нему само собой не заявлюсь, в милицию не заберут. Ну, чего мне пугаться?

— Да-а… ты все по-своему… А я бы побоялся вот так, просто пойти. Кроме увольнения и милиции, есть еще, понимаешь, гордость человеческая, что ли. Достоинство не захотел бы терять, а то ведь так может промолчать, слова не скажет, отвернется — и будто тебя здесь и нет.

— Что это вы меня отговариваете? — спросил Андронов и придирчиво уставился на Коврова.

— Я не отговариваю, советую, Витя, обойдись без своих штучек, обложить не хитро, а вот разумом… понимаешь?

— Так о чем бы вы посоветовали поговорить? — помолчав, непривычно смиренно спросил Андронов.

«Пронял я его, наконец, — подумал Ковров, — а сколько нервов стоило». Он тяжело вздохнул, устало привалился было к краю стола, но чашки звякнули, и он отпрянул.

— Ну что я тебе могу сказать, Витя? — Ковров поднял на него обведенные мглой глаза. — Одно ясно, завод не может дальше так… Нет, не может… — отвечая на свои собственные сомнения, воскликнул Ковров. — Нас с тобой и не спросят, а сам-то завод?!. Живое существо, силищи в нем сколько. Не может он умереть. Не может! Но и жить так, как мы сейчас живем, — без резервов производства, с устаревшим оборудованием — дальше нельзя.

— Волю бы мне дали… — Андронов сжал руку в кулак.

— Не забывай, — остановил его Ковров и глазами указал на столик.

— Да что ему сделается! — отмахнулся Андронов. — Дали бы мне волю, подложил бы мины под устаревшие печи, рванул бы к чертовой матери и на их место новью построил.

— Все как-то у тебя рывками идет, Витя. То вдруг завод взрывать, то… — Ковров запнулся, хотел сказать о Черненко, но взглянул на сервиз и остерегся. — Тебе бы учиться, пока молод, пока семьи нет, заботы не одолели.

— Так это вы у нас один такой, Алексей Алексеевич. Знаете, что Васька мне вчера сказал? «Я, говорит, двужильный, привычный. Печка кормила бы — вот те и все».

— Васька! — с иронией воскликнул Ковров. — Что с него взять?

— Без таких, как Васька, печь и кормить не станет а чугуна от нее не возьмешь, — рассудительно сказал Андронов. — Старые кадры свой век доживают, грамотная молодежь от горна бежит. Приходят такие, как Васька, которым деваться некуда. А уйди завтра Васька — где горнового взять? Пропадем мы без таких…

— Сейчас — да, пропадем, — подтвердил Ковров. — А жить надо с прикидкой, не на «сейчас», а на будущее. Ваське надо учиться, иначе он в грязи пропадет, и опять же мы не то что хорошего горнового, человека лишимся.

— Что же получается, Алексей Алексеевич: мы, все горновые, должны за расчеты садиться? Так получается?

— Так! — решительно отрубил Ковров. — Все вы можете сесть за расчеты, не какие-то там выдуманные «сто конструкторов» со стороны, а вы сами! Подучитесь в институтах и техникумах и начнете перестраивать производство. Заводов в стране много, мастеров печей без образования надо заменять инженерами, газовщиков грамотных не хватает… Возьми меня, могу я Черненко заменить? Он опытом берет, а у меня и опыта — с ним не сравнять, и инженерного образования нет. Черненко на пенсию надо провожать, сам просится, а кого взамен?

— Черненко?! — вскипел Андронов. — Черненко давно пора проводить пинком под зад.

Ковров опомнился, в душе ругнул самого себя: «Ну, что тебе надо было?»

— Да не в нем дело! — попытался он успокоить Виктора. — Оставь ты Валентина Ивановича.

— Черненко оставить?! Ну, нет! Не дождетесь вы от меня успокоения. — Андронов в сердцах ухватился за угол хилого столика и с силой тряхнул его. — Он у меня…

Непрочное андроновское сооружение зашаталось и жалобно заскрипело. Ковров, спасая индийский фарфор, вцепился в ножку стола. Сгоряча вскочил, в тесноте споткнулся и, падая, увлек за собой и злополучный столик, и все, что на нем располагалось. С грохотом и звоном разлетелись по полу фарфоровые черепки и полуистлевшие доски.

Ковров поднялся на четвереньки и зачем-то принялся сгребать черепки в кучу. Потом оставил бесполезное занятие и встал. Крутой румянец проступил на его лице.

— Так я и знал! — с досадой крикнул Ковров. — Втравил-таки меня в историю…

— Вся эта красота не помогла, — заметил Андронов. — А пишут, что успокаивает… Ну и Черненко!..

Он взял веник и совок, согнувшись в три погибели, принялся старательно собирать с пола битую посуду. Одна чашка чудом уцелела, но он сгреб и ее в общую кучу и с грохотом свалил в ведро для мусора.

Ковров порылся в карманах, денег на сервиз явно не хватало.

— Я тебе потом отдам, — пообещал Ковров.

— Это еще зачем? — Андронов насупился. — Сам я виноват… Да еще Черненко, — упрямо добавил он. — При чем тут ваши деньги?

— Не могу… я… с-с-с тобой… — едва не заикаясь пробормотал Ковров. — Терпения не хватает… Вот уж хотел по-человечески тебе объяснить, так нет, сервиз мне подсунул…

— Не было бы этого Черненко и сервиз был бы цел, — не слушая гостя, гнул свое Андронов. — Я вот теперь точно вам говорю, Алексей Алексеевич, клинышек в реле — его рук дело… А чашки — кому они нужны! Одна похвальба для матери, пыль людям в глаза пустить — вот и все их назначение было. Может, без них честнее будет, зависти в людях меньше станет плодиться.

Когда Ковров ушел от Андронова, было еще не поздно, и он решил навестить Майю, а потом со спокойной душой отправиться отдыхать. Пусть уж сегодня будет вечер визитов, а завтра заводские дела опять поглотят без остатка. Эти три дня после аварии он был так занят, так уставал под конец дня, что лишь иногда вспоминал о Майе и каждый раз укорял себя в невнимании к семье друга.

Семья Чайки ютилась в крохотной комнатке в старой левобережной части города сразу за территорией парка. Открыла дверь Женя.

— Майя в больнице, — сказала она, не дожидаясь вопросов, — вместе с ним в палате. Ей поставили там раскладушку. А я здесь с детьми.

Ковров прошел в знакомую комнатку. На полу, не подозревая о постигшем семью горе, играли с кубиками двое ребятишек. Комнатка была заставлена тремя кроватями, шкафом, столом, приткнутым к окну, и еще какой-то нужной мебелью. Лишь крохотное пространство посредине, на котором дети едва умещались, оставалось им для игры. Коврова, давно здесь не бывавшего, поразила теснота жилья. Справедлив был гнев Виктора Андронова, когда выяснилось, что не дали Чайке ордер на квартиру. Трудно в такой тесноте Майе и Ивану, а живут они дружно и счастливо…

— Здорово, орлы! — нарочито весело воскликнул Ковров.

— Здравствуй, здравствуй, дядя Алешка!.. — обрадованные его появлением закричали ребятишки.

— Ладно, играйте! — сказал Ковров и прошел с Женей в кухню, где она готовила детям ужин.

XXVII

Ковров опустился на табуретку около газовой плиты, уткнул локти в колени, подпер кулаками подбородок и слушал, как Женя рассказывает о самочувствии Ивана. Сознание вернулось к нему, врачи считают, что у него сотрясение мозга, что ему нужен полный покой, и потому Майя с ним в палате и днем, и ночью. Конечно, ей трудно, спит она урывками, но то состояние апатии и безразличия ко всему, которое охватило при известии о несчастье с мужем, слава богу, покинуло ее. Она полна лихорадочной энергии, ею владеет одна мысль: спасти ему жизнь. Жертвует и своим покоем, и сном, и здоровьем, лишь бы поставить его на ноги.

В несчастье Майя и не смогла бы вести себя иначе, подумал Ковров, слушая Женю. Беленькая, светлолицая, немного рыхловатая и совсем, кажется, не строгая, она всегда оберегала спокойствие в семье. Нелегко ей было без бабушек растить сыновей и работать на заводе инженером цеха автоматизации. Майя терпеть не могла, когда Иван после получки выпивал с товарищами, сама она даже на вечеринках не пила спиртного, лишь чуть пригубит рюмку и опустит на стол…

Трудно было представить Ивана неподвижно лежащим на больничной койке. Память рисовала плотное, крепко сработанное лицо с вдавленной ложбинкой на широком упрямом подбородке и глубоко утопленными маленькими глазами. Всякое дело он выполнял с дотошностью. Если бы понадобилось воду в кулаке донести хоть за километр, так сжал бы пальцы — ни одной капле не просочиться.

Ковров часто заходил к Чайке посидеть вечерок, но и Коврову, стосковавшемуся по семейному уюту, иной раз становилось невтерпеж: копается Иван, копается в телевизоре, полчаса паяет один проводок, подергает, покажется, что непрочно, оторвет и заново пилит паяльником, не жалея ни канифоли, ни олова. «Дай я тебе на скорую руку прикручу, попробуем, будет ли работать… — не выдерживал Ковров, — может, и паяешь зря». Иван невозмутимо продолжал свое занятие. Майя как-то заметила: «Пусть уж лучше с телевизором…» — и не досказала. Иван глянул на нее, усмехнулся, но смолчал.

Ковров одобрял порядки, существовавшие в семье, и, если иной раз и приносил водку, перед тем, как сесть с другом за стол, уводил Майю на кухню и клялся ей, что меру будут знать и ничего плохого не произойдет. «Ох эти мне друзья…» — вздыхала Майя и покорно принималась накрывать на стол, понимая, что уж лучше дома, чем где-то на стороне.

Иван собирал рекомендации в партию. Спрашивал, почему Ковров все еще медлит. Даже своему другу Ковров не хотел говорить об истинной причине семейного разлада. А именно этот разлад и невозможность вернуться к семейному согласию останавливали его: ведь секретарь обязательно спросит, почему он не наладит семейной жизни, в чем причина? И не ответить или обмануть будет нельзя. Спросит обязательно, такие вещи в тени не оставляют. Для того чтобы как-то объяснить Ивану и Майе свою пассивность, не выдавая себя, приходилось кривить душой, ссылаться на то, что не так просто стать политически зрелым человеком.

Майя однажды вмешалась в разговор:

— Вот и пусть Ваня идет в партию, и не пугай его политикой, Алексей.

Невысокая, простоволосая, вся беленькая, похожая на девочку, она смотрела строго и удивленно.

И эти слова Майи, и ее наивный взгляд заставили Коврова, наконец, решиться и для начала попросить рекомендацию у Черненко. Тот обещал, но все почему-то тянул и вот дотянул до аварии. Видно, не давала ему покоя упорная возня Коврова с автоматикой, мешало опасение, как бы чего не случилось…

В передней раздался звонок. Женя попросила Коврова последить за молоком и отправилась в переднюю. Вошла раскрасневшаяся после быстрой ходьбы Лариса с сумкой, полной продуктов. Видимо, Женя сказала ей, кто у них, она спокойно встретила сумрачный, полный тревоги взгляд Коврова, будто между ними ничего и не произошло.

Женя взяла кастрюльку со вскипевшим и все-таки убежавшим молоком и ушла кормить малышей.

Они с Ларисой остались одни.

— Вы так внезапно скрылись, Алексей Алексеевич, — заговорила Лариса, останавливаясь посреди кухоньки перед Ковровым, — я не успела вас удержать, ничего не смогла вам сказать. Да и что я скажу? Разве я могу быть вам судьей? Сама не знаю, что делать, как жить…

Лариса стала рассказывать, как вышла замуж за друга детства, жить без него не могла. Пыталась удержать от легкой жизни, от пьянства. Узнала, что он ворует колхозное зерно и продает где-то, но и тогда не отступилась, уговаривала, молила оставить преступное занятие. Была верна ему, когда он находился после суда в заключении. И верна до сих пор…

Ковров слушал ее и все отчетливее понимал, что робкая надежда, в которой он и признаться себе боялся, рассеивается, и все те планы, о которых однажды, незадолго до аварии, они с Иваном говорили, оставшись одни в этой самой кухоньке, наивны и неосуществимы. Он рассказал тогда другу о странных отношениях с Ларисой. Ивана поразило, что Лариса, красивая и, как все знали, недоступная женщина, доверилась Коврову. Он даже решил, что Ковров скрывает правду, не дружба у них, а любовь. «Любит она тебя, — сказал Иван. — И ты ее тоже». Ковров долго сидел, упершись щеками в кулаки, с помертвевшим лицом. Тяжко вздохнув, сказал: «Кто такого полюбит? Невидный я, Ваня, совсем». «Ну… ну… ты что, Алеша?.. — Чайка ткнул его кулаком в бок. — Хватит».

«Давай подумаем, как ее вызволить, — сказал Ковров. — Жалко человека». Чайка вопрошающе посмотрел на друга и, наконец, сказал: «Вот уж никогда не думал, что с красивой и умной бабой можно так запросто… Какой разговор, давай разыщу его и набью морду… Майка попилит, попилит и успокоится». «Не пойдет», — кратко сказал Ковров. «Что тебе жалеть-то его?» «Не мне, ей жалко, понял?» После раздумья Чайка оживился: «Так давай ее умыкнем» «Это как?» — удивился Ковров. «А так: возьмем машину, приедем, заберем ее вещи, вроде как нанялись грузчиками, и отвезем ее к подруге. А то хочешь ко мне?.. Майка добрая, разрешит». На «умыкание» Ковров согласился, самое, пожалуй, простое. Одна она не решится, а если вдвоем с Иваном приехать, в самом деле прикинуться грузчиками, которым наплевать на семейные раздоры, то муж и скандалы устраивать не станет. Надо только выяснить, сама-то она согласится уйти к подруге?..

Вот теперь стало ясно: не согласится.

Лицо Ларисы поблекло, под глазами определились припухлости. Ковров вглядывался в нее и думал о том, что ей куда труднее живется, чем ему, а она полна энергии и какой-то необъяснимой веры в необходимость жить именно так, как она живет.

Лариса пошла провожать Коврова в переднюю.

— Не беспокойтесь, мы с Женей присмотрим за детьми и поможем Майе. Идите отдыхайте, — напутствовала она.

Ковров пришел к себе поздно. С такой силой крутнул в замке плоский ключ, что согнул его и с трудом вытащил из замочной скважины. Шагнул в темную, затихшую квартиру и опомнился, переборол охватившее его после разговора с Ларисой ожесточение. Придержал защелку замка, чтобы не было слышно, как закроется дверь, и на цыпочках прошел в свою комнату, — не хотел беспокоить детей и бывшую жену. Оглядел кушетку с небрежно застеленной постелью, не убранную со стола посуду, зачерствевшие куски хлеба… Вспомнил, как отчитывают его, когда, готовя себе еду, он оставляет неприбранным столик на кухне.

Не раздеваясь, опустился на угол кушетки и понуро уставился в пол.

Он устало поднялся, разделся, взял со спинки стула полотенце — оставлять в ванной комнате свои вещи ему не разрешалось — и, сняв туфли, в носках, отправился умываться и ставить на плиту в кухне чайник.

Умывшись, в одной майке, с растертыми до красна плечами и грудью, Ковров стоял в кухоньке у плиты, ждал, когда закипит вода в чайнике. Кухонька была точно такой же, как в той, старой, квартире, где начиналась их с Диной семейная жизнь. Они занимали одну комнату из трех. В двух других жили ее родные: отец, мать, старшая сестра с мужем. Татарская семья из тех, которые бог весть когда осели на Урале. Он сам вырос в здешних краях, недалеко, в деревне, в семье учителя. Отец с одинаковой добротой и уважением относился к своим ученикам — русским, башкирам, татарам, и приучил своих детей к тому же. Но брак с Диной оказался неудачен, она просто-напросто стала изменять супружеской верности. Как же он был смешон, уговаривая ее учиться! Учиться!.. Пошлость того, что произошло, потрясла его. Родителям Дины с самого начала казалось, что даже сравнительно высокая зарплата Коврова недостаточна для их дочери. После семейного разлада — они жили уже в отдельной квартире — Ковров понял, что поведение Дины было как бы естественным следствием воспитания в мещанской атмосфере, которая отравляет человеческую душу. И вот в тридцать с лишним лет остался без семьи. И без всякой надежды…

Из носика чайника повалила густая клубящаяся струя пара. Ковров выключил газ и с чайником в руке отправился по темному коридору обратно в свою комнату. Завтракать и ужинать в кухне ему тоже не полагалось.