Шибуми

Вашингтон

Оторвавшись от экрана, по которому ползли строчки сведений, касающихся прошлого Николая Хела, мистер Даймонд перевел взгляд на Помощника:

— Отлично, бросай это и давай переходи к современности! Дай нам краткий очерк его антитеррористической деятельности с того дня, как он вышел из тюрьмы, и до настоящего времени.

— Слушаюсь, сэр. Одну минутку, сейчас все будет готово.

С помощью «Толстяка» и манипуляций ловких, чувствительных пальцев Даймонд ознакомил присутствующих с основными фактами из жизни Николая Хела вплоть до середины срока его тюремного заключения, время от времени извлекая из своей памяти кое-какие дополнительные детали и подробности и добавляя их к кратким сведениям, появляющимся на экране. Вся эта операция заняла только двадцать две минуты, поскольку информация, которую запоминал и выдавал «Толстяк», ограничивалась исключительно перечислением сухих событий и фактов; страсти и эмоции были ему органически чужды.

Все эти двадцать две минуты Старший Оперативник сидел, сгорбившись на своем белом пластмассовом стуле, и тосковал по сигаре, не осмеливаясь закурить. В самом мрачном расположении духа он размышлял о том, что подробности описания жизни какого-то мудака, обожающего прослушивание гуков, являются, видимо, чем-то вроде наказания ему, Старру, за то, что он завалил упреждающий удар в Риме и упустил девчонку. Стараясь не уронить достоинства, Старр напустил на себя выражение скучающего безразличия, тихонько, сквозь зубы, посвистывая и время от времени прерывисто вздыхая. Его беспокоило не только то, что его наказывают, как нашкодившего мальчишку. Он чувствовал, что интерес Даймонда к Николаю Хелу выходит за рамки профессиональных обязанностей эмиссара Компании. Было в нем что-то глубоко личное, а Старр, обретя немалый опыт за годы, проведенные в окопах ЦРУ, привык остерегаться таких вещей. Не следует примешивать к работе личные чувства, если хочешь выполнить ее хорошо.

Видимо, беря пример со своего высокопоставленного соотечественника, стажер ЦРУ «по террористическим актам» напустил на себя строгий вид, внимательно изучая информацию, появившуюся на экране стола для заседаний, однако вскоре взгляд его начал блуждать, и внимание мистера Хамана как-то незаметно переключилось на нежно-розовые, упругие икры мисс Суиввен; он то и дело широко ухмылялся, полагая, видимо, что именно так должны себя вести галантные обольстители.

Заместитель сопровождал каждый новый факт коротким кивком головы, желая показать, что ЦРУ в курсе и вся эта информация ему знакома, и что он просто мысленно отмечает то, что давным-давно навязло в зубах. В действительности у сотрудников ЦРУ уже не было доступа к «Толстяку», а компьютерная система Компании давным-давно поглотила и переварила все данные из банков ЦРУ и Агентства Национальной Безопасности.

Мистер Эйбл, со своей стороны, сохранял на своем лице выражение легкой скуки и делал вид, что слушает только из любезности, хотя на самом деле его весьма заинтересовали некоторые эпизоды из биографии Хела, особенно те, где речь шла о мистицизме и редчайшем даре предчувствия; вкусы этого утонченного джентльмена всегда устремлялись к тайному и экзотическому и ярко проявлялись в его сексуальной раздвоенности.

За стеной, в машинном зале, послышался приглушенный звонок, и мисс Суиввен поднялась, чтобы получить фотоснимки Николая Хела, затребованные мистером Даймондом. На минуту в зале заседаний, воцарилась тишина, если не считать слабого гудения и пощелкивания, доносившегося из компьютера Помощника: тот рылся в международных банках памяти «Толстяка», перенося из них кое-что в кратковременную память. Мистер Даймонд закурил сигарету и вместе со своим стулом развернулся к окну, глядя на залитый электрическим светом памятник Вашингтону и задумчиво барабаня по колену костяшками пальцев.

Мистер Эйбл громко вздохнул, изящным движением поправил стрелку на брюках и взглянул на часы.

— Надеюсь, наша встреча не затянется надолго. У меня есть еще планы на сегодняшний вечер.

В голове его носились чудесные видения, и восхитительный образ юного Ганимеда, сына сенатора, не оставлял его ни на минуту.

— А, — произнес Даймонд, — вот и они. Он протянул руку за фотографиями, которые мисс Суиввен доставила из машинного зала, и быстро просмотрел их.

— Снимки разложены в хронологическом порядке. Вот первый, — это увеличенное фото Хела из его удостоверения личности, когда он только начинал работать в шифровальном отделе «Сфинкса/FE».

Он передал карточку мистеру Эйблу, который долго изучал ее зернистую от слишком большого увеличения поверхность.

— Интересное лицо. Тонкое. Надменное. Твердое.

Представитель ОПЕК протянул фотографию сидевшему напротив него Заместителю, который, лишь мельком взглянув на снимок, точно он был ему уже давно знаком, передал его Даррилу Старру.

— Ч-черт! — воскликнул Старр. — Да он тут совсем птенчик! Больше пятнадцати-шестнадцати ему ни за что не дашь!

— Его внешность обманчива, — заметил Даймонд. — К тому моменту, когда был сделан этот снимок, ему исполнилось двадцать два года. Эту черту — выглядеть моложе своего возраста Хел унаследовал от матери. Сейчас ему около пятидесяти трех, но мне говорили, что выглядит он лет на тридцать — тридцать пять, не больше.

Палестинский козопас потянулся было к фотографии, но она снова перешла к мистеру Эйблу, который, заново вглядевшись в нее, проговорил:

— Что у него с глазами? Какие-то они странные. Как будто стеклянные.

Даже на таком черно-белом изображении глаза Хела казались неестественно прозрачными.

— Да, — сказал Даймонд, — глаза у него необычные. Они совершенно особого, ярко-зеленого цвета, такого, какой бывает у древних стеклянных сосудов. Это самая примечательная черта его внешности.

Мистер Эйбл искоса взглянул на Даймонда:

— Вы встречали этого человека лично?

— Я… Я интересовался им в течение многих лет, — уклончиво ответил Даймонд, передавая ему вторую фотографию.

Едва взглянув на нее, мистер Эйбл в ужасе отшатнулся. Невозможно было узнать в этом человеке красавца паренька, которого он видел на предыдущем снимке. Нос его был перебит и свернут налево. Толстый, заметный рубец от шрама шел через всю правую щеку, другой наискось пересекал лоб, задевая бровь. Нижняя губа выглядела распухшей и вся была изрезана трещинами, а под левой скулой красовался большой набухший желвак. Глаза Хела были закрыты, и лицо выглядело спокойным.

Осторожно, точно боясь испачкаться, мистер Эйбл подтолкнул фотографию к Заместителю.

Палестинец опять протянул было руку, но снимок уже перешел к Старру.

— Тысяча чертей! Похоже, будто этот парень бросился с кулаками на груженый товарный поезд!

— То, что вы здесь видите, — объяснил Даймонд, — результат энергичного допроса, произведенного военной разведкой. Фотография сделана примерно через три года после избиения, во время подготовки к пластической операции, когда Хел был под наркозом. А вот здесь он же — через неделю.

Даймонд пустил по столу следующую фотографию. Лицо Хела после недавней операции все еще казалось немного припухшим, однако все следы деформации исчезли; на коже его не осталось даже тоненьких, еле заметных морщинок, указывавших на возраст.

— Сколько же ему тут лет? — поинтересовался мистер Эйбл.

— Между двадцатью четырьмя и двадцатью восемью.

— Невероятно! Он выглядит даже моложе, чем на первой фотографии.

Палестинец изо всех сил вытягивал шею, пытаясь разглядеть снимок, который опять миновал его.

— Это увеличенные фотографии из его паспортов. Костариканский он получил вскоре после пластической операции, а французский — год спустя. Мы полагаем также, что у Хела есть паспорт гражданина Албании, но у нас нет его копии.

Мистер Эйбл быстро пересмотрел все паспортные фото, которые, в соответствии со своим назначением, были слишком светлые и отвратительного качества. Что-то в них, однако, привлекло его внимание, и он. сравнил их с французским снимком.

— Вы уверены, что это тот же самый человек? Даймонд взял фотографию и еще раз взглянул на нее.

— Да, это Хел.

— Но глаза…

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Поскольку необычный цвет глаз сорвал бы ему любую маскировку, он запасся несколькими парами некорректирующих контактных линз, чистых в центре, но с окрашенной радужной оболочкой.

— Значит, он может менять цвет глаз по своему усмотрению? Интересно.

— О да! Хел всегда придумывает что-нибудь оригинальное, он чрезвычайно изобретателен!

Представитель ОПЕК улыбнулся:

— Уже второй раз я слышу в вашем голосе нечто похожее на восхищение.

Даймонд холодно посмотрел на него:

— Вы ошибаетесь.

— Неужели? Ну, хорошо. А есть ли у вас последние снимки этого изобретательного — но совсем не восхитительного — мистера Хела?

Даймонд взял стопку оставшихся фотографии и рассыпал их по столу.

— Конечно. У нас их сколько угодно. И надо вам сказать это — все типичные образцы работы ЦРУ.

Заместитель поднял брови в мученическом недоумении.

Мистер Эйбл, нахмурившись, в некотором замешательстве пересмотрел все фотографии, затем пододвинул их к Старру.

Но тут мистер Хаман, внезапно подпрыгнув, прихлопнул ладонью всю пачку, затем он сконфуженно, глуповато ухмыльнулся, заметив, что все смотрят на него. Придвинув к себе фотографии, стажер «по терроризму» стал внимательно их рассматривать.

— Ничего не понимаю, — признался он наконец. — Что все это значит?

На каждом из снимков фигура в центре была смазанной. Сделаны фотографии были в самых различных местах: в кафе, на городских улицах, на морском побережье, на трибунах стадиона и в аэропорту, — и везде изображение было очень четким, что характерно для хорошей фотосъемки; но ни на одном из них невозможно было узнать человека, которого фотографировали, в сторону он отклонялся именно в тот момент, когда затвор щелкал.

— Это действительно нечто, чего я не могу понять, — сообщил козопас так, будто его сомнения были необыкновенно примечательны и важны для всех. — Это нечто, чего мой разум… не постигает.

— Отсюда следует, — объяснил Даймонд, — что Хела невозможно сфотографировать, если только он сам этого не захочет, хотя есть все основания полагать, что ему неизвестно о попытках ЦРУ заснять его и документировать его деятельность.

— Тогда почему же он портит каждый снимок? — удивился мистер Эйбл.

— Случайно. Очевидно, это связано с его способностью предчувствия. Он чувствует, когда на нем сосредоточено чье-то внимание. По-видимому, ощущение того, что за ним следит объектив фотокамеры, аналогично тому, как если бы его отслеживали через оптический прицел, а момент, когда оператор щелкает затвором, подобен нажатию на спусковой крючок.

— Выходит, он пригибается именно в ту секунду, когда его снимают, — подытожил мистер Эйбл. — Невероятно! Просто невероятно!

— Мне кажется, на сей раз я расслышал восхищение в вашем голосе? Или мне послышалось? — насмешливо спросил Даймонд.

Мистер Эйбл улыбнулся и кончиками пальцев козырнул, точно допуская такое предположение.

— Я должен кое о чем спросить вас. Майор, который участвовал в этом довольно-таки грубом допросе Хела, носил фамилию Даймонд[14]. Мне, разумеется, известно об особой склонности ваших людей сравнивать себя с драгоценными камнями или металлами — ваш меркантильный мир богато украшен Рубинами, Сапфирами и Жемчугами, — тем не менее в данном случае совпадение имен меня несколько смущает. Совпадение в конечном счете — главное оружие Судьбы.

Даймонд легонько похлопал по краешкам фотографий, подравнивая стопку, затем, отодвинув их в сторону, небрежно ответил:

— Майор Даймонд, если это вас так интересует, был моим братом.

— Понятно, — сказал мистер Эйбл.

Старший Оперативник встревоженно взглянул на Даймонда; его опасения насчет личной заинтересованности шефа подтвердились.

— Сэр! — произнес Первый Помощник. — У меня готов список антитеррористических операций Хела.

— Отлично. Давай его на стол. Только самое основное. Никаких подробностей. Я хочу только, чтобы эти джентльмены получили представление, с кем мы имеем дело.

Хотя Даймонд сам потребовал дать только поверхностный обзор антитеррористической деятельности Хела, однако первая строчка, которая появилась на экране стола для заседаний, оказалась такой короткой, что ему пришлось дополнить ее пояснениями.

— Первую операцию Хела нельзя, строго говоря, назвать антитеррористической. Как видите, это было лишь нападение на руководителя Советского торгового представительства в Пекине, совершенное вскоре после того как китайские коммунисты окончательно взяли управление страной в свои руки. Операция проводилась в строжайшей тайне и была так хорошо завуалирована, что ЦРУ успела стереть информацию с большинства своих магнитных лент, прежде чем Компания потребовала их, с тем чтобы заложить в «Толстяка» дубликаты. Короче говоря, происходило все это так: американские разведывательные службы были обеспокоены созданием советско-китайской коалиции, несмотря на тот факт, что между этими двумя державами существовало вполне достаточно причин для разногласий — вопрос о границах, идеологические противоречия, неравноценное промышленное развитие, расовое недоверие. Эти бравые парни из разведки, у которых головы были просто-таки начинены замечательными идеями, разработали план использования этих глубинных различий, для того чтобы разрушить крепнущий союз. Они предложили послать в Пекин своего агента, который убьет главу Советского торгового представительства, что, естественно, вызовет возмущение Москвы. Китайцы будут думать, что русские пожертвовали одним из своих людей, чтобы искусственно создать инцидент и оправдать тем самым срыв переговоров. Советы же, зная совершенно точно, что они тут ни при чем, решат, что удар нанесли китайцы и по тем же самым причинам. А когда китайская сторона представит документы, изобличающие, по их мнению, русских в двуличности, Советы начнут клясться, что материалы эти сфабрикованы Пекином, с тем чтобы оправдать свой трусливый выпад. Китайцы же, прекрасно зная, что они тут ни при чем, будут стоять на своем, утверждая, что все это — заговор русских. То, что план этот должен был удаться, подтверждалось тем обстоятельством, что советско-китайские отношения не имели крепких корней, — их и сегодня характеризуют недоверие и враждебность, так что государства Западного блока легко могли натравить их друг на друга, предотвратив нежелательный альянс, Единственной загвоздкой, маленьким, но серьезным препятствием в этом оригинальном и хитроумном заговоре, составленном начиненными идеями вундеркиндами, было отсутствие агента, который достаточно хорошо владел бы китайским для того, чтобы пробраться в глубь страны, не привлекая к себе внимания, а в случае необходимости мог бы сойти за русского. От него требовалась определенная самоотверженность, так как этот план не имел почти никаких шансов на успех, и еще меньше шансов оставалось на то, чтобы уйти невредимым, когда удар будет нанесен. Агент должен был обладать блестящим умом, навыками натренированного убийцы и находиться в безвыходном положении либо оказаться безрассудным настолько, чтобы согласиться на предложение, которое не давало ему ни одного шанса из ста на то, чтобы выжить. ЦРУ перебрало все свои варианты и нашло только одного из всех, кто был у них на примете, в точности соответствующего этим требованиям…

Япония

Стояла ранняя осень, четвертая осень, которую Хел проводил в камере тюрьмы Сугамо. Опустившись на колени перед своим столиком-кроватью, он погрузился в распутывание какой-то трудной проблемы баскской грамматики. И вдруг почувствовал легкое покалывание у корней волос на затылке. Подняв голову, он сосредоточил внимание на своих ощущениях. Аура человека, который приближался сейчас к его камере, была ему незнакома. За дверью послышались какие-то звуки, и она медленно открылась, Вошел улыбающийся охранник с треугольным шрамом на лбу; Николай ни разу не видел и не ощущал этого человека. Охранник откашлялся:

— Пожалуйста, пойдемте со мной.

Николай нахмурился. Охранник вежливо обращается к заключенному? Он не спеша собрал все свои записи, закрыл книгу и только после этого встал. Он сказал себе, что должен сохранять спокойствие и быть начеку. В этом небывалом вторжении в его обычный распорядок могла таиться надежда… или опасность. Он поднялся с колен и вышел из камеры, сопровождаемый вежливым охранником.

— Мистер Хел? Рад познакомиться с вами.

Элегантный молодой мужчина встал, чтобы пожать руку Николаю, когда тот вошел в комнату для посетителей. Контраст между его отличным, с иголочки костюмом от «Айви Лиг», дополненным узеньким, модным галстуком, и мятой серой тюремной одеждой Николая был не более разительным, чем между их внешностью и темпераментами. Добродушный агент ЦРУ был крепким, атлетического сложения человеком, из тех, кто, едва успев познакомиться, начинает называть вас по имени и хлопать по коленке, — черты, отличающие всех американских торговцев. Хел, поджарый, худощавый, весь состоящий из мускулов, держался сдержанно и отстранение. Агент, известный тем, что сразу же умел завоевывать доверие, был существом, брызжущим трескучими словами и здравым смыслом. В характере Хела были сосредоточены полутона и тонкости скрытого смысла, лежащего в глубине. Они стояли друг против друга, как стенобитное орудие и острая, разящая рапира.

Агент кивнул охраннику, чтобы он вышел и оставил их вдвоем. Хел опустился на краешек стула; три года его единственным сиденьем была железная койка, и он отвык сидеть откинувшись на спинку стула и расслабившись. После четырех лет вынужденного молчания он находил светскую болтовню агента не столько досадной, сколько неуместной.

— Я попросил, чтобы нам принесли чай, — заговорил агент с той грубоватой простотой, которая, как он заметил, всегда благоприятно действует на людей, вызывая ответное доверие. — Нужно отдать должное японцам — это то, в чем они непревзойденные мастера, — умеют они приготовить хороший чай; как говорят мои друзья-англичане, «прекрасный тща-ай», — он попытался воспроизвести характерный акцент лондонского кокни, но у него ничего не вышло, и он сам рассмеялся своей неудаче.

Хел смотрел на него молча, получая некоторое удовлетворение оттого, что американец был явно потрясен следами побоев на его лице; поначалу тот смущенно отводил взгляд в сторону, потом справился с собой и заставил себя смотреть на Николая прямо, стараясь и виду не показать, что ему неприятно.

— Я вижу, вы в отличной форме, мистер Хел. Я ожидал, что физическая неподвижность отразится на вашем самочувствии. Правда, у вас есть одно немаловажное преимущество. Вы не переедаете. Если хотите знать мое мнение, большинство людей переедает. Наш старина организм работал бы куда лучше, если бы в него не загружали столько пищи, сколько люди, как правило, считают нужным загружать. Мы ведь постоянно что-то жуем, засоряя свой желудок всякой дрянью, вы согласны со мной? А, ну вот, наконец-то! Вот и чай!

Вошел охранник с подносом, на котором стоял толстенький круглый чайничек и две японские чашечки без ручек. Агент разливал чай неуклюже, как добродушный, желающий услужить медведь, очевидно считая, что отсутствие изящества — главный признак мужественности. Хел принял от него чашку, но не прикоснулся к ней.

— Ваше здоровье! — произнес агент, отпивая глоток. Он потряс головой и засмеялся. — Думаю, вы не говорите «Ваше здоровье!», когда пьете чай. Что вы говорите в таких случаях?

Хел поставил чашку на стол.

— Чего вы хотите от меня?

Агент, имея достаточный опыт бесед с глазу на глаз, почувствовал холодок в тоне Николая и, следуя затверженным правилам, тут же дал задний ход:

— Полагаю, вы правы. Лучше нам сразу перейти к делу. Послушайте, мистер Хел, я ознакомился с вашей историей, и если вы спросите меня, что я о ней думаю, то я вам отвечу одно: глухо, как в танке. Во всяком случае, это мое личное мнение.

Хел поднял глаза и в упор посмотрел прямо в честное, открытое лицо агента. Подавляя в себе желание броситься вперед и разбить, размозжить, расквасить улыбающуюся физиономию, он снова опустил глаза и сказал:

— Значит, это ваше личное мнение? Широкая улыбка агента медленно погасла. Хватит, не будет он больше вилять, ходить вокруг да около. Он выскажет все начистоту. Ему вспомнилась одна хорошая поговорка, которую он выучил, когда проходил курс умения убеждать: «Не пренебрегай правдой. При правильном обращении она может оказаться эффективным оружием, Но и не забывай, что это оружие может затупиться, если использовать его слишком часто».

Наклонившись вперед, он проговорил искренне и доверительно:

— Думаю, я могу вызволить вас отсюда, мистер Хел.

— Какой ценой? Чем мне придется за это платить?

— Разве это имеет значение?

Хел на мгновение задумался.

— Да.

— Ладно. Нам нужно провернуть одну работенку. Вы можете это сделать. Взамен вы получите свободу.

— Я и так свободен. Вы хотите сказать, что заплатите мне моим освобождением.

— Как вам угодно.

— Какого рода освобождение вы мне предлагаете?

— Что?

— Освобождение для чего?

— Мне кажется, я не совсем вас понимаю. Освобождение, парень, — свобода! Ты сможешь делать что хочешь, идти куда захочешь!

— А, понятно. Вы предлагаете мне гражданство и значительную сумму денег?

— Хм… Нет. Я имел в виду… Послушайте, я уполномочен предложить вам свободу, но никто не говорил мне ничего ни о деньгах, ни о гражданстве.

— Позвольте мне удостовериться, что я понял вас правильно. Вы предлагаете мне возможность вновь бродить по Японии, в любую минуту подвергаясь опасности быть арестованным, не имея гражданства ни одной страны и обладая свободой идти куда угодно и делать что угодно из того, что не стоит денег. Так?

Хел получил некоторое удовольствие, видя замешательство агента.

— Э… Я сказал только, что вопрос о деньгах и о гражданстве пока не обсуждался.

— Ясно. — Хел встал. — Почему бы вам не прийти снова, когда вы проработаете все детали вашего предложения?

— А вы не хотите спросить, какое задание мы намерены вам поручить?

— Нет. Полагаю, оно будет предельно трудным. Очень опасным. Скорее всего, убийство. Иначе вы не были бы здесь.

— О, я не стал бы называть это убийством, мистер Хел. Мне не нравится это слово. Это скорее… скорее сродни подвигу солдата, который, сражаясь за свой идеалы, убивает одного из врагов.

— Вот я и говорю — убийство.

— Конечно, вы можете остаться при своем мнении.

— Непременно останусь. До свидания.

Агенту уже начинало казаться, что им вертят, как хотят, что он в руках у этого человека, хотя весь опыт его предыдущей деятельности сводился к тому, что вертел людьми именно он. Тем не менее он, отступая, опять надел на себя защитную маску доброго малого, этакого рубахи-парня.

— Ладно, мистер Хел. Я поговорю с моими начальниками; посмотрим, что можно для вас сделать. Вы ведь знаете, я на вашей стороне. Послушайте-ка! Я ведь вам даже не представился — ну и дела! Приношу тысячу извинений.

— Не утруждайте себя. Меня не интересует, кто вы.

— Ладно, будь по-вашему. Но примите мой совет, мистер Хел. Не упускайте этот шанс. Знаете, счастливый случай не стучится в дверь дважды.

— Глубокомысленное замечание. Вы случайно не собираете афоризмы?

— Я загляну к вам завтра.

— Прекрасно. И попросите охранника постучать в дверь моей камеры два раза. Мне не хотелось бы, спутать его со счастливым случаем.

Требования Хела обсуждались в Дальневосточном штабе ЦРУ, в нижнем этаже здания «Дай Иджи». С гражданством все выглядело достаточно просто. Оно будет, конечно, не американским. Такая честь приберегалась для птиц более высокого полета. Но можно сделать его гражданином Панамы, или Никарагуа, или Коста-Рики — любой территории, находящейся под контролем ЦРУ. Потребуется, конечно, дать на лапу кое-кому из местных, но, в общем, это можно устроить.

С оплатой было хуже: платить Хелу им не хотелось. Не потому, что гибкий бюджет ЦРУ требовал какой-нибудь экономии, но протестантское уважение к материальным благам, привычка считать их знаком Божьего благоволения побуждала бравых ребят горько сожалеть о деньгах, потраченных даром. А деньги эти, несомненно, окажутся потрачены даром, так как математическая вероятность того, что Хел вернется живым, была равна нулю. Кроме того, предстояли еще расходы по перевозке Хела в Соединенные Штаты для косметической операции, поскольку он не смог бы пробраться в Пекин с такой покореженной рожей. В конце концов ребята из ЦРУ все же пришли к выводу, что другого выхода у них нет. В их картотеке нашлась только одна карточка с именем человека, способного совершить задуманное ими дело.

Они решили сделать ему костариканское гражданство и выдать сто зелененьких.

Следующий вопрос…

Однако когда на следующее утро американский агент снова посетил тюрьму Сугамо, он обнаружил, что у Хела имеется еще одно требование. Он выполнит задание только в том случае, если ЦРУ сообщит ему адреса трех человек, которые его допрашивали: «доктора», сержанта Военной полиции и майора Даймонда.

— Минуточку. Послушайте, мистер Хел. Мы не можем принять таких условий. ЦРУ заботится о безопасности своих сотрудников. Не можем же мы преподнести их вам вот так, на блюдечке с голубой каемочкой. Будьте же благоразумны. Что прошло, то прошло. Ну как? Что вы скажете?

Хел поднялся и попросил охранника проводить его обратно в камеру.

Добродушный молодой американец с открытым лицом вздохнул и покачал головой:

— Ладно. Подождите, я пошлю запрос в свое ведомство, чтобы они мне дали добро, О’кей?

Вашингтон

— …И, я полагаю, мистер Хел успешно справился со своим заданием, — заметил мистер Эйбл, — в противном случае мы не сидели бы сейчас здесь, занимаясь его особой.

— Совершенно верно, — ответил Даймонд. — Нам не известны подробности акции, но месяца через четыре после того, как Хела ввезли в Китай через Гонконг, его подобрал полицейский патруль Иностранного легиона во французском Индокитае. Он был в ужасном состоянии… Пару месяцев провалялся в больнице в Сайгоне… Затем он на некоторое время исчез из нашего поля зрения и появился вновь уже как свободный антитеррорист, работающий по найму. Мы связываем его имя с целым перечнем нападений на террористические группировки и отдельных террористов, обычно этот труд оплачивали правительства заинтересованных стран через свои разведывательные службы.

Даймонд повернулся к Помощнику:

— Давайте-ка быстренько просмотрим список.

Основные детали множества операций замелькали на экране стола для заседаний, по мере того как «Толстяк» выдавал данные о карьере Николая Хела, начиная с пятидесятых годов и заканчивая серединой семидесятых. Время от времени то один, то другой из присутствующих просил остановить аппарат, интересуясь подробностями.

— Господи Иисусе! — не выдержав, воскликнул вдруг Старр. — Поистине этот парень работает на два фронта! В Штатах он одновременно ударяет и по тройному К[15], и по их противникам; в Белфасте он варится сразу в обоих котлах этого ирландского рагу; похоже, он успел поработать на всех, кроме арабов и греческой хунты, испанцев и аргентинцев. А оружие, которым он пользуется?! Вы видели когда-нибудь что либо подобное? Наряду с обычным набором всяких «пушек» и сигар с нервно-паралитическим газом у него тут значатся такие штуки, как карманная расческа, соломинка для коктейлей, свернутый листок бумаги, дверной ключ, электрическая лампочка… С этим парнем надо держать ухо востро, не то, пожалуй, он удавит вас вашими собственными подштанниками!

— Да, — сказал Даймонд. — Дело в том, что он занимался особым видом борьбы «Обнаженным — убивать». Установлено, что Николай Хел может найти в обычной европейской комнате приблизительно две сотни предметов, которые в его руках могут стать смертельным оружием.

Старр покачал головой и громко присвистнул.

— Прежде чем справишься с таким парнем, пожалуй, в кровь обдерешь себе ногти да и морду расквасишь!

Мистер Эйбл побледнел от таких грубых, низменных сравнений.

Палестинский козопас, тряся головой, сокрушенно прошептал:

— Не понимаю, за что ему платят такие чудовищные суммы денег, неужели его услуги так ценны? У меня на родине за жизнь человека дают, если перевести на доллары, не больше, чем два бакса и тридцать пять центов.

Даймонд устало посмотрел на него.

— Это самая подходящая цена за одного из ваших соотечественников. Правительства готовы платить Хелу громадные суммы за уничтожение террористов в основном потому, что антитерроризм — наиболее экономичное средство ведения борьбы. Представьте себе, в какую сумму обошлось бы создание специальных сил, способных защитить каждого гражданина страны от нападения на улице, в его собственном доме, в машине… Одни только поиски людей, похищенных террористами, стоят миллионы долларов. Правительству очень выгодно уничтожить террориста, заплатив за это несколько сотен тысяч, и избежать при этом недовольства и раздражения граждан, ведущих к антиправительственным выступлениям.

Даймонд повернулся к Помощнику:

— Сколько в среднем получает Хел за одну операцию?

Помощник тут же запросил «Толстяка».

— Около четверти миллиона, сэр. Это в долларах. Но он, похоже, отказался брать плату в американских долларах с тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.

Мистер Эйбл хихикнул:

— Хитрец, ничего не скажешь. Даже если без конца бегать в банк и менять там доллары на нормальные деньги, все равно потерпишь убыток — ведь курс доллара то и дело падает!

— Правда, — продолжал Помощник, — тут есть некоторые нюансы. Чтобы получить более точное представление о его гонорарах, следовало бы взять среднее число, разделив общую сумму на количество выполненных им операций.

— Почему так? — спросил палестинский козопас, довольный, что ему удалось вставить словечко.

— Он, кажется, иногда не берет плату за свою работу.

— О? — произнес мистер Эйбл. — Это удивительно. Если вспомнить о том, как он пострадал от рук Оккупационных сил, и о том, что он предпочитает вести жизнь, соответствующую его вкусам и воспитанию, я бы, скорее, предположил, что он служит только тем, кто дает ему наивысшую цену.

— Не совсем так, — поправил его Даймонд. — С тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года он несколько раз выполнял задания различных еврейских боевых группировок и не брал за это денег — этакое, своего рода, извращенное восхищение их борьбой против превосходящих сил.

Мистер Эйбл чуть приподнял уголки губ.

— Возьмем другой случай, — продолжал Даймонд. — Он оказывал услуги, причем совершенно бесплатно, баскской националистической организации ЕТА-6. В благодарность за это они охраняют его замок в горах. Охрана эта, кстати, весьма эффективна. Нам известны три случая, когда люди отправлялись в горы, чтобы отомстить за какую-то очередную акцию Хела, и все они просто-напросто бесследно исчезли. А иногда Хел берется за работу только потому, что ему не нравятся действия какой-либо террористической группировки. Не так давно он как раз сделал нечто подобное для западногерманского правительства. Покажите-ка нам это, Луэллин.

И мужчины, собравшиеся вокруг стола для заседаний, узнали подробности того, как Хел проник в пользующуюся печальной известностью группу немецких террористов, после чего человек, чье имя группа носила, оказался в тюрьме, а его подруга умерла.

— Так он замешан в этом деле? — с оттенком благоговейного ужаса и восхищения спросил мистер Эйбл.

— Спорю на что угодно — он отхватил за это кругленькую сумму. Черт меня побери, если это не так! Но больше всего денег за одну операцию он получил в Соединенных Штатах, — сказал Даймонд. — И, что интересно, счет был оплачен частным лицом. Давай посмотрим, что у тебя там имеется на эту тему, Луэллин.

— Это которая, сэр?

— Лос-Анджелес — май семьдесят четвертого. На экране начали появляться строчки, и Даймонд принялся объяснять:

— Вы наверняка помните этот случай. Пятеро членов банды городских воров, громил и негодяев, называвших себя «Единой Маоистской Фалангой», были уничтожены в продолжавшейся целый час перестрелке. Все это время три с половиной сотни полицейских из SWAT, люди из ФБР и советники из ЦРУ поливали огнем дом, в котором укрылись бандиты.

— А при чем тут Хел? — спросил Старр.

— Его нанял один человек, чтобы он установил место, где скрываются гангстеры, и уничтожил их. План был разработан таким образом, чтобы исключить вмешательство полиции и ФБР; они должны были появиться там уже после того, как дело будет сделано, и спокойно пожинать лавры… К несчастью для Хела, они прибыли на полчаса раньше; он был еще в доме, когда они окружили его и открыли огонь, применяя одновременно огнестрельное и газовое оружие. Ему пришлось взломать настил пола и лечь ничком, укрывшись в перекрытии. В последнюю минуту ему удалось выбраться и присоединиться к толпе офицеров. Разумеется, он был одет как полицейский из SWAT — форма, бейсбольное кепи и все такое.

— Но, насколько я помню, — заметил мистер Эйбл, — в отчете говорилось о том, что из дома во время операции тоже отвечали выстрелами.

— Все это выдумки. К счастью, никому даже в голову не пришло задуматься над тем, что, хотя в обуглившихся развалинах нашли два миномета и целый арсенал винтовок и пулеметов, ни один из трехсот пятидесяти полицейских (и бог знает какого еще количества зевак) не получил даже царапины после целого часа ожесточенной стрельбы.

— Однако я видел фотографии кирпичной стены, от которой пулями были отколоты куски.

— Естественно. Если вы окружаете дом тремя с лишним сотнями до зубов вооруженных молодчиков и они начинают палить без передышки, можете быть уверены, что энное количество пуль, влетев в одно окно, вылетит в другое.

— То есть вы хотите сказать, что полицейские и агенты ФБР и ЦРУ стреляли друг в друга? — засмеялся мистер Эйбл.

Даймонд пожал плечами:

— А где вы найдете гениев за двадцать тысяч в год?

Заместитель почувствовал, что должен встать на защиту своей организации.

— Хочу напомнить вам, что ЦРУ играло там исключительно роль наблюдателя. По закону мы не имеем права уничтожать кого-либо в частном доме.

Все с сомнением уставились на говорящего. Наконец мистер Эйбл прервал затянувшееся молчание, обратившись к Даймонду с вопросом:

— А для чего этому человеку нужно было тратить бешеные деньги, нанимая Хела, если он спокойно мог предоставить все дело полиции?

— Полиция могла взять кого-нибудь живым. Тогда неизбежно последовал бы суд, на котором этот, оставшийся в живых, член банды дал бы показания.

— А, ну да, понимаю.

Даймонд снова повернулся к Помощнику:

— Кончай с этими подробностями и прокрути нам быстренько все остальные операции Хела.

Сменяя друг друга, на стеклянной крышке стола стали в хронологическом порядке появляться краткие сведения обо всех известных акциях Николая Хела. Сан-Себастьян, финансировала ЕТА-6; Берлин, финансировало Германское правительство; Каир, спонсор неизвестен; Белфаст, финансировала IRA; Белфаст, спонсор UDA[16]; Белфаст, спонсор Британское правительство — и так далее, и тому подобное. Затем запись неожиданно прервалась.

— Два года назад он удалился от дел, — объяснил Даймонд.

— Но в таком случае… — развел руками мистер Эйбл, словно недоумевая, из-за чего же разгорелся сыр-бор.

— К сожалению, у Хела чересчур развито чувство долга по отношению к друзьям. А Аза Стерн был его другом.

— Объясните мне одну вещь. На экране несколько раз появлялось слово «трюк». Не понимаю, что бы это могло означать?

— Это связано с той системой, по которой Хел оценивает свои услуги. Свои акции он называет «трюками» и оценивает их точно так же, как это делают каскадеры в кино, на основании двух факторов: трудности выполняемой работы и степени риска. Ну, например, если сложность задачи состоит в том, что трудно подобраться к объекту или проникнуть в соответствующую организацию, он назначает более высокую цену. Но если последствия операции не будут слишком серьезными из-за некомпетентности членов организации, против которой направлена акция, то и цена за нее, соответственно, будет ниже (как в случае с IRA, например, или с ЦРУ). Или возьмем обратный пример — последний «трюк» Хела, перед тем как он отошел от дел. Один человек из Гонконга хотел вывезти своего брата из коммунистического Китая. Для человека вроде Хела это не представляло больших трудностей, поэтому можно было бы предположить, что и цена была достаточно скромной. Однако если бы он попался, ему пришлось бы поплатиться жизнью, в итоге сумма гонорара была соответствующим образом увеличена. Ну как, механизм вам ясен?

— И сколько же он получил за этот… трюк?

— Как ни странно, ничего. Человек, нанявший его, содержит специальное заведение, в котором обучаются самые дорогие куртизанки мира. Он скупает маленьких девочек со всего Востока и воспитывает их, прививая им такт и изящное, любезное обхождение. Обычно только одна из пятидесяти девочек, вырастая, становится достаточно привлекательной и искусной для того, чтобы превратиться в предмет его единственной в своем роде торговли. Другим он просто дает какую-нибудь полезную профессию и, когда им исполнится восемнадцать, отпускает их. В общем-то, все девушки свободны и могут уйти от него, когда захотят, но, поскольку он платит им большие деньги, они, как правило, продолжают работать у него лет десять, а затем, еще в расцвете жизненных сил, увольняются со службы, имея на своем счету в банке тысяч пятьсот или около того. У этого человека есть одна особенно выдающаяся ученица, женщина лет тридцати, которая оценивается в четверть миллиона в год. Хел вызволил из Китая брата этого человека и в обмен получил право в течение двух лет пользоваться ее услугами. Теперь она живет в ним в его замке. Ее зовут Хана — она наполовину японка, на четверть негритянка и на четверть белая. Кстати, интересная деталь — это воспитательное учреждение существует под вывеской христианского приюта для детей-сирот. Все девочки одеты в черно-голубую форму, а женщины, которые их обучают, носят одежды монахинь. Заведение называется «Сиротский приют Страстей Господних».

Старр издал продолжительный свист.

— Так вы говорите, что эта самая дамочка у Хела получает четверть миллиона в год?! Сколько же, в таком случае, стоит одноразовое удовольствие?

— Вам, — сказал Даймонд, — это обошлось бы примерно в сто двадцать пять тысяч.

Козопас из ООП покачал головой:

— У этого Николая Хела, должно быть, денег куры не клюют, а?

— Он не так богат, как вам кажется. Во-первых, все его «трюки» довольно дорогостоящи. Особенно, когда требуется нейтрализовать правительство той страны, в которой он будет работать. Хел сначала собирает информацию, которую поставляет ему один человек, — мы так до сих пор и не смогли его обнаружить, — известный под кличкой Гном. Гном добывает сведения, дискредитирующие правительства и бросающие тень на некоторых политических деятелей. Хел покупает у него эту информацию и, если власти попытаются воспрепятствовать его деятельности, использует ее для шантажа. Информация эта стоит очень дорого. Хел тратит также уйму денег, снаряжая экспедиции по исследованию горных пещер Бельгии, Альп и Пиренеев, где он проживает. Это его хобби, и, надо сказать, оно не из дешевых. Ну и наконец его замок. За те пятнадцать лет, что прошли с тех пор, как он купил его, он потратил чуть больше двух миллионов на его восстановление; он пригласил к себе последних из оставшихся в живых первоклассных мастеров-каменотесов, резчиков по дереву, мастеров по изготовлению и кладке черепицы. А обстановка замка обошлась ему еще в два миллиона.

— Так, значит, — проговорил мистер Эйбл, — он живет в величайшей роскоши, этот ваш Хел?

— Да, без сомнения, в роскоши. Но примитивной. Замок полностью восстановлен в своем первоначальном виде. В нем нет ни электричества, ни центрального отопления, вообще никаких современных удобств, за исключением подземной телефонной линии, благодаря которой он узнает о появлении в окрестностях его логова каких-либо посторонних людей.

Мистер Эйбл кивнул, точно в подтверждение своим мыслям:

— Итак, человек, воспитанный в духе восемнадцатого века, создал для себя мир восемнадцатого века и живет в горах, в величественном и роскошном уединении. Как интересно! Однако меня удивляет, почему Хел не вернулся в Японию, к той жизни, к которой он был приучен с детства?

— Насколько я понимаю, выйдя из тюрьмы и обнаружив, до какой степени американизация «извратила» традиционный образ жизни и моральные устои японцев, он решил покинуть страну. Хел никогда больше туда не возвращался.

— Как мудро. В его памяти Япония навсегда останется такой, какой она была в тихие и мирные времена, когда царило благородство и душевное величие. Жаль, что он наш противник. Мне понравился ваш мистер Хел.

— Почему вы называете его моим мистером Хелом?

Мистер Эйбл улыбнулся:

— Вас это раздражает?

— Меня всегда раздражает тупость. Но вернемся к нашей проблеме. Нет, Хел далеко не так богат, как вы думаете. Он, вероятно, нуждается в деньгах, и это его слабое место. У него есть несколько тысяч акров земли в Вайоминге, квартиры в полудюжине столиц мира, прибежище в Пиренейских горах, но не более полумиллиона в Швейцарском банке. Он продолжает тратить деньги на свой замок и подземные экспедиции. Даже если предположить, что со временем он продаст свои квартиры и земельные угодья, все равно ему придется вести в своем замке достаточно скромное существование.

— Такую жизнь называют… какое-то для этого есть слово, — задумчиво сказал мистер Эйбл, и на губах его от сознания, что его тон раздражает Даймонда, появилась легкая, затаенная улыбка.

— Не знаю, что вы имеете в виду.

— Японское слово, которое употребляют, когда говорят о чем-то внутреннем, глубоко скрытом и полном достоинства.

— Шибуми!

— Ах, да! Таким образом, даже не совершая больше никаких «трюков», ваш — я имею в виду наш — мистер Хел сможет жить в своем уединении, ведя жизнь шибуми.

— Ну, я бы этого не сказал, — вставил Старр. — По крайней мере не с курочкой по тысяче долларов за сеанс!

— Вы не могли бы помолчать, Старр? — попросил Даймонд.

Не в силах понять, почему так завелись боссы, стажер из ООП встал из-за стола и отошел к окну. Остановившись там, он принялся наблюдать, как светящийся колпачок на крыше машины «скорой помощи» прокладывает себе путь сквозь еле движущийся поток автомобилей. Красочное выражение Старра привлекло его внимание, и он принялся листать свой карманный англо-арабский словарик, бормоча: «курочка». И вдруг внезапно и памятник Вашингтону, и широкая полоса машин, двигавшаяся по проспекту, исчезли, и в окно, заливая все помещение, хлынул ослепительный луч света.

С пронзительным криком стажер бросился на пол и закрыл голову руками, ожидая, что вот-вот раздастся оглушительный взрыв.

Каждый из присутствовавших в помещении отреагировал на происходящее по-своему. Старр вскочил, выхватывая из кобуры револьвер. Мисс Суиввен упала на стул. Заместитель закрыл лицо листом из доклада. Даймонд прикрыл глаза и покачал головой, поражаясь, какие все-таки идиоты его окружают. Мистер Эйбл разглядывал складки на своих брюках. А Помощник, увлекшись возней с «Толстяком», вообще не заметил, что что-то произошло.

— Да поднимитесь же наконец с пола, мистер… э-э… Хаман! — сказал Даймонд. — Ничего не произошло. Порвалась пленка фильма, представлявшего уличное движение, вот и все.

— Да, но… — пробормотал смущенный мистер Хаман.

— Вы спустились на лифте вниз. Вы должны были понять, что находитесь в нижнем, подвальном этаже.

— Да, но…

— Неужели вы думали, что смотрите с шестнадцатого этажа вниз?

— Нет, но…

— Мисс Суиввен, выключите проектор и пометьте у себя, что он требует ремонта.

Даймонд повернулся к мистеру Эйблу:

— Я приобрел это устройство, чтобы создать более благоприятную атмосферу для работы, чтобы люди не чувствовали себя похороненными заживо в недрах земли.

— И вы способны так дурачить себя?

Старр сунул револьвер обратно в кобуру и взглянул на окно, точно говоря: «Ну что ж, обошлось… на этот раз».

Все еще неуверенно улыбаясь, араб-стажер сконфуженно поднялся с пола.

— Ай-ай-ай, вот так номер! Думаю, эта шутка была рассчитана на меня!

Мисс Суиввен вышла в машинный зал и повернула ручку выключателя; ослепительный свет померк, белое матовое пятно словно вдвинулось в комнату, и она вся сразу как-то съежилась, уменьшилась в объеме.

Прекрасно, — сказал Даймонд. — Теперь вы имеете некоторое представление о человеке, с которым нам предстоит иметь дело. Сейчас я собираюсь немного поговорить о наших дальнейших планах, а потому попрошу вас двоих на время покинуть помещение, — и он указал Старру и фигляру из ООП на дверь, ведущую в спортивный зал и солярий.

— Подождите там, пока вас не позовут.

Делая вид, что ему совершенно безразлично, уходить или оставаться, Старр вразвалочку двинулся по направлению к солярию; араб семенил за ним, на ходу в очередной раз пытаясь объяснить, что шутка, по всей вероятности, была приготовлена специально для него.

Когда дверь за ними закрылась, Даймонд обратился к оставшимся с таким видом, будто Помощника здесь вообще не было, что, собственно, во многом соответствовало действительности.

— Итак, позвольте я изложу вам свои соображения по поводу наших дальнейших действий. Во-первых…

— Одну минуту, мистер Даймонд, — прервал его мистер Эйбл. — Меня беспокоит один момент, а именно — каково ваше личное отношение к Николаю Хелу?

— Что вы имеете в виду?

— Ах, оставьте! Вы, несомненно, проявляете к этому человеку совершенно особый интерес. Вам известны многочисленные подробности его жизни, которых нет в компьютерной памяти.

Даймонд пожал плечами:

— В конце концов, это человек с сиреневой картой, и мой долг — быть в курсе…

— Простите, что я опять вас прерываю, но все эти отговорки меня не интересуют. Вы сами признали, что офицер, первоначально допрашивавший Николая Хела, был вашим братом.

Секунду Даймонд не отрываясь смотрел на представителя из ОПЕК.

— Да, это так. Майор Даймонд был моим братом. Моим старшим братом.

— Вы были дружны с ним?

— Когда родители умерли, брат взял на себя все заботы обо мне. Он учился в колледже и все это время содержал меня. Даже и потом, когда он уже работал в OSS, и после в ЦРУ, он продолжал…

— Избавьте нас от ваших семейных переживаний. Таким образом, я не ошибусь, если скажу, что вы были очень дружны с вашим братом?

— Да, очень, — напрягшись, произнес Даймонд.

— Прекрасно. Теперь вот что. Когда вы коротко набрасывали биографию Николая Хела, вы проскочили слишком быстро один пункт, явно стараясь на нем не задерживаться. Вы упомянули, что он потребовал адреса тех трех человек, которые участвовали в его избиениях и пытках, применявшихся к нему во время допроса. Могу я предположить, что адреса эти нужны были ему не для того, чтобы посылать им поздравительные открытки к Рождеству… или поздравления с праздником Ханука?

Лицо Даймонда окаменело.

— Мой дорогой друг, если обсуждаемый нами вопрос представляется вам таким серьезным и вы нуждаетесь в моей помощи, тогда я вынужден настаивать на том, чтобы выяснить все до конца и расставить точки над «i».

Даймонд поставил локти на стол и подпер большими пальцами подбородок. Он начал говорить сквозь скрещенные кисти рук, и голос его звучал ровно, без всякого выражения:

— Приблизительно через год после того, как Хел объявился в Индокитае, «врач», который отвечал за применение наркотиков во время допроса, был найден мертвым в своей клинике в Манхэттене, где он делал аборты. В докладе следователя было сказано, что причиной смерти послужила нелепая случайность — он упал, когда нес пробирки с анализами, и одна из пробирок, разбившись, перерезала ему горло. Два месяца спустя переведенный а Соединенные Штаты сержант Военной полиции, который истязал Хела во время допросов, погиб в автомобильной катастрофе. Очевидно, он заснул за рулем, в результате чего машина съехала с дороги и сорвалась с обрыва. Ровно через три месяца майор Даймонд — в то время уже подполковник Даймонд, — находившийся в командировке в Баварии, катаясь на горных лыжах, погиб в результате несчастного случая.

Даймонд замолчал, прижав к губам кончики пальцев.

— Еще одна нелепая случайность, разумеется? — быстро подсказал мистер Эйбл.

— Именно так. Говорили, что он неудачно прыгнул с трамплина. Его нашли с лыжной палкой, торчавшей из его груди.

— Хм-м-м, — протянул после некоторой паузы мистер Эйбл. — Так вот, значит, как ЦРУ заботится о своих людях? Вам, должно быть, доставило немалое удовлетворение получить в свое подчинение организацию, которая спокойно сдала вашего брата Хелу.

Даймонд мельком взглянул на сидевшего напротив Заместителя.

— Вы правы. Я действительно испытываю большое удовлетворение.

Заместитель откашлялся:

— По правде говоря, я не служил в Управлении до весны…

— Скажите мне вот что, — снова заговорил мистер Эйбл. — Почему вы до сих пор не предприняли ничего, чтобы отомстить Хелу?

— Однажды я кое-что предпринял. И попробую еще раз. Время у меня есть.

— Ах вот как! Значит, вы уже сделали одну попытку! И когда же это?.. Ах, ну конечно! Полицейские, которые окружили тот дом в Лос-Анджелесе и открыли огонь на полчаса раньше намеченного срока! Это было ваших рук дело?

Даймонд наклонил голову, точно раскланиваясь перед публикой, наградившей его бурными аплодисментами.

— Таким образом, во всем, что вы делаете, присутствует, похоже, мотив мщения.

— Я делаю все исключительно ради блага Компании. У меня на руках документ, полученный от Председателя, где говорится, что провал в этом деле недопустим. Если для того, чтобы обеспечить успех мальчикам из «Черного Сентября», нам потребуется уничтожить Хела, я, разумеется, выполню это с удовольствием. Это будет равноценная месть: жизнь за жизнь, а не — три убийства за избиение одного человека!

— Сомневаюсь, чтобы он считал свои действия убийствами. По всей вероятности, он рассматривал их как казнь, как приведение в исполнение смертных приговоров. И, если я правильно понимаю, он мстил не за свои физические страдания.

— Тогда за что же?

— За унижение, за оскорбленное достоинство. Это то, что недоступно вашему пониманию.

Даймонд коротко рассмеялся:

— Вы, кажется, воображаете, что знаете Хела лучше, чем я?

— Некоторым образом да, несмотря на то, что вы многие годы изучали его и следили за всеми его действиями. Понимаете, мы с ним, — учитывая, конечно, разницу наших культур, — принадлежим к одной касте, мы одной породы. Вы никогда до конца не поймете Хела, потому что игнорируете зыбкий, не видимый простым глазом барьер воспитания. На самом деле это непроходимая, бездонная пропасть, созданная Богом, как говорится в Коране и других священных книгах. Однако мы углубились и перешли на частности. Вернемся к нашей теме. Вы ведь выслали из комнаты этих двух сосунков не только потому, что хотели сделать наше общество более элегантным?

На мгновение Даймонд точно застыл, не произнося ни слова, затем коротко выдохнул:

— Я решил нанести визит в замок Хела, в Страну Басков.

— Это будет ваша первая встреча лицом к лицу?

— Да.

— А вы отдаете себе отчет в том, что выбраться из этих гор будет, возможно, гораздо труднее, чем попасть туда?

— Да. Но, я полагаю, мне удастся убедить мистера Хела в том, что будет весьма с его стороны неразумно помогать мисс Стерн. Прежде всего, нет никакого логического основания для того, чтобы он брался за это дело ради какой-то запутавшейся девчонки, происходящей к тому же из средних слоев общества и совершенно ему незнакомой. Хел всегда испытывал отвращение к непрофессионалам любого рода, включая и террористов-любителей. Мисс Стерн может воображать себя солдатом, борющимся за великое и благородное дело мировой справедливости, но, уверяю вас, все, что она делает, Хел не посчитает более серьезным, чем укол в задницу.

Мистер Эйбл в сомнении покачал головой:

— Даже если предположить, что мистер Хел действительно сочтет деятельность мисс Стерн возней в районе интимных частей тела, — он не стал размышлять, удачен ли этот каламбур[17], — все же нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что Хел — друг покойного Азы Стерна, а вы сами недавно говорили, что чувство верности друзьям развито у него сверх меры.

— Это верно. Однако существует еще такая вещь, как финансовое давление, и в данном случае именно его мы можем применить. Нам известно, что Хел отошел от дел, как только скопил достаточно денег, чтобы жить так, как ему нравится, ни в чем не нуждаясь. Устроить «трюк» против наших друзей из ООП влетело бы ему в копеечку. Весьма вероятно, что Хел надеется в случае необходимости продать свою землю в Вайоминге и обрести, таким образом, финансовую независимость. Через два часа эта земля перестанет ему принадлежать. Все документы, удостоверяющие тот факт, что он приобрел ее, исчезнут; взамен их появятся новые, неопровержимо доказывающие, что земля эта представляет собой часть владений Компании. — Даймонд улыбнулся. — В качестве дополнительной выгоды мы получим еще и небольшие запасы каменного угля, которые в этой земле имеются. В довершение финансовых неурядиц Хела две очень простые, короткие телеграммы, отправленные Председателем в Швейцарию, станут причиной исчезновения той суммы денег, которую он держит в Швейцарском банке.

— Полагаю, деньги эти поступят в распоряжение Компании?

— Частично. Остальные будут удержаны банком в счет покрытия расходов по операции. Чего у швейцарцев не отнимешь, так это их бережливости. Один из основных принципов кальвинизма гласит: если не хочешь допускать в рай мотов и бродяг, для тех, кто хочет войти туда, установи вступительный взнос. Я намерен применить эти меры финансового воздействия, независимо от того, согласится ли Хел помочь мисс Стерн или нет.

— Это жест в память о вашем брате?

— Вы можете думать об этом и так, если хотите. Однако эта акция станет финансовой преградой на пути Хела и лишит его возможности действовать во вред Компании и тем странам, интересы которых вы представляете.

— А что, если денежные трудности окажутся недостаточным средством убеждения?

— У меня, разумеется, имеется запасной план действий, предусматривающий такую возможность. Компания окажет давление на Британское правительство, потребовав, чтобы оно не пожалело усилий, защищая членов «Черного Сентября», замешанных в мюнхенской заварушке. Кроме того, она даст возможность этим мальчикам беспрепятственно угнать самолет, летящий в Монреаль. Это не потребует от нас слишком больших усилий, как вы, может быть, думаете, ибо теперь, когда нефтяные вышки в Северном море начали давать нефть, экономические интересы Англии более тесно связаны с ОПЕК, чем со странами Запада.

На лице мистера Эйбла появилась улыбка:

— По правде говоря, я плохо представляю себе, как эти парни из MI-5 и MI-6 смогут удержать мистера Хела. Большая часть их энергии уходит на то, чтобы строчить от начала и до конца вымышленные воспоминания об их собственных геройских подвигах во время второй мировой войны.

— Все это так. Но на нашей стороне будет Французская международная полиция, которая поможет нам удержать Хела внутри страны. Мы заходим также и с этого фланга. Трудно представить себе, чтобы Хел попытался проникнуть в Англию и убрать парней из «Черного Сентября», не нейтрализовав предварительно британскую полицию. Я уже говорил вам, что он делает это, покупая скандальные материалы у своего посредника-информатора, известного под кличкой Гном. В течение многих лет все усилия установить местонахождение этого Гнома и обезвредить его не приводили ни к чему. Сейчас, благодаря хорошо организованной деятельности подчиненных ей служб, Компания напала на след этого человека. Мы знаем, что он живет где-то недалеко от Байонны, и кольцо вокруг него неуклонно сжимается. Если мы доберемся до него раньше Хела, мы не допустим, чтобы такие рычаги, как шантаж, использовались против британской полиции.

Мистер Эйбл вновь улыбнулся:

— У вас богатое воображение, и вы удивительно изобретательны, мистер Даймонд, когда дело касается личных дел.

Неожиданно мистер Эйбл повернулся к Заместителю:

— Вы можете что-нибудь добавить?

Застигнутый врасплох, Заместитель пробормотал:

— Прошу прощения! Что?

— Нет, нет, ничего, — ответил мистер Эйбл, взглянув на часы. — Итак, продолжим. Я полагаю, вы пригласили меня сюда не для того, чтобы демонстрировать передо мной все многообразие ваших тактических планов. Очевидно, вы хотите заручиться моей поддержкой на тот маловероятный случай, если все механизмы, приведенные вами в действие, ничего не дадут и Хелу удастся убрать мальчиков из «Черного Сентября»?

— Вот именно. И поскольку дело это довольно деликатное, я не хотел обсуждать его, пока эти два клоуна были здесь. Я, разумеется, прекрасно понимаю, что страны, которые вы представляете, обязаны защищать ООП. Но давайте посмотрим правде в глаза и не будем притворяться перед самими собой. Мы все вздохнули бы свободно и стали бы гораздо счастливее, если бы палестинский вопрос (а заодно с ним и сами палестинцы) попросту исчезли. Это отвратительная, грязная, плохо воспитанная и невероятно злобная кучка людей, которая волею судьбы стала символом арабского единства. Вы согласны со мной?

Мистер Эйбл махнул рукой, желая показать, что все это очевидные истины.

— Прекрасно. Теперь давайте подумаем, какова будет наша позиция в случае, если все наши усилия ни к чему не приведут и Хелу удастся убрать сентябристов. Если это все-таки произойдет, думаю, нас должно беспокоить только одно — как убедить Организацию Освобождения Палестины, что мы старались изо всех сил и сделали для нее все, что смогли. Принимая во внимание злобный нрав этих варваров, они, мне кажется, успокоятся, только если мы отомстим за них, уничтожив Николая Хела и все, чем он владеет.

— Сровнять все с землей и землю посыпать солью, — задумчиво пробормотал мистер Эйбл.

— Вот именно.

Мистер Эйбл некоторое время молчал, легонько касаясь верхней губы указательным пальцем.

— Да, пожалуй, низкое развитие этих людей и их убогие мыслительные способности дают все основания для подобного заключения. Акт возмездия — при условии, что он будет достаточно грозным, — они примут как доказательство того, что мы самоотверженно защищаем их интересы.

Он улыбнулся своим мыслям.

— И не воображайте, что от моего внимания ускользнул тот факт, что такая возможность позволит вам подбить двух птиц одним камнем. Вы одновременно блестяще решите тактическую задачу и отомстите за своего брата. Я боюсь только, что вы спокойно будете ожидать, пока Николай Хел, каким-то образом прорвавшись через все заслоны, уничтожит сентябристов, чтобы получить возможность перейти в наступление и подвергнуть его высшей каре.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы, в первую очередь, не допустить активизации Хела. Так будет проще и лучше для Компании, а ее интересы гораздо важнее для меня, чем мои личные чувства и переживания.

Даймонд бросил взгляд на своего Помощника. Вероятнее всего, именно он доложит прямо самому Председателю о самоотверженной верности Даймонда интересам Компании.

— Ну что ж, — произнес мистер Эйбл, вставая из-за стола. — Если мое присутствие больше не требуется, позвольте мне вернуться к моим занятиям, которые вы так не вовремя прервали.

Даймонд позвонил, чтобы мисс Суиввен проводила мистера Эйбла.

Заместитель поднялся на ноги и откашлялся.

— Полагаю, я вам больше не понадоблюсь?

— А разве когда-нибудь бывало иначе? Но я надеюсь, вы будете под рукой в полной готовности выполнить мои указания. Можете идти.

Даймонд приказал Помощнику перемотать назад информацию о Николае Хеле и подавать ее на экран малыми дозами, в замедленном темпе, приспосабливаясь к умственному развитию Старра и стажера из ООП. Те как раз вернулись из спортивного зала; араб потирал воспаленные глаза, пряча в карман англо-арабский словарик.

— Силы небесные, мистер Даймонд! В этой комнате просто невозможно читать! Лампы на стенах невыносимо яркие!

— Сейчас вы оба сядете здесь и по возможности досконально изучите все, что касается Николая Хела. Пусть даже это займет у вас всю ночь — меня не волнует. Я решил, что вы будете сопровождать меня во время моего визита к этому человеку, — не потому, что вы можете принести хоть какую-нибудь пользу, но вы отвечаете за операцию, и я заставлю вас участвовать в ней до конца.

— Это чертовски любезно с вашей стороны, — пробормотал Старр.

Даймонд обратился к мисс Суиввен, которая в этот момент возвращалась от лифта:

— Запишите следующее. Первое: земля Хела в Вайоминге — уничтожить. Второе: швейцарские деньги его — уничтожить. Третье: Гном — интенсифицировать поиски. Четвертое: MI-5 и MI-6 — привести в боевую готовность и проинструктировать. Отлично, Луэллин, начинайте показ для этих вот наших безмозглых друзей. А вы оба молитесь, чтобы Николай Хел не успел скрыться, чтоб он не провалился сквозь землю.

Пещера Порт-де-Ларро

В этот самый момент Николай Хел находился на глубине трехсот девяноста трех метров под землей, медленно вращаясь над пропастью, обвязанный веревкой в полсантиметра толщиной. В семидесяти пяти метрах от него, внизу, невидимая в черном, бархатном мраке пещеры, таилась верхушка огромного каменного конуса, гигантского скопления обломков тысячелетиями разрушавшихся земных недр. Стоя на этом пятачке, товарищ Хела по экспедиции ждал, пока тот закончит свой одиннадцатый спуск по закрученному, изгибающемуся стволу шахты.

Двое баскских парней, приводивших в движение лебедку, находясь на краю этой gouffre[18], почти на четыреста метров выше Николая, установили двойные фрикционные зажимы, с тем чтобы закрепить веревку, пока они заменят пустой, отработанный барабан новым. Это был самый спокойный момент спуска, минуты, когда можно было немного отдохнуть, расслабиться, — и в то же время самый тревожный, потому что Хел целиком зависел от крепости нейлонового фала. Девяносто минут он с трудом спускался по узкой, извилистой шахте, ввинчиваясь в суженные, точно горлышко бутылки, проходы, скользя вдоль острых изломов выступов, огибая опасные ловушки двойных углов и перебираясь через тесно сжатые, уходящие вниз складки горной породы, где следовало ступать очень осторожно и легко, так как веревка была ослаблена, чтобы он мог свободно маневрировать. Во время спуска его постоянно раздражала необходимость заботиться о веревке, чтобы она не запуталась или не зацепилась за телефонный кабель, который висел рядом с ней. Однако, несмотря на все трудности спуска по узкой шахте, которые то бросали вызов его мужеству, то несколько нервировали, Николай постоянно ощущал близость надежных каменных стен. Они были рядом, он видел их в луче света, падавшем от фонарика, прикрепленного к каске, и это успокаивало; теоретически они находились в пределах его досягаемости, и за них можно было бы зацепиться, случись что-нибудь непредвиденное с веревкой или с лебедкой.

Но теперь он выбрался из шахты и висел свободно, покачиваясь как раз под потолком первой большой пещеры, стены которой раздвинулись, уходя куда-то в глубину, так что луч фонарика не достигал их. Он висел лишенный какой-либо опоры, в бесконечной пустоте; его тело и водонепроницаемый контейнер с продуктами и оборудованием держались теперь только на двух фрикционных зажимах, находившихся высоко над ним. Хел полностью доверял этой системе зажинов и стопоров; он сам разработал ее, а затем воплотил в металле в своей мастерской. Это было довольно простое устройство, приводимое в движение с помощью педалей, которые крутили своими мощными ногами баскские горцы. Оно срабатывало так медленно, что спуск совершался с очень небольшой скоростью. Скользящие и направляющие надежные зажимы были спроектированы так, чтобы захватывать веревку и удерживать ее, когда она стравливалась на определенную длину. Основанием для устройства служила тренога из алюминиевых трубок, которая наподобие шатра раскрывалась прямо над узким проемом шахты. Николай полностью доверял системе механизмов, не дававшей ему рухнуть на острую, устремленную к нему вершину громадной, конусообразной груды из обломков камней и булыжников, примерно наполовину заполнявшей первую большую пещеру, и все же он не переставая бормотал себе под нос проклятия по адресу парней наверху, желая, чтобы они покончили с заменой барабана как можно скорее. Ему приходилось дышать широко открытым ртом, поскольку он находился в центре водопада; подземный поток впивался в шахту на глубине трехсот семидесяти метров, так что последние девяносто пять метров спуска Николай пробирался сквозь ледяные струи воды, которая просачивалась в рукава, несмотря на толстые резиновые кольца, охватывавшие запястья, и, тоненькими ручейками сбегая по рукам, неприятно холодила горячие подмышечные впадины. Лампочка на шлеме была в этом водопаде абсолютно бесполезна, поэтому он выключил ее, продолжая мягко покачиваться в пустоте под аккомпанемент оглушительного рева, шипения и свиста низвергающейся воды, эхом отдающихся от стен пещеры. Обвязка начинала потихоньку впиваться в грудную клетку и натирать в паху. Темнота, обступившая Николая, была в этой ситуации его союзником. Во время извилистого, полного опасностей спуска веревка неизбежно закручивалась, а когда Хел повис на ней всей своей тяжестью, под потолком первой пещеры, веревка начала вращаться — сначала медленно, потом все быстрее. Раскрутившись до конца, веревка на мгновение замерла, а потом стала вращаться в обратном направлении. Если бы Николай при этом видел бурлящий вокруг него водопад, он, скорее всего, почувствовал бы мучительное головокружение, но сейчас в непроницаемой тьме он просто парил, раскинув в стороны руки и ноги, увлекаемые скоростью вращения.

По тому, как его слегка потянуло вверх, Хел почувствовал, что предохранительные зажимы наверху освободили; затем последовал вызвавший судорогу в желудке резкий рывок. Он свидетельствовал о том, что в дело пошел новый барабан, который позволил спелеологу продолжить отвесный спуск через водопад, который вскоре превратился в густую пелену брызг. Наконец Николай смог различить внизу пятно света; его товарищ по экспедиции ожидал его, стоя в стороне от падающих струй воды, опасаясь быть пришибленным случайно сорвавшимся камнем, а возможно, и — Господи, спаси и помилуй! — телом своего напарника.

Скрежет висящего на конце веревки контейнера со снаряжением подсказал Хелу, что он добрался до верхушки каменного конуса, и спелеолог тут же сел, чтобы парни наверху не успели защелкнуть зажимы, почувствовав слабину фала. Было бы довольно трудно, да и смешно снимать с себя лямки снаряжения, балансируя на цыпочках на краю покатого камня.

Ле Каго, вскарабкавшись наверх, помогал Николаю отстегивать ремни приятеля, освобождая от груза, так как руки и ноги вновь прибывшего онемели и затекли, а пальцы в промозглом холоде пещеры будто распухли и утратили чувствительность. Николай, неуклюже поворачиваясь, старался сам справиться с ремнями и застежками.

— Ну, Нико! — гудел Ле Каго, и бас его эхом раскатывался по пещере. — Ты все-таки решил наконец спуститься сюда, навестить меня! Куда ты запропал? Клянусь обоими яйцами Иисуса Христа, я уже начал думать, что ты все бросил и преспокойненько отправился домой! Иди-ка сюда. Я приготовил чай.

Ле Каго взвалил на плечо контейнер и стал спускаться по зыбкому, осыпающемуся каменному склону, ускоряя шаг там, где он наизусть знал каждый выступ, и осторожно обходя шаткие, ненадежные осыпи, которые могли вызвать обвал. Николай шел за ним, стараясь ступать след в след своему товарищу, ибо Ле Каго лучше него знал эту опасную, таящую в себе подвохи скалистую пирамиду. Грубоватый баскский поэт уже два дня провел здесь, в недрах горы, разбив походный лагерь у подножия завала и, наподобие Тезея, используя веревку вместо нити Ариадны, предпринимая короткие вылазки в небольшие боковые ходы и галереи, ответвлявшиеся от центральной части пещеры. По большей части он натыкался на глухие стены, попадал в тупики или застревал в узких, непригодных для прохода щелях.

Ле Каго пошарил своими громадными ручищами в контейнере, который принес с собой Хел.

— Где же она? Ты ведь обещал захватить бутылку «Изарры»! Только не говори мне, что ты ее выпил, пока спускался сюда! Если ты сделал мне такую гадость, Нико, тогда, клянусь апостольскими яйцами Святого Павла, мне придется отлупить тебя, хотя это и причинит мне ужасное огорчение, так как ты все же хороший человек, несмотря на то, что тебе не повезло с рождением.

Ле Каго был совершенно искренне убежден, что любой человек, которому не посчастливилось родиться баском, всю свою жизнь тяжело страдает от этого непоправимого генетического изъяна.

— Она где-то там, — сказал Николай, вытягиваясь на плоском камне и глубоко вздыхая от наслаждения. Он чувствовал, как его сведенные, скрученные в узлы мускулы расслабляются и по ним разливается блаженная истома.

За последние сорок часов, пока Ле Каго разбивал лагерь и делал легкие пробные вылазки, Хел одиннадцать раз проделал этот путь, спускаясь и снова поднимаясь по узкому стволу шахты, чтобы перенести вниз еду, оборудование, нейлоновые веревки и осветительные приборы. Теперь ему более всего были нужны несколько часов хорошего, крепкого сна; здесь, в этой вечной темноте пещеры, это было нетрудно; тут можно было заснуть когда угодно, невзирая на то, что на поверхности ночь уже заканчивалась и приближался рассвет.

Николай Хел уже шестнадцать лет спускался в пещеры вместе с Беньятом Ле Каго; за это время они исследовали большую часть главных подземных систем Европы, время от времени внося что-то новое в замкнутый, ограниченный мирок спелеологии, совершая открытия или ставя новые рекорды глубины и дальности спусков. За годы совместных экспедиций они распределили свои обязанности и, привыкнув к этому, теперь выполняли их автоматически, не задумываясь. Ле Каго, громадный, необыкновенно выносливый и сильный мужчина, несмотря на свои пятьдесят лет, всегда спускался вниз первым; он делал это не спеша, расчищая путь, убирая с выступов и двойных углов качающиеся, ненадежные камни и обломки, которые можно было нечаянно задеть веревкой и сбросить на человека, находящегося в шахте. Он всегда брал с собой вниз походный телефон на батарейках и разбивал нечто вроде лагеря, выбирая удобное место, которое не могла затопить вода. К тому же шахта, ведущая вниз в эту новую пещеру, оказалась такой опасной и извилистой, что оборудование невозможно было бы спустить, если бы кто-то не оставался внизу, указывая дорогу.

Хел, более ловкий и гибкий, доставлял вниз снаряжение и оборудование, совершая столько подъемов и спусков, сколько было необходимо. Обычно для этого требовалось не более двух-трех раз. Однако сейчас они обнаружили громадную, раскинувшуюся под землей сеть коридоров и пещер, для исследования которой необходимо было множество различных инструментов и приспособлений, так что Хелу пришлось совершить одиннадцать тяжелых, изнурительных путешествий вверх и вниз. И вот теперь, когда он выполнил свою часть работы и мог расслабиться, когда в нем не горел больше огонь нервной энергии, поддерживаемый сознанием опасности, усталость наконец взяла свое, и его напряженно зажатые мускулы ныли, расслабляясь, причиняя ему сладкую боль.

— Знаешь что, Нико? Я тут на досуге размышлял над величайшей проблемой, которую под силу решить только такому острому, проницательному и светлому уму, как мой.

Ле Каго плеснул себе солидную порцию «Изарры» в металлическую крышку от фляги. За два дня вынужденного одиночества общительная натура Ле Каго истосковалась по хорошей беседе, под которой он подразумевал произнесение длинных, цветистых монологов перед чуткой, благодарно внимающей ему публикой.

— И вот о чем я подумал, Нико. Я пришел к выводу, что все исследователи пещер — безумцы, за исключением, конечно, басков, поскольку то, что для других является потерей рассудка, для них лишь проявление личной отваги и тяги к приключениям. Ты согласен со мной?

Хел что-то невнятно пробормотал, погружаясь в темное, глухое забытье, каменная плита под ним, казалось, размягчалась, проваливаясь куда-то и увлекая его с собой.

— Но, можешь возразить ты, так ли уж правомерно утверждать, что спелеолог, спускающийся в глубь горных пещер, безумнее, чем альпинист, карабкающийся на горные вершины? Да, правомерно! А почему? Да потому, что исследователя пещер подстерегают гораздо более опасные испытания. Альпинист сталкивается только с физическими нагрузками, с проверкой своей силы и выносливости. Спелеолог же испытывает нагрузку нервную, проходит через испытание первобытным страхом. Примитивное существо, таящееся в глубине человеческой души, в его подсознании, способно ощущать глубокий первобытный ужас, ужас, выходящий за пределы логики и разума. Оно боится темноты. Боится оказаться под землей, так как подземное пространство всегда было для него обиталищем злых духов, враждебных ему сил, — боится одиночества, Боится оказаться в ловушке, в тупике, откуда нет выхода. Это существо испытывает страх перед водой, из которой оно в незапамятные времена появилось, чтобы обрести человеческий облик. В самых страшных кошмарах, всплывающих откуда-то из глубин его древнего, первобытного подсознания, человек видит себя летящим в черную бездонную пропасть или блуждающим по бесконечным лабиринтам, затерянным в хаосе чуждого, непонятного мира. А спелеолог, будучи явным безумцем, добровольно выбирает для себя эти ужасные, нечеловеческие условия. Вот почему он в гораздо большей степени сумасшедший, чем альпинист, ведь то, чем он рискует каждую секунду, — его собственное здоровье, и не только физическое, но и душевное. Об этом-то я и раздумывал, Нико… Нико! Нико! Как, ты смеешь спать, когда я разговариваю с тобой? Ах ты, ленивый вырожденец! Клянусь вероломными яйцами Иуды, из тысячи людей не найдется и одного, кто заснул бы, когда я говорю! Ты оскорбил во мне поэта! Это все равно что закрыть глаза, не желая смотреть на закат солнца, или заткнуть уши, когда звучит баскская мелодия! Знаешь что, Нико? Нико! Ты что, умер? Ответь: да или нет. Ну что ж, прекрасно, в наказание за твою тупость я выпью твою долю «Изарры».

Ход в систему пещер, которую они сейчас готовились исследовать, был открыт совершенно случайно год назад, но открытие держали в тайне, поскольку часть конусообразной горы над ней лежала на территории Испании, и существовала опасность, что испанские власти могут заложить шахту, как они сделали это с пещерой Пьер-Сен-Мартен, после того как там трагически погиб в 1952 году Марсель Лубен. Всю зиму группа молодых баскских парней потихоньку передвигала пограничные камни, так чтобы пещера оказалась полностью на территории Франции; они одновременно сдвигали сразу двадцать указателей, отмечавших границу, дурача испанскую пограничную стражу, которая регулярно совершала обход этой территории. Такая поправка границ казалась им совершенно законным делом; в конце концов, это ведь баскская земля, и какое им дело до произвольной пограничной черты, которую провели две оккупировавшие эти края нации.

Существовала и еще одна причина передвинуть границу. Поскольку Ле Каго и два молодых парня, которые управляли лебедкой, были известными активистами ЕТА, появление испанской пограничной полиции в тот момент, когда они расчищали вход в пещеру, могло закончиться для них тем, что им пришлось бы провести остаток своей жизни в испанской тюрьме.

Хотя gouffre Порт-де-Ларро находилась немного в стороне от обширного пространства, покрытого впадинами, имевшими форму воронок, благодаря чему та местность получила название «Французский сыр», все же время от времени и тут появлялись отряды любопытных спелеологов, которые неизменно разочаровывались, обнаружив, что в этих местах абсолютно «сухо» и все ходы; стоило только спуститься на несколько метров вниз, завалены валунами и обломками скал. В тесном кружке любителей этого вида спорта со временем распространилось убеждение, что нет никакого смысла совершать долгий и утомительный подъем в горы, чтобы достигнуть пещеры Порт-де-Ларро, когда гораздо удобнее спускаться под землю в районе Сен-Анграс, где склоны гор и высокогорные плато буквально усеяны конусообразными углублениями, которые благодаря провалившимся скалам или осевшим пластам земли превратились в цельте сети скрещивающихся и пересекающихся подземных переходов, проложенных природой в известковых отложениях.

И вот год назад двое пастухов, перегонявших стада на высокогорные пастбища, сидели на краю gouffre Порт-де-Ларро, завтракая свежим сыром и «хоритзо», обжигающе-острой кровяной колбасой, каждый кусочек которой приходится заедать невероятным количеством хлеба. Один из парней просто так, от нечего делать, швырнул камень вниз, к входу в пещеру, и удивился, увидев, как оттуда внезапно поднялись в воздух две вороны. Все знают, что вороны устраивают свои гнезда только над глубокими подземными скважинами, так что парням показалось весьма странным, что птицы вдруг обосновались над небольшой впадиной gouffre Ларро, Обуреваемые любопытством, молодые баски спустились по склону воронки и бросили камни в провал. Обломки полетели вниз, эхо от их падения, многократно отражаясь от стен шахты, двоилось, троилось и множилось, так что невозможно было определить, какой она глубины, но одно было ясно — она перестала быть маленькой, неглубокой впадиной. Очевидно, сильное землетрясение 1962 года, которое почти до основания разрушило деревеньку Аррет, выбило из ствола этой шахты каменные пробки и сдвинуло с места валуны, преграждавшие вход в нее.

Через два месяца, когда пастухи погнали свои стада обратно в долину, они сообщили Беньяту Ле Каго о своем открытии, зная о том, что неистовый певец баскской независимости является в то же время и страстным, неутомимым исследователем пещер. Ле Каго поклялся им хранить тайну и тут же отправился сообщить новость о находке Николаю Хелу, рядом с которым он жил в полной безопасности, после того как последние операции, проведенные им в Испании, сделали его дальнейшее пребывание в этой стране весьма небезопасным и неразумным.

Ни Хел, ни Ле Каго не позволили себе чрезмерно радоваться по поводу этого открытия. Они понимали, что у них очень мало шансов обнаружить на дне шахты разветвленную систему пещер — если они вообще доберутся до дна. Весьма вероятно, что землетрясение расчистило только верхнюю часть шахтного ствола. Или же, как это бывало, они обнаружат, что обломки камней, падавшие в пещеру в течение столетий, образовали на дне ее громадный каменный конус, который вырос уже настолько, что его верхушка в конце концов вошла в проем шахты, запечатав ее навсегда.

Несмотря на все сомнения, вызванные желанием защитить себя от возможного разочарования, они решили немедленно предпринять легкую предварительную разведку — просто расчистить спуск и убедиться, что внизу — ничего нет.

Осенью погода в горах плохая, и это было им на руку, так как в это время активность испанского пограничного патруля заметно снижалась. Однако Николай сомневался, что из-за дождей им удастся втащить наверх по размытым горным склонам лебедку, барабаны с намотанным на них фалом, телефоны на батарейках, опорную треногу и все то снаряжение и продукты, которые понадобятся в экспедиции.

Ле Каго презрительно фыркнул и развеял в прах все эти опасения, напомнив Хелу, что контрабанда через горы издавна была традиционным занятием всех коренных басков.

— Ты знаешь, что однажды мы даже вывезли из Испании рояль?

— Я что-то слышал об этом. Как вы это сделали?

— Ах-ха! Только люди в баскских беретах могли до такого додуматься! На самом деле все было предельно просто. Любые, казалось бы, непреодолимые препятствия вмиг рушатся перед лицом гениальной изобретательности басков.

Хел обреченно кивнул. Теперь уже не было никакой возможности уклониться от этой истории, поскольку разнообразные проявления расового превосходства басков составляли основную тему рассказов Ле Каго.

— Поскольку, Нико, ты, несмотря на твой нелепый акцент, являешься чем-то вроде почетного баска, я расскажу тебе, как мы справились с этим роялем. Но ты должен пообещать мне до самой смерти хранить эту тайну. Обещаешь?

— Что? — переспросил Николай, занятый своими мыслями.

— Я верю твоему слову. Так вот слушай, как это было. Мы разобрали рояль и перенесли его через горы, крышку за крышкой, струну за струной, клавишу за клавишей. Для этого потребовалось сделать восемьдесят восемь переходов. Парень, который тащил в зубах ноту «до» первой октавы, споткнулся и перекусил ее, так что и по сей день в клавиатуре этого рояля можно увидеть две, прижатые бочком друг к дружке, ноты «си». Это чистейшая правда! Могу поклясться отчаявшимися яйцами Святого Иуды! С какой стати я буду врать?

Два с половиной дня ушло на то, чтобы перетащить наверх, к пещере, все необходимое оборудование, еще день потратили на то, чтобы установить и проверить его, и экспедиция началась. Хел и Ле Каго по очереди спускались в шахту, очищали узкие выступы от лишних камней, обкалывали острые напластования, там, где они выходили в колодец, грозя перетереть веревку, сбрасывали вниз угловатые, похожие на клинья, валуны, забивавшие проход. Любой из этих каменных клиньев мог неожиданно оказаться намертво приросшим к месту, так что никакими усилиями невозможно было бы столкнуть его вниз; любой из них мог обернуться вдвинутой в скважину и перекрывающей ее верхушкой каменного конуса; и все исследование на этом бесславно закончилось бы.

Ход в пещеру оказался не тупиком, а, скорее, повернутым вверх острием шурупа, в котором веревка так закручивалась, что каждый раз, когда спуск ненадолго превращался в свободное парение, главной задачей спелеологов было удержать свое тело в вертикальном положении и без сопротивления подчиниться тому головокружительному вращению сначала в одну, а затем в другую сторону, которое было необходимо, чтобы раскрутить веревку. Вдобавок к тому, что друзья расчищали путь, убирая валуны и сбрасывая камни с уступов, им зачастую приходилось откалывать куски и от самой скалы, особенно в узких, как горлышко кувшина, проходах, для того чтобы веревка могла падать отвесно и относительно прямо, не задевая за острые каменные края. От подобного трения на ней рано или поздно обязательно появились бы рубцы, а толщина веревки и так была минимальной: она без риска могла выдержать вес, который составляли восемьдесят два килограмма Ле Каго плюс масса контейнера с оборудованием. Проектируя педальное устройство лебедки, Хел остановил свой выбор на самой тонкой веревке по двум причинам: из-за ее легкости и гибкости, последнее было особенно важно при движении через спиралевидные проходы. Его даже не так беспокоил вес барабанов, как собственная тяжесть фала, отвесно уходящего вниз. Когда человек спускается по стволу шахты на три-четыре сотни метров, вес шнура, на котором он висит, заставляет людей, управляющих лебедкой, тяжко трудиться.

Поскольку в шахте всегда темно, Николай и Ле Каго вскоре потеряли чувство времени и часто, выходя на поверхность, удивлялись, что уже ночь. Каждый работал насколько хватало сил, чтобы сократить время, которое тратилось на подъем одного человека и спуск другого. Бывали минуты радостного возбуждения, восторга, когда удавалось преодолеть препятствие, сбросить мешавшие камни, и под ними открывалось десять метров свободного пространства; тогда душа пела и голос звенел от волнения — и у того, кто висел на конце веревки, и у того, кто сидел наверху, у телефона. Но иногда нагромождение камней, сдвинувшись с места, обрушивалось вниз, еще более увеличивая затор.

Молодые парни, стоявшие у лебедки, были еще новичками, и как-то раз они забыли вовремя установить предохранительные фрикционные зажимы. Николай работал внизу, долбя мешавшую проходу пирамиду, сложенную из четырех камней, кайлом с короткой рукояткой. Внезапно камни подались под его ногами. Веревка, державшая его, провисла, и он полетел вниз…

Пролетев метров тридцать, Николай упал на очередной каменный завал.

Какую-то долю секунды он думал, что это конец. Несколько мгновений он пролежал неподвижно, весь сжавшись, чувствуя, как внутри у него все дрожит от выброшенной почками в кровь струи адреналина. Затем, надев наушники, он своим тихим и четким голосом медленно, раздельно дал указания, объяснив, как следует обращаться с зажимами. И снова вернулся к работе.

Когда и Хел, и Ле Каго выматывались до предела, когда их колени и костяшки пальцев сочились кровью, а руки разжимались, не в силах удержать рукоятку кайла, они ложились спать, укрывшись в пастушеской хижине, которой пастухи пользовались только летом, когда пасли скот на склоне Пик д’Ори, самой высокой из баскских гор. Тело их не хотело расслабляться, нервы все еще были натянуты — сказывалось дневное перенапряжение, — и, не в силах быстро уснуть, они беседовали под протяжные стоны ветра, завывавшего на южном склоне Пик д’Ори. Именно тогда Хел впервые услышал поговорку, которую баски, где бы они ни оказались, в какой бы уголок мира ни забросила их судьба, всегда произносят с тоской, и голос их при этом дрожит от немного идиллического прилива ностальгии: «Орхико чориа Орхин лакет» — «Птицы из Орхи счастливы только в Орхи».

Труднее всего Николаю и Ле Каго пришлось, когда они добрались до громадного, плотного завала на отметке триста шестьдесят пять метров; здесь они были вынуждены задержаться надолго; они отчаянно пробивались вперед, работая под непрекращающимся дождем из брызг ледяной воды. До них доносились рев и шипение подземного потока, который вливался в шахту как раз под ними. По звуку было ясно, что подземная река, попадая в ствол шахты, падает затем вниз с большой высоты, так что оставалась надежда, что вода расчистила оставшийся участок пути от каменных завалов.

Когда Хел поднялся на поверхность, три часа проворочавши под землей громадные камни, он был бледен и дрожал от холода, который, казалось, проник до самых костей; губы его приобрели лиловато-багровый оттенок, как это бывает на начальных стадиях гипотермии; кожа на лице и на руках стала бесцветной и сморщилась от многочасового пребывания в воде. Ле Каго ужасно насмешил его вид; он приказал другу стоять в сторонке и слушать, когда раздастся грохот рухнувших препятствий, покоренных могучей силой баска. Но он пробыл под землей совсем недолго, вскоре в наушниках раздался его прерывистый, задыхающийся голос, проклинавший завал, ледяной дождь, дурацкое хобби лазать по пещерам и вообще все, сотворенное парообразными яйцами Святого Духа! Затем внезапно наступила тишина. Потом послышался глухой, еле слышный шепот:

— Поддается, сейчас поедет. Проверь, на месте ли эти чертовы зажимы. Если я сверзнусь вниз и поцарапаю мое великолепное тело, тогда кое-кому несдобровать, не одна задница пострадает!

— Подожди! — крикнул Хел в микрофон. Шнур возле него еще болтался незакрепленным, давая Ле Каго возможность двигаться в рабочем пространстве.

В наушниках раздался хриплый, натужный стон — Ле Каго нанес последний удар по камню; веревка натянулась. Некоторое время все было тихо, затем снова послышался его металлический, звенящий от напряжения голос:

— Дело сделано, мои друзья и почитатели! Мы прорвались. Я нахожусь сейчас в омерзительном, чертовски холодном водопаде. — Он помолчал немного. — Кстати, у меня сломана рука.

Хел глубоко вдохнул в себя воздух и мысленно представил себе рельеф шахты. Затем проговорил в микрофон своим тихим, спокойным голосом:

— Ты сможешь подняться по этому штопору с одной рукой?

Ответа не последовало.

— Беньят! Ты сможешь подняться?

— Принимая во внимание отсутствие альтернативы, я предпочитаю попробовать.

— Мы будем тянуть потихоньку, не торопясь.

— Замечательно.

Под руководством Хела один из парней начал нажимать на педали. Система срабатывала так медленно, что было нетрудно поддерживать соответствующий темп, и первые двадцать метров все шло как по маслу. Затем Ле Каго вошел в винтовой проход, который тянулся изгибаясь и закручиваясь на протяжении восьмидесяти метров. Тут его невозможно было тащить; те выбоины и разрезы, которые они проделали в скале, чтобы веревка проходила свободно, были всего лишь в несколько сантиметров шириной. Ле Каго придется карабкаться, время от времени цепляясь за какой-нибудь выступ, вклиниваясь между камнями и удерживаясь в таком положении, пока веревку, по его знаку, не ослабят настолько, чтобы он мог вытащить ее из узкой трещины или щели. И все это ему придется проделывать с одной рукой.

Поначалу Ле Каго постоянно давал о себе знать, голос его то и дело гудел в наушниках; он шутил, мурлыкал что-то себе под нос, не в силах удержать свое кипучее, неуемное бахвальство. У него была привычка, находясь под землей, постоянно говорить или напевать что-нибудь. При этом он заявлял, что, как поэт и эгоист, получает наслаждение от звука собственного голоса, многократно усиленного и громовым эхом, раскатывающимся под сводами. Николай прекрасно понимал, что у этой беспрерывной болтовни была и другая цель — заполнить тишину и отогнать от себя темноту и одиночество, но он никогда не говорил об этом. Однако вскоре шутки, пенке и проклятия, с помощью которых Ле Каго давал о себе знать и заглушал в себе ощущение опасности, сменились тяжелым, хриплым, натруженным дыханием. Когда от какого-нибудь неловкого движения боль пронизывала сломанную руку Ле Каго, в наушниках телефона слышались его едва сдерживаемые, прорывавшиеся сквозь зубы стоны.

Веревка двигалась рывками, то вверх, то вниз. Несколько метров вверх, затем — стоп, необходимо было немного ослабить натяжение, чтобы Ле Каго смог вытащить ее из какой-то щели, где она застряла. Будь у него обе руки в порядке, он мог бы, ухватившись одной рукой за шнур над своей головой, другой высвободить его и, не останавливаясь, продолжать неуклонный подъем.

Парень, работавший на лебедке, выдохся, тогда они закрепили просмоленную веревку двойными зажимами, и второй парень сменил уставшего приятеля, заняв его место. Теперь, когда фал наполовину был уже намотан на барабаны, вес его вдвое уменьшился, и крутить педали стало гораздо легче. Однако Ле Каго все еще поднимался наверх очень медленно, рывками. На два метра вверх — на три метра ослабить — нужно высвободить зацепившийся шнур; так, можно подтянуть; один метр вверх; два метра вниз; два с половиной метра вверх.

Хел не разговаривал с Ле Каго по телефону. Они были старые друзья, и Хел не мог оскорбить его достоинство, показав ему, будто считает, что он нуждается в психологической поддержке. Чувствуя себя беспомощным, ненужным, обессилев от напряжения, Хел стоял у вращающегося барабана, слыша в наушниках хриплое дыхание баска. Каждые десять метров веревки были отмечены красными полосками; таким образом, глядя, как канат медленно наматывается на барабан, Хел мог определить, где сейчас находится Ле Каго. Он мысленно представлял себе рельеф шахты в том месте — узкий выступ, на который можно было опереться только носком ноги; паршивый двойной угол, за который непременно зацепится веревка; суженный, точно бутылочное горлышко, лаз, где сломанной руке Ле Каго наверняка придется не сладко.

Снизу доходили отрывистые, натужные вздохи. Хел посмотрел на красную отметку на шнуре; Ле Каго почти добрался до самого трудного участка подъема — двойного угла на высоте сорока четырех метров. Прямо над ним находился узкий уступ, за который можно было ухватиться, перед тем как начать протискиваться мимо него, сложившись пополам наподобие перочинного ножа; даже человеку с двумя здоровыми руками нелегко было бы карабкаться по длинному, коленчатому, как дымоход, лазу, в некоторых местах сужавшемуся настолько, что пробираться по нему можно было только опираясь на колени и локти, а в других местах расширявшемуся, так что можно было спокойно выпрямиться во весь рост. И все это время человек, который поднимался на поверхность, должен был следить, чтобы провисшая веревка не запуталась в выступах, нависающих у него над головой.

— Стоп, — сказал Ле Каго бесцветным, глуховатым голосом. Вероятно, он висел сейчас, ухватившись за тот самый выступ, и, закинув голову, смотрел вверх, на нижний из двух двойных углов, видневшийся в луче, бьющем из лампочки на его шлеме, — Думаю, я немного отдохну здесь.

«Отдохнет? — спросил себя Хел. — На выступе в шесть сантиметров шириной?»

Без сомнения, это был конец. Силы Ле Каго иссякли. Боль и напряжение истощили его, а впереди оставался самый трудный отрезок подъема. Беньяту нужно всего лишь миновать двойной угол, а там уже его можно будет просто вытянуть наверх, как мешок проса. Но этот удвоенный, точно зеркальное отражение самого себя, угол он должен преодолеть самостоятельно.

Парень, крутивший педали, поднял голову и посмотрел на Хела; его черные баскские глаза округлились от страха. Папа Каго был для этих парней народным героем. Разве не он заставил весь мир оценить и полюбить поэзию басков, объехав все университеты Англии и Соединенных Штатов, где молодые люди аплодировали революционному духу его поэзии и, затаив дыхание, слушали стихи, ни слова из которых они не могли понять? Разве не Папа Каго побывал в Испании с этим чужестранцем, Хелом, чтобы освободить тринадцать басков, которых без всякого суда держали в тюрьме?

В наушниках снова послышался голос Ле Каго:

— Я, пожалуй, задержусь тут ненадолго. Этот голос больше не был прерывистым и хриплым, в нем звучало спокойствие смирения и покорность, так чуждая его деятельной, кипучей натуре.

— Это местечко мне подходит. Еще сам точно не зная, что он собирается делать, Николай начал говорить своим тихим, ровным голосом:

— Неандертальцы. Да, скорее всего, они неандертальцы.

— О чем это ты говоришь? — поинтересовался Ле Каго.

— О басках.

— Это само по себе хорошо. Но при чем тут неандертальцы?

— Я произвел некоторые исследования, касающиеся происхождения басков. Факты тебе известны не хуже, чем мне. Ваш язык — это единственный живой разговорный язык, сохранившийся с доарийских времен. К тому же совершенно очевидно, что ваша раса коренным образом отличается от всего остального населения Европы. Только у сорока процентов европейцев выявлен «0»-тип крови, в то время как среди басков обнаружено шестьдесят процентов таких людей. При этом тип крови «В» у них почти неизвестен. Все это подтверждает, что мы имеем дело с отличной от всех других расой, расой людей, происходящих от совершенно иных первобытных предков.

— Позволь мне сразу предупредить тебя, Нико. Мне не нравится тот оборот, который принимает наш разговор!

— …кроме того, следует также обратить внимание на форму черепа. Круглый череп басков по форме ближе к черепу неандертальца, чем кроманьонца, находившегося на более высокой ступени развития, почему, собственно говоря, от него и произошли другие, высшие расы людей.

— Нико! Клянусь обоими яйцами Иоанна Крестителя, кончится тем, что ты выведешь меня из терпения!

— Я не говорю, что различие между басками и остальными людьми лежит в развитости их ума, В конце концов, они многое почерпнули у своих испанских хозяев… И, надо сказать, многому научились от них…

— Аргх!

— …нет, это, скорее, различия физического порядка. Конечно, на какое-то короткое время они могут проявить свою силу, и у них бывают вспышки отчаянной храбрости, — все это хорошо для какой-нибудь быстрой атаки или бандитского налета; но когда дело Доходит до чего-то серьезного, когда требуется настощее мужество, терпение и выдержка, — тогда баски — пас, тут уж на них лучше не рассчитывать…

— Ослабь-ка веревку!

— Не то чтобы я упрекал их. Нельзя требовать от человека большего, чем он может дать. По прихоти природы, по какому-то необъяснимому провалу во времени, эта низшая раса сохранилась в своем первозданном виде в этом гористом уголке мира, умудрившись выжить и остаться в стороне от всеобщего хода развития; без сомнения, это объясняется тем, что — будем смотреть правде в глаза — кто же еще захотел бы жить на этой пустынной, заброшенной, богом забытой Эскуал-Хэрри?

— Я поднимаюсь, Нико! Порадуйся солнышку! Это твой последний день!

— Чепуха, Беньят! Даже мне пришлось бы немало повозиться с этим двойным углом. А ведь у меня две здоровые руки, и я, слава богу, не страдаю недостатком развития, я ведь не потомок неандертальцев!

Ле Каго ничего не ответил. Снизу доносилось только его тяжелое дыхание, время от времени прерываемое каким-то резким, коротким храпом, когда он задевал обо что-то своей сломанной рукой.

Вот уже на двадцать, нет, теперь уже на тридцать метров парень, дежуривший у лебедки, выбрал провисшую веревку; сосредоточенно, не отрывая глаз, он следил, как красные маркировочные отметки сменяют одна другую и фал проходит через треногу, наматываясь на барабан. Молодой баск то и дело сглатывал слюну, будто что-то мешало ему дышать, он не в силах был вынести нечеловеческих, задыхающихся хрипов, которые заполняли наушники, и страдал оттого, что ничем не может умерить чужую боль. Второй парень, вскинув руку, поддерживал туго натянутый конец веревки, словно стараясь помочь попавшему в беду земляку, хотя и сознавал, что такая помощь не имеет смысла.

Хел снял с головы наушники и сел на край уходящего вглубь колодца. Он ничего больше не мог сделать и не хотел слышать, как поднимается Беньят — если, конечно, тот поднимается. Прикрыв глаза, Николай погрузился в неглубокую медитацию, притупляющую все чувства. Он не выходил из нее до тех пор, пока не услышал крик парня, работающего у лебедки. Сорокаметровая отметка была уже на барабане. Теперь они могли вытащить его на веревке! Хел стоял над узкой расщелиной устья пещеры.

Он слышал, как поднимается снизу тело Ле Каго: обессилевшее, поникшее, оно задевало о стенки шахты. Виток за витком, отметка за отметкой, молодые баски вытягивали его наверх, действуя невероятно медленно, стараясь не поранить его, не причинить ему боль. Солнечный свет на метр или два проникал в темное отверстие шахты, и через несколько секунд после того, как на поверхности появились ремни снаряжения Ле Каго, показался и он сам; тело его, привязанное к веревке, свисало, бессильно покачиваясь; лицо казалось пепельно-серым; он был без сознания.

Придя в себя, Ле Каго обнаружил, что лежит на походной кровати в пастушеской «артзайн чола», а рука его подвешена на импровизированной повязке. Пока молодые баски собирали хворост и разводили костер, Хел присел на край кровати, глядя сверху вниз на лицо друга — дубленое от ветров и непогоды, все еще серое после пережитого потрясения, обросшее густой, ржавой с сединой, бородой.

— Ты можешь сделать глоток вина? — спросил Хел.

— Может ли папа римский быть девственником? — голос Ле Каго был хриплым и слабым. — Сожми для меня мех, Нико. Есть только две вещи, которые человек не может делать одной рукой. И первая из них — пить из xahako.

Поскольку утоление жажды из xahako, сшитого из козлиной шкуры, предполагает координацию движений между руками и ртом, в который льется струя, Николай оказался неловок и немного вина пролилось мимо, брызнув на бороду Беньята.

Ле Каго закашлялся, подавившись неумело поднесенным ему вином.

— Ты самая худшая нянька в мире, Нико. Клянусь проглоченными яйцами Ионы!

Хел улыбнулся.

— А какая вторая вещь, которую не может делать человек одной рукой? — спокойно спросил он.

— Этого я не могу тебе сказать, Нико. Ты еще слишком юн.

На самом деле Николай Хел был старше Ле Каго, хотя и выглядел лет на пятнадцать моложе.

— Уже ночь, Беньят. Утром мы перенесем тебя вниз, в долину, Я найду для тебя ветеринара, и он займется твоей рукой. Доктора лечат только Homo sapiens.

И тут Ле Каго вспомнил:

— Надеюсь, я не слишком покалечил тебя, когда поднялся на поверхность. Но ты заслужил это.

— Я переживу побои, которые ты нанес мне.

— Правильно, — Ле Каго широко улыбнулся. — А ты и вправду простак, друг мой. Неужели ты думал, что я не смогу разгадать твою ребяческую хитрость? Ты хотел разозлить меня, чтобы дать мне силы подняться. Но твоя уловка не сработала, а?

— Да, не сработала. Ум баска слишком тонок и остер для меня.

— Он слишком тонок и остер для всех, кроме Святого Петра, который, кстати, сам был баском, хотя лишь немногие люди знают об этом. Ну так рассказывай! Что там с нашей пещерой, какая она внутри?

— Я не был внизу.

— Не был внизу? Ну да, ведь я не добрался до дна! Мы даже как следует не застолбили ее для себя. Что, если какой-нибудь осел из Испании наткнется на нее и заявит свои права?

— Ладно. Я спущусь туда завтра рано утром.

— Прекрасно. А теперь дай-ка мне еще немного вина. Да смотри, на этот раз держи крепко! Не так, как мальчишка, который писает на сугроб, пытаясь вывести на нем свое имя!

На следующее утро Хел спустился вниз. Путь на всем протяжении веревки был свободен. Он миновал водопад и спустился еще ниже, туда, где шахта выходила в громадную пещеру. Пока Николай висел, вращаясь на веревке, которую парни наверху закрепили зажимами, меняя барабаны, он понял, что они с Ле Каго совершили настоящее открытие. Пещера была так огромна, что свет лампочки на его шлеме не достигал стен, уходя во тьму.

Вскоре Николай был уже на верхушке каменного холма; там он привязал веревку и лямки своего снаряжения к большому валуну, так, чтобы потом легко можно было найти их. Осторожно пробравшись по склону холма между камнями, которые покачивались, сохраняя неустойчивое равновесие, он очутился наконец на дне пещеры, метров на двести ниже верхушки каменного конуса. Николай высек вспышку магния и отвел в сторону руку, так, чтобы свет не ослеплял его. Пещера была огромная — больше самого громадного собора, и мириады проходов, ответвлений и подземных, галерей шли от нее во всех направлениях. Однако подземная река текла по направлению к Франции; значит, ее берега и станут главным маршрутом их исследований, когда они снова вернутся сюда. Несмотря на переполнявшее его естественное любопытство старого спелеолога, Николай не мог позволить себе продолжать исследование без Ле Каго. Это было бы нечестно по отношению к товарищу. Он взобрался на вершину каменного конуса и нашел отвязанную веревку.

Через сорок минут он поднялся на поверхность навстречу пробивающимся сквозь утреннюю дымку солнечным лучам, согревавшим gouffre. Передохнув немного, он помог баскским парням разобрать и сложить треножник из алюминиевых трубок и снять тросы, крепившие лебедку. Они подкатили несколько тяжелых валунов и завалили ими отверстие колодца, отчасти ради того, чтобы скрыть его от посторонних глаз, но также и для того, чтобы закрыть дыру, в которую весной могли бы свалиться овцы, перегоняемые на горные пастбища.

Потом они разбросали вокруг камешки и гальку, стараясь уничтожить следы столбиков и опор, поддерживавших лебедку и барабаны, зная, что начатую ими маскировку довершит зима.

Вернувшись в «артзайн чола», Хел подробно отчитался обо всем Ле Каго, который, несмотря на свою распухшую и пульсировавшую болью руку, весь так и кипел энергией и энтузиазмом.

— Отлично, Нико. Следующим летом мы вернемся сюда. Послушай-ка. Я обдумывал кое-что, пока ты там торчал в этой дыре. Мы должны дать нашей пещере имя, а? Как ты считаешь? И я хочу, чтобы все было по справедливости. В конце концов, ты был первым, кто спустился в нее, хотя, конечно, мы не должны забывать и о том, что именно благодаря моему мужеству и сноровке был пройден последний, самый трудный завал. Таким образом, принимая все это во внимание, я нашел наконец прекрасное название для пашей пещеры.

— Какое же?

— Пещера Ле Каго! Ну как, звучит?

Хел улыбнулся.

— Господь свидетель, это справедливо.

Все это было год назад. Когда снег сошел с гор, друзья не раз поднимались наверх, совершая в пещеру короткие экспедиции, исследуя ее недра и нанося их на карту. Теперь наконец они были готовы к главному — проникнуть в недра горы еще дальше, пройдя вдоль течения подземной реки.

Больше часа Хел спал, вытянувшись на плоской каменной плите, тогда как Ле Каго проводил время, беседуя сам с собой, то и дело потягивая «Изарру» и соблюдая при этом строгую очередность. Один глоток за себя. Следующий — за Нико.

Когда наконец Хел начал потягиваться, даже в своем усталом, сонном забытьи ощутив жесткость камня, на котором он лежал, Ле Каго прервал свой монолог, подтолкнув друга носком ботинка.

— Хэй! Нико! Ты что, собрался проспать всю свою жизнь? Проснись и посмотри, что ты наделал! Ты вылакал полбутылки «Изарры», ненасытная твоя утроба!

Хел сел, расправляя затекшие, одеревеневшие члены. Пока он спал, влажный, сырой холод пещеры проник в него, пронизывая до костей. Он потянулся к бутылке с «Изаррой» и обнаружил, что она пуста.

— Я выпил и другую половину, — признался Ле Каго. — Но я сейчас приготовлю тебе чай.

Пока Беньят возился с переносной, работавшей на твердом топливе, плиткой, Хел расстегнул ремни и снял свой облегающий комбинезон из парашютной ткани, специально обшитый вокруг шеи и на запястьях эластичными резиновыми лентами, которые не пропускали воду. Он стянул с себя четыре тонких свитера, которые хорошо сохраняли тепло его тела, и надел вниз сухую фуфайку крупной вязки, затем снова натянул поверх нее влажную одежду. Свитера были из отличной баскской шерсти и, даже намокнув, хорошо согревали. Все это Николай проделал при свете им самим сконструированного устройства — простого соединения десятиваттной электрической лампочки с облепленной воском автомобильной батарейкой, — которое, несмотря на всю свою примитивность, служило великолепно, сдерживая волны тяжелой, разъедающей нервы тьмы, которая наваливалась со всех сторон. Свежая, только что заряженная батарейка могла поставлять электричество для маленькой лампочки непрерывно в течение четырех суток, а в случае необходимости ее можно было отослать наверх, — они расширили узкий, точно бутылочное горлышко, проход и двойной угол, — и перезарядить там от приводимой в движение педалями магнитно-электрической машины, которая заряжала батарейки их телефонов. Хел стащил с ног гетры и сапоги.

— Который час?

Ле Каго как раз протягивал ему оловянную кружку с чаем.

— Не могу тебе сказать.

— Почему?

— Потому что, если я поверну руку, чтобы посмотреть на часы, я пролью твой чай, осел! Возьми чашку!

Ле Каго потряс обожженными пальцами.

— Вот теперь можно взглянуть на часы. Время на дне пещеры Ле Каго — а возможно, и во всем остальном мире — ровно шесть часов тридцать семь минут, чуть больше или чуть меньше.

— Хорошо, — Хел содрогнулся, ощутив во рту вкус жиденького, слабого настоя, который Ле Каго называл чаем.

— В таком случае у нас есть еще пять или шесть часов, — медленно произнес он, — чтобы поспать и отдохнуть, перед тем как мы начнем спуск по течению, уходящему в этот большой наклонный туннель. Ты все подготовил?

— По вкусу ли дьяволу облатка?

— Ты проверил компас Брайтона?

— Какают ли желтым младенцы?

— Ты уверен, что в скале нет примесей железа?

— Видел ли Моисей Бога, который говорил с ним из пылающего куста?

— А флуоресцентный порошок ты положил?

— А как по-твоему, Франко не сукин ли сын?

— Ну что ж, прекрасно. Я собираюсь залезть в мешок и малость вздремнуть.

— Как? Ты можешь спать?! В этот великий день?! Четыре раза мы спускались в эту дыру, измеряли, делали заметки, чертили карты. И каждый раз мы отказывали себе в желании пройти дальше по течению реки, приберегая величайшее, самое захватывающее приключение напоследок. И вот теперь время пришло! Нет, это невозможно, ты не можешь спать! Нико? Нико! Будь я проклят! — Ле Каго пожал плечами и вздохнул. — Сам черт не разберет этих азиатов.

Они решили взять с собой, поделив на двоих, двадцать фунтов флуоресцентного красителя, чтобы сбросить его в подземную реку, если по каким-либо причинам невозможно будет двигаться дальше: не исключено, что путь им преградит обвал, а может быть, сама река исчезнет, уйдя еще глубже под землю. Они рассчитали, что устье реки должно находиться где-то в районе Торран Ольсартэ, и всю зиму, пока Ле Каго из чувства патриотизма наводил смуту в Испании, Хел делал вычисления, стараясь определить путь реки. Он нашел несколько мест, где подземные воды вырывались на поверхность земли, но только в одном из них скорость течения и положение выходившего из-под земли потока позволяли предположить, что это и есть та самая река, которую они открыли.

Через пару часов двое молодых басков, спелеологов-энтузиастов, разобьют лагерь неподалеку от ее устья и начнут свои наблюдения. Как только на воде появятся первые следы красящего вещества, они засекут время по своим часам, сверенным с часами Ле Каго. Благодаря этому хронометражу, а также расчетам, которые спелеологи будут вести на протяжении всего путешествия по сети подземных пещер, они смогут понять, есть ли у них возможность двигаться по течению реки в скубе — специально приспособленном для дыхания под водой аппарате — и довести до конца тщательно подготовленную экспедицию — выйти вместе с подземным потоком к его устью, то есть к воздуху и свету.

После пяти часов глубокого, крепкого сна Хел проснулся, как это обычно с ним бывало, сразу, полностью и окончательно, не шевельнувшись и не открывая глаз. Его высокоразвитая чувствительность тут же послала ему свои первые сигналы. Вблизи него, в радиусе расстояния, которое могла охватить его аура, находился только один человек, и исходящие от него невидимые волны вибрации были рассеянными, расплывчатыми, неясными, говоря о том, что человек этот сейчас совершенно беззащитен и уязвим. Он или дремлет, или медитирует, или спит. Затем Хел услышал низкий, басовитый храп Ле Каго.

Его друг лежал в своем спальном мешке, полностью одетый; только его длинные спутанные волосы да ржавая с сединой борода видны были в тусклом свете десятиваттной лампочки, Хел поднялся и зажег огонь в их переносной печурке; голубое пламя весело заплясало, потрескивая. Пока вода закипала, он пошарил в контейнерах с продуктами, отыскивая свой чай — крепкий, почти черный «джа», который он заваривал так долго, что тот становился вдвое крепче любого кофе.

Ле Каго, человек, полностью отдававшийся любому виду деятельности, спал всегда глубоко, беспробудно, Он даже не шелохнулся, когда Хел вытащил из мешка его руку, чтобы посмотреть на часы. Им пора было двигаться в путь. Хел пнул ногой край спального мешка Беньята, но в ответ донеслось только неясное ворчание да какое-то нечленораздельное проклятие. Хел толкнул его снова; на этот раз Беньят перевернулся на другой бок и свернулся калачиком, надеясь, что его мучитель куда-нибудь исчезнет. Когда вода по краям кастрюли начала вскипать маленькими, быстрыми пузырьками, Хел наградил своего друга третьим и самым энергичным пинком. Волны чужой ауры стали длиннее. Ле Каго проснулся.

Не поворачиваясь на спину, он хрипло проворчал:

— В старинной баскской пословице говорится, что человек, который пинает ногами спящего, обязательно умрет.

— Все умрут.

— Вот видишь? Еще одно доказательство мудрости нашего народа.

— Ну же, вставай!

— Подожди минуточку! Дай мне, Христа ради, хоть немного времени, чтобы привести в порядок хаос, который царит у меня в голове!

— Я допью сейчас чай и отправлюсь один. Расскажу тебе о пещере, когда вернусь.

— Отлично! — Ле Каго яростно рванул застежки своего спального мешка и, выбравшись из него, уселся на каменной плите рядом с Хелом, угрюмо сгорбившись над своей кружкой.

— Ох, Иисус, Матерь его Мария, Иосиф и ты, о многострадальный ослик! Что это за чай?

— Горный «джа».

— По вкусу напоминает конскую мочу.

— Ничего не поделаешь. Я не такой гурман, как ты.

Хел допил остатки своего чая, затем взял оба рюкзака и, взвесив их на руке, выбрал тот, что полегче. Он поднял с пола свой моток веревки и большой карабин, к которому на кольце были подвешены еще несколько маленьких. Затем быстро проверил боковой карман рюкзака, чтобы убедиться, что весь его стандартный набор крючьев для разного рода трещин и расщелин на месте. Последнее, что он сделал, прежде чем отправиться в путь, — это заменил батарейки у лампочки на своем шлеме, поставив свежие. Это было еще одно из придуманных им самим устройств; в основе его лежало использование экспериментальных батареек Жерара-Симона, маленьких и мощных цилиндров; восемь таких цилиндриков отлично умещалось в тканевой подкладке шлема. Конструирование и изготовление в собственной мастерской оборудования, необходимого для спуска в пещеры, было одним из увлечений Хела, Он никогда не пытался запатентовать свои изобретения или пустить их в широкое производство, но всегда охотно дарил их образцы своим старым товарищам по экспедициям.

Хел взглянул на Ле Каго, все еще сердито склонившегося над своей кружкой.

— Мы встретимся в конце пещерной сети. Узнать меня не составит труда: я буду единственным, чье лицо будет сиять победным торжеством!

И он стал спускаться по длинному желобу, пробитому в скалах подземным потоком.

— Клянусь каменными яйцами Святого Петра, у тебя душа жестокого, безжалостного надсмотрщика! Тебе известно об этом? — крикнул Ле Каго вслед Хелу, быстро собирая свои инструменты, а потом проворчал себе под нос: — Готов поклясться, в его венах есть примесь крови испанских фалангистов![19]

Пройдя немного по галерее, Хел остановился и стал поджидать, пока Ле Каго его нагонит. Весь этот спектакль с увещеваниями и призывами с одной стороны и недовольным ворчанием — с другой был частью давно установившегося ритуала и той роли, которую в нем играл каждый из них. Хел по природе своей принадлежал к лидерам; благодаря своей необычайной способности предчувствия он умел быстро и верно определять направление, по которому им следовало двигаться; тело его было гибким и ловким, а потому он всегда шел впереди. Бычья сила и выносливость Ле Каго делали его незаменимым помощником Николая в их подземных экспедициях. Они с самого начала так распределили свои обязанности, и это позволяло Ле Каго сохранять свое лицо и самоуважение. Болтливый баск рассказывал всякие истории, когда они, исследовав все пещеры, выходили на поверхность, он беспрестанно шумел, ругался и жаловался, как плохо воспитанный ребенок. Поэтическая натура Ле Каго требовала самовыражения, ион создал свой образ miles gloriosus, шута, весельчака Фальстафа, с одним только важным отличием: его бахвальство было основано на бесшабашной, смеющейся в лицо опасности отваге, которую он проявлял в бесчисленных партизанских вылазках против фашистов, угнетавших его народ в Испании.

Когда Ле Каго догнал Хела, они вместе двинулись вниз по наклонному, быстро сужающемуся проходу, стены и пол которого были выскоблены до блеска водами подземного потока, так что обнажилась внутренняя структура камня. Поверху шел известняк, но там, где катились волны реки, на поверхность пода выходил древний слой кристаллического сланца. Веками чуть кислая вода, растворяя пористый известняк, проникала вглубь, до этого твердого, почти непроницаемого слоя, и неслась по своему руслу, промывая его все глубже и устремляясь к устью. Она медленно разъедала края этого желоба, подмывая их изнутри до тех пор, пока не обнажались крепкие напластования бута, Тогда вода вновь принималась за дело, терпеливо подтачивая его, выскребая и подчищая. Булыжники также шлифовали дно; уносимые течением, они помогали вымывать русло, многократно увеличивая результаты гигантского труда воды, И так оно и шло, нарастая в геометрической прогрессии, следуя тайным, по могучим законам природы, сотни и тысячи лет создавая громадную, раскинувшуюся под землей во все стороны сеть пещер, галерей и переходов. Эта гигантская работа творилась тихо, незаметно, неустанно — мерным, непрерывным подтачиванием почвы; только иногда этот терпеливый труд прерывался вдруг страшной геологической катастрофой: причиной громадных обвалов, как правило, бывали землетрясения. При этом под землей возникала система трещин и расщелин, происходили сдвиги каменных пластов, которые на поверхности оставляли следы в виде резких, обрывистых выходов породы, круглых, похожих на воронки впадин и gouffres, благодаря которым эта местность пользовалась славой среди спелеологов и исследователей пещер.

Больше часа Николай и Ле Каго медленно продвигались по проходу, постепенно спускаясь все ниже, чувствуя, как теснее сжимаются вокруг них стены туннеля, пока наконец не оказались на узком уступе, тянувшемся вдоль стремительно несущегося потока, руслом которому служила глубокая вертикальная расщелина шириной не более двух метров, но глубиной метров в десять. Вскоре они уже пробирались с трудом, согнувшись почти пополам, ощущая, как трутся о камень их рюкзаки. Ле Каго проклинал все на свете, жалуясь, что у него болят колени; они двигались по узкому выступу, на полусогнутых ногах, и от этого мускулы их все время были в напряжении.

Проход продолжал сужаться, и в мозгу обоих пронеслась одна и та же невысказанная мысль. Не окажется ли все это дурацкой, бессмысленной насмешкой судьбы? Неужели после всей той работы, которую они проделали, расчищая себе спуск в пещеру и подготавливая экспедицию, их ждет тупик? Неужели эта полого уходящая вниз шахта заканчивается, исчезая под землей там же, где и река?

Туннель начал постепенно сворачивать влево. Затем внезапно узкий выступ, по которому они продвигались, оказался перегорожен глыбой камня, нависающей над стремительным, бурлящим потоком. Хел не мог заглянуть за камень и не мог обойти его вброд по руслу реки: узкая расщелина была слишком глубокой, Но даже если бы здесь и не было так глубоко, мысли о том, что там, впереди, во тьме, он может неожиданно провалиться в бездонную, скрытую под водой шахту, было достаточно, чтобы удержать его. В среде спелеологов ходило много историй об исследователях, исчезнувших в таких водоворотах. Говорили, что жертву тут же со страшной силой затягивает вниз ревущий, клокочущий столб воды высотой сто или двести метров, и она попадает в громадный бурлящий «котел великана»; ее носит там в кипении пены и швыряет на осколки камней, пока останки наконец не выбрасывает на поверхность. Спустя многие месяцы обломки снаряжения и обрывки одежды несчастного еще находят в ручьях и горных потоках, выходящих из недр земли. Эти легенды, конечно, были не более чем байки, которые рассказывают по вечерам у костра. По большей части выдуманы или сильно преувеличены. Но, как и у всех историй, передающихся из уст в уста, в их основе лежал реальный страх, и большинству исследователей пещер мысль о внезапном падении в разверзшуюся под водой бездну представлялась несравненно более ужасной, чем, например, возможность сорваться с отвесной скалы, попасть в лавину или даже оказаться под землей во время землетрясения. Человека не столько пугало то, что он утонет, сколько образ гигантского «котла великана», в котором он будет кипеть, распадаясь на части.

— Ну? — спросил за спиной Ле Каго, и голос его гулко прокатился в узком туннеле. — Что ты там видишь?

— Ничего.

— Это вдохновляет. Ты собираешься стоять здесь вечно? Я не могу просидеть тут всю жизнь, скрючившись, точно беарнец, заморенный тяжким трудом! — Помоги мне снять рюкзак. Баску, согнутому в три погибели и почти не имеющему возможности шевельнуться, не так-то легко было стащить с Хела рюкзак, зато, избавившись наконец от ноши, Николай смог хоть немного распрямиться. Расщелина была такой узкой, что, повернувшись лицом к потоку, Хел покрепче расставил ноги и перебросил свое тело на другую сторону. Сделав это, он осторожно перевернулся на спину, так что плечи его упирались в один край провала, а ноги, обутые в специальные ботинки с шипами, — в другой. Выгнувшись дугой и изо всех сил упираясь в противоположные края расщелины плечами, ладонями и ступнями, Хел стал медленно, дюйм за дюймом продвигаться вперед под нависающей над ним глыбой, а всего лишь в каком-нибудь футе от его ягодиц ревел стремительно несущийся поток. Такое движение требовало невероятного, высасывающего все силы напряжения; Николай до крови ободрал себе ладони, но все же понемногу продвигался вперед.

Хохот Ле Каго оглушительным эхом отдавался под сводами туннеля.

— Ола! А что, если трещина вдруг станет шире, а, Нико? Может, ты лучше застрянешь здесь? Тогда я мог бы использовать тебя вместо моста. Так, по крайней мере, один из нас добрался бы до цели! И он опять принялся хохотать. К счастью, трещина не расширялась. Наоборот, по ту сторону глыбы она сужалась еще больше, а потолок поднимался, уходя вверх, так что его уже невозможно было разглядеть в слабом свете, который давала лампочка на шлеме Хела. Вновь перебравшись на узкий уступ, Хел потихоньку двинулся дальше, замечая, что продолжает поворачивать влево. У него упало сердце, когда он увидел, что каменная полка, по которой он до сих пор двигался, заканчивается крутым обрывом, а внизу, под валунами, бурлит река, исчезая где-то в темноте.

Спустившись к этой груде валунов, Хел увидел, что находится у основания узкого склона, шириной не более двух метров, который тянется вверх так далеко, что свет фонарика не освещает его вершины. Передохнув минутку, Николай стал подниматься по этому склону. Здесь было достаточно удобных выбоин и трещин, было куда поставить ногу и за что ухватиться руками, но потрескавшийся камень легко крошился, и перед тем как уцепиться за какой-нибудь выступ, следовало потянуть за него, проверяя, не останется ли он у тебя в руках. Медленно, терпеливо преодолев тридцать метров подъема, Николай протиснулся в дыру между двумя громадными валунами, которые стояли наклонно, опираясь один на другой. Он оказался на плоском выступе; ни впереди, ни по сторонам ничего не было видно. Он хлопнул в ладоши и прислушался. В ответ прокатилось долгое, гулкое эхо, многократно отозвавшись где-то в глубине горы. Он стоял у входа в огромную пещеру.

Обратный путь к нависшей над выступом скале, за которой остался Ле Каго, был быстрым; с груды валунов Николай спустился по двойной веревке, оставив ее на месте для последующего подъема. Остановившись около нависшей глыбы над водой, он окликнул Ле Каго, который отошел немного назад, в глубь туннеля, найдя там небольшое местечко, где можно было присесть, упираясь пятками в камень, и хоть чуть-чуть отдохнуть от неудобной, скрюченной позы, после которой дрожали колени и все тело немело от усталости.

Ле Каго вернулся к скале.

— Ну как? Есть там проход?

— Там громадная пещера.

— Потрясающе!

Рюкзаки переправили, опоясав скалу веревками, а затем Ле Каго повторил маневр Хела, не переставая при этом горько жаловаться и стенать, проклиная скалу и поминая при этом трубногласные яйца Иисуса Навина и каждое негостеприимное яйцо хозяина постоялого двора.

Благодаря тому, что Хел оставил веревку и расчистил дорогу, отбросив шаткие, осыпающиеся камни, новый подъем по каменистому склону оказался нетрудным. Когда стояли на плоском каменном уступе, протиснувшись сквозь щель между двумя поддерживающими друг Друга валунами, названную ими впоследствии «Замочной скважиной», Ле Каго высек вспышку магния, и в глаза двум достойнейшим представителям человечества бросился стигийский хаос огромной пещеры впервые за бесчисленные тысячелетия ее существования.

— Клянусь пылающими яйцами Неопалимой Купины, — благоговейно прошептал Ле Каго. — «Вздымающаяся» пещера!

Зрелище было ужасное, но величественное. Громадной мастерской великого скульптора — природы — вот чем являлась эта «вздымающаяся» пещера, и вид ее ошеломил и заставил притихнуть двух крохотных гуманоидов, стоящих на маленьком выступе скалы, который находился в ста метрах над полом и на таком же расстоянии от ее растрескавшегося потолка.

Обычно в пещерах царит дух безмятежного, невозмутимого спокойствия и вечности, но «вздымающиеся» пещеры ужасны в своем первозданном хаосе. Все в них искромсано, все щетинится острыми выступами, зазубринами, зубцами, все точно находится в движении, в становлении, в ломке. Пол пещеры был скрыт под нагромождениями гигантских, величиной с дом, валунов и обломков скал; потолок покрыт свежими шрамами, оставшимися после недавних обвалов. Это была пещера, корчившаяся и содрогавшаяся в родовых муках творения, еще совсем юная, неуклюжая и изменчивая, все еще пребывавшая в процессе так называемого «вздымания». Вполне возможно, что скоро (через двадцать или пятьдесят тысяч лет) она успокоится, застынет и станет обычной пещерой. А может быть, она будет продолжать вздыматься всеми своими трещинами и разломами, пока не вырвется наконец на поверхность, рухнув в последнем обвале и образовав в земле воронкообразную впадину классической «сухой» gouffre. Конечно, и юность, и изменчивое непостоянство пещеры были относительными; их следовало рассматривать в масштабах геологического времени. «Свежие» шрамы на потолке могли появиться всего лишь три года назад, но могли насчитывать и не одну сотню лет.

Пламя зашипело и погасло, и потребовалось некоторое время, прежде чем глаза Николая и Ле Каго привыкли к темноте пещеры настолько, чтобы различать ее очертания в тусклом свете лампочек, горевших на их шлемах. В колыхающемся, расплывающемся черными пятнами мраке Хел услышал голос Ле Каго:

— Я призван окрестить эту пещеру и наречь ее христианским именем. Отныне она будет зваться пещера Ле Каго!

По плещущему звуку ударяющейся о камни струйки Хел понял, что Ле Каго использует пропущенный сквозь себя чай на обряд крещения.

— А не получится путаницы? — спросил он.

— Что ты имеешь в виду?

— У первой пещеры точно такое же название.

— Хм-м-м. И правда. Ну ладно. Я нарекаю это место «Хаос Ле Каго»! Ну как? Звучит?

— Прекрасно.

— Но я не забыл и о твоем вкладе в это открытие, Нико. Я решил назвать эту отвратительную, неизвестно откуда вылезшую глыбу, под которой нам пришлось проползать, перекинувшись поперек реки наподобие моста, «Шишка Хела». Ну, что ты об этом думаешь?

— О большем я не мог бы и мечтать.

— Ты прав. Мы собираемся идти дальше?

— Как только я сориентируюсь.

Хел опустился на колени, положив перед собой блокнот и компас, и при свете лампочки на шлеме быстро произвел расчеты расстояния и направления; он делал так приблизительно через каждые сто метров с того момента, как они вышли из своего лагеря у подножия каменного холма. Сделав необходимые записи, он снова убрал блокнот в непромокаемый пакет.

— Готово. Пошли.

Осторожно перебираясь с одного валуна на другой, протискиваясь сквозь трещины и расселины, прокладывая путь по склонам каменного массива, опрокидывая вниз куски камня величиной с небольшие деревенские хижины, они начали спускаться. Подземная река, служившая им до сих пор нитью Ариадны, терялась под бесчисленными нагромождениями валунов, извиваясь, разветвляясь и вновь сливаясь воедино, сплетая и расплетая тысячи своих нитей, струившихся по сланцевому полу пещеры далеко внизу. Недавние обвалы создали сумасшедший хаос ненадежных, покачивавшихся в неустойчивом равновесии булыжников и каменных плит, дикий, невероятный наклон которых, казалось, отрицал все законы земного притяжения, внося в окружающее дух безумного карнавального веселья, ярмарочного балагана. Ручеек здесь, например, струился вверх по склону сланцевой плиты, а то, что выглядело горизонтальной плоскостью, на самом деле оказывалось крутым, чуть ли не вертикальным откосом. Равновесие здесь можно было сохранять только ощупью, с помощью чувств и интуиции; зрение было бесполезно, оно ничем не могло помочь; им приходилось двигаться по компасу, так как их внутреннее чувство направления было искажено этой извилистой, петляющей дорогой сквозь головокружительное безумие хаоса. Проблема отыскать здесь путь была прямо противоположна той, что встает перед космонавтом, бредущим по ровному, невыразительному лунному ландшафту. Это беспорядочное изобилие разнообразных форм сбивало с толку, перегружая память. А темнота, уплывающая вверх, угнетающе действовала на сознание, потолок давил своим иссеченным невидимым куполом, грозящим обвалом гигантских глыб, одной десятитысячной части которых было достаточно, чтобы расплющить их, как муравьев.

Когда позади остался двухчасовой путь длиной в пять сотен метров, они смогли разглядеть дальний конец пещеры, где потолок полого спускался вниз, соединяясь с ощерившейся острыми, зазубренными осколками грудой недавно упавших камней. Последние полчаса вокруг них раздавался, постепенно нарастая, какой-то звук; он возникал так медленно, обтекая их со всех сторон, что они не замечали его до тех пор, пока не остановились, чтобы сделать передышку и нанести на карту пройденный отрезок пути. Тысячи нитей невидимого потока сплетались внизу все теснее и теснее, и музыка воды, наполнявшая пещеру, была богата самыми различными, дополнявшими друг друга звуковыми оттенками, от тоненького, высокого посвистывания цимбал до низкого, глухого уханья барабанов и тамбуринов. Где-то там, где потолок, сливаясь с грудой скальных обломков, преграждал выход из пещеры, — низвергался большой водопад.

Больше часу Николай и Ле Каго бродили взад и вперед вдоль этой каменной стены, пытаясь протиснуться и в расселины, и в треугольные проемы, образованные наклонными, прижавшимися друг к другу вершинами каменных плит, но так и не смогли пробраться сквозь этот завал. В этой сравнительно недавно образовавшейся части пещеры не было валунов, здесь громоздились только неровные куски камня, многие из которых были величиной с фронтон деревенского дома; некоторые дыбились, другие просто валялись; были и такие, что опирались друг на друга под самыми невероятными углами или, держась на другом обломке, как на кронштейне, на три четверти повисали над пустотой. И все это время густой, неумолчный грохот водопада манил их к себе, толкая на поиски прохода.

— Давай-ка отдохнем и соберемся с мыслями! — крикнул Ле Каго, стараясь перекричать шум. Усевшись на небольшой обломок каменной глыбы, он стянул с плеч рюкзак и стал шарить внутри него, доставая еду: галеты, сыр и xoritzo. — Ты что, не собираешься перекусить?

Хел покачал головой. Он что-то царапал в своем блокноте, занося в него короткие, четкие записи о направлении и гораздо менее точную информацию об углах наклона, сделанные на глазок, поскольку клинометр его брантоноаского компаса был абсолютно бесполезен в этом первозданном буйстве каменных форм.

— Может быть, там, за этой стеной, находится выход на поверхность, к устью? — спросил Ле Каго.

— Нет, не думаю, — ответил Хел. — Мы прошли еще только немногим более половины пути до Торран Ольсартэ; к тому же мы на пару сотен метров выше тех мест.

— И мы даже не можем спуститься к воде и высыпать в нее порошок. Проклятая стена! И, что хуже всего, — у нас почти кончился сыр. Куда это ты собрался?

Хел, сбросив свой рюкзак, начал не спеша взбираться на стену.

— Хочу взглянуть, что там на вершине этого пригорка.

— Возьми немного левее!

— Почему? Ты что, видишь там что-нибудь?

— Нет. Но траектория твоего будущего полета проходит прямо через то место, где я сижу, а я слишком удобно устроился, чтобы куда-нибудь двигаться.

Они не возлагали слишком больших надежд на обследование верхней части завала, поскольку, даже если там и найдется щель, через которую можно протиснуться наружу, они в результате окажутся прямо над водопадом и вряд ли сумеют пройти сквозь его грохочущие, ревущие струи. Однако ни у основания, ни по бокам завала прохода найти не удалось, так что оставалось только попытать счастья на вершине.

Спустя полчаса Ле Каго услышал над своей головой какой-то звук. Он закинул голову, направляя наверх луч света своей лампочки, Хел, в полной темноте, спускался вниз. Добравшись до основания, он почти упал на каменную плиту, затем, откинувшись на спину, лег на свой рюкзак, прикрывая лицо рукой. Он был совершенно без сил и дышал часто, тяжело, с трудом приходя в себя; лампочка на его шлеме была разбита.

— Ты уверен, что не хочешь перекусить? — поинтересовался Ле Каго.

Глаза Николая были закрыты, грудь тяжело вздымалась каждый раз, как он глубоко втягивал воздух в легкие, пот струился по его лицу, несмотря на сырость и холод, царившие в пещере; не открывая глаз, он ответил на безжалостную шутку своего друга баскским вариантом жеста, который можно перевести на язык любого народа примерно как «Накося, выкуси!» — а именно: зажал большой палец в кулаке и сунул его под нос Ле Каго. Затем, снова уронив руку, он продолжал лежать, глубоко, с хрипом вдыхая в себя воздух. В горле у него так пересохло, что трудно было даже глотать. Ле Каго протянул ему свой xahako, и Хел жадно принялся пить. Поскольку света у него теперь не было, он нащупал горлышко меха зубами, а затем, отведя его назад, направил тонкую струйку вина себе в рот. Он крепко сжимал мех, чувствуя, как вино освежает ему горло, и все пил и пил, так долго, что Ле Каго начал беспокоиться.

— Ну? — ворчливо забормотал он. — Нашел ты проход?

Хел широко улыбнулся и кивнул.

— И куда же ты вышел?

— В тупик прямо над водопадом.

— Проклятье!

— Да нет, все нормально, я думаю, можно будет обойти его справа и спуститься там, куда долетают только брызги.

— А ты пробовал?

Хел пожал плечами и показал на свою разбитую лампочку.

— Одному мне было не справиться. Нужно, чтобы ты страховал меня. Там, наверху, есть для этого удобная площадка.

— Ты не должен был так рисковать, Нико. Когда-нибудь ты просто убьешься, а потом сам же пожалеешь об этом.

Протиснувшись сквозь безумную путаницу узких, извилистых проходов и остановившись рядом с Хелом на скалистом выступе прямо над грохочущим внизу водопадом, Ле Каго замер, пораженный, не в силах выразить переполнявших его чувств. Вода падала вниз с большой высоты, а вокруг, в тихом, недвижном воздухе, парил густой белый туман; он клубился вдоль всего этого громадного водяного столба, словно пар над прогретой до 40°, пышущей жаром ванной. Сквозь туман они различали только кипящую пену верхних струй воды под ногами да несколько метров склизкого каменистого спуска по сторонам выступа, на котором они стояли. Хел повел Ле Каго направо, туда, где выступ сужался до нескольких сантиметров, но не кончался, огибая проход, по которому они выбрались из пещеры. Это был старый, истертый и закругленный уступ, очевидно, раньше он являлся одним из порогов водопада. Оглушительный рев воды заглушал все слова, так что объясняться тут можно было только знаками. Хел указал Ле Каго на обнаруженную им еще прежде «хорошую» площадку — каменистую насыпь, на которой тот с трудом уместился. Баск обвязал страховочную веревку вокруг пояса Хела и стал ждать, пока тот проложит для них обоих путь вниз по скале рядом с ревущей водой. Спуск этот пролегал сквозь туман, через пену клубящихся брызг, однако находился в стороне от основной водной массы. Ле Каго не переставая ворчал по поводу этой «хорошей» площадки, примащиваясь кое-как на узком уступе и вбивая страховочный крюк в известняк у себя над головой. Впрочем, крюк, вбитый в мягкий камень, был, скорее, не реальной, а психологической поддержкой.

Хел начал спуск, останавливаясь каждый раз, когда он находил одновременно опору для обеих ног и подходящую щель в камне, в которую можно было вбить крюк и протянуть веревку через карабин. На счастье, здесь было за что уцепиться и куда поставить ногу; по-видимому, поток воды только недавно поменял траекторию своего падения, не успев за такое короткое время изгладить все выбоины и щербины на поверхности скалы. Наибольшая трудность возникла из-за веревки, привязанной наверху. К тому времени как Николай спустился на двадцать метров и пропустил шнур через восемь карабинов, тянуть провисшую и напитавшуюся водой веревку через такое количество зажимных колец, усиливая, таким образом, ее трение, стало опасным; не менее опасным было и висеть на ней, не имея почти никакой опоры под ногами. Страховка его, естественно, ничего не стоила: в тот момент, когда Ле Каго стравливал фал еще на несколько метров, баск почти наверняка не смог бы удержать друга в случае, если бы тот вдруг соскользнул вниз.

Николай медленно, дюйм за дюймом, продвигался вниз, окутанный плотной пеленой тумана, пока наконец маслянистая, серебристо-черная полоса воды не оказалась всего лишь в каком-нибудь футе от лампочки на его шлеме; тогда он остановился, готовя себя к самому решительному моменту спуска.

Первым делом ему нужно будет закрепить целую связку крючьев, чтобы не зависеть от Ле Каго, который, не видя его сверху, может задержать веревку как раз в тот момент, когда Хел будет находиться под водой, вслепую выискивая невидимую опору. Ему придется принять на свою спину и плечи всю тяжесть падающей воды. Нужно ослабить веревку настолько, чтобы свободно двигаться сквозь водяной столб, ведь он не сможет вздохнуть, пока не пройдет через него. С другой стороны, чем больше будет ослаблена веревка, тем ниже он упадет, если напор воды неожиданно собьет его с ног. Николай решил, что трех метров свободной веревки будет вполне достаточно. Он хотел было отпустить ее еще больше на тот случай, если запас слабины кончится, а он все еще будет находиться под водой, но по здравом размышлении понял, что три метра — это тот рациональный радиус, по траектории которого он в любом случае сможет откачнуться в сторону от падающих водяных струй, если нечаянно сорвется. Тогда он по крайней мере не захлебнется и не утонет, хотя и будет болтаться в центре водопада.

Хел медленно приближался к плотной, металлически поблескивающей ленте воды, и вскоре голова у него закружилась. Николая охватило ощущение, будто вода стоит неподвижно, а его собственное тело поднимается вверх сквозь этот грохот, рев и туман. Он протянул руку вперед; стена воды раздвинулась и тут же вновь сомкнулась вокруг его запястья тяжелым пульсирующим браслетом; он стал ощупывать камень в поисках глубокой трещины или расселины, которая могла бы стать хорошей опорой. Пальцы его наконец натолкнулись на узкую, неровную, скрытую водой щель. Она оказалась ниже, чем Николаю хотелось бы. Он понимал, что вода, обрушившись на его спину, будет толкать его вниз, так что лучше было бы, чтобы опора находилась повыше; тогда его пальцы под напором воды только крепче втискивались бы в расселину. Но это была единственная трещина, которую он смог найти, а плечо его уже стало уставать, и Николай опустил руку. Он сделал несколько глубоких вдохов, каждый раз полностью выдыхая воздух, так как знал, что человек обычно начинает задыхаться не от недостатка кислорода в легких, а, скорее, от чрезмерного скопления в них двуокиси углекислого газа. Последний раз он вздохнул особенно глубоко, во всю силу своих легких. Затем, выдохнув воздух примерно на треть, нырнул в водопад.

Это было смешно и в корне меняло все дело.

Пелена падающей воды оказалась менее двадцати сантиметров толщиной, и он, нырнув в нее, тут же вынырнул по другую ее сторону, обнаружив, что стоит на удобном, расположенном под прямым углом к скале уступе; уступы и дальше шли вниз, образуя лесенку, так что даже мальчишка мог бы спокойно спуститься по ним.

Все было настолько очевидно, что не стоило ничего проверять, а потому Хел, откачнувшись на веревке обратно через водяную завесу, стал карабкаться наверх, туда, где на своем крохотном каменном выступе, словно на насесте, сидел Ле Каго. Поднявшись, Николай объяснил другу, как им повезло и как удачно все складывается. Из-за дикого грохота водопада ему пришлось наклониться к самому уху Беньята, так что их каски столкнулись. Веревку они решили оставить на месте, чтобы легче было возвращаться, и, спускаясь друг за другом, очутились наконец у основания булыжной лесенки.

Как ни странно, теперь они смогли спокойно переговариваться, почти не повышая голоса; завеса воды, точно звуконепроницаемая стена, отгораживала их от только что покинутого мира, и тут, за нею, было гораздо тише, чем там. По мере того как они спускались, водопад постепенно словно иссякал; большая часть льющейся сверху воды разлеталась брызгами, обращаясь в туман, так что масса падающего потока на дне провала была значительно меньше, чем наверху. Масса воды рассеивалась в воздухе, и спелеологи теперь шли под проливным дождем. Николай и Ле Каго осторожно продвигались сквозь слепящий глаза водяной пар по скользким, гладким, до блеска выскобленным камням. Они шли, не останавливаясь, и туман постепенно рассеивался, а шум водопада удалялся, затихая позади. Наконец они оказались в каком-то чистом и темном пространстве и, остановившись, огляделись вокруг. Зрелище было восхитительное. Перед ними открылась граненая, ромбовидная пещера, еще более громадная и величественная, чем вызывающий в душе трепет «Хаос Ле Каго», пещера, казалось, созданная для туристов, но не доступная ни одному из них.

Конечно, это было излишеством, но любопытство пересилило, и Ле Каго поджег еще одну порцию магниевого порошка.

У спелеологов захватило дух! Позади них вздымались облака пара; медленно, лениво они вскипали, кружась, пока их не засасывало обратно водоворотами ледяных струй. Все вокруг них было влажным, как после дождя; стены пещеры были инкрустированы кристаллами арагонита, поблескивающими в свете колеблющегося пламени. Поток камней, низвергавшийся когда-то вдоль северной стены, теперь застыл, разлившись внизу, словно озеро затвердевшего сахарного сиропа или растаявшей карамели. В восточном углу пещеры с потолка свисали перехлестывающие друг друга кулисы из известкового шпата, нежные и тонкие, как лезвие бритвы. Возникало впечатление, что они слегка колышутся, колеблясь от легкого ветерка, неощутимого в недвижном воздухе. В западной стороне переливающегося всеми цветами радуги пространства расположились целые заросли изящных, острых, прозрачных, как хрусталь, сталактитов, устремленных вниз, к неуклюжим, кряжистым, массивным сталагмитам; то тут, то там этот зачарованный лес вдруг рассекался могучей, монолитной колонной, возникшей от слияния этих антиподов, извечных стражей подобных пещер.

Николай и Ле Каго не произнесли ни слова, пока пламя, разбрызгивая оранжевые искры, не погасло и в глазах у них вместо сверкающих кристаллов арагонита не заплясали черные точки. Тогда они принялись не спеша прилаживать дополнительные лампочки к своим шлемам, чтобы те своими слабенькими лучиками осветили им путь. Когда Ле Каго заговорил, его голос прозвучал необычайно тихо:

— Мы назовем ее «Пещера Зазпиак Бат».

Хел кивнул. Zazpiak bat — «Пусть семь станут одной» — девиз тех, кто боролся за объединение семи баскских провинций в единую Транспиренейскую Республику. Безумная, оторванная от реальности мечта; казалось маловероятным, что она когда-нибудь осуществится, да никто, по правде говоря, и не хотел этого; но это было настоящее дело для мужчин, которые предпочитают романтику борьбы надежной и спокойной безопасности скучного, бесцветного существования, мужчин, которые могли быть жестокими или ограниченными, но никогда не были мелкими подлецами или трусами. Так что сказочная, недоступная пещера по справедливости должна была стать символом чудесной, заветной и недосягаемой страны, о которой мечтали баски.

Хел присел на корточки и наскоро произвел измерения, с помощью клинометра определив высоту и угол наклона водопада, оставшегося позади; затем быстро, в уме подсчитал что-то.

— Мы спустились почти на уровень Торран Ольсартэ. Выход реки на поверхность должен быть где-то совсем рядом, у нас над головой.

— Хорошо, — сказал Ле Каго, — но где же река? Куда ты подевал ее?

Река и вправду исчезла. Разбитая водопадом на тысячи крохотных струек, она, вероятно, ушла в толщи камня сквозь многочисленные трещины и расселины и теперь катит свои воды где-то там, в недрах горы. Можно было предположить два варианта. Или она снова вынырнет внутри пещеры где-нибудь впереди них, или же окончательно провалилась под землю и теперь появится неведомо где. Последний вариант был для спелеологов большой неудачей, так как лишал их надежды достойно завершить экспедицию, проплыв по течению реки и вынырнув вместе с ней на воздух, к открытому небу. Тогда и добросовестное дежурство баскских парней у выхода реки на поверхность тоже становилось бессмысленным.

Исследователи двинулись через «Пещеру Зазпиак Бат»; Ле Каго теперь шел впереди, как и всегда, когда путь становился относительно легким. Оба они знали, что Николай незаменим, когда надо карабкаться по скалам; Ле Каго ни к чему было признавать это вслух, да и Хел никогда специально этого не подчеркивал. Они просто автоматически менялись местами, в зависимости от того, где пролегал их путь. Хел возглавлял их маленькую группу, когда нужно было пробираться сквозь длинные стволы шахт, спускаться по крутым, обрывистым склонам или огибать узкие, нависшие над пропастью карнизы; когда же они входили в пещеры, отличавшиеся необычным, эффектным, бросающимся в глаза рельефом, Ле Каго выходил вперед, «открывая» их и давая им названия.

Идя впереди, неутомимый баск проверял, как звучит его голос под сводами пещеры, напевая одну из тех бесконечных, заунывных, тянущихся на одной ноте баскских мелодий, которые ясно показывают, каким твердым и непоколебимым может оставаться народ, как стойко он может противостоять какому-либо искушению впасть в украшательство. Песня Ле Каго строилась на том типичном для басков, исключительно им свойственном звукоподражании, которое, выходя за пределы простого воспроизведения звуков, передает душевное, эмоциональное состояние человека, В припеве песни говорилось о том, как неряшливо (kimmarra) выполняет работу человек, который спешит и суетится.

Ле Каго перестал петь только когда дошел до конца граненой, ромбовидной пещеры и остановился перед широкой, с низко нависшим потолком галереей, распахнутой им навстречу, словно черный беззубый рот, осклабившийся в усмешке. Как оказалось, у нее и вправду был заготовлен для долгожданных гостей веселенький сюрприз.

Ле Каго направил луч своей лампочки в проход. Он шел слегка под уклон, но угол спуска был не более 15°, и потолок также оказался достаточно высоким, чтобы человек мог под ним спокойно выпрямиться в полный рост. Ну и ну, да это просто широкий, удобный проспект, настоящий бульвар для прогулок! И, что самое интересное, он был, вероятно, последним в этой сети подземных переходов. Ле Каго сделал шаг вперед… и упал, громыхая всем своим снаряжением.

Пол галереи был покрыт густым слоем раскисшей известковой глины, жирным и скользким, как колесная мазь, и, опрокинувшись на спину, Ле Каго заскользил вниз по наклонному проходу, не очень быстро поначалу, но совершенно беспомощно барахтаясь, не в силах остановить скольжение. Он ругался и проклинал все на свете, пытаясь за что-нибудь ухватиться, но все вокруг него было покрыто все той же склизкой грязью, и поблизости не было ни камней, ни каких-либо выступов, за которые можно было бы зацепиться. Все его отчаянные попытки привели только к тому, что он перевернулся и ехал теперь спиной вперед, полусидя, полулежа, разъяренный, беспомощный и невероятно смешной. Скольжение стало набирать скорость. Стоя у отверстия глинистой шахты, Хелу оставалось только наблюдать, как огонек на шлеме баска становится все меньше, потихоньку превращаясь в тоненький лучик далекого маяка. Он ничего не мог сделать. Все это выглядело очень смешно, но если этот туннель заканчивается обрывом…

Туннель не заканчивался обрывом. Хел никогда еще не встречал такой длинной глинистой трубы. Отъехав на весьма приличное расстояние, метрах в шестидесяти от входного отверстия огонек наконец замер. Из глубины прохода не доносилось ни звука. Хел испугался, что баска ударило обо что-нибудь головой при спуске и он потерял сознание.

Вдруг до него из глубины прохода долетело такое рычание, такой рев ярости и гнева, что слов в нем невозможно было разобрать — они раскатывались под сводами туннеля, множась, сливаясь в какой-то неясный гул, но в интонации нельзя было ошибиться — это был вопль раненого, оскорбленного достоинства. Одну фразу в этих раскатах гулкого эха Николай все-таки разобрал:

— …клянусь изрешеченными яйцами Святого Себастьяна!

Так, значит, Ле Каго цел и невредим. Все это было бы даже забавным, но он уволок с собой вниз единственный оставшийся у них моток веревки, а даже этот могучий баскский буйвол не смог бы забросить его вверх по склону на шестьдесят метров.

Хел испустил глубокий вздох. Ему придется вновь пересечь «Пещеру Зазпиак Бат», подняться по булыжной лесенке, вынырнуть из ледяных струй и потом в холодных парах и брызгах вскарабкаться по скале на тот уступ, где они оставили веревку, чтобы легче было возвращаться. От одной этой мысли он сразу почувствовал усталость.

Однако… Николай стянул с плеч рюкзак. Нет смысла тащить его с собой. Потом он крикнул в отверстие трубы, выкрикивая каждое слово отдельно, так, чтобы эхо не могло его заглушить:

— Я… иду… за… веревкой!

Пятнышко света внизу задвигалось. Ле Каго поднимался на ноги.

— Почему же… ты… все… еще… здесь?! — долетел до Хела ответный крик. Внезапно огонек исчез, и эхо раскатило по туннелю громкий всплеск, сопровождаемый целой мешаниной других звуков; Ле Каго яростно рычал, отплевывался и ругался. Затем огонек появился вновь.

Хохот Хела заполнил тоннель. Ле Каго, по всей вероятности, свалился в реку, которая там, внизу, должно быть, снова выходила в пещеру. Оплошность, простительная только новичку!

Эхо, прокатившееся по глинистой трубе, донесло до него вопль Ле Каго:

— Я… убью… тебя… когда… ты… спустишься… сюда!

Хел снова рассмеялся и отправился назад, к водопаду.

Три четверти часа спустя он вернулся к отверстию глинистой трубы и закрепил веревку, вбив крюк в здоровенную расселину.

Поначалу Хел пытался скользить на ногах, держась руками за веревку, но это оказалось невозможным. Размокшая глина была слишком скользкой. Почти сразу же он очутился на собственном заду и поехал ногами вперед, чувствуя, как клейкая, черная, густая глина, смешанная с галькой и осколками камней, холмиком вздымается у него между ног, стекает вдоль бедер. Это была отвратительная, липкая смесь, низкое, недостойное препятствие, достаточно трудное, но лишенное достоинства истинных преград, воздвигая которые пещера бросает вызов человеку. Это было дурацкое препятствие, досадное и раздражающее, как писк комара, и преодоление его не приносило славы. Покрытые изнутри склизкой глиной трубы ничего, кроме презрения, не вызывают у тех исследователей пещер, которые имеют несчастье в них вляпаться.

Когда Хел съехал вниз, он увидел Ле Каго: тот сидел на гладкой, ровной плите, дожевывая пресную галету и кусок xoritzo. Баск не обратил внимания на появление Хела; вид у него был мрачный, надутый — он все еще переживал свой бесславный спуск и был насквозь мокрый после недавнего купанья.

Хел огляделся. Сомнения не оставалось — это конец сети естественных подземелий. По объему эту каверну можно было бы сравнить с небольшим крестьянским домом или с одной из гостиных в его замке в Эшебаре. Очевидно, вода время от времени заливала ее — стены пещеры были гладкие, отшлифованные, а пол ровный и чистый. Плита, на которой закусывал Ле Каго, покрывала площадь пола пещеры на две трети, а в дальнем углу ее виднелось четкое углубление в виде куба. Это был правильной формы «винный погреб», отстойник, представлявший собой самую нижнюю точку этой системы пещер. Хел подошел к Краю «винного погреба» и направил во мрак луч света.

Стенки куба были ровные, и, казалось, слезть вниз не составляло никакого труда. Николай с удивлением поинтересовался, почему это Ле Каго не спустился туда, чтобы стать первым человеком, достигшим конечной точки пещерного лабиринта.

— Я приберегал его для тебя, — объяснил Ле Каго.

— Благородный душевный порыв? Тебя внезапно охватило непреодолимое желание вести честную игру?

— Вот именно.

Это выглядело подозрительным. Баск до мозга костей, Ле Каго тем не менее воспитывался во Франции, а понятие честной игры совершенно чуждо мышлению французов, людей, которые произвели на свет целые поколения аристократов, но ни одного джентльмена. В их языке существует только одно слово, обозначающее честь, да и то оно позаимствовано у англичан.

И все же не имело смысла торчать здесь столбом, оставляя дно этого «винного погреба» девственным и нетронутым. Хел посмотрел вниз, выискивая подходящие точки опоры.

…Минуточку! А как же всплеск. Ле Каго упал в воду. Где же это было?

Очень осторожно Хел опустил носок своего ботинка в «винный погреб». Почти тотчас же он вошел в воду, разрезая ее поверхность, столь прозрачную и чистую, что ее совсем не было видно; казалось, что куб абсолютно пуст. Каждая трещинка на дне его выделялась так отчетливо, что никому и в голову не пришло бы, что она находится под водой.

— Ах ты, негодяй! — прошептал Хел. Потом рассмеялся: — Так ты таки слезал вниз, а, признайся?

Как только Хел вытащил ногу из воды, рябь исчезла. Видно, где-то там, внутри, располагалась воронка с необычайно сильной тягой, потому что вода тут же снова сомкнулась, став совершенно ровной и гладкой. Опустившись на колени около отстойника, Хел стал с восхищением его разглядывать. При ближайшем рассмотрении поверхность его оказалась вовсе не такой уж спокойной; просто сильное течение, уходившее вниз, держало ее как бы в натянутом состоянии. Сунув палец в воду, Николай почувствовал, как его с силой потянуло вниз, а вокруг него все закружилось, будто в маленьком водовороте. На дне отстойника находилось треугольное отверстие, через которое, должно быть, река выходила к своему устью. Подобные озерца встречались Николаю в пещерах и раньше, вода в них была совершенно неподвижной, без каких-либо пузырьков или волн, которые указывали бы на течение, и казалась прозрачной, как стекло, из-за того, что ее очищали минералы и микроорганизмы.

Хел внимательно осмотрел стены маленького подземного зала, стараясь обнаружить на них следы, которые указывали бы, до какого уровня здесь поднималась вода. Очевидно, ее отток через треугольное отверстие внизу был относительно постоянным, в то время как объем воды и уровень подземной реки менялся в зависимости от числа выпадавших дождей и от количества влаги, просачивавшейся сверху. Вся эта пещера и та глинистая труба служили чем-то вроде резервуара, который вбирал в себя разницу между притоком и оттоком воды. Это объясняло наличие жидкой глины и ила так глубоко под землей. Без сомнения, не раз случалось так, что пещера, в которой они сейчас сидят, целиком заполнялась водой, которая затем вливалась в ту длинную трубу. Так что, когда шли сильные ливни, водопад, оставшийся позади них, стекал, очевидно, в неглубокое озеро, которым становился в такие дни пол «Пещеры Зазпиак». Теперь понятно, почему они видели там такие мощные, кряжистые сталагмиты. Приди они сюда в другой раз, скажем, через неделю после проливных дождей, и их путешествие закончилось бы гораздо раньше. Николай и Ле Каго собирались в одну из следующих экспедиций спуститься в скубе по подземной реке к ее устью, если бы, конечно, расчет времени по тесту, проведенному с помощью красящего порошка, показал, что это осуществимо. Но если бы они наткнулись на озеро в той граненой пещере наверху, то маловероятно, что Хел отыскал бы эту, покрытую глиной и илом трубу под водой и этот «винный погреб». Им повезло, что они спустились сюда после длительной засухи.

— Ну? — произнес Ле Каго, глядя на свои часы. — Будем мы бросать порошок или нет?

— А сколько сейчас времени?

— Скоро одиннадцать.

— Давай подождем, пока будет ровно. Так легче делать расчеты.

Хел посмотрел вниз, на прозрачный, как стекло, невидимый прямоугольник воды. Трудно было поверить, что там, на дне, среди отчетливых, видных до мельчайших подробностей выбоин и неровностей пола, течение с невероятной скоростью несется куда-то, засасывая и увлекая за собой все, что в него попадет.

— Хотелось бы мне знать две вещи, — сказал он.

— Только две?

— Мне хотелось бы знать, какова здесь скорость течения. И еще я хотел бы знать, чисто ли в той треугольной воронке.

— Предположим, результаты хронометража окажутся благоприятными, скажем — десять минут. Ты что, решишься тогда нырнуть в эту лоханку, когда мы в следующий раз спустимся сюда?

— Конечно. Даже если для этого потребуется пятнадцать минут.

Ле Каго покачал головой.

— Понадобится слишком много веревки, Нико. Пятнадцать минут через такую трубу, как эта, означают, что мне нужна будет длиннющая веревка, чтобы вытаскивать тебя против течения, если с тобой что-нибудь случится. Нет, не выйдет. Десять минут — это максимум. Если окажется дольше, придется бросить это дело. В конце концов, не так уж плохо оставить природе несколько ее тайн.

Ле Каго, без сомнения, был прав.

— У тебя есть в рюкзаке хлеб? — спросил Хел.

— А что ты собираешься с ним делать?

— Бросить в воду.

Ле Каго отрезал кусок от своего батона и кинул ему, Хел осторожно положил его на поверхность воды в отстойнике и стал наблюдать. Хлеб медленно погружался, подрагивая и кружась в невидимых водоворотах. Зрелище было жутковатое и какое-то нереальное; спелеологи следили за куском как зачарованные, не в силах оторвать от него глаз. Затем внезапно, как по волшебству, хлеб исчез. Течение подхватило его и увлекло в трубу так быстро, что человеческий глаз не смог бы за этим уследить.

Ле Каго тихонько присвистнул.

— Не знаю, Нико. Выглядит это жутко. Но Хел мысленно уже составлял предварительный план действий. В трубу нужно будет обязательно опустить сначала ноги; бросаться в нее головой вниз было бы самоубийством — никто ведь не знает — вдруг там окажется какой-нибудь выступ, не очень-то приятно было бы впилиться в него. Хотя, с другой стороны, ему хотелось бы двигаться головой вперед; тогда он смог бы отталкиваться ногами, помогая Ле Каго.

— Не нравится мне это, Нико. Эта маленькая дырочка может погубить твою задницу и, что хуже всего, уменьшить число моих почитателей на одного человека. К тому же ты не должен забывать: смерть — штука серьезная. Если человек умирает, имея на душе хотя бы один грех, он прямиком попадает в Испанию.

— У нас еще есть пара недель, чтобы все обдумать. Когда мы выберемся отсюда, мы все обсудим и посмотрим, стоит ли тащить вниз скубу со всем оборудованием, К тому же порошок может показать, что труба слишком длинная, так что, может быть, не о чем будет говорить. Который час?

— Почти одиннадцать.

— Тогда давай доставать наш порошок. Флуоресцентный краситель, который они принесли с собой, был упакован в двухкилограммовых мешках. Хел вытащил их из рюкзаков, а Ле Каго обрезал у пакетов уголки и поставил их рядышком на край «винного погреба». Когда секундная стрелка подошла к цифре «двенадцать», они столкнули мешки вниз. Точно ярко-зеленый дымок окрасил прозрачную воду, просачиваясь из разрезов, по мере того как пакеты опускались на дно. Два из них мгновенно исчезли в треугольном отверстии трубы, но другие два продолжали лежать на дне; цветные горизонтальные струйки, вырываясь из них, исчезали в трубе, пока наконец Мешки не опустели; тогда их тоже подхватило и унесло течением. Через три секунды вода снова была прозрачна и неподвижна, как стекло.

— Нико? Я решил окрестить это маленькое озерцо «Душа Ле Каго».

— О?

— Да. Потому что оно такое же чистое, светлое и прозрачное.

— И коварное, и опасное?

— Знаешь, Нико, я начинаю подозревать, что ты неисправимый прозаик. Это твой большой недостаток.

— Не бывает людей совершенных.

— Говори только о себе.

Обратный путь к конусу из валунов они проделали сравнительно быстро. Новая, только что открытая ими сеть пещер была, невзирая ни на что, довольно чистой и не такой уж трудной для прохождения, без длинных и узких лазов, через которые нужно было пробираться ползком. Николаю и Ле Каго не приходилось огибать каменные завалы или думать о том, как перебраться через пропасть или какую-нибудь неизвестно откуда взявшуюся яму, — ничего подобного здесь не было, ибо подземная река несла свои воды по твердому, выложенному кристаллическим сланцем руслу.

Юноши-баски, клевавшие носом около лебедки, были немало удивлены, услышав их голоса в наушниках полевых телефонов на несколько часов раньше, чем ожидалось.

— У нас есть для вас сюрприз, — сообщил один из парней.

— Какой? — полюбопытствовал Ле Каго.

— Подождите, Вот подниметесь — сами увидите. Долгий подъем на веревке с верхушки каменного конуса до первого «штопора» — спиралевидной расселины — был невероятно тяжелым и изматывающим для обоих. Они висели в воздухе во всем своем парашютном снаряжении, перетянутые лямками и ремнями. Диафрагма и грудная клетка спелеолога в подобных ситуациях так сжималась, что известны были случаи, когда люди задыхались во время таких подъемов. Именно сжатие диафрагмы стало причиной смерти Иисуса Христа на кресте, — заметил, отдуваясь, Ле Каго и тут же подверг свое сообщение комментариям.

Сочувствуя своим старшим друзьям, борющимся за каждый глоток воздуха, парни, работавшие на тихоходной лебедке, героически крутили педали, пока наконец спелеологи не обрели опору под ногами, втиснувшись в спиралевидный проход, где можно было немного отдохнуть, вновь наполняя свои легкие кислородом.

Хел поднимался вторым; все основное оборудование и снаряжение он оставил внизу для будущих экспедиций. Ослабив веревку, он пробрался через двойной угол, откуда оставался уже только короткий подъем на веревке по прямой до самого выхода из gouffre. И вот он вынырнул из шахты, из ее слепящей тьмы… в слепящую белизну.

Пока Хел и Ле Каго находились под землей, в природе и в атмосфере все удивительно перевернулось, и чудо это, опустившись на горы, сотворило опаснейший из метеорологических феноменов — «уайтаут»[20].

Вот уже несколько дней Хел и его товарищи по экспедиции знали, что все идет к этому и «уайтаут» неминуем; как и все баски из От Соул, они постоянно подсознательно отмечали малейшие изменения в природе, читая их, точно открытую книгу, следя за ярким, выразительным баскским небом, наблюдая, как господствующие в нем ветры сменяют друг друга в своем древнем и неизменном круговороте по всем румбам компаса. Первым появляется «Ипхарра» — северный ветер; он сметает с неба все облака и, расчищая его, придает баскскому небу холодный, зеленовато-голубой, сияющий цвет, чуть подкрашивая и окутывая нежной дымкой далекие горы. «Ипхарра» дует недолго; вскоре, перелетев на восток, он превращается в прохладный «Идузки-хайзэа» — «солнечный ветер», который поднимается каждое утро и стихает на закате, создавая такой удивительный парадокс, как прохладные полдни и теплые вечера. Воздух делается влажным и чистым; очертания окрестностей в нем кажутся очень резкими и четкими, особенно в те минуты, когда солнце опускается уже низко, и его лучи, наискосок пронзая купы деревьев и кустов, отчетливо, словно тоненькими кисточками, прорисовывают на них каждую веточку, каждый листик; однако эта же влага расплывчатой голубизной заливает горы в отдалении, смягчая их очертания, делая неразличимой границу между землей и небом. Однажды утром вы выглядываете в окно и видите, что воздух — удивительно прозрачен, а горы на горизонте сбросили свою голубоватую дымку и четким кольцом замкнулись вокруг долины, точно приблизившись; их острые, как лезвия клинков, очертания словно выгравированы в жгучей, пылающей синеве неба. Наступает время «Хего-чуриа» — «белого юго-восточного ветра». Осенью «Хего-чуриа» царит иногда в природе по целым неделям; это самый величественный и прекрасный сезон в Pays Basque[21]. С непререкаемостью извечно справедливой кармы вслед за сияющим торжеством славного «Хего-чуриа» идет яростный «Хайзэ-хегоа», иссушающий южный ветер, который с ревом бушует на склонах гор, срывая ставни с окон, стаскивая с крыш черепицу, с треском переламывая тонкие, слабые деревца, поднимая на дорогах слепящие вихри песка и пыли, В истинно баскской манере, в которой парадокс является нормальным ходом вещей, грозный, опасный южный ветер оказывается при соприкосновении с ним теплым и мягким, как бархат. Даже тогда, когда он яростно ревет внизу, в долинах, и ночи напролет бьется о стены деревенских домов, сотрясая их до основания, звезды в небе остаются все такими же яркими, сверкая совсем низко над головой. Этот капризный, своенравный и необузданный ветер иногда внезапно стихает, и тишина тогда похожа на короткое затишье после артиллерийской пальбы, затем вновь начинает дуть со всей своей неистовой силой, разрушая то, что было создано человеком, и проверяя на прочность, а заодно и придавая новую форму тому, что создано Богом. Он горячит кровь и раздражает нервы непрерывным пронзительным завываньем по углам и стоном в печных трубах, Переменчивый и опасный, прекрасный и безжалостный, терзающий нервы и чувственно-сладострастный, «Хайээ-хегоа» часто используется в баскских поговорках как символ Женщины, Истощив в конце концов свои силы, южный ветер поворачивает к западу, неся дожди и тяжелые грозовые тучи, серыми волнами вздымающиеся к небесной бездне и сверкающие серебром по краям. Одна из старых баскских поговорок гласит: «Hegoak hegala urean du» — «Южный ветер летит, окуная в воду одно крыло». Дождь, который приносит юго-западный ветер, обрушивается на землю внезапно, сплошной стеной, пропитывая ее насквозь и обещая плодородие. Но неожиданно на смену «Хайзэ-хегоа» приходит «Хайзэ-белза» — «черный ветер», с его налетающими лавиной шквалами, несущими струи дождя горизонтально, так что зонтики оказываются совершенно бесполезными и даже до смешного предательскими. Затем, однажды вечером, нежданно-негаданно, небо проясняется, и ветер, бушевавший над землей, стихает, хотя там, в вышине, он еще мечется, гоня перед собой массивные валы облаков и яростно разрывая их в клочья. Когда солнце садится, чудные, фантастические, вздымающиеся мягкой белой пеной облачные архипелаги плавно несутся по небу, устремляясь на юго-запад, где они скапливаются, вырастая золотыми, оранжевыми и красновато-коричневыми дворцами и башнями на склонах и гребнях гор.

Все это великолепие длится только один вечер. Наступившее утро приносит зеленоватый свет «Ипхарры». Северный ветер возвращается. И весь цикл начинается сначала.

Хотя ветры постоянно совершают этот вечный кругооборот в своем неповторимом своеобразии, нельзя сказать, чтобы погода в Стране Басков поддавалась предсказаниям; бывают периоды, когда за год проходят три или четыре подобных цикла, а бывает, и только один. К тому же каждый господствующий ветер тоже имеет свои причуды, неожиданно меняя силу и длительность. Случается, что ветер теряет свою силу всего за одну ночь, и на следующее утро вдруг оказывается, что один из основных сезонов года уже закончился. А бывает и так, что в природе устанавливается временное равновесие: это два ветра делят между собою власть, и ни один из них не обладает достаточной мощью, чтобы повелевать. В такие дни баски, живущие в горах, говорят: «Сегодня нет погоды».

И вот тогда-то, когда нет погоды, когда в воздухе не слышно ни малейшего движения, тогда-то и приходит он, великолепный убийца, — «уайтаут». Он раскидывает свои плотные, белые покрывала, которые ослепительно сияют, пронизанные яркими солнечными лучами. Обжигающий глаза, непроницаемый, такой густой и блестящий, что вытянутая вперед рука кажется призрачной, а ноги тонут, исчезая в молочном сиянии, могучий «уайтаут» несет опасности гораздо больше, чем просто слепота; он вызывает головокружение, обман всех чувств. Человек, изучивший тропинки в баскских горах, может идти по ним даже в кромешной ночи. Отсутствие зрения компенсируется тем, что все остальные органы чувств начинают работать еще более напряженно; ветерок, коснувшийся его щеки, предупреждает его о приближающейся преграде; еле слышный шелест скатывающейся из-под ног гальки говорит о характере местности и о высоте склона. К тому же тьма никогда не бывает полной; напряженно вглядываясь в ночь широко раскрытыми глазами, всегда можно уловить какое-то неясное воздушное свечение.

Но когда приходит «уайтаут», чувственные реакции человека притупляются. Оглушенные едким, обжигающим светом, зрительные нервы глаз еще пытаются посылать какие-то сигналы центральной нервной системе, но слух и осязание уже отключились и дремлют в недвижном молчании. В воздухе не чувствуется ни дуновения ветерка, которое хоть в малейшей степени могло бы указывать на расстояние до предметов, поскольку ветер и «уайтаут» — несовместимы друг с другом. Все звуки обманчивы, предательски ненадежны; воздух, насыщенный влагой, ясно и звонко доносит их на далекие расстояния, но они будто бы слышатся со всех сторон одновременно, точно передаются под водой.

И в этот-то ослепляющий «уайтаут» вынырнул Хел из черного жерла пещеры. Он отстегивал ремни и лямки своего снаряжения, когда откуда-то сверху, с края gouffre, донесся до него голос Ле Каго:

— Это и есть тот сюрприз, о котором они нам говорили.

— Чудесно.

Выбравшись на край gouffre, Хел смутно различил пять неясных фигур, точно колеблющихся в тумане около лебедки. Только приблизившись к группе людей на расстояние вытянутой руки, он узнал в незнакомцах тех парней, что дежурили в ущелье Ольсартэ, дожидаясь, пока подземный поток, окрашенный флуоресцентным красителем, не выйдет на поверхность.

— Вы поднимались через эту муть? — спросил Николай.

— Она наплывала, пока мы шли. Мы только-только успели.

— А как там внизу?

Все они были горцами и понимали, о чем он говорит.

— Еще гуще.

— Намного?

— Намного.

Если внизу пелена тумана еще гуще, было бы безумием пытаться спуститься по этому дырявому, как швейцарский сыр, горному склону, усеянному вдобавок коварными трещинами и круто уходящими вниз воронками gouffres. Им придется подняться еще выше, уповая на то, что из тумана удастся вырваться раньше, чем кончится гора. Когда попадаешь в «уайтаут», всегда разумнее подниматься, чем спускаться.

Будь он один, Хел, вероятно, сумел бы спуститься, несмотря на этот ослепительный туман со всеми его фокусами и ловушками. Он мог бы положиться на свою способность предчувствия в сочетании с доскональным знанием малейшей неровности и шероховатости горного склона и медленно, осторожно продвигаться по скрытой в ослепительной дымке земле. Но он боялся взять на себя ответственность за Ле Каго и четырех баскских парней.

Поскольку невозможно было что-либо ясно разглядеть дальше, чем на метр, а на три метра вперед вообще ничего не было видно, члены маленького отряда обвязались веревкой, и Хел медленно, осторожно повел их вверх по склону горы, выбирая длинный и нетрудный путь, огибая скалистые выступы, обходя ускользающие из-под ног осыпи, минуя воронки глубоких gouffres. Туман не сгущался, но, по мере того как они поднимались к солнцу, он становился все ярче, все ослепительнее. Прошло три четверти часа, и вдруг Хел неожиданно для себя вырвался из этого белого сияния к чистому солнечному свету и синим, упругим, высоким небесам; зрелище, открывшееся ему, было неизъяснимо прекрасно — и в то же время пугающе. Под ним, неподвижно застывшая, лежала пелена тумана, и тело его, прорываясь сквозь нее, создавало в ней вялые, неспешно кружащиеся водовороты и волны, которые медленно, лениво вскипали внизу, куда уходила веревка, привязанная к человеку, шедшему следом. Он находился всего лишь в десяти метрах от Николая, но был отторгнут от него плотной молочно-белой стеной. Гигантское плато густого тумана, плоское и непоколебимое, простиралось на сотни километров вокруг; казалось, в долинах внизу идет невиданный снегопад. Сквозь эту пелену отточенные вершины баскских Пиренеев вонзались в плавящееся от жара небо, словно камешки мозаики в мягкую, разогретую известковую массу. И над всей этой колдовской панорамой в солнечном мареве трепетало такое тугое, яркое, густо-синее небо, какое можно увидеть только в Стране Басков. От стоящей вокруг тишины у Хела звенело в ушах.

Затем он услышал еще один звук — доносившийся снизу. Это был голос Ле Каго:

— Мы что, собираемся стоять тут вечно? Клянусь безутешными яйцами Иеремии, тебе следовало облегчиться до того, как мы отправились в путь!

Вырвавшись, в свою очередь, из-за завесы тумана, он заметил:

— Ах вот оно что! Ты в одиночку наслаждаешься пейзажем, пока мы там внизу болтаемся, как наживка на крючке! Ты настоящий эгоист, Нико.

Солнце уже начинало садиться, поэтому путники прибавили шагу, чтобы успеть подняться до самой высокой из расположенных по склону пастушеских хижин artzain xola, прежде чем совсем стемнеет. Когда они наконец добрались до нее, то обнаружили, что возле хижины уже посиживали двое пожилых басков, пальма первенства принадлежит не им, которых «уайтаут» пригнал с другой стороны горы. Тяжелые мешки, стоящие рядом, выдавали истинный род их занятий — это были мелкие контрабандисты. По темпераменту баскам больше подходит заниматься контрабандой, чем торговать, браконьерствовать, а не охотиться. Деятельность, не запрещенная законом, кажется им пресной, лишенной острых приправ.

Последовал обмен приветствиями и взаимное угощение вином, а затем семь кулаков поднялись, как один, грозя самолету, посмевшему вторгнуться в их небо, и все наперебой заявили, что, будь их воля, самолет этот уже шлепнулся бы на землю, как подстреленная птица, засорив территорию Испании двумя сотнями трупов этих идиотских туристов, которые летят в Лиссабон, что избавило бы мир от излишков населения, поскольку любого, кто пролетает над твоей головой в такие чудесные минуты, можно без всякого сомнения считать лишним существом на этой земле.

Ле Каго, войдя в раж, перенес это проклятие и на головы всех чужаков, которые оскверняют баскские горы: туристов, искателей приключений с рюкзаками за плечами, охотников и особенно лыжников, которые приезжают в горы на своих отвратительных, гнусных машинах, потому что они, видите ли, слишком нежные и не могут подняться наверх пешком, а накатавшись, устраивают шумные вечеринки, развлекаясь до упаду. Мерзкие ублюдки! Это пообщавшись с развязными горластыми лыжниками и их хихикающими шлюшками, Господь, не выдержав, на восьмой день воскликнул: «Да будет пальба!» и сотворил огнестрельное оружие.

Один из старых пастухов с мудрым видом покачивал головой, соглашаясь, что чужаки всегда и везде несут с собой только зло: «Atzerri, otzerri».

Следуя принятому среди случайно встретившихся, незнакомых людей ритуалу беседы, Николай ответил на эту старинную баскскую пословицу подходящим к случаю изречением:

— Однако, я полагаю, chori bakhoitzari eder bere ohantzea.

— Что верно, то верно, — сказал Ле Каго. — Zahar hitzak, zuhur hitzak.

Хел улыбнулся. Это были первые баскские слова, которые он выучил много лет назад в камере тюрьмы Сугамо.

— С одним только возможным исключением, — добавил он.

Старые контрабандисты с минуту обдумывали его ответ, затем оба громко расхохотались, хлопая себя по коленям.

Они сидели молча, пили и ели, не спеша, пока солнце садилось, унося с собой все золото и пурпур облаков. Один из парней вытянул ноги со стоном наслаждения и заявил, что вот это и есть жизнь! Хел улыбнулся про себя, понимая, что вряд ли это может стать жизнью для молодого человека, уже соприкоснувшегося с радио, телевидением и другими благами цивилизации. Как большинство баскских юношей, он, скорее всего, соблазнится в конце концов работой на заводе в каком-нибудь большом городе, где жена его купит себе холодильник, а сам он будет попивать кока-колу в каком-нибудь кафе с пластмассовыми столиками, — что и говорить, прекрасная жизнь — достойный образчик «французского экономического чуда»!

— Да, это хорошая жизнь, — лениво заговорил Ле Каго. — Я много путешествовал, я вертел наш маленький шарик у себя на ладони, словно круглый камушек с красивыми прожилками, и вот к чему я пришел: человек чувствует себя совершенно счастливым, только когда чаши весов, на которых лежат его потребности и то, чем он владеет, находятся в равновесии. Он может пытаться достичь счастья, увеличивая свое богатство, стараясь довести его до уровня своих аппетитов, но это весьма глупо. Ему придется тогда делать не свойственные ему вещи — торговаться, заключать сделки, копить деньги, отказывая себе во всем, работать. Следовательно? Следовательно, мудрый человек достигает такого равновесия, сокращая свои потребности до уровня своих возможностей. А это лучше всего сделать, научившись ценить те вещи, которые жизнь предоставляет тебе бесплатно: горы, веселый смех, поэзию, вино, которым угощает тебя друг, не самых молодых и не самых стройных женщин. Возьмем меня! Я абсолютно счастлив тем, что я имею. Проблема состоит только в том, чтобы всегда иметь этого достаточно!

— Ле Каго! — попросил один из старых контрабандистов, устраиваясь поудобнее в углу artzain xola. — Расскажи-ка нам что-нибудь на сон грядущий.

— Да-да, — подхватил его товарищ. — Пусть это будет какая-нибудь старинная легенда.

Как истинный народный поэт, который предпочитает рассказывать свои истории, а не записывать их, Ле Каго своим низким, богатым оттенками, голосом начал плести пеструю нить повествования, пока остальные путники слушали его или дремали. Все они давно знали эти истории, но удовольствие состояло в искусстве, с которым преподносил их рассказчик. А язык басков больше подходит для рассказывания сказок, чем для обмена научной информацией. Никто не может выучить баскский язык в совершенстве, научиться говорить на нем без ошибок; это — как цвет глаз или тип крови — нечто, получаемое человеком при рождении. Язык этот очень тонкий, неуловимый, со свободными, незакрепленными грамматическими правилами, с неопределенными склонениями и сдвоенными спряжениями, с древними «историческими» формами глаголов вперемешку с глаголами, образующимися по всем правилам грамматики. Баскский язык — это песня, и если даже иностранцы и смогут выучить ее слова, им никогда не постигнуть мелодии.

Ле Каго рассказал о Баса-андерэ — Дикой женщине, которая убивает мужчин удивительным, чудесным образом. Все знают, что эта Баса-андерэ необыкновенно красива и вся будто создана для любви и что мягкие, золотистые волосы, которые покрывают все ее тело, имеют странную силу притягивать мужчин. Стоит только какому-нибудь мужчине на свое горе нечаянно встретиться с ней в лесу (она обычно стоит, опустившись на колени у ручья и расчесывая волосы на животе золотым гребешком), как она поворачивается к нему и завораживает своей улыбкой, так что он с места не может двинуться; потом она ложится на спину и поднимает кверху колени, предлагая ему свое тело. Наслаждение, которое она дает, так сильно и продолжительно, что человек умирает в пароксизме страсти, не выдержав ее накала, и все же многие и многие по своей воле принимают такую смерть, выгнувшись дугой в агонии невообразимого наслаждения.

Один из старых контрабандистов сказал, что однажды он наткнулся в горах на человека, который умер именно так: в его затуманенных, невидящих глазах застыла чудовищная смесь ужаса и наслаждения.

А самый тихий из юношей попросил Господа даровать ему силу воспротивиться искушению, если он, на свою беду, встретит когда-нибудь эту самую Баса-андерэ с ее золотым гребешком.

— Так вы говорите, Ле Каго, она вся покрыта золотистыми волосами? Не могу себе представить женскую грудь, поросшую волосами. А как же тогда соски — их что, совсем не видно?

Ле Каго фыркнул и растянулся на земле.

— По правде говоря, я не могу утверждать это на основании собственного опыта, малыш. Мои глаза никогда не видели Баса-андерэ. И я очень рад этому, потому что если бы мы, не дай бог, встретились, эта бедная дама давно уже умерла бы от наслаждения.

Старый контрабандист расхохотался и, выдрав из земли пучок травы вместе с дерном, запустил им в поэта.

— Честное слово, Ле Каго, ты так же напичкан всякой дрянью и чепухой, как Господь Бог наш благодатью!

— Верно, — согласился Ле Каго. — Вот это верно, А рассказывал ли я вам когда-нибудь историю о…

С рассветом «уайтаут» исчез, будто его и не бывало; ночные ветры смыли его белую пену. Прежде чем расстаться с парнями, Хел заплатил им за помощь и попросил их разобрать лебедку и треногу и, снеся все это вниз, в Ларро, убрать на хранение в сарай для инструментов, так как они уже начали планировать следующую экспедицию в пещеру, на этот раз с водонепроницаемыми костюмами и дыхательными аппаратами. По наблюдениям ребят, дежуривших в ущелье Ольсартэ, там, где река выходила на поверхность, получалось, что красящий порошок вынесло потоком через восемь минут после отмеченного времени. Конечно, восемь минут — не такой уж большой срок, но он мог указывать на значительное расстояние, если принять во внимание скорость, с которой вода уходила в треугольную трубу на дне «винного погреба». Однако, если труба внутри окажется чистой и не слишком узкой для человека, они смогут доставить себе удовольствие исследовать свою пещеру от начала до конца — от входа в шахту до выхода в устье реки, — прежде чем поведают о существовании этой пещеры всему братству спелеологов.

Хел и Ле Каго, скользя, сбежали по склону горы на узкую тропинку, где они оставили «вольво» Николая. Хел, по привычке, как следует двинул ботинком по его дверце, и, с удовлетворением осмотрев оставшуюся вмятину, приятели сели в машину и поехали к деревушке Ларро, где они остановились, чтобы позавтракать хлебом с сыром и выпить кофе, предварительно смыв с себя засохшую грязь, которой они были заляпаны с головы до ног.

Хозяйкой их была могучая вдова с крепким и пышным телом, обладавшая раскатистым смехом; две комнатки своего дома она приспособила под кафе, ресторан и табачную лавочку. Ее связь с Ле Каго продолжалась уже много лет, поэтому, когда его начинало припекать в Испании, он просто перебирался во Францию через лес, росший по берегам Иррати и вплотную подходивший к деревне. С незапамятных времен лес на Иррати служил одновременно прибежищем и дорогой для контрабандистов и разбойников, кочующих из баскских провинций, захваченных испанцами, в те, которые захвачены французами. Согласно старинной традиции, считалось не только невежливым, но и опасным показать на людях, что ты узнал кого-либо из тех, с кем встречался в лесу.

Когда они вошли в кафе, все еще мокрые после купания под насосом на заднем дворе, с полдюжины стариков, попивавших здесь свои утренние стаканчики вина, тут же засыпали их вопросами. Как там дела с этой gouffre? Нашли ли они под шахтой пещеру?

Ле Каго заказал завтрак, рука его покоилась на мощном бедре хозяйки, утверждая его права собственника на это богатство. Чтобы не разглашать тайну открытия новой пещеры, он бессознательно, ничего заранее не обдумывая, ответил в типично баскской манере, для которой характерно на прямо поставленный вопрос давать неясный, уклончивый, вводящий в заблуждение ответ, не являющийся, впрочем, абсолютной ложью.

— Не все отверстия ведут в пещеры, друзья мои.

Глаза хозяйки блеснули — ей показалось, что она уловила в этом ответе двойной смысл. Очень довольная, она кокетливо оттолкнула руку Ле Каго.

— А вы не столкнулись с испанским пограничным патрулем? — спросил один старик.

— Нет, мне не пришлось обременять геенну огненную лишними душами фашистов. Вас это радует, отец мой? — Последний вопрос Ле Каго был обращен к сухопарому, мрачному священнику-революционеру, сидевшему в самом темном углу кафе. При входе Ле Каго и Хела он сразу же отвернулся. Отец Ксавьер питал чувство удушливой, тихо тлеющей ненависти к Ле Каго и жгучей, пылающей — к Хелу. Хотя сам он никогда не встречался с опасностью лицом к лицу, он бродил по деревням вдоль границы, проповедуя революцию и пытаясь связать борьбу басков за независимость с целями церкви, — всеобщее стремление торговцев, состоящих на службе у Господа Бога, стричь купоны с общественно-политических предприятий, особенно теперь, когда уже невозможно получать доходы от запугивания паствы адскими муками и подманивания ее обещаниями спасения души.

Причиной ненависти священника (которую сам он называл «праведным гневом») к Ле Каго служило то, что все восхваления и почести, которыми окружали героев и которые, разумеется, по праву должны были принадлежать посвященным в духовный сан лидерам революции, доставались почему-то на долю этого возмутительного, бесстыдного богохульника, проведшего к тому же половину своей жизни на Земле волков, за пределами Pays Basque. Но Ле Каго, по крайней мере, был сыном своей родины, коренным баском. Чего не скажешь о Хеле. Этот иностранец, чужак, никогда не ходил к мессе и жил в греховной связи с азиатской женщиной. И священнику просто саднило душу то, что молодые баскские парни, которые должны были бы выбирать себе образцы для подражания из среды духовенства, рассказывают всякие небылицы о подвигах этого Хела в пещерах и о том, как он вместе с Ле Каго перешел границу Испании, а потом, ворвавшись в военную тюрьму в Бильбао, освободил заключенных из ЕТА. Хел был из тех людей, которые могут погубить дело революции, направив ее энергию в другое русло, прочь от установления баскской теократии, последнего оплота фундаменталистского католицизма, ратующего за создание такого порядка, при котором обряды христианского богослужения будут очень простыми и глубоко прочувствованными, а ключи от райских врат станут по-настоящему серьезным и важным орудием управления.

Купив дом в Эшебаре, Хел вскоре начал получать яростные, полные ненависти записки. Дважды посреди ночи за стенами его замка затевались «стихийные» шабаши. Взбесившаяся толпа неистовствовала, к воротам замка подбрасывали живых, обвязанных горящей соломой кошек, и они дико визжали там, корчась в предсмертных судорогах. Хотя жизненный опыт приучил Хела безжалостно карать фанатичных священнослужителей третьего мира, которые подстрекают свою паству к самоубийству, ради того чтобы связать социальные реформы с делами церкви и таким образом спасти это учреждение от естественной атрофии перед лицом знания и просвещения, он тем не менее не стал бы обращать внимания на эти докучные комариные укусы. Но теперь, когда японская культура оказалась заражена западными ценностями, он намеревался сделать Страну Басков местом своего постоянного пребывания. А потому необходимо было положить конец этим оскорблениям, поскольку ум баска устроен так, что он смеется над тем, кто позволяет над собой смеяться. Анонимные письма и разнузданные «шабаши» были несомненными проявлениями трусости духа, а Хел не без причины опасался трусов, которые всегда гораздо опаснее храбрецов, особенно когда их много и они уверены в своем численном превосходстве, или когда у них появляется возможность нанести вам удар в спину. Они вынуждены идти до конца, чтобы избежать страшащего их неминуемого возмездия в том случае, если вы выживете.

Воспользовавшись связями Ле Каго, Хел узнал имя автора этих выходок и пару месяцев спустя столкнулся со священником в задней комнате кафе в Сен-Анграс. Тот молча поглощал свой бесплатный обед, изредка поглядывая на Николая, потягивавшего красное вино в обществе нескольких мужчин из деревни, которые до его появления сидели за столом священника, слушая его проповеди и нравоучения.

Когда крестьяне ушли работать, Хел подошел к столу, за которым сидел священник. Отец Ксавьер стал было подниматься, но Хел крепко сжал его руку и заставил снова опуститься на стул.

— Вы хороший человек, отец, — сказал он своим тихим голосом бывшего заключенного, — безгрешный, праведный человек. И в действительности в эту минуту вы гораздо ближе к раю, чем полагаете. Продолжайте есть и слушайте меня внимательно. Больше не будет никаких анонимных писем, никаких «шабашей» у моих ворот. Вы меня поняли?

— Боюсь, что я не совсем…

— Ешьте.

— Что?

— Ешьте!

Отец Ксавьер затолкал себе в рот еще одну вилку наперченного кушанья и стал угрюмо, неохотно жевать.

— Ешьте быстрее, отец. Набейте себе рот пищей, которую вы не заработали.

В глазах священника стояли слезы ярости и страха, но он послушно запихивал себе в рот еду и поспешно ее заглатывал.

— Если вы собираетесь остаться в этом уголке мира, отец, и еще не чувствуете в себе готовности воссоединиться с Богом, тогда в дальнейшем будете делать вот что. Отныне каждый раз, когда мы столкнемся с вами в деревне, вы будете немедленно уходить. Каждый раз, когда мы встретимся на узкой тропинке, вы сойдете с нее и будете стоять к ней спиной, пока я не пройду. Вы можете есть еще быстрее?

Священник поперхнулся, и Николай вышел, оставив его за столом, давящегося и задыхающегося. В тот же вечер он пересказал этот случай Ле Каго, дав ему указания непременно распространить эту историю по всей округе. Хел считал, что наказанием этому трусу должно стать публичное унижение.

— Эй, что же вы не отвечаете мне, отец Эстека?[22] — крикнул Ле Каго.

Священник поднялся и молча вышел из кафе, словно не слыша слов Ле Каго, который продолжал кричать ему вслед:

— Ола! Что же вы все бросили, разве вы не хотите доесть свой обед?

Старики в кафе все были католиками, а потому не могли засмеяться громко, но лица их расплылись в широких улыбках, так как они были баски.

Ле Каго похлопал хозяйку по заду и послал ее, за едой.

— Не думаю, чтобы мы приобрели здесь большого друга, Нико. А он человек, которого следует опасаться. — Ле Каго рассмеялся. — В конце концов, отец его был француз и принимал активное участие в Сопротивлении.

Хел улыбнулся:

— А ты встречал когда-нибудь француза, о котором нельзя было бы этого сказать?

— И то правда. Просто удивительно, как это немцам удалось захватить Францию и удерживать ее, имея в своем распоряжении всего лишь несколько дивизий, если вспомнить, что каждый из тех, кто не участвовал в хитроумном и коварном маневре массовой сдачи в плен, задуманном с целью истощения немецких ресурсов — ведь фашисты вынуждены были кормить пленных, — отважно и энергично сражался в рядах движения Сопротивления. Найдется ли во Франции хоть одна деревушка, в которой теперь нет площади Сопротивления? Однако следует отдать должное французам — нельзя забывать о том, какой смысл они вкладывают в понятие сопротивления. Любой владелец гостиницы, запросивший со своего немецкого постояльца непомерно высокую цену, считает себя активным участником Сопротивления. Любая потаскуха, наградившая немецкого солдата триппером, — мужественный борец за свободу. Все те, кто повиновался бошам, но при этом желчно воздерживался от приветливого утреннего «bonjour», — все они герои!

Хел расхохотался.

— Ты слишком строг к французам.

— Это история строга к ним. Я имею в виду настоящую историю, а не ту «verite a la cinquieme Republicue»[23], которой они учат наших детей в школах. По правде говоря, французы мне все-таки больше по душе, чем какие-либо другие иностранцы. Столетиями они жили рядом с басками и за это время успели перенять от них некоторые достоинства — смекалку, проницательность, умение глубоко, по-философски заглянуть в глубь вещей, чувство юмора. Все это в какой-то мере сделало их лучше «других». И тем не менее я вынужден признать, что они до смешного нелепы, точно так же как невозможно не согласиться, что англичане — неуклюжие пачкуны, итальянцы — невежды, американцы — все, как один, неврастеники, немцы — романтически настроенные свирепые дикари, арабы — норовистые и порочные голодранцы, русские — грубые, неотесанные варвары, а голландцы делают сыр. Взять хотя бы такое яркое проявление нелепого и смехотворного поведения французов, как их попытки соединить свою недальновидную страсть к деньгам с погоней за призраком gloire[24]. Те же самые люди, которые разбавляют свое прекрасное бургундское вино ради ничтожной прибыли, добровольно, с готовностью тратят миллионы франков на заражение Тихого океана ядерными отходами, надеясь, что их сочтут равными американцам по техническому развитию. Им самим кажется, что они подобны хрупкому Давиду, который обхватил Голиафа и вот-вот победит его. разжав железную хватку великана. К несчастью, истинная их репутация за границей отличается от этого образа, созданного их воображением; всему остальному миру их действия представляются смехотворным поведением влюбленного муравья, который, карабкаясь по ноге коровы, уверяет ее, что он будет с ней нежен и ни в коем случае ее не обидит.

Ле Каго опустил глаза, задумчиво разглядывая крышку стола.

— Не могу придумать, что бы еще такое сказать о французах; придется пока закончить на этом.

Подсев к ним за стол, вдова придвинулась поближе к Ле Каго и прижалась коленом к его ноге.

— Эй, а у вас посетитель там, внизу, в Эшехелиа, — обратилась она к Хелу, употребляя баскское название его замка. — Девушка. Нездешняя, приехала вчера вечером.

Хел нисколько не удивился, что новость эта уже докатилась до Ларро, деревушки, находившейся за три горных хребта и пятнадцать километров от его дома. Вне всякого сомнения, в окрестных деревнях узнали об этом событии уже через четыре часа после появления незнакомки.

— Что вам известно о ней? — спросил Хел. Вдова пожала плечами и опустила кончики губ, показывая, что сведения, которые она может сообщить, — весьма скудны.

— Она выпила чашку кофе у Жорегиберри, и у нее не было денег, чтобы заплатить. Она шла пешком всю дорогу от Тардэ до Эшебара; несколько раз ее видели с окрестных холмов. Она молода, но не настолько, чтобы не забрюхатеть. На ней штаны, обрезанные выше колен, так что все ноги ее на виду, и говорят, что у нее полная грудь. Ее приняла ваша женщина; она оплатила ее счет Жорегиберри. У нее английский акцент. Старые кумушки из вашей деревни болтают, будто она потаскушка из Байонны, которую турнули с фермы за то, что она спала с мужем своей сестры. Как видите, известно о ней совсем немного.

— Так ты говоришь, она молоденькая, и грудь налитая? — воскликнул Ле Каго. — Нет сомнений, она ищет меня, самого опытного из мужчин, чтобы испытать все до конца!

Вдова ущипнула его за ногу.

Хел встал из-за стола.

— Я, пожалуй, отправлюсь домой, приму ванну и посплю немного. Ты едешь со мной?

Ле Каго искоса взглянул на вдову:

— Что ты об этом думаешь? Ехать мне?

— Поступай как знаешь, старый распутник, мне-то какое дело?

Но стоило ему слегка приподняться, как она ухватила его за ремень и потянула вниз.

— Я, наверное, немного задержусь, Нико. Вечерком загляну к тебе — посмотрю на эту девчонку с голыми ногами и большими сиськами. Если она мне понравится, то я, возможно, осчастливлю тебя и останусь погостить подольше. Ух!

Хел уплатил по счету и пошел к своему «вольво»; основательно пнув его ногой в заднее крыло, он сел и покатил к дому.

Замок Эшебар

Поставив машину на площади Эшебара (Николай не позволял автомобилям въезжать на свою территорию) и на прощание как следует врезав кулаком ей по крыше, Хел пошел по дорожке к замку, как всегда при возвращении домой чувствуя отеческую нежность к этому великолепному строению семнадцатого столетия, в восстановление которого он вложил многие годы самозабвенного труда и миллионы швейцарских франков. Это было то, что он любил больше всего на свете: неприступная крепость, защищавшая его тело и дух от хаоса двадцатого века. Пройдя через массивные железные ворота, Николай остановился, чтобы пощупать влажную, еще рыхлую землю вокруг только что высаженного у дорожки куста, и в этот момент ощутил приближение смутной, точно раздробленной ауры, которая не могла принадлежать никому другому, кроме Пьера, его садовника.

— Bonjour, m’sieur, — приветствовал его Пьер, узнав наконец Хела сквозь легкую дымку, заволакивавшую ему глаза.

Хел кивнул ему в ответ.

— Я слышал, у нас гости, Пьер.

— Так оно и есть. Девушка. Она еще спит. Женщины мне сказали, что она потаскушка из…

— Знаю. Мадам проснулась?

— А как же? Ей уже двадцать минут назад сообщили, что вы едете. — Пьер посмотрел на небо и кивнул с философским видом. — Ах-ха-ха, — произнес он, покачивая головой.

Хел понял, что он собирается заняться предсказанием погоды, как это случалось каждый раз, когда они встречались в саду. Все баски в От Соул свято уверены в том, что от рождения награждены даром делать метеорологические прогнозы, основанные на впитанном с молоком матери знании ими гор и на многочисленных народных поговорках и изречениях, созданных специально для того, чтобы читать природные письмена. Собственные предсказания Пьера, изрекаемые им со спокойной уверенностью, которую ничуть не уменьшала неизменная ошибочность его прогнозов, составляли главную тему его разговоров с месье Хелом вот уже в течение пятнадцати лет, с тех самых пор, как деревенский пьянчужка получил повышение и стал личным садовником чужестранца, а также его официальным защитником от всяких сплетен.

— Ах, месье, быть дождю, обязательно быть, помяните мое слово, польет еще до вечера, — затянул свою песню Пьер, обреченно покачивая головой в подтверждение своих слов. — Так что нет никакого смысла сажать сегодня эти цветы.

— А ты уверен, Пьер?

В который уже раз — в сотый, в тысячный — вели они подобный разговор?

— Абсолютно уверен. Вчера вечером, на закате, маленькие облачка над горными вершинами были золотыми и красными. Это верный знак.

— О? Но разве не о противоположном говорится в старом изречении? Разве это не arrats gorriak eguaraldi?

— Так-то оно так, изречение-то, конечно, говорит именно об этом, месье. Однако… — глаза Пьера лукаво, заговорщически блеснули, и он слегка постучал себя пальцем по длинному носу. — …Все зависит от фазы луны.

— О?

Пьер прикрыл глаза и медленно покачал головой, добродушно посмеиваясь над невежеством этих чужестранцев, даже таких, в общем-то, хороших людей, как месье Хел.

— Когда луна растет, тогда все верно, все так, как вы сказали; но когда убывает — тогда уж другое дело.

— Понятно. Так, значит, если луна убывает, то goiz gorriak dakarke uri?

Пьер нахмурился: требовалось сделать точный прогноз, и от этого ему стало немного не по себе.

Он на минутку задумался, прежде чем ответить:

— По-разному бывает, месье.

— Я и не сомневаюсь в этом.

— И… есть еще одно дополнительное осложнение.

— Надеюсь, ты расскажешь мне, в чем оно заключается?

Пьер неуверенно оглянулся вокруг и на всякий случай перешел на французский; не следовало рисковать зря и обижать духов земли, которые, конечно же, понимают только по-баскски.

— Vous voyez, m’sieur, de temps en temps, la lune se trompe![25]

Хел глубоко вздохнул и покачал головой.

— Будь здоров, Пьер!

— И вам того же, месье!

И Пьер неверной походкой заспешил по дорожке — проверить, не нуждается ли какое-нибудь деревце или кустик в его особом внимании.

Николай прикрыл глаза, чувствуя, как сознание куда-то уплывает от него. Он сидел, погрузившись по шею в длинной японской деревянной ванне, наполненной такой горячей водой, что, опускаясь в нее, он испытывал странное ощущение на грани боли и наслаждения. Слуги разожгли огонь под большим котлом, как только услышали, что мистер Хел уже выехал из Ларро, и к тому времени, когда он вымылся с головы до ног и принял обжигающий и кожу, и нервы ледяной душ, его японская ванна уже до краев была наполнена горячей водой и вся маленькая ванная комнатка плавала в волнах густого пара.

Хана дремала напротив него, сидя на скамеечке чуть повыше, что позволяло ей тоже по шею погрузиться в воду. Как и обычно, когда они вместе принимали ванну, ноги их слегка переплелись.

— Хочешь узнать о нашей гостье, Николай?

Хел медленно покачал головой, не желая нарушать этого полного, затопившего его сознание и душу покоя.

— Позже, — пробормотал он.

Четверть часа спустя вода в ванне остыла настолько, что можно было пошевелиться, не испытывая при этом болезненных ощущений. Николай открыл глаза и сонно улыбнулся Хане:

— Человек стареет, друг мой. После пары дней, проведенных в горах, горячая ванна становится скорее лечебным средством, чем удовольствием.

Хана улыбнулась ему в ответ и сжала его ноги своими.

— Хорошая была пещера?

Он кивнул:

— В общем-то, довольно простая. Подземные коридоры без тех узких и длинных расщелин, через которые можно двигаться только ползком, никаких сифонов. Однако для моего тела там все-таки хватило работы, на большее оно уже, пожалуй, было бы и не способно.

Николай вышел из ванны и отодвинул деревянную панель, отгораживавшую комнатку от маленького японского садика, который он создавал, постоянно улучшая и совершенствуя, на протяжении пятнадцати лет и который, как он полагал, лет через пятнадцать приобретет уже некоторую форму. Пар волнами проплывал мимо него, уносимый прохладными потоками воздуха, который слегка стягивал его еще горячую кожу, напряженно подрагивавшую от недавнего жара. Он узнал на собственном опыте, что горячая ванна, двадцать минут легкой медитации, час любви и короткий душ восстанавливают телесные и духовные силы гораздо лучше, чем целая ночь беспробудного сна; и этот ритуал соблюдался им всякий раз, как он возвращался после тяжелой, изнурительной экспедиции, а пещеры или, как бывало в прежние дни, после своего очередного антитеррористического «трюка».

Ханна вышла из ванны следом за Николаем и накинула кимоно на свое еще влажное тело. Она помогла Хелу облачиться в легкие одежды, и они пошли через сад, где он на минутку остановился, чтобы поправить звенящий камень в ручье, вытекающем из маленького озерца, так как уровень воды был слишком низок и звук, издаваемый камнем, получался слишком тонким и резким, раздражая его слух. Ванная комната, с обшитыми деревянными панелями стенами, была полураскрыта за бамбуковой изгородью, окружавшей сад с трех сторон. Прямо напротив нее располагалось низкое строение из темного дерева с раздвижными бумажными панелями; внутри него находилась Японская комната, где Николай работал и медитировал, и его Оружейная, где хранились орудия того ремесла, от занятий которым он недавно ушел на покой. С четвертой стороны сад защищала задняя стена замка, обе японские постройки стояли отдельно, в стороне, чтобы не нарушить великолепия его мраморного, украшенного мансардой фасада. Николай проработал целое лето, возводя эти японские постройки вместе с двумя мастерами, которых он специально для этого выписал с Кюсю; они были очень стары и еще помнили, как нужно строить без гвоздей, скрепляя деревянные части здания такими же деревянными клинышками.

Опустившись на колени перед низеньким лакированным столиком, лицом к японскому саду, Николай и Хана съели легкий завтрак, состоявший из круглых дынь (слегка согретых, чтобы острее ощущался их мускусный аромат), голубовато-сизых, запотевших от холода, необыкновенно сочных терпких слив и пресных рисовых лепешек.

Когда оба они закончили завтракать, Хана поднялась из-за стола.

— Закрыть окна?

— Оставь одно — пусть оно будет распахнуто настежь, чтобы мы могли видеть сад.

Хана улыбнулась. Николай и его сад… Словно любящий отец с нежным, но своенравным ребенком. Сад был его сокровищем, самой важной из всех принадлежавших ему вещей, и часто, возвращаясь из путешествия, он входил в дом незамеченным, переодевался и часами работал в саду, прежде чем кто-нибудь узнавал о его возвращении. Сад с его нежными, тонкими оттенками, изящными, изменчивыми формами, со всей его едва уловимой прелестью, был для Николая реальным воплощением шибуми, и существовала какая-то печальная закономерность в том, что он, вероятно, не увидит воплощения своей мечты в ее высшей, безупречной завершенности.

Хана сбросила кимоно к своим ногам.

— Будем держать пари?

Хел рассмеялся:

— Ладно. Победитель получает… Так, дай-ка подумать. Как насчет получасовой «Услады Лезвием»?

— Чудесно. Не сомневаюсь, это доставит мне огромное удовольствие.

— Ты так уверена в себе?

— Мой дорогой друг, ты был в горах три дня. Все это время тело твое вырабатывало любовь, но у нее не было выхода. Ты по сравнению со мной в весьма невыгодном положении.

— Посмотрим.

Любовная прелюдия Ханы и Николая была столь же духовной, сколь и физической. Оба они были любовниками четвертого уровня, она — благодаря своему превосходному обучению и воспитанию, он — в силу того внутреннего контроля, к которому он приучил себя с юности, и своего дара предчувствия, который позволял ему улавливать тончайшие оттенки ощущений партнерши и с абсолютной точностью предугадывать тот момент, когда тело ее вот-вот начнет содрогаться в пароксизме высшего наслаждения. Игра была рассчитана на то, чтобы заставить другого первым достигнуть этой наивысшей точки; при этом допускалось использование любых технических приемов, тут не было никаких запретов или преград. На долго победителя доставалась «Услада Лезвием» — предельно расслабляющий и в то же время возбуждающий массаж, во время которого кожу на руках, ногах, груди, спине, животе и на лобке легонько поглаживают остро отточенным бритвенным лезвием. Все тело горит, трепеща от наслаждения и глубокого, затаенного страха перед скользящим острием; при этом человек, получающий этот массаж, должен полностью расслабиться, иначе он не выдержат и секунды этого мучительного, невыносимо сладкого напряжения. Обычно «Услада Лезвием» начинается с конечностей; постепенно, по мере того как лезвие приближается к эрогенным зонам, волна упоительного возбуждения нарастает, и кожа начинает пылать от наслаждения, к которому примешивается тень страха. Существуют некоторые тонкости техники, особые приемы, которые используются, когда лезвие доходит до этих зон, однако описывать их здесь опасно, это могло бы привести к нежелательным последствиям.

«Усладу Лезвием» венчает быстрый, короткий оральный акт, и струя терпкого семени с силой изливается в рот партнерам.

Тот из них, кто выиграет пари, заставив другого кончить первым, получит в награду «Усладу Лезвием». В том, как они играли в эту игру, была еще одна особенность; оба они настолько хорошо изучили друг друга, что каждый из них мог быстро довести другого до преддверия оргазма, так что игра почти на всем своем протяжении шла на этой тонкой грани наслаждения и самоконтроля.

Только после того, как Николай вышел из тюрьмы Сугамо и переехал на Запад, его сексуальный опыт приобрел некоторую выразительную и осмысленную форму. До этого все ограничивалось непритязательной любительской игрой. Его связь с Марико не была физической в полном смысле этого слова; между ними существовала нежная юношеская привязанность, и их первые, неловкие, неумелые попытки близости казались не более чем подстрочным примечанием, необязательной физической сноской к их робкому и нежному чувству.

С сестрами Танака Николай вышел на первый уровень любовных отношений, перейдя в ту здоровую и упрощенную стадию сексуального любопытства, на которой крепкие, сильные молодые животные, побуждаемые неясным, но могучим стремлением продолжения рода, играют друг с другом в несложные, но энергичные и требующие физического напряжения игры, испытывая выносливость своих тел. Первый уровень, несмотря на всю свою примитивность и однообразие, отличается в то же время чистотой и нравственной открытостью, благотворно действующими на человека, и Хел в полной мере насладился этим периодом, сожалея только, что на свете остается еще так много людей, нравственно искалеченных традиционными нормами морали и общепринятого мышления; людей, которые принимают эту светлую, крепкую, изматывающую до седьмого пота игру исключительно под маской влюбленности, любовного романа, привязанности или даже самовыражения. Они, в своем заблуждении, пытаются построить физические отношения на зыбком, утекающем сквозь пальцы песке пламенной и вечной любви. Хел всегда сожалел о том, что люди, в большинстве своем, слишком рано соприкасаются с романтической литературой; чтение подобных книг рождает в них невероятные, несбыточные ожидания и вносит в их супружеские отношения оттенок преступности и вины, свойственный сексуальным переживаниям подростков Запада.

Во время своего короткого пребывания на втором уровне — когда секс используется в качестве психологического аспирина, успокоительного средства, примиряющего человека с действительностью, когда он служит чем-то вроде кровопускания при лихорадке, призванного снизить давление и температуру, — Хел начал ощущать в себе проблески четвертого уровня сексуальных ощущений. К этому времени он уже понял, что секс будет составлять очень важную, значительную часть его жизни, а поскольку он терпеть не мог дилетантизма в любых формах, то предпринял все, что только возможно, чтобы приобрести необходимую подготовку в этой области. Он получил практическое обучение на Цейлоне и в закрытых первоклассных борделях Мадагаскара, где прожил четыре месяца, учась у женщин всех рас и национальностей.

Третий уровень, предназначенный для сексуальных лакомок и гурманов, — это высшая стадия, которой когда-либо достигала западная половина человечества, а в действительности и большая часть тех, кто живет на Востоке. Хел прошел через эту стадию легко, между делом, предаваясь наслаждениям с жадностью и восторгом юности; он был молод, тело его было мускулистым и упругим, а воображение — необычайно богатым и изобретательным. Ему не грозила опасность погрязнуть в трясине искусственных стимуляторов, этой панихиде по сексу, которой самые гнусные, отвратительные распутники, а также изнеженные интеллектуалы пытаются подменить свои омертвевшие чувства и отсутствие воображения, копошась в теплой и влажной, сочащейся кисловатой смазкой плоти друг друга.

Еще не выходя из-за длинного, уставленного разнообразными закусками стола третьего уровня, Хел уже начал понемногу экспериментировать с такими утонченными способами достижения оргазма, как подъем к этой высшей точке наслаждения без какого-либо соприкосновения с партнером или со своим собственным телом, посредством внутреннего нарастания напряжения или мысленного полового общения с кем-либо. Он находил довольно забавным сравнивать технику секса, его разнообразные приемы с различными ходами и положениями в игре го и с теми обозначениями, которые для них существуют. Такие термины, как «аджи кеси», «ко», «фурикауари» и «ханэ», поддавались этому легко; они были словно емкие, иллюстрирующие действия и раскрывающие их смысл образы; в то время как другие, вроде «какетсуги», «нодзоки» и «йосу-миру», можно было применить к любовному акту только в широком смысле, как отдаленную и жестко ограниченную метафору.

К тридцати годам сексуальные интересы и способности Холла естественно вывели его на четвертый уровень — заключительную, финальную «фазу игры», где возбуждение и оргазм являются всего лишь более или менее незначительными проявлениями окончания действий, требующих всей мощи ума, всех сил, энергии и опыта, накопленных за годы занятий го, тренированности и знаний, полученных у проституток Цейлона, а также ловкости и выносливости талантливого скалолаза четвертого класса. Любимой игрой Николая было собственное его изобретение, которое он назвал «кикаси секс». Играть в нее можно было только с партнером четвертого уровня, и только когда они оба находились в хорошей форме. Помещением для игры служила маленькая комнатка размером около шести татами. Оба игрока надевали обычные кимоно, игравшие в данном случае роль спортивной одежды, и вставали на колени лицом друг к другу. Каждый из них, внутренне сосредоточившись, должен был довести себя до высшей точки, до состояния, предшествующего оргазму, и постараться задержаться в нем как можно дольше. Никаких прикосновений, никаких контактов друг с другом не допускалось, только внутренняя сосредоточенность и те жесты, которые можно производить одной рукой.

Цель игры состояла в том, чтобы партнер, стоявший напротив, достиг оргазма раньше, чем вы, и играть в нее лучше всего было, когда за окнами шел дождь.

Со временем Николай перестал заниматься «кикаси сексом», сочтя его чересчур изощренным, а также из-за того, что он стимулировал только эгоистические ощущения, испытываемые в одиночку; им не хватало ласкающей нежности, минут, следовавших за любовной игрой, которые так украшали ее, придавал ей завершенность истинного произведения искусства.

Глаза Ханы были крепко зажмурены, губы чуть приоткрылись от напряжения, обнажая зубы. Она пыталась вывернуться, вырваться из той влекущей, невыносимо сладкой ловушки, в которую Николай загнал ее, но он, сжав ее тело так, чтобы ей некуда было деться от желания, держал ее, не собираясь отпускать.

— Я думала, мы договорились, что так нельзя, что ты не будешь этого делать! — взмолилась она.

— Я ни о чем не договаривался.

— О, Никко… Я не могу!.. Я больше не могу сдерживаться! Проклятье!

Спина ее выгнулась дугой, и она пронзительно закричала, последним усилием воли стараясь задержать судороги оргазма.

Наслаждение ее, как огонь, перекинулось к Хелу, и он позволил себе отдаться страсти, чтобы кончить сразу же вслед за ней. Внезапно в нем сработала способность предчувствия, внутри у него будто прозвучал тревожный сигнал. Она притворялась! Ее аура не была такой легкой и танцующей, как обычно во время оргазма. Он попытался расслабиться, очистить сознание и остановить неудержимо нараставшее наслаждение, но было поздно. Он уже вырвался за ту черту, где еще можно было себя контролировать.

— Ты, чертовка! — крикнул он в неистовстве последнего мига.

Она засмеялась, так как кончила на несколько секунд позже.

Хана лежала, перевернувшись на живот и сонно мурлыча от удовольствия, пока Николай медленно, чуть касаясь, водил лезвием по ее ягодицам, округлостям чудесной формы, соединившим в себе утонченное изящество японки с полнотой и подвижностью, свойственными негритянкам. Наклонившись, он нежно поцеловал их и продолжил «Усладу».

— Через два месяца истекает срок договора и мои права на тебя кончаются, Хана.

— Хмм-хмм.

Ей не хотелось ничего говорить, не хотелось прерывать сладкую истому забытья.

— Ты обдумала мое предложение продлить его, остаться со мной?

— Хмм-хмм.

— Ну и?

— Унх-нх-кх-нх-нх.

Долгий звук, вылетевший из ее полуоткрытых губ, должен был означать: «Не заставляй меня говорить».

Николай усмехнулся и перевернул ее на спину, продолжая нежный, восхитительный массаж, используя все возможные приемы, не упуская ни одной тонкости, ни одной детали. Хана находилась в прекрасной форме. Ей было сейчас между тридцатью и сорока, самый подходящий возраст для женщины, которая уже обладает знаниями и опытом великолепной любовницы. Благодаря ее неустанной заботе о своем теле, а также идеальному смешению в ней белой, желтой и черной рас, уничтожавшему разрушительные следы времени, она еще лет пятнадцать будет оставаться в полном расцвете своей молодости и очарования. Неизъяснимым блаженством было и смотреть на ее тело, и работать над ним. Ее самым большим достоинством была способность отдаваться наслаждению полностью, сохраняя в то же время грациозность и изящество.

Когда «Услада Лезвием» дошла до своей кульминации и Хана лежала раскинувшись, вся влажная, не в силах пошевелиться, он завершил наслаждение быстрым классическим финалом. Некоторое время они лежали в том чудесном любовном переплетении, когда руки сами находят путь к самым любимым уголкам тела, нежно лаская поникшие, но готовые вновь распрямиться цветы.

— Я думала о возможности остаться с тобой, Никко, — заговорила она, чуть касаясь губами его груди. — Есть много причин, которые могли бы побудить меня это сделать. Это изумительное, самое красивое место в мире. Я всегда буду благодарна тебе за то, что ты показал мне этот чудесный уголок Страны Басков. И ты, без сомнения, создал здесь жизнь наслаждения «шибуми», очень приятную и привлекательную. Кроме того, здесь есть ты, такой спокойный и твердый в отношениях с внешним миром и такой ребячливый, живой и веселый в любви. В тебе есть какое-то обаяние.

— Благодарю.

— Должна тебе признаться, что гораздо реже можно встретить умелого, разбирающегося во всех тонкостях любви мужчину, чем обладающую теми же достоинствами женщину. Но… здесь так одиноко! Конечно, я совершенно свободна и могу в любой момент поехать куда только захочу — в Байонну или в Париж, я, кстати, прекрасно провожу время, когда бываю там. Однако несмотря на то, что ты так внимателен ко мне и наши беседы доставляют мне радость, а твой друг Ле Каго так мил благодаря своей кипучей энергии и веселым непристойностям, — все же такая женщина, как я, не может, живя здесь, не чувствовать себя одинокой. Пойми, мои интересы и наклонности так тщательно и искусно оттачивались, воспитывались так долго…

— Я понимаю.

— Для тебя это совсем по-другому, Никко. Ты замкнут по своей натуре. Ты презираешь окружающий мир, и он тебе не нужен. Во мне тоже большинство людей не вызывает ничего, кроме скуки или раздражения. Но у меня от природы открытый характер, во мне есть живое любопытство к людям, к любым людям, требующее общения, И кроме того… существует еще одна проблема.

— Какая же?

— Хм, как бы это объяснить? Личности вроде тебя или меня рождены, чтобы властвовать. Каждый из нас должен вращаться в большом обществе, быть стержнем, на котором держится вся эта аморфная масса, придавать ей вкус и аромат. Оба же мы, соединенные в одно целое, — все равно что двойная порция специй в одном блюде, которое, будь оно правильно приготовлено, имело бы нежный и приятный вкус. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Значит ли это, что ты решила уехать, когда закончится срок контракта?

Хана слегка подула на волоски, росшие у него на груди.

— Это значит, что я еще не приняла никакого решения.

Она немного помолчала, потом добавила:

— Думаю, я предпочла бы, если это только возможно, взять все лучшее из обоих миров, полгода проводя здесь, с тобой, занимаясь и отдыхая, а другую его половину — там, в этом бешеном мире, производя впечатление на публику, восхищая и ошеломляя ее.

— Ничего не имею против.

Хана засмеялась:

— В таком случае, каждые шесть месяцев тебе придется иметь дело с загорелыми, длинноногими и глупыми девицами из соседнего округа. Артистками, манекенщицами и тому подобное. Ты сможешь все это выдержать?

— Так же легко, как ты будешь выдерживать общество здоровенных парней, поигрывающих бицепсами, обладателей накачанной мускулатуры и честных, пустых глаз. Для нас обоих это будет все равно что питаться обедами, состоящими из одних закусок. Но почему бы и нет? Закуски тоже могут доставить некоторое удовольствие, хотя они быстро надоедают, если за ними не следует сытный обед.

— Мне надо подумать об этом, Никко. Это заманчивая идея.

Приподнявшись на локте, Хана посмотрела вниз, в его полуприкрытые смеющиеся глаза.

— Однако свобода тоже очень заманчива. Может быть, я вообще не стану принимать никаких решений.

— Что ж, это тоже решение.

Они накинули на себя одежду и прошли под душ.

Для этой цели еще первым просвещенным владельцем замка около трех столетий назад был приспособлен медный бочонок с просверленными в нем дырочками.

Только когда они уже сели пить чай в восточной гостиной, выдержанной в кремовых тонах и украшенной позолотой, Хел наконец спросил о гостье.

— Она еще спит. Вчера вечером, когда эта девушка появилась здесь, она была в отчаянии. Она прилетела в По из Рима, на попутных машинах добралась до Тардэ, а оттуда пришла к нам пешком. Хотя она и пыталась поддерживать разговор и вести себя вежливо и непринужденно, все же я с самого начала заметила, что она чем-то очень расстроена. За чаем она вдруг заплакала. Заплакала, сама не подозревая о том. что плачет. Я дала ей кое-что успокаивающее и уложила в постель. Но среди ночи она вдруг проснулась, ее мучили кошмары; тогда я села на край ее постели и стала гладить ее по волосам и тихонько напевать, пока она не успокоилась и снова не заснула.

— А что с ней случилось?

— Она рассказала мне об этом, пока я успокаивала ее. Это случилось в римском аэропорту, и это было ужасно. В ее друзей стреляли. Их было двое, и оба убиты.

— Кто стрелял?

— Она не сказала. Может быть, она сама не знает.

— Почему в них стреляли?

— Понятия не имею.

— А она не сказала тебе, почему приехала сюда, к нам?

— Очевидно, они все трое направлялись сюда. У нее не было денег, только билет на самолет.

— Она сказала тебе, как ее зовут?

— Да. Ханна Стерн. Она сказала, что ее дядя был твоим другом.

Поставив чашку на стол, Хел прикрыл глаза и с шумом выдохнул из себя воздух.

— Это правда. Аза Стерн был моим другом. Он умер. Я в долгу перед ним. Однажды в моей жизни возник такой момент, когда без его помощи мне было бы не выжить.

— А этот долг, он простирается также и на девушку?

— Посмотрим. Ты сказала, инцидент в Римском международном аэропорту произошел вчера днем?

— Или утром. Я не совсем уверена, когда именно.

— Тогда об этом должны передавать в дневных новостях. Когда девушка проснется, пожалуйста, пришли ее ко мне. Я буду в саду. Ах да, Ле Каго, вероятно, будет обедать с нами — если, конечно, вовремя закончит свои дела в Ларро.

Хел возился в саду около полутора часов, подрезая, подправляя, внося еле заметные изменения в очертания кустов и деревьев, чтобы усилить исходящее от них впечатление строгой сдержанности, утонченной изысканности и изящества. Он не был художником, но тонко чувствовал красоту; поэтому в саду хотя и недоставало саби, но несомненно присутствовали черты шибуми, отличающие японское искусство от механического динамизма искусства Запада и от вычурной, витиеватой напыщенности искусства Китая. Были в саду Хела нежная меланхолия и то печальное всепрощение, которое в японском миропонимании и есть красота. Были в нем также намеренное несовершенство и естественная, органичная простота, которые рождают в душе стремление к прекрасному, тут же насыщая его и рождая вновь, — то, что в искусстве Запада заменяется наличием в композиции равновесия.

Незадолго до полудня слуга принес Николаю радиоприемник на батарейках, и Хел, уединившись в Оружейной, прослушал последние известия, передававшиеся в двенадцать часов по Би-Би-Си. Женщина-диктор читала их тем особым, совершенно неподражаемым голосом, который в течение многих лет был источником непрестанных шуток для всего англо-говорящего мира. К специфическому, свойственному исключительно дикторам Би-Би-Си произношению она добавляла еще какой-то странный звук — словно что-то наскоро проглотила, поперхнулась, но почему-то боится откашляться. Оригинальные остроумцы всего мира долгое время считали этот звук просто неудобосказуемым эффектом от действия свечки, неудачно вставленной в задний проход, и, хотя в этом все были едины, мнения разделялись между теми, кто считал, что свечка эта сделана из наждачной бумаги, и теми, кто был привержен теории кубика льда.

Среди обычных, повторявшихся чуть ли не каждый день сообщений об отставке правительственных кабинетов, падении курса дол-пара и бомбардировках Белфаста прозвучало и краткое известие о событиях в Римском международном аэропорту, сухие, четкие факты о кровавой бойне, учиненной там террористами. Двое японских граждан, судя по найденным при них документам — членов «Красной Армии», работавших на террористическую организацию «Черный Сентябрь», открыли огонь из автоматов, убив двух молоденьких израильтян, о личностях которых умалчивалось. Наемные убийцы из «Красной Армии», в свою очередь, были уничтожены в перестрелке с итальянской полицией и особыми агентами; при этом погибло также несколько мирных граждан, оказавшихся поблизости. А теперь перейдем к более приятным сообщениям…

— Мистер Хел?

Он выключил приемник и ободряюще кивнул молодой девушке, стоявшей в дверях Оружейной. На ней были свежевыглаженные шорты цвета «хаки» и рубашка с короткими рукавами, три верхние пуговки на которой были расстегнуты. В качестве hors d’ceuvres[26] это был весьма лакомый кусочек: крепкие длинные ноги, тонкая талия, пышная, так и рвущаяся из-под рубашки грудь, рыжеватые волосы, пушистыми завитками разлетевшиеся во все стороны после недавнего купанья. Скорее субретка, чем героиня, она в этот краткий, делавший ее столь желанной, миг своего расцвета была пока еще игривым жеребенком, но уже обещавшим в недалеком будущем превратиться в ухоженную, матерую кобылицу. Однако кожа на ее лице была мягкой и гладкой, без тех морщинок, которые накладывает опыт и которые людям ее национальности придают раздраженное, вечно недовольное выражение.

— Мистер Хел? — снова повторила она; голос ее звучал неуверенно.

— Входите и садитесь, мисс Стерн.

Она взяла стул, стоявший под стеллажом с различными металлическими устройствами и приспособлениями, не догадываясь о том, что все это были орудия убийства, и слегка улыбнулась:

— Не знаю, почему, но я вас представляла гораздо старше. Дядя Аза говорил о вас, как человеке примерно его возраста.

— Мы и были с ним одного возраста — мы жили в одну и ту же эпоху. Хотя это к делу не относится.

Николай посмотрел на девушку равнодушным, оценивающим взглядом и нашел ее привлекательной.

Чувствуя себя неловко под холодным, бесстрастным взглядом зеленых, точно старинное стекло, глаз, она попыталась укрыться за незначительной, ни к чему не обязывающей светской беседой.

— Ваша жена, то есть Хана, была очень добра ко мне. Она просидела со мной полночи и… Движением руки он прервал ее:

— Начинайте с рассказа о том, почему ваш дядя прислал вас сюда. Затем расскажите мне как можно подробнее, что произошло в Римском международном аэропорту. И, наконец, сообщите мне о ваших планах и о том, как они связаны со мной.

Удивленная этим холодным, деловым тоном, Ханна глубоко вздохнула, собралась с мыслями и начала свой рассказ именно так, как, в общем-то, и следовало от нее ожидать. Она сообщила Николаю, что родилась и выросла в Скоуки, что училась в Северо-Западном университете, что ее всегда интересовала политика и социальные вопросы и что, получив диплом, она решила навестить своего дядю в Израиле — отыскать свои корни, вновь обрести свою еврейскую душу.

При этих последних словах веки Хела дрогнули, и он коротко вздохнул. Затем жестом показал ей, чтобы она продолжала.

— Вы знаете, конечно, что дядя Аза поклялся покарать тех преступников, которые совершили убийство в Мюнхене.

— До меня доходили только слухи. Мы с ним никогда не упоминали о таких вещах в письмах. Когда я в первый раз услышал об этом, я подумал, что со стороны вашего дяди было весьма безрассудно бросить свое спокойное существование и попытаться предпринять нечто подобное, притом что его старые друзья уже либо умерли, либо погрязли в политике, и у него не осталось никаких связей. Я мог только предполагать, что на это его толкнуло отчаяние человека, который знает, что он неизлечимо болен.

— Но он организовал нашу группу еще в позапрошлом году, а заболел он только несколько месяцев тому назад.

— Это неправда. Ваш дядя был болен уже несколько лет. За это время у него были два коротких периода улучшения. К тому моменту, когда он организовал вашу группу, он уже заглушал боль с помощью сильнодействующих наркотиков. Это могло сказаться на его рассудке; в таком состоянии человек, разумеется, не может мыслить достаточно ясно и логично.

Ханна Стерн нахмурилась и отвела глаза в сторону.

— Что-то незаметно, чтобы вы испытывали к моему дяде особое уважение.

— Напротив, я очень любил его. Он был блестящим мыслителем и человеком широкой, щедрой души — человеком шибуми.

— Человеком… чего?

— Неважно. Ваш дядя никогда не участвовал в террористической деятельности, никак не соприкасался с ней. Он был нравственно не подготовлен к этому, что, разумеется, в немалой степени свидетельствует о его человеческих качествах. В более счастливые времена он прожил бы мирную, наполненную благородным трудом жизнь учителя или ученого. Но он страстно, всем своим существом, жаждал справедливости, и не только для своего народа. В той обстановке, которая сложилась двадцать пять лет тому назад там, где теперь находится Израиль, для благородных людей с пылкой душой и горячим сердцем, для тех, кто не был трусом, открывалось не слишком много путей, им не из чего было выбирать.

Ханна еще не успела привыкнуть к тихому, почти шепчущему голосу Хела, голосу бывшего заключенного, и ей приходилось наклоняться к нему поближе, чтобы расслышать, что он говорит.

— Вы не правы, думая, что я не уважал вашего дядю. Был такой момент — в Каире, шестнадцать лет тому назад, — когда он рисковал своим благополучием, а может быть, даже жизнью, чтобы помочь мне. И, что еще важнее, он рисковал успехом своего дела, которому посвятил все свои силы, всю жизнь. Меня ранили в бок. Некоторые обстоятельства мешали мне обратиться к врачу. Когда я встретил Азу, я уже два дня бродил по городу со скомканным, пропитанным кровью куском ткани, подложенным под рубашку, выбирая окраинные, отдаленные улочки, так как в гостиницу идти я не осмеливался. Я весь дрожал от лихорадки и был почти в бреду. Нет, я очень уважаю его. И я перед ним в долгу.

Хел проговорил все это ровным, тихим, невыразительным голосом, без каких-либо эффектных всплесков и театральных жестов, которые, по мнению Ханны, указывали бы на его искренность. Он рассказал ей об этом, потому что хотел быть честным до конца и считал, что по отношению к ее дяде будет справедливо, если Ханна узнает, до каких пределов простирается его долг.

— Мы, ваш дядя и я, никогда больше не виделись после той встречи в Каире. Дружба наша росла все эти годы, так как мы писали друг другу письма; для нас обоих это была возможность выразить свои мысли, проверить правильность своих новых идей, поделиться мнениями о книгах, которые мы читали, посетовать на судьбу и на жизнь. Мы наслаждались этой свободой, этим полным отсутствием смущения, стыда, такие отношения возникают, когда разговариваешь с незнакомым человеком, с которым вряд ли когда-нибудь еще доведется встретиться. Мы были очень близкими незнакомцами.

Хел спросил себя, сможет ли эта молодая женщина понять всю глубину таких отношений. Решив, что не сможет, он прервал себя и перевел разговор на сегодняшнюю, насущную проблему.

— Ну что ж, так, значит, после того как его сын был убит в Мюнхене, ваш дядя создал группу, которая должна была помочь ему в его карательной миссии. Сколько в нее входило человек, и где они теперь?

— Я единственная, кто остался в живых.

— Вы были в этой группе?

— Да. А что? Вам кажется…

— Неважно.

Теперь Хел был абсолютно уверен, что Аза Стерн действовал, движимый отчаянием; рассудок его, несомненно, помутился, если он мог ввести в отряд эту мягкотелую либералочку, вчерашнюю выпускницу колледжа.

— Сколько всего человек было в группе?

— Пятеро. Мы называли себя «Мюнхенской Пятеркой».

Его веки снова дрогнули; он опустил глаза.

— Пять человек. Ваш дядя, вы, те двое, которых убили в Риме. Кто же был пятым? Давид О. Селзник?

— Не понимаю, о чем вы говорите. Пятый член группы был убит в кафе, в Иерусалиме. В него бросили бомбу. Он и я… мы… мы были…

В глазах ее сверкнули слезы.

— Я и не сомневаюсь, что вы были. Банальный вариант летнего каникулярного романа: одному из увивающихся вокруг вас молодых людей достается особое внимание; у него есть несомненное преимущество перед другими, ведь он преданный делу молодой революционер, в нем столько человечности, так много прекрасных качеств по сравнению со всей этой никчемной толпой воздыхателей. Ладно, расскажите мне теперь, что вы успели сделать, до того как умер Аза Стерн.

Ханна была обижена и сбита с толку. Этот человек совсем не походил на того супермена, о котором ей говорил ее дядя: честного профессионала, не имеющего равных в своей области, и в то же время мягкого, доброго, образованного человека, человека высокой культуры, который никогда не оставался в долгу и отказывался работать на самые отвратительные и гнусные из государственных и коммерческих структур. Как мог ее дядя любить этого типа, даже в малой степени не способного на простое человеческое сочувствие? Эгоиста, совершенно не чувствующего, не понимающего и не пытающегося понять других?

Хелу, разумеется, был понятен ход ее рассуждений. Не раз уже ему приходилось расхлебывать кашу, которую заваривали эти самоотверженные, «посвятившие себя великому делу» дилетанты. Он прекрасно знал, что стоит только грому грянуть, как они или улепетывают без оглядки, или, потеряв голову от страха, начинают без разбора палить куда попало.

Ханна и сама удивлялась, обнаружив, что слезы ее так и не пролились. Холодность Хела, его неумолимое требование строго придерживаться фактов мгновенно осушили их. Всхлипнув напоследок, она продолжала:

— У дяди Азы были источники информации в Англии. Он узнал, что последние двое из тех мюнхенских убийц, что еще оставались в живых, входят в террористическую группировку «Черный Сентябрь» и собираются угнать из лондонского аэропорта «Хитроу» самолет.

— Сколько человек в этой группировке?

— Пять или шесть. Мы точно не знали.

— Вы установили, кто из них был замешан в мюнхенском деле?

— Нет.

— Так, значит, вы намеревались уничтожить всех пятерых?

Она кивнула.

— Ясно. А ваши контакты в Англии? Каков их характер, и как эти люди собирались помочь вам?

— Это городские партизаны; они борются за освобождение Северной Ирландии от английского господства.

— О боже!

— Вы же знаете, существует нечто вроде братства всех, кто борется за свободу и независимость. Методы нашей борьбы могут быть различными, но наши конечные цели едины. Все мы с нетерпением ждем того дня, когда…

— Прошу вас… — прервал ее Хел. — Итак, что же эти парни из IRA собирались сделать для вас?

— Н-ну… Они следили за сентябристами. Они должны были укрыть нас у себя, когда мы приедем в Лондон. И они должны были дать нам оружие.

— «Нам» — это вам и тем двоим, которых подстрелили в Риме?

— Да.

— Понимаю. Ну что ж, теперь расскажите мне о том, что произошло в Риме. Би-Би-Си утверждает, что эти трюкачи, те типы, которые открыли стрельбу, были из японской «Красной Армии» и действовали на стороне ООП. Это правда?

— Не знаю.

— Вы были там?

— Да! Я была там! — Ханна постаралась взять себя в руки. — Но в этом хаосе… В смятении… Умирающие люди… Выстрелы вокруг…

Испытывая невыносимую боль при одном воспоминании о недавнем событии, Ханна встала и отвернулась от человека, который — она чувствовала — намеренно мучает ее, стараясь причинить ей как можно больше страданий и испытывая ее терпение. Она говорила себе, что ни в коем случае не должна плакать, по слезы сами полились из ее глаз.

— Простите. Я была в ужасе. Меня оглушило, поэтому я не все помню.

Нервничая, не зная, куда девать свои руки, девушка потянулась, чтобы взять простую металлическую трубочку, лежавшую перед ней на полке.

— Не прикасайтесь к ней!

Она отдернула руку, пораженная тем, что Николай в первый раз за все это время повысил голос. Нараставшее в ней справедливое возмущение достигло наконец предела:

— Я не собиралась ломать ваши игрушки!

— Но они могут сломать вас.

Голос Хела снова звучал спокойно и ровно.

— Это трубка с нервно-паралитическим газом. Стоило вам чуть-чуть повернуть ее донышко, и вы уже были бы мертвы. И, что особенно важно, я тоже.

Скорчив гримаску, Ханна отошла от полки и, пройдя через комнату к открытой раздвижной двери, ведущей в сад, постаралась успокоиться и взять себя в руки.

— Девушка, я собираюсь помочь вам, если только это возможно. Должен вам сказать, это может оказаться невозможным. Ваша маленькая любительская организация совершила все мыслимые и немыслимые ошибки, не последней из которых было то, что вы связались с этими шутами из IRA. И все же, из уважения к вашему дяде, я должен выслушать вас до конца. Возможно, мне удастся защитить вас и отправить обратно, в ваше уютное буржуазное гнездышко, где вы сможете удовлетворить свою жажду общественной деятельности, борясь за чистоту в парках. Но если я вообще возьмусь за это дело и соберусь помочь вам, я должен знать расположение камней на доске. А потому приберегите ваши взрывы чувств и мелодраматические жесты для будущих мемуаров и отвечайте на мои вопросы так полно и сжато, как только сможете. Если вы не готовы к этому сейчас, мы можем побеседовать позднее. Однако весьма возможно, что действовать надо быстро. Обычно в подобных ситуациях, после упреждающего удара (а таковым, надо думать, и была вся эта стрельба в Римском международном аэропорту) время работает не на вас. Ну так что же, поговорим сейчас или пойдем завтракать?

Ханна соскользнула вниз, на покрытый татами пол, прислонившись спиной к порогу; силуэт ее четко выделялся на фоне залитого солнцем сада. Помолчав минутку, она сказала:

— Простите. Мне столько пришлось пережить. Все это немного выбило меня из колеи.

— Не сомневаюсь. А теперь расскажите мне о налете в Риме. Только факты и впечатления, никаких эмоций.

Опустив глаза, она ногтем водила по своей загорелой икре, чертя на ней маленькие светлые окружности; потом приподняла ноги, подтянув колени к самой груди.

— Хорошо. Аврим и Хаим прошли через паспортный контроль первыми. Меня задержал итальянский служащий; он уставился на мою грудь и попытался заигрывать. Вероятно, мне нужно было застегнуть рубашку на все пуговицы. В конце концов он все-таки поставил печать в моем паспорте, и я вышла в зал аэровокзала. И тут раздались выстрелы. Я увидела, как Аврим побежал… и упал… Его затылок весь… весь… Подождите минутку.

Она всхлипнула и несколько раз глубоко вдохнула в себя воздух, стараясь успокоиться.

— Я тоже побежала… Все вокруг бежали и кричали… Убили старика с белой бородой… Ребенка… Полную старую женщину. Потом послышались выстрелы с другой стороны зала и с балюстрады наверху, и азиаты, которые нападали, тоже упали мертвыми. Потом неожиданно стрельба прекратилась, слышались только крики, и везде вокруг были люди, раненные, истекающие кровью. Я увидела Хаима — он лежал около камеры хранения; ноги у него были перебиты и как-то неестественно скрючены. Одна из пуль попала ему в лицо. Тогда я… Я просто пошла прочь от всего этого. Просто шла куда-то, и все. Я не сознавала, что делаю, куда иду. Потом я услышала, как по радио объявляют посадку на самолет до По. Я продолжала идти вперед, ни о чем не думая, пока не дошла до выхода на посадку. И… и все.

— Прекрасно. Теперь скажите мне вот что. Вы были мишенью?

— Что?

— Кто-нибудь, стреляя, целился в вас?

— Я не знаю! Откуда я могу это знать?

— Какое оружие было у японцев? Автоматы?

— Что?

— Их выстрелы звучали «рат-а-тат» или «банг-банг-банг»?

Ханна взглянула на Хела сердито.

— Я знаю, что такое автомат! Мы обычно тренировались в горах, учились обращаться с ним и стрелять.

— Так «рат-а-тат» или «банг-банг-банг»?

— Это были автоматы.

— А кто-нибудь из тех, кто стоял рядом с вами, упал?

Она изо всех сил старалась припомнить и. напрягая свою память, еще выше задрала колени, прижав их к губам.

— Нет. Из тех, кто был рядом, никто.

— Если профессионалы, стреляя из автоматов, не ранили никого рядом с вами, значит, они в вас не целились. Возможно, они не поняли, что вы имеете отношение к двум вашим друзьям. Тем более что вы задержались на пограничном контроле и прошли после них. Ладно, теперь я попрошу вас сосредоточиться и вспомнить о выстрелах, которые были сделаны с балюстрады наверху, и которыми были убиты японские террористы. Что вы можете сказать мне о них?

Девушка покачала головой.

— Ничего. Я ничего не поняла. Стреляли, правда, не из автоматов.

Она искоса, лукаво взглянула на Хела:

— Они делали «банг-банг».

Он улыбнулся:

— Вот так-то оно лучше. Юмор и злость сейчас гораздо более уместны, чем всякие слезливые эмоции. В сообщении по радио прозвучало что-то насчет «особых агентов», которые участвовали в инциденте вместе с итальянской полицией. Можете вы мне что-нибудь сказать о них?

— Нет. Я вообще не видела тех, кто стрелял сверху.

Хел кивнул и наклонил голову; сложив вместе ладони, он легонько постукивал по губам кончиками пальцев.

— Подождите, я должен немного подумать. Нужно расставить все это по местам.

Он сосредоточил внимание на плетеном узоре татами; немного погодя взгляд его стал рассеянным — он заново пересматривал имеющуюся информацию.

Ханна сидела на полу; силуэт ее, точно в раме, вырисовывался в дверном проеме; она смотрела на японский сад, где солнечные лучи отражались от маленького ручейка, поблескивавшего сквозь листья бамбука. Как и у всех людей ее класса и воспитания, у нее совершенно отсутствовали какие-либо внутренние ресурсы, позволяющие спокойно наслаждаться тишиной, и вскоре она почувствовала себя неловко.

— А где же цветы? Почему их совсем нет в вашем?..

Не глядя на нее, Хел поднял руку, призывая девушку к молчанию.

Через четыре минуты он поднял голову.

— Что?

— Простите?

— Вы что-то спросили о цветах.

— О, ничего особенного. Я просто удивилась, почему это у вас в саду совсем нет цветов.

— Там есть три цветка.

— Три разновидности?

— Нет. Три цветка. По одному для каждого сезона цветения. Сейчас как раз межсезонье. Итак, давайте посмотрим, что нам известно или что мы можем предполагать. Совершенно очевидно, что налет в аэропорту был организован либо ООП, либо сентябристами и что они узнали о ваших намерениях — возможно, через ваших товарищей из IRA в Лондоне, которые готовы собственных матерей продать в гаремы туркан, если им хорошо за это заплатят (и если хоть один уважающий себя турок на них польстится). Появление фанатиков из японской «Красной армии» вроде бы указывает на то, что здесь замешаны сентябристы; они любят загребать жар чужими руками и, когда речь идет об опасной работе, предпочитают не рисковать, перекладывая ее на других. Однако вот тут-то и возникает некоторая загвоздка. Террористы были уничтожены через несколько секунд после нападения, причем теми, кто находился на балюстраде. Вероятно, это были не итальянские полицейские, потому что сработано чисто. Напрашивается мысль, что убрали тех, кого намечено было убрать. Почему? Единственное, что сразу же приходит в голову; значит, кто-то не хотел, чтобы эти террористы остались в живых. А почему? Возможно, потому, что они вовсе не были безмозглыми болванчиками из «Красной Армии». А это уже прямиком выводит нас к ЦРУ или к Компании, которая держит под своим контролем ЦРУ, а заодно, если уж на то пошло, и все американское посольство.

— А что это за Компания? Я никогда не слышала о ней.

— Да и не многие американцы о ней знают. Эта организация контролирует основные международные нефтяные и энергетические компании. Они вечно якшаются с арабами, используя этих несчастных, богом обиженных простаков как пешки в своих планах создания дефицита топлива, на котором сами же потом и спекулируют. Компания — крепкий орешек; с таким противником невозможно справиться, используя давление со стороны государства, правительства. Хотя они и вкладывают в свои страны огромные средства, желая показать, что они верные американцы (или англичане, или голландцы, или немцы) и что они, как истинные патриоты, работают только на благо своей нации, на самом деле это интернациональные инфраструктуры, чьи патриотические чувства измеряются исключительно прибылью. Не исключено, что и ваш отец владеет акциями этой компании, как, впрочем, и добрая половина милых седовласых дам — ваших соотечественниц.

Ханна недоверчиво покачала головой:

— Не могу себе представить, чтобы ЦРУ было связано с «Черным Сентябрем», Соединенные Штаты поддерживают Израиль; они же союзники.

— Вы недооцениваете ваших соотечественников и не принимаете во внимание такого, данного им от природы свойства, как необычайная гибкость совести, Со времен наложения эмбарго на нефть многое изменилось. Преданность американцев своему долгу, их стремление вести игру честно обратно пропорциональны их заботе о центральном отоплении и других благах цивилизации, которые дает нефть. Такова уж натура американца — он может быть храбрым и самоотверженным лишь мгновение, он вспыхивает и гаснет, как спичка, Вот почему они гораздо лучше проявляют себя на войне, чем во времена стабильного, прочного мира. Американцы могут противостоять опасности, но пасуют перед мелкими бытовыми неудобствами. Они отравляют ядовитыми веществами воздух, которым дышат, ради того, чтобы убить комара. Они истощают свои энергетические ресурсы, чтобы резать хлеб электрическим ножом. И не нужно забывать, что солдаты, воевавшие во Вьетнаме, всегда имели кока-колу в достаточном количестве.

Эти язвительные, колкие слова больно задели Ханну.

— Вы считаете справедливым делать такие обобщения, когда речь идет о целом народе?

— Да. Обобщения ошибочны, только когда они делаются по отношению к отдельным людям. В то же время это самый верный путь, если хочешь получить понятие о массе, о Толпе. А у вас — господствует буржуазная демократия, диктатура Толпы.

— Я отказываюсь верить, что американцы участвовали в этой кровавой бойне, во всем этом ужасе, который произошел в аэропорту. Невинные дети, старики…

— Вам говорит что-нибудь такая дата, как шестое августа?

— Шестое августа? Нет. А что?

Она еще ближе подтянула колени к груди.

— Ничего, неважно. Хел поднялся.

— Мне нужно все это хорошенько обдумать. Мы еще побеседуем с вами после завтрака.

— Вы собираетесь помочь мне?

— Возможно. Но совсем не так, как вы думаете. Кстати, вы в состоянии выслушать нечто вроде доброго совета?

— По поводу чего?

— Я, конечно, понимаю, что все дело в оплошности портного, и все же весьма нескромно и, я бы даже сказал, опрометчиво со стороны юной леди, столь щедро одаренной от природы растительностью на лоне, носить такие короткие шорты и при этом сидеть в такой откровенной, открывающей ее всем взорам, позе. В том случае, конечно, если это не было сделано преднамеренно, чтобы доказать, что эта рыжинка — натуральный цвет ваших волос. Ну так как же, идем мы завтракать?

Завтрак был накрыт на маленьком круглом столике в гостиной, из которой открывался вид на вздымающуюся и опадающую мягкими волнами зелень уже европейского сада и на аллею, ведущую к главным воротам. Высокие, от пола до потолка, окна были распахнуты, и длинные занавеси лениво колыхались под легким, напоенным ароматом кедров, дуновением ветерка. Хана переоделась в длинное платье цвета спелой сливы, и, когда Хел и Ханна вошли в комнату, она улыбнулась им, слегка касаясь чудесных, необыкновенно изящных цветов, стоявших посреди стола, чтобы придать букету окончательную завершенность.

— Какая удивительная точность! Завтрак только что подан.

На самом деле она ждала их уже десять минут, но один из секретов ее обаяния заключался в том, что она умела внушить людям уверенность в их необыкновенном такте и исключительном умении вести себя в обществе. Едва взглянув на лицо Ханны, она поняла, что разговор с Хелом расстроил девушку, а потому сразу же решила взять на себя заботу о поддержании непринужденной светской беседы.

Разворачивая накрахмаленную льняную салфетку, Ханна заметила, что поданные ей кушанья отличаются от тех, которые стояли перед Ханой и Хелом. У нее на тарелке лежали жареная баранина, охлажденный аспарагус в майонезе и плов, в то время как блюда хозяев состояли из горсток чуть прожаренных в масле овощей и темного, неочищенного риса.

Улыбнувшись, Хана объяснила:

— Наш возраст и прежняя невоздержанность требуют теперь от нас некоторой осторожности и умеренности в еде. Однако мы не распространяем этот спартанский режим на наших гостей. По правде говоря, когда я куда-нибудь выезжаю — в Париж, например, — я пускаюсь во все тяжкие и ем, ни в чем себя не ограничивая. Еда для меня то, что вы могли бы назвать «укрощенный грех». Бороться с этой слабостью особенно трудно, когда живешь во Франции — стране, где, в зависимости от того, как вы на это смотрите, одна из лучших или, напротив, самая худшая кухня в мире.

— Что вы имеете в виду? — спросила Ханна.

— С точки зрения гурманов и сибаритов, французская кухня по своим качествам уступает только классической китайской. Однако с пищей в процессе ее приготовления столько всего проделывают — ее так поливают различными соусами и подливками, шпигуют, отбивают, прокручивают через мясорубку, фаршируют и приправляют всевозможными специями, доводя до совершенства, что для желудка это просто настоящее бедствие. Вот почему люди, живущие на Западе, то блаженствуют, вкушая блюда, приготовленные французскими поварами, то страдают, принимая таблетки от печени.

— А что вы думаете об американской кухне? — поинтересовалась Ханна, слегка приподняв уголки губ в многозначительной улыбке; она, как и многие американцы за границей, пыталась показать свою особую искушенность, остроту и утонченность своего ума, унижая все американское.

— Я не могу судить о ней по-настоящему; я ведь никогда не была в Америке, Но Николай жил там довольно долго, и он говорил мне, что есть некоторые области, в которых американская кухня превосходит все остальные.

— О? — произнесла Ханна, насмешливо поглядывая на Хела. — Просто не верится, что мистер Хел нашел все же какие-то хорошие слова для Америки и американцев.

— Меня раздражают не американцы; американизм — вот что выводит меня из себя. Американизм — это болезнь общества постиндустриального мира, которая неизбежно, одну за другой, заразит все торгашеские нации, и «американской» ее называют только потому, что в вашей стране эта болезнь зашла дальше, чем в других странах, и получила наибольшее распространение; точно так же, вы знаете, говорят об испанском гриппе — «испанке» или о японском энцефалите В-типа. Симптомы этой болезни — потеря нравственной трудовой этики, сокращение внутренних ресурсов при постоянном стремлении к внешней стимуляции, она сопровождается духовным разложением, упадком и нравственным оцепенением. Вы можете распознать жертву этого недуга по ее мучительной жажде беспрерывного самокопания и самолюбования, по тому, как она старается убедить самое себя и окружающих, что ее духовная немощь и ничтожество — в действительности сложный психологический надлом, по тому, как она пытается объяснить свое трусливое бегство от ответственности тем, что ее личность представляет собой небывалое, единственное в своем роде явление. На более поздних стадиях больной уже ничем больше не может заниматься и с головой погружается в самый ничтожный, банальный и пошлый из всех видов человеческой деятельности — поиски развлечений. Что же касается вашей кухни, то никто не отрицает: здесь американцы превосходят всех в одном, довольно узком, разделе кулинарии — закусках. И, я полагаю, в этом есть что-то символическое.

Хане не понравился резкий, граничащий с бестактностью, тон Николая, поэтому она, принимая от Ханны тарелку, чтобы положить ей еще немного спаржи, постаралась перевести разговор в другое русло.

— Мой английский далек от совершенства. Здесь явно больше, чем один аспарагус, но я не знаю, как можно образовать множественное число. «Аспарагусы» звучит ужасно, получается какое-то нелепое, нескладное слово. Может быть, это — одно из латинских исключений для окончаний множественного числа, а, Николай? Возможно, правильнее было бы сказать «аспераги» или еще как-нибудь вроде этого?

— Так мог бы сказать только один из тех сверх-информированных недоучек, которые посещают «кончерти» для «челли», а потом заказывают себе чашечку «каппуччини». Или, если это американец, порцию малинового «джелли»[27].

— Arretes un peu et sois sage[28], — сказала Хана, слегка покачивая головой. Она улыбнулась Ханне: — На правда ли, Николай становится невыносимым, когда садится на своего конька и начинает говорить об американцах? Это его большой недостаток. Единственный, как он меня уверяет. Я все время хотела спросить у вас, Ханна, что вы слушали в университете?

— Что я слушала?

— В чем вы специализировались? — пояснил Хел.

— А! В социологии.

Он мог бы догадаться. Социология — это псевдонаука, утопающая в описаниях и прикрывающая свою неопределенность статистическим туманом; наука, которая существует и даже процветает только благодаря некоторому информационному разрыву между психологией и антропологией. Нечто вроде разрешения на продление несовершеннолетия, которое многие американцы используют для оправдания своих многолетних интеллектуальных каникул, позволяющих им пребывать в эйфории незрелости и безответственности.

— А что вы изучали в школе? — неосмотрительно спросила Ханна хозяйку.

Хана улыбнулась про себя.

— О… неформальную психологию, анатомию, эстетику… И тому подобное.

Ханна принялась за спаржу, небрежно, как бы вскользь, поинтересовавшись:

— Вы ведь не замужем, не правда ли? Я хочу сказать… Вчера вечером вы пошутили, что вы наложница мистера Хела.

Глаза Ханы расширились от изумления. Она не привыкла к такому назойливому, бестактному любопытству, которое люди, воспитывавшиеся в англосаксонских традициях, ошибочно принимают за восхитительную искренность и непосредственность.

Хел слегка поднял руку, повернув ее ладонью к Хане, словно приглашая ее ответить; взгляд его просто светился простодушием и невинностью, но в глубине глаз вспыхивали озорные огоньки.

— Да… — сказала Хана, — мы с мистером Хелом и в самом деле не женаты. И я на самом деле его наложница. Не хотите ли десерт? Мы только что получили первую партию великолепной черешни, которой баски по праву гордятся.

Но Хел понимал, что Хана так легко не отделается, и усмехнулся, услышав, как мисс Стерн продолжает развивать свою мысль:

— Мне кажется, вы не имели в виду термин «наложница». Дело в том, что по-английски «наложница» означает женщину, которую нанимают для… ну, для сексуальных услуг. Вы, наверное, хотели сказать «любовница». Но слово «любовница» тоже уже устарело. В наши дни люди просто говорят, что они живут вместе.

Хана беспомощно взглянула на Хела, точно моля о поддержке. Он засмеялся и пришел ей на помощь.

— Хана прекрасно говорит по-английски. Ее вопросы об аспарагусе были просто шуткой. Ей известна разница между любовницей, наложницей и женой. У любовницы нет гарантированной оплаты, у жены нет никакой; как та, так и другая — просто любительницы, дилетантки. А теперь прошу вас, попробуйте черешню.

Хел сидел на каменной скамье посреди еще не подстриженного, требующего внимания сада; глаза его были прикрыты, лицо обращено к небу, С гор задувал прохладный ветерок, но тонкие солнечные лучи ласкали кожу и навевали теплую, сладкую дрему. Он словно оторвался от земли, растворяясь в блаженной дымке полусна-полуяви, пока предчувствие не подсказало ему, что сюда приближается человек, охваченный напряжением и тревогой.

— Садитесь, мисс Стерн, — произнес он, не открывая глаз. — Я должен похвалить вас за то, как вы вели себя за завтраком. Вы ни разу не упомянули о своих проблемах, будто почувствовали, что в этом доме не принято вносить за стол суету и беспокойство окружающего мира. По правде говоря, я не ожидал от вас такого такта. Большинство людей вашего возраста и социального положения так заняты собой, так погружены в свой «внутренний мир», что, к сожалению, не способны понять одной простой вещи: стиль и манера поведения — это все, а материальное, вещественное, то, что кажется сущностью жизни, — на самом деле не более чем миф, неуловимый и преходящий.

Он открыл глаза и улыбнулся, делая слабую попытку передразнить произношение американцев:

— Не-а-ажно, что вы делаете, главное — как вы это делаете.

Ханна примостилась на мраморном парапете, лицом к Хелу; когда она уселась, ляжки ее распластались под тяжестью надавившего на них торса. Она была босиком и, не обратив внимания на его совет, не стала переодеваться во что-либо более закрытое, не выставляющее ее прелести так откровенно напоказ.

— Вы сказали, что хотите еще о чем-то поговорить со мной?

— Хм-м-м. Да. Но сначала позвольте мне извиниться перед вами за мой резкий, нелюбезный тон как во время нашей короткой беседы, так и после, за завтраком. Я был сердит и раздосадован. Вот уже почти два года как я отошел от дел, мисс Стерн. Я больше не занимаюсь уничтожением террористов; теперь я полностью, безраздельно отдаюсь возделыванию сада и исследованию пещер; я слушаю, как растет трава, и пытаюсь вновь обрести тот глубокий душевный покой, который я утратил много лет тому назад — утратил в силу обстоятельств, наполнивших мою душу ненавистью и гневом. И тут появляетесь вы и с полным основанием требуете, чтобы я помог вам, выполняя свой долг перед вашим дядей, и угрожаете ввергнуть меня опять в атмосферу жестокости, насилия и страха, окружающую мою профессию. Именно страх был в немалой степени причиной моего раздражения, причиной того, что меня так раздосадовал ваш приезд. Специфика моей работы такова, что в ней всегда существует определенное количество шансов против того, что все кончится благополучно. Независимо от того, как человек натренирован и подготовлен, как он осторожен и хладнокровен, шансы эти с годами постепенно накапливаются, и приходит, наконец, такой момент, когда все они разом выступают против вас, и удача поворачивается к вам спиной. Не то чтобы мне особенно везло в моей работе — я вообще не верю в везение, — но у меня никогда не бывало провалов. Так что все эти скопившиеся где-то там, в закромах у Судьбы, неудачи, невезенья и промахи только и ждут своего часа, чтобы вырваться из заточения. Много раз я подбрасывал монетку, и мне всегда выпадал выигрыш. Уже более двадцати лет обратные стороны этих монет ждут своей очереди. Вот так! Я хотел только объяснить вам причину моего невежливого обращения с вами. В основном, это страх. И в какой-то мере досада. У меня было время подумать. Мне кажется, теперь я знаю, как должен поступить. По счастью, правильный путь в то же время и самый безопасный.

— Значит ли это, что вы не собираетесь помогать мне?

— Напротив. Я собираюсь помочь вам уехать домой. Мой долг перед вашим дядей простирается и на вас, поскольку это он послал вас ко мне; но он не распространяется на какие-то абстрактные понятия о мести или на какую-либо организацию, с которой вы были связаны.

Она нахмурилась и отвела глаза, глядя на далекие горы.

— Ваша точка зрения на долг перед моим дядей весьма удобна для вас.

— Да, так оно получается.

— Но… все последние годы своей жизни мой дядя посвятил выслеживанию этих убийц, и, если я не попробую что-нибудь сделать, все это окажется совершенно бессмысленным.

— Вы ничего не можете сделать. У вас нет ни подготовки, ни навыков, ни организации. У вас даже не было настоящего плана.

— Нет, был.

Хел улыбнулся:

— Ну, хорошо. Давайте разберемся, что это был за план. Вы говорили, что парни из «Черного Сентября» собираются захватить самолет в «Хитроу». Надо полагать, ваша группа выбрала именно этот момент для нанесения своего удара. Теперь скажите мне, вы должны были напасть на них в самолете или до того, как они поднимутся на борт?

— Не знаю.

— Не знаете?

— После того как дядя Аза умер, руководство взял на себя Аврим. Он сообщил нам только то, что мы, по его мнению, должны были знать на случай, если одного из нас вдруг схватят, ну или вообще произойдет что-нибудь непредвиденное. Но я не думаю, чтобы мы напали на них на борту самолета; скорее всего, это случилось бы в аэропорту.

— И когда же все это должно было произойти?

— Семнадцатого числа, утром.

— То есть через шесть дней. Зачем же вы так рано отправились в Лондон? Зачем нужно было рисковать, на целых шесть дней выставляя себя напоказ?

— Мы направлялись не в Лондон. Мы ехали сюда. Дядя Аза понимал, что без него у нас не слишком много шансов на успех. Он надеялся, что у него хватит сил поехать с нами и возглавить нас в решительный момент. Он не ожидал, что конец наступит так быстро.

— Так значит: он послал вас сюда? Я не могу этому поверить.

— Ну, не то чтобы он прямо говорил, что мы должны сюда поехать. Но он несколько раз упоминал о вас в разговорах. И говорил, что в случае каких-либо затруднений мы всегда можем обратиться к вам, и вы поможете.

— Я уверен, что он имел в виду помощь после операции, то есть что я помогу вам скрыться и избежать последствий.

Ханна пожала плечами. Николай вздохнул:

— Итак, вы, трое молодых людей, намеревались добыть оружие посредством своих связей с IRA в Лондоне, потом слоняться по городу шесть дней, и на седьмой взять такси до «Хитроу», прогуляться по залу ожидания, найти своих недругов и уничтожить их. Я правильно понял ваш план?

Подбородок ее напрягся, и она отвела глаза в сторону. В таком изложении все это звучало довольно глупо.

— Таким образом, мисс Стерн, невзирая на все ваше отвращение к тому, что произошло в Римском международном аэропорту, по вашему плану выходит, что вы намеревались совершить нечто не менее грязное, затеяв перестрелку в переполненном народом зале ожидания. Дети, пожилые женщины и все прочие, случайно оказавшиеся под прицелом, отлетают в рай, в то время как юные преданные своему делу революционеры с горящими глазами и развевающимися волосами прокладывают свой путь в историю. Вы это так себе представляла?

— Если вы пытаетесь доказать мне, что между теми бандитами, которые убили моих друзей в Мюнхене, и нами нет никакой разницы, то…

— Разница налицо! Те были хорошо организованы и действовали профессионально! — Он тут же прервал сам себя; — Простите. Скажите мне вот что: каковы ваши ресурсы?

— Ресурсы?

— Да. Забудем о ваших друзьях из IRA — я полагаю, мы можем сделать это без особого ущерба для себя. Какова была та база, на которую вы опирались? Эти мальчики, которых убили в Риме, были ли они достаточно подготовлены?

— Аврим был. Правда, Хаим вряд ли участвовал в чем-либо подобном прежде.

— А деньги?

— Деньги? Ну, мы надеялись занять их у вас. Нам не нужно было много. Мы рассчитывали остановиться здесь на несколько дней — поговорить с вами и получить совет и инструкции. Потом вылететь прямо в Лондон, так чтобы оказаться там накануне операции. Нам нужны были только деньги на дорожные расходы, ну и еще немного. Хел прикрыл глаза.

— Милая девочка, глупая маленькая самоубийца! Если бы я действительно что-либо предпринял, как вы надеялись, это обошлось бы примерно в сто — сто пятьдесят тысяч долларов. И я не говорю о собственном гонораре, нет, это только те деньги, которые ушли бы на организацию и осуществление плана. Нужна куча денег, чтобы проникнуть в эти сети, и еще больше, чтобы выпутаться из них. Ваш дядя знал об этом.

Он посмотрел куда-то вдаль, за линию горизонта, туда, где горы врезались в небо.

— Я прихожу к выводу, что та операция, которую он собирался провести, была не чем иным, как самоубийством.

— Нет, этого не может быть, я не верю! Он никогда не послал бы нас на верную смерть.

— Возможно, он не думал выдвигать вас на первый план. Весьма вероятно, что вы, трое ребятишек, мыслились как запасные игроки, вам были отведены подсобные роли. Может быть, он надеялся сделать все сам, чтобы вы трое без помех скрылись во всеобщей кутерьме и смятении. К тому же…

— К тому же что?

— Ну, мы не должны забывать, что он долгое время жил на наркотиках, помогавших ему переносить боль. Кто знает, о чем он думал или о чем он предпочитал не думать перед лицом надвигающейся смерти?

Ханна подтянула одно колено повыше, уткнув его в грудь и вновь открывая взору собеседника свою пышную огненную растительность во всем ее великолепии. Прижавшись к колену губами, она смотрела поверх Хела в простиравшийся перед ней сад. — Я не знаю, что теперь делать. Николай взглянул на нее из-под полуприкрытых век. Бедное, запутавшееся и одураченное существо, стремящееся найти в жизни великую цель и высокие чувства, в то время как по воспитанию и традициям своей среды она обречена делить ложе с лавочниками и давать жизнь новым поколениям служащих рекламных агентств. Она была в страхе и смятении, не в силах еще до конца смириться с мыслью о том, что ей придется отказаться от своего опасного и значительного дела и вернуться в мир расчетов и собственности.

— Нельзя сказать, чтобы у вас был большой выбор. Вам нужно вернуться домой. Я с удовольствием оплачу вашу дорогу.

— Я не могу этого сделать.

— Вы не можете сделать ничего другого.

С минуту Ханна задумчиво посасывала губами свое колено.

— Мистер Хел, можно я буду называть вас Николай?

— Разумеется, нет.

— Мистер Хел. Вы хотите сказать, что не собираетесь помогать мне?

— Я помогаю вам, уговаривая вас вернуться домой.

— А если я откажусь? Что, если я решу продолжать это дело самостоятельно?

— У вас ничего не выйдет, и почти наверняка вы погибнете.

— Я знаю это. Вопрос в том, можете ли вы позволить мне пойти на это, спокойно оставаясь в стороне? И как это будет согласовываться с вашим чувством долга перед дядей?

— Вы говорите несерьезно.

— А если серьезно?

Хел отвел глаза. Вполне возможно, что эта американская куколка глупа настолько, что пытается втянуть его в это дело или хочет определить, как далеко заходят его понятия о верности и чести. Он уже приготовился к тому, чтобы испытать и ее, но вдруг ощутил чье-то приближение и, догадавшись, что это Пьер, обернулся, глядя, как садовник, шаркая и волоча ноги, направляется к ним по дорожке.

— День добрый, м’сье, м’зель. Хорошо, когда у человека есть свободное время и он может спокойно погреться на солнышке.

Он вытащил из кармана своего синего рабочего комбинезона сложенный листок бумаги и с величайшей торжественностью протянул его Хелу, затем объяснил, что не может больше задерживаться, так как ему еще бог знает сколько всего надо переделать, и зашаркал в глубину сада к своей сторожке, поскольку подоспело время облегчить тяжесть дневных забот очередным стаканчиком вина.

Хел прочитал записку.

Снова сложив листок, он легонько прижал его к губам.

— Похоже, мисс Стерн, что у нас нет такой свободы выбора, как мы предполагали. Три иностранца приехали в Тардэ и расспрашивали обо мне и, что еще более важно, о вас. Их описывают как англичан или «амерлос» — крестьяне не разбираются в таких тонкостях. Сопровождают этих людей служащие из французской Полиции особого назначения, которые проявили большую готовность к сотрудничеству с ними.

— Но как они могли узнать, что я здесь?

— Есть тысяча разных способов. У ваших друзей — тех, которых убили в Риме, — были при себе авиабилеты?

— Думаю, да. Да, конечно. Каждый из нас взял свой билет. Но они были только до По.

— Это достаточно близко. И нельзя сказать, чтобы я был совсем никому не известен.

Хел покачал головой, обнаружив это дополнительное свидетельство дилетантизма этих детей. Профессионалы всегда берут билеты до пунктов, достаточно удаленных от того места, куда они на самом деле направляются, поскольку билеты заказываются через компьютеры, а значит, информация о них становится доступной правительственным организациям и Компании.

— Как вы думаете, кто эти люди? — спросила Ханна.

— Не знаю.

— И что же вы собираетесь делать?

Хел пожал плечами.

— Пригласить их на обед.

Расставшись с Ханной, Хел еще с полчаса просидел в саду, глядя, как громадные грозовые тучи, наползая на склоны гор, трутся о них своими тяжелыми, отвисшими животами, и обдумывая расположение камней на доске. Он пришел одновременно к двум заключениям, Этой ночью пройдет дождь, и наилучший путь действий для него сейчас — стремительно атаковать противника.

Из Оружейной он позвонил в отель «Дабади», где остановились американцы. Потребовалось обсудить некоторые детали, причем обе стороны проявили в этих переговорах величайшую дипломатию. Да, в «Дабади» передадут троим «амерлос» приглашение отобедать в замке сегодня вечером; но возникает проблема, что делать с тем обедом, который уже приготовлен для гостей в отеле. В конце концов, основные доходы отель получает от обедов, а не от сдачи комнат, Хел заверил их, что единственно правильный и достойный выход в этом случае — включить стоимость несъеденных обедов в счет гостей. Ведь, Бог свидетель, хозяева отеля не виноваты, если иностранцы в последний момент решают вдруг обедать у мистера Хела! Бизнес есть бизнес. А принимая во внимание, что Господу не угодно, когда еда пропадает зря, то не лучше ли будет им самим съесть обеды, приготовленные для гостей, для компании пригласив еще и священника.

Николай нашел Хану в библиотеке. Она читала, надев маленькие очки в прямоугольной оправе, которыми пользовалась только когда нужно было рассмотреть что-нибудь вблизи. Когда он вошел, она подняла глаза, глядя на него поверх очков.

— Гости к обеду?

Он погладил ее по щеке.

— Да, трое. Американцы.

— Чудесно. Вместе с Ханной и Ле Каго получится целое общество.

— Да, так оно и будет.

Положив закладку, Хана закрыла книгу.

— Неприятности, Никко?

— Да.

— Это как-то связано с Ханной и с ее проблемами?

Он кивнул. Она тихонько рассмеялась.

— Не далее как сегодня утром ты приглашал меня проводить здесь каждые полгода, пытаясь соблазнить тем, что в этом доме можно наслаждаться необычайным покоем и одиночеством.

— Скоро здесь опять будет спокойно. Я ведь, в конце концов, удалился от дел.

— Верится с трудом. Можно ли полностью удалиться от таких дел, как твои? Ах да, если у нас будут гости, нужно послать кого-нибудь вниз, в деревню. Ханне необходимо какое-то платье, чтобы переодеться к приему. Не может же она появиться в обществе в своих шортах, тем более при ее привычке принимать довольно непринужденные позы.

— Да? Я не заметил.

Оглушительные возгласы, раскатившиеся по всему саду, хлопанье дверей, дребезжание стекол, шумные поиски и громогласный восторг, когда Хана, наконец, нашлась в библиотеке, мощное объятие и звонкий, смачный поцелуй в щеку, отчаянная мольба проявить хоть капельку гостеприимства в виде стаканчика вина сказали всему замку, что Ле Каго явился в Эшебар, закончив свои дела в Ларро.

— Ну, так где же эта юная красотка с пышной грудью, о которой говорит вся долина? Ведите же ее сюда! Дайте ей встретить свою судьбу!

Хана объяснила баску, что девушка отдыхает после обеда, но Николая он может увидеть — тот работает в японском садике.

— Я вовсе не желаю его видеть. Хватит с меня трех дней, проведенных в его обществе! Он рассказал вам о моей пещере? Мне пришлось тащить через нее вашего друга чуть ли не на себе! Грустно говорить о таких вещах, но надо признаться — он стареет, Хана. Пришло для вас время серьезно задуматься о вашем будущем и, оглядевшись вокруг, подыскать себе нового покровителя, быть может, могучего баскского поэта, для которого не существует возраста.

Хана рассмеялась и сказала, что ванна для Ле Каго будет готова через полчаса.

— А после этого вы можете выбрать себе какой-нибудь костюм, чтобы переодеться к обеду. Мы ждем гостей.

— Ах, общество, публика! Отлично! Замечательно! Я пойду пока на кухню, выпью стаканчик. У вас еще работает та молоденькая португальская девушка?

— Их даже несколько.

— Ну что ж, я отберу себе образчики на пробу. И подождите, пока я переоденусь, — вы увидите нечто потрясающее! Пару месяцев назад я купил себе фантастический, невероятно изысканный костюм, но у меня до сих пор не было случая в нем показаться. Один лишь взгляд на меня в моем новом костюме — и вы растаете, клянусь яйцами…

Хана искоса укоризненно взглянула на баска, и он тут же поправился:

— …клянусь экстазом Святой Терезы. Ладно, я иду на кухню.

И Ле Каго двинулся через дом, хлопая дверьми и громко требуя вина.

Хана улыбнулась ему вслед. С первой же их встречи Ле Каго попал в плен ее обаяния, и его грубоватая манера выражать ей свою приязнь то и дело проявлялась в целом шквале цветистых комплиментов и в преувеличенно страстных ухаживаниях. Ей, в свою очередь, нравились его честность и простота, и она радовалась, что у Николая есть такой верный и такой веселый друг, как этот знаменитый баск. Он всегда представлялся ей легендарной фигурой, поэтом, который сам создал свой причудливый, романтический образ, а затем всю жизнь играет придуманную им для себя роль. Как-то раз она спросила у Николая, что произошло с этим человеком, что заставило его укрыться за маской бесшабашного опереточного весельчака и гуляки или героя плутовских романов? Хел не мог рассказать Хане об этом подробно; сделать это — значило бы предать доверие друга, потому что разговор их о прошлом шумного баска произошел случайно однажды ночью, когда тоска ненадолго овладела Ле Каго и он был очень пьян. Много лет тому назад чувствительный юный поэт, который впоследствии стал известен, как Ле Каго, занимался филологией и был прекрасным специалистом по баскской литературе. Ему предложили должность преподавателя университета в Бильбао. Он женился на очаровательной, изящной девушке из испанских басков, и у них родился ребенок. Однажды вечером он, сам не зная почему, присоединился к студенческой демонстрации, которая выступала против дискриминации басков. Жена его тоже была рядом с ним, хотя она вообще не интересовалась политикой. Федеральная полиция расстреляла демонстрацию. Жена его была убита. Ле Каго арестовали, и он три года провел в тюрьме. Когда ему, наконец, удалось бежать, он узнал, что, пока он был в тюрьме, его ребенок умер. Молодой поэт стал пить, он участвовал в бессмысленных, ужасных по своей жестокости антиправительственных акциях. Его снова арестовали. Когда он бежал из тюрьмы во второй раз, молодого поэта больше не существовало. Вместо него появился Ле Каго — сатирический тип, неподвластный ни бедам, ни времени, неистощимый на шутки весельчак, который стал народной легендой, благодаря своим патриотическим стихам, своему участию в баскском сепаратистском движении и своей щедро одаренной и необычайно разносторонней личности. Это принесло ему известность, а вместе с ней — и бесчисленные приглашения выступать с лекциями и чтением стихов по всему западному миру. Имя, которое он дал своему новому образу, было позаимствовано у Каго — Древнего отверженного рода неприкасаемых, которые исповедовали свой собственный вариант христианства, за что и навлекли на себя злобу и ненависть своих соседей. Каго, спасаясь от непрерывных гонений, в 1514 году пытались обратиться с прошением о защите к папе Льву X; просьба их формально была удовлетворена, но оскорбления и притеснения продолжались вплоть до конца девятнадцатого столетия, когда род их перестал существовать как нечто отдельное и самостоятельное. От всех членов этого рода требовалось носить на одежде отличительный знак Ле Каго в форме гусиной лапы. Им не разрешалось ходить босиком. Они не могли носить при себе оружия. Им нельзя было появляться в общественных местах, и, даже входя в церковь, они должны были пользоваться низенькой боковой дверцей, специально созданной для этой цели; эту дверцу еще и сейчас можно увидеть во многих деревенских церквушках. Они не имели права сидеть и слушать мессу рядом с другими прихожанами, и им нельзя было целовать крест. Они могли брать землю в аренду и выращивать на ней то, что они хотели, но не могли потом продавать продукты своего труда. Под страхом смертной казни им запрещено было вступать в брак или иметь любовную связь с членами других родов.

Роду Каго оставался единственный путь — стать ремесленниками. На протяжении многих столетий они были в этих землях единственными резчиками по дереву, столярами и плотниками. Позднее они работали также каменщиками и ткачами. Поскольку угодливая внешность Каго считалась забавной, они становились странствующими музыкантами и артистами, и большая часть того, что теперь называется баскским народным искусством и фольклором, была создана этими униженными, всеми презираемыми париями.

Хотя в течение долгого времени считалось, что Каго — это отдельная раса, проживавшая в Восточной Европе и под натиском полчищ вестготов вынужденная отступать все дальше на запад, пока она не осела на ненужной им и совершенно для них неподходящей земле Пиренеев, современные исследования свидетельствуют о том, что этим именем называли баскских прокаженных, проживающих в изолированных колониях и изгоняемых из общества, в первую очередь, из соображений профилактики. Задержки в росте уроженных Каго были, по-видимому, результатом их заболевания, а вынужденные внутрисемейные браки, приведя к различным деформациям фигуры и уродствам, придали их облику отталкивающие черты. Эта версия во многом объясняет многообразные запреты, которые были на них наложены с тем, чтобы отделить их от общества и ограничить свободу их перемещения.

По народному преданию, у всех Каго и их потомков не было мочек ушей. Еще и по сей день во многих баскских деревнях, там, где сохранились старинные традиции, девочкам пяти-шести лет прокалывают уши. Сами того не подозревая, матери следуют древнему обычаю показывать всем окружающим, что уши их дочерей имеют мочки и они могут носить сережки. В настоящее время род Каго больше не существует; то ли его представители постепенно вымерли, то ли слились с другими басками (хотя это последнее предположение довольно рискованно высказывать в баскских закусочных), и имя их окончательно исчезло из употребления, если не считать тех случаев, когда его используют как ругательство по отношению к какой-нибудь согбенной уродливой старухе.

Юный поэт, чья романтическая чувствительность волею горестных событий, ворвавшихся в его жизнь, была выжжена дотла, выбрал имя Ле Каго в качестве своего псевдонима, чтобы привлечь внимание людей к опасной, ситуации, сложившейся в современной баскской культуре, и показать, что она находится под угрозой такого же исчезновения, как исчезли всеми гонимые барды и менестрели прежних лет.

Незадолго до шести часов вечера Пьер собрался почтить своим присутствием Тардэ; благодаря всем стаканчикам красного вина, которые он успел поглотить за день, тело его до такой степени лишилось жесткой скованности земного притяжения, что он точно плыл к «вольво», идя галсами и то и дело меняя курс. Ему было поручено забрать у портнихи два платья, которые Хана заказала по телефону, переведя предварительно размеры Ханны на европейские стандарты. Получив платья, Пьер должен был заехать за гостями в отель «Дабади». Дважды промахнувшись и не найдя ручки дверцы, Пьер решительно надвинул берет и сосредоточил все внимание на довольно-таки непростой задаче — проникнуть в машину; однако, справившись наконец с этим нелегким делом, он тут же хлопнул себя по лбу, вспомнив о своем непростительном упущении. С трудом выбравшись наружу, он, по обычаю, заведенному мистером Хелом, нанес ногой неверный удар по заднему бамперу машины, после чего вновь забрался на переднее сиденье. С природным баскским недоверием к разным штучкам Пьер в своем выборе ограничился первой скоростью и, выжимая до упора педаль газа, пустился в путь. используя все полотно дороги вместе с обочинами. Если перед ним внезапно появлялись овцы, коровы, пешеходы или мопеды, он резко крутил руль в разные стороны, избегая столкновения, а потом снова с помощью какого-то чутья выбирался на дорогу. Он наотрез отказывался пользоваться ножным тормозом и даже аварийный считал устройством, предназначенным исключительно для остановки машины. Поскольку останавливался он всегда не выключая сцепления, ему не приходилось думать и о таких досадных мелочах, Как выключение двигателя. К счастью для крестьян и для всех жителей окрестных деревень, располагавшихся между замком и Тардэ, дребезжанье расхлябанного корпуса машины и дикий рев ее двигателя, работающего на полных оборотах, еще за полкилометра возвещали о приближении Пьера, так что у людей оказывалось достаточно времени, чтобы отбежать и укрыться за деревьями или перепрыгнуть через невысокую каменную стену. Пьер по праву был горд своим искусством водить машину, так как он ни разу не попал в аварию. Это было особенно примечательно, если учесть, сколько вокруг него крутилось бешеных, беспечных лихачей; он частенько наблюдал, как их машины скатываются в придорожные канавы, или выезжают на тротуар, или с ревом несутся на красный свет и сталкиваются, нанося друг другу непоправимый урон. Пьера возмущало не столько даже безрассудное и неуклюжее удальство этих водителей, как их вопиющая грубость и невоспитанность, так как они нередко выкрикивали ему вслед разные неприличные ругательства, и он не мог бы сосчитать, сколько раз в его зеркальце заднего обзора вдруг показывался палец, кулак, или даже фига, которую высовывал из окна машины разъяренный шофер.

Вздрогнув и закашлявшись, «вольво» заглох, и Пьер, остановив машину на центральной площади Тардэ, с трудом выбрался наружу. Изо всех сил пнув ногой помятую дверцу и отбив себе при этом палец, он отправился по делам, первым и самым главным из которых было пропустить стаканчик со старыми друзьями за встречу.

То, что Пьер награждает пинками машину каждый раз, когда садится или вылезает из нее, никому не казалось странным, так как обычай бить и пинать «вольво» был широко распространен во всей юго-западной Франции, а иногда с этим можно было столкнуться даже в Париже. Со временем неугомонные туристы разнесли его по всем столицам мира, так что тычки и удары по «вольво» постепенно превратились в своеобразный обряд, стали традицией, охватившей весь мир, и это радовало Николая Хела, поскольку именно он был зачинателем этого дела.

Несколько лет назад ему понадобилась машина для разных хозяйственных нужд и поездок по делам, и он, послушавшись совета одного из друзей, приобрел «вольво», полагая, что дорогая и к тому же некрасивая машина, которая не имеет никаких удобств, не может развивать достаточно высокую скорость и потребляет громадное количество горючего, должна, по-видимому, обладать какими-то другими, не заметными с первого взгляда достоинствами. И его заверили, что эти скрытые от глаз достоинства заключаются в ее невероятной живучести и надежности в эксплуатации. Бороться со ржавчиной Николай начал на третий день после покупки, а небольшие ошибки в проекте, конструкции и оснащении машины (плохая была центровка колес, приводившая к изнашиванию шин после каждых пяти тысяч километров пробега, стеклоочистители, которые весьма изящно и грациозно уклонялись от какого-либо соприкосновения со стеклом, багажник, сконструированный с таким расчетом, что закрыть его можно было только двумя руками, так что каждая погрузка и выгрузка багажа превращалась в комическую пантомиму), заставляли его регулярно, примерно после каждых 150 километров пробега, посылать рекламации ее продавцу. Торговец считал, что все эти проблемы возникали по вине производителя, в то время как производитель уверял, что вся ответственность за неполадки лежит на торговце. После нескольких месяцев не слишком оживленной переписки Хел решил проглотить горькую пилюлю и приспособить автомобиль для таких тяжелых работ, как перевозка овец и доставка различного оборудования по ужасным горным дорогам, в надежде, что эта адская машина скоро развалится и у него появится повод купить новый автомобиль, более удобный в эксплуатации. К сожалению, хотя автокомпания и обманула его, уверяя в безотказности машины, для заявлений о ее долговечности имелись определенные основания, автомобиль ездил плохо, но тем не менее никогда не ломался окончательно. При других обстоятельствах Хел счел бы живучесть большим достоинством машины, однако он находил мало утешения в том, что его проблема с автосервисом грозила затянуться на долгие годы.

Заметив и оценив шоферские способности Пьера, Хел решил сократить свои мучения, разрешив садовнику ездить на машине, куда он только пожелает. Но хитрость его не удалась, так как насмешница-судьба хранила Пьера от каких-либо аварий и столкновений. Тогда Хел понял, что ему придется смириться с «вольво» и принять его как одну из шуток, на которые так щедра жизнь, но он не мог отказать себе хотя бы в маленькой отдушине и давал выход своему разочарованию, пиная «вольво» ногой или с размаху ударяя кулаком по его крыше каждый раз, когда садился или выходил из нее.

Вскоре его товарищи по экспедициям тоже взяли себе за правило колотить «вольво», когда бы они ни проходили мимо него; сначала они делали это в шутку, а потом это вошло у них в привычку. Прошло совсем немного времени, и молодые люди, с которыми он вместе путешествовал, начали лупить по каждому «вольво», попадавшемуся им на глаза. Вопреки всякой логике или каким-либо разумным объяснениям, эта агрессия против «вольво» стала распространяться: где-то, как символ борьбы с вещизмом и отречения от материальных благ, где-то, как следование какой-то грубой, сверхсовременной моде, тайный смысл которой доступен лишь посвященным.

Владельцы компании — и те поддались этому массовому психозу, так как подобные действия стали считаться хорошим тоном и сделались своеобразной маркой того, что человек многое повидал и вращался в кругах международной элиты. Бывали случаи, когда хозяева автокомпаний колотили «вольво» своего собственного производства, чтобы приобрести репутацию космополитов. Ходили упорные, хотя, по всей видимости, и недостоверные слухи, что в скором будущем планируется выпуск новых моделей «вольво» — заранее разбитых, украшенных вмятинами, с тем чтобы привлечь покупателей и вызвать широкий интерес публики к машине, создатели которой жертвуют всем ради прихотей потребителей.

Приняв душ, Хел прошел в гардеробную, где для него уже был приготовлен простой черный английский костюм из тонкого шелковистого сукна, предназначенный специально для того, чтобы гости — не важно, оденутся ли они просто, по-деловому, или будут в смокингах — не почувствовали бы ни малейшей неловкости по поводу своих нарядов. Он встретился с Ханой на верхней площадке парадной лестницы и увидел на ней длинное платье в кантонском стиле, имеющее такое же двойственное назначение, как и его костюм.

— А где Ле Каго? — спросил Николай, когда они спускались в маленькую гостиную. — Несколько раз за сегодняшний день я ощущал его присутствие, но ни разу не слышал и не видел его.

— Он, наверное, переодевается в своей комнате, — Хана тихонько засмеялась: — Он сказал, что его новый костюм произведет на меня потрясающее впечатление, так что я потеряю голову и без чувств упаду в его объятия.

— О, боже!

В одежде, как, впрочем, и во всем остальном, выражался театрально-преувеличенный, буйный и неистовый темперамент Ле Каго.

— А мисс Стерн?

— Она почти весь день не выходила из своей комнаты. Беседа с тобой, должно быть, доставила ей не слишком много приятных минут.

— Хм-м-м.

— Она сойдет вниз, как только Пьер вернется и привезет платья для нее. Хочешь послушать, какое будет меню?

— Нет. Я уверен, что превосходное.

— Ну, не то чтобы уж так, но вполне сносное. Благодаря этим гостям у нас появилась возможность избавиться от той косули, которую подарил нам старый мистер Ибар. Она висит в коптильне почти неделю, так что должна быть готова. Есть что-нибудь важное, что мне нужно знать о наших гостях?

— Они мне не знакомы. Полагаю, они — наши враги.

— Как мне следует вести себя с ними?

— Так же, как и с любым гостем нашего дома. С тем особым, присущим только тебе очарованием, которое заставляет каждого мужчину почувствовать себя интересным и значительным. Я хочу вывести этих людей из равновесия, хочу, чтобы они потеряли уверенность в себе. Они американцы. Точно так же, как мы с тобой чувствовали бы себя неловко на пикнике, они будут мучиться, не зная, как себя вести, попав на нормальный, приличный обед. Культура их, даже тех, кого можно назвать сливками общества, чрезвычайно поверхностна, это такой же эрзац, как завтрак в самолете.

— А что, скажи на милость, означает это слово — «пикник»?

— Примитивный обычай, очень напоминающий поведение туземцев какого-нибудь первобытного племени; его отличительные черты — бумажные тарелочки и полулежачая поза. Люди едят, изогнувшись на земле как-нибудь боком и опираясь на локти. Добавь к этому несметное количество разных летающих насекомых, пережаренное, покрытое черной коркой мясо, тисканье молокососов и пиво.

— Я уже не осмеливаюсь спросить, что такое «тисканье молокососов».

— Да, лучше не спрашивай.

Они сидели рядом в темнеющей гостиной; их пальцы чуть соприкасались. Солнце уже опустилось за горы, и сквозь высокие распахнутые окна им видно было серебристое сияние, словно поднимавшееся от земли в парке; эта смутная светящаяся дымка наполняла воздух, а над нею виднелись только черно-зеленые силуэты сосен; ощущение приближающейся грозы придавало всему пейзажу какое-то щемящее, томительное очарование.

— Сколько времени ты прожил в Америке, Никко?

— Около трех лет, сразу после того как уехал из Японии. Вообще-то у меня и сейчас еще есть квартира в Нью-Йорке.

— Мне всегда хотелось побывать в Нью-Йорке.

— Ты была бы разочарована. Это чудовищный город, где каждый занят исключительно погоней за деньгами, и все торопятся — отталкивая друг друга и ничего не видя вокруг себя. Банкиры, громилы, бизнесмены, проститутки — все спешат ухватить побольше. Если ты прогуляешься по улицам и заглянешь им в глаза, ты заметишь две вещи: страх и ярость. Эти людишки прячутся по своим норам за толстыми, запертыми на множество замков дверьми. Они ведут борьбу с мужчинами, к которым не испытывают ненависти, и спят с женщинами, к которым не чувствуют любви. Общество, вобравшее в себя бродяг и полукровок со всех концов света, они хватают что попадется, питаясь объедками и отбросами культур всего мира. Виски у этих несчастных — популярный напиток, который «всегда с тобой»; они без ума от «Перрье», при том что у них под рукой имеется один из лучших в мире минеральных источников в маленькой деревушке Саратога. Их лучшие французские рестораны предлагают посетителям то, что мы сочли бы дешевеньким тридцатифранковым обедом, но при этом с клиента дерут десять шкур. Отличительная черта их обслуживания — нестерпимая наглость официантов; в большинстве своем — неотесанных грубиянов, которые в лучшем случае могут по складам прочитать меню. Но это даже неплохо, потому что американцы любят поиздеваться над официантами и с удовольствием поносят их последними словами. После хорошей перепалки у них возбуждается аппетит. С другой стороны, если уж человеку приходится жить в Америке — а мне кажется, ни один преступник не заслуживает такого жестокого и несправедливого наказания, — то лучше ему поселиться в неподдельно американском Нью-Йорке, чем в насквозь фальшивой, не дающей никакого понятия о стране глубинке. В этом городе есть кое-что хорошее. Гарлем, например, — в нем чувствуется истинное своеобразие. Кроме того, в Нью-Йорке вполне приличная муниципальная библиотека. Ну, и еще там есть человек по имени Джимми Фокс — лучший бармен во всей Северной Америке. И пару раз мне удалось даже побеседовать там о природе птибуи — не шибуми, естественно, ибо меркантильный ум более расположен обсуждать внешние черты того, что мы называем «красивым», чем размышлять о природе Красоты.

Хана чиркнула длинной спичкой и зажгла лампу, стоявшую перед ними на столике.

— Однако, я помню, ты говорил как-то, что любишь свой дом в Америке и тебе нравится жить в кем.

— О, это не в Нью-Йорке. У меня есть пара тысяч гектаров земли в штате Вайоминг, в горах.

— Вай-йом-минг… Звучит романтически. Там красиво?

— Скорее, величественно. Все там слишком сурово и резко для того, чтобы быть красивым. По сравнению с Пиренеями это набросок пером рядом с законченной картиной. Вообще-то, дикие земли Америки прекрасны. К сожалению, они тоже населены американцами. Однако, в конце концов, то же самое можно сказать и об Ирландии, и о Греции.

— Да, я понимаю, о чем ты говоришь. Я была в Греции. Работала там год по контракту у судостроительного магната.

— О? Ты никогда не упоминала об этом.

— Там и не было ничего, о чем стоило бы упоминать. Этот грек очень богат и невероятно вульгарен, и при этом жаждет подняться в высшие слои общества и занять там соответствующее положение, чего пытается достичь, окружая себя яркими, эффектными женщинами. Что касается моей службы у него, то я создала для него все возможные удобства, дала ему спокойный, тихий комфорт. Большего он от меня и не требовал. К тому времени он уже и не мог предъявлять никаких других требований.

— Понятно. А, вот и Ле Каго.

Хана не слышала шагов, потому что Ле Каго спускался по лестнице на цыпочках, желая появиться перед ними неожиданно, во всем блеске своего великолепия. Хел про себя улыбнулся, ощущая, какая мальчишеская, озорная, сверхнасыщенная лукавым предвкушением торжества аура исходит от Ле Каго.

Баск появился в дверях, чуть ли не целиком заполнив собою дверной проем, и скрестил на груди руки, с неописуемой гордостью демонстрируя друзьям свой восхитительный новый костюм.

— Смотри! Любуйся, Нико, и лопайся от зависти!

Не было никакого сомнения в том, что этот вечерний костюм попал к Ле Каго прямо из костюмерной какого-нибудь театра. В нем соединились черты различных стилей и эпох, хотя преобладал все-таки fin-de-siuecle — характерный для конца девятнадцатого века. Белый шелковый шарф обвивал шею Ле Каго вместо галстука, а на переливающемся парчовом жилете сверкал двойной ряд пуговиц из горного хрусталя. Поверх всего этого великолепия красовался длинный черный фрак, с фалдами на манер ласточкиного хвоста и с отворотами рукавов, обшитыми серым шелком.

Своими все еще влажными, разделенными на прямой пробор волосами и густой, кустистой, закрывающей чуть ли не треть груди бородой он чем-то напоминал шулера, промышляющего на пароходиках, плавающих по Миссисипи. Громадная желтая роза, которую Ле Каго приколол к лацкану, странным образом подходила ко всему его облику, гармонируя с пестротой этой могучей, брызжущей энергией безвкусицы. Широкими шагами он прошелся перед ними взад и вперед, помахивая макилой, точно прогулочной тросточкой. Эта макила переходила в его семье от поколения к поколению; на ее отполированном, пепельно-сером ясеневом древке виднелись кое-где щербинки и вмятины, а от тяжелой мраморной рукояти был отколот кусочек — свидетельство того, что когда-то это оружие неплохо служило, защищая его дедов и прадедов. Рукоять макилы отвинчивалась, обнажая острое, длиною двадцать сантиметров, лезвие, которым можно было проткнуть человека насквозь, в то время как сама рукоять прекрасно служила для того, чтобы отбивать перекрестные удары. Теперь макила служила, скорее, традиционным дополнением баскского костюма, однако в прежние времена она была грозным оружием, без которого не мог бы обойтись ни один баск, отправлявшийся в путь в одиночку, с риском, что ночь застигнет его в дороге.

— Чудесный костюм! — с преувеличенным восторгом воскликнула Хана.

— Правда ведь? Правда?

— Где тебе удалось достать… это? — поинтересовался Хел.

— Мне его… дали.

— В счет проигрыша в каком-нибудь пари?

— Вовсе нет. Мне подарила его женщина в благодарность за… ах, нет, говорить о подробностях было бы не по-рыцарски! Ну так что же, садимся мы, наконец, за стол или нет? Где твои гости?

— Как раз сейчас они идут по аллее к дому, — сказал Хел, направляясь к дверям холла.

Ле Каго выглянул в окно, всматриваясь в глубину аллеи, но ничего не смог разглядеть; вечер и надвигающаяся буря вдавили в землю последние лучи сияющей серебристой дымки. Однако он привык уже к тому, что предчувствия Хела всегда оказываются верными, а потому решил, что там действительно кто-то идет.

В тот момент, когда Пьер протянул руку, чтобы дернуть за колокольчик, Хел распахнул дверь. Канделябры, освещавшие холл, располагались за его спиной, так что он мог хорошо рассмотреть лицо своих гостей, в то время как его собственное лицо оставалось в тени. Один из них явно был руководителем этой тройки, второй — типичным воякой из ЦРУ, выпуска 1953 года, ходячим приложением своего кольта; третий — араб — представлял собой нечто невразумительное. Все трое еще не оправились от пережитого потрясения во время поездки по крутым горным дорогам в автомобиле с выключенными фарами, за рулем которого сидел Пьер, с гордостью демонстрировавший гостям свое замечательное искусство вождения «вольво».

— Входите, — сказал Хел, отступая в сторону и пропуская незнакомцев в гостиную.

Хана, улыбаясь, уже шла им навстречу.

— Как мило и любезно с вашей стороны принять наше приглашение, хотя мы послали его так поздно. Меня зовут Хана. Это Николай Хел. А это наш друг, месье Ле Каго.

Она протянула руку.

Руководитель тройки вновь обрел всю свою самоуверенность.

— Добрый вечер… мадам. Позвольте представиться. Это мистер Старр. Мистер… Хаман, А моя фамилия — Даймонд.

На последних словах удар грома взорвал тишину ночи.

Хел громко рассмеялся:

— Это наводит на размышления. Похоже, что природа настроена сегодня мелодраматически.