Шифропанки

Цензура

ДЖУЛИАН: Джейк, ты расскажешь немного о том, как тебя задерживали в аэропортах США и почему это происходило?

ДЖЕЙКОБ: Мне было сказано, что меня задерживают «сами знаете почему».

ДЖУЛИАН: И причину они не назвали?

ЭНДИ: Позвольте, я обобщу? Техническая безопасность и госбезопасность — совершенно разные вещи. Технически ваша система может быть абсолютно надежной — и власти сочтут, что это плохо, потому что, с их точки зрения, безопасность означает, что они могут следить за системой, контролировать ее, взламывать защиту. Дело вовсе не в том, что Джек хотел пробраться в аэропорт, кого-то убить, захватить самолет и т. д. Дело в том, что Джейк может влиять на госбезопасность, путешествуя в другие страны, разговаривая с людьми и распространяя свои идеи. Это самое страшное из того, что может произойти сегодня с властью, — появление человека, идеи которого лучше государственной политики.

ДЖЕЙКОБ: Я очень ценю твои комплименты, но хотел бы отметить, что все куда хуже — власти собирают информацию обо всех и каждом. Это было до того, как я сделал хоть что-то, могущее их заинтересовать; я всего лишь путешествовал, а системы сами благодаря своей конфигурации собирали данные обо мне. Это было до того, как меня задерживали за что-либо, до того, как меня депортировали из Ливана, до того, как американское правительство стало присматриваться к моей персоне.

ЭНДИ: Может, они это предвидели и поняли про тебя все раньше, чем ты сам.

ДЖЕЙКОБ: Конечно, предвидели, и частично потому, что собирали обо мне информацию. Власти всегда отвечали на мои вопросы по-разному. Обычно они дают единственный ответ, и он не меняется: «Потому что у нас есть такое право». На что я говорю: «О’кей, я не оспариваю ваши права — то есть на самом деле оспариваю, но не в данный момент, — я просто хочу знать, почему вы делаете это именно со мной». И они каждый раз говорят мне: «Разве вам не очевидно? Вы работаете над сервисом Tor», — или: «Вы сидите рядом с Джулианом, чего вы хотите?» Меня это изумляет: все люди, которые меня задерживают, — обычно сотрудники погранично-таможенной службы и иммиграционной и таможенной полиции Соединенных Штатов Америки, — сообщают мне, что у них есть право все это со мной проделывать. Кроме того, они несут чушь вроде: «Помните 11 сентября? Вот потому!» — или: «Потому что мы хотим, чтобы вы ответили на некоторые вопросы, и здесь у вас меньше прав, чем у кого бы то ни было, ну или так мы утверждаем».

В таком положении они не разрешают вам звонить адвокату и ходить в уборную, зато дают воду, что-нибудь попить вроде диуретика, чтобы убедить вас, что вы и правда хотите с ними сотрудничать. Они делают это, чтобы надавить на вас, по политическим соображениям. Меня спрашивали, что я думаю о войне в Ираке и о войне в Афганистане. По сути, они на каждом этапе повторяли тактику ФБР во время COINTELPRO (масштабной секретной программы, развернутой между 1956 и 1971 годами). Например, они то и дело настаивали на праве менять мои политические взгляды — и пытались не просто менять их, но и получить особый доступ к тому, что происходит в моей голове. И они конфисковывали мою собственность. Я не имею возможности рассказать обо всем, что со мной происходило, — это темно-серая область, я не уверен, есть ли у меня право говорить о чем-либо. Уверен, что нечто похожее случалось и с другими людьми, но я никогда не слышал, чтобы они делились этим опытом.

Однажды я летал к родным по некоему делу и на обратном пути очутился в аэропорту Пирсон в Торонто. Я возвращался в Сиэтл, где жил в то время, меня остановили, подвергли вторичной проверке, третичной проверке, препроводили в ячейку для задержанных. Меня держали там так долго, что, когда я оказался на свободе, мой самолет улетел. Тут есть одна интересная деталь. Технически помещения предварительного задержания — это территория США на территории Канады, и там действует правило: если ты пропустил рейс или тебе еще долго его ждать, ты должен покинуть помещение. Меня, таким образом, долго держали на территории Америки, а потом выгнали в Канаду. Я полетел на другой конец страны, взял напрокат машину и пересек границу. Когда я подъехал к границе, меня спросили: «Как долго вы находились на территории Канады?» — и я сказал: «Ну, пять часов плюс задержание в Торонто», — то есть я пробыл в Канаде около восьми часов. Мне сказали: «О’кей, заезжайте, мы вас снова задерживаем». Автомобиль распотрошили, мой компьютер вывернули наизнанку, мой багаж обыскали, а меня самого посадили в камеру. Мне дали сходить в туалет через полчаса — можно сказать, что они были милосердны. Такие штуки называются «исключительный пограничный досмотр» — и власти могут его производить, потому что, говорят они, у них есть такое право, и никто это их право не оспаривает[104].

ДЖУЛИАН: Понятно. Китайцы, с которыми я общаюсь, говорили мне о великом файерволе Китая[105]. На Западе его воспринимают как цензуру, не позволяющую гражданам КНР узнавать, что об их правительстве говорят западные эксперты, диссиденты, Фалуньгун и Би-би-си, в том числе откровенную пропаганду, — но волнует китайцев на самом деле не цензура. Их волнует другое: цензура в интернете возможна, только когда за интернетом следят. Чтобы проверить, какой именно сайт кто-то посещает, запрещено на этом сайте бывать или разрешено, нужно видеть то, что видит на мониторе пользователь, — а увиденное можно и записать. Вот что китайцев жутко пугает: не сама цензура, а тот факт, что любое прочитанное ими слово отслеживается и записывается. Сказанное касается каждого из нас. Когда люди это понимают, они меняются. Их поведение меняется, и они уже не так решительно жалуются на чиновников.

ДЖЕЙКОБ: Это неправильная реакция на такого рода вещи. Проверки на границах — явление совсем не уникальное, с ним сталкивался каждый американец арабского происхождения после 11 сентября, да и до того. Просто у меня белая кожа и американский паспорт, и я этими привилегиями пользуюсь, и еще я отказываюсь молчать о происходящем: то, что со мной делают, неправильно, власти злоупотребляют полномочиями. И мы обязаны с такими вещами бороться, и в Китае тоже есть смельчаки, которые противостоят произволу властей, например Айзек Мао[106]. Он очень многое сделал для борьбы с этим типом цензуры, и правильная реакция тут — не сдаваться, не уступать давлению лишь потому, что власть заявляет, будто она имеет право на вас давить.

ЖЕРЕМИ: И опять мы вернулись к политике — ты, по сути, говоришь, что людям нужно бороться за свои права, — но люди должны понять, зачем им это надо, и иметь возможность общаться друг с другом, ведь без коммуникации какая борьба? Мне доводилось беседовать с жителями Китая — и я не знаю, занимают ли эти конкретные люди какие-то посты в КНР, или, может, власти специально отбирали их для того, чтобы они съездили за границу и поговорили со мной, — но, когда я спрашивал их о цензуре в Сети, мне часто отвечали: «Это делается на благо народа. Цензура существует, да, и, если бы ее не было, появлялись бы экстремисты, появлялось бы то, что нам не нравится, поэтому правительство принимает меры, чтобы все оставалось хорошо».

ДЖЕЙКОБ: То же самое говорят о торговле органами. Не пропадать же этим органам, верно?

ЖЕРЕМИ: Если приглядеться к китайской цензуре, окажется, что с технической точки зрения это одна из самых передовых цензурных систем в мире.

ДЖЕЙКОБ: В точку.

ЖЕРЕМИ: И я слышал, что в социальной сети «Вэйбо» — это китайский эквивалент Twitter — власти могут фильтровать сообщения по хештегу, чтобы их видели только жители конкретной провинции.

ДЖЕЙКОБ: Важно помнить, что, когда разговор заходит о цензуре в Азии, о тамошних жителях говорят как о «других», будто бы все это касается только Где-То-Там-Стана. А когда ты ищешь что-то в Google в Соединенных Штатах, система сообщает тебе, что часть результатов поиска опущена ввиду требований закона. Между этими явлениями есть разница — и в том, как они реализуются, и, конечно, в социальной реальности, в том, что, почему и даже когда именно опускается, — но по большому счету разница заключается в архитектуре системы. Скажем, американский интернет крайне децентрализован, и его очень сложно подвергнуть цензуре в китайском стиле.

ДЖУЛИАН: Но огромная часть системы — это Google, а его можно цензурировать. Google просто не показывает огромное множество сайтов, ссылающихся на WikiLeaks.

ДЖЕЙКОБ: Безусловно. И поскольку индекс сам по себе свободен, можно провести дифференциальный анализ.

ДЖУЛИАН: Да, в теории.

ДЖЕЙКОБ: В теории, но и на практике: есть люди, которые работают над распознаванием цензуры такого типа — они сравнивают результаты поиска в разных частях мира. Думаю, важно помнить о том, что цензура и слежка — это не те явления, которые имеют место «в других странах». На Западе люди обожают говорить о том, что «жителям Ирана, Китая и Северной Кореи нужны анонимность и свобода, а у нас тут они и так есть». «Тут» обычно означает «в США». На деле цензура процветает не только при тоталитарных режимах — если ты крупная шишка, никакой режим для тебя не тоталитарный. Мы думаем, что Великобритания — чудесная страна, обычно люди уверены, что Швеция — отличная страна, но, если в любой из этих стран ты поссоришься с властями, ничего хорошего тебя не ждет. Впрочем, Джулиан еще жив, правда? Вот признак того, что Великобритания — свободная страна, верно?

ДЖУЛИАН: Я очень сильно потрудился для того, чтобы сохранить свой нынешний статус. Но, наверное, нам следует поговорить об интернет-цензуре на Западе. Это очень интересная тема. Представьте, что мы перенеслись в 1953 год и заглядываем в Большую советскую энциклопедию — в СССР она распространялась повсеместно и корректировалась по мере того, как сменялись политики. В 1953 году Берия, глава НКВД, советской тайной полиции, скончался[107]и посмертно оказался в политической опале, так что раздел о Берии, где он всячески возвеличивался, по распоряжению властей следовало удалить из энциклопедии. Взамен власти выпустили исправленный вариант статьи, который нужно было вклеить на место исходника во всех экземплярах энциклопедии до единого. И все знали, что раньше статья содержала другой текст. Я рассказываю об этом именно потому, что вклейку нельзя было не заметить, отчего та попытка изменить энциклопедию и вошла в историю. Сегодня в Великобритании Guardian и другие крупнотиражные газеты тайно убирают статьи из сетевых архивов, так что никто об этом и не знает. Ты заходишь на сайт, ищешь материал, скажем, о том, как миллиардера Надми Аучи обвинили в мошенничестве, и видишь слова «Страница не найдена» — и из реестра статей она удалена тоже.

Давайте я расскажу, как соприкоснулся с историей Надми Аучи. В 1990 году, когда Ирак вторгся в Кувейт, разразилась первая война в Персидском заливе. В изгнании и после возвращения на родину правительству Кувейта требовались деньги, и оно стало продавать разные активы, включая заводы по переработке нефти за пределами страны. Бизнесмен Надми Аучи, иммигрировавший в Великобританию в начале 1980-х годов из Ирака, где он был крупной шишкой в клике Саддама Хусейна, сыграл в той сделке роль посредника, и впоследствии его обвинили в причастности к хищению 118 миллионов долларов в форме незаконных комиссионных. Это оказалось крупнейшее расследование дела о коррупции в послевоенной Европе. В 2003 году Аучи судили за мошенничество — его дело стало известно как «скандал с компанией Elf Aquitaine». Невзирая на это, Аучи зарегистрировал через люксембургский холдинг более 200 компаний — и еще больше через Панаму. Сегодня он участвует в послевоенных иракских сотовых контрактах и ведет бизнес по всему миру[108].

Американец Тони Резко, собиравший средства для кампании Барака Обамы, когда тот баллотировался в Сенат, — старый друг Аучи. Миллиардер его финансировал. Как Аучи, так и Резко вели дела с экс-губернатором Иллинойса Родом Благоевичем. Резко и Благоевич были осуждены за коррупцию, Резко в 2008-м, а Благоевич в 2010—2011 годах (после того как ФБР перехватило телефонный разговор, в ходе которого Резко пытался продать бывшее сенатское кресло Обамы). В 2007—2008 годах, когда Обама боролся за то, чтобы стать кандидатом в президенты от Демократической партии, американская пресса принялась изучать его связи. Они навели справки о Резко и выяснили, что он имеет отношение к покупке дома Барака Обамы. В 2008 году, незадолго до суда, Резко получил от Аучи 3,5 миллиона долларов, о чем не сообщил суду, хотя обязан был сделать это, — за что его и посадили. Американские СМИ обратили внимание на Аучи, а он поручил британской адвокатской конторе Carter-Ruck провести агрессивную кампанию и изъять статьи 2003 года о скандале с Elf Aquitaine и о приговоре, вынесенном во Франции. Эти действия по большому счету были успешными. Аучи обработал британские СМИ и даже американских блогеров — нам известно о дюжине изъятых из Сети статей. Бо́льшая их часть, включая материалы в архивах британских газет, испарилась, словно их и не существовало. Нигде нет сообщений типа «текст убран в связи с тем, что его содержание оспорено в законном порядке». Статьи исчезли и из реестров. Мы в WikiLeaks нашли их и опубликовали заново[109].

ДЖЕЙКОБ: Историю уничтожили.

ДЖУЛИАН: История с Аучи не просто изменена, она перестала существовать. Как говорил Оруэлл: «Тот, кто контролирует настоящее, контролирует прошлое, а тот, кто контролирует прошлое, контролирует будущее». Вот вам пример неотслеживаемого уничтожения истории на Западе, фактически — цензура после публикации. Самоцензура до публикации куда более опасна, но зачастую ее сложно отследить. Мы наблюдали это на примере с «Кабельгейтом»: WikiLeaks работает с разными СМИ по всему миру, и мы видим, кто именно подвергает наши материалы цензуре[110].

Скажем, газета New York Times отредактировала телеграмму, согласно которой миллионы долларов были выделены на то, чтобы через действующие в Ливии нефтяные компании тайно влиять на занимающих видные посты ливийцев. В сообщении даже не указывались названия компаний, но New York Times убрала фразу «связанные с нефтью компании»[111]. Однако самый смак — это когда New York Times взяла сообщение о ядерной программе Северной Кореи на 62 страницах — о том, продавали корейцы ядерные ракеты иранцам или нет, — и вырвала оттуда два абзаца, чтобы доказать, что у Ирана есть ракеты, которыми можно ударить по Европе, в то время как в исходном тексте говорилось совершенно об обратном[112].

Guardian отредактировала сообщение о том, что Юлия Тимошенко, бывший премьер-министр Украины, возможно, прячет свое состояние в Лондоне[113]. Эта же газета убрала утверждения о том, что казахстанская элита в целом коррумпирована — хотя там не называлось ни одного имени — и что коррупция коснулась как ENI, итальянской энергетической компании, действующей в Казахстане, так и British Gas[114]. В основном Guardian подвергала цензуре сообщения с обвинениями в адрес богатых персон, если только те не входили в список лиц, на которых газета должна нападать[115]. Например, в сообщении о болгарской организованной преступности назывался некий русский, и Guardian выставила его чуть ли не главным антигероем, хотя, кроме него, в сообщении упоминалось очень много организаций и людей[116]. Der Spiegel убрала абзац о канцлере Ангеле Меркель, в котором ни слова не было о правах человека, только о политике[117]. Таких примеров очень много[118].

ЭНДИ: Наше понимание свободы информации и свободного инфопотока — это в некотором смысле очень радикальная и новая концепция для планеты Земля. Я бы не сказал, что Европа тут сильно отличается от государств в других частях света. Есть страны с демократическим стержнем — это означает, что вы можете читать что угодно, знать что угодно и даже вести юридическую войну против цензурной инфраструктуры, что нереально в Саудовской Аравии или Китае, но это не значит, что в странах с демократическим стержнем цензуры нет вообще.

ДЖУЛИАН: Мой опыт говорит мне, что на Западе цензура куда более изощренна и многослойна — она умышленно пудрит людям мозги и уводит их от понимания того, что происходит на самом деле. Такая сложность нужна, чтобы отрицать существование цензуры в принципе. Ее можно представить в виде пирамиды. Из песка выглядывает только верхушка — но так и задумано. Эта верхушка — дела о клевете, убийства журналистов, видеокамеры, посылающие информацию военным, и т. д. — официально признаваемая цензура. Но это лишь мельчайший компонент цензуры вообще.

Под песком скрыт следующий слой — все те люди, которые не хотят светиться и практикуют самоцензуру, чтобы остаться в тени. Следующий слой — все виды экономических стимулов и покровительства, которые даются взамен согласия писать о тех или иных вещах. Следующий — экономика в чистом виде: ты освещаешь то, о чем говорить экономически выгодно, даже без учета предыдущего слоя. Следующий — предрассудки не слишком образованных читателей: с одной стороны, такими людьми легко манипулировать, всучивая им ложную информацию, с другой — им не расскажешь сложную правду, они ее не поймут. Последний слой — распределение информации: скажем, многие не в состоянии прочесть новость на другом языке. Когда Guardian редактирует сообщения «Кабельгейта», это второй слой.

Существование такой цензуры можно отрицать — либо ее нельзя отследить, либо нет инструкций, которые предписывают замалчивать такую-то информацию. Журналистам редко говорят, мол, не пиши то или не печатай это. Скорее журналист понимает, чего от него ждут, — он знает, в чем именно заинтересованы люди, которых нужно задобрить. Если журналист будет паинькой, его погладят по голове и вознаградят, в противном случае — не погладят и не вознаградят. Все очень просто. Мне нравится вот какое рассуждение: прямолинейная советская цензура, о которой так много кричали на Западе, — ночью люди в армейских сапогах приходят и уводят журналиста из дома — всего лишь сместилась на двенадцать часов. Теперь мы ждем светлого времени суток и средь бела дня отбираем дома у журналистов, когда они попадают в опалу и не в состоянии выплачивать долги. Журналиста уводят из дома, когда дом отбирают. Западное общество специализируется на «отмывании» цензуры и таком структурировании деятельности власть имущих, чтобы любое общественное высказывание, прошедшее через сито, никак не могло повлиять на истинный расклад сил в обществе, где все кому-то что-то должны. Этот расклад скрыт за многослойной сложностью и секретностью.

ЭНДИ: Жереми говорил про педонацистов.

ДЖЕЙКОБ: Опять эти педонацисты.

ЖЕРЕМИ: Два всадника Инфокалипсиса в одном.

ЭНДИ: Педонацисты — отличное обобщение доводов в пользу цензуры в Германии, а частично и в Европе. Германия из-за исторического бэкграунда не желает видеть в Сети риторики ненависти[119], и, конечно, если правительство говорит, что нужно ввести цензуру в интернете, чтобы победить педофилов, ему позволят делать что угодно. Есть рабочий доклад Европейской комиссии для внутреннего пользования о сохранении информации, и там сказано: «Следует больше говорить о детской порнографии, тогда народ с нами согласится»[120].

ДЖУЛИАН: Расскажешь об этом чуть подробнее? Если мы хотим очистить интернет от какого-то одного сегмента, скажем, от детской порнографии, то, чтобы оградить от нее пользователей, нам нужно отслеживать деятельность каждого. Нужно создать соответствующую инфраструктуру. Мы должны практиковать массовую слежку и сформировать целую цензурную систему, чтобы убрать из Сети один сегмент.

ЭНДИ: По такой схеме работает весь механизм — например, так называемая система предварительной цензуры в Германии обязывает вас назвать лицо, которое несет юридическую ответственность за все, что вы публикуете. Грубо говоря, если вы публикуете какую-то информацию на бумаге или в интернете и не говорите, кто именно несет ответственность за контент, вы уже нарушили закон. Другими словами, власть перераспределяет ответственность, и, если кто-то нарушает закон, распространяя, например, детскую порнографию или риторику ненависти, всегда можно сказать: «Так, посмотрим, где этот парень живет, арестуем его и уберем дрянь из Сети».

ДЖУЛИАН: То есть мы подвергаем цензуре публикатора, а не читателя.

ЭНДИ: Именно. Логичнее было бы запретить смотреть что-то. Я согласен с тем, что не всякая информация должна находиться в открытом доступе для всех и каждого, — риторику ненависти иногда сопровождают адреса тех или иных людей, что может привести к ситуациям, которые мне не нравятся.

ДЖУЛИАН: Энди, но это же так по-немецки. Чтобы сделать что-то, чтобы решить, что приемлемо, а что нет, нужен комитет, но сперва назначить членов комитета, а для этого — запустить процесс назначения членов комитета…

ЭНДИ: Да, у нас такой фигни полно. Те же массовые убийства во время Второй мировой войны — нацисты тщательно описывали все, что делали, составляли реестры захваченной собственности. Бюрократическая машина работала вовсю. Можно сказать, что немцы необоснованно убили много людей — истинная правда, — но делали они это как бюрократы. Такова Германия.

ДЖУЛИАН: Когда необходимо решить, что подвергать цензуре, а что нет, нужно сделать две вещи. Во-первых, создать техническую архитектуру, которая в принципе это позволяет. Создать государственную цензурную машину, которая сможет работать эффективно. Во-вторых, для цензуры вам требуются комитет и бюрократия. И этот комитет должен быть по определению тайным — он абсолютно бесполезен, если не является засекреченным и не осуществляет тайного правосудия.

ЭНДИ: Знаете, у нас в Германии есть одно хорошее правило…

ДЖЕЙКОБ: Только одно?

ЭНДИ: Правило такое: если закон нельзя исполнить, он не имеет права на существование. Когда закон не имеет смысла, скажем, если он запрещает ветряные мельницы или что-то в этом роде, немцы говорят: «Ладно, забудем». Нас с вами вдохновляет интернет образца первых лет, когда он только начинал развиваться, — инфопоток был свободен: никто его не ограничивал, не блокировал, не подвергал цензуре, не фильтровал. Распространив наше понимание свободного инфопотока на всю планету — а в каком-то приближении это явление планетарного масштаба, — мы увидим, конечно, что он повлиял на власть, на то, как она проводит в жизнь решения, на цензуру, как предварительную, так и по факту или любую другую. Мы все знаем о возникающих на этой почве конфликтах. Вопрос заключается в том, какова наша концепция власти, ну или будущей послеправительственной организации, ППО, — возможно, одной из первых ППО стал проект WikiLeaks, — потому что я не уверен, что правительства отдельных стран в состоянии решить проблемы этой планеты вроде экологических.

ДЖУЛИАН: Правительства тоже в этом не уверены — неясно, где проходит граница между ними и прочим миром. Правительства размыты. Они расположены в физическом пространстве, а WikiLeaks занимает часть пространства в Сети. Интернет-пространство включено в физическое, однако отношения между ними настолько сложны, что второе не может даже сказать, что первое — это его часть. Вот почему появилось понятие киберпространства, какого-то иного мира, который существует вне нашего, — из-за того, что интернет не связан с физическим миром напрямую, сложен и универсален. Один и тот же файл в интернете можно прочесть в любой точке земного шара как в настоящем, так и в будущем — отсюда универсальность. В этом смысле проект WikiLeaks, занимающий киберпространство и наловчившийся перемещать информацию, невзирая на препятствия в физическом мире, можно назвать организацией из эпохи, в которой государств уже нет, — нас нельзя контролировать географически. Я не хотел бы доводить аналогию до абсурда — все-таки я сижу под домашним арестом. Принудительная сила государства очевидным образом действует на всех людей, где бы они ни находились. Но журналисты любят делать акцент на том, что мы — средство массовой информации, не привязанное ни к одной стране, и они правы, когда подчеркивают последнее обстоятельство. Я всегда говорил: «Как вы думаете, что представляет собой компания Newscorp? Это огромная транснациональная корпорация». Однако Newscorp структурирована таким образом, что на ее ключевые компоненты может влиять власть. Вот почему компании пришлось так нелегко, когда в Великобритании разразился скандал с телефонной прослушкой, вот почему Newscorp пытается присосаться к американскому истеблишменту. Но если ее активы — это в основном информация, организация может стать транснациональной настолько, что уничтожить ее будет непросто — из-за криптографии. Поэтому нас поместили в финансовую блокаду — прочие наши стороны подавить труднее[121].

ДЖЕЙКОБ: Давайте взглянем на настоящее оптимистически и вернемся к тому, о чем мы говорили. Ты спрашивал, как меня притесняли, ты спрашивал о цензуре в странах Запада, и я говорил про обамовскую программу точечных убийств, о которой говорят, что она законна, потому что состоялся судебный процесс и убийцы исполняют приговор.

ДЖУЛИАН: Это был тайный судебный процесс.

ДЖЕЙКОБ: Все это можно привязать к Джону Гилмору. Один из его исков касался права анонимно перемещаться по США, и судья в итоге сказал буквально следующее: «Слушайте, нам нужно свериться с секретными правовыми актами. Мы заглянем в эти акты и поймем, можете ли вы делать то, на что вы имеете право, или нет». Они заглянули туда и обнаружили, что Гилмор имеет право перемещаться анонимно — они никак не ограничивали его права. Он так и не узнал, что это за акты, а власти по итогам выигранного им процесса изменили политику управления безопасностью перемещений и Министерства национальной безопасности — оказалось, что права граждан ограничены секретными актами в недостаточной мере[122].

ДЖУЛИАН: Теперь они ограничены больше прежнего?

ДЖЕЙКОБ: По сути — да, закон стал требовать от тебя еще больше бумаг. Важно заметить, что программа точечных убийств, притеснение людей на границах, цензура в интернете, цензура, которую корпорации осуществляют по требованию властей и по требованию менеджеров самих корпораций, все явления подобного рода — звенья одной цепи. Все они доказывают, что государство присвоило себе слишком много власти в сферах, где мы эти явления наблюдаем. Сконцентрированная в данных сферах власть привлекла людей, которые ею злоупотребляют или хотят еще больше власти. И даже когда ее применение оправданно, мы видим, что мир стал бы лучше, если б не был настолько централизован, если б не шагал к авторитаризму. Запад в этом смысле ничем не отличается от других стран — как оказалось, сидящий над нами царь кибербезопасности не слишком-то отличается от царя, который полвека назад распоряжался в какой-нибудь другой стране силами внутренней безопасности. Мы создаем такие же авторитарные структуры контроля, они привлекают тех, кто хочет ими злоупотребить, и при этом мы пытаемся сделать вид, что на Западе все по-другому. У нас все то же самое, потому что есть единая шкала власти от авторитаризма до либертарианства. Я имею в виду не американскую систему политических партий, я имею в виду, что на этой шкале США очень далеки от СССР, но по многим, очень многим параметрам они куда ближе к СССР, чем Христиания, автономное самоуправление в Копенгагене[123]. И, подозреваю, еще дальше от потенциального утопического мира, который появился бы на Марсе, если б мы основали там новую колонию. Там мы создали бы общество, далекое от тоталитаризма и авторитаризма настолько, насколько возможно. Такого общества у нас нет, и это наше поражение.

ЖЕРЕМИ: Соглашусь: все эти темы связаны между собой. Обсуждая концентрацию власти, мы опять же говорим об архитектуре системы. Обсуждая цензуру в интернете, мы говорим о централизации власти, которая решает, к чему можно иметь доступ, а к чему нельзя, и о том, правомерна ли цензура — правительственная или частных компаний. Вот вам пример: провайдер Orange на несколько недель перекрыл доступ к нашему сайту laquadrature.net. Тот попал в список веб-страниц, на которые не допускались лица моложе 18 лет. Вероятно, мы упомянули детскую порнографию, когда высказались против цензурного законодательства, или, может быть, мы не понравились провайдеру, потому что не одобряем его политику, направленную против сетевой нейтральности, и выступаем за закон, который запретил бы таким, как он, ограничивать сетевую коммуникацию[124]. Нам об этом не скажут. Но здесь мы имеем дело с частным бизнесом, который на уровне сервиса перекрыл доступ к информации в интернете. Я вижу здесь главный риск, и он связан с властью, которую мы даем Orange, или правительству КНР, или кому-то еще.

ДЖЕЙКОБ: Уточнение: когда ты говоришь о частном бизнесе в Великобритании, ты имеешь в виду, что этому провайдеру принадлежат все коммуникации, оптоволоконные соединения и т. д. — или же что он использует ресурсы государства? Кто выдает ему лицензию на беспроводную передачу? Государство с ним вообще не связано? Есть ли у этого провайдера обязанность заботиться о клиентах?

ЖЕРЕМИ: У таких провайдеров есть лицензии. То ли власть, то ли бизнес меняют архитектуру интернета — вместо единой универсальной сети нам предлагают балканизированное множество маленьких субсетей. Мы все время обсуждаем глобальные проблемы, будь то летящая в тартарары финансовая система, или коррупция, или геополитика, или энергетика, или экология. Сегодня, когда человечество столкнулось с такими проблемами, у нас есть глобальное средство связи, благодаря которому улучшились коммуникация, распространение знаний и участие в политических и демократических процессах. Я подозреваю, что глобальная универсальная Сеть — единственный инструмент, каким мы располагаем, чтобы решить глобальные проблемы, поэтому битва за свободный интернет — наша главная битва, и мы все здесь несем ответственность за ее исход.

ЭНДИ: Я полностью согласен: нам нужно убедить людей в том, что интернет — это универсальная сеть со свободным потоком информации; нам нужно не просто констатировать данный факт, но и обличать компании и провайдеров, которые предлагают нечто, называющееся интернетом, но на деле им не являющееся. Однако мне кажется, что мы не ответили на ключевой вопрос, касающийся фильтрации данных. Я приведу пример проблемы, которую нам необходимо решить. Лет десять назад мы протестовали против так называемых умных фильтров компании Siemens. Это одна из крупнейших телекоммуникационных фирм в Германии, производитель разведывательного ПО. Siemens торговал программами-фильтрами, которые позволяли, например, сделать так, чтобы работники данной фирмы не могли зайти на сайт профсоюза и прочесть о своих трудовых правах. Кроме прочего, эти фильтры блокировали и компьютерный клуб Chaos, что нас очень расстроило. Якобы у нас имелся «преступный контент» или что-то такое. Мы подали на Siemens в суд. А на выставке решили организовать большой митинг протеста и окружить стенды Siemens, чтобы люди шли через нас, как через фильтр. Забавно было то, что мы объявили об акции на нашем сайте, чтобы привлечь максимум народа, а работники Siemens ни черта о ней не знали — они использовали те же программы-фильтры и не могли прочесть предупреждение, хотя мы и не думали его скрывать.

ДЖУЛИАН: Пентагон установил у себя фильтры, не пропускающие любое электронное письмо со словом WikiLeaks. Работающие по делу Брэдли Мэннинга следователи, разумеется, рассылали имейлы о WikiLeaks за пределы Пентагона, но не получили ни одного ответа — система отфильтровала все письма, в которых содержалось это слово[125]. Государство национальной безопасности может сожрать само себя.

ЭНДИ: Что возвращает нас к главному вопросу: существует ли такая штука, как информация с негативным воздействием? Или, с точки зрения общества, нужна ли нам цензура в интернете, потому что она полезна для общества в целом? Даже если мы говорим о детской порнографии, можно сказать: «Погодите, детская порнография высвечивает проблему — насилие над детьми, а чтобы решить проблему, мы должны иметь о ней представление».

ДЖЕЙКОБ: Детская порнография доказывает, что совершено преступление.

ДЖУЛИАН: Нет, она служит поводом для лоббистов.

ЭНДИ: Это, конечно, самый радикальный подход, но если мы говорим о нацистах или о чем-то еще, нам нужно как-то называть то, о чем идет речь. Семейные люди спросят себя: «Разве не лучше для общества отфильтровывать всякую дрянь, чтобы сосредоточиться на чем-то хорошем? Или фильтры ограничивают нашу способность видеть проблемы и решать их?»

ЖЕРЕМИ: Думаю, цензура — это точно не решение. Говоря о детской порнографии, мы не должны даже употреблять слово «порнография» — речь идет о совершении преступления, о насилии над детьми. Нужно найти сервер, отключить его, вычислить людей, загрузивших в него контент, определить, кто именно создал этот контент, кто совершил насилие над детьми — вот что важнее всего. И если тут замешана преступная группа, коммерческая сеть и т. д., следует арестовать преступников. А мы, когда принимаем законы — у нас во Франции есть закон, дающий МИДу административную власть решать, какие сайты необходимо блокировать, — никак не мотивируем правоохранительные органы находить тех, кто создает преступный контент. Мы говорим: «Ах, давайте закроем всем доступ к плохому контенту», — словно можно решить проблему, закрыв глаза тому, кто на нее смотрит. С этой точки зрения, я думаю, достаточно сказать одно: мы все согласны с тем, что такие фотографии нужно убирать из Сети.

ДЖЕЙКОБ: Извини, но меня всего выворачивает. Весьма огорчительно слышать от тебя подобные доводы. Меня реально тошнит, потому что ты только что сказал: «У меня есть право демонстрировать власть над другими людьми, и я хочу использовать эту власть, чтобы уничтожить историю». Может быть, я в данном случае покажусь экстремистом — как и во многих других случаях, само собой, — но я рискну сказать то, что скажу. Это пример, демонстрирующий, как уничтожение истории оказывает нам медвежью услугу. Благодаря интернету мы поняли, что в обществе бушует эпидемия насилия над детьми. Мы поняли это по детской порнографии — думаю, лучше называть ее эксплуатацией детей; мы увидели доказательства. Прятать их, уничтожать их — я думаю, абсурдно, ведь они позволяют многое понять про общество в целом. Скажем, можно узнать — после того как я закончу это предложение, мне не сделать карьеру в политике, однако против правды не попрешь, — можно узнать, кто именно производит детскую порнографию и кто становится ее жертвой. Игнорировать проблему невозможно. Нужно сделать все, чтобы обнаружить корень зла, то есть тех, кто эксплуатирует детей. По иронии судьбы здесь нам пригодятся технологии слежения: преступник опознаётся по лицу и идентифицируется по метаданным на фотографиях. Уничтожать снимки, создавать правила игры, при которых вот это можно уничтожать, а вон то — нет, создавать организации, осуществляющие цензуру и полицейский надзор, — значит идти по скользкой дорожке, а она, как мы видели, привела нас прямо к копирайту, к другим системам надзора и слежки.

Именно потому, что борьба с детской порнографией — дело благородное, нам нельзя искать легких путей. Может, надо пытаться раскрывать преступления и помогать тем, кто стал жертвой, даже если это обойдется нам дорого. Может, нужно не закрывать глаза, а открыто сказать: вот огромная проблема для общества — и она проявляется в интернете особенным образом.

Когда компания Polaroid стала выпускать фотоаппарат Swinger для моментальных фотоснимков, с его помощью тоже совершались такого рода преступления. Но это не значит, что нужно уничтожать технику или следить за ней. Нужно находить и наказывать преступников на основании технически задокументированных улик. Не следует набрасываться на технику и вредить обществу в целом. Если мы говорим об авторах детской порнографии, давайте поговорим и о полиции. Во многих странах правоохранительные органы притесняют людей на регулярной основе. Думаю, в интернете больше злоупотребляющих властью полицейских, чем тех, кто выкладывает детскую порнографию.

ДЖУЛИАН: Почти определенно больше.

ДЖЕЙКОБ: Мы знаем, что в мире есть N полицейских и что X из них нарушали этические требования к профессии, причем по-крупному. Если взглянуть на историю движения «Захвати» (Occupy), мы это увидим. Должны ли мы подвергать Сеть цензуре только потому, что нам известно: да, некоторые полицейские — плохие парни? Должны ли мы вредить полиции и не давать ей делать полезную работу?

ДЖУЛИАН: Есть еще проблема повторной виктимизации, когда сам ребенок — в детском возрасте или когда он уже стал взрослым — или те, кто с ним общается, видят фотографии, на которых запечатлено преступление.

ДЖЕЙКОБ: Пока копы рыщут по Сети, мой удел — повторная виктимизация.

ДЖУЛИАН: Ты мог бы говорить о повторной виктимизации, если бы, например, увидел фотографию, на которой тебя бьет полицейский. Я бы сказал, что важнее защищать неприкосновенность истории, чтобы в будущем люди точно знали, что происходило в нашу эпоху; повторная виктимизация случается, но вводить из-за этого цензуру, которая уничтожит большие куски истории, — значит расписаться в том, что мы не можем справиться с проблемой, потому что ее не видим. В 1990-е годы я давал связанные с интернетом консультации австралийским полицейским, которые преследовали педофилов, — подразделению по борьбе с сексуальной эксплуатацией детей штата Виктория. Этих копов фильтры в интернете отнюдь не радовали: когда детской порнографии в Сети не видно, исчезает лобби, благодаря которому полиция получает средства на борьбу с педофилией.

ЖЕРЕМИ: Мы все согласны с тем — и это, я думаю, самое важное, — что в конечном итоге следует говорить об индивидуальной ответственности производителей контента, которые создают детскую порнографию и прочее, и именно с этими людьми должна работать полиция.

ДЖЕЙКОБ: Мы не все с этим согласны. Я совсем о другом.

ДЖУЛИАН: Нет, Жереми говорит о производстве контента, а не о его публикации, — тут есть разница.

ДЖЕЙКОБ: Производство контента — это вообще другая тема. Маленькое уточнение: если, например, ты совершишь насилие над ребенком, а Энди сделает фотографию в качестве доказательства, я не думаю, что он будет наказан.

ЖЕРЕМИ: Нет, накажут всех тех, кто участвовал в совершении насилия. В том числе подельников и подстрекателей.

ЭНДИ: Но есть люди, которые совершают насилие над детьми, чтобы его сфотографировать, верно?

ДЖЕЙКОБ: Конечно, есть.

ЭНДИ: Тут можно говорить еще и об экономическом аспекте.

ДЖЕЙКОБ: Полностью соглашусь, и я бы эти вещи различал: контент — историческая запись, доказательство того, что совершено преступление, очень серьезное преступление, и нам нельзя забывать о повторной виктимизации, но главное тут — исходная виктимизация, когда ребенок становится жертвой, и не важно, фотографируют его или нет.

ЖЕРЕМИ: Разумеется. Я именно об этом.

ДЖЕЙКОБ: Есть фотографии, нет фотографий — почти не имеет значения. Если они есть, важно помнить, что конечная цель — остановить и наказать преступника. А это невозможно, если у нас нет доказательства совершения преступления — и стимула для тех, кто умеет раскрывать такие преступления. Я думаю, это чрезвычайно важно, но мы сплошь и рядом забываем, ведь легче всего притвориться, что детской порнографии не существует, остановить ее распространение и сказать, что преступления прекратились. А они не прекратились.

ЭНДИ: Беда в том, что сейчас многие предпочтут легкое решение — ведь прямо смотреть на то, что происходит на самом деле, очень неуютно. Полагаю, у нас есть шанс решить проблему на политическом уровне, потому что мы не предлагаем ее игнорировать или же сделать невидимой. Речь идет в том числе о политике в отношении киберпространства, и тут возникает вопрос, как общество вообще решает такие проблемы. Я сильно сомневаюсь, что есть информация, вредная сама по себе. Вопрос, конечно, в возможности фильтрации контента, и лично я не готов смотреть на любые картинки, выкладываемые в интернет. Среди них есть, на мой взгляд, отвратительные, есть те, которые меня отвлекают, однако то же самое верно и для ближайшего магазина с фильмами — он предлагает выдуманные и гадкие истории. То есть вопрос в том, волен ли я сам решать, что смотреть, какие данные обрабатывать, какие тексты читать. Отсюда мы переходим к программам-фильтрам. Кстати, Вау Холланд, основатель компьютерного клуба Chaos, однажды остроумно заметил: «Фильтры должен ставить конечный пользователь, причем так, чтобы они стояли в его конечном устройстве»[126].

ДЖУЛИАН: То есть фильтрация — забота того, кто получает информацию.

ЭНДИ: Фильтровать надо здесь. Здесь! ( Показывает на голову. )

ДЖУЛИАН: В мозгу.

ЭНДИ: В конечном устройстве конечного пользователя, в этой штуке между ушами. Именно здесь должны стоять фильтры, и никакое правительство от имени народа не должно ничего цензурировать. Если ты не хочешь чего-то видеть, никто тебя не заставит, а фильтровать самые разные данные ты сегодня так или иначе обязан.