Широки врата

Глава восемнадцатая. Страхи смелого[128]

Жизнь была мирной и приятной в Бьенвеню этой ранней весной 1936 года. Природа устроила ежегодную демонстрацию своих чудес, и двор виллы был клумбой для цветов и пристанищем пчел и бабочек. Плодовые деревья по всему поместью тихо взорвались розовым и белым. В своей студии Ланни играл свою музыку и читал свои книги. Парсифаль бродил, размышляя, или сидел в тенистом уголке, шепча молитвы. Бьюти играла в бридж с друзьями и боролась всю жизнь со своим неутомимым врагом, демоном полноты. Ее вклад в развлечения сезона был скромен, потому что у неё больше не было кошелька Ирмы. Эмили чувствовала себя не достаточно хорошо, чтобы управлять большими приёмами, поэтому Бьюти поднималась к поместью Семь дубов и организовывала обеды и танцы, тем самым помогая поддерживать доброе имя Берега удовольствий.

Ланни Бэдд, временный холостяк, игриво уклонялся от всех вопросов, касающихся его дел. Это раздражало дам, которых он встречал. Они не знали, как к нему относиться. Ни им самим, ни своим дочерям. Он был подходящим мужчиной, при условии, что он собирается остаться в стороне от своей жены, и разрешить ей получить развод в обычном порядке. Но собирается ли он? Или она? Никто, казалось, не мог быть уверенным. Канны и Лонг-Айленд находятся в пяти тысячах километрах друг от друга, но связаны проводной и беспроводной связью, и жёлтая пресса на каждом конце провода озаботились этой проблемой. По-видимому, пара тихо разошлась и собиралась жить, как если бы не было такого понятия, как любовь и брак в мире. Но все авторы светской хроники знали, что дело обстоит не так.

Ланни оставался бы дома столько, сколько смог. Но когда его мать упрашивала достаточно настойчиво, он одевался и вёз ее на вечеринку. Он танцевал с ней и с хозяйкой дома. Считая, что выполнил свою обязанность, он прогуливался по лоджии или шёл в курительную комнату и участвовал в беседе с господами, которые были в курсе дел. Какие были перспективы на предстоящих выборах? Был ли шанс победы у этих canaille, и если это произойдёт, то что обладатели недвижимости собираются делать по этому поводу? Каковы были последствия новых законов, запрещающих политическим организациям носить униформу или оружие? Каков был эффект заявления полковника де ла Рока, пообещавшего Круа-де-Фё законность в её процедурах? Правда ли, что Молодые патриоты быстро вышли из конкурирующей организации в результате оплошности полковника?

Потомка Бэддов сильно подозревали в склонности к левым, так как он имел обыкновение делать циничные замечания по поводу статус-кво. Но теперь, как он объяснил, он пришел к выводу, что политика не является полем деятельности для любителей искусства. И он принял роль зрителя в Великой Европейской игре по перетягиванию каната. Это было нормальное развитие для возраста тридцати шести лет, и особенно после женитьбы на состоянии. Члены двухсот семей, отдыхающие на Ривьере, не нашли ничего подозрительного в нем, и свободно признали свое намерение ни при каких обстоятельствах не подчиняться господству «своры», независимо от того, какое большинство голосов она может получить. Они жаловались на жадность их политических представителей, которые в политических целях, назвали себя «радикал-социалистами».

Если позже кое-что из этой информации просочилось в парижскую газету Le Populaire, а оттуда в другие менее известные политические издания и в выступления на собраниях, то никто никогда не подумал в этой связи о Ланни Бэдде. Политические деятели высказывались перед многими людьми, а для гражданских войн характерны частые утечки, ведь антагонисты так смешались вместе, что шпионаж и интриги стали так просты. Во всяком случае, никто не читает того, что появляется в розовом и красном тряпье. Они делают смелые догадки и не стесняются продвигать их, как факты. Они говорят? Что говорят? Пусть говорят!

Рик в одном из своих писем написал: «Седди поехал в Вашингтон. Я полагаю, мы пытаемся получить, на всякий случай, какие-то действия в поддержку санкций. По крайней мере, это то, что отец слышит в клубах».

Когда Ланни прочитал это своей матери, она сказала: «Чепуха. Он поехал туда за Ирмой!»

От Фанни Барнс пришло сердечное письмо, приглашавшее другую бабушку провести лето в Шор Эйкрс, предлагая ей коттедж. Ланни отметил: «Вряд ли они это делали бы, если бы Ирма собиралась принимать другие ухаживания».

Ответ матери был: «К лету она будет в Рино».

Бьюти взяла это на заметку, и получила печальное удовлетворение, когда несколько друзей в Англии и на континенте прислали ей вырезку из Татлера, сообщавшую, что четырнадцатый граф Уикторп был гостем миссис Ирмы Барнс Бэдд на Лонг-Айленде, Нью-Йорк, в то время как её муж проводит время в имении своей матери в Жуан-ле-Пен, на мысе Антиб. «Ты видишь, что я говорила тебе!» — воскликнула Бьюти. — «Ты ее теряешь, Ланни!»

«Как гора с плеч свалилась», — ответил неисправимый сын. — «Я боялся, что это может быть немецко-американский поэт».

— Ланни, это грубо!

— Ирма обязана выйти замуж снова, я соглашаюсь с этим. А Седди джентльмен, немного туповатый, но одного поля ягода с Ирмой. Когда соберешься подумать, то поймешь, что для Фрэнсис не так уж и плохо стать падчерицей графа. Я не знаю, как это отразится на тебе, но это должно быть своего рода титулом.

Бьюти сочла нужным проигнорировать эту неблаговидную легкую шутку. — «Ты окончательно решил потерять ее, Ланни?»

— Она решила, и этого достаточно. Я могу только сказать, что я хотел бы видеть мать Фрэнсис скорее счастливой, чем наоборот, и советую тебе ехать туда и показать им savoir-faire[129], что сделало тебя знаменитой.

У Бьюти было полгода, чтобы привыкнуть к этому бедствию, и она не хотела признать, что ей это удалось. Тем не менее, она решилась. — «Ланни, ты не можешь заставить себя говорить откровенно со своей матерью?»

— Я хотел бы, если только ты поймёшь, что я собираюсь быть тем, кем я есть, а не тем, кем ты хотела бы меня видеть.

— Прекрати бранить меня и честно отвечай: Долго ты собираешься жить без женщины?

— У меня нет такой долгосрочной программы. Случилась так, что я получил передозировку такого брака, когда я позволил другим людям затолкать меня туда. Теперь я собираюсь отдохнуть, и когда я начну искать снова, то это будет женщина, которую хочу я, а не та, какую кто-то еще думает, я должен хотеть.

— И что эта за женщина будет?

— Это так просто, что звучит по-детски: женщина, которую интересуют те же вещи, какие интересуют меня.

— Скажи честно: это женщина, которую ты помог вывезти из Германии?

Ланни догадался, что она получила информацию от его отца. «Господь с тобой», — ответил он, — «у этой женщина есть муж в концлагере, по крайней мере, так она считает, и ее жизнь сосредоточена на идее спасти его».

— Ты планируешь помочь ей?

— Я бы помог, но я думаю, что шансы сто к одному, что он мертв.

— И если она когда-нибудь решит, что он мертв, то что тогда?

Ланни думал некоторое время.

«Пожалуйста, дорогой», — умоляла она. — «Доверься своей матери, как ты это делал в старину!»

— Дело в том, что я даже не могу объяснить, настолько это конфиденциально.

— Ланни, я даю честное слово не говорить об этом ни с кем, кроме тебя. Я хочу знать влюблён ли мой сын, и если да, то что это за женщина.

— Я не влюблен в нее. Естественно, я много думал об этом. Я осознал, что во мне два человека, живущих в двух мирах. Мне нравится так играть, как я всегда делал. Но иногда у меня появлялось желание поработать на дело. Я спросил себя: Хочу ли я делать это все время? Я читал про Жанну д'Арк, и я был чрезвычайно взволнован, я думаю, что её жизнь свята и чудесна. Но если бы я влюбился в Жанну д'Арк, то стал бы сомневаться, выдержу ли я. Я не подхожу, я устану от ее голоса и захочу выйти и послушать себя какое-то время.

— Ты так высоко ценишь эту женщину?

«Иногда я думаю о Флоренс Найтингейл[130], а потом снова о Барбаре Пульезе, итальянской синдикалистке, которая произвела такое впечатление на меня, когда я был молод. Она тоже была освященная душа, и я хотел походить на нее. Но сейчас я сомневаюсь, что достаточно хорош. Я на протяжении многих лет вел слишком легкую жизнь, и я боюсь, что моя моральная устойчивость стала шаткой». — Ланни помолчал, а затем добавил: «Ты должна понять, потому что ты чувствовала то же самое с Парсифалем. По крайней мере, ты так говорила».

«Я действительно чувствовала это», — смиренно заявила мать. — «Но так трудно всё бросить!»

— Я попал в затруднительное положение, либо стать хамом, либо помочь этой женщине. И поэтому я сделал то, что я мог, но я спрашиваю себя: «Хочу ли я продолжать делать такие вещи?» Или сразу начинать оправдываться и говорить себе это не моя война.

«Но, Ланни, как это может быть?» — Испуганная мать занялась в этом крике.

— Это продолжает прибывать всё ближе и ближе. Я не удивлюсь, если, прежде чем мы успеем оглянуться, это не станет войной каждого порядочного человека.

Итальянская Ривьера, французские и испанские Ривьеры представляли один непрерывный участок побережья, выходивший на одно то же синее море. Участок побережья, укрытый от северных ветров горами. Тот же самый климат и те же виды деятельности, ловля той же рыбы, выращивание тех же оливок, апельсинов и винограда. Одни и те же люди, хорошо перемешанные в течение столетий и говорящие на диалектах той же латыни. Кроме того, в каждой из трех стран шла та же самая смертельная и непрерывная борьба между богатыми и бедными. Между теми, кто владеет землей и оборотным капиталом, и теми, кто продавал свой каторжный труд за нищенскую заработную плату.

Естественно, эти страны интересовались чужими делами соседей. Когда дамы и господа мира Ланни уставали говорить о французских политических перспективах, они говорили о том, что происходит в Италии и в Испании. Вдоль этого побережья проходила железная дорога, и курсировали по морю большие и малые суда. На протяжении веков существовал обычай у беженцев, изгнанных из одного участка побережья, бежать в другой. Франция, находясь в середине, получала большинство этих жертв преследований. За последние полтора десятка лет это были бедняки и их сторонники, бежавшие из Италии. Теперь, после поворота колеса фортуны, из Испании бежали богатые.

Споры в кругу Ланни были горячими и становились горячее каждый день. Что нужно делать классам, живущим в комфорте? В Италии они нашли себе защитника и отдали свои дела в его руки. То, что он когда-то был самым красным из красных, было к лучшему, ибо он знал их жаргон и умел обмануть их. Он восстановил порядок, очистил улицы и заставил поезда приходить во время. Теперь, установив на родине порядок, он приступил к расширению своей территории. Для большинства людей в мире Ланни это считалось нормальной процедурой. Дикари должны быть покорены и поставлены на работу. А для чего они вообще были нужны? Когда сыновья дуче бросали горчичный газ с самолетов на босых черных солдат и, таким образом, обращали их в бегство, они доказывали, что являются высшими существами. И стремительный марш их армии к горным вершинам еще раз доказывал, что выживают сильнейшие.

Чтобы увидеть другую сторону картины, надо ехать на запад вместо востока вдоль этого Лазурного берега. Испанский диктатор был не достаточно «жёсток», вежливый способ сказать, что он не убил достаточное количество крестьян и рабочих. Красным было разрешено провести политическую кампанию и выиграть, а теперь посмотрим на результаты!

Юрист с розовым оттенком, Асанья, стал президентом, а тридцать тысяч агитаторов и смутьянов, брошенных в тюрьму старым режимом, вдруг были спущены с цепи на сообщество. Результаты можно было предвидеть. Газеты Франции рисовали сожженные монастыри и крестьян, делящих землю, распахивающих и засевающих её. Крупные испанские помещики собрали свои семьи и отправили их во Францию. В Каннах они расположились в гостиницах и виллах и были готовы к чаепитиям, званым танцам и другим формам элегантных развлечений.

Так получилось, что Ланни Бэдд, без всяких усилий с его стороны, был в состоянии узнать об испанских правящих классах, о чем они говорят, что делают и планируют. Они сказали ему, что они не собираются постоянно проживать за границей или терять свои поместья и другие льготы. Они собирались бороться за свои права, на этом было построено их воспитание. Они оставили своих молодых и активных мужчин дома, и их старшие и мудрые представители отправились с конфиденциальными миссиями в Париж и Лондон, и особенно в Рим и Берлин, где они ожидали получить сильную поддержку. Те, кто был на Ривьере, получали письма и свободно говорили об их содержании. В конце концов, мы люди du gratin[131] представляем одно братство, из какой части мира мы бы не были. У нас те же вкусы, те же радости и та же боль. Было бы странно, если бы мы не могли доверять друг другу, и получить, по крайней мере, моральную поддержку в трудные времена несчастий и опасности.

Ланни вызвал Рауля Пальма и повёз его в горы, подальше от посторонних глаз и ушей. Он спросил: «Ваши друзья в Испании знают о том, что происходит в их армии и даже в их правительстве? Знают ли они, что депутация реакционеров из Мадрида в настоящее время сидит с Муссолини и разрабатывает детали мятежа? Выясняют, сколько денег они должны собрать и на какие поставки вооружения они могут рассчитывать. Знают ли они, что генерал Санхурхо в Берлине с тем же поручением, и что, когда они решат все проблемы, то в Испании произойдёт государственный переворот? Это неотвратимо, как завтрашний восход солнца».

— Я слышал об этом, Ланни, и написал всем товарищам, которых я знаю. Нет сомнений, что они слышали это от других источников, но вы знаете наших людей. Мы не желаем насилия, и нам трудно поверить в него. Очень печально, но я начинаю сомневаться, не зажмут ли нас, социалистов, между двумя жерновами и не сотрут ли в порошок. Мы считаем, что, когда мы обучили людей и получили большинство голосов, то решили вопрос. Предполагается, что это правило в политической игре.

— По этим правилам не играли ни Муссолини, ни Гитлер, и они только начали свою карьеру. Муссолини не уступил Лиге по санкциям, говоря: есть способ сделать это, напугать недоумков, и у них коленки подкосятся.

— Вы действительно верите, что Англия и Франция позволят Муссолини и Гитлеру свергнуть законно избранное наше правительство в Испании?

— Мы не должны зависеть от капиталистических государственных деятелей. Мы должны сами влиять на массы и учить их защищать свои интересы.

— Но, Ланни, мне сказали, что англичане имеют большие инвестиции в испанских шахтах, железной руды, меди и ртути.

— Капиталисты заключают джентльменские соглашения и уважают интересы друг друга. Посмотрите, как французы и немцы защищали стальные заводы в бассейне Брие во время войны. Английские капиталисты не хотят левого правительства в Испании. Они боятся разорительных налогов. Они хотят, что они называют, сильное правительство, которое прижмёт трудящихся и перенесёт налоги на потребителя.

— Ланни, вы должны поехать в Испанию и предупредить людей в правительстве об ожидающих их опасностях. Вы могли бы достучаться до них.

— Я в этом не сомневаюсь, но история вернётся обратно домой, и я буду занесён в чёрные списки и потеряю все свои источники информации. Поэтому я говорю с вами, и позволяю передать им всё.

— Но когда я не указываю источники моей информации, товарищи думают, что это просто сплетни бездельников на Ривьере. Всем известно, как беженцы обманывают друг друга. Они не верят тому, что разрушает надежду.

— Вы можете рассказать своим друзьям, что на Мысу есть родственники Хуана Марца. Слыхали о «табачном короле» из Майорки? Мне сказали, что он начинал контрабандистом табака, а теперь вложил несколько миллионов песет в мятеж. Говорят, что генерал Франсиско Франко выбран Каудильо.

— Но я читал, что наше правительство выслало Франко на Канарские острова!

— Может быть и так. Но, сколько часов потребуется ему долететь оттуда в Марокко? Спросите себя, что Франко будет делать, если он узнает, что некоторые из его офицеров были в заговоре с целью свергнуть его и выгнать его из армии

«Вот в каком невыгодном положении находимся мы, интеллектуалы», — заметил подавленный директор школы. — «Наши оппоненты могут совершить убийство в любое время, когда захотят, но если бы мы сделали это, что стало бы с нашими идеалами?»

«О да!» — ответил не слишком бодро художественный эксперт. — «Мы не можем совершить убийство, поэтому мы терпим!»

Рауль повторил свои настойчивые просьбы, чтобы Ланни посетил Испанию. Но Ланни ответил, что в настоящее время ведёт важные переговоры по поводу картин. Директор школы заметил, что весна прекрасное и приятное время года, а лето будет жарким. Ланни согласился, заявив, что не возражает против жары, так как вырос в ней. Он послал запрос нескольким клиентам об их заинтересованности в испанской живописи. Так позже он сможет совместить бизнес с социологическими удовольствиями.

Директор школы использовал предупреждения Ланни в статье, которая была опубликована в одной из левых газет в Барселоне, а также в социалистических газетах во Франции. Эта же информация была использована Риком в лондонском еженедельнике, также статья появилась и в Нью-Йорке. И Ланни смог почувствовать, что он действительно служит демократическим силам, и может продолжать играть свою роль в светском обществе с меньшими приступами совести. Его мать видела, как он встречается с важными персонами и с изяществом ведёт беседу. Он собрал имена тех, кто работал на фашистов и нацистов на Ривьере, и получил представление о количестве денег, которые они тратили, чтобы повлиять на французские выборы. Насколько два диктатора не любили друг друга, настолько вместе они выступали против общих врагов. Риббентроп, продавец шампанского, стал странствующим дипломатом Гитлера. Он встретился с зятем Муссолини графом Чиано. Они согласились прекратить атаки прессы своих стран друг на друга.

Ко времени начала французских выборов Ланни был так перегружен информацией, что ему пришлось прыгать в свою машину и ехать в Париж для беседы с Леоном Блюмом. В мирные старые времена встреча проводилась в каком-нибудь кафе, но теперь Ланни тайно пришёл домой к лидеру социалистов на острове Св. Людовика и просил его, не рассказывать никому об этом. Блюм был в разгаре изнурительной избирательной кампании и демонстрировал ее последствия. Всегда худой и довольно хрупкий, теперь он близок к истощению. Это было одним из трагических последствий демократической системы. Чтобы получить шанс сделать что-нибудь, человек должен пройти через испытания, которые лишают его сил, чтобы сделать задуманное. Реакционные лидеры, имея большую финансовую поддержку и девяносто процентов прессы, могут легко переносить все трудности, в то время как народный защитник должен тащиться с одной встречи на другую, кричать до хрипоты и сидеть большую часть ночи на заседаниях комитетов.

Если Леон Блюм мог быть, кем хотел, он стал бы поэтом и коллекционером произведений искусства. В этом старом доме, полном безделушек, он смотрел с завистью на молодого человека, которому, несмотря на социалистические убеждения, удалось каким-то образом сохранить время для всех муз. Смелый и дерзкий на трибуне, Блюм был застенчив и довольно скромен в личной жизни. Ему казалось, что его партия берёт лишнюю тяжесть на свои плечи, поставив еврея у себя во главе. Но партия думала иначе, так что ему пришлось выдержать бой. Он почти заплатил за это своей жизнью. Фашистские хулиганы навалились толпой на него в его машине и порезали стеклом его яремную вену.

Ланни нашел его переживающим о международном положении. Но большую часть своего времени он посвящал внутренним проблемам. Он собирался пресечь фашистские организации и сломить силу великого Банка Франции, реального правителя Республики. Он заявил, что намеревается национализировать военную промышленность. На что Ланни ответил: «Это чудесно, но вы уверены, что она сможет произвести больше вооружений в более короткие сроки?»

Миролюбивый государственный деятель был, пожалуй, потрясен, обнаружив, каким милитаристом стал его американский приятель. Ланни должен был заверить его, что это не так, и не потому что его отец производит истребители. А потому, что он много узнал о том, что могут сделать самолеты и, как их планировали использовать диктаторы. Ланни не нарушая никаких обязательств, отметил, что генерал Геринг закупил новые истребители Бэдд-Эрлинг. Он мог быть уверен, что французская разведка знала об этом, хотя не удосужилась проинформировать об этом лидера народного фронта и вероятного следующего премьер-министра своей страны. Возможно, было секретом, что нефтяные компании Соединенных Штатов Америки брали деньги Гитлера и строили огромные нефтеперерабатывающие заводы авиационного бензина в Гамбурге. Также, что американские производители магния продавали его Гитлеру для изготовления боеприпасов. Но это были секреты Гитлера, но не Ланни Бэдда!

Труди Шульц последовала совету Ланни и завела студию на Левом берегу, недалеко от знаменитого художественного училища. Помещение было одним из самых крошечных, потому что она занималась только рисованием, и ей ничего было не нужно, кроме стола и бумаги. Она уже познакомилась и стала частью студенческой жизни Парижа. Её приняли и не трогали. Она делала рисунки рабочих по соседству, весьма их радуя. Работы повесили в ближайшем кафе, но некоторые были проданы по пятидесяти франков, около двух долларов, за каждую. Труди была довольна, потому что, она заработала на квартиру и еду, а все деньги Ланни могли пойти на дело.

Считалось нормальным, что её посещал друг джентльмен. Если этого не было, то её признали бы эксцентричной. Она сделала какао, и предложила на ужин хлеб, сыр и маслины с салатом из эндивия. Между тем Ланни рассказал об Испании и о бедствиях, которые ей угрожали. На этот раз ему было легко убедить аудиторию. Он рассказал о Блюме и своих опасениях, что этот любезный идеалист взял задачу не по своим силам. Труди рассказала о своих соседях, и как они принимают участие в политической борьбе. Многие из студентов носили береты басков, которые являлись символом фашистов во Франции. Другие носили красные кепки, и между ними были бои и разбитые головы.

Мать Ланни заострила своё внимание на вопросе, был ли он влюблён в Труди. В этой студии было уютно, в открытые мансардные окна дул мягкий бриз. В весенний вечер молодой человек романтического склада думал, как хорошо обратить чердак в студию, развивать свои таланты и готовить свои собственные блюда с крестьянской едой. Помещение Труди отличалось от комнат французских студентов-художников, которых Ланни знал в этой округе, здесь всё было в порядке и чисто. То же самое можно было сказать и о ее персоне. Наблюдая её нежные точеные черты, откровенные голубые глаза, светлые волнистые волосы с отблесками на них, Ланни захотелось найти художника, чтобы тот сделал ее портрет, как настоящего арийца, а не того, которого осквернили нацистские пропагандисты.

Труди была чужой в этой чужой земле. Она наблюдала людей вокруг себя и рассказывала о них, но в конце концов её разговор возвращался на родину. Ее мучили мысли о концлагерях, подземельях пыток, ужасах, постигших не только немецких рабочих и интеллигенцию, но и немецкую цивилизацию, немецкие идеалы, немецкую порядочность. Когда она говорила об этом, ее нежные губы начинали дрожать, и на глаза наворачивались слезы. То, о чём она хотела говорить, было не искусство, даже ее собственное, а то, что она собиралась поместить в своем следующем обвинении нацистских извергов. Ланни понял, что, если он когда-либо займётся любовью с Гертрудой Шульц, она же Мюллер, она же Корнмалер, то он должен будет узнать, как есть свой хлеб со слезами и как познакомиться с теми небесными властями, которых воспел Гете[132].

Он только что вернулся из парижской квартиры Золтана, полной разного рода художественных сокровищ. Рисунками и фотографиями с автографами на стенах, произведениями литературы и искусства в красивых переплётах на полках. Там было фортепиано, и Ланни провел вторую половину дня, играя скрипичные сонаты Моцарта со своим другом. Они находили удовольствие в исполнении этих бесконечно разнообразных и изысканных мелодий. При анданте, их души наполнялись тоской, но прекрасной и очаровательной, ушедшей в прошлое, и не имевшей ничего общего с грубыми и жестокими реалиями утренних газет. При аллегро, были весёлые танцы весенних ветров над цветущими полями с молодыми ягнятами, кроликами и другими быстроногими созданиями. Музыканты были переполнены удовольствием, чувством триумфа своей квалификации и единства со всем живым и радующимся жизни. Seid umschlungen, Millionen![133]

Но если Ланни воспылает любовью к Труди, то он должен будет отказаться от таких невинных удовольствий. Он должен научиться оплакивать несправедливость мира, рассматривать праздность и поиск удовольствий, как измену своих замученных товарищей. Даже его приход сюда и разговор о Моцарте могут быть представлены как искушение для Труди. Ей вряд ли удалось избежать мыслей о возможности полюбить этого приятного американца, или, по крайней мере, заняться с ним любовью. И будет ли она чувствовать себя с ним, как он чувствовал себя с Розмэри?

Он пошел к дяде Джессу специально рано утром, чтобы поймать старого борца, прежде чем тот увязнет в своих предвыборных обязанностях. К своему удивлению обнаружил действующего депутата, лежащим сражённым гриппом. Самое неподходящее нападение, держащее его беспомощным, в то время как враги ворвались в его политические угодья. Верная жена Джесса сидела у его постели, пока он нашептывал ей свои заказы на день. После этого он обрадовался компании племянника, чтобы отвлечься от мыслей, что делают эти проклятые фашисты и почти проклятые социалисты.

Народный фронт во Франции работал в своеобразной манере. На выборы все стороны выставили своих отдельных кандидатов, а затем через неделю был второй тур, где боролись два кандидата, получившие максимальное число голосов. Это означало, что до двадцать шестого апреля коммунисты и социалисты были непримиримыми соперниками. А потом до третьего мая они будут дружить, объединившись против общего врага. После этой даты «Ну, мы увидим, как это всё сложится», — сказал Красный депутат. Верой и правдой служивший пролетариату парижских предместий все четыре года общего предательства, Жесс Блок-лесс требовал поддержки, и его мучила мысль, что социалист канареечного цвета может воспользоваться его больным состоянием и украсть его голоса и его служебный пост.

Пациенту было запрещено говорить, Ланни в этот раз говорил один. Он рассказал новости из Бьенвеню и Коннектикута, из Англии, Италии и Испании. И обнаружил, что его дядя знал все о последних. У коммунистов тоже были свои каналы информации. Вся полученная информация прекрасно укладывалась в коммунистические формулы. Они частично звучали, как старая патефонная пластинка, которую Ланни слушал с детства. Ансальдо и Фиат поставили деньги на Муссолини, с некоторой помощью от дома Моргана. Тиссен и другие стальные короли финансировали Гитлера. А в настоящее время экс-контрабандист, который владел правительственной табачной монополией, собирается победить волю испанского народа и восстановить реакцию на Пиренейском троне!

Для художника, ставшего политиком, это было положительным доказательством тщетности политики, за исключением случаев, когда он проводил её в целях агитации и пропаганды. Привилегированные классы никогда не сдадутся без боя, и нельзя ожидать, что это несерьезно, как это делает племянник Джесса или еще настоящий предатель рабочих, как тот социалист, который пытается сместить Джесса. Больной забыл приказ врача и начал рассказывать о вещах, которые он узнал во время своего четырехлетнего пребывания в Палате. О том, как двести семей контролировали законодательство страны посредством организации под названием «Союз экономических интересов», но которую нужно называть «Главный взяточник Франции». Все деловые люди лишались средств, и, когда организации нужно было принять какие-то меры, то соответствующий депутат мог оплатить свои карточные долги и купить бриллиантовый браслет для своей подружки.

Ланни прокомментировал: «Я знаю, об этом от Дениса де Брюин, так что не волнуйся и не усугубляй свою болезнь». Он наблюдал страдание морщинистого, лысого и жалкого старика, и подумал: «Да, человек может отказаться от удовольствий, человек может броситься в бой. Что заставляет его это делать?»

Очевидно, что глубина убеждений. Джесс Блэклесс знал, что он был прав, у него был ответ на каждый вопрос, и если бы мир следовал его указаниям, то он мог бы быть спасен. Человек с этой уверенностью превратил свой ум в острый меч, чтобы пронзать умы других. Он не мог бы это сделать, если бы он позволил мечу затупиться оговорками или колебаниями. Это было так же, как преуспел Ади Шикльгрубер с обманутым и несчастным немецким народом. Он заучил несколько простых идей и рассказал им их миллион раз без остановки или отдыха. Когда у двух таких людей были противоположные идеи, то возникала война, какая шла сейчас между коммунистами и нацисто-фашистами. Трудно себе представить, что такие люди могут когда-нибудь прекратить боевые действия и урегулировать свои споры в открытой дискуссии и подсчётом голосов. Но, по мнению Ланни, кто-то должен рекомендовать эту процедуру и довести её до общественного сознания с такой же решимостью, какой обладают фанатики.

В дождливое воскресенье десять миллионов французских мужчин без женщин отправились на выборы и проголосовали. В районе дяди Джесса красные рабочие преданно отдали голоса за него, и он получил большинство. Но большинство не абсолютное, так что пришлось проводить второй тур. На этот раз все врачи Парижа не смогли удержать старого боевого коня от выхода на трибуну. Он взобрался на неё не без помощи, и был в состоянии говорить только в течение нескольких минут, но этого было достаточно, чтобы взвинтить толпу. Он заявил о своей вечной войне с капиталистической реакцией во всех её формах и своей лояльности народному фронту, пока тот придерживается этой программы. В следующее опять дождливое воскресенье избиратели его переизбрали. Они избрали семьдесят два депутата коммуниста, а не десять, как в прошлый раз. Это было почти невероятно!

Народная коалиция набрала больше шестидесяти процентов депутатских мест, что означало, что Блюм может быть уверен, что станет премьером. Сделав свой вклад в несколько тысяч франков в избирательный фонд Блюма, Ланни почувствовал своё участие в победе и решил, что может вернуться в Бьенвеню с чистой совестью. Он так и сделал и был рад найти своих праздных друзей на Ривьере, пораженных тяжелым страхом о своих доходах и своей безопасности. Сюда входили и испанцы. Как они могли надеяться на государственный переворот, когда французской внешней политикой руководил еврей социалист, а также он ещё и командовал французской армией и военно-морским флотом?

Бьюти приняла приглашение провести лето в Шор Эйкрс, а в июне она будет оказывать помощь Марджи в организации следующего лондонского сезона. Бьюти была практичной женщиной, несмотря на всё её безрассудство. Она понимала, что на шестом десятке она не могла рассчитывать на приглашения из-за своей внешности, и поэтому она взяла на себя труд быть полезной своим друзьям. Консультации о списках приглашённых, выполнение трудных поручений, быть приятной для всех. Теперь она жаждала использовать свои социальные навыки для поправки поврежденной судьбы своего сына, и она попросила его поехать с ней в Лондон. Ланни точно знал, что это значит. Она хотела представить его молодым женщинам, у родителей которых были деньги.

Бьюти Бэдд не следовала всем заветам древних еврейских писаний, но там был один, который она горячо одобряла. Он гласил, что не хорошо, когда мужчина должен жить в одиночестве. Она была уверена, что коварные женщины ухватят Ланни, возможно, даже прежде, чем Ирма юридически разорвёт брачные узы. И если должен был быть кто-то, пусть это будет та, кого освидетельствует Бьюти. Делая все возможное, чтобы соответствовать странным фантазиям своего сына, она выискала «синий чулок», одну из тех несчастных, которые носят очки и кому, в соответствии с не-библейской легендой, люди редко делают пассы. Эта была дочь удалившегося от дел банкира, которая имела на своем счету пару опубликованных романов. Бьюти взяла на себя труд познакомиться с ней и пригласить ее на обед, а затем оставить ее наедине с Ланни. После мать сокрушалась, узнав, что романы были так называемым потоком сознания, которые Ланни счёл верхом пустоты и признаком снижения жизнеспособности паразитических классов. Сделав несколько тщетных усилий, чтобы найти линию разговора, Ланни пригласил даму играть в крокет!

Но был кто-то в Лондоне, с кем он знал, как говорить. Это была Розмэри, графиня Сэндхэйвен. И, когда он думал о ней, то чувствовал, как по нему бегут мурашки. Он жил без любви почти год и теперь снова начинал смотреть на женщин и думать о них. Современная любовь является сложным изобретением, и немногие знали это лучше, чем неправильный потомок Бэддов. Он вошёл в возраст, когда начинают подсчитывать стоимость. Не в деньгах, этот вопрос на повестке не стоял. На Ривьере был избыток дам по любой цене от десяти франков до десяти тысяч. Многие из самых благородных, тех, кого встречаешь в светском обществе. Цены не указываются, но прежде чем уйти, надо оставить надлежащую сумму на каминной полке. А как узнать надлежащую сумму, это всё равно, как, сколько денег передать дворецкому после проведения недели в доме друга.

Ланни беспокоили эмоциональные затруднения, интеллектуальные и социальные обязательства, которые придётся брать. Больше нельзя будет оставаться дома, и читать или играть на пианино. Надо водить даму в казино и кабаре. Если она будет спортивной, придётся играть с ней в теннис. Хотя играть с Джерри Пендлтоном было интереснее и приятнее. Если попытаться улизнуть на машине с Раулем Пальма, она будет уверена, что это другая женщина, и отплатит с другим мужчиной. Если посетить Париж, или Лондон, или Берлин, то она захочет сопровождать. И тогда можно ожидать объявления о предстоящем бракосочетании в газетах!

Но с Розмэри все было бы просто. Розмэри была страстной, но в то же время она была спокойной. Она принимала вещи легко, в том числе и в любви, и может быть, так и надо, чтобы избежать неприятностей. Социальное положение Розмэри было таково, что никто не мог её обидеть. Для Ланни она была хорошей компанией, она будет молчать и разрешит ему говорить, и в него не будут заталкивать никакие её идеи. Действительно приятная возлюбленная. Он убедился в этом, когда ему было шестнадцать лет, и опять десять лет спустя, и вот колесо фортуны ещё раз повернулось! Он послал телеграмму: «Могу ли я приехать в гости?» Она ответила: «Буду рада». Она поехала в Лондон, чтобы подготовить место. Ланни никогда не забудет первый раз, когда на город падали бомбы. Он все еще хранил осколок бомбы, как воспоминания о belle nuit d’amour.

Но были осложнения, даже при этих условиях. Берти может возмутиться. Розмэри никогда не могла быть уверенной, что ее муж будет вести себя в соответствии с современными стандартами аристократизма. А Ланни должен был думать о маленькой Фрэнсис и своих правах на нее. Он не мог поставить себя в невыгодное положение в любом споре, который мог возникнуть с Ирмой по поводу опеки над ребенком. Наконец, было его желание принести себя в жертву ради дела, и светская интрижка вызовет у него призрение. Отсюда возникал вопрос, что он должен найти женщину, которая сотрудничала бы с ним в борьбе против фашизма. Он сразу начал думать о Труди. Что она делает, и как жить с ней, и будет ли в его силах сделать ее счастливой?

Когда пришло время для отъезда Бьюти, она не захотела оставить сына одного в Бьенвеню. Её нельзя было убедить, что плавание, парусный спорт и рыбалка с бывшим учителем будет достойным времяпровождением. Она попросила его отвезти её в Лондон, и он понял, что это означало. Его привезут в Блюграсс, загородное имение Марджи, а через пару дней там появятся приглашенные на чай, обед или ужин очаровательные барышни.

Ланни не смог отказать матери, и они тронулись и провели пару ночей и день с Эмили в поместье Буковый лес. Это произошло в начале июня в день, когда Леон Блюм стал премьером Французской Республики, красный день календаря Ланни. Он мог говорить откровенно с Эмили об этом, и он сказал ей, среди прочего, что он только что получил письмо от Курта Мейснера. Тот собирался прибыть в Париж на нескольких недель. Ланни считал своим долгом предупредить Эмили, в строжайшем секрете, о своих подозрениях относительно целей Курта. Если salonnière была не против развлекать нацистского агента, то это был ее выбор, но Ланни не хотел, чтобы она делала это с мыслью, что содействует международному взаимопониманию или искусству музыки.

Ланни рассказал о Форресте Квадратте, который играл ту же роль в Штатах. Немцы раскинули свои сети по всему миру, и был ли это изысканный и тонкий художник, скромная кухонная прислуга, или грузчик с мозолистыми руками в доках, вся их работа была тщательно продумана и выполнялась с фанатичной преданностью. Бьюти получил письмо от своей дочери, которая уже охотно устроилась на неопределенный срок в Шор Эйкрс. Витторио стал близким другом Квадратта, и Ланни заметил: «Это, без сомнения, в соответствии с приказом. Следствие встречи Риббентропа и Чиано». Для Бьюти Бэдд это было признаком патологического состояния ума сына. Чуткая Эмили не сказала, что она думала, но обещала уважать доверие подруги.

Ланни доставил мать в Блюграсс, но улизнул от очаровательных барышень. В Лондоне у него были дела, надо было разобраться с парой картин и собрать кое-какие деньги. Затем он отправился в «Плёс» и провел несколько дней с Риком. Они покатались на лодке по Темзе и согласились, что состояние Европы было очень плохое. Ланни рассказал все новости, которые собрал. И это было услугой инвалиду, который мог только сидеть за машинкой и настучать статью, которая дойдёт до тысячи и, возможно, сотни тысяч читателей. Это был способ функционирования и защиты демократии. Они оба согласились о первостепенной важности гласности.

Ланни рассказал своему лучшему другу о состоянии своего сердца. Ирма ушла из его мыслей. Её место заняла Розмэри. Не было ни дня, ни ночи, чтобы он не думал о ней. Его постоянно тянуло позвонить ей и увидеть ее. Он был уверен, что они возобновят свои старые отношения почти без предварительных переговоров.

Рик сказал: «Из этого ничего не выйдет, Ланни. Ты пробовал, и это ни к чему не привело».

«Зато нам было хорошо», — ответил он.

— Я знаю, но ты не можешь всегда ходить вокруг да около. Ты знаешь, что она никогда не оставит Берти, если её не вынудят. Она любит свой большой замок и свой титул, и все, что это приносит ей. Тебе не на что надеяться, кроме как быть вечным любовником.

— Мне жестоко не везёт, я выбираю неправильных девушек.

— Ты выбираешь не там. Вступи в социалистическую ячейку, и там встретишь женщин другого сорта.

— Я не могу, Рик, потому что я запятнал себя и растерял все свои связи.

Среди приглашённых в этот день в «Плёс» был молодой профессор из Университета Лондона. И это Рик прокомментировал так: «Вот то место, где можно встретиться с женщинами, которые заинтересованы в наших идеях. Прочти там пару лекций, и вокруг тебя их соберётся целый рой».

Ланни не мог удержаться от смеха. — «Я и лекции в университете? Когда у меня нет вообще никакого образования?»

— Они часто приглашают специалистов по необычным предметам. Можно поучительно рассказать о создании больших коллекций произведений искусства в Америке. Поделись с ними своим опытом, и за тобой последует десяток начинающих художественных экспертов.

Ланни не считал, что это так заманчиво. Он не хотел десяток, а только одну с нежной улыбкой Моны Лизы, с тяжелыми гладкими волосами цвета соломы и выражением Минервы, богини мудрости. Розмэри сделала эти вещи желанными для него в детстве, и чары до сих пор не рассеялись.

«Но ты не можешь сделать это!» — воскликнул Рик. — «На самом деле, старина, это будет позорно. Это только снова отвлечет тебя от движения. Это ничего не добавит к твоей жизни, а ты можешь чертовски запутаться».

И это решило всё. Ланни не мог ничего делать, что Рик считал позорным. В вопросах социалистической этики и английского хорошего тона Рик всегда был авторитетом. Теперь более молодой собеседник ответил: «Я полагаю, мне лучше уехать из Англии на некоторое время. Рауль просил меня поехать в Испанию, и, возможно, это будет моя следующая работа».

«Хорошо!» — воскликнул сын баронета. Затем он добавил: «Но не привези оттуда андалузскую сеньориту!»

Ланни заехал обратно к Марджи, чтобы попрощаться с матерью. Из вежливости ему пришлось остаться на пару дней и встретиться, по крайней мере, с одной очаровательной молодой леди. Находясь в весьма влюбчивом настроении, он попал сразу под ее чары. Но когда он начал говорить с ней о мировых событиях, то решил, что лучше завести канарейку. Он был рад, когда пришло письмо от клиента со Среднего Запада с просьбой о представительной работе Грёза, чтобы добавить её к французской коллекции. Воспользовавшись своей картотекой, которую всегда возил в своей машине, Ланни нашёл портрет женщины, который видел в Женеве более десяти лет назад, принимая участие в одном из заседаний Лиги. «Прекрасный и сентиментальный», — были слова, которые он записал, и цена была шестнадцать тысяч долларов. Теперь он телеграфировал в Женеву, чтобы узнать, доступна ли картина была по-прежнему, и ответ пришел: «Да». Он телеграфировал своему клиенту, предложив ему эту работу. И снова он получил еще одно «Да». Так появился изящный способ побега от Марджи и Бьюти, которые хотели вывести перед ним больше кобылок. Марджи из Кентукки разводила чистокровных лошадей, чтобы не тосковать по дому. Так Ланни пришел к идее сравнения брачного рынка и конной ярмарки.

Чудесный способ зарабатывать деньги, катаясь на автомобиле в высоких Альпах в июне! Ланни пересек Рейн в Страсбурге, городе ужасных воспоминаний для него. На этом мосту нацисты передали ему изломанное тело Фредди Робина. Теперь они не пригласят его осмотреть укрепления, которые они торопятся завершить. Но он прибыл ночью и наблюдал вспышки электросварки на сооружениях вдоль всей реки и слышал скрежет и рев больших машин. Прошло только чуть больше трёх месяцев с тех пор, как Гитлер ввёл туда свои войска. Но он уже сделал столько, сколько не сделали французы на своей стороне за много лет. Такова была немецкая эффективность, и трагедия, которой не видно конца!

Снежные пики становились розовыми на рассвете и при заходе солнца, а в сумерках превращались в фиолетовые. Громадное озеро было бордово синим, лебеди и экскурсионные катера выделялись белыми, а платаны и каштаны ярко зелеными. Ланни думал, не в первый раз, что ему нравилась любая панорама, но только человек был мерзок. Великолепный новый дворец Лиги Наций был почти завершен. И редко история ухитрилась продемонстрировать больше иронии. Это было, как если бы монарх построил себе пышное место увеселений, и, как только оно было построено, его внесли туда в гробу и замуровали.

Легионы дуче вошли маршем в Аддис-Абебу, и Лига ничего не смогла сделать, как склонить голову в поражении. Когда Ланни прибыл в старый город Кальвина, государственные деятели мира собрались на специальное заседание Ассамблеи, на котором они будут потворствовать преступлению, снимая санкции. Ланни Бэдд, который присутствовал при рождении Лиги, может теперь стать свидетелем её похорон. Сама мысль об этом сделала его больным. Он мог представить себе банальное лицемерие британских тори, и неубедительное заявление бедного Блюма о разоружении и коллективной безопасности. Плач о мире, в то время как внизу в долинах нацистские трудовые батальоны работали день и ночь, готовясь к войне. В душе любителя публициста не осталось ни малейшего следа того наивного энтузиазма, который охватывал его на десяти международных встречах и заставлял его перемещаться туда и сюда вместе толпами, глядя на государственных деятелей в цилиндрах и сюртуках и слушать их обещания о разоружении и коллективной безопасности.

Ланни был здесь для покупки картины. Он осмотрел её и телеграфировал своему клиенту её описание и мнение, что она стоит своей цены. Два дня спустя деньги для него были в банке, он заплатил их, получил расписку в двух экземплярах и попросил снести картину в свою машину. А затем всё пошло по накатанной стезе: её упаковывают, страхуют и отправляют. Это все. Теперь вниз в долину Роны, а через Бург в Париж. Маршрут, по которому он возил Мари де Брюин, прежде чем он достаточно повзрослел. Воспоминания Ланни о дорогах в Европе были связаны с любовью и поисками удовольствий, с деланьем денег, политической борьбой и дипломатическим торгом, войной и бегством от неё, страданиями, страхом и ненавистью. Вкратце, душа Ланни Бэдда была душой этого старого континента.

Большую часть пути он думал о Труди, и решил, что будет говорить с ней о любви. Она была умной и просвещённой женщиной. Она будет знать, что было у него на сердце, и они могли говорить откровенно о том, что означало бы это для них обоих. Он прибыл в вечером и поехал прямо к ней.

Наступило лето, был теплый вечер. Весь Париж, который из-за бедности не смог выехать за город, сидел на своём пороге или бродил в поисках прохлады. Ланни до приезда дал телеграмму, и Труди ждала его в своей студии. Он предложил проехаться на автомобиле. Нет, он не устал, он привык к дальним поездкам. Он повёз ее в Булонский лес и усадил под вентилятор. Он рассказал ей о Монблане на закате, и о лебедях на озере Леман и о степенном старом протестантском городе часовщиков и ростовщиков. Они делали деньги на Лиге, используя её в качестве туристической приманки, но мало доверяли её деятельности. Каждый человек в этой горной стране был снайпером, их свобода более четырех сотен лет зависела от их умения целиться, и они не боялись доверять своему населению оружие. Сейчас они выполняли подробный план хранения пшеницы и других продуктов питания в огромных кессонах, опускаемых на дно их озер, где пища будет храниться при низких температурах на случай, если нацисты или фашисты пойдут искать проход через горные перевалы. Швейцарцы затруднят им сделать это, насколько это возможно.

Труди рассказала о том, что она делает, насколько ей позволяет осторожность. Ланни рассказал об Англии, и том, что Рик думает о ситуации в мире. Он отдал ей деньги, которые он смог выделить. Затем, по внезапному наитию, он решил, что она, возможно, хотела бы услышать о Розмэри, не по имени, а как своего рода историю, которой интересуется каждая женщина в мире. Он не рассказывал ей о своих искушениях, но только то, что его старая жизнь манила его, а он хотел избавиться от неё. Он рассказал о своей матери и Марджи, и об их интригах, в том числе о леди с «потоком сознания». Вообще у Труди могло сложиться впечатление, что он был молодым джентльменом с широким диапазоном выбора в области любовных отношений, но она не могла не понять, зачем он говорил о таких вопросах с ней.

Труди отнеслась к проблеме с тактом, который получил бы одобрение даже у Бьюти Бэдд. Она начала рассказывать ему о своей жизни с Люди. Как они встретились в художественной школе и ходили на экскурсии в летнее время и купались в озерах. Ее родители были против брака, потому что Люди был рабочий парень, который сам выбрал свой собственный путь, став студентом и коммерческим художником, в то время как родители Труди были из государственных служащих. Он был добрым и умным, но очень зависел от нее, и её мучила его трагическая судьба. Она просто не могла заставить себя поверить, что он был мертв, но видела, как он возвращается к ней, в состоянии, как Фредди Робин, и она должна ухаживать за ним.

Ланни увидел, что она щадила его смущение. Она не могла предложить ничего хорошего, чтобы помочь ему найти жену, как хотели это сделать старые дамы. Вероятно, она не знала никого подходящего здесь, в чужой земле. Но она сказала, что Рик был прав, он должен встречаться с женщинами собственного образа мышления и не поддаваться чарам паразитических классов, которые, очевидно, все еще воздействовали за него. — «Эти женщины очень красивы, Ланни, но сохранить свою красоту занимает очень много времени и усилий, и не оставляет ничего для развития их мышления». Труди была решительно сурова в том, что она сказала, хотя вроде и по-матерински.

Ланни согласился. Она была права, и именно поэтому он был сейчас на пути к Бьенвеню вместо Лондона. Возможно, он найдёт там ожидавшую его почту, открывающую рынок для испанских картин. Если это так, он бы съездил с Раулем Пальма и заработал больше денег на дело. Он не повторит едкое замечание Рика об андалузской сеньорите!

Глава девятнадцатая. Где гибнет человек[134]

На холмах Ниццы в районе, известном как Калифорния, довольно роскошную виллу сняла испанская дама. Сеньора Вильярреал, так ее звали, вдова, принадлежала сразу двум старым помещичьим семьям. Когда Ланни прибыл в Бьенвеню, местная газета отметила этот факт, и пару дней спустя он получил записку от этой дамы, напомнившей ему, что он был представлен ей в доме баронессы де ла Туретт. Теперь Сеньора приглашала мсьё Бэдда к чаю на беседу, представляющую обоюдный интерес.

Статная смуглая дама с юга Испании выглядела, как и многие, имевшие мавританскую кровь. С ней были две прекрасных дочери на выданье, с бархатистым цветом лица и длинными ресницами. Они пили чай и краснели, когда Ланни обращался к ним. Они заставили его вспомнить двух дочерей герцогини Захарова, встречи с которым он удостоился в дни мирной конференции, когда оружейный король пытался завербовать молодого секретаря-переводчика в свой отдел разведки. Ненадолго Ланни задумался, неужели существование города Рино в штате Невада стало известным в Севилье, если американизированная испанская дама была готова представить своих дочерей на рассмотрение мужчине, который еще не был юридически разведён с женой!

Но нет; Испания оставалась крепостью приличия и девичьей добродетели. Две краснеющих барышни удалились, а мать приступил к демонстрации, что это был бизнес, а не ярмарка невест. Она сослалась на беспорядки, которые охватили ее родную страну. Крестьяне глупо отказались платить арендную плату и стали безвозмездно пользоваться урожаем. Гражданскую гвардию лишь с трудом убедили стрелять в них. Ланни сообщил хозяйке, что он слыхал эту злую новость, и может понять финансовые затруднения, причиной которых она могла стать. — «С двумя такими прекрасными дочерьми вам было бы трудно снизить уровень жизни». Сеньора оценила эту простую манеру разговора и без дальнейших задержек объяснила, что в особняке в одном из ее имений находятся прекрасные картины. Услышав, что Ланни был экспертом в этой области, она подумала, что он сможет оценить их и, возможно, ссудить ей немного денег под них.

Это не было новым опытом для мужа наследницы и потомка Бэддов. Он любезно объяснил, что собственных денег у него мало. То, что он зарабатывает, он быстро тратит, из-за своего расточительного нрава. Он также не знает никого, кто мог бы ссудить деньги под залог картин. Это достаточно хлопотное дело, ибо картины должны быть переданы в распоряжение кредитора, или, во всяком случае, в условное депонирование. Упаковка, отправка, хранение и страхование сделает всю операцию дороже. Лучше для Сеньоры выбрать одну или две работы, которые она ценит меньше, установить цену на них и поручить Ланни попытаться избавиться от них. Эта услуга ей ничего не будет стоить.

Сеньора ответила, что картины являются фамильными реликвиями и частью наследства дочерей. Ей действительно будет трудно с ними расстаться. Само собой разумеется, это была старая песня. Все grandes dames так говорили, и нужно было быть специалистом и обладать временем, чтобы убедиться, насколько это соответствует действительности. Делать было нечего, кроме как начать терпеливую осаду, требующую столько времени Ланни и его дипломатического искусства, сколько потребовалось бы, если бы он захотел заняться любовью с этой дамой. Он должен быть воплощением вежливости и доброты, но в то же время, надменности, присущей вдовам вельмож. Он должен дать понять, что его профессия является одной из самых уважаемых, и что у него есть жесткие принципы. Кроме того, он должен был довести до её сведения, что американские миллионеры были отнюдь не «простофилями», а, напротив, умными и изворотливыми деловыми людьми. Они всегда хотят знать, что они покупают, и становятся постоянными клиентами только в том случае, если они будут удовлетворены, когда получат то, что им было представлено.

Сеньора Вильярреал описала свои сокровища: голову работы Антониса Мора, которая, по её свидетельству, была подлинной. Очень живой Лукас, сцена урожая кисти Соролья и три работы Сулоага, при упоминании которых она стала красноречивой. Кроме того были несколько французских работ, в том числе, к удивлению Ланни, Дэтаз, которого она приобрела у дилера в Каннах двадцать пять лет назад. Ланни заверил леди, что все работы отвечают стандартам и могут быть проданы по справедливым ценам. Он заметил, что новое испанское правительство приняло постановление, аналогичное итальянскому, запрещающее вывоз национальных сокровищ искусства. Он не знает, насколько строго оно выполняется, но Сеньора уверила, что нет необходимости принимать его слишком серьезно, потому что те, кто имеет авторитет в Севилье, были среди ее друзей.

По ее настоятельной просьбе он сделал оценку, сколько может принести каждое из произведений. Она заявила ему, что его цифры были гораздо меньше, чем ей говорили о стоимости её картин. Он ответил, что те, кто делают такие замечания, как правило, не занимаются поиском покупателей предметов искусства. — «Необходимо иметь в виду, что имел место мировой финансовый кризис, и я сомневаюсь, если старые мастера когда-либо снова будут стоить то, что они стоили до 1929 года. По крайней мере, не на протяжении вашей жизни или моей».

Так он говорил плавно и убедительно, как учил его Золтан. И, в конце концов, он обнаружил, что Сеньора была не настолько глубоко привязана к своим реликвиям, как она хотела его убедить. Она хотела, чтобы он отправился в ее имение и назначил бы справедливую цену, по меньшей мере, двум из ее картин. Она передала ему записку своему управляющему, поручив ему разрешить сеньору Бэдду изучить коллекцию так тщательно, как он пожелает.

Так что теперь Ланни не мог больше откладывать поездку в Испанию. Он направился сразу в школу и рассказал обо всём Раулю, который был в восторге и готов ехать незамедлительно. Не так давно директор школы женился на одной из ёё выпускниц, компетентной арлезианке, которая в его отсутствие позаботится обо всём. Ланни решил, что они тронутся утром и пошел домой писать письма, телеграммы и паковать чемоданы. Это был старый и знакомый вид забавы. В любое время, когда наступала скука, или уныние, или подозрение, что печень работает не должным образом, можно было бросить свои вещи в сумки, убедиться, что автомобиль заправлен топливом, маслом и водой, и отправиться в какую-то новую часть старой Европы.

Испанский интеллектуал был отличным спутником. Он был неиспорчен и благодарен за малейшее одолжение. Он был горячим сторонником дела Ланни. И кстати считал, что сам Ланни был самым замечательным человеком. Что, безусловно, не мешало удовольствию ехать вместе с ним. В их паспорта были должным образом проставлены визы, а в кошельке Ланни у них было достаточно денег. Они собирались расслабиться, делать остановки, где захотят, осматривать дворцы и соборы, и, прежде всего, познакомиться с людьми Испании.

Эта земля древних тираний теперь стала безопасным местом для Рауля Пальмы. Левые беженцы толпами устремились домой, встречая правых беженцев, покидавших страну. Ланни объяснил, что их поездка должна носить неполитический характер, потому что у него были письма владельцев частных коллекций, и он не должен давать повод для подозрений. «Тем не менее», — добавил он, — «мы можем использовать наши глаза и уши».

Сначала в Барселону, а затем в Валенсию и Севилью, а оттуда до Мадрида: таков был маршрут. Ланни обещал, что они заедут в маленькую деревню, где рос Рауль, сын скромного школьного учителя, который был застрелен «при попытке к бегству», после того, как был арестован за протест против марокканской войны. У Рауля был старший брат, который плавал в Аргентину в качестве матроса и недавно вернулся к себе домой. Рауль рассказал о своем детстве и унизительной нищете, в которой существовала его семья. Он был стройный и несколько низкорослый человек с тонкими чертами лица, которыми так восхищался Ланни. Возможно, это было связано с тем, что в детстве Рауль всегда был голоден. Сила чувств, заставлявшие его ноздри дрожать при рассказах, была вызвана избиениями крестьян, которые он наблюдал, совершенными гражданской гвардией, строгой и жестокой вооруженной силой, которая верой и правдой служила землевладельцам. Хозяева называли их la Benemérita.

Но все, что было в прошлом, в настоящее время изменилось. По крайней мере, Рауль надеялся на это. Он хотел немедленных изменений без задержки, и обнаружил, что его желания трудно согласуются с понятием Ланни, что политики должны были иметь время, чтобы самим усесться в седлах, прежде чем начать ездить. Люди, которым хорошо платят за их время, могли позволить себе не напрягаться, но безземельные земледельцы, у которых не было хлеба для детей, ждали немедленной помощи, и если они её не получат, то прибегнут к прямому действию. Ланни с улыбкой заметил: «В соответствии с марксистскими принципами, я тоже за прямые действия. Они выведут старых мастеров на рынок!»

Испанию узнаешь сразу при въезде, потому что дороги становятся беднее, как и люди, идущие по их обочинам. Два социолога-любителя приступили сразу к обсуждению причин. Рауль, рационалист, заявил, что причиной была католическая церковь, которая держала массы с завязанными глазами в цепях суеверий. Рауль, марксист, добавил, что церковь была одним из крупных землевладельцев и банкиров Испании. При монархии иезуиты владели Государственным аграрным банком со многими отделениями, и когда крестьянин просил кредит на финансирование своего урожая, то его не спрашивали, насколько он был честен и трудолюбив, а спрашивали, был ли он республиканцем или социалистом. Четыре года назад иезуиты были юридически распущены. После чего они передали свои авуары фиктивным владельцам, которые придерживаются той же старой системы.

Ланни, кто считал, что Маркс был бесспорной истиной, но не единственной, отметил, что манерой поведения цивилизованного человечества было оголять холмы и берега рек от деревьев, которым природа предназначила расти там. Таким образом, верхний слой почвы был смыт, и там не стало ничего, что могло бы удержать воду. Наводнения приходили весной, а засухи летом. Чем старше становилась цивилизация, тем больше это можно наблюдать: в Китае, на Ближнем Востоке, в древних империях, располагавшихся вокруг Средиземного моря. Тот же самый процесс происходит в Соединенных Штатах. И в конце будут голые холмы и пустыни с населением, цепляющимся за жизнь среди скал и умирающим от голода.

Законченный марксист сказал: «Возможно. Но есть ли какая-нибудь причина для разрешения одному герцогу владеть ста тысячами гектаров земли, независимо от её качества?»

Ланни сказал: «Это может быть преимуществом, если он будет применять методы современной науки к восстановлению земли и получению максимальной её производительности».

«Но он этого не делает!» — воскликнул другой. — «Он поручает землю надсмотрщикам, которые сдают её в аренду и думают только о том, как выжать каждую песету из крестьян и чем их пнуть, когда они не успевают. Герцог приезжает в Канны, чтобы играть в баккара и поло и стрелять голубей».

«Я полагаю, что удостоен чести быть знакомым с одним из них», — улыбнулся американец. — «Я полностью в пользу новых аграрных законов». Эти законы ограничивают количество земли, которым может владеть одно лицо, передавая излишки крестьянам, компенсируя владельцам, и позволяя крестьянам платить государству из своих урожаев.

«Помещики сумеют обмануть этот закон», — сказал Рауль. — «Они передадут по договору дарения части своей земли своим сыновьям, дочерям и другим родственникам, которым они могут доверять. И, таким образом они покажут, что не владеют большим количеством земли».

Ланни позабавило, видя, что его друг забыл, из какого источника он получил эту информацию. Ланни не напомнил ему, но сказал: «Там должен быть налог на всю расчетную арендную плату за всю землю. Что должно положить конец спекуляции и сделать землю доступной для тех, кто готов её обрабатывать».

Они въехали в Барселону, которая была, по заявлению Рауля, наименее испанским из всех городов Испании. Это был большой порт, возможно, такой же, как Марсель. Ланни наблюдал много раз ранее, как современная техника и коммерция ставят свою печать на все доступные части земли. Здесь были те же корабли, те же трамваи и автомобили, те же моды для всех, кто мог себе это позволить, те же всемирно рекламируемые товары.

Они припарковали машину и пошли вниз по Рамбла, широкому, усаженному деревьями бульвару, который проходил по старому городу. Его оживляли продавцы цветов и клеток с певчими птицами. Посетители с деньгами в их кошельках могли купить товары из любого крупного порта земли. Они могли бы посмотреть фильм об американской наследнице, сбежавшей из дома отца и вышедшей замуж за красивого молодого механика гаража, или об американском газетном репортере, который обставил полицию и победил целую банду гангстеров сам. Из этих фильмов барселонцы могли узнать о сотнях различных устройств, от паровых катков до зажигалок, и если бы они поискали, то смогли бы найти большинство этих устройств в продаже в своем городе. В киоске на углу они могли приобрести газету и узнать о событиях, которые произошли несколько часов назад в Нью-Йорке или в Сингапуре. Если они захотели бы попасть в эти места, и имели бы деньги, то это можно было бы организовать в течение нескольких минут. Если они захотели бы попасть туда быстро, система авиасообщений уже действовала с Сингапуром, а с Нью-Йорком уже была в процессе завершения.

Но Ланни туда не хотел. Он хотел увидеть Испанию. Они ушли с бульваров и пошли вниз в сторону доков, в район с именем Барселонета. Там они нашли кафе на берегу, посещаемое рабочими. Голые деревянные столы и опилки на полу, табачный дым в воздухе, и каракатицы, обжаренные в оливковом масле. Такое меню тоже могло бы быть в Марселе, Генуе или Неаполе, портах, в которых Ланни ужинал с любопытством и удовольствием.

Двое мужчин, одетых, как они, не могли не привлечь внимания. Extranjeros, естественно. de dónde bueno? Крепкий, небритый рабочий через стол вежливо задал этот вопрос, и когда он услышал волшебное слово americano, то понял, что он наступил великий момент. Он был в кино, ну, много, много раз, и знал все об этой стране чудес. Также у него был кузен в Сан-Франциско, и может быть, сеньор знает его? Ему было не так легко общаться, потому что он был каталонец и говорил только немного по-испански. Но это продолжалось не долго. Докер из Мурсии с тяжелыми черными усами и в красной рубашке перешел с соседнего стола, чтобы помочь. «Él es americano», — облетело всё кафе. И всем захотелось послушать. Закончив есть свой рис с сосисками или треску с помидорами, они вместо того, чтобы идти по своим делам, собрались вокруг стола. Ланни заказал дополнительную бутылку красного вина, а потом еще, и вскоре разговор пошёл свободно.

Без малейших колебаний они рассказывали о политических делах в Каталонии. Революция идет полным ходом, и она началась с предоставлением права говорить, что хочешь, и стучать по столу, говоря это. В каждой группе этих рабочих и рыбаков был кто-то, кто недавно освободился из тюрьмы, и использовал это право. Большинство из них были анархисты. Все они являлись членами профсоюзов синдикалистского толка. Правительство нужно было убрать в сторону, и профсоюзы должны были взять под контроль промышленность и управлять ею. Это была не теория, а прямое наблюдение за политиками и за тем, что они делали, когда их избрали, или вернее за тем, что они не сделали. Al hacer puñeta[135] с ними! Здесь они были у власти в течение четырех месяцев, и что они сделали, кроме говорильни? При таком раскладе, сколько жизней потребуется, чтобы убрать patrones и выдвинуть trabajadores?

Нет большего заблуждения в мире, что рабочие могут изменить своё положение путем опускания куска бумаги в урну! «Мы не будем делать это», — сказал каталонец, который начал разговор и застрял в кресле в пределах досягаемости бутылки вина. «Мне самому заплатили пятьдесят песет за исполнение гражданского долга. Агент C.E.D.A. заплатил мне деньги, чтобы я проголосовал за них, а я взял деньги и проголосовал за республиканцев». Был смех и аплодисменты, и Ланни сделал вывод, что здесь был открыт новый метод экспроприации экспроприаторов. Так как его исследования находили такие же методы в стране первых колонистов, то он был не слишком сильно потрясен.

Эта поездка принесла Раулю Пальме новый опыт останавливаться в самом дорогом отеле в каждом городе или городке. И не потому, что Ланни привык так делать это, и не потому, что они хотели обезопасить себя от насекомых в этих местах. Причина была в том, что могут подумать о них клиенты. Создание картин было искусством, а их продажа была изобретательностью. Ланни рассказал, как вся его карьера началась со случайной встречи с женой питтсбургского производителя зеркального стекла в одном из отелей класса люкс в Лондоне. Для того, чтобы чувствовать себя комфортно в таких местах, надо иметь правильную одежду. И это относится также к сопровождающему секретарю или переводчику. Так, прежде чем заехать в отель Ритц, Рауль был доставлен в магазин, где его снабдили рубашками, галстуками и тремя костюмами из белой чесучи, чтобы он не обливался потом в жару в середине испанского лета. «Не дайте всему этому развратить вас», — сказал с усмешкой хозяин. А испанец со всей серьезностью ответил, что он не позволит. Он ненавидел всё это с истинным пролетарским жаром. Но Ланни наблюдал отношение многих учеников школы к обычаям праздного класса, и это было, как с чудовищем порока: «Чудовищен порок на первый взгляд, И кажется, он источает яд, Но приглядишься, и пройдет боязнь, Останется сердечная приязнь,»[136]

Они собирались утром по предварительному уговору навестить богатого отошедшего от дел судовладельца. Много лет назад, во время посещения Канн, этот джентльмен купил через Ланни Святую Деву кисти одного из незначительных итальянских художников. Теперь эксперт, делая ему любезность, спросил, что был бы рад увидеть его коллекцию. Сеньор Аменголь мог захотеть избавиться от какой-либо своей картины, или он мог что-нибудь знать о работе Лукаса, принадлежащей сеньоре Вильярреал, кто мог сказать? Рауль был не нужен, потому что старый джентльмен хорошо говорил по-французски. Но Ланни объяснил, что секретарь производит впечатление, и Раулю будет невредно узнать о нравах, костюмах и внутреннем убранстве буржуазии Каталонии. Рауль должен вежливо кланяться, часто улыбаться и внимательно слушать, но ему не запрещалось думать все, что ему заблагорассудится.

Они въехали в пригород, и на холме в большой вилле встретили розового полного джентльмена, который мог служить моделью представителя эксплуататорских классов для любого карикатуриста. Но он был любезен и экспансивен, и, видимо, понял, что американский эксперт по искусству был влиятельным персонажем. Он был так доволен оценкой Ланни своей коллекции, что пригласил их на обед. Он выставил свои лучшие блюда и вина и заставлял своих гостей их есть и пить с тем же пылом, с каким их пил и ел сам. Весь обед он развлекал их наиболее мрачной оценкой состояния родной земли, в будущем которой он не видел ни проблеска надежды. Это была другая сторона картины, которую они получили накануне вечером. Пожилой работодатель передал бизнес своим сыновьям, но по-прежнему нес ответственность в душе. Он отругал imbéciles, которые без образования и абсолютным незнанием финансов и торговли собираются диктовать своим работодателям, как вести бизнес, и какую заработную плату платить. Он бушевал еще более яростно на тех canallas коммунистов и других красных, приехавших из-за границы и подстрекавших рабочих к недовольству и бунту против их законных хозяев.

Сеньор Аменголь объяснил, что мрачность его настроения была вызвана требованием профсоюза стивидоров повысить заработную плату и тем, что они имели поддержку политиков в правительстве. Когда Ланни тактично спросил, есть ли возможность смещения этого левого правительства, то судовладелец не высказал никакой надежды, по крайней мере, когда речь идёт о Каталонии. Он заявил красные будут жечь и убивать из-за слепой ненависти к богатым. Далёкий от всякой мысли о покупке новых картин, старый джентльмен собирался паковать те, которые имел, и пытаться переправить их через границу в более цивилизованную Францию. «Но во Франции в настоящее время также есть левое правительство», — заметил Ланни. Сеньор, по-видимому, не услышал это, и его круглое лицо опустилось ниже. В течение минуты или двух он забыл о смеси курицы, риса и красного перца, которые лежали на блюде перед ним.

На протяжении всего приема пищи Рауль Пальма не сказал ни слова, за правильное поведение его почтили приглашением сесть со своими хозяевами. Ланни направлял разговор таким образом, чтобы вытянуть побольше из старого буржуя, и усмехаясь про себя, знал, как его друг будет разрываться от гнева. «Ah, le sale cochon!» — воскликнул Рауль, когда они оставили виллу на безопасном расстоянии позади. — «Он жрал за десятерых, а вы видели, как оборванные, полуголодные малыши на улицах выпрашивали у нас сентаво!»

Прогуливаясь в одном из парков Барселоны, они натолкнулись на зрелище, вид которого восстановил надежды Рауля на пролетариат этого города. Под раскидистым дубом был небольшой помост, а перед ним полдюжины скамеек. На помосте стоял высокий худой мужчина среднего возраста в темных очках от яркого солнца, а на скамейках сидел десяток или более тощих и рваных беспризорников. Они учил их читать, чтобы они могли в дальнейшем сумели прочитать социалистические газеты, листовки и манифесты и узнать, как эксплуатировали их родителей. По крайней мере, так казалось Раулю, и он захотел остаться и услышать каждое слово, а потом поговорить с учителем и узнать были ли школы на открытом воздухе обычным делом и как давно они были созданы.

Ланни, в то же время, пошел посмотреть Барселонский собор, мрачный, таинственный и великолепный с его витражами пятнадцатого века. Впоследствии он скажет, что собирается в каждом городе внимательно изучать религиозное искусство, а Рауль пусть ищет школы и собирает данные для отправки домой и использования их в серии статей для социалистической прессы. Компромисс, Рауль абсолютно не испытывал ни малейшего интереса к бесконечно размноженным мадоннам или бесконечно распятым Христам, хотя он был первоклассным ценителем и мог указать на детали техники. Молодой человек больше ценил реалистическое искусство, особенно когда речь шла об униженных и бедных. Но католическое искусство было одним из проклятий Испании, которое только превосходили в своём злом воздействии католическое образование, католическая политика, католическое землепользование и банковская деятельность.

Автомобиль прибыл в Валенсию, очень старый город синих, белых и золотых крыш и куполов, что заставило Ланни вспомнить Константинополь и другие города Леванта. Здесь были старые римские руины, к каким он привык на Мысе Антиб, и современные здания, построенные из древних камней. Это был город Сида, героя войн с маврами, о которых Ланни читал много в детстве. Теперь здесь выросли целые отрасли промышленности, разместившиеся, в основном, в старых зданиях, слабо к ним приспособленных. Рабочие ютились в переполненных многоквартирных домах, по несколько человек в одной комнате. За городом росли рощи оливок и апельсинов и бесчисленное количество чрезвычайно высоких пальм. Это была самая плодородная часть Испании, где земля была несправедливо поделена. Крестьянские дома были примитивными, но люди казались хорошо накормленными. Они были довольно коренастыми и носили blusa, холстяную рубашку, почти всегда черную.

Искусствовед получил письмо от Эмили Чэттерсворт к её старой школьной подруге, которая вышла замуж за испанского помещика в этом районе. У неё было несколько прекрасных картин. Так как не было никакой необходимости в переводчике, Рауль был отправлен изучать образование. Ланни поехал в имение, где его встретила дама старой школы, добрая и симпатичная. Вражда и страдания, которые она видела в стране своего мужа, делали её несчастной. Но она была беспомощна. Муж принимал активное участие в местной C.E.D.A., реакционной политической коалиции, которая только что потерпела поражение, а один из ее сыновей был лидером в Falange, испанской фашистской группировке, финансируемой из Италии, как это делалось и во Франции. Сеньора Артьеда была счастлива увидеть любителя искусства из внешнего мира, но в то же время она не могла говорить откровенно при кратком знакомстве. Она только сказала, что боится кровопролития и выразила сожаление по поводу нежелания идти на компромисс, что было вызвано изъяном врождённого темперамента, обусловленным всей своей долгой и трагической историей.

У неё было несколько красивых французских и испанских произведений искусства. И когда он спросил в своей обычной тактичной манере, готова ли она расстаться с каким-либо из них. Она ответила ему, что это решение принимает её муж. Он может согласиться, потому что времена стали слишком трудными и неопределенными. Как обычно, у неё было смутное представление о том, сколько картины могут стоить, и Ланни пришлось дать прикидочную оценку. Он подготовил список в двух экземплярах её картин со своими оценками, и она пообещала ему дать знать, прежде чем он покинет Валенсию.

Рауль нашёл еще одну школу и завёл знакомство с учительницей, молодой женщиной. Он рассказал ей о школе в Каннах и прелестях обучения взрослых рабочих чтению. Это было похоже на обучение слепых зрению, с той лишь разницей, что этого можно всегда добиться. Тот, кто мог выговорить слово, мог научиться его прочитать. Испанская учительница попросила Рауля поговорить с группой её друзей, и он захотел выяснить у Ланни, насколько это было бы «политично». Ланни пришлось разъяснить ему, что во времена противостояния, как это, разговоры о рабочем образовании почти наверняка дойдут до сведения местных властей и вызовет за ними слежку. Тот факт, что реакционеры потеряли контроль над национальным правительством, ни в коей мере не означает, что Валенсия стала республиканской. Для Рауля оставалось только взять адрес учительницы и отправить ей литературу о школе после того, как они благополучно выедут из страны.

Еще много километров вдоль средиземноморского побережья, потом длинное и трудное путешествие через засушливые горы по разбитым и пыльным дорогам, а затем вниз к долине реки Гвадалквивир. И они прибыли в Севилью. Наиболее испанский из городов, так её называли, что означало узкие улицы и старые белые перенаселенные здания. Здесь находился самый большой собор в стране. Но Ланни обнаружил, что его изучение художественных ценностей собора постоянно прерываются бесчисленными мелькающими женскими фигурами, головы которых покрыты черным кружевом мантилий. Мантильи должны были скрыть лицо, но дамы должны были видеть, куда они шли, чтобы не столкнуться с огромными каменными колоннами. И это давало возможность на взгляды по сторонам откровенными темными глазами и другими приманками. Дамы пришли сюда просить прощения их грехов, но создавалось впечатление, что некоторые из них еще их достаточно не накопили.

Рауль принялся рассуждать о положении женщин в Испании, которое в настоящее время быстро меняется, но это зло уступает только бедам бедняков. Этот визит к исповеди был единственной формой общественной жизни, которой пользуются женщины из среднего и высшего классов, но мантилья была обязательна. Остальное время они проводят в стенах дома, в которые мужчины, не являющиеся членами семьи, редко приглашаются. Рауль показал своему другу rejas, тяжелые железные прутья на низких окнах, через которые разрешалась девам принимать вздыхания своих ухажёров. Секс и суеверие составляли их жизнь, если верить страстному марксисту. Священники и женщины удерживали Испанию от современного прогресса.

Ланни читал стихи и слушал музыку про Севилью и был готов слушать звон гитар, стук кастаньет и голоса, поющие в эти жаркие летние ночи. Но мелодии были редко весёлыми, и внешний вид певцов производил на него впечатление, что им требуется искусственное стимулирование. Люди на улицах носили обычные европейскую одежду, если они не одевались на фестиваль. Рабочие носили блузы или рубашки, которые могли бы быть и на заводах Нью-Йорка или Лондона, и почти все выглядели выцветшими и грязными. Ланни решил, что поэты солгали, и понял, почему Платон исключил их из своей идеальной республики.

Путешественники остановились в отеле Альфонса XIII, невзирая на расходы и нелюбовь Рауля к этому имени. На следующее утро они поехали в имение сеньоры Вильярреал через знаменитые пойменные болота, на которых разводили быков. Особняк был на удалении от реки в несколько километров, но имение тянулось на многие километры в горы, некоторые из которых были покрыты оливковыми деревьями, а на других паслись стада овец и коз. Управляющий делал свой утренний объезд, и gañán, слуга, который приглядывал за быками, был посажен на заднее сиденье автомобиля и показывал им путь через долины и горы, пока Ланни не почувствовал, что был в самом сердце Испании. Тут и там были обычные красно-глинистые лачуги. И полуголые дети с черными волосами, глядевшие на странное явление, возможно, на первый экипаж, какой они видели двигавшимся по собственной инициативе. Мужчины, трудившиеся на полях, редко поднимали глаза на то, что их не касалось. Они жили на хлебе и луке, диете, которая позволяла им держаться, но не прибавляла им лишнюю каплю плоти. Ланни вспомнил дневник англичанина Артура Янга о своём путешествии по Франции в последние дни старого режима, и предположил, что это время очень скоро наступит в Испании.

Управляющий, крепкий черноусый всадник, носил traje corto, длинные узкие брюки с zahónes, коротким кожаным фартуком спереди, белую льняную рубашку с узким воротником, короткий жакет с широкой лентой вместо ремня и серую фетровую шляпу с широкими полями. Он поприветствовал гостей с официальной учтивостью и поскакал в особняк вместе с ними. Он открыл здание и приказал gañán отодвинуть ставни окон и отдернуть шторы в гостиную.

Весь солнечный свет провинции Севилья устремился туда, и на стене перед Ланни засветилась картина урожай винограда в Валенсии, родине Сорольи-и-Бастида, который оживил искусство родного края. Произведение переливалось всеми цветами радуги, и, возможно, Испания однажды была такой с ее радушным и смеющимся народом. Но теперешний, конечно, не был похож на тот, и Ланни с трудом мог убрать социологию из своего искусствоведения.

Для надлежащего маркетинга этих картин были необходимы фотографии. Так что был вызван еще один слуга, и они вдвоем снимали по очереди каждую картину со стен и помещали её в правильное освещение. Ланни установил свою камеру на стул и фотографировал каждую по очереди. Управляющий смотрел в тяжелом молчании, пока посетитель измерял каждый холст и записывал данные в свою записную книжку, а иногда изучал манеру письма через лупу. Он должен был убедиться, что каждая из этих картин была подлинной. Но он знал, увы, как много ложных подписей наносятся на холсты. Также многие картины были подменены и приукрашены.

Процесс занял время, и когда закончился, управляющий пригласил их в свой коттедж, где горничная подала хлеб, вино и оливки, а также вкусные спелые дыни, охлажденные в мокрых салфетках. Сеньор Лопес не говорил ни на английском, ни на французском языках. Но со способным переводчиком можно было без труда узнать, что он думает по поводу состояния его страны. По его мнению, с сельским хозяйством не было проблем, которые нельзя было решить твердыми командами, подкрепленными пистолетом немецкого производства. Что касается более широкого взгляда, то на это была гражданская гвардия, конные группы которой Ланни замечал верхом здесь и там, одетые в серую форму с желтыми полосами и в черные шляпы из лакированной кожи. Что касается страны в целом, то этот верующий в закон и порядок был уверен, что власть замаскированных анархистов надоела. Он получил информацию, что её дни были точно сочтены. Он и его соседи были готовы внести свой вклад, когда пробьёт час. Он рассказал это без всякой утайки, потому что он разговаривал с другом сеньоры, un hombre rico, который, несомненно, всё понимает.

«Если мы захотим вывезти любую из этих картин из страны, то это может начаться в ближайшее время», — предположил Ланни. — «Нужно ли мне сообщить об этом сеньоре?»

«У нее есть еще две или три недели» — ответил управляющий. — «И вообще, я не думаю, что будет серьезная неприятность в этих частях. Наши друзья высадятся в Кадисе, и вся страна будет в наших руках в течение нескольких часов. Мы никогда не позволим perreíra захватить лучших из нас здесь в Севилье».

Вот так всё и было. Ланни поехал обратно в город и отстучал на своей маленькой портативной пишущей машинке доклад владелице картины. Он переезжал в Мадрид и написал ей, что она может связаться с ним в отеле Палас. Он отослал письмо, и по вечерней прохладе прогулялся со своим другом в международный курзал насладиться андалузской музыкой и танцами, и узнать лелеют ли испанцы мечту о счастье при такой скучной и горькой их реальности.

Рано утром путешественники проследовали вверх по долине реки в Кордову, где они поделили свое время между собором и школами, а на следующий день тронулись к Мадриду через страну, известную как Ла-Манча. Всю дорогу, пока они ехали через эти раскалённые пшеничные поля и одинокие холмы, впереди них верхом на костлявой кляче следовала тощая фигура в тяжелой броне с длинным копьем. Пожилой джентльмен покинул свой уютный дом и пустился в этот непривлекательный мир в стремлении изменить некоторые из его многочисленных несправедливостей. Ланни чувствовал себя братом по крови этого горестного рыцаря. Таким же бесполезным, и, по мнению многих, в равной степени тронутым в голову. Как невезучий Дон Кихот Ламанчский, он не смог на этом camino real спасти ни одной прекрасной девицы. А современных великанов-людоедов и угнетателей нельзя было победить одному даже самому доблестному странствующему рыцарю.

Компаньон Ланни не был Санчо Пансой, чтобы удерживать его, а был ещё одним мечтателем, рожденным на страдание, как искра, которая устремляется вверх. Рауля мучила совесть, потому что он спал на королевских кроватях и катался, как сыр в масле, в то время, как его страна была на краю гибели. Он спросил, не следует ли ему расстаться с Ланни и попытаться предупредить народ об ожидающей их опасности или, возможно, сесть на самолет в Париж и предупредить окружающий мир. Ланни успокоил его, обещая, что, как только они прибудут в Мадрид, он отстучит на своей машинке о том, что узнал, и перешлет авиапочтой всё Жану Лонге, редактору Le Populaire. Сообщение не будет подписано, Ланни вставит ключевое предложение, по которому его легко опознают, как старого знакомого.

Отлично. Младший Дон Кихот принял эту программу. Они ехали так быстро, как позволяли дороги, и уделили только часть дня, чтобы осмотреть Толедо, древний город, похожий на крепость на скале над рекой Тахо, вытекающей из ущелья и окружающей город с трех сторон. Дома были построены как крепости, многие с глухими стенами и тяжелыми железными воротами. Улицы были таким узкими и извилистыми, что казалось, будто все время находишься в одном здании. На многих улицах, остановка автомобиля вызывала остановку всех других. Но, как правило, никаких других не было. Толедо славился производством острой стали, предназначенной для проникания в человеческие тела, а туристам город говорил о жестокости и страхе.

На высоком холме стоял Алькасар, мавританская крепость, построенная на фундаменте арабской крепости, огромное квадратное строение, в котором сейчас размещалась военная академия. Ланни смотрел на её массивные гранитные стены и считал их еще одним порождением страха. Не обладая паранормальными способностями, он мог только представить себе старинные сражения и осады. Все пятьсот километров между Севильей и Толедо были только воспоминаниями о Сиде и его врагах, о Рыцаре Печального Образа, о жестоких и фанатичных монархах Кастилии. Но он не мог услышать ни грохота современных сапог по сухой и пыльный дороге, ни лязганья тяжелых пушек, ни гул грузовиков и танков. Стены Толедского Алькасара отражали только эхо шагов туристов. Не дрожали башни, не рушились гранитные блоки. Завеса будущего была более непроницаемой, чем все укрепления, построенные маврами или испанцами, а через нее не было слышно ни взрывов снарядов, ни стонов или криков умирающих фалангистов.

Удобно устроившись в апартаментах отеля Палас, Ланни достал свою портативную пишущую машинку и настучал письмо социалистическому редактору в Париж. Первое предложение звучало следующим образом: «Вам пишет друг, который принес вам эскизы молодой немецкой художницы». Читая письмо вслух Раулю, Ланни опустил это, объясняя: «Я указал на личные обстоятельства, которое будут понятны Лонге». Он наклеил марку авиапочты на письмо, вышел на улицу и бросил его в почтовый ящик, установленный на трамвае, который остановился на углу. Это был один из вкладов Мадрида в цивилизацию, почтовые ящики на каждом своем древнем трамвае. И он удивился, почему американские города не приняли эту идею.

Мадрид в июле был таким же, как и другие большие столицы Европы: в городе не было «никого». В это «никого» входили почти все, кто был достаточно богат. У кого их дети с удовольствием играли на пляже, у того была вилла в Сан-Себастьяне, или Биаррице, или, возможно, на побережье Нормандии. Кто любил лазать по горам, те имели дачу в Гуадарраме или, возможно, шале в Швейцарии. Ланни разослал свои рекомендательные письма по почте, и тем же путём к нему поступили разрешения для просмотра частных коллекций.

Но многие в этой большой столице не владели ни виллами, ни дачами, ни шале, но должны были выходить из дома, несмотря на жару. Магазины закрывались с полудня до трех часов, у всех была сиеста. Когда заходило солнце, и тротуары, и стены домов отдавали тепло, люди выходили наружу, сидели на своих порогах и общались, или прогуливались по бульварам, приветствуя своих друзей. Они громко разговаривали, яростно жестикулируя, и слушали рев громкоговорителей. Час ужина наступал в девять или десять часов вечера, а театры и развлечения начинались в половине одиннадцатого или двенадцатого.

Два путешественника покинули свой отель и пошли по ярко освещенным улицам, осматривая достопримечательности, которые оба видели впервые. Рауль родился и вырос в ста километрах от этого города, но бедные не путешествуют по Испании, и он покинул родное село только тогда, когда его отца убили в дни диктатуры Примо де Ривера. Нищий юноша прошёл в одиночку через снежные перевалы Пиренеев. На Ривьере он зарабатывал свой хлеб, как обувной служащий, и выучил сам французский и английский, записывая слова на листках бумаги и запоминая их в ожидании клиентов.

Теперь эти двое осматривали Мадрид и находили его скорее европейским, чем испанским городом. Здесь не было скученного средневекового «старого города», как в Севилье и Толедо. Здесь пригороды располагались на обширной равнине. Здесь были широкие бульвары, метрополитен и другие современные черты, которые можно было называть усовершенствованием или чем-либо ещё. Во всяком случае, можно было водить машину с удовольствием, а при встрече некоторых людей угадать, что у них были ванные комнаты. Люди машинного века получали новые впечатления, разглядывая реликвии и руины, подземелья и орудия пыток, мечи, копья, доспехи и тому подобное. Но потом и они возвращались в мир, который знали, и который оставлял им некую надежду для их детей.

В той или иной форме франко-американскому туристу удалось вступить в контакт с членами преуспевающих классов. Некоторые из них были старомодны и остались запертыми в своих каменных особняках. Был один увядший аристократ, который прикатил в город встретиться со сказочно богатым американцем, маскировавшимся, по его представлению, под искусствоведа. Младших сыновей, которые занимали посты в правительстве или армии, можно было убедить говорить о политике, и мало кто из них сказал доброе слово о существующей власти, которая к настоящему времени управляло страной в течение пяти месяцев. Наиболее снисходительные называли правительство некомпетентным, но то, что власть хотела бы сделать, считалось совершенным злом. Все соглашались, что власть нужно как-то заменить, и побыстрее, потому что страна дрейфует к банкротству и хаосу. Но они были менее свободны в высказываниях, чем люди на юге. Либо заговорщики им не доверяли, либо они были более осведомлены о необходимости осторожности.

Ланни и Рауль решили не питаться в модных ресторанах, ибо там им предоставлялся столик на двоих, и там было бы верхом неприличия говорить с незнакомцем. Но если питаться в дешевых кафе, то соседи считали само собой разумеющимся обратиться к соседу, а услышав волшебное слово americano, начнут тут же изливать свои сердца. Здесь тоже много ругали правительство, но по противоположной причине, что оно не может выполнить своих обещаний. Оно состоит из вежливых старых джентльменов, которые не в силах нарушить обычаи или вызвать неудовольствие своих подчиненных, бюрократов, чиновников, которые остались прежними независимо от результатов выборов. Чиновники современной Испании напоминали духовенство в золотые дни славного короля Карла, которые пели:

Какой бы в Британии не правил король

В церкви Брэя я буду всегда играть свою роль[137]!

Путешественники были рады обнаружить, как хорошо информирован средний мадридец о делах родной страны. Они вообразили, что стали носителями больших секретов, но выяснили, что рабочие всех сортов, даже служащие и учителя, знали, своих врагов по именам и титулам или армейским чинам. И как можно было не знать, когда эти люди открыто встречались в шикарных кафе, произносили речи и пили тосты за контрреволюцию? Как можно было не знать, что они имели в виду насилие, когда ночь за ночью их молодые гангстеры подстерегали друзей Республики и расстреливали их на ступеньках их домов?

Жизнь в Мадриде превратилась в кошмар. Люди были сбиты с толку и беспомощны. Цивилизованные мужчины и женщины обычно считают сохранение законности и порядка делом правительства. Могут ли рабочие, служащие и учителя выйти сражаться? Как бы они это делали? Где бы они получили оружие, и кто бы показал им, как из него стрелять?

Прогуливаясь по улице Санта-Каталина, Рауль заметил вывеску: «Arte Popular Español» и сказал: «Это должно быть магазин Констанции де ла Мора.» Он пояснил, что это была внучка Мора, лидера консерваторов и премьера во времена короля Альфонсо. Она порвала со своей семьёй и стала социалисткой. «О да!» — воскликнул Ланни. — «Я помню. Та, что развелась с мужем. Испанцы на Ривьере занервничали от этого. Они сказали, что такая вещь произошла в Испании впервые».

«Теперь она состоит в браке с армейским офицером, который командует авиационным корпусом и может быть нам полезен, если дело действительно дойдёт до разборок с фашистами. Она зарабатывает себе на жизнь, продавая изделия крестьянского ремесла».

«Давайте войдём и повидаем её», — сказал Ланни.

Рауль был удивлен. Он был знаком с обычаями, существовавшими среди рабочих, но не знал, как вести себя с внучкой премьера. «Вы скажете ей, кто вы такой?» — спросил он.

— А зачем? У неё есть вещи для продажи, и мы желаем их изучить. Этого будет достаточно.

Высокая смуглая женщина лет тридцати или около этого встретила их, любезно говоря: «Buenos dias, Señores». Когда Ланни спросил, говорит ли она по-английски, она ответила утвердительно. Она не упомянула, что получила большую часть своего образования в Англии.

«Я посещаю вашу страну впервые», — пояснил он. — «И хотел бы приобрести что-то характерное для подарка маме».

В магазине были выставлены многие виды крестьянских изделий: вышивки, белье, посуда, мебель, все в испанской манере. Внучка премьера не проявляла рвения, а предоставила клиенту возможность смотреть и выбирать. Когда он сказал: «Я думаю, что столовое белье всегда будет приемлемым подарком, потому что оно такое прочное», она ответила: «Это на всю жизнь».

Ланни выбрал полдюжины тонких скатертей и пару дюжин салфеток. Он мог себе представить Бьюти, говорящей своим гостям: «Мой сын привез их из Мадрида». Они будут говорить о них, и, возможно, Бьюти добавит: «Он купил их в магазине Констанции де ла Мора, вы помните, ту, что получила развод и вышла замуж за офицера авиации».

Это было обычным делом для титулованных французских и английских дам участвовать в благотворительных базарах. Их друзья подумают, что это шикарно и окажут покровительство из-за принципа. Туристы придут, чтобы увидеть, как выглядит графиня или герцогиня, и, чтобы иметь возможность рассказать своим друзьям, что она говорила. Но создать магазин в Мадриде, а затем до кучи получить развод. Для испанских консерваторов казалось концом целой эпохи. Вклад Ланни в феминистское движение составил около тысячи песет, достаточный, чтобы отметить красным день в жизни любой внучки премьера. Сеньора Констанция не проявила никакого восторга, а выдала сдачу и поинтересовалась, куда доставить пакет. Ланни ответил: «Я приеду за ним на машине».

Этот эпизод два авантюриста обсудили на улице. Ланни заметил: «Всё нормально, честная женщина. Ей вы могли бы доверять. Вы говорите, её муж командует ВВС?»

— Так мне сказали.

— Ну, тогда он будет ключевой фигурой. Мы должны убедиться, что он знает, что происходит. Когда Рауль согласился, Ланни добавил: «Я рискну и попробую с ней договориться. Вы будете ждать в машине, а я попрошу её поговорить со мной наедине».

Он взял свою машину и поехал в магазин. Входя в магазин, он сказал даме: «Сеньора, я иностранец, путешествующий по вашей стране в течение последних трех недель, и у меня есть информация, которая должна представить интерес для вас, могу ли я поговорить с вами без свидетелей?» Он вёл себя почтительно, и она не удивилась. Она жила в мире заговоров. В магазине была еще одна женщина, по-видимому, служащая. Ни слова не говоря, сеньора провела клиента в небольшой кабинет в задней части магазина и закрыла дверь.

Ланни сразу перешёл к делу. — «Я действую по внезапному побуждению, потому что я сочувствую вашим идеям и почувствовал к вам доверие. Я не имею права раскрывать свои взгляды другим, это может закрыть все мои источники информации. По этой причине я надеюсь, вы не спросите мое имя, и никому не расскажите про меня. Вы можете делать, что захотите, с тем, что услышите от меня. Но забудьте про меня».

— Конечно, сеньор, как пожелаете.

— Почти все, что я знаю, я узнал от тех, кто замышляет против вашего правительства, прежде чем я прибыл в Испанию. Путешествуя по югу, я собрал столько подтверждений того, в чём я был уверен. Готовится восстание против вашего правительства, финансируемое Хуаном Марцем, герцогом де Альба и другими того же сорта. Генерал Франциско Франко выбран их лидером и собирается вылететь с Канар в Марокко, а оттуда в Кадис, чтобы возглавить движение. Времени почти не осталось.

Женщина не выразила почти никаких эмоций. «Мы получили эту ужасную новость уже давно», — сказала она ему. — «Мы сильно обеспокоены этим, и мы сделали всё, что смогли, но, к сожалению, не так много.»

— Но, Сеньора, у вас же есть правительство, не так ли?

— Увы, у нас нет никакой власти. Мы были щедры и оставили правительство старшим и мудрым, как их считали, а мы поверили. У нас левых нет ни одного представителя в правительстве. Вы наверняка слышали, что правительство осуждают, как анархистское или коммунистическое.

— Я слышал об этом везде.

— В правительстве нет ни одного анархиста, ни одного коммуниста, ни одного социалиста. Мы левые хотели быть вежливыми и умеренными, двигаться постепенно, не допуская провокаций. Наше правительство состоит из юристов и ученых, либералов и демократов старого времени, людей, посвятивших свою долгую жизнь делу испанского просвещения и испанской республики, но теперь они устали, и их нельзя слишком резко беспокоить. Они любезны и доверительны, они не хотят верить в пороки человечества. Мы их предупреждали, мы их умоляли, мы делали все, разве, что не падали на колени перед ними, но мы не смогли поколебать их веру в мирный ход развития и их убеждение, что решение, вынесенное через голосование, священно, что воля испанского народа является и должна быть неприкосновенной.

— Но люди, Сеньора! Разве их нельзя поднять и организовать?

— Наша единственная надежда, что рабочие будут защищать правительство, несмотря ни на что. Но они не могут сделать это, пока на них не нападут, в противном случае их назовут мятежниками и преступниками.

— А ваш муж?

— Мой муж постоянно общался со своим начальством, он рисковал своим влиянием и авторитетом. Он использовал всю свою власть. Он убрал всех известных фашистов из авиации, и считает, что те, кто сейчас на службе, лояльны. Мы надеемся, что это даст нам немного времени.

— Но ваши враги получат самолеты из Италии и Германии, и они подавят вас.

— Вы действительно верите в это, сеньор?

— У меня есть информация, которая не подлежит сомнению. Они пошлют транспортные самолеты и привезут войска из Марокко, и ваши рабочие будут подавлены, прежде чем смогут выступить. Вы видели, как они делали это в своих собственных странах, и они будут стремиться сделать это в других, до тех пор, пока существуют демократические правительства, противостоящие им, или рабочее движение, им угрожающее.

Ланни ожидал увидеть на лице этой испанской леди выражение беспомощного горя и отчаяния, которые он видел на лицах тех, кто бежал из Италии, а затем из Германии. Но вместо этого он увидел гнев: она принадлежала к нации, которая так легко не сдается. «Наши люди будут бороться!» — заявила она. — «С любым оружием, которое мы сможем найти! Мы никогда не позволим свергнуть наше правительство!»

— Тогда вы должны начать действовать сейчас, сеньора.

Констанция сказала: «Я поговорю с моим мужем, я еще раз встречусь с друзьями, какие у меня остались».

— Если правительство желает выжить, оно должно арестовать заговорщиков. Оно должно арестовывать их сотнями: Франко, Санхурхо, Годеда, Молу, всех их. Оно должно действовать немедленно!

— Они не будут действовать, сеньор. Они неспособны к самостоятельным активным действиям. Они слишком хороши или вы можете сказать, слишком глупы, слишком одурманены, слишком слабы! Это могут назвать переворотом, а они боятся скандала, волнений, злоупотреблений.

Когда он встал, чтобы уйти, она сказала: «Спасибо, сеньор. Если у вас будет новая информация, то передайте её мне, и будьте уверены, что я сделаю всё, что смогу, чтобы её использовать».

«Очень хорошо», — ответил он. — «Я дам вам кодовое слово, чтобы вы знали, кто вам пишет. Пусть это будет Popular» Он произнес его как испанское слово, с ударением на последнем слоге. Оно означало народный, но не имело никакого отношения к Ланни Бэдду, но оно соответствовало его мечте, и ее тоже. Arte Popular Español означало больше, чем изготовление белья испанскими женщинами и его продажа богатым дамам, оно означало, что испанские рабочие должны владеть большими кооперативами с отличными машинами и создать для себя достаток и изобилие. «И будут строить дома и жить в них, и насаждать виноградники и есть плоды их. Не будут строить, чтобы другой жил, не будут насаждать, чтобы другой ел; ибо дни народа Моего будут, как дни дерева, и избранные Мои долго будут пользоваться изделием рук своих[138]».

Глава двадцатая. Зловещий полусвет[139]

Одной из достопримечательностей Мадрида, о которой Ланни слышал с юности, был большой Музей Прадо. Здесь было около двадцати пяти сотен картин, собранных королями Испании под одной крышей в здании постройки восемнадцатого века. Это была не просто испанская, а европейская коллекция: Мурильо, Эль Греко, Веласкес, каждый со своим собственным залом. Гойя в Ротонде. Ван Дейк и Рубенс в длинной галерее. Рафаэль и Корреджо, Тициан и Тинторетто, каждый в своём помещении.

Нельзя понять энергию и огонь Веласкеса, пока не придёшь сюда. В этом зале и ведущих к нему коридорах содержится более половины его произведений, начиная с юности и до самой его смерти. Здесь были портреты, пейзажи, исторические сюжеты, религиозные и мифологические сюжеты. Выделял ли он в глубине своего сердца эти последние? Здесь было его Поклонение волхвов, обычный религиозный сюжет. Здесь также была представлена его Кузница Вулкана, в которую небесный вестник приходит к древнегреческим кузнецам. Как предполагается, Аполлон рассказывает им о неверности Афродиты. Но Ланни предпочел другой сюжет, что громовержец просит их прекратить ковать смертоносное оружие. Сам Ланни был бы готов принять культ «метателя молний», если бы только тот принял такое поклонение.

А потом Триумф Вакха, Пьяницы, крестьяне, поклоняющиеся богу виноделия, которому Ланни никогда не благоволил. И знаменитый портрет королевской принцессы с ее фрейлинами и самого Веласкеса в зеркале, рисующего картину. Потом Сдача Бреды, историческое полотно конца боя, о котором Ланни никогда прежде не слышал. Имена принцев ничего не значили для него, но он заметил, что они вели себя друг с другом с такой вежливостью, о которой мир уже забыл. В те дни война была игрой, а победители благодарили побежденных за прекрасное состязание. Но в эти дни война велась со смертельной ненавистью в клубах ядовитых газов в мыслях.

А также Гойя, художник разлюбивший свое время. Здесь было представлено много портретов его кисти, среди них Карл IV и его семья. Экстраординарная вещь, которая продемонстрировала вырождение человеческого тела и позволила осознать, насколько оно сопровождалось вырождением интеллекта. Этот портрет королевской семьи был жестокой и горькой карикатурой. И все же они заплатили за него и любовались им! Эта одна картина рассказала больше о королевской Испании, чем все дворцы, которые посетил Ланни.

А потом нежный Мурильо, со своими прекрасными мечтами о небесных существах. Это были образы, которые женщины в черных вуалях несли в своих сердцах на их пути к собору в Севилье, родине художника. Ланни был рад забыть на время упадок религии и помнить, что мать и ребенок не менялись, потому что художник нарисовал желтые круги над их головами. Его также не беспокоило, что во многих случаях женщина была любовницей живописца. Собственная мать Ланни с успехом играла ту же роль на протяжении большей части его детства.

Эти часы в Прадо стали одними из самых запоминающихся в жизни Ланни. Он провёл их в компании туристов. Большая часть из них американцы блуждали по длинным залам, разглядывая всё с изумлением настоящим или деланным. По большей части они молчали, но две дамы с акцентом Среднего Запада вызвали улыбку на лице эксперта, улыбку, которая длилась долгое время. У одной был каталог в руке, который она изучала с озабоченным выражением. «Где Оне?» — спросила она свою спутницу. «Кто-то сказал мне, что надо обязательно увидеть незаконченную Богоматерь с младенцем кисти Оне, но я не нахожу его в каталоге».

«Оне?» — повторила другая. «Вы правильно поняли имя художника?»

«Я записала его», — был ответ. «Джордж О-н-е. Как еще это может быть прописано?»

Ланни решил прийти на помощь. «Простите, мадам», — сказал он. «Джорджоне это одно имя по-итальянски, и вот он в каталоге».

«О, спасибо, спасибо!» — проговорила дама, запинаясь, и быстро пошла дальше, чтобы скрыть смущение.

У Рауля было сильное желание посетить новый и еще не завершенный университетский город, Сьюдад Университариа-де-Мадрид. Он находился на северо-западных подступах к столице, на площади в четыреста гектар, как на равнине, так и на террасах на фоне голубых горных хребтов и большого Эскориала, как части пейзажа. Таким образом, прошлое и будущее Испании здесь столкнулись друг с другом. Эскориал был религиозным центром королевского двора, одновременно церковью и дворцом, построенным фанатичным и жестоким Филиппом II, и до сих пор остающимся центром реакции. В то время как, новый университет быстро становился центром научно-технического прогресса, свободной литературы и искусства. Там невозможно было запретить современную мысль, как невозможно запретить современную мысль в любой части земли, где были телефоны, печатные станки, радио и другие средства распространения знаний для человечества.

Марксист поставил себя в неудобное положение, когда должен был признать, что этот великолепный план принадлежал ненавистному Альфонсо XIII со вставной челюстью и одиозным образом жизни. Но это было правдой, что именно он продвигал этот план и собрал средства оригинальным и характерным способом — национальной лотереей. Каждую весну людям Испании предлагалось приобрести пятьдесят пять тысяч билетов на сумму в тысячу песет каждый. Билеты продавались небольшими частями на фоне сильного ажиотажа. Было подсчитано, что в течение десяти лет прибыль покроет полную стоимость источника высшей интеллектуальной жизни испанского народа.

Ланни привёз своего друга к месту. Восемь или десять зданий были завершены. Самые необходимые, центры медицины и фармации, были начаты первыми. Без имитации готики, какую можно было бы найти часто в Америке. К работе ученых были приспособлены современные строения. Здание филологического факультета, недавно законченного, стоило три миллиона долларов. Оно занимало три стороны квадрата, а на четвертой был круглый зал. Рауль стал восхищаться интерьером этого здания. Летом оно пустовало, но мысленным взором было видно, как молодые мужчины и женщины здесь приобретали крепкие знания и созидательные идеалы. Всё, что приобретено здесь, пойдёт по всей стране и рассеет ночь суеверия и реакции. Свет гуманности и справедливости проникнет в самые темные уголки старой Испании. Так мечтал Рауль, а Ланни еще раз понял, что не обладает даром ясновидения. Он прогуливался от одного прекрасного здания к другому, и до сих пор не слышал ни грохота артиллерии, ни треска падающих стен, ни криков умирающих молодых социалистов или коммунистов, демократов или либералов.

Когда собирается летняя гроза, над горизонтом образуются черные тучи, и поднимаясь выше, катятся по небу, как гигантские колеса, выбрасывая пучки и косы и опуская длинные серые шторы дождя. Постепенно они смывают голубое небо, громче и более угрожающим становится грохот грома, и копья молний ударяют в землю. Люди прекращают работу и смотрят вверх с тревожными мыслями. Замолкают птицы, решив, что наступила ночь, или, возможно, конец птичьего мира. Так было в столице Испании во второй неделе июля 1936 года.

При цене сто пятьдесят песет в день за гостиничные апартаменты можно было потребовать себе и радиоприёмник. У Ланни радиоприёмник был, и они с другом слушали, что демократическое правительство Испании желает довести до своего народа. Сейчас проходила длинная забастовка строительных рабочих, и правительство очень хотело вернуть бастующих к работе, потому что они только играли на руку реакции, которая утверждала, что люди были неспособны к самоуправлению и самоограничению. В эфире была ещё одна станция, принадлежащая марксистским профсоюзам, которая рекомендовала рабочим стоять твёрдо, потому что это был единственный способ заставить буржуазное правительство действовать против реакционеров. Этот конфликт мнений должен был ввести в заблуждение рядового мадридца. Пришло известие, что фалангисты в Валенсии захватили радиостанцию, перепутав даты. Они загодя объявили контрреволюцию, а затем, обнаружив свою ошибку, смутились и ретировались. Рауль сказал: «Конечно, это разбудит правительство!» Но, видимо, оно просыпаться не собиралось.

Однажды поздно вечером, вернувшись из концерта, путешественники, включив радио, услышали новость, что Хосе Кастильо, командир группы полицейских, которые были отобраны за их надежность, был убит. Он шел по улице с женой, и фашистские бандиты расстреляли его в спину. Это преступление было осуждено по радио, и оба слушатели понимали, какую ярость это пробудит в сердцах рабочих. Еще раз Рауль сказал: «Теперь они должны действовать!»

Весь Мадрид ждал их действий на следующий день. Наличие заговора было доказано много раз, и доказано делами, а не только словами. Все знали, кто убил Кастильо. За исключением тех глав правительства, которые верили так горячо в демократию и мир, в гражданские свободы и свободу слова, что не могли сделать ни шага против заклятых врагов этих благих лозунгов.

Более серьезнее новости той ночи. Подчинённые Кастильо вошли в фашистскую штаб-квартиру, вывели фашистского лидера в Мадриде по имени Кальво Сотело, и расстреляли его. Око за око и зуб за зуб старая формула, известная в Испании задолго до того, как туда пришла христианская религия. Рауль сказал, что эта формула не распространяется на классовую борьбу. — «Они имеют право убивать нас, но мы не имеем права убивать их. Вы видите, что есть разница».

И разница действительно была. Сотело и другие похожие на него расстреляли сотни рабочих и крестьян по всей Испании, но буржуазные газеты дома или за рубежом этого не заметили. Но среди убитых оказался известный человек, принадлежащий к господствующим классам, человек, которого должны были сделать Presidente при удачном перевороте. Это было «глупейшее, странное и неестественное» убийство. На следующий день в Кортесах фашистский политический лидер, Джил Роблес, встал и сказал: «Его кровь падёт на головы тех людей, которые поддерживают Народный фронт. Не далёк тот день, когда насилие, которое вы развязали, обернется против вас». После этого по всем правилам контрреволюция была развязана.

Ланни закончил все свои дела, чтобы покинуть Мадрид на следующее утро. Картинные сделки нужно было завершить оперативно, пока одна из сторон не изменила своих намерений. Таких у него было несколько. Представители состоятельных классов думали, что их картины могут быть вывезены из Испании, несмотря на правительственные постановления. Два путешественника уложили свои сумки и купленное столовое бельё в машину и отправились по дороге на Барселону.

Они сделали остановку в Алкала де Энарес, чтобы увидеть, где родился Сервантес. В городе теперь лучший отель носил его имя. Остановка в Гвадалахаре, чтобы посмотреть на Паласио, где сейчас размещался детский дом. Ещё один город, где ясновидение должно было заставить Ланни вздрогнуть, но не сделало этого! Большую часть времени его мысли были заняты сообщениями по радио в его машине. Восхитительное изобретение, позволявшее путешествовать и при этом быть дома, или там, где хотелось быть. Фашисты в Мадриде объявили государственные похороны своего героя, но это было запрещено. Вопиющие нарушение гражданских свобод, заявил господин в маленьком кафе, где путешественники обедали.

Город под названием Калатаюд построен из глины с окружающих его холмов. В них многие люди выкопали себе пещеры. Здесь путешественники покинули шоссе, свернув к более дальним холмам на ту деревню, где родился Рауль, и куда ему был обещан визит. Он написал своему старшему брату, предупредив его о своём прибытии, и получив от него ответ с ошибками. Рауль объяснил, что грамотность в семье Пальма не врожденная, а приобретенная. Брат, вернувшись из Аргентины, назвал себя sindicalisto и пытался организовать группу очень бедных крестьян в кооператив, чтобы они могли построить плотину на небольшом ручье, сначала для орошения, а затем для энергии и света.

Автомобиль полз по дороге, которая была не шире, чем тропа для мулов. Ланни видел много бедности здесь и в других местах. Но не встречал более худых и изможденных людей, чем он нашел в этой одинокой долине в голых холмах Арагона, морозных зимой и раскаленных летом. «Забытой Святой Троицей и Пресвятой Богородицей и сохранившийся в памяти только у сборщика налогов», — сказал Эстебан Пальма, крепкий парень, смуглый, как араб, и щедро покрытый вьющимися черными волосами. Он не трогал растительность на лице и уже имел там великолепный куст. Когда его брат прокомментировал это, он пропел старую андалузскую песню об «усах, каких не видели на земле со времён Иисуса Христа». В этой песне не было непочтительности, это была испанская наивность. Они действительно верили в своих многочисленных богов и во все физические черты этих богов.

Эстебан был великим человеком для этих забытых крестьян. Он был моряком и посетил большинство портов мира. Всё, что он рассказывал им, было благой вестью. Теперь он обещал, что к ним в гости приедет американский миллионер прямо из кино на автомобиле, быстром как ветер и отделанном внутри словно королевский дворец. Крестьяне видели старые автомобили Форда, времён, когда они вышли на рынок, и лишь немногие из них были в кино, по крайней мере, один раз. Теперь они собрались и смотрели, как если бы это была одной из тех колесниц, используемых спускающимися с небес пассажирами, облачёнными в одежды, сотканные из света. Но в то же время они не забывали свое достоинство. Они стояли прямо и, казалось, говорили: «Это правда, что мы одеты в лохмотья, но нас нельзя унижать, над нами нельзя издеваться».

Рауль вспомнил некоторых из них, повзрослевших мальчишек, с которыми он играл. Они обменялись воспоминаниями. Посетители бродили, глядя на достопримечательности. Позже они отправились к низкой темной хижине без стекла, которую Эстебан называл домом, и съели сухого черствого хлеба, сушеные оливки, сыр и те травы, какие были не выщипаны соседскими курами. Одним из усовершенствований, о котором мечтал кооперативный ум, было помещение, в котором все общественные цыплята могли копаться в земле в поисках еды. Эстебан не питал иллюзий относительно человеческих цыплят. Они поцарапают друг друга, но их можно научить лучшему, и теперь пришло время, когда Испания движется к современному миру.

Эстебан объявил крестьянам о присутствии чуда. Señor americano обладал одним из тех чудо-коробок, в которых можно услышать голоса, говорящие в Мадриде и даже в Барселоне. Сеньор милостиво изволил продемонстрировать свои чудеса. Так что все дети, и все мужчины и женщины, кто не работал в поле, собрались вокруг и слушали самые свежие новости о надвигающейся буре гражданской войны: представитель правительства объявил, что работа Кортесов была приостановлена, и призывал население сохранять спокойствие и доверие властям. После того, как радио было выключено, Эстебан выступил, объясняя, почему помещики и ростовщики хотят уничтожить народную власть, и почему рабочие и крестьяне должны быть готовы защищать ее, не щадя своей жизни. Решимость этой аудитории была продемонстрирована, но Ланни и Рауль не могли понять, каким оружием эти голодные жертвы земельной эрозии собирались встретить самолеты и пулеметы, привезенные из Италии и Германии на деньги Хуана Марца и герцога де Альба.

Рауль сообщил: «Эстебан приглашает нас переночевать, но если вы примете приглашение, вас съедят блохи». Поэтому Ланни объяснил, что у него мало времени, и он путешествует ночью, также как днём. Он подарил волосатому бывшему матросу пару сотен песет на благо кооператива, и объявление об этом вызвал первый восторг на лицах этих унылых селян. Пара уехала в блеске славы, и Ланни почувствовал, что узнал больше об Испании в этой деревне, чем в любом из больших городов.

Они поехали по тропе для мулов. Спустились сумерки, и фары выхватывали колеи и овраги, которые выглядели, как черные каньоны, пересекающие дорогу. Они должны были ползти, и не отъехав очень далеко, услышали громкие выстрелы и топот копыт позади себя. Ланни положил свой автоматический пистолет Бэдд на сиденье между собой и своим попутчиком. И после того, как остановил машину, он положил на него свою руку.

Но это был довольно безвредный налёт. Крестьянский парень, слуга в изношенной и заштопанной одежде, скакал на высоком и костлявом муле, которого, очевидно, сильно погоняли, поскольку тот был покрыт белой мыльной пеной и дышал как меха в горне. «Deténganse Vd., Señores![140]» — кричал этот человек раньше, а теперь говорил: «Perdone Vd!» — какой бы он не был оборванный, он был вежлив.

Он произнёс речь, и Ланни, быстро схватывая слова, услышал pintura несколько раз, а также имя mi amo, el Señor Дон Педро Руис Бустаменте и Бастида, который жил где-то в этом районе. Он узнал, что gentilhombre americano приехал в гости и послал своего слугу пригласить его осмотреть pintura, которой он, дон Педро Руис Бустаменте и Бастида, обладал, и которую Señor americano мог бы приобрести и забрать её с собой. Pintura espléndida, заявил посланник и объяснил, что он ездил в деревню, но искомые Señores уже отбыли, пришлось скакать так быстро, как смог этот ленивый мул.

Все это Рауль перевел. А Ланни сказал: «Спросите его, кто нарисовал pintura», но слуга, покачал головой. Даже учёный Дон Педро Руис Бустаменте и Бастида не знал этого. Но это была pintura mucha magnifica, gran, посланник раскинул в ширину руки. Это был портрет предка Дона Педро, великого командора Умфредо Фернандо Бустаманте и Бастида.

Ланни спросил своего друга: «Как вы думаете, каковы шансы, что у них может быть достойная картина?»

«Там может быть всё что угодно», — ответил Рауль. «Эти долины были когда-то плодородными, а это старая семья, которую я знал в детстве. Их особняк может лежать в руинах, но это не должно затронуть картину».

Ланни сказал: «Ладно, поехали».

«Не ночевать», — снова предупредил Рауль. — «Там могут быть клопы, а также блохи».

Автомобиль свернул на узкую дорогу и с самой медленной скоростью через час или около того достиг поместья. На въезде воротные столбы были повалены, а на неровной дороге росла высокая трава. В темноте они не могли видеть большую часть особняка, но фары автомобиля осветили часть карниза, болтавшуюся над дверью. Никто не удосужился её закрепить или оторвать. Ланни принял меры предосторожности и сунул пистолет в карман, прежде чем они вышли из машины и вошли в это почти тёмное здание. Единственный видимый свет исходил из керосиновой лампы в прихожей.

«Sirvase Vd. Entrar» — сказал голос, и, таким образом Ланни познакомился с тем, кого он считал самым унылым образцом человека, какого он когда-либо видел. Дон Педро Руис Бустаменте и Бастида был ростом за метр девяносто, но узок в кости, чем самый маленький человек, и сутулый, как будто он пытался спуститься до уровня, чтобы спокойно говорить с другими. У него были иссиня-чёрные волосы, которые он, наверное, стриг сам, и которые с тех пор не расчёсывал. Видимо, он недавно побрился и сделал два пореза на подбородке. Его внешний вид дополняли длинное тонкое лисье лицо, с висящей челюстью и влажными опущенными губами, а также мутные глаза. Ланни подумал: «Либо он только что был на пьянке, или принимает наркотик».

Хозяин поместья надел по этому случаю черный бархатный костюм с бриджами и грязными рукавами со сборками. Одеяние выглядело как сценический костюм, который носили поколения актеров репертуарного театра. Несомненно, что это было наследие, вынутое из пыльного старого сундука. Он низко поклонился и выступил с приветствием, которое мог бы произнести тот король Кастилии, который шепелявил и кто заставил сотни миллионов испанцев до сих пор неправильно произносить букву «с». Все формальные вежливости были соблюдены, присутствовали даже бокалы с теплым и довольно кислым вином. Посетителей сопроводили в большой зал, который, возможно, когда-то был бальным. Он был совершенно пустым, и у Ланни возникло предположение, что дон Педро жил за счет продажи своей мебели по кусочкам, и, возможно, использовал внутреннюю отделку своего особняка для поддержания огня на кухне.

Против стены рядом с дверью была картина без рамы. Несомненно, у неё когда-то была великолепная золотая рама, но её увезли в город и продали. Холст был закреплён с помощью четырех гвоздей, по одному на каждом углу, и имел выпуклость, показывающую, что он был скатан. Пыль, которую только частично смели, указывала, что картина хранилась на чердаке или, возможно, в углу этой комнаты. Во всяком случае, это было так, и Ланни двинулся к ней с Дон Педро, держащим лампу. Без лампы Ланни, возможно, упустил бы картину. Один взгляд, и в его душе раздался крик: Гойя!

Ещё одна из многих картин. Ланни продал две из них в своей жизни, и только что осматривал другие в Прадо. На них художник, который был революционно впереди своего времени, изображал своих правителей и заказчиков с такой тонкой техникой, что превращал их в чучел, так, что они не смогли понять этого. Он рисовал их ростом выше естественного, с длинными и тонкими руками и маленькими ступнями, всеми признаками вырождения, которые они почитали как доказательство благородства крови. Он вырисовывал замысловатые мундиры и ордена, их золотые галуны, манжеты и украшенные драгоценностями рукоятки шпаг, всё как в жизни, и за этим великолепием они забывали об их собственных чертах.

А он рисовал эти черты как бы идеализированными наоборот: они выглядели хитрыми, жестокими, зверскими, жадными, глупыми, какими они были, только в большей степени. Под его кисть попали несколько королей, много придворных. История не сохранила случая, чтобы кто-нибудь возражал быть запечатлённым для потомства!

Здесь был портрет великого командора Умфредо Фернандо Бустаманте и Бастида. Ланни никогда не слышал о нем, но это ничего не значило. Рядом был живой образ своего прапрадеда, за исключением, что на портрете был полный сил и энергичный лис, в то время как потомок был болен и изнеможен. На портрете он был изображён в пышном мундире испанского ордена Золотого руна, с воротником, состоящим из чередующихся геральдических знаков, формирующих букву B, что означало Бургундию, где пяти сотен лет назад был основан орден. Сколько командоров испанского филиала сменилось за это время. И, несомненно, каждый из них имел свой портрет в форме!

Ланни платком вытер пыль в правом нижнем углу холста и посмотрел на подпись, но её там не было. Даже если бы она там и была, то ничего не доказывала, так как многие художники имели учеников, которые имитировали их работу, часто с помощью мастера, так что в темноте и под слоем пыли мог сомневаться даже самый лучший специалист. Но Ланни был почти уверен, что наткнулся на Гойю.

Возникла крупная моральная проблема. Если Ланни был прав, то эта картина должна принести двадцать или тридцать тысяч долларов. До сих пор в своей жизни он никогда не получал выгоду от сделки с картинами. Он всегда говорил, что именно покупает или продает, и какую цену считал разумной. Если действовать таким способом с этим изнеможенным испанским грандом, то ему следовало сказать: «Я должен увидеть картину в дневное время, и, возможно, попросить коллегу приехать и проконсультировать меня. Если это настоящий Гойя, то я, может быть, смогу найти американского коллекционера, который заплатит вам сто или двести тысяч песет за неё. Он заплатит мне комиссию, так что вы мне не будете должны ничего. Все это, конечно, будет зависеть от разрешения мне вывести картину из Испании».

Но наблюдая, как идут дела, Ланни заметил на заднем плане темноглазую, цыганского вида молодую женщину с ярко накрашенными губами и щеками. Он догадался о её положении в этом доме и куда уйдут деньги. Рой родственников собрались как стервятники, и бедный дегенерат сопьётся до смерти, или его подтолкнут в могилу большой дозой кокаина или морфина. В то же время Ланни помнил новости, которые слышал по радио. Его друзья находились в смертельной опасности не только в Испании, но и во Франции и других странах. Он не мог конкурировать с табачным королём Пиренейского полуострова, но если бы у него был настоящий Гойя, то он смог бы приобрести Бэдд-Эрлинг P7 или даже два, если Робби продаст ему их по себестоимости. А они могли бы переломить ситуацию в борьбе, которая была так близко!

Ланни сказал: «Это старая картина, а большинство из них являются хламом».

«De ningún valor[141]» — перевёл с достоинством Рауль.

«Мне сказали, что это очень ценная картина», — настаивал дон Педро.

«Это авантюра», — заявил Ланни. А его друг более вежливо перевёл, еще: «Él es una duda» — Сомнительно.

«Сколько вы заплатите за это?» — спросил хозяин.

«Вам придется установить цену». — В переводе это выглядело так: «Я бы предпочел, чтобы вы самостоятельно указали, что вы считаете, может стоить ваша картина».

Как не вежливо строилась фраза, требование было пыткой. Длилось долгое молчание, во время которого Ланни наблюдал слюну жадности на устах праправнука командора. Стиснутые руки вели себя так, как будто внутри каждой из них сидела живая мышь. Он затаивал дыхание несколько раз, но не мог произнести ни звука, и, наконец, раздался новый голос, который нарушил напряжение. «Десять тысяч песет», — сказала цыганского вида женщина в тени.

Ланни ждал. Он не вел переговоры с ней. Она более настойчиво повторила требование, и только тогда Дон Педро произнёс слова: «Десять тысяч песет».

Ланни был уверен, что если бы он принял предложение сразу, то они бы пожалели и, возможно, отказались. Здесь был только один способ, горячо торговаться, активно бороться и уступать только превосходящей моральной силе. Он сказал Раулю: «Я боюсь, что сеньор имеет очень преувеличенное представление о сумме денег, которыми обладают американцы. Объясните ему, пожалуйста».

Рауль произнёс речь, из которой его друг смог понять, возможно, половину. Судя по этой речи, он был далеко небогатым джентльменом, который должен был работать, чтобы прожить. Здесь он выступает от имени других: в общем, история неудачника, которая удручает всех слушателей.

«Сколько Señor americano заплатит?» — осведомился дон Педро. И Ланни ответил, что шесть тысяч песет была бы сказочной суммой за старый пыльный портрет человека, похороненного сто лет назад, да и ещё без рамы! «Где рама?» — спросил посетитель, и узнал, что его догадка верна. Рама была продана алькальду города Калатаюда, у которого имелась увеличенная красиво окрашенная фотография его покойной матери. Но, пожалуй, рама может быть выкуплена, если Señor americano специально попросит этого.

Они рьяно торговались. Рауль, который никогда раньше не принимал участие в покупке картин, был удивлен компетенцией своего друга в этом древнем искусстве. Когда цыганская дама, которая встряла в разговор, твёрдо настаивала на девяти тысяч песет, Ланни даже зашел так далеко, что достиг двери, угрожая уйти вместе с Раулем. Но прежде чем он начал спускаться по шаткой лестнице, она сказала: «Bueno! Восемь тысяч!» На этом и сошлись.

Следующей проблемой стала выплата денег. У Ланни было с собой около трех тысяч наличными. Остальные он должен был бы получить в банке, либо в Калатаюде или Сарагосе, он не был уверен где. Но у кого должна находиться картина в это время? Деликатный вопрос, который Рауль задал с крайней осторожностью на приличном испанском языке. Дон Педро и его подруга хотели получить три тысячи сразу. Но вряд ли они позволят американскому незнакомцу увезти картину до полной выплаты суммы. Рауль сказал это и ждал, чтобы дон Педро предложит, что он был бы не против. Но тот не сказал этого. Вместо этого он предложил, чтобы путешественники провели ночь здесь. Но Ланни поспешил сказать, что у него дела в городе.

Наконец, было решено, что они все четверо отправятся в город. Ланни и Рауль переместили свои сумки так, чтобы освободить место для сеньориты Розы, теперь её правильно представленную, поместили на заднем сиденье автомобиля. Картина, скатанная в рулон, будет лежать безопасно на спинках передних и задних сидений вдоль автомобиля между плечами водителя и его друга. Дон Педро оседлал своего надежного мула.

Перед отправкой в путь, обе стороны пожелали закрепить сделку. Рауль принес пишущую машинку и сумку из автомобиля, достал несколько листов бумаги и копировальную бумагу, и приступил к печатанью на формальном испанском языке купчей на портрет командора Умфредо Фернандо Бустаманте и Бастида ценой восемь тысяч песет. «Получение трех тысяч признается подписанием этого документа, а остаток должен быть оплачен в течение трех дней в городе Калатаюд, или, если по причине государственных обстоятельств, мешающих переводу денег из Франции, сумма не может быть получена в течение этого времени, картина останется на хранении с алькальда Калатаюд в течение не более тридцати дней, в течение которых конечная оплата должна быть произведена». Ланни потребовал эту договоренность из-за новостей, которые он услышал во время поездки, о том, что правительство собирается принять меры против некоторых правых лидеров в Мадриде.

Копия этого документа была передана в руки дона Педро для изучения. Мог ли он читать? Ланни догадался, что не мог. Но терпеливо ждал, чтобы тот сделал вид, что читает. После надлежащего времени дон Педро признал соглашение удовлетворительным, и взял авторучку Ланни и с болезненной медлительностью написал свое имя на оригинале и на копии. Ланни также подписал, а Рауль в качестве свидетеля. После чего Ланни вынул бумажник и отсчитал деньги, на которые он и его секретарь собирались добираться от Мадрида до французской границы. Это было примерно четыреста двадцать долларов, но в этом голодающем доме они казались многими тысячами. Длинные пальцы Дон Педро дрожали, пока он считал деньги, а Роза нависла над ним в лихорадке алчности. Она делала всё, чтобы видеть, что ее хозяин не расстанется с картиной, пока не получит всю сумму, а затем убедиться, что никто, кроме нее, не претендует на эти деньги.

Теперь о картине. В доме не оказалось ни веревки, ни шнурка на месте, и Ланни пришлось взять часть тесьмы, которой было связано столовое белье. Он и Рауль скатали холст, не слишком плотно, и связали его с каждого конца и посередине. Они принесли его благоговейно к машине и положили полотенца поверх спинки каждого сиденья для защиты обивки. Сеньорита заняла свое место, а дон Педро сел на костлявого мула, который тем временем отдохнул и, предположительно, поел. В свете фар в своих потертых черных бархатных бриджах и помятых чулках, аномально высокий, худой испанец имел поистине донкихотский вид. Все что ему было нужно, это копье и ветряные мельницы, и можно было представить, что на родине Сервантеса появилась новая кинокомпания.

Было уже поздно, когда они въехали в тысячелетний старый город Калатаюд, но для них открыл свои двери отель Форнос. Ланни предложил паре быть его гостями и убедился, что им выделили апартаменты с двумя смежными комнатами. Они договорились после некоторого колебания, что картина будет оставлена в запертом автомобиле в гараже отеля. Оставшись одни в своей комнате со своим другом, Ланни сказал: «Я плачу более тысячи долларов за эту картину, и практически играю в рулетку в надежде, что власти на границе или где-нибудь ещё не заглянут в этот автомобиль, не будет рассматривать эту картину, как часть национального художественного сокровища».

«Она на самом деле?» — спросил Рауль.

Ланни использовали испанскую фразу, которую только что узнал: «Él es una duda» — Сомнительно. — «Я должен её очистить, а затем пригласить Золтана изучить её. Я играю в рулетку. Я хочу быть уверен в том, что ваша революционная совесть позволит вывести контрабандой картину из Испании. Если она окажется ценной и я заработаю на ней, то истрачу деньги на дело. Мне кажется, эта картина не делала ничего хорошего в этом полуразрушенном особняке в горах, а прибыль не стала бы ничем хорошим для дона Педро, если он получил бы её».

«Я согласен со всем», — сказал Рауль. — «Вы не должны беспокоиться о моей революционной совести, но вам, возможно, придется слишком побеспокоиться при вывозе картины».

Утром Командор был еще в машине, и Дон Кихот и его Дульсинея чувствовали себя неспокойно. Четверо compañeros позавтракали, а затем отправились в банковский дом Гаспар и сын, в деловой части этого города, построенного из глины.

Хозяин, полноватый, с желтыми щеками и седыми усами, проявил тревогу, когда americano rico приступил к высказыванию своей дикой идеи. Десять тысяч песет — и по телефону! Конечно, банкир бывал в кино, и видел, как americano rico машут руками и заставляли деньги падать с неба. Но десять тысяч песет! И сегодня утром! Банкир никогда не слышал о банке в Каннах, где Ланни хранит своё состояние. Надо быть уверенным, что будет перечислена сумма, которой обладала фирма, но, кто-то мог быть уверен, что случилось с тех пор, что сумма была переведена? Десять тысяч песет! Perdone Vd., Señor!

Ланни спросил название банка, с которым сеньор Гаспар имел корреспондентские отношения в Мадриде, а также, считает ли он, что этот банк по-прежнему платёжеспособен. Ланни предложил позвонить своим банкирам в Каннах, с использованием телефона сеньора, заплатив за это. Он положил банкноту в сто песет на стол и получил разрешение. Банкиры Ланни привыкли к его привычке переводов больших сумм в различные части мира, и не удивились запросу. Он идентифицировал себя с помощью пароля и поручил им телеграфировать сумму в десять тысяч песет, что-то более тридцати тысяч франков, в банк Мадрида, с указанием, чтобы те перевели их на счет фирмы Гаспар и сын в Калатаюде, Испания. Мадридский банк должен был немедленно позвонить в фирму Гаспара после получения телеграммы, стоимость сообщения будут покрываться за счет перевода. Всё просто, так просто. Сеньор Гаспар вытер пот со лба, заметив, что утро было жарким.

Ланни понял, что его новые друзья хотели держать его под наблюдением, чтобы он не исчез вместе с картиной. Поэтому он позволил им сопровождать себя и Рауля при осмотре церкви Санта-Мария. Он осмотрел портал шестнадцатого века. Он и Рауль поднялись на высокую восьмиугольную башню, чтобы полюбоваться видом. Дон Педро сослался на нездоровье и ждал со своей дамой, будучи уверенными, что americano не мог летать. Позже они вернулись в отель на ужин, стоимостью в двадцать песет на четверых, никогда за всю свою жизнь праправнук командора не слышал и не мечтал о такой роскоши. Пищи хватило человеку на два дня. Ланни увидел, как гордый идальго прятал куски сахара в карман черного бархатного костюма.

Деньги еще не пришли, и им пришлось осмотреть ещё больше церквей и узнать о мудехарских башнях, построенных маврами, после чего эта земля была отвоевана у этой нации. Позвонив снова банкиру, Ланни узнал, что сообщение только что прибыло, поэтому все четверо отправились в банк, где Ланни получил свои десять тысяч песет за вычетом расходов, связанных с переводом. Он отсчитал пять тысяч дрожащему пугалу и получил от него расписку в получении всей суммы, приняв меры предосторожности и заимев подпись сеньора Гаспара качестве свидетеля по делу. Все они поклонились банкиру, который заверил их, что всё было проделано honradisimo de haberte concido[142]. Кстати, он пытался, но безуспешно, убедить дона Педро и его Розу оставить деньги на его попечении.

Ланни убедился, что его гости благополучно доставлены в конюшню, где отдыхало многострадальное существо, которое собиралось отвести их обоих обратно в те бесплодные коричневые холмы, прежде чем Дон Педро заманят в игорный дом или банк! Ланни расплатился в гостинице, раздал propinas, убедился, что его багаж правильно уложен, и отбыл по шоссе на Сарагосу в компании своего секретаря и командора ордена Золотого руна.

Они настроили радио на правительственную станцию Мадрида. Это было в пятницу, и они узнали, что в Мелильи, столице испанского Марокко, иностранный легион, проходя маршем, был освистан социалистами из их штаб-квартиры. Войска нарушили ряды, захватили здание и выбросили социалистов из их окон. Потом зловещее объявление: людей в Мадриде призвали не выключать радио и следить за сообщениями на этой станции. Происходят важные события, и правительство скоро сделает заявление. Оставайтесь с нами на этой станции! После пошла музыка, мучительная при данных обстоятельствах.

Рауль, у которого радио было перед собой, настроился на станцию Севильи, откуда услышал тревожные новости: генерал Франко прилетел с Канарских островов в Мелилью и принял командование над войсками в двадцать тысяч штыков, над иностранным легионом и маврами. Станция, которая передала эту новость, была в руках мятежников, которые называли себя Nationalistos и утверждали, что говорят от имени испанского народа. Они сообщили, что Севилья и Кадис уже в их руках, а через несколько минут пришло заявление, что Мадрид сдался новому движению.

Ланни и Рауль сидели в безмолвном оцепенении, пока диктор этой радиостанции объявлял один за другим о триумфах сил генерала Франко, которого он называл Каудильо, эквивалент дуче и фюрера. Ланни мог понять большую часть их того, что было сказано. Всего один раз он задал вопрос, и ответ Рауля состоял из нескольких слов. «Это все фашистская ложь!» — воскликнул тот. — «Мы не должны верить ни одному слову».

«Настройтесь на Мадрид», — предложил Ланни. Рауль повернул ручку настройки, и они услышали правительственного диктора. Он говорил, что распространяются дикие слухи, но люди должны оставаться спокойными. Слухи, что генерал Франко восстал против правительства, были полностью ложными. Генерал Франко верный солдат и патриот, достоин доверия. «О, боже!» — воскликнули оба.

Они вернулись опять на станцию мятежников и услышали хвост воззвания генерала Франко, объявившего себя защитником испанской свободы и призывавшего войска везде восстать и свергнуть правительство красных преступников, которые предали испанскую нацию. Радио объявило о новых триумфах. Барселона была в руках сил националистов. Бургос на севере сдался им. Были перечислены города, где гарнизоны присоединились к новому движению, и среди них был Сарагоса, к которой путешественники теперь направлялись!

Вернувшись к правительственной станции в Мадриде, они узнали, что правительство подало в отставку, а новое формируется во главе с профессором Мадридского университета. Затем еще раз предписание: «Оставайтесь с нами этой станции!» А потом пошла песня из последнего кинофильма: «Нам не страшен серый волк». Но Ланни и Рауль действительно очень боялись. Очевидно, что долго готовившейся переворот наступил, и, видимо, мятежники действовали по плану. Создалось впечатление, что правительственные силы были в полной растерянности.

«Это может быть довольно серьезным для нас, Рауль», — сказал его друг. — «Вся эта провинция может сейчас оказаться в руках фашистов».

— Но ведь мы не сделали ничего против них?

— Нет, но они могут реквизировать нашу машину. Они делают это всегда во время войны. И у нас будут трудности вернуться во Францию. Мы опоздали всего на пару дней.

Двум замаскированным социалистам было о чём поговорить, пока радио Мадрида передавало подборку американских джазовых мелодий! Ланни взял пистолет и затолкнул под переднее сиденье. Он был хорош для сопротивления бандитам, но не для борьбы с армией. Он припомнил копию письма к Лонге, которую он так неосмотрительно сделал, и попросил Рауля открыть одну из своих сумок и порвать письмо на мелкие части и пустить их по ветру, который дул над голыми равнинами Арагона. Он обсудил со своим другом возможность объезда Сарагосы. Но, к сожалению, все дороги Испании построены не для объездов. Если съехать с главной дороги, то, скорее всего, окажешься в лабиринте овечьих тропинок. Если какая-либо дорога ответвлялась, то она вела к какому-то другому городу, а любой город, вероятно, будет в руках мятежников.

Войска, которые завладели городом, будут блокировать дороги и допрашивать тех, кто въезжает и уезжает. Ланни попросил своего компаньона изучить мишленовскую карту и найти, как можно было бы въехать в Сарагосу по незаметной улице. Все войска, будь они белые или красные, следовало бы одинаково избегать. Действительно, с точки зрения путешественников, красные были более опасны, потому что им, вероятно, в большей степени потребуется автомобиль. Ни Ланни, ни Рауль не должны были объявлять себя «товарищами», потому что тогда они должны будут принять участие в гражданской войне, самой бессмысленной и жестокой из всех войн. Кто может быть уверен, к кому они действительно попали? Кто бы мог догадаться, как они могли попасть на другую сторону: рядовые перестреляли своих офицеров, или были взяты в плен и поставлены в строй к своим противникам?

Нет, решил Ланни, они должны оставаться туристами, один из них привилегированный американец, и требовать иммунитета, предоставленного для иностранцев. Рауль должен оставаться секретарем, увеличивая тем самым престиж своего работодателя. Командор является гарантом нейтралитета. Вряд ли, чтобы либо белые, либо красные будут заботиться об искусстве в условиях такого кризиса. Ланни сказал: «Командор может быть стоит больше, чем все остальное, так что если они реквизируют нашу машину, то давайте не оставим его». Они пойдут пешком по шоссе, неся большой рулон холста на плечах. Зрелище чуть менее фантастическое, чем Дон Педро на его муле. Если дело дошло до настоящей войны, то автобусы и железная дорога могут прекратить свою работу, а также поступит запрет на частные автомобили. Бензин станет недоступным, и им, возможно, придется топать весь путь до Франции с Командором ордена Золотого руна! Или, возможно, если бы они смогли добраться до берега, то могли бы получить лодку и грести на ней!

В эфире появилось радио Мадрида, казалось, восстановившее своё хладнокровие. Новый диктор признал, что восстание против правительства подавляется. Также, что генерал Франко фактически может быть автором манифестов, провозглашённых от его имени. Но публика была предупреждена остерегаться станции, называющей себя Радио Севилья. На самом деле это не Севилья, а Сеута, находящаяся на другой стороне Гибралтарского пролива, вещающая на длине волны Севильи и под видом этой станции! Радио Сеута провозгласила сдачу Мадрида, но это было уткой, Мадрид спокоен, его люди уверены в сохранении порядка. В домах и офисах правых заговорщиков ведутся обыски.

Двигаясь по ущельям реки Халон, Ланни и Рауль слушал о гражданской войне в эфире. Рауль переводил слова и пытался угадать цвет, красный или белый. После небольшой практики их можно было отличить. Радио Барселоны сообщило, что копии монархического манифеста были обнаружены и изъяты. Пехотный полк в пригороде восстал, и в настоящее время мятеж подавлен. Все гражданские лица Народного фронта спешат присоединиться к войскам лоялистов. Эта станция была, несомненно, в руках полуавтономного правительства Каталонии, более левого, чем правительство Мадрида.

Затем Радио Бургоса провозгласило, что весь север перешёл на сторону националистического движения. Сантандер, Сан-Себастьян, Астурия, все патриоты спешат под знамёна свободы и генерала Мола. Рауль сказал: «Это фашистская пропаганда, вы можете быть уверены, что Астурия полна угля и железных рудников. Фашисты убивали шахтеров после забастовки пару лет назад, но убили их не всех, потому что нельзя работать без шахтёров, а шахтеры красные до последнего человека».

Река Халон впадает в коричневую и спокойную реку Эбро, и здесь они увидели два собора в Сарагосе. Была особая причина для одного из них: Дева Мария явилась апостолу Иакову Зеведееву, стоя на мраморной колонне и приказывая ему построить церковь в ее честь. Целый собор был построен над и вокруг этой святой колонны, с черной деревянной скульптурой Богородицы наверху. Толпы верующих прибывали со всей Испании просить ее заступничества. Скульптуру держали одетой в великолепные усыпанные драгоценностями одежды, которые часто меняли, а во время церемонии облачения священники отворачивали свои глаза, чтобы не ослепнуть от блеска небесного лица. При поцелуях этого святой колонны происходили невероятные чудеса. Кардинал Рец однажды видел человека с деревянной ногой, потершего ногу маслом из лампы Богородицы, и деревянная нога тотчас же превратилась в плоть. Человек вскочил и плясал от радости, благодаря Богородицу. Рауль сказал, что сверх-благочестивый генерал Франко собирался воевать, используя мавританских варваров, чтобы удержать Святую Деву на ее святой колонне!

Они услышали сообщение, что Сарагоса находится одновременно в руках белых и красных. Так что теперь они не желали видеть никаких мудехарских башен, алебастровых алтарей, резных хоров, ретабло или святых мраморных колонн. Они пристально следили за тем, что было впереди. Когда они приблизились к черте города, то увидели группу людей на дороге с тем, что они приняли за пулемет. Узкая улочка поворачивала на юг, подальше от реки, и Ланни свернул в неё и быстро помчался по ней. Он ехал наугад через окраины города, трущобы и сады. Город оставался от них слева. Большие белые здания с разноцветными черепичными крышами и восьмиугольные башни, блестевшие в свете заходящего солнца. Они знали, что одно из зданий было казармой, куда они никак не хотели попасть. Дымились высокие трубы, Сарагоса стала промышленным городом, с рабочими, ютившимися в обычных пятиэтажных многоквартирных домах. Ланни наблюдал целые улицы, состоящие из них, с длинными шторами на окнах и длинных балконах от жаркого солнца.

Они пересекли шоссе, идущее на юг от города, и там была заправочная станция. Они остановились, чтобы заправиться la gasolina, одна песета за литр. Рауль воспользовался случаем, чтобы спросить заправщика, что происходит, но человек не знал точно, он слышал стрельбу в направлении центра города, но с тех пор здесь не прошла ни одна машина. Тревожная новость с точки зрения путешественников.

Они могли пересечь Эбро по мосту Нустро сеньора дель пилар, но это привело бы их в центр города. Так что они продолжили путь вниз по реке, тайком через мрачные улицы. Но вся их стратегия оказалась напрасной, потому что когда они выехали на шоссе, то увидели войска, блокирующие дорогу. Когда они пытались нырнуть обратно в переулок, за ними с ревом помчался автомобиль с командой остановиться. Под дулами пулеметов им не осталось иного выбора, как остановиться.

«Viajero americano» — сказал Рауль, сразу принимая ответственность за ситуацию. Затем с надлежащей испанской вежливостью: «Пожалуйста, не цельтесь в наши лица».

Просьба была удовлетворена. Командиром был гладколицый мальчик, по-видимому, какой-то курсант. У него были такие элегантные манеры, что Ланни счёл его представителем привилегированных классов и, следовательно, почти наверняка белым. Он более внимательно посмотрел туристов и спросил: «Откуда вы, Señores?»

«Мы возвращаемся из Мадрида во Францию», — ответил Рауль.

— Что это такое у вас там?

— Это картина маслом, которую мы приобрели.

— И закатали как ковер?

— Это холст, и там нет никакой рамы. Иначе она не влезла бы в машину. Сеньор Бэдд является экспертом искусства, а я его секретарь.

— Что вы делали на этой улице, откуда вы приехали?

— Человек, у которого мы купили la gasolina, сказал, что в городе стреляли, и, естественно, мы пытались его избежать.

— Покажите мне свои паспорта.

Этого следовало бы ожидать, и они оба показали их. Ланни ничего не сказал, но сделал все, чтобы выглядеть впечатляюще. Красивый молодой курсант изучил документы, потом сказал: «У нас приказ останавливать всех на маршруте к Лериде. Это действительно опасно, Señores, красные держат город, и они не лучше, чем bandidos».

«Скажи ему, что мы готовы рискнуть», — предложил Ланни. Но прежде, чем секретарь мог перевести это, молодой офицер продолжал: «И к тому же, мы должны реквизировать ваш автомобиль».

«О, но вы не можете забирать машину иностранцев!» — запротестовал Рауль. — «Это один из самых уважаемых американских ценителей искусства и человек, имеющий большой вес».

— Это не надолго. Автомобили нужны для транспортировки наших войск в места, где красные сумели получить оружие и сопротивляются нашему националистическому правительству. Это небольшое неудобство, и вам его компенсируют.

Но, Señor Capitán, — Рауль подумал, что не нанесёт большого вреда, если повысит в звании курсанта — «этот американский джентльмен не нуждается в деньгах. Он охотно пожертвует их вашему делу. Но у него срочное дело во Франции. Он организовал продажу ряда картин, которые принесут большие деньги вашим националистам. Некоторые из них ваши очень известные люди, которые являются его друзьями и покровителями. У него большое полотно, которое невозможно транспортировать без своего автомобиля. Также у нас много багажа, как вы можете видеть. Было бы весьма неуместно заставлять нас ждать. Это было бы большой неучтивостью к американской нации. Этот джентльмен является другом президента Рузвельта и посла сеньора Бауэрса». Рауль продолжали грузить его, говоря быстро, как это делают по-испански, в надежде ошеломить неопытного юношу.

«Мне необходимо проконсультироваться с моим начальником», — сказал юноша с достоинством. А затем американцу: «Не будете ли вы так любезны, развернуть ваш автомобиль и ехать к месту, где вы видели войска, размещенные на дороге. Я буду следовать за вами. И, пожалуйста, не пытайтесь уехать, потому что у меня приказ стрелять, и я должен с сожалением это сделать».

Это был отряд испанской армии, который перекрыл дорогу, оставляя только место для проезда одного автомобиля. У них был пулемет, установленный на треноге, и Ланни профессиональным взглядом установил, что это был шведский Бофорс. Офицер, командовавший отрядом, не был так хорошо воспитан, как юноша, и грубо заявил, что туристы, которые выбрали это время бродить по Испании, сделали это на свой страх и риск. Ланни, собиравшийся освободить офицера от ответственности, был прерван криком одного из солдат, указывавшим на что-то в воздухе. Это был низко летящий самолет, находившийся на некотором расстоянии, но звук от него ширился и становился громче. Самолет приближался на высокой скорости.

Друг или враг? Времени не было, чтобы задать себе вопрос. Но, видимо, солдаты знали, что друг не будет пикировать на вас, чтобы напугать вас во время войны. Обычно такой маневр вызывал огонь, но не у этого контингента! Солдаты и офицеры действовали как один, прыгая в укрытие в здание, которое они выбрали для своей штаб-квартиры.

Что касается путешественников, то у них не осталось времени, чтобы двинуться с места. Они так и остались в машине. Над ними пронесся ураган. Пробарабанили звуки и на дороге появились фонтанчики пыли. Всё произошло в небольшие доли секунды, а затем самолет пропал. У Ланни заняло даже больше времени, чтобы понять, что это был пулеметный обстрел. Его первая мысль была: «Меня задело?» а затем: «Рауль пострадал?» Он поглядел и увидел Рауля, глядящего на него. Они оба были удивлены, но даже не успели испугаться, потому что всё кончилось так быстро.

Вдруг в уме Ланни сверкнула идея. Солдаты ушли. Он больше ни о чём не думал. Одна нога нажала педаль, выжав сцепление, а другая ступня нажала на стартер. Двигатель заработал, и Ланни сместил правую ногу на акселератор и схватился за рычаг переключения передач. И рывком послал автомобиль в брешь в баррикаде. Следующая передача, и они мчались по дороге.

«Смотрите назад!» — крикнул Ланни, потому что не решался отвести глаз от дороги даже для взгляда в зеркало заднего вида. — «Есть кто-нибудь за нами?»

«Пока нет», — сказал Рауль, и они вошли в изгиб дороги, который скрыл их из поля зрения солдат.

У Ланни была быстрая машина, но он не знал эту дорогу и не решался использовать свою скорость. Он решил сразу, что если он увидит за собой погоню, он остановится, потому что не хотел стрельбы. Дело было не таким серьезным. Внезапно он нажал на тормоза, увидев тропу, уходящую влево в сторону реки. Когда он выехал на неё, то снизил скорость, чтобы не оставлять никаких следов. Затем он свернул с неё и поехал медленно по склону к берегу коричневой Эбро, усаженному ивами. Там было ровное место, где был водопой для крупного рогатого скота, а также, по-видимому, где для экипажей была паромная переправа. Там было место для разворота. Ланни загнал свой автомобиль в место, полностью вне поля зрения от шоссе. «Если они найдут нас, то пусть!» — сказал он.

Пара сидела в течение долгого времени, тихо разговаривая и радуясь. Они пережили приключение без особых потрясений и гордились своей сообразительностью, позволившей спасти свою машину от ненавистных фашистов. Сумерки сгущались, и Ланни предложил: «Давайте останемся здесь, потому что, если они нас преследуют, то могут проехать мимо, а затем вернуться».

«Когда они вернутся», — предположил Рауль, — «они могут двигаться медленно, смотреть, куда мы свернули. Это будет совсем не хорошо!»

Испанец случайно взглянул поверх толстого рулона холста, который лежал между ним и Ланни, а его вершина находилась почти на уровне его глаз. Он увидел там что-то, сунул туда палец и воскликнул: «Боже, Ланни, смотрите!»

Другой поднял руку и обнаружил аккуратную круглую дырочку в холсте размером в мизинец. Он видел с детства такие тысячи по размеру и форме. «Пулеметные пули», — сказал он. — «Прямо между нами!»

Он провел рукой по поверхности холста по всей длине, какую мог достичь. — «Вот еще одна! Какой прекрасный прицел!»

Он вышел из машины, открыл заднюю дверь и провел рукой по другому концу рулона. «Вот третья!» — он сказал. — «Если бы я знал марку пулемета, я мог бы рассчитать скорость самолета, или если бы я знал скорость самолета, я мог бы определить марку пулемета».

Рауль был рад сумеркам, потому что его друг не мог видеть, как страшно ему было, даже сейчас, когда самолет был от них за сотни километров! Ланни правильно принимал такие вещи. Конечно, через всего лишь несколько мгновений Рауль взял себя в руки и придумает тоже какую-нибудь шутку!

Пули прошли прямо вниз через крышу автомобиля и там были три аккуратные круглые отверстия насквозь. Одна из пуль попала в столовое бельё. Прощай, все прекрасные скатерти и салфетки! Отверстия в крыше наделают много неприятностей в случае дождя, и Ланни забрался наверх и с помощью тесьмы тщательно заделал отверстия, пока крыша была сухой. «Бедный старый Командор!» — воскликнул он. — «Если бы было бы возможно, также легко залечить твои двенадцать ран!»

«Откуда двенадцать?» — спросил другой.

— Мы свернули холст два раза, а это значит, четыре дырки для каждой пули.

— Означает ли, что картина разрушена полностью?

— Сейчас всё прекрасно реставрируют, но, конечно, мне придется сказать об этом покупателю, а он, вероятно, сбросит цену вдвое. Он подумал и добавил: «Если, конечно кто-нибудь не захочет сувенира самой новейшей европейской войны».

Глава двадцать первая. Чем кончится игра![143]

В субботу, восемнадцатого июля, во второй день гражданской войны в Испании, два путешественника устроились в Палас отеле в древнем городе Лерида. Они завтракали апельсиновым соком, кофе, яйцами и булочками, обсуждая решение, которое может повлиять на всю их будущую жизнь. На данный момент они имели все удобства. Завтрак в своих комнатах и вся Испания была в их распоряжении. Но как долго это будет продолжаться? Гарнизон, расквартированный в крепости на холме, еще не выступил. Когда это произойдёт, и какую сторону он примет, правую или левую? Никто в отеле не знал, или, не хотел говорить чужакам. В любой момент гарнизон мог получать приказ из Мадрида, скажем, выйти и разгромить мятежников в Сарагосе. Затем всё будет зависеть от того, что думали офицеры, или от того, что думали войска. Они могли перестрелять друг друга, как это и было в других городах. В любом случае им понадобятся автомобили, и особенно тот хороший, стоящий в гараже отеля, будет предметом их особого интереса.

Тогда все в порядке. Надо в спешке закончить завтрак и выбираться из города. Но в каком направлении? На северо-восток дорога вела вверх по долине реки Сегре в Пиренеи. Красивая поездка к границе Франции через Пучсерду. Рауль знал дорогу хорошо, в юности этим путем он совершил побег. Этот маршрут обеспечивал скорость и безопасность. На пути были небольшие города, войск будет мало, и мятежники были не особенно активны в этой провинции. Другой путь вёл на восток в Барселону, двести пятьдесят километров. На этом пути ждало приключение, там решалась история, возможно, в этот самый час. Ланни Бэдд, зрелый мужчина с важными делами на руках, на самом деле не имел права думать о таких вещах. Но он думал и произнёс: «Давайте послушаем новости».

Они оплатили свой счет, сели в машину, и пересекли Рио Сегре по мосту, лежащему на древнеримских фундаментах. Вот так хорошо делали свою работу практичные люди. Они ехали медленно, Рауль крутил ручку настройки, слушая обе стороны быстро разрастающегося конфликта. Нет сомнений, что теперь идут реальные боевые действия, и они шли во многих местах. И можно было гадать, какая сторона возьмёт вверх. Мятежники, по-видимому, были в Кадисе и Малаге. Генерал Кейпо де Льяно захватил для них Севилью, но бои продолжались. Мавры были в Ла-Линеа, пограничном городе между Испанией и Гибралтаром. В Мадриде и Барселоне правительство вооружало рабочих.

Одно важное сообщение: эти оба большие города утверждали, что их военная авиация осталась верной правительству. «Так это майор де Сиснерос, муж Констанции!» — воскликнул Рауль. Самолеты были направлены бомбить Сеуту и Мелилью в Марокко, так объявило радио Мадрида. Радио Барселоны гордо сообщило, как начальник их авиации бомбил мятежные гарнизоны в Сарагосе и Уэске, и пригрозил этим предателям, что их будут атаковать день за днем. Диктор не знал и поэтому не мог сказать, что атакующий самолет совершил три прямых попадания в командора испанского ордена Золотого руна, умершего более ста лет назад!

Часть того, что можно услышать, были новости, но в большей мере это была пропаганда: осуждение противника, подстрекательства к ненависти и призывы к действию против него. Рауль сидел с плотно сжатыми руками. У него дрожали ноздри, которые показывали его сильное волнение. Профсоюзное радио в Мадриде передало передовицу в газете El Socialista, призывавшая всех рабочих идти на службу по защите правительства и начать забастовки в отраслях, которые контролировали мятежники. «Ланни, это реальная вещь!» — воскликнул директор школы. — «Решается вопрос о будущем Испании на протяжении всей нашей жизни».

«И, возможно, дольше», — был ответ.

Через два километра после выезда за пределы Лериды они подъехали к развилке, где они должны были решить свою собственную судьбу. Пучсерда и безопасность, или Барселона, где никто не знал, что их ждёт! Автомобиль стоял на обочине дороги, пока они не примут решения.

«Ланни», — сказал Рауль, — «Как вы думаете, вы сможете доехать до Франции самостоятельно?»

«Да, но почему вы это спрашиваете», — с удивлением ответил он, — «Вы собираетесь остаться?»

— Если я сейчас уеду, то буду чувствовать себя дезертиром.

— Вы собираетесь драться?

— Я испанец, и я должен служить правительству и делать все, что они мне скажут. Я не знаю, буду ли я хорошим солдатом, но у меня есть образование, и я мог бы помочь рабочим понять, что этот кризис означает для них.

— А что мы будем делать со школой, Рауль?

— Вы найдёте кого-нибудь для этого. Конечно, это может кончиться через несколько дней. Но я должен остаться до конца.

— А ваша жена?

— Она захочет присоединиться ко мне, если я останусь. Она выучила немного испанский и может работать медсестрой. Много народу приедет из Франции на помощь.

«Ладно», — сказал Ланни; — «Если это ваш выбор, у меня нет жалоб».

— Я мог бы сопроводить вас до границы.

— Нет, это было бы глупо. Я буду там сегодня вечером, если решу. Как вы думаете, я тоже должен остаться и помочь?

«Вы хотите?» — Настала очередь Рауля удивляться.

— Я думал об этом. Я мог бы стать очень хорошим снайпером, вы знаете.

— Но вы выдержите тяжелую жизнь?

— Кто знает, что он может выдержать, пока не попробует?

Они обсудили это с разных сторон, и вердикт Рауля был: «Вы могли бы сделать в сто раз больше вне Испании, Ланни. Навестите Лонге и расскажите ему историю. Встретьтесь с Блюмом и попытайтесь убедить его послать нам помочь. Расскажите Рику об этом, и пусть он напишет несколько статей. Может быть, вы сможете убедить вашего отца продать нам несколько его самолетов. Нет, у нас есть тысячи ребят, которые могут научиться попадать в цель, но никто не может сделать специальные вещи, которые вы можете».

Так всегда было в жизни Ланни. Каждый раз, когда у него появлялся героический порыв, всегда находился кто-то, говоривший ему идти присутствовать на чаепитии, или обедать с государственным деятелем, или рассказать историю журналисту! Всегда были вещи, которые нужно было делать в отелях Крийон, или Адлон, или Дорчестер, в чьем-то таунхаусе или загородном особняке, или в путешествии на элитном пароходе или на автомобильной прогулке. И никогда все эти вещи были не связаны с дискомфортом или опасностью. Если только, конечно, это не произошло, чисто случайно. Когда начальник ВВС полуавтономного правительства Каталонии пролетел над ним и послал три пули через крышу его автомобиля, а одну из них в сантиметре от его плеча!

«Где бы вы собираетесь поступать на военную службу, Рауль?» — спросила жертва фортуны. Его друг ответил, что поедет в Барселону. Он не мог вернуться в Мадрид через города, находившиеся в руках мятежников. «Ладно», — сказал Ланни. — «Барселона для нас обоих», — и он завел машину и поехал по правой дороге развилки.

«Вы рискуете», — предупредил Рауль. — «Вы знаете, даже правительство может отобрать ваш автомобиль, если потребность будет достаточно велика».

— Если она будет так велика, я отдам им её сам.

— Тогда как вы доедите домой?

— Я полагаю, поезда будут по-прежнему ходить до границы, и как только я попаду во Францию, там будет достаточно авто для продажи.

Рауль увидел по-новому, что такое принадлежность к привилегированным классам. Он знал, что очень хороший автомобиль должен стоить почти сто тысяч франков. А Ланни собирался бросить его, как будто это было старое пальто нищему. — «А как насчет Командора?»

«Ну», — улыбнулся Ланни, — «видя, что он тяжело ранен, я полагаю, что он может ожидать особого отношения. Я оберну его, и, возможно, они позволят мне ехать с ним в багажном вагоне!»

Было не просто пересечь древнее княжество Каталунья во время гражданской войны. Их останавливали десятки раз, прежде чем они достигли своей цели. Всегда сторонники правительства, подозревавшие всех в дорогих машинах, не оставлявшие никаких шансов интриганам или шпионам противника попасть на их территорию. Не раз патрули настаивали развернуть большой рулон холста, чтобы убедиться, что там нет пулемета или другого смертоносного оружия. Они не всегда понимали изысканный кастильский Рауля, ибо сами говорили на резком каталонском. Но Ланни узнал некоторые слова, ибо их язык напоминал провансальский. Пожилые крестьяне носили berretina, длинный колпак, как чулок, ярко-красного цвета, который в настоящее время приобрел новое значение. На этих продуваемых всеми ветрами холмах росли пробковые деревья и оливки, и везде, где можно было защититься от солнца, люди маялись от рассвета до темноты, чтобы «сделать хлеб из камней», как они выражались.

Везде, где только была промышленность, рабочие взяли ответственность за дороги, защищая свое собственное правительство, не спрашивая ничьих разрешений. Среди них всегда были те, кто говорил по-испански, и когда они узнали, что путешественники покинули Мадрид всего два дня назад, они захотели узнать о положении в столице и вдоль по дороге. Когда Рауль убедился, что правительственные силы контролировали всю дорогу на Барселону, он рассказал о своем приключении в Сарагосе и показал раны Командора в доказательство. Когда рабочие кожевенного предприятия, охранявшие дорогу в Игуаладе, обнаружили, что у иностранцев было радио на борту, они потребовали новостей. Рауль настроил Барселону для них. Когда они услышали своими ушами голос своего президента Компаниса, объявившего, что мавры в Ла-Линеа хладнокровно убили сотни невинных людей, они решили идти сразу на столицу с тем оружием, какое они могли собрать. Некоторые из них были озадачены, узнав, что Señores ricos могли слышать Барселону, но не могли ответить обратно. Тогда они взяли торжественное обещание с пары, что, когда те доберутся до Барселоны, то сообщат El Presidente, что подкрепление уже на марше.

Через извилистое ущелье путешественники спустились в долину реки Льобрегат, рядом со странными пилообразными горами, известными как Монсеррат. Вот знаменитый монастырь, построенный на месте одного из тех древних чудес, которые так часто случались с деревянными изображениями Богородицы. Спасаясь от мавров через эти дикие и фантастические горы, она отказалась идти дальше. Поэтому здесь был основан храм, и большое количество скитов, а потом гостиницы и жилье для сотен паломников, приходивших каждый день на это место. Но два посетителя не уделили своего внимания религиозному искусству или архитектуре в этом кризисе. Они держались шоссе, наблюдая за военными заставами и часовыми, которые могли сначала стрелять, а потом спрашивать.

По радио мятежники признали боевые действия в Севилье, но утверждали, что они захватили весь юг, и что войсковые транспорты высаживают войска в Кадисе. Генерал Мола собирал свои силы на севере для немедленного похода на Мадрид. Короче говоря, движение за «освобождение» удалось, и генерал Франко предупредил, что наказание будет определено не только всем, кто оказывал сопротивление, но и всем, кто пытался оставаться нейтральным. С другой стороны радио Мадрида призывало записываться в народную милицию и призвало рабочих и крестьян везде самоорганизовываться и бороться с тем оружием, какое они могли получить. «Народный Фронт теперь стал армией», — провозгласил диктор. Он заявил, что флот лоялен власти и что крейсер Сервантес бомбардировал Кадис. Правительство владело баскским побережьем вплоть до французской границы. Так, еще раз: «Нам не страшен серый волк».

Никуда не годилось, выдержать такое долгое путешествие, подвергнуться опасностям, и в самый последний момент отдать свою машину мятежникам. Они расспрашивали по пути массу людей и собрали много информации. Единственная проблема заключалась в том, что эта информация была полна противоречий. Мятежники были во всем городе Барселона. Находились ли они в Цитадели? Поговаривали, что так. А где были казармы восставших полков? Они тоже оказались во многих местах. Выяснилось, что чем ближе находишься к гражданской войне, тем меньше знаешь о том, что происходит. Снова попробовали радио. Вещание Барселоны в основном отказалось от осуждений преступлений врага и призывало всех здоровых людей вступать в вооруженные силы. По-видимому, правительство Каталонии не хотело, чтобы остальная часть страны знала, что мятежники удерживают часть их столицы.

Ланни и Рауль получили сведения, что мятежники захватили пригород Педральбес, который находился в более высокой части города к западу, недалеко от королевского гольф-клуба и королевского дворца. Поэтому путешественники рассматривали возможность объезда через ипподром, недалеко от берега. Но этот путь проходил мимо крепости Монжуик, которая, казалось, скорее всего, будет в руках врагов. Они решили разделить опасность и въехать в город через главный бульвар, Калле-де-лас-Кортес Каталанас. Этот путь давал им преимущество, они могли видеть далеко вперед, и если они натолкнулись бы на что-нибудь подозрительное, то могли бы быстро свернуть в боковую улицу.

Очень скоро они подъехали к баррикаде с вооруженными рабочими и красным флагом над ней. Это выглядело как дома, и Рауль высунулся из окна машины, махнул платком и крикнул: «Amigos!» когда они подъезжали к стене из булыжников. Рауль вышел и представился, отметив, что в течение многих лет он был директором Эскуэла-де-лос-Трабахадорес-дель-Миди. В этом длинном слове содержалась магия, оно означало рабочие. Как, на юге Франции, так и в Каталонии, рабочие имели свои собственные школы! Молодые ребята с профсоюзными билетами подняли свои стиснутые правые кулаки, показывая, что они были коммунистами, а другие подняли обе руки, сложив их над их головами, показывая, что они были анархистами.

Тяжелый грузовик, который составлял часть баррикад, был отодвинут в сторону, и автомобиль проехал через баррикаду. Солдаты добровольцы с оливковой кожей разделись до белья на горячем солнце и навязали матерчатые полосы на головы, чтобы защитить глаза от пота. Что заставило Ланни подумать, что он вернулся во времена Французской революции, как она изображалась художником Давидом. Естественно, что эти революционеры не решились обратиться со словами «compañeros» к обитателям такого аристократического экипажа. Они вежливо спросили, могут ли они поднять большой объект странного вида и убедиться, что в нем не содержится контрабанды. После того, как они сделали это, они пожали руку Раулю и сказали ему, добро пожаловать. Они засыпали его вопросами относительно того, что он видел в пути, и в ответ рассказали ему то, что знали. Мятежный полк готовился напасть из пригородов на юго-западе, также как и артиллерийский полк. Другой пехотный полк был заперт в казармах его офицерами, а солдаты пытались решить, что им делать. Реальные боевые действия могут начаться в любой момент.

Ланни имел возможность наблюдать провалившийся пивной путч Адольфа Гитлера тринадцать лет тому назад. И у него сложилось впечатление, что революция состоит из огромного множества людей, спешащих по улицам туда и сюда. Теперь он обнаружил то же самое в Барселоне. Небольшие группы, в форме или без, маршировали в одном направлении, а другие в противоположном направлении. Катились легковые и грузовые автомобили, делая много шума на перекрестках, как если бы их владельцы пытались выразить свое состояние возбуждения. Было много пения, к которому присоединялись прохожие. Это оказало большое влияние на Рауля, который обучал социалистическим песням на протяжении многих лет, и теперь обнаружил, что его голос пропутешествовал сотни километров вдоль этого побережья Средиземного моря.

Он и Ланни переговорили и решили, что они остановятся на разных гостиницах, потому, что Рауль запишется в армию. И было бы нелегко убедить бешеных марксистов, что американский плейбой был одним из них. Во всяком случае, Ланни не хотел их убеждать. Город был полон шпионов, итальянских и немецких, а также националистических, не говоря уже об американских газетчиках. А те могли бы найти живописный сюжет, в котором сын Бэдда-Эрлинга оказывал моральную а, возможно, и военную поддержку красному правительству Каталонии. Нет, Ланни поселится в Ритце, как и при предыдущем посещении. Его сумки и его Командор будут перенесены в его апартаменты, а его автомобиль будет оставлен в безопасности в гараже. А Рауль посетит марксистскую штаб-квартиру и увидит, что товарищи поручат ему сделать.

Помывшись и выпив холодный напиток, Ланни решил пойти на прогулку. Солнце садилось, и бульвар был переполнен людьми, вышедшими поглазеть. Суббота делала этот день выходным, а война сделала его двойным праздником. Каждый носил красную ленточку или розетку, каждый готов был запеть при малейшей провокации, и никому был не страшен серый волк Франко. В основном это были рабочие, богатые испугались, а те, кто не сбежал, прятались в своих домах. Мужчины шляп не носили, потому что это был буржуазный обычай. Ланни, который редко носил шляпу, здесь соответствовал моде. Он знал, как завязать разговор с любым мужчиной или женщиной. Он к этому времени поднаторел в испанском. Ему было легко, потому что знал французский и итальянский языки. Когда он произносил пароль americano, рабочие хотели пожать ему руку и говорить об их замечательном ребенке, которому к настоящему времени было пять месяцев. Полуавтономном правительстве Каталонии во главе с небольшим, но очень живым адвокатом по имени Луис Компанис.

Всё было в соответствии с философией Ланни. Народные массы должны были выйти на улицу, чтобы отпраздновать свою полуавтономию. Его настроение не было полностью испорчено, когда он вернулся в отель и был проинформирован, что люди с красными нарукавными повязками появились в гараже, и реквизировали все автомобили для перемещения войск. В гараже оказалось не так много машин, потому что большинство из гостей этого роскошного места уже сбежали. Los oficiales, так назвал реквизиторов сильно напуганный портье, оставили расписку, с гарантией того, что владельцу будет выплачиваться надлежащее вознаграждение за аренду автомобиля. Ланни, который с детства говорил об экспроприации экспроприаторов, теперь это испытал на себе, и мог представить себе улыбки своих полуфашистских друзей и родственников, с которыми они встретят новости о его бедах! Исчезли даже скатерти и салфетки, но они с точки зрения праздного класса ничего не стоили из-за пулевых отверстий в них.

Рауль пришел в гостиницу в обеденное время, чтобы отчитаться. Он был разочарован, потому что не смог увидеть важных должностных лиц, с которыми хотел встретиться. У каждого из них было расписано время и список лиц, которые могли на него претендовать. Видимо все было в крайней путанице. Люди спешили, выкрикивали приказы, которые некому было выполнять. Это тоже был феномен революций. На сто задач отводилось время, за которое можно выполнить только одну. Город ожидал нападения в любой момент, и единственное, что можно было сделать, это брать оружие и сражаться. Если не было ни ружья, ни грузовика, ни предметов медицинского назначения, нужно было найти какой-нибудь способ, чтобы быть полезным, если можно.

Рауль был утешен встречей с одним из школьных учителей, с которыми он познакомился во время предыдущей поездки в город. Деятель профсоюза учителей упомянул, что этим вечером должен состояться митинг на углу площади Каталонии, в двух или трёх кварталах от отеля Ланни. Митинги шли по всему городу с целью пробуждения и наставления людей. А это может дать возможность Раулю говорить. Переводчик-секретарь был так взволнован по этому поводу, что не захотел ужинать, но вышел подумать, как он сможет помочь людям Барселоны осознать страшную опасность, которая им грозила.

Отдыхающий американец пошёл прогуляться вниз к Барселонете, припортовому району, и поужинать в том ресторане, где он и Рауль ранее завели нескольких знакомых. Теперь эти здоровяки ели в спешке, потому что они грузили грузовики для рабочей армии. Некоторые из них отнеслись угрюмо к незнакомцу, который мог быть шпионом. Но Ланни мог рассказать о рабочих во Франции, и что они будут думать о мятеже Франко. Все хотели услышать это. Никаких проблем не возникло, чтобы завести новые знакомства. Когда он упомянул о митинге на площади Каталонии, пара матросов вызвалась прогуляться с ним и присутствовать на митинге.

Митинг начался, когда спустились сумерки. Ораторы стояли на грузовике, и несколько тысяч людей столпились вокруг него. Всё трамвайное движение на этой большой площади прекратилось. Ничто не могло помешать их красноречию. Они спели боевую песню английских социалистов Красный флаг, а затем выступил глава профсоюза учителей, а после несколько других. Ланни не видел Рауля, пока того не представили, как жертву террора Примо де Ривера, вернувшегося на защиту своей родины.

Ланни слышал выступления своего друга много раз, но никогда такого, как сейчас. Это сопротивление рабочих против фашистской контрреволюции стало вершиной всей жизни испанского крестьянского мальчика. Это стало часом, которому он посвятил свое образование, и доказательством того, что оно что-то стоило как, для него самого, так и для других. Он рассказал слушателям немного о своей жизни, просто чтобы дать им понять, что он был одним из них, и делил с ними голод и угнетение. Он рассказал, как свет понимания осветил его душу, и как он стремился, как Прометей, донести этот свет другим. Были люди, которые пытались потушить этот свет и ввергнуть людей в темноту. Эти люди, считали человеческие существа вьючными животными, машинами, которые можно заставить работать без остановки. У этих людей не было в сердце любви к своим товарищам, им безразлично было их будущее, у них не было желания помочь им, а есть только жадный интерес, чтобы извлечь из их труда возможную материальную выгоду.

Раулю было отведено несколько минут для выступления, и он пытался остановиться, но толпа не позволила ему. «Más! Más!» — кричали они. Его образный язык был именно тем, что требовалось их пламенным темпераментам. Все великие громкие слова, которые он использовал — libertad, igualdad, fratenidad, humanidad[144] — были их мечтами, которые они лелеяли в своих душах. Их громкие крики и аплодисменты стимулировали оратора к большему усердию. Перед тем, как он закончил, они были полностью в его руках. И если бы он сказал им, пойти и сжечь Церковь-де-Санта-Ана, которая стояла на другой стороне площади, то они сделали бы это. Но он сказал им, что они должны организоваться и защитить свое правительство до последнего мужчины и женщины. Собирать булыжники и швырять их с крыш домов на фашистских захватчиков. Бить их пиками, кухонными ножами и дубинами с гвоздями. Взять себе лозунг французов под Верденом: «Passeront pas! No pasaran! Они не пройдут!»

Люди столпились вокруг оратора, шумели, жали ему руку, хлопали его по спине, соглашаясь с ним и обещая следовать его советам. Короче говоря, это был триумф, и место Рауля Пальмы в испанском рабочем движении было обеспечено. Он был похож на орленка, который не покидает своего гнезда и не скачет с ветки на ветку, как другие птицы, а стоит на краю гнезда и тренирует свои крылья день за днем, пока не будет полностью готов. Затем он летит, и это его полет. С этого момента он орёл.

Два моряка, которые сопровождали Ланни из гавани, заявили, что этот Златоуст должен пойти на митинг там и произнести ту же речь. Кто-то нашёл машину и усадил Рауля в неё. Другие толпились или цеплялись за борта или за корму. И они поехали, вовсю сигналя, в Барселонету.

Ланни за ними не последовал. Он знал эту речь, потому что Рауль практиковал её частями на нем в течение последних трех недель. Более того, он подумал, что было бы опасно бродить по этим улицам в ночное время. Днем он мог использовать свою любезную улыбку и умение выходить из трудного положения. Но в темноте люди боятся и начинают стрелять, чтобы выстрелить первым. Размышляя таким образом, он прошёл один квартал по Пасео де Грасия и два квартала вдоль Калле-де-лас-Кортес Каталанас да самой гостиницы. Когда он разделся, то подумал, что достаточно нагляделся, как вершится история в Испании. С этого момента Рауль будет занят. И Ланни не может находиться рядом с ним, не афишируя себя. В конце концов, революция довольно запутанное дело. Во всяком случае, если смотреть со стороны.

Лежа в постели, он подумал: «Ну, я потерял машину. Какой-нибудь штабист или профсоюзный деятель найдёт её слишком удобной, чтобы вернуть. Но ей уже третий год, и Бьюти будет только рада».

В домашней жизни Ланни это всегда было так. Всегда его мать или его жена заправляли ею. Его костюмы, его рубашки, его галстуки, его автомобили всегда выходили из моды. Все, чем он пользовался, должно быть заменено на то, что было более à la mode, в чём рекламодателям удалось уговорить его женщин. Действительно быть за рулем автомобиля третий сезон было социальным позором. Таким образом, он будет иметь новую модель, и потеряет только цену сдаваемого старого автомобиля, не такую уж большую за третий год.

Что ему делать? Это была проблема всех богатых. Каждый человек выбирал для себя направление. Ланни, который считал себя человеком широких взглядов, не был уверен в выборе. Но вне зависимости от того, что он выбрал, ему можно будет попасть туда, куда ему захочется на этом старом континенте. С такими приятными мыслями, он погрузился в мирную дремоту.

Он не знал, как долго он спал. Он проснулся от тупого, тяжелого звука, повторявшегося много раз: бум, бум, бум. Он открыл глаза и лежал неподвижно, думая: «Это стрельба!» Он много раз слышал её во время мировой войны. В Париже и Лондоне, когда дирижабли пролетали сверху, и в Бьенвеню, когда подводные лодки выходили на охоту или сами становились объектами охоты. Получив разъяснения от сведущих людей, он сам стал экспертом в области звуков. И подумал: «Это артиллерия. Фашисты двинулись».

Он лежал неподвижно, прислушиваясь. Он ничего не мог сделать в этом сражении. Его машина ушла к марксистам, а его автоматический пистолет Бэдд и все патроны к Раулю. Он пытался оценить, приближались ли звуки. Вероятно, нет. Артиллерия не перемещается во время стрельбы. Он подумал: «А не заснуть снова?». Но обнаружил, что слишком занят, пытаясь угадать, кто стрелял, и куда.

Он посмотрел в окно и увидел бледно-серый свет. Атака шла на рассвете в соответствии с военной наукой. Под своим окном он слышал движение транспорта и решил встать и посмотреть. Колонна автобусов муниципального транспорта проходила мимо, груженная людьми внутри и на крышах. Они пели Интернационал. «Это есть наш последний и решительный бой!» В тусклом полумраке это звучало вполне реалистично. Люди шли на смерть, провозглашая будущее, которое они никогда не смогут увидеть. «С Интернационалом воспрянет род людской!»

Коммунисты, подумал Ланни. Но нет, все они сейчас смешались, объединенный фронт, наконец. Они пели друг другу свои песни: коммунисты, социалисты, анархисты, синдикалисты, демократы, республиканцы, либералы выходили на борьбу с угнетением и эксплуатацией под любым лозунгом. Это было то, на что надеялся Ланни, с тех пор как начал понимать. Теперь он чувствовал себя на высоте, и заново прочувствовал свою веру.

Но, конечно, недолго. Великие моменты не длятся долго в этом сбитом с толку и беспорядочном мире. Какими идеальными не были бы мечты, на деле они не сбываются, так как не существует ни одного совершенного человеческого существа или их группы. Сейчас Ланни увидел красное свечение над крышами домов, а затем и мчащиеся пожарные машины. Он понял, что пожар был рядом. Вспомнив окружающую местность, он решил, что это была Церковь-де-Санта-Ана, которую он видел на темном небе в качестве фона для речи Рауля. Неужели кто-то решил сжечь её, даже без совета со стороны оратора? Разные личности решили жечь церкви и церковные здания по всей Испании, чтобы положить конец использованию религии в поддержку политической реакции и промышленного рабства. Ланни было жаль, потому что для него эти старые церкви были святилищами искусства и той культуры, какая существовала в их дни. То, что он хотел сжечь, были не старые церкви, а старые обычаи и социальные механизмы.

Заядлый экскурсант решил выйти и посмотреть, что творится. Он оделся и спустился в вестибюль, где нашел несколько оставшихся гостей. Некоторые из них не удосужились даже одеться. Что происходило? Швейцар был снаружи и настоятельно рекомендовал туда не выходить, потому что кто-то выстрелил в него. Он ударился о стену, и теперь у него в голове страшный шум. Молодые парни сошли с ума и не знают, что творят. Человек произнёс это на испанском языке, затем на английском, а потом и на французском языке. Его работа требовала умения сказать несколько вещей на всех трех языках. А его дрожащий голос и руки придали фразе цвет и убеждение. Ланни решил вернуться в свою комнату, где у него был хороший и безопасный вид на город.

Он наблюдал рассвет над Барселоной и над ее синем морем, наступавший так быстро, как гром. В буквальном смысле слова гром, ибо сейчас шёл тяжелый бой в юго-западном пригороде города. Будучи «звездой» этого отеля, он попросил и получил радио в свою комнату, и когда другие гости узнали об этом, то они напросились в гости. Таким образом, большую часть утра он был в приятной компании дам и господ из нескольких частей света, все из них, возможно, могли бы быть приняты в гостиной в Бьенвеню, и которые говорили, только то, что они говорили бы там.

Радио Барселоны передавало новости каждые несколько минут. Мятежные полки продвигались по городу, в том числе и артиллерийский полк. Правительственные силы, состоящие из гражданской гвардии, полиции и марксистской милиции, упорно сопротивлялись. Мужчины и женщины, способные сражаться, были призваны на фронт. Гражданскому населению было рекомендовано оставаться в своих домах. Движение на улицах разрешалось только военным автомобилям, грузовикам, перевозящим грузы для бойцов, а также автомобилям врачей и медсестер. Мятеж вскоре будет подавлен и порядок восстановлен.

Потом передавали новости извне. Мятежники были подавлены в Валенсии, Кадисе и Севилье. На севере астурийские шахтеры шли на помощь Мадриду с динамитными шашками на поясах вместо патронов. После таких объявлений, радио передавало старые американские записи, Чу Чин Чоу, или Роз-Мари, или другие лёгкие мелодии. Дамы и господа обсуждали, какие наступили ужасы, убьют ли их всех марксисты, и как им отсюда выбраться? Ланни не мог сказать им что-нибудь утешительное, потому что знал, что гражданские войны обходительными не бывают. Он знал то, что эти привилегированные люди никогда не поймут вековые обиды, которые зажгли огни ненависти в сердцах наемных рабов.

Незадолго до полудня красная лавина обрушились на гостей отеля Ритц, в виде отряда вооруженных людей, представившихся Sindicalistos и объявивших, что отель в настоящее время взят для штаба или госпиталя, здесь была некоторая неопределенность, но на постояльцах она не сказалась. Им было предложено выметаться в том, в чём они были одеты, и им разрешалось взять, что они могли унести на руках. Pronto! De seguida!

Ланни не был исключением из всех остальных. Он не мог дать им понять, что был товарищем. Они бы смеялись над ним, если бы он попробовал. Он предвидел, что такое может случиться, и зашил деньги в пояс, а Командора, завернул в промасленную клеенку. Все остальное можно было бы заменить, даже его драгоценную картотеку, дубликат которой хранился в Бьенвеню, а его переписка, где он делал заметки, была отправлена домой. Все остальное было в распоряжении захватчиков. «Угощайтесь, compañeros».

И они угостились так или иначе, перевернув все его вещи, потому что нашли их подозрительными. У него были такие изящные вещи, и так много бумаг. Вероятно, он был фашистским агентом, маскирующимся под американца? Есть ли у него какие-либо оружие? Табак или алкоголь? Когда он заверил их, что большой цилиндр содержал старую картину маслом, они ему не поверили, потому что для них картина было чем-то плоским и жестким в раме. Они никогда не слышали о том, что картину можно свернуть. Ланни суждено было снова и снова объяснять. Он всегда делал это вежливо и учтиво. Это не занимает больше времени, чем погибнуть на гражданской войне!

Искусствовед вышел из отеля Риц с Командором на плече и чемоданом в руке. Он постоял минуту или две, глядя вверх и вниз по широкой дороге, интересуясь, в какую сторону идти. Решив, что любое место будет безопаснее, чем то, где он был. Он пошёл к Пласа-де-Каталунья, думая, что может выйти к Колоне. Церковь Санта-Ана еще горела, и, как ни странно, там не было глазевших на пожар. Это должно было насторожить Ланни, но он не привык к революциям или к мыслям о личной безопасности. Он не осознал обстановку, пока не дошёл до площади и не увидел несколько человек с винтовками на корточках за углом здания. Один из них целился и стрелял по отелю. Из окон большого здания шли ответные выстрелы, и один из этих выстрелов, или какой-то другой, прошел над головой Ланни со звуком, похожим на продолжительный скорбный крик потерянной души.

Путешественник никогда не узнает, что там произошло. То ли милиция пыталась захватить гостиницу, а кое-кто из гостей сопротивлялся. То ли её захватили в качестве опорного пункта фашисты. Одного выстрела было достаточно для Ланни, и он изменил свой маршрут. Без мысли о достоинстве или дипломатическом иммунитете он быстро побежал с его неуклюжим багажом в обратную сторону и юркнул в другую улицу. Широкие открытые пространства площадей и длинные перспективы бульваров потеряли для него все свои прелести. Великолепие отелей де люкс больше не манили его. Он решил побыть немного пролетарием и дать шанс клопам вместо пуль.

Эта часть Барселоны была застроена в последнее время. Старые городские стены были снесены и а вместо них появились широкие бульвары, называемые rondas. Там не было места, чтобы спрятаться. И везде Ланни казалось, что была стрельба. Фашисты использовали дома, клубы и церкви, как крепости, и вели стрельбу из окон и с крыш домов. Марксистские волонтеры бродили по улицам, ища своих врагов, где бы их можно было найти, вели осаду зданий и захватывали близлежащие здания для подавления укреплений противника. Ланни понял, что совершил глупость, оказавшись в центре нейтральной территории.

Задыхаясь и потея на субтропическом солнце, он бросился через Ронда-де-Сан-Педро на юго-восток, где он знал, находились маленькие и малоизвестные улочки. Он все еще тащил Командора и чемодан. В квартале, где не было никакой стрельбы, он увидел небольшой отель и метнулся внутрь, присоединившись к находящимся там людям. Возможно, их привела туда та же убедительная причина. Они смотрели с удивлением на хорошо одетого иностранца с таким необычным багажом.

Ланни подошел к столу и обратился к клерку на своём самом изысканном испанском: «Por favor, una habitación con bano.»

Маленький человек с черными усиками с острыми концами спросил: «El Señor es americano?» а потом: «Может быть, вы предпочли бы говорить по-английски?» — большое облегчение в случае чрезвычайной ситуации.

«Я попал под обстрел», — объяснил Ланни. — «И побежал дальше».

«Я когда-то работал в Чикаго», — ответил маленький человек с огоньком в его темных глазах. — «У меня там был такой же опыт, он был у бутлегеров».

Ланни был рад посмеяться. Затем решил объяснить: «Со мной картина маслом, и, видимо, люди думают, что это пулемёт или что-то в этом роде, я хотел бы оставить её в комнате, в которой по ней не будут стрелять».

Он заплатил за комнату в десять раз меньше, чем платил в фешенебельном месте, а она была гораздо безопаснее. Он исследовал себя и Командора и убедился, что у всех не было никаких ран. Затем он получил воскресные газеты, и с помощью небольшого карманного словаря, который он всегда носил с собой, прочитал подробности событий, происшедших до предыдущей полуночи. Потом он спустился вниз к телефону и пытался найти профсоюз учителей в адресной книге, но он не знал его точного названия. Рауль будет беспокоиться о нем, но не было никакого смысла пытаться связаться с ним до тех пор, пока идёт стрельба. А к её концу Рауль может быть мертв, или в руках фашистов, что было одно и то же.

Артиллерийские выстрелы и трескотню пулеметов можно было слышать из окон комнаты Ланни все воскресенье и до поздней ночи. В этом недорогом отеле не было ресторана. Ресторан находился только через улицу, и это было единственное место, которое Ланни рискнул посетить. Он попросил портье в гостинице отправить за него две телеграммы, одну Робби, другую Бьюти, сообщавшие, что с ним всё хорошо и что он в безопасности. После чего он сидел в вестибюле, разговаривая с владельцем близлежащего табачного магазина и скотоводом, который пригнал в город своих vacas и волновался, потому что анархо-синдикалисты захватили их и дали ему кусок бумаги, которая окажется бесполезной, если выиграет другая сторона. Какой стороне он симпатизировал, он тщательно избегал говорить. Все они согласились, что гражданские войны были плохи для бизнеса любого рода, будь то cigarros, vacas или pinturas[145].

В этот день больше новостей не было. Но на следующее утро газеты запестрели заголовками о попытке фашистов захватить город. Правительственные самолеты бомбили арсенал и артиллерийские казармы, и тяжелые бои продолжались до сих пор во многих местах, где мятежники захватили здания. Генерал Годед, командующий мятежными полками, был взят в плен. Несколько мятежных офицеров застрелились, но не сдались. Милиция марксистских профсоюзов патрулировала все улицы и арестовывала всех подозреваемых. Сигнал, которого было достаточно для Ланни, чтобы остаться там, где он был.

Он послал швейцара отеля в радио магазин за углом купить небольшой приёмник. И теперь в его комнате было много гостей, а у него появилась возможность улучшить свой испанский и даже свой каталонский. Моряки кораблей восстали и заперли своих офицеров в трюме, а активных фашистов побросали за борт. Пять таких судов бомбардировали мятежников в Сеуте. Генерал Мола, шедший на Мадрид из Памплоны, был остановлен в горах Гвадаррамы в шестидесяти километрах от столицы. Сообщалось о тяжелых боях в Севилье и других городах, которые посетил Ланни. Он думал о людях, которых там встречал, и гадал, какую сторону они примут. Он слушал комментарии своих гостей — людей среднего класса, которые оказались между жерновами. Они хранили свои надежды и страхи про себя. А Ланни во всеуслышание был заинтересован в только в одном, выйти из зоны боевых действий живым. Он не упоминал о картине давно умершего и забытого гранда Арагона, опасаясь, что кто-нибудь не вспомнил про закон, запрещающий его экспорт.

Бои шли весь понедельник, и каждые несколько минут были новости. Не всегда надежные, но общая тенденция была ясна. Организованные рабочие города успешно защищали свое правительство с помощью лидеров, симпатизирующих их делу. В Мадриде было по-другому, потому что правительственные лидеры ужасно боялись быть причисленными к красным или даже к розовым, и все еще пытались заключить мир с Франко. Но были огорчены, потому что он продолжал бороться с ними. Там люди должны были заставить правительство действовать. Члены профсоюза потребовали и получили оружие, а затем бросились в казармы Монтаны, в расположение одного из мятежных полков, и осадили их с одной старой пушкой. К полудню они вынудили гарнизон сдаться. То же самое произошло в казарме Хетафе на окраине. Грузовики с народной милицией теперь патрулировали улицы столицы и штурмовали все здания, где сохранилось сопротивление мятежников.

К вечеру объявился Рауль. Он беспокоился о своем друге и сел на телефон, пытаясь обзвонить каждый отель в городе. Этот был один из последних. Он не мог себе представить Ланни в таком маленьком неизвестном месте. Ланни сказал, что он прекрасно провёл время. Если война будет достаточно долгой, то он будет знать оба языка Барселоны. Он познакомился здесь со многими, и Рауль не должен их огорчать плохими новостями!

Закрывшись в комнате Ланни, они свободно разговаривали. Рауль рассказал, как он выступал перед рабочими на митингах. Как только закончится война, они должны взять на себя основные отрасли и реорганизовать их. Некоторые отрасли будут реорганизованы по принципу анархистской местной автономии, а некоторые на социалистическом принципе государственного контроля. Фашисты слишком поздно поняли, что они своим мятежом отдали всю Каталонию, а, возможно, и всю Испанию под контроль рабочего класса, который вдохновлен и находится под марксистским руководством. Рауль был возбуждён и витал в облаках, перепрыгивая через горные вершины. Испания будет новым Советским Союзом, но с большим мастерством и меньшим насилием.

«Ланни!» — сказал его друг. — «Это очень плохо, что вы пропускаете все эти события. Если бы вы могли пойти со мной и позволить мне представить вас в штаб-квартире, то они приняли бы вас с распростертыми объятиями».

«Может быть и так», — кивнул Ланни. — «Но тогда всё станет известно во Франции, и картинный бизнес умрет медленной смертью».

«Я полагаю, что так», — скорбно согласился Рауля. — «Но вы пропускаете удивительные события».

Он описал то, что случилось на Пасео-де-Колон, широкой эспланаде в доках Барселона, в то воскресенье утром, когда Ланни наблюдал из своего окна гостиницы за пожаром церкви. На конце эспланады располагалась казарма, а рабочие доков узнали, что войска там присоединились к мятежникам и возвели баррикады. Рабочие бросились из своих домов, мужчины, женщины и дети, многие из них наполовину одетые. У них было в качестве оружия только палки и камни, ножи для нарезания мяса и дубины, шипованные гвоздями, о которых рассказал им Рауль. С ними они пошли на баррикады, защищаемые двенадцатью пулеметами. Несмотря на потери, они снова и снова атаковали. Тысяча двести человек лежали мертвыми или ранеными, но они сбили войска и захватили пулеметы, направив их против казарм.

Так завершилась история, и Барселона, и Мадрид были спасены для рабочего дела. Розовый оратор был так взволнован, что он начал произносить речь перед своим другом. Но потом он прервался в середине, сказал: «Позаботьтесь о себе, у вас тоже есть работа, которую надо выполнять. Не появляйтесь на улицах, и позвоните мне, если у вас возникнут какие-либо проблемы». Он дал свой номер телефона, а потом сказал: «Прощайте».

Ланни провел следующие два дня очень весело и приятно, наблюдая победу, как он считал, своей стороны, в неудавшейся гражданской войне. Он прочитал в утренних и вечерних газетах, теперь всех красных, и услышал по радио, не менее красному, как милиция штурмовала морской клуб и нашла там четыре тысячи ручных гранат и запас динамита. Они сожгли клуб и несколько церквей, которые заговорщики использовали также в качестве арсеналов. Он услышал, что четыре тысячи милиционеров были направлены в грузовиках и автобусах для подавления восставшего полка в Сарагосе. Вероятно, его автомобиль шёл впереди этой колонны, возможно, с командиром экспедиции. Он увидел фотографию значительно поврежденного отеля Колон, но сдержал желание посетить это место.

В среду утром Рауль пришел опять, но теперь его пыл значительно угас. «Ланни», — сказал он, — «Я думаю, что вы должны уехать отсюда без задержки».

«Что случилось?» — Спросил американец. — «Разве вы их не разбили!»

«Мы разбили Франко, но я боюсь, это только начало наших бед. Это старая история фракционных расколов. Марксисты и анархо-синдикалисты ссорятся между собой по вопросу о власти и как восстановить промышленность».

«Но я только что услышал по радио, что президент приказал всем вернуться к работе!»

«Я знаю. Но пойдут ли они, и как долго они будут оставаться? Боюсь, что могут снова начаться боевые действия. Зачем рисковать, когда вы не принимаете в этом участия?»

«Вы не хотите уехать вместе, Рауль?»

«О, я не могу этого сделать. У меня есть работа. Здесь мне удалось добиться некоторого влияния, и я буду работать день и ночь, пытаясь примирить различные группы и убедить их пойти на уступки. Мы, испанцы, ужасно плохо идём на компромиссы. Но мы должны учиться, если мы собираемся строить демократию. Кто жил за границей должен показать им, как это сделать».

«Хорошо», — сказал Ланни. — «Но как я могу выехать? Я слышал, что дорога на побережье заблокирована, и меня, вероятно, остановят сто патрулей, прежде чем я доберусь до границы».

— «Там только что пришел корабль из Франции, чтобы взять спортсменов домой, и я думаю, вы должны попытаться уехать вместе с ними».

«Спортсмены» имели отношение к необычной ситуации, которая внесла своего рода забавную лепту в битву за Барселону. Так случилось, что этим летом Олимпийские игры проходили в Берлине, к радости всех наци-фашистов и негодованию всех честных людей. Рабочие Европы бойкотировали эти игры и организовали свои собственные, которые должны были состояться в Барселоне. Где бы ни находились сознательные члены профсоюза, которые могли позволить себе такую роскошь, они посылали команду спортсменов. Французы отправили более ста, желая придать больший размах событию. Открытие должно было состояться в субботу, на следующий день после того, как фашисты начали свой переворот. Воскресенье, на которое были запланированы главные события, увидело горячие бои на улицах города, и спортсмены должны были проводить свое время, как Ланни Бэдд, сидя в гостиничных номерах и не смея высовываться из окон.

Теперь французское правительство направило небольшой пароход, чтобы вывезти свою команду в безопасное место. Судно было допущено в плотно закрытый для других порт. Ланни спросил: «Как вы думаете, они возьмут меня?»

Рауль ответил: «Вы знаете, как обращаться с деньгами».

Это было верно. Ланни узнал от своего отца, что капитан судна всегда имеет свою каюту и разделит её с кем-то, кто предложит ему достаточный стимул. Ланни знал, что денег, зашитых в его поясе, было достаточно для такой цели. Поэтому он упаковал свою сумку, отсоединил свой радиоприемник и подарил его Раулю. Эти двое положили Командора на свои плечи и понесли его вниз. Ланни расплатился и попрощался со своими знакомыми, и пара отправилась в доки. Нет смысла думать о такси или о любой такой роскоши. Они шли пешком, и Рауль объяснялся с патрулями, с которыми они встречались по пути.

Таково было негероическое отступление Ланни Бэдда из битвы за Барселону. Никто не обратил на него никакого внимания, и после долгой прогулки он нашел пассажирский пароход Шелла у причала, и был проинформирован о том, что судно берёт дополнительных пассажиров за двести пятьдесят франков каждый, десять долларов, которые Ланни быстро заплатил. Прибывал постоянный поток иностранцев. Некоторые из них прибыли в автомобилях французского консульства с большими флагами для их защиты. Перед тем как небольшое судно отчалило, на борту собралось более тысячи пассажиров. Ланни обнаружил, что должен был делить каюту с пятью другими мужчинами. Он не возражал, потому что была ясная ночь, и за подходящий douceur он раздобыл пароходное кресло на палубе с его именем на метке. Другой douceur дал ему право поставить картину в угол в собственной каюте капитана, в соответствии с чувством собственного достоинства и престижа Командора.

Ланни имел беседы с рядом членов французских профсоюзов, которые имели спортивные амбиции: маленьким и жилистым, кто бегал стометровку. С высокими и тощими, бежавшими пять тысяч метров или десять тысяч. С гигантами с могучими мышцами, которые толкают семикилограммовое ядро или метают диск или занимаются борьбой. Все, как один, были уверены, что побили бы мировые рекорды и опозорили бы нацистские Олимпийские игры, доказав честь сознательного пролетариата всего мира. Все, как один, были уверены, что дата мятежа Франко была выбрана неслучайно, а была частью нацистского заговора с целью лишить славы трудящихся мира. Все, как один, гордились, что принесут домой историю военной рабочей победы, несмотря на то, что они прятались в гостиничных номерах, в то время как она была выиграна.

Шелла достигла Марселя на следующий день, и все сошли на берег. Корреспонденты американской прессы были тут как тут, новостей из Барселоны в настоящее время ждали во всем мире. Но журналисты не слышали о сыне Бэдда-Эрлинга, и, прежде чем они успели прошерстить список пассажиров, Ланни сошёл на берег с чемоданом и картиной, удовлетворил французские таможенные и паспортные власти и оказался в таксомоторе, который никто не собирался реквизировать. Когда он сказал водителю, что хотел бы ехать на мыс Антиб, то сын теплого юга был так поражен, что сказал: Je m’en fiche, что означало, по сути, что он не двинется с места, если пассажир не заплатит ему за двести километров. Ланни заверил его, что согласен.

Но сначала ему нужно зайти в ближайшее почтовое отделение. Там он написал телеграмму своему отцу, сообщая, что он в безопасности и просил уведомить Ирму. В другой он сообщал матери, что с ним всё в порядке и просил уведомить Рика. Третья Золтану Кертежи в Париже сообщала:

«Только что прибыл с Гойя в моей собственности Двенадцать пуль в Гойя ни одной в меня Нуждаюсь ваших советах Приезжайте на юг Если не нет приеду к вам Буду Бьенвеню Телеграфируйте Есть грандиозный сюжет Но революции безрадостны Ланни».