Широки врата

Глава десятая. Голова в венце[73]

В природе человеческого существа иметь желания, а поиск новых желаний является частью процесса цивилизации. Человек формирует идеалы, ставит перед собой цели, а затем трудится, чтобы достичь их. Когда он достигает их, то изучает результаты и находит их, не отвечающими своим представлениям. Он формирует новый идеал, ставит для себя новую цель. Несчастные люди бывают двух сортов. Те, кто находится внизу общества и не имеют никакой надежды на достижение своих желаний. И те, кто на самом верху и так хорошо обеспечены всем, что не желают ни к чему стремиться, и, таким образом не в состоянии делать усилия, которые могли бы развить их способности.

Ланни Бэдд был одним из этих последних несчастных. Или, во всяком случае, таким он себя чувствовал, играя свою роль принц-консорта в поместье Лонг-Айленда. Он был молодым владельцем поместья Шор Эйкрс и единственным мужчиной, имеющим там власть. В то время как место принадлежало женщинам, и они им управляли. Они намеренно передавали ему свои права. Они делали это, потому что хотели, чтобы он там остался. Они хотели, чтобы место доставляло ему удовольствие, и они были озадачены, когда место не могло это сделать. Они смотрели на него с тревогой за признаками недовольства, и их отношение передавалось слугам, которые не могли не знать обстоятельства этих семей, на которых была сосредоточена вся их жизнь. Мистеру Ланни не нравится это место. Мистер Ланни хочет вернуться в Европу, и взять с собой свою жену и дочь. Если он уедет, то штат слуг будет урезан, многие из нас потеряют наши приятные рабочие места. Так давайте выясним, что не хватает мистеру Ланни. И давайте принесём это ему на серебряном блюде. Или, возможно, на золотом сервизе, который заперт в сейфе, встроенном в стену спальни хозяина. Он расположен дружески, так что давайте улыбаться и весело говорить — «Доброе утро». Он, кажется, сейчас занят, так что давайте выполнять наши обязанности на цыпочках. Теперь он хмурится. Что мы сделали, чтобы вызвать его недовольство?

В этом молодой хозяине есть что-то необычное, даже беспрецедентное. Мистер Бинкс, второй лакей, заявляет, что мистер Ланни социалист. Он взял несколько статей, полных такого рода вещей, из мусорного ведра, куда их бросил хозяин. Мистер Бинкс прочитал их, и теперь тоже говорит, как социалист. Он говорит, что богатые являются сборищем паразитов и должны работать, как и все остальные. Ради Бога, как можно угодить такому молодому хозяину? Быть плохим слугой вместо хорошего? Мистер Бинкс прочитал вслух фразу, которую м-р Ланни сам подчеркнул в статье, цитируя человека по имени Уолт Уитмен, который говорит: «Мне не нужно ни хозяев, ни слуг, мне нужны товарищи и друзья». И что это значит? Мистер Ланни хочет, чтобы мы пришли и уселись в его кабинете и вели себя по-товарищески? И что потом мисс Ирма сделает? Старые слуги до сих пор называют ее мисс Ирма. Это привилегия, которая отмечает их долгую службу.

Главным руководителем этого поместья являлась миссис Фанни Барнс, урожденная Вандрингам, женщина старой закалки, которая не любит глупых шуток. Слуги без напоминаний знают свое место, когда она рядом. А это бывает почти всегда. Они знают все о ней и ее семье, потому что в одном из многочисленных коттеджей поместья живут престарелые пенсионеры, среди которых источником знаний о древних временах была нянька миссис Барнс. От неё можно было узнать, как бывало сильно мистер Дж. Парамоунт Барнс, король коммунальных услуг, ссорился с женой. И поэтому он оставил поместье не ей, а мисс Ирме, и не опеке, чтобы его дочь могла войти в полное владение, не дожидаясь, пока ей исполнится тридцать. Между тем, дочь отсутствовала большую часть времени и не заботилась о месте, так что миссис Барнс все делала на свой лад, и здесь строгим начальником была она.

Но настоящим центром в поместье стала малышка Фрэнсис, ребёнок стоимостью двадцать три миллиона долларов, так газеты до сих пор называют ее, хотя депрессия уменьшила величину состояния в два раза. Но все возвращается, и дивиденды выплачиваются снова. Это богатым должно понравиться, но кажется, что налоги съедают их большую часть. Леди и джентльменов это очень беспокоит, они винят во всём президента и называют его нехорошими словами. Мистер Ланни усмехается, дразнит их, а иногда спорит с ними. Очевидно, то того, что он социалист. Как можно радоваться, что богатых облагают налогом, когда ты один из них. Это трудно себе представить!

Миссис Барнс обходится со своей внучкой, как с самым драгоценным сокровищем, и охраняет ее, как старый дракон. Укладывает ее спать в своей комнате, и не возражает, когда та будит её. Следит за её питанием, посылает за врачом, если она раз чихнёт. И не хочет, чтобы ее увезли из поместья. Она ревнует к матери мистера Ланни, которая живет во Франции и видит ребенка большую часть времени. Но миссис Барнс не покажет это мистеру Ланни. Она смиряет свою гордость, изо всех сил стараясь угодить ему и дать ему почувствовать, что Шор Эйкрс его настоящий дом. Она все время гоняет своего брата и ругает его, потому что он слишком много говорит и утомляет мистера Ланни своими разговорами, в частности, о политике, фондовом рынке и такого рода вещах.

«Закрой рот, дурак!» — сказала она достаточно громко, чтобы горничная могла услышать, и, конечно, эта история стала достоянием всех слуг ещё до конца дня. Бедный мистер Гораций Вандрингам, он не чувствует себя обиженным. Он чувствует себя большим и властным человеком, создаёт много шума и беспокойства, отдает приказы, на которые не имеет права. Он не может заставить себя понять, что он нищий, живущий за счёт благодеяний, и только гордость его сестры не позволяет ей поместить его навсегда среди пенсионеров.

Ланни и Ирма занимают самое высокое положение, правящая королева и принц-консорт, которым все с удовольствием служат. Свободные и легкие на подъем, с лёгким характером, великолепно выглядящие, и всегда одетые по моде, безусловно, нет людей на свете, которым можно позавидовать больше, чем этим двоим! И все же они не всегда счастливы, это можно увидеть, если посмотреть на них внимательно. Ходят слухи о раздраженных словах и сердитых взглядах. Они часто выезжают, и слуги не всегда могут понять, что происходит, но они могут догадаться, потому что к ним приезжают друзья в Шор Эйкрс, и их можно узнать и увидеть, как они себя ведут. Они много играют в карты, и некоторые из них проигрывают суммы, которые не могут себе позволить. Трудно спрятать что-нибудь от слуг: всё можно понять по виду гостей или иногда услышать ссорящихся мужей и жен, когда они идут к своим автомобилям. Большое поместье, это собственный мир, там нет газет, но там есть много энергичных языков.

Эти плейбои и девочки уже вошли в средний возраст, но они не хотят себе в этом признаться, многие из них недовольны, и пьют слишком много. Мистер Ланни пьет очень мало, и он не хотел бы видеть, чтобы мисс Ирма выпивала больше, чем пару коктейлей. Слуги это знают и ей не подносят, по крайней мере, когда ее муж находится рядом с ней. Это одна из причин их постоянных споров. Не так давно он должен был помочь ей улечься в постель, а утром у них была настоящая ссора. Ее глаза были красными от слез, и она, должно быть, обещала, потому что теперь она пьет гораздо меньше. Она старается держать его рядом с собой, и не дать ему уйти в город и встречаться со странными людьми, которых он любит. После того, как он взял ее на какой-то радикальный митинг, и они поссорились в своей комнате. Горничная слышала обрывки их разговора и рассказала об этом в столовой для слуг высокого ранга: он сказал, и она сказала. Всегда, когда они рассказывают такие истории, там фигурируют «он» и «она», и они могут рассказывать целый час, не называя имён. В феодальном обществе может быть только один «он» и только одна «она».

На той стороне пролива Лонг-Айленд лежит небольшой город Ньюкасл, известный как место расположения Оружейных заводов Бэдд и скоро будет более известен, как дом Бэдд-Эрлинг Эйркрафт. Заводы по-прежнему производили пулеметы, автоматические карабины и пистолеты, но в основном перешли на гражданские металлические изделия, что означало, что фирма потеряла свой социальный статус в глазах старожилов. Лофорд Бэдд, старший брат Робби, был еще вице-президентом, отвечающим за производство, но президентом теперь был человек с Уолл-стрита, а совет директоров состоял по большей части из марионеток, выполняющих волю финансового синдиката. Робби смотрел на старую фирму с презрением. Двое его сыновей, и также несколько руководителей и менеджеров предприятий уволились оттуда. Все перешли в новую организацию, которое собиралась стать специализированным предприятием, построенным с иголочки по последнему слову технической и управленческой мысли.

Ещё поколение назад, если бы человек объявил, что он собирается построить большой завод по производству самолетов, которые будут летать быстрее, чем триста километров в час, все бы знали, что он сошел с ума. В самом деле, это для братьев Райт было возможно подняться в воздух над песчаными дюнами в Северной Каролине в их хрупком из дерева и холста «аппарате» на минуты за один раз, так продолжалось несколько месяцев, а пресса страны не обращала ни малейшего внимания на них. То, что они делали, было невозможным, и поэтому рассказы об этом не могли быть правдой. Но теперь это стало возможным для Робби Бэдда. Он ухитрился продать пакет акций за пять миллионов долларов, нанять лучших инженеров страны для проектирования и возведения здания, где самолеты, и ничего больше, будут выходить с конвейера. И его не называли выжившим из ума, но, наоборот, считали одним из самых прогрессивных граждан города. Все смотрели на него и говорили, что всегда знали, что он был таким. Он вёл себя с чувством собственного достоинства, отдавал приказы со спокойной уверенностью, и смотрел, чтобы они были выполнены в кратчайшие сроки.

Ланни и его жена прибыли на автомобиле в Ньюкасл на пароме через Нью-Лондон, и нанесли визит в дом Робби Бэдда. Эстер, мачеха Ланни, радушно их приветствовала. Ранние грехи Ланни были прощены и, возможно, забыты. Он тоже добился успеха, совершенно независимо от своей богатой жены. Так его родственники и старые друзья пытались дать ему понять. Его профессия искусствоведа была впечатляющей, его музыкальные таланты были значительными, он сам был полиглотом и путешественником, почти экс-дипломатом и, конечно, другом сильных мира сего. Члены загородного клуба поспешили почтить мужа и жену. Если он и высказывал розоватые идеи, ну, это было в традиции Бэддов быть эксцентричным и говорить миру, чтобы он катился к чёрту, а это, казалось, было новейшим способом.

Подразделения сбыта нового концерна были в Нью-Йорке, и здесь командовал Йоханнес Робин. Он выбрал дом для своей семьи на полпути между городом и заводом, так что он мог легко добираться и туда, и сюда. Ирма выполнила свой долг сопровождать Ланни туда. Они выбрали воскресный день. Папа, мама, Рахель и маленький были снова вместе. Они купили удобный старомодный в стиле Новой Англии дом в два этажа и десяток комнат и сказали, что собираются провести остаток своей жизни здесь. Ирма считала, что это был более правильный выбор для людей их сорта, чем жизнь в изысканном мраморном дворце и владение яхтой. Она милостиво приняла благодарности за свою доброту в прошлом, другая леди могла бы быть менее снисходительной к тем, кто был понижен в социальном статусе. Волосы Йоханнеса поседели, и появилось больше морщин на его лице, но он остался таким же вежливым и тонким человеком, с ароматом старомодной утончённости.

Робби сопровождал пару при осмотре строительства нового завода, магически приближающегося к завершению. Ряды свай загнали в болота, и огромные экскаваторы выбрали ил, чтобы сделать причалы и доки для пароходов. Пастбища, где когда-то паслись коровы, были покрыты бетоном, и на них вырос стальной каркас. И теперь на нём уже были стены из стекла и крыши из патентованных материалов. На его этажах были видны бесчисленные болты, на которых должно крепиться оборудование, большие и малые станки. Бетонный был покрыт каббалистическими знаками различных цветов. По потолку были линии, где скользили роликовые тележки, на которых будут подвозиться части самолета. Все было спланировано до миллиметра, а чертежей было столько, чтобы покрыть этажи всего здания.

Сюда входило большое литейное производство, а электростанция уже дымила, давая электроэнергию для строительных работ и освещения в ночное время. Уже стали прибывать станки в таинственной водонепроницаемой упаковке. «Приезжайте в следующем месяце», — сказал Робби, — «и вы не узнаете это место. Через шесть месяцев мы выдадим свой первый самолет, и вы можете покататься на нём». Он оказывал честь лично, потому что Ирма была его крупнейшим акционером и имела право знать, на что тратятся ее деньги. Она была сильно впечатлена и задавала много вопросов, показывая, что она думает не только о своих деньгах, но и о работе, которую он собирается делать.

Ланни только смотрел, разрешая говорить другим. Он верил в машины и в мощь, которую они давали человечеству. Но ему не нравилось, как они используются. Он мечтал увидеть их в коллективной собственности и служащим коллективным целям. Но не было никакого смысла говорить об этом отцу или жене. Эти двое подходили друг к другу, они понимали и дополняли друг друга. У Ирмы были «средства», а Робби их использовал для нее. Они разделят прибыль, и ожидают, что остальная часть мира будет работать на них, и делать то, что им будет сказано. А теми, кто будет недоволен такой расстановкой сил, будет заниматься служба безопасности компании, которая уже была организована и обучена своим обязанностям надежным экс-ковбоем Бобом Смитом, который учил Ланни стрелять, и делал вид, что был социалистом, когда был телохранителем малышки Фрэнсис в Бьенвеню.

Последствия социальных теорий Робби стали очевидны для Ланни, когда он прогулялся по району, окружавшему завод. В течение месяца или двух Робби ожидал прибытия тысячи квалифицированных рабочих, но ему не пришло в голову дать распоряжения, чтобы принять их здесь или обеспечить их жильём. Все это, в соответствии с философией хозяина, является делом частного предпринимательства. Люди представляли собой квалифицированных рабочих, получающих хорошую зарплату и имеющих собственные автомобили. И Робби сделал свое дело, предоставив участок земли компании для парковки их автомобилей. Где люди собирались жить, было их делом, которое решалось бандой спекулянтов, узнавших о новом проекте и поторопившихся скупить смежную землю.

Теперь там появились их «подразделения». Деятельные продавцы недвижимости разметили участки маленькими цветными с флажками и привозили людей в автобусах из городов, чтобы посмотреть на земли, и кормили их бесплатными хот-догами и кофе. Уже возводились десятки домов для рабочих. Это будут непрочные постройки из плохих материалов, без малейших претензий на элегантность, и в результате рабочие скоро будут в своё свободное время чинить протекающие крыши, заделывать трещины в штукатурке и подгонять рассохшиеся окна и двери. Но это все было их заботами, а не компании.

Наивные приверженцы «Нового курса» считали, что жильё должно строиться в то же время, что и новые заводы. С самого начала для семей рабочих должны быть предоставлены парки, школы и детские площадки. В Советском Союзе это было сделано, как само собой разумеющееся. И этого факта было достаточно, чтобы «Новый курс» прокляли строгие индивидуалисты Новой Англии. Ланни знал, что не надо вспоминать эту идею сейчас. Он говорил о ней в течение последних восемнадцати лет с тех пор, как впервые встретил социалиста, учась в академии Сент-Томас в Коннектикуте.

Он заранее знал, каждое слово, какое сказал бы его отец. Робби собирался создать то, что называется «социальным обеспечением» на новом заводе, как только все войдёт в колею, и он успел подумать об этом, но помощи у Ланни не попросил, и Ланни знал, почему. Потому что с первого момента возникнет вопрос о профсоюзах. Робби собирался лечь костьми, но ввести у себя на заводе принцип «открытого цеха». «Свободный труд», так он назвал его, имея в виду под этим термином, что люди были свободны делать то, что он им скажет, или убираться в другое место и делать то же самое для такого же трезвого промышленника. Люди, которые будут заниматься местами отдыха и спорта для рабочих, не будут «чудаками», которых выбрал бы Ланни. Это будут здравомыслящие ребята, которые знают, кто им платит. Они организуют бейсбольные команды и боулинг-турниры и запустят печатный орган компании, полный зажигательных речей и производственных лозунгов.

Так Робби Бэдд триумфально создавал ещё один центр промышленного феодализма в стране, которая проповедовала демократию и правительство народного согласия. Новый город Робби не будет называться городом компании, и он не будет в собственности компании, но будет управляться компанией, Робби не придется придумывать методы управления, потому что они были стандартной практикой в этой милой земле свободы.

Рабочие прибудут сюда отовсюду. Они не будут знать друг друга, и не будут иметь никаких связей или привязанностей. Они будут голосовать за кандидатов от политических партий каждый год или два. Они будут считать этих кандидатов мошенниками, и по большей части они будут правы. Робби или один из его агентов назначит политического босса, чтобы управлять городом, и на время выборов выделит средства на кампанию, чтобы избрать кандидатов, которых выберет босс. Если какие-либо люди будут противиться пожеланиям компании, будь то в политике, профсоюзном движении, или в чём-нибудь еще, этих людей заставят уйти. Такова была система, и Ланни знал, что он не хочет в этом участвовать. А если осуждать эту систему, то хороший вкус требует, делать это в другом месте, где не обсуждаются деньги его жены и время, энергия и репутация его отца.

VI

Публицист любитель наблюдал за событиями на несчастном континенте, где он родился, с безопасного расстояния в пять тысяч километров. Их видеть ему позволяли статьи газет, написанные людьми, которых он знал, а также письма от Рика и Рауля Пальма и письма, адресованные его отцу Дени де Брюином. В начале мая французы подписали договор о взаимной обороне с Советским Союзом, и Дени сказал, что он представлял собой попытку блефа Германии.

Но для того, чтобы успешно блефовать, необходимо, чтобы блеф выглядел серьезным намерением. Франция намерений не демонстрировала. Гитлер хорошо знал это, и использовал договор для своих пропагандистских атак. Пьер Лаваль оценивал договор так низко, что даже не представил его в палату для ратификации, и никаких военных мер принято не было. Марианна не доверила своему новому союзнику ни одного своего военного секрета. И что за союзник это был?

В конце месяца монгольский мошенник стал премьером. Своего рода утешительный приз, по мнению Рика, тому, кто доказал, что он самый неподходящий из живущих французских государственных деятелей. В начале июня, Рамсей Макдональд был заменен на посту премьер-министра Великобритании. Бедная старая вьючная лошадь для тори, он вёз их, сколько мог, и теперь они отправили его на отдых и сон на пастбище, которое носило титул Лорд-председатель Совета[74]. Его место занял сталепромышленник Болдуин, который отличался курением трубки и разведением свиней. «Англия также имеет свои двести семей», — писал Рик, — «и они не должны прятаться под маской сына трактирщика». Первым актом этого новичка, «дорвавшегося до власти,» был договор о военно-морском паритете с Германией, который был настолько невероятен, что инсайдеры смеялись над Ланни, когда тот говорил об этом. Теперь Джон Булль любезно дал немцам разрешение на строительство военных кораблей водоизмещением до тридцати пяти процентов от своего военного флота. Куда было включено право на паритет в производстве подводных лодок. Тигра, которого раньше выпустили из клетки, теперь приглашали в семейную столовую, хотя, конечно, только посидеть у ножки стола.

Бенито Муссолини, «блаженный маленький недовольный голубок», был связан не менее чем девятью договорами уважать независимость и территориальную целостность этой древней земли, называемой Абиссинией, а иногда и Эфиопией. Но он вёл против неё пропаганду, грузил солдат и отправлял их на свои базы в Красном море. Это было выгодным делом для англичан, которые владели основным пакетом акций компании Суэцкого канала и получали хорошие деньги на каждую тонну груза и каждого солдата, проходящих через этот длинный песчаный перешеек. Это было также выгодно для Новой Англо-арабской нефтяной компании, которая была основана Робби Бэддом и недавно продана Захарову и его компаньонам. Они поставляли топливо, без которого Муссолини не мог обойтись, и взамен получали от итальянского народа продовольствие, вино и масло.

Лорд Уикторп отправился с британской миссией на переговоры с «негодником», и когда он вернулся, то рассказал Рику об этом, а Рик на своей старой потрепанной машинке отстучал отчёт Ланни. Постепенно, как истинные торговцы, англичане предложили дуче все, на что тот мог надеяться, попросив только, чтобы он действовал, соблюдая все нормы закона, и разрешил Лиге преподнести ему всё на золотом блюдечке. Но нет, он был полон решимости взять всё силой в связи влиянием на него внутренней ситуации. Около сорока лет назад эти черные воины — таинственный народ, возможно потомки вечных Жидов — нанесли вторгнувшимся итальянским войскам ужасное поражение, и дуче хотел славу смывшего этот позор. Он уже видел себя, вернувшимся оттуда захватившим монумент «Лев Иуды»[75], а затем триумфальное шествие дома и возведение памятника себе на Форуме.

Единственным реальным препятствием на его пути было британское общественное мнение. Четыре года назад Тори попали во власть на досрочных выборах, в которых при пятидесяти пяти процентов голосов они получили девяносто один процент мест в Палате общин. Теперь британский народ самостоятельно организовал и провёл опрос одиннадцати с половиной миллионов участвовавших. Они проголосовали что-то вроде тридцати к одному в пользу пребывания в Лиге. Они проголосовали тринадцать к одному в пользу запрета на производство и продажу вооружений для частной прибыли. Вообразите чувства Робби Бэдда, когда он открыл газету и прочитал этот пункт новостей! Имея перед глазами африканскую авантюру Муссолини, на вопросы этого опроса, надо ли останавливать агрессора экономическими и невоенными мерами, участвовавшие в опросе ответили Да в пропорции пятнадцать к одному. А за противодействие агрессору военными мерами пропорция была около трёх к одному. При таких результатах голосования Муссолини довел до конца свои планы марша на Абиссинию. И что могла с этим сделать Лига Наций? Что правительство тори Великобритании собирается делать с этим?

Вскоре после прибытия в Шор Эйкрс, Ланни получил послание от Труди Шульц, направленное из Бьенвеню. Дубликат того, что он мог бы почти пропустить в Берлине. После этого пару месяцев ничего не было. Он должен был приучить себя относиться особым образом к этим людям, которые были «собственностью смерти». Их владелец, возможно, уже призвал их к себе или они могли быть на пути к нему, следуя по маршруту темниц и концентрационных лагерей. Письмо может прийти, а может и не прийти. И нечего пока бояться или беспокоиться.

Письмо пришло в середине июля. Настоящее письмо, самое длинное, какое он когда-либо получал от Труди: «Я очень занят, иллюстрирую произведение художественной литературы о времени императора Диоклетиана. Героиня является преследуемой христианкой, которая должна бежать. Там есть несколько сцен с энергичными действиями, и они представляют трудность для меня, потому что, как вы знаете, мои рисунки до сих пор были натюрмортом. Я очень ценю ваше мнение о моей работе и надеюсь, что вы посетите Берлин. Я собираюсь переезжать, и не уверен в своём адресе, но свяжусь с вами, когда услышу о вашем прибытии. Это удобно потому, что вы известный человек, чьи приезды и отъезды освещаются в прессе. Кстати, мой религиозный друг заболел и в течение некоторого времени был прикован к постели, я не знаю, что с ним случилось. Он не рассказывает о своей болезни. Надеясь, что у вас и у вашей семьи всё хорошо, и картинный бизнес процветает, остаюсь, с уважением, Корнмалер».

Ланни не нужно было тратить много усилий на интерпретацию этого сложного иносказания. Труди разыскивает гестапо, и она находится в бегах. Она не могла дать адреса, но хотела, чтобы он приехал в Берлин и нашел способ объявить о себе и своем картинном бизнесе в газетах. Тогда она свяжется с ним. Религиозный друг, конечно, был Монк, и она говорит о трагической новости, что он в концлагере, но не выдает своих друзей.

Это были действительно серьезные новости для внука Бэддов. Может быть, человек еще не говорил, но он может заговорить завтра. И его первым заявлением будет, что деньги на преступную деятельность его группы были предоставлены американским плейбоем, который выдает себя за друга генерала гестапо, и действительно, получал деньги, выступая в качестве брокера по искусству для нациста номер два в стране. Это вызовет неподдельный интерес тайной государственной полиции. И что они будут делать с этим? Об ответе на этот вопрос не надо много думать.

Любитель искусства с развитым воображением мог часами особенно в предрассветные часы утром представлять сцены с жирным генералом и с исполняющим обязанности главы его гестапо, бывшим школьным учителем по имени Гиммлер, которому удалось стать самым страшным человеком на континенте Европы. Первая мысль Ланни была: «Это вынуждает меня ехать в Германию!»

Но очень скоро он пришёл ко второй мысли. Труди была не обязана рассказывать ему о Монке. Она рискнула, делая это. Зачем? Очевидно, что для того, чтобы быть честной. Она предупреждала: «Опасность большая, может быть, вы не захотите приехать». И какой он должен дать ответ? Должен ли он сказать: «Опасность слишком велика, и я отказываюсь?» Если он так скажет, что Труди подумает о нем? Что он подумает о себе? За последние полгода он поддерживал своё самоуважение тем, что он делал то, что на самом деле что-то стоит. Рик больше не считал его лентяем и паразитом. Должен ли он теперь сказать: «Работа стала слишком рискованной, и я должен был её бросить»? Или он просто промолчит, и пусть Рик продолжает думать о нем то, на что он не осмелился?

Совесть мучила его без остановки. Он оправдывал свою жизнь в роскоши тем, что он должен быть на равных со своими клиентами и постоянно поддерживать свой престиж. И это давало ему возможность проводить свои картинные сделки. Клиенты могут доверять только социально равному, но вряд ли низшему, каким бы высоким профессионалом он бы ни был. Так было в мире снобизма. Так Ланни делал деньги легко и обильно. Но было ли это ему нужно? Чтобы он мог купить себе новые костюмы, когда его жена или мать бросят укоризненный взгляд на тот, который он носит? Или когда те общественные враги, создатели мод, решат, что на пиджаке должно быть три пуговицы вместо двух, или лацканы должны быть на несколько сантиметров длиннее и иметь более острый угол?

Мысли Ланни были постоянно заняты товарищами в Германии. Не только Труди, но всеми, кто помогали ей. Они для него не были смутными абстракциями. Он встречал их десятками, и их имена, лица и личности преследовали его. В счастливые дни до Гитлера они собирались в чьём-нибудь доме или в приемной школы, пили кофе и ели Leibnitz Keks — скромная пролетарская форма празднования — и говорили о своём деле, о том, что оно означало для них, и как они надеялись осуществить его. Они использовали длинные и благородные слова: Freiheit, Gerechtigkeit, Brüderlichkeit и Kameradschaft[76]. Они ссорились по вопросам доктрины и тактики, они сердились друг на друга, они демонстрировали мелочную ревность. Но он всегда понимал, что мощные связи между ними были всегда глубже, чем все эти мелочи. Они были товарищами в святом деле, людьми в мире волков, цивилизованными людьми, окруженными варварами, производителями в обществе эксплуататоров, грабителей и паразитов.

А теперь, что все это значило? Было ли это реальной нравственной силой, или только красивыми фразами, формой потворства своим желаниям и слабостям, системой претенциозности, средством самопродвижения для интеллектуалов и прихоти или развлечения для праздных богачей? Ланни не мог уйти от них, заявив, что он был с ними в качестве исследователя, стремясь понять их движение среди многих других. Нет, он сказал им, что он был «товарищем». Он призывал их бороться с нацизмом, уверяя их в своих демократических чувствах и моральной поддержке всех достойных и здравомыслящих людей. Они действовали на основании тех обещаний и тех надежд. Они сделали все, что смогли, не все из них, конечно, но ни одно движение не является совершенным. За свои слабости и ошибочность суждений они заплатили страшные штрафы и заплатят ещё больше. Слабаки выбыли, и небольшая группа, возможно, горстка, продолжала борьбу, пытаясь сохранить искру, чтобы спасти душу будущего.

Труди не рассказывала Ланни, что они делают. Она считала, что в этом не было никакой необходимости. Ланни был в движении в течение многих лет и знал несколько его крупных лидеров. Она и Люди открыли свои сердца ему и Фредди. Они изложили свои идеи в деталях, и Ланни согласился с ними. Он сказал себе: «Вот два человека, которые понимают не только экономические силы, которые движут общество, но и нравственные силы, которые движут души людей». Такое сочетание понимания встречается редко, и эти четверо молодых идеалистов, трое мужчин и одна женщина, слили свои души и труды. Они выковали оружие для будущего. А теперь оказалось, что только двое из них остались в живых, которые могли это оружие использовать.

Ланни не приходилось гадать, что происходит с подпольным движением против Гитлера. Об этом много писалось в соседних странах. Даже капиталистическая пресса то и дело печатала новости о нем. В Германии действовала подпольная радиостанция, спрятанная где-то в стране, время от времени начинавшая вещать, передавая запрещенные новости, отвергая официальную ложь, мучая нацистов глумливыми комментариями. Если бы она располагалась бы в одном месте, то её можно было бы быстро найти, но она двигалась. Она должно быть размещалась в фургоне или крытом автомобиле, и все силы гестапо охотились за ней, но пока безуспешно.

Также были тайные типографии. Печатались на ротаторе листовки, их потом находили на станках рабочих, когда они приходили утром, или, возможно, в их судках в полдень. Очень часто социалисты нападали на коммунистов, или наоборот, они до сих пор не оставили свои фракционные споры, даже в концентрационных лагерях. Но Ланни мог быть уверен, что Труди в этом не принимает никакого участия, поскольку она согласилась с ним, что это было ошибкой. Она будет раскрывать мошеннический социализм нацистов и показывать рабочим, что их ведут к войне.

Эти героические люди зависели от денег Ланни. Он знал достаточно о левых движениях, чтобы понять, что они не смогли получить деньги в другом месте, и зависели от его средств. Теперь их источник питания иссякнет. И у него не было никакой возможности уведомить их, чтобы они больше не ждали. Но они будут ждать и продолжать дальше ждать, в таком же несчастном состоянии души, которое он узнал в Берлине, ожидая вести от Труди. Подпольная радиостанция смолкнет, потому что у них не будет денег на новые батареи или бензин для автомобиля. Листовки больше не будет распространяться, потому что не будет бумаги. Труди может написать ему, или, скорее всего, она отвергнет его с отвращением, и он никогда не услышит от нее снова и не будет знать, жива она или уже мертва. Но он, молодой лорд Шор Эйкрс, будет жить в комфорте и безопасности и сможет иметь всё в мире, что можно купить за деньги. Все, кроме своего спокойствия!

Он сумел найти покупателей еще на пару картин Геринга. И через неделю или две после внутренней борьбы он спросил свою жену: «Не хочешь совершить еще один налёт на Берлин?» Он предпочел бы поехать в одиночку, но такт требует, чтобы он пригласил ее.

Так случилось, что Ирма только что получила письмо от Марджи, очень спортивной вдовствующей леди Эвершем‑Уотсон. Приближаясь к своему шестидесятилетнему юбилею, она не захотела быть в стороне от удовольствий. С доходов от быстро возрождающегося производства виски она завела яхту, и вместо того, чтобы довольствоваться компанией Бьюти, Софи и других дам своего возраста, она жаждала общества молодых. Таким образом, Ирма и Ланни получили приглашение быть ее гостями на неделю регаты в Каусе? Это было большое шоу, с которым Ланни был знаком, но Ирма его не видела. Ирма сказала: «Бедная старая Марджи, ей скучно, но я думаю, это будет довольно шикарно, что ты думаешь?»

Ланни ответил: «Годится, поедем!» И так начался один из тех периодов приятной неразберихи, когда составляются планы и принимаются решения. Они оставят Фрэнсис здесь с бабушкой, потом вернутся, приняв приглашение на пару недель охоты в одном из имений в прибрежной зоне Южной Каролины. Ирма возьмет свою горничную, потому что не сможет принять участие в увеселениях регаты без личной горничной. Брать не слишком много одежды, потому что у них будет несколько дней в Лондоне, чтобы выбрать специальную одежду для яхты. Ланни будет выглядеть очень мило в таком костюме. Его жена закажет такие наряды для него и для себя. В качестве награды за его хорошее поведение, она сопроводит его в Берлин и разрешит ему смотреть на картины столько, сколько ему вздумается.

Они должны были выбрать пароход, зарезервировать каюты и отправить телеграммы друзьям. Ланни позвонил своему отцу и рассказал ему о своих планах, потом позвонил Йоханнесу и выяснил, что он только что получил телеграмму от Ганси и Бесс. Два музыканта покинули Южную Америку и гастролируют по всему миру и сейчас находятся в Японии. Теперь они узнали о конгрессе Коминтерна, который пройдет в Москве, первый за семь лет, и они поедут туда через Владивосток, чтобы принять участие в этом шоу.

Ланни тоже слышал об этом предстоящем мероприятии. Третий Интернационал призывал все свои партии по всему миру, чтобы те послали своих делегатов на консультации о новой чрезвычайной ситуации, которая была вызвана подъёмом фашизма и нацизма. Ходили слухи, что предусмотрены изменения в партийной линии. Своего рода единый фронт должен был быть создан с социалистами и другими либеральными силами. Это было то, к чему Ланни призывал в течение многих лет. Он мог сказать, что Коминтерн собирается принять его партийную линию! Побывав на десятке конференций «буржуазных» государственных деятелей, он бы с большим удовольствием посетил бы одну из революционеров. Но, увы, никто не мог поехать из Кремля в Каринхалле, или из Каринхалле в Кремль! Он сказал Ирме: «Мы встретим Ганси и Бесс, когда они приедут, и услышим об этом». Ирма ответила: «Ты встретишь!»

Рано утром процессия тронулась из Шор Эйкрс: два автомобиля и фургон-универсал. Первый с Ирмой, с ее мужем за рулём, их пятилетней любимицей между ними и мисс Аддингтон, пожилой англичанкой, на заднем сиденье. Во втором ехали миссис Барнс и дядя Гораций, рядом с их шофером сидел один из их любимых пенсионеров. В универсале везли Селесту, бретонскую горничную Ирмы, и груду чемоданов. Они подъехали к причалу, где лайнер знаменитого трансатлантического перевозчика Кунард Лайн уже давал свистки к отплытию. Под автомобиль Ланни подвели стальные цепи и поставили его в трюм. Чемоданы были помещены в крепкую веревочную сеть и перенесены в другое место. Три пассажира и их гости отправились вверх по сходням вместе с идущими впереди стюардами, гружёнными их сумками. Путешествия богатых по миру сопровождается трудом многих других людей, но богатые сами всегда спокойны и неторопливы. «Дети Марии беспокоятся редко: ведь они унаследовали удел благой»[77].

Уехать это немного умереть, так говорят французы. Но сыновья и дочери Алари делают это не на людях, и в этом случае только малышка Фрэнсис пролила несколько слез. Ей нравились пароходы, и она хотела ехать вместе. Когда раздался призыв: «Всем провожающим сойти на берег!», она сильно захотела остаться, и это было неприятно бабушке и ее двоюродному деду. Ирме пришлось пообещать бросить ей красную бумажную ленту, и тогда она сошла с нетерпением.

Этот приятный обычай появился в последние годы. Корабельная прислуга приносила рулоны тонкой бумажной ленты ярких цветов. Пассажир брал один конец и бросал рулон провожающим на пирсе, и он или она ловили его, и таким образом они оставались связанными символическими связями, пока судно не начинало двигаться, и тогда все связи рвались. Ирма бросила один красный, и его поймали и передали ребенку стоимостью двадцать три миллиона долларов. Ланни бросил синий, и она захотела его тоже, и теперь стояла с лентой в каждом кулаке, говоря что-то обоим родителям, но они не слышали ни слова. Тем не менее, она услышала голос отца: «Я скоро вернусь!»

Ланни сказал это, потому что так было правильно. Но внутри него шептал голос: «Так ли?» Этот голос начинал говорить и днем, и ночью, и портил удовольствие Ланни в той приятной жизни, которую судьба назначила ему. Ирма заметит это, и спросит: «Что делает тебя таким мрачным, Ланни?» А он ответит: «Я просто думаю». Ирма тоже думала и полагала, что ее странный муж полностью не излечился от своей социалистической болезни и размышлял, почему мир не ведёт себя в соответствии с его формулами.

В правом внутреннем кармане пиджака на грудь Ланни давила пачка, завернутая в носовой платок. В пачке было большое количество банкнот достоинством в сто марок, которые он приобрел, посещая различные пункты продажи валюты в Нью-Йорке, не привлекая к себе внимания. Это было одним из результатов его размышлений о проблемах, которые могут возникнуть в Берлине. Он решил, что совершил серьезную ошибку, сняв в своём берлинском банке большую сумму и передав ее Труди Шульц. Несомненно, что банк сохранил запись серийных номеров этих банкнот. В Нацилэнде, записывали всё. Сколько волос на голове, сколько воробьев упало на землю в вашем саду. Все эти факты будут доведены до полиции. Предположим, что одна или несколько из этих банкнот была найдена на товарище Монке или на другом арестованном, и источник средств был выявлен! Это была лишь одна из множества фантазий, которые пытались разрушить регату для Ланни Бэдда.

Глава одиннадцатая. Прощай все страхи[78]

В августе прогноз погоды был более дружелюбен к англичанам. Возможно, поэтому регаты в Каусе проводятся в начале этого месяца. Яхтсмены и любители яхт собираются со всех берегов Великобритании и даже Атлантики. Пролив Те-Солент переполнен судами большими и малыми, паровыми и парусными. Все новые и блестящие. Белые паруса, белая краска и начищенная до блеска медь. Море зеленое или сине-зеленое, с белыми барашками во время ветра. Небо светло-голубое, а облака, как наполненные ветром паруса. Все одеты в морские одежды и у всех отличное настроение, и нигде не видно малейших признаков того, что английские гимны называют печалью, изнурением и горем.

Это был юбилейный год регаты, и король Георг учредил юбилейные кубки за лучшие результаты для яхт различных классов. Каждый день проводилось несколько гонок на различные дистанции вокруг буев и огней за пределами гавани. Экскурсионные суда гурьбой по утрам следовали за соревнующимися, вежливо не пересекая их курс. Сторожевые суда обеспечивали порядок, обозначая себя флажками, а должностные лица с мегафонами предупреждали нарушителей. Любители стояли у борта, ощущая свой морской костюм, а также свою способность стоять на ногах, выдерживая качку. Они смотрели в бинокль на соревнующихся, которых было видно почти так, если бы любопытные были сами на борту. Старожилы знали все суда и их владельцев и результаты, которые показали они и их предшественники. Они понимали, что такое «исправленное время[79]», и даже знали, кто проектировал различные яхты. Это был классический пример того, что Веблен называл «демонстративным потреблением товаров». Яхты были построены для одной цели, чтобы нести максимальное количество парусов и скользить по воде на предельной скорости. Они стоят гигантских денег, и через пару лет устаревают, потому что другие дизайнеры ушли вперёд. Поэтому присоединение к владельцам яхт означает, что вы находитесь на вершине финансового благополучия и будете там в течение некоторого времени.

В конце дня любители возвращались в гавань своего яхт клуба, загорелые и с солью на бровях. Искупавшись и одевшись в вечерние костюмы, они, возможно, сходили на берег на ужин и танцы, или были приглашены на другую яхту, или принимали друзей на своей. Все говорили о событиях дня, оплачивали свои ставки и делали новые на победителей. В первые три дня этой регаты ветры были очень лёгкими, что благоприятствовало английским яхтам. В течение последних трех дней дули «резкие» бризы, которые благоприятствовали американцам и которые им были более привычны при пересечении океана. Так было много всего, на что можно делать ставки и что вызывало патриотическое волнение. Марджи Петрис, владелица «Петрис высшего качества», сомневалась, болеть ли ей за яхту под названием Yankee. Вспоминая, что она была также вдовствующей графиней, она будет «хеджировать[80]» свои ставки.

Всегда найдутся фанатики бриджа, которые не могут обойтись без партии или двух за вечер, и они уединятся в салоне. Молодые люди вынесут патефоны и будут танцевать на палубе. Яхтам было тесно в своих гаванях, и моторные лодки урчали там и сям. Но английский этикет преобладал даже на водах, и все танцевали под собственную музыку, и наслаждались, зная, что были социально безупречны. Король Георг ужинал на борту яхты Yankee, второй раз в истории Кауса, и это называлось «Рукопожатием через океан», признание того, что Британия готова разделить своё владычество. Ирма был настолько впечатлена, что сказала: «Ланни, а не завести ли нам такую яхту и научиться плавать на ней?» Она всегда думала о чём-нибудь, что может захватить воображение мужа, и чем оно будет дороже, тем лучше, потому что, в конце концов, если можно делать то, что никто больше не может, то это надо делать!

Среди гостей были те, кого Марджи называла «старой компанией», в том числе Бьюти и её муж, Софи и ее новый муж. Софи могла по европейскому обычаю сохранить свой титул, хотя развелась и вышла снова замуж, но она сказала, что Америка была для нее достаточно хорошим местом, и это считалось радикальным, почти революционное действием. Здесь была старая подруга, Эдна Фицлэнг. В детстве Ланни стал свидетелем её семейного скандала. Теперь ее хромой английский офицер умер, и она была вдовой без средств, так что Марджи проявила доброту, пригласив ее, а также пару пожилых холостяков, которых можно было бы привлечь остатками её красоты. Двух, чтобы каждый ревновал к другому!

Было достаточно игроков в бридж, и Ланни мог сидеть на палубе в вечернее время и общаться с Риком. Сын баронета и его жена были здесь, потому что Марджи знала, что это понравится Ланни и вынудит его привезти с собою наследницу, которую Марджи использует для своих дел. Это был способ быть в гуще событий и сделать себя социально значимой фигурой, понимая своих коллег-людей, их предрассудки и желания, научившись собирать их вместе и дать им возможность хорошо проводить время.

Ланни и Рик, пара социальных философов, зрелых не по годам, возлежали на шезлонгах и смотрели на золотые звезды на ясном небе, думая о расстоянии до них, и о незначительности двуногих существ, населивших очень маленькую планету. Как долго звезды были там, и как мало времени было отведено этим существам, и что они делают с этим временем? Из города привезли газеты, и можно было изучить подробности деятельности этих существ, по крайней мере, те, которые хозяева прессы считают годными для сведения читателей. И художественный эксперт, и хромой экс-авиатор были знатоками и научились читать между строк и делать выводы из прочитанного, которые отличались от выводов, которых хотели хозяева прессы.

Муссолини признавал, что послал более четверти миллиона войск в Эритрею, его плацдарм на земле Негуса, известного также как Лев Иуды и Царь царей. Ярые молодые фашисты пели песню, её можно было услышать даже на английском языке: «Из усов Негуса мы сделаем бархотку и отполируем сапоги Муссолини!» У их героя был теперь миллион под ружьём. В то время, пока прекрасные яхты скользили по синим водам Те-Солента, он мобилизовал еще три дивизии. Лига продолжала фарс, притворяясь посредником между черными усами и выдающимися челюстями, но ничего не могла сделать, потому что два итальянских члена арбитражной комиссии отказывались встретиться с двумя абиссинскими. И всему миру было ясно, что Муссолини просто тянет время до конца сезона дождей.

В женевских дебатах итальянцы имели горячую поддержку своего друга сына трактирщика из Оверни, который теперь был премьером Франции. В этой земле революционных традиций оживлённо велась классовая война. Были забастовки в арсеналах, сопровождающиеся насилием. При тайной поддержке Пьера Лаваля Круа-де-Фё проводил то, что он называл «молниеносными мобилизациями», а также переоборудование гражданских самолетов, принадлежащих своим богатым членам, для военных целей. «Меня больше не заботит законность», — сказал полковник де ла Рок, основатель этой организации. Ланни, бывавший на их митингах, мог себе представить крики, которыми его последователи приветствовали это заявление.

Американец мог рассказать о положении в Нью-Йорке. Как быстро организуются нацисты, создавая много крупных лагерей. Незадолго до его отплытия они провели митинг в Йорквилле, немецкой части города, где охранники в униформе носили револьверы. Пароходы немецких линий приходили в порт и привозили груды нацистской пропаганды, которая рассылалась в штаб-квартиры их «Бунда» по всей стране. Это вызвало гнев негодования среди антифашистов, и они заполонили пароход Бремен при его отплытии за неделю до отъезда Ланни.

А в Москве шли заседания Коминтерна, и на третий день регаты в Каусе, когда дул лёгкий ветер и яхта Энтерпрайз выиграла гонку на сорок миль для больших яхт класса J, болгарский делегат Димитров произнёс пламенную речь, объявив о планах «единого фронта» против фашизма во всем мире. Ланни слышал этого человека, защищавшего свою жизнь против жирного генерала Геринга на суде по поводу пожара в рейхстаге менее чем два года назад. Он нашёл убежище в Советском Союзе, и в настоящее время нацисты пришли к выводу, что они совершили ошибку, и что в будущем такие люди замолкнут сразу и навсегда.

В тот день, когда ветер посвежел и янки выиграли, согласованная пресса Нацилэнда взорвалась в яростных нападках на Коминтерн, призывая друзей порядка во всем мире присоединиться к фюреру в уничтожении этого гнезда гадюк. В последний день регаты американец Эрл Браудер призвал коммунистов расширить свои ряды и привлечь в них фермеров, рабочих и элементов среднего класса своей страны. Американская пресса пришла в возмущение, протестуя против нарушения Москвой своих обещаний, которые она дала за американское признание, не вести коммунистическую пропаганду в США. На это у Москвы был ответ: Москва не имеет ничего общего с тем, что делает Коминтерн. Коминтерн является самостоятельной организацией делегатов из всех стран мира.

Как такие дипломатические ухищрения можно назвать, ложью или домыслом? И если отказаться ото лжи и разоблачать все домыслы, то жизнь станет слишком сложной в этом мире, где были противоположные стороны революционной борьбы, да и кто во всей истории не вел войну без обмана? Конечно, не тот, кто выиграл свою войну! Разве в планах любой страны, нет стремления обмануть своих врагов? Разве каждая страна не засылает шпионов в страны противника, и разве не хитрость, суть их работы? Прежде всего, кто был Ланни Бэдд, чтобы поднимать этот вопрос, теперь на пути в Германию, где его работа требовала изощрённого обмана?

В эти несчастные времена общественное бытие столкнулось с самой серьезной из моральных проблем. Ибо, когда убраны ограничения и признано право лгать и обманывать, подрываются самые основы, на которых строится человеческое общество. Особенно, когда признано право политических партий лгать и обманывать, то, какая может быть вера в них? Как могут их собственные приверженцы знать, кем они были, или кем они станут? И все же, здесь, в старой Европе, нет ни одного идеального правительства, отвечающего надеждам граждан. Приходится выбирать наименее нежелательное среди правительств далеких от совершенства. Если решить соблюдать основные моральные принципы, то это равнозначно уединению на горных вершинах вдали от всех человеческих дел. Можно жить там отшельником, или индуистским мистиком, разглядывающим свой собственный пупок, пока пушки не начнут обстрел этой горной вершины, и бомбардировщики не возьмут её на прицел!

В воскресенье утром американская пара приехала в замок Уикторп, чтобы провести там день и ночь. Это было важно для Ланни, потому что он там встретит Джеральда Олбани и других правительственных чиновников и услышит, как они обсуждают проблемы этого очень опасного времени. Если он встретит Геринга, то сможет повторить, что они говорили, конечно, удержав все, что было на самом деле секретным. Он не был пристрастен, но рассказал своим английским друзьям о своей последней встрече с жирным командующим ВВС Германии. Поведав о том, что этот словоохотливый персонаж открыл ему информацию о замечательных новых истребителях, которые он построил, о многочисленных опытных пилотах, которых он подготовил, и о том, как они собираются сбивать все вражеские самолеты в воздухе в первые часы войны. Увы, это не навредит Герингу, потому что Седди и его друзья были уверены, что жирный генерал туманит им мозги, пытаясь посеять страх в их сердцах на случай, когда Гитлер будет готов к милитаризации Рейнской области, или при другом его возможном шаге.

У Ирмы не было причин для спешки, поэтому в понедельник они поехали в Лондон. Там она занялась шопингом, привела в порядок волосы и провела время за неторопливым чаем с одной из своих подруг, в то время как Ланни занимался своими профессиональными обязанностями, рассматривая предложения различных торговцев картинами. Вечером они пошли посмотреть комедию, которая шла все лето, под названием Tovarisch. Там шла речь о русском великом князе и его жене, которые были беженцами в Париже и жили в нищете, потому что они не хотели трогать огромную сумму, которую им доверило не существующее больше правительство. Рассказывали, что герру Гитлеру очень понравилась эта пьеса, хотя он принял меры предосторожности, убедившись, что её автор был чистым арийцем!

Ланни Бэдд никогда не встречал лиц, похожих на эти романтические фигуры, среди великого множества белоэмигрантов в Париже и на Ривьере. Когда в конце из-за патриотических чувств великий князь передал деньги советской власти, Ланни порадовался «счастливому концу» сказки. В газетах на следующее утро он читал новости о Конгрессе Коминтерна, а также редакционные статьи лондонской прессы полные ненависти, в них ничего не было ни юмористического, ни романтического. Старая Европа была кипящим чайником полным ненависти, и единственный вопрос был, когда он взорвётся, и в каком направлении хлынет обжигающий поток?

Пришло письмо от подруги Ирмы княгини Доннерштайн, которая пережидала жаркий сезон в шале в Оберзальцберге, недалеко от австрийской границы. Она назвала шале «маленьким», но можно быть уверенным, что там будет несколько гостевых комнат. «Приезжайте и поглядите, как здесь», — умоляла она. — «Берлин совершенно невозможен в августе. С нашей веранды наверху можно увидеть Бергхоф, гнездо орла, где укрывается наш великий фюрер, и, возможно, Ланни сможет посетить его». Она слышала, что плейбой был удостоен этой великой чести, о которой ни один из них, ни она, ни ее муж, никогда не смели мечтать.

«Что ты думаешь об этом?» — спросила Ирма. А Ланни ответил: «Ты действительно хочешь увидеть Гитлера?» Она сказала, что это может быть забавно, и, конечно, это было бы приключением, о котором можно рассказывать своим друзьям. Ланни подумал: «Что бы я ни узнал от Ади о его планах, будет полезно для Рика, Блюма, Лонге и Рауля Пальма, возможно, даже для Труди. Конечно, они всё воспримут более серьезно, если я получу информацию из первых рук».

А жене он сказал: «Я попрошу об этом Генриха Юнга, когда мы приедем в Берлин». Он не встречался со своим старым нацистским другом в последних поездках, отчасти потому, что сам Ланни был слишком занят, и отчасти потому, что Ирма находила Генриха и его жену слишком скучными. Это была такая вещь, которую дочь Дж. Парамаунта Барнса отказывалась терпеть, и Ланни планировал воспользоваться этим в Берлине. Он должен был бы оторваться от Ирмы, чтобы увидеть Труди. А это будет не так просто, когда все ее друзья были вне города. Но если он пойдёт встретиться с Генрихом в его офисе, то этот фанатичный энтузиаст поведет Ланни на демонстрацию Гитлерюгенда, или в школу, или в оздоровительный центр. Всё это заставит Ирму сказать: «Я лучше пойду, посмотрю выставки картин!»

В разгар летней жары не имело смысла слать телеграммы в Адлон, чтобы зарезервировать апартаменты. Но Ланни послал, указав час своего прибытия. Ему не надо было указывать, что он хочет, чтобы там были журналисты. Каждый отель высокого класса стремится к рекламе и принимает как должное, что все его клиенты хотят того же самого. Так что, когда прибыла американская чета, пресса уже была в холле, наблюдая с уважением шествие, включавшее одну наследницу, одного принц-консорта, одну горничную и трёх коридорных загруженных четырьмя чемоданами каждый.

Сидя в гостиной их апартамента, Ланни заказал напитки для журналистов и рассказал им о регате в Каусе, о художественных сокровищах, которые он хотел купить, и о своём визите в окрестности, где отдыхает фюрер. Каждая газета Берлина имела сведения о последней встрече Ланни с кумиром нации, и это давало ему уверенность, что информация о нём попадёт в газеты в первой половине дня. «Корнмалер» увидит её, и письмо должно придти очень скоро.

Ланни полагал, что это может случиться во второй половине дня. И всё это время он будет самым внимательным из мужей, чтобы оправдать себя для последующей невнимательности. Погода была жаркая и душная, и он сказал: «Не хочешь поехать на озера и искупаться?» На этой плоской провинции Бранденбург, когда-то был болотистой лес, в котором водились зубры, медведи и варвары. Там было много озер, где могло купаться и плавать на лодках все население мегаполиса. Но в будний день утром почти все население было на работе, и приезжие американцы смогли получить и лодки, и павильоны для купания. Швейцар отеля подсказал им, где найти самое лучшее место, где они могли провести приятное утро, а потом пообедать. Ирма не переставала удивляться, чего они ждали, потому что она получала всё, что надо в ее жизни.

Когда они вернулись в отель, там их ждало короткое сообщение: «У меня есть несколько эскизов, которые я надеюсь, вам понравятся, я был бы рад, если вы пришли в двадцать два часа вечером в любой удобный для вас день». Это все. Труди никогда раньше не просила его приехать ночью, и он догадался, что это было потому, что она больше не смела появляться на улицах в дневное время.

Первая мысль была Ланни, как отделаться от Ирмы в десять часов вечера. Но судьба была более чем добра к нему. Раздался телефонный звонок от фрау Риттер фон Фибевитц, которая оказалась в городе на ее пути с гор на берег моря. Не придут ли они поужинать к ней, своего рода экспромт, так как с ней была только одна служанка? Ирма захотела пойти, и Ланни предложил: «Я привезу тебя туда и оставлю вас, а сам возьму Генриха на обед и спасу тебя от скуки. Если тебя не будет, он не возьмет свою жену. После этого я отвезу его домой, а твоя подружка без сомнения сможет привезти тебя в отель».

«Или я могу взять такси», — дружелюбно сказала молодая жена. Это выглядело немного сказочным.

Сын главного лесничего Штубендорфа дослужился до высокого ранга в той части партийного аппарата, которая занималась образованием и подготовкой молодежи фюрера. Но Генрих Юнг по-прежнему глядел на Ланни Бэдда, как на любимца фортуны, который приходя, распространял ауру элегантности и занимательную информацию о великих столицах Европы. Национал-социалисты считали себя революционерами и разрушителями старой культуры Европы, но только самые грубые и наиболее фанатичные отказались от её чар. И для своего нацистского друга Ланни всё еще оставался романтической фигурой, признанным гостем в замке Штубендорф и обласканным унифицированной прессой Берлина. Перед тем как Генрих прибыл на ужин в Адлоне, он взял на себя труд заехать домой, надеть парадный мундир, слишком теплый и сильно пахнущий нафталином. Когда он встретил своего блестящего друга, его голубые нордические глаза сияли от счастья, а его розовые нордические щеки располнели и с годами приобрели две наивные и совершенно очаровательные ямочки.

«Ах, Ланни!» — воскликнул он. — «Когда вы собираетесь присоединиться к нам?»

«Что вы хотите со мной сделать?» — улыбнулся хозяин. — «Нарядить в форму?»

— Warum nicht? Она вам пойдёт, и вы бы сделали блестящую карьеру. В кратчайшие сроки вы могли бы стать гауляйтером Новой Англии. Наши люди там не всё делают так, как надо.

«Все мои друзья в Новой Англии считают меня иностранцем», — ответил Ланни. — «Они не пойдут за мной».

Он спросил, что Генрих делает в настоящее время, и, как всегда, началось извержение слов. Нацистский чиновник просил Ланни проехать с ним завтра в Нюрнберг. Там находилась Национал-социалистическая школа для избранных молодых людей, которые были привезены из всех стран мира. Полторы тысячи студентов, отобранных из-за их специальных способностей из пятидесяти одной страны. Это были будущие национальные фюреры и хозяева мира. Генрих ехал туда читать лекции им о Гитлерюгенде и том, что сделала эта чудесная организация в течение последнего десятилетия. Учебный год заканчивался, и закрытие будут сопровождаться впечатляющими церемониями, в том числе мемориальными перед Монументом войны: знамёна и транспаранты, барабаны и трубы, боевые гимны, весь ритуал, который приводит в восторг душу чисто-нордической расы господ.

— Ланни, вы не смогли бы устоять перед этим!

«Возможно, именно поэтому я туда и не хожу», — ответил непочтительный американец. — «Я не могу остепениться и работать так много, как вы, Генрих, но поэтому я восхищаюсь вами». Щеки сына главного лесничего светились от удовольствия, и Ланни дал сигнал официанту наполнить его бокал. Щедрый хозяин заказал литр лучшего французского шампанского и видел, что его друг выпил большую часть.

«В самом деле, я очень занят сейчас», — продолжал хозяин. — «Я продаю несколько картин министр-Президента генерала Геринга для него. Вы знаете, он имеет довольно необычный вкус, и я нахожу, что сотрудничать с ним поучительно, а даже выгодно». Ланни рассказал с легкой фамильярностью о Каринхалле, Эмми и о прекрасных свадебных подарках, об охотничьем мастерстве толстого генерала при охоте на кабанов, со слов охотника. После визита Ланни в угодье было сделано официальное заявление о намерении кино звезды уйти и принести немецкому народу наследника, и это возбудило в Генрихе инстинкт к продолжению рода, который характеризует расу господ на её пути к власти и славе.

Все время обеда американец внимал хорошей нацистской пропаганде. Затем он пригласил своего друга в свои апартаменты, где они пили кофе и коньяк, а Генрих говорил о печальной судьбе своего бывшего друга Уго Бэра и других, которые были так трагически введены в заблуждение, чтобы противостоять воле фюрера. Международная обстановка в настоящее время показала, как прав был фюрер. Свободу Германии можно выиграть смелостью и никаким другим способом. Генрих процитировал речь, недавно произнесённую генералом Герингом о том, что он не хочет, и не будет иметь «помойный интернационализм» в Фатерланде. Ланни, который выступал на Парижской мирной конференции против отторжения Штубендорфа от немецкой республики, воспринимался молодым чиновником, как сочувствующий всем действиям фюрера, поэтому слушателю ничего не оставалось, а только слушать.

И вот появился шанс сменить тему. Ланни заметил: «Ирма и я планируем отправиться завтра в Зальцбург в гости к её подруге, живущей там в горах. И мы могли бы довезти вас до Нюрнберга, Генрих, но Ирма везёт с собой свою горничную, и машина забита всеми этими сумками».

«Все в порядке», — ответил собеседник. — «Партийный автомобиль довезёт меня с двумя коллегами».

«Мне пришло в голову», — продолжал собеседник. — «Что может будет хорошим тоном для нас заехать и высказать свое почтение фюреру, если вы думаете, что он захочет нас видеть».

— Ланни, я уверен, что он захочет. Жаль, мне тоже очень хотелось! Но вы знаете, как это, я не могу пренебрегать своими обязанностями перед нашей молодежью.

— Конечно, нет. Что бы вы посоветовали мне делать? Хотите позвонить и выяснить, захочет ли он принять нас?

— Gewiss, если вы хотите.

«Ну, почему вам не позвонить отсюда?» — Генрих был очень взволнован такой честью, и Ланни знал, что персонал отеля будет так же взволнован. Он догадался, что ещё до того, как разговор будет закончен, весь огромный отель будет знать, что происходит.

Генрих произнес знаменательные слова с гордой отчетливостью: «Hallo. Heil Hitler! Bitte, des Führers Heim, Der Berghof, in Berchtesgaden, Obersalzberg.»[81] После этого он не мог усидеть на месте в своем кресле, и не мог ни о чем говорить, ведь он просил поговорить лично с величайшим из людей, а вдруг величайший будет говорить? Ланни, кто имел опыт общения с великими мира сего, посоветовал, что правильнее было бы попросить секретаря фюрера. Естественно, что секретари фюрера находились на дежурстве круглые сутки. Не нужно передавать важные сообщения через дворецких или горничных, которые не привыкли общаться с внешним миром и могут перепутать имена, особенно иностранные. Ланни знал, что собственное имя Генриха было известно, потому что в молодости он дважды побывал в тюрьме у Ади, и это было то, что бывший рисовальщик открыток никогда не забывал.

Зазвонил телефон, и Генрих взял трубку дрожащей рукой. Ланни слушал разговор: «Hallo. Ist dort Der Berghof? Heil Hitler. Hier Heinrich Jung. Wollen Sie mich bitte mit dem Sekretär des Führers verbinden? Ja? Danke schön.[82]» Ожидание, а затем: «Sekretär des Führers? Heil Hitler. Hier spricht Heinrich Jung, Grüppenführerstellvertreter des fünften Gaus der Reichsjugendführung und ein alter Freund des Führers. Heil Hitler![83]» Так много предварительных слов, но Генрих продолжал объяснять, что американец Ланни Бэдд и его жена мультимиллионер, Генриха не предупредили о ссылке на это, будет проезжать мимо Бергхофа, и герр Бэдд, который уже дважды встречался с фюрером, хотел бы заехать с женой и отдать дань уважения. Опять было ожидание, на этот раз гораздо большее, и, наконец, сияющая улыбка появилась на круглом арийском лице чиновника Гитлерюгенда. «Ja, Ja! Bitte, Einen Augenblick».

Он повернулся к Ланни. «Фюрер примет вас завтра вечером в двадцать два часа. Вы можете быть там?»

«Конечно, я буду там». Так как Ланни не собирался заниматься картинами до своего отъезда из Германии, у него было лишь одно дело, увидеть Труди в этот вечер, завтра рано утром он может выехать. Он не был удивлен поздним приёмом, зная, что Ади страдал от бессонницы и очень поздно ложился спать.

Конечно, он не преминул поблагодарить своего старого друга за такую честь. Почти никто в Фатерланде не смог бы добиться этого, сказал он, и добавил, что он и его жена будут осторожно следить за своими словами, чтобы не побеспокоить великого человека, который уединился в высоких горах, чтобы общаться со своей душой и отдохнуть от государственных забот.

Несколько минут после девяти часов вечера, или двадцати одного часа по континентальному времени, Ланни объявил о свидании с женой, и надеется, что Генрих будет не против отправиться домой на такси. Сын главного лесничего сказал, что он вполне держится на ногах, и Ланни сопроводил его вниз, с покрасневшими щеками и чрезвычайно разговорчивого из-за смешанных напитков, и усадил в машину, заплатив шофёру вдвое больше, чем могла составить плата за проезд. «Heil Hitler fur dich und grüss Gott für die Frau!» — пожелал Ланни, зная, что полноватая супруга его друга была из Баварии.

Ланни вызвал свою машину и поехал, и ровно в двадцать два часа он был на углу, где в течение последних восьми месяцев или около того встречался со своим законспирированным товарищем. Сердце у него стояло в горле. А вдруг она не придёт, или вместо нее там будет бронеавтомобиль гестапо в сопровождении пары быстрых мотоциклистов с автоматами!

Но нет, вот она! В шляпе с широкими полями, которая затеняла ее лицо от уличных фонарей и луны, она быстро шла, и не глядя ни направо, ни налево. Ланни проехал к обочине не далеко вперед, и она быстро вскочила в автомобиль, сказав: «Поехали!» Его мощный автомобиль рванул с места, и он спросил: «Кто-нибудь за вами следил?»

Ее ответ был: «Они следуют за мной повсюду». Он повернул за угол и поискал глазами огни автомобиля позади него или автомобиль без огней. После нескольких поворотов он решил, что сейчас они были в безопасности, и сказал: «Вы можете отдохнуть некоторое время, никто не собирается обращать на вас внимание в этом автомобиле».

«О, Ланни!» — воскликнула она. — «Меня преследует ужас все время после того, как я видела вас в последний раз. Не было ни одного спокойного дня. Полиция напала на наш след, и они схватили большинство моих друзей. Об этом ужасно говорить и даже думать».

«Вы бы лучше рассказали мне немного», — мягко сказал он. — «В конце концов, я тоже в деле, вы знаете».

— Это одна из вещей, которые меня удручают. Я ждала несколько месяцев, пытаясь понять, должна ли я вернуть вас снова в Германию.

— Все нацисты рады меня видеть. У меня есть приглашение посетить фюрера в Берхтесгадене завтра вечером.

— Herrgott, Ланни! Вы могли бы убить его!

«Вы мне советуете это сделать?» — Он думал, что стоит конкретизировать этот вопрос.

— Я не имела это в виду. Я думаю, что они не позволили бы вам находиться рядом с ним, если бы вы были под подозрением.

— Я утешаю себя этой идеей. Я не думаю, что он хочет получить удовольствие, мучая меня лично. Скажите мне, что вы делали, чтобы я смог вас проконсультировать.

— Мы выпускали подпольное издание тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров. Крошечный четырехстраничный еженедельник с настоящими новостями. Они захватили наш печатный станок, нашего печатника и двух наших ключевых распространителей.

— Поэтому вы должны были бежать?

— Сейчас я боюсь выходить на улицу, потому что они распространили мою фотографию. Дважды они арестовывали людей, у которых я гостила, и это самое ужасное для меня. Я не знаю, что делать. Я несу смерть, где я иду.

«Труди, — серьёзно спросил он, — что вы действительно всё знаете о Монке?»

— Ланни, вы подозреваете его? Он один из наших самых преданных товарищей. Он морской инженер, квалифицированный человек, и в партии он с молодости.

— Как могло случиться, что нацисты щадили его так долго?

— Он ушел в подполье, как мы все сделали. Поверьте мне, я долго и напряжённо думала, кого послать к вам. Моряку легче попасть за границу, чем женщине. Я уверена, что если бы он вас предал, то сделал бы это сразу. Гестапо тоже не стало бы ждать. Они никогда бы не пустили вы вас в Германию передавать большие суммы денег подполью, если бы у них было бы малейшее подозрение.

— Вы знаете, людей, известных Монку, которые до сих пор на свободе и работают на дело?

Она думала какое-то время. — «Да, знаю. По крайней мере, я так думаю. Но никогда не нельзя быть уверенным. Это самое ужасное в нашей теперешней жизни. Вы идете к другу, надеясь найти убежище на ночь, и боитесь открыть дверь, потому что там может быть человек в форме. Бесполезно пытаться бежать. Он будет стрелять вам в ноги, чтобы потом заставить вас говорить».

«Ну, Труди, — сказал он, — я и не знаю, что посоветовать. Если вы не можете больше работать, я готов помочь вам выехать».

— Но, я не могу покинуть товарищей! Многие из них в такой ужасной беде! Мы все взяли на себя обязательство продолжать работать.

— Да, но возможно издавать и печатать газету во Франции или в Голландии и тайком переправлять копии через границу. Я бы мог помочь вам с этим, и по-прежнему держать в секрете своё участие и продолжать зарабатывать деньги.

— Об этом надо подумать, но там, где я сейчас живу, глава семьи старый печатник, и он думает, что сможет купить ручной пресс, так что мы сможем продолжить работу.

«Ладно», — ответил он. — «Если вы этого хотите, вот пять тысяч марок. Я принял меры предосторожности и купил их в Нью-Йорке и в Лондоне, так что их нельзя проследить». Он прятал драгоценную пачку в своей машине пока был в Германии, и на пути на эту встречу он её вынул. Теперь он положил пачку в её руки.

«Я не знаю, могу ли принять деньги», — возразила она. — «Я не уверена, что смогу их эффективно использовать при такой жизни».

«Забудьте об этом», — ответил он. — «Вы должны жить в любом случае, и ваши друзья тоже. А что я могу сделать лучше с деньгами Геринга?»

Встречи с Труди Шульц были малочисленными, но дорогостоящими. Ланни не планировал новой встречи с ней в этот свой приезд в Германию. Поэтому он пытался обдумать все вопросы, которые нужно задать, и действия, которые он должен предпринять. Он не спрашивал о деталях ее работы или об именах тех, кто был захвачен фашистами. Он помнил многих, кого он встречал в старину, и ему было интересно узнать об их судьбах, но он воздержался от вопросов. Она спросила, знает ли его жена о его деятельности, и он ответил отрицательно. Он защищал Ирму, как мог. Она была тем, во что превратило её окружение, и она была еще слишком молода. Он сказал своему законспирированному товарищу, что собирается вернуться в Нью-Йорк, и дал ей свой тамошний адрес. Кроме того, они договорились о кодовых словах, представлявших имена художников, чтобы она могла сообщать ему о своих потребностях в печатных станках, или бумаге, или в чём-нибудь ещё. Ланни однажды привез на выставку в Германии фургон, груженный работами Марселя, и он может повторить трюк, скрыв довольно много чего под ста картинами!

Наконец она сказала: «Я боюсь ехать на метро и передвигаться пешком на большие расстояния, поэтому высадите меня в районе Шёнеберг, где я сейчас живу».

Он поехал по ее указаниям, и когда она была готова выйти, он сказал: «Вы знаете, я не хочу знать, где вы живете, но мне не хочется отпускать вас на авось, не зная, что может случиться. Давайте я провезу вас около вашего дома, а вы посмотрите?».

Она показала ему свой квартал, похожий на все другие, как во всех современных столицах. Едва они заехали в него, она поймала его за руку и прошептала: «Перед домом два автомобиля. Разворачивайтесь!»

Он увидел стоящие на его пути автомобили и знал, что они могли бы быстро догнать его, пока он разворачивался бы на не очень широкой улице. «Сидеть тихо!» — скомандовал он. — «Опуститься на сиденье! Положите голову на мое плечо!» Он сел немного вперед, так, чтобы скрыть ее лицо, но не факт, что скрыл.

В этом положении они проехали мимо двух автомобилей. За рулем каждого Ланни увидел самое страшное зрелище, форму СС, стальной шлем и черную рубашку с повязкой, на которой были череп и скрещенные кости. Одного взгляда было достаточно, и он ехал, глядя вперед, не меняя скорость. Он догадался, что человек за рулем причудливого иностранного автомобиля с молодой женщиной в летнюю ночь не вызовет особого интереса у гестапо. Когда он проехал дальше по улице и увидел в зеркале заднего вида автомобили, не двинувшиеся с места, он ускорился и повернул за следующий угол и быстро покинул берлинский район Шёнеберг.

Труди Шульц заходилась в рыданиях. Сначала он думал, что это была реакция на страх, но потом понял, что она думала не о себе. — «Ланни, эти бедные люди! Их затащат в темницу и будут рвать на куски, чтобы заставить рассказать, куда я пошла».

«Они знают?» — спросил мужчина, на этот раз думая о себе.

— Nein, ausgeschlossen! Я сказала им, что собираюсь встретиться с человеком, который сможет достать нам бумагу, не оставляя следов для полиции. Но, Ланни, если бы вы их только знали! Самые преданные товарищи, рабочие, которые трудились всю свою жизнь и платили свои пфенниги в партийную кассу и за литературу! Лицо отца семейства рано покрылось морщинами, и волосы поседели, и его жена тонкая и изможденная с натруженными руками, которые казались верёвками. И двое детей мальчик и девочка, эсэсовцы будут мучить их. И даже если они скажут, что ничего не знают, они им не поверят, будут бессмысленно их избивать, пока их тела не превратятся в сырую массу.

«Я знаю», — сказал Ланни. — «Я видел это своими собственными глазами». Он позволил ей немного поплакать. Затем решил, что настало время, чтобы заставить её подумать. — «Послушайте, дорогая. Вы знаете, у меня свидание с Ирмой, и я не могу разъезжать на машине всю ночь».

— Да, да, я понимаю. Я доставила вам много беспокойства. Высадите меня в любом месте.

— Ну, и куда вы пойдёте?

— Я не знаю. У меня нет места, где меня могли бы приютить, да и есть ли у меня право навязывать себя кому-нибудь?

— Могу ли я вывезти вас куда-нибудь за город?

— Что это даст? Если я пойду в отель, или сниму жилье, я должна зарегистрироваться в полиции в течение двадцати четырех часов и предъявить своё удостоверение личности, которое я давно уничтожила. Я человек, объявленный вне закона.

— Но, дорогая, вы не можете просто гулять по улицам, и вы, конечно, должны понимать, что я не могу уехать, оставив вас.

Она не знала, что ответить. И после паузы он решил, что пришло время действовать. «Послушайте, Труди», — сказал он, — «у нас есть старая поговорка, в битве, кто не погиб, а отступил, может потом вернуться и продолжить драться. Я собираюсь вывезти вас из Германии».

«Как вы можете это сделать?» — спросила она.

— Над этим следует подумать. Но сначала я хочу знать, вы поедите?

Была пауза. «Ладно», — наконец, сказала она, голос ее был низким, как будто бы ей было больно.

«Gut!» — воскликнул он. — «Первое, что я должен сделать, это рассказать жене, потому что нам понадобится ее помощь».

— А, она поможет, Ланни?

— Ей это не понравится, конечно, но ей нельзя будет отказаться.

— Я не хочу быть между вами и ею, Ланни.

— Я не думаю, что это будет так серьезно. Она разумный человек, и к тому же добрый. Когда она поймёт ситуацию, то не захочет бросить вас на съедение волкам.

— Вы расскажете ей всю историю?

— Я должен подумать об этом. Первое, что нужно сделать, так это доставить вас в отель.

— Но, Ланни! Вы собираетесь взять меня в Адлон?

— Вы будете удивлены, что вы почувствуете, когда наденете кое-что из одежды Ирмы. Она будет вам немного великовата, но мы будем по обе стороны от вас, и я не думаю, что кто-нибудь обратит на это внимание.

— Но если я должна провести там ночь, то я должна буду зарегистрироваться.

— Вы приедете поздно ночью и уедите утром, и я сомневаюсь, что они что-нибудь поймут.

— Ланни, я могу доставить вам большие неприятности!

— Я, в самом деле, сомневаюсь в этом. Мы американцы, и мы хорошо известны, и я не верю, что нацистам нужен скандал. У меня есть вполне пристойная история, если дело дойдёт до разборок. Вы художник, а я Kunstsachverstündiger. Я помог опубликовать ваши рисунки во Франции и оказал вам финансовую помощь, потому что я хотел продать ваши работы и зарабатывать на них деньги. У меня не было ни малейшего представления о ваших противоправных действиях. Кстати, вам бы лучше отдать мне деньги, пока мы не выедем из Германии. Это будет выглядеть более естественно для меня, чем для вас.

Ланни смело припарковался перед отелем. Он посадил Труди на заднее сиденье, и попросил её откинуться назад, так чтобы ее лицо было вне поля зрения. Если кто-нибудь заговорит с ней, ей следует ответить, что она ждёт герра Бэдда. Но он не думал, что кто-нибудь заинтересуется, так как он не собирался слишком долго оставлять машину.

Ключи от его апартаментов были еще на стойке, так как Ирма не вернулась. Это было удобно, он прошел в её комнату, бросил в пустой чемодан платье из темно-синего шелка, не слишком заметное, подходящую шляпу, обувь и чулки. Одежда для Труди должна быть полной. Пара коричневых хлопчатобумажных чулок стала бы настолько разоблачительной, как красный значок социалистической партии. Он принял меры предосторожности и позвонил Селесте, горничной Ирмы, которая была в отеле, приказав ей идти спать, так как ее услуги в этот вечер не потребуются.

Затем он поспешил к машине и уехал. Труди опустила боковые и задние занавески и быстро переоделась. Что делать со старой одеждой стало проблемой, наводящей на мысль о таинственном убийстве. Её нельзя было оставлять ни в отеле, ни в машине. Убедившись, что в одежде не осталось никаких следов, никаких документов в карманах и меток на белье, он попросил её связать всё в плотный узел, и, когда они пересекали реку Шпрее по одному из многочисленных мостов, то он бросил узел через парапет.

Теперь Труди Шульц стала безупречной леди. Но Ланни не хотел сопроводить ее одну в апартамент, и так же не желал, чтобы она стала свидетельницей его разговора с женой. Он припарковался рядом с отелем и оставил ее в машине, как прежде. Ирма еще не приехала, хотя было уже после полуночи. Он предположил, что они хорошо посплетничали с фрау Риттер фон Фибевитц, и использовал время, чтобы тщательный поискать в ее спальне, под коврами, внутри оконных штор, под кроватью что-нибудь, похожее на провод или металлический диск, которые могут быть частью звуко-передающего устройства. Он принял дополнительную предосторожность и обернул телефон толстым банным полотенцем. После этого он был готов к «большой сцене».

Ирма провела хорошо время, включая, без сомнения, пару коктейлей. Её щеки раскраснелись, и ей хотелось рассказать массу вещей. «Ланни, я извиняюсь, что так поздно, но у меня было такое странное приключение! Ты когда-нибудь видел тинг[84]?»

«Я слыхал о них», — сказал он.

— Приехал двоюродный брат Фибевитц и повёз нас куда-то в сельскую местность, и там мы его увидели в большом театре под открытым небом. Там были тысячи людей, крестьян и сельских жителей, и я на самом деле почувствовала Германию впервые в своей жизни. Спектакль был невероятно сырой, но они все живо воспринимали его, женщины вокруг меня рыдали. Это заставило меня вспомнить о спектакле про Хижину дяди Тома, который я однажды видела, когда я была девочкой в Адирондаке. Фибевитц сравнил это со старыми английскими чудесными мистериями.

«О чем там шла речь?» — Ланни должен быть сейчас чрезвычайно вежливым.

— О Гитлере и его спасении немецкого народа. Название спектакля Немецкие страсти 1933. Там показали Гитлера на кресте. Это выглядело кощунственно, потому что там показали, что его, как Христа, распинали евреи. Потом он воскрес и вознесся на небеса, и получив инструкции от ангела, вернулся на землю в сияющих доспехах и спас прекрасную голубоглазую деву с двумя длинными льняными косами, которая олицетворяла Германию. Конечно, это выглядело глупо. Но ты не можешь себе представить, как глубоко была тронута аудитория. Я уверена, что все эти сельские женщины действительно верили, что фюрер всё это пережил.

«Послушай, дорогая», — быстро сказал Ланни. «Тебе лучше перейти сюда, если ты хочешь поговорить о таких вещах». Он провёл ее в спальню и закрыл дверь, посадил ее на стул, придвинул свой собственный и сказал: «Произошло нечто серьезное. Слушай внимательно, и, пожалуйста, все, что бы ты ни подумала, не повышай свой голос».

Итак, началось изложение истории о том, что Ланни получил сообщение от молодой талантливой художницы, просящей его помощи, и как он встретился с ней, что она рассказала ему о своей деятельности и о судьбе своих соратников, и как он провёз ее мимо ее дома и что они там увидели. Это была правда, и ничего кроме правды, но, конечно, не вся правда. Он обнаружил, что Ирма совсем не помнила Труди. Художница была одной из полусотни человек, которых она встречала на приеме в школе, и они все ей не понравились. Это была прекрасная непротиворечивая история, и, рассказывая ее, он думал, что вышел сухим из воды.

Но вскоре обнаружил, что не вышел! Его молодая жена сидела с плотно сжатыми руками и стиснутыми губами. «Знаешь!» — воскликнула она. — «Я не могу доверять тебе! Ты опять связался с этими красными!»

— Нет, дорогая –

— Не пытайся обманывать меня больше, Ланни! Ты встречался с этой женщиной! Расскажи мне всю правду и прекрати относиться ко мне как к ребенку.

— Я встретил ее два или три раза, и дал ей немного денег, я не мог отказать ей в помощи, когда считаю ее настоящим художником.

— Какой к черту художник! Ты помогал ей, потому что она социалист, и ты не можешь ни в чём отказать этим людям, когда они тебя просят. Ты приехал в Германию из-за неё, а не из-за картин. И теперь ты опять попал в историю, в то самое, во что поклялся мне никогда не попадать. Ты привёз меня в Германию с этим обещанием, нарушил его и собираешься продолжать его нарушать. Что значит эта женщина для тебя, чтобы разрушить наше счастье ради нее?

«Дорогая», — сказал он, — «позволь в начале мне прояснить одну вещь, не было ни малейшего намека на любовь между Труди Шульц и мною. Я даже не коснулся ее руки. Она вся поглощена судьбой своего мужа. Она цепляется за веру, что он все еще жив в каком-нибудь концлагере, и что она помогает ему работой, которой она занята. Пожалуйста, поверь в это, Ирма».

В её глазах были слезы. — «Ланни, ты абсолютно меня не понимаешь! Если бы ты пришёл ко мне и сказал, что любишь эту женщину, у меня было бы разбито сердце, но я не стала бы на пути вашего счастья. Если бы ты сказал мне, что занимался с ней любовью, но понял, что это была ошибка и что ты действительно любишь меня, я бы тебя простила и попробовала еще раз сделать тебя счастливым. Это было бы то, что я могу понять, и если ты сказал, что сожалеешь, то я могла бы тебе поверить. Но об этом социалистическом бизнесе ты не сожалеешь. Ты считаешь его правильным, и ты собираешься продолжать заниматься этим!» Она замолчала. Он не отвечал, тогда она спросила: «Разве это не правда?»

«Да», — признался он голосом, подразумевавшим, что он сожалел об этом. Он был удивлен ее точкой зрения, впечатлён её логикой и в то же время шокирован её жёсткой предвзятостью.

«Вот почему я знаю, что я никогда не смогу быть снова счастлива с тобой!» — воскликнула возмущенная жена.

«Послушай, дорогая», — попросил он, — «об этом нужно многое обсудить».

— Нет, Ланни, ты ошибаешься. Всё это можно сказать несколькими словами.

— Пожалуйста, не говори их сейчас! Попробуй разобраться в ситуации. Труди сейчас некуда идти. Нацисты захватили рабочих, у которых она жила, пожилой печатник, болезненная мать, и двое детей. Шансы сто к одному, что в этот момент их пытают в подземельях, чтобы вынудить их сказать, где находится Труди.

— Они знают, где она находится?

— Они не знают.

— Но ты знаешь?

— Она сидит в нашем автомобиле перед отелем. И она не может сидеть там слишком долго, не привлекая внимания. Вся полиция Берлина, коричневорубашечники, эсэсовцы — вся нацистская машина имеет ее фотографию и будет охотиться за ней.

— Что ты от меня хочешь?

— Я хочу, чтобы ты помогла ей выехать из Германии.

— Это такую малость!

— Ты должна помнить, дорогая, что для меня это не новая проблема. Я столкнулся с ней, когда обдумывал вывоз Фредди. Я разработал много разных планов.

— Ни один из которых не был достаточно хорош!

— У меня не было твоей помощи.

— Предположим, я откажусь помочь?

— Тогда я сделаю все, что смогу, сам. Я, конечно, не собираюсь выгнать эту женщину из нашего автомобиля и оставить ее на улице, чтобы её схватили эти дикари.

— А предположим, я захочу машину, чтобы на ней отправиться домой?

— Ну, тогда у меня возникнет проблема покупки другой. Как-нибудь я доставлю ее к границе. Там есть люди, которые за деньги контрабандой переправляют беженцев, и, возможно, я смогу их найти.

Наступило долгое молчание. Он понимал, какая борьба происходит в ее душе, и подумал, что лучше ей самой придти к каким-либо решениям. Наконец, она сказала: «Ты совершил нечто совершенно ужасное для меня, чего я тебе никогда не прощу. Но я не хочу, чтобы тебя убили. Я попала в положение, когда вынуждена помочь этой женщине или избежать риска твоей гибели. Если ты сможешь показать, как её вывезти, я выполню свою часть, но это никак не означает, что я примирюсь с тем, что ты сделал».

— Я на коленях благодарю тебя, дорогая, и я сделаю все, что в состоянии может сделать человек, чтобы добиться твоего прощения.

— Ты никогда не сможешь добиться моего прощения, так что не тешь себя надеждой. Я обманывалась достаточно долго, и на этот раз больше никогда не буду. Я хочу, чтобы ты понял, что я собираюсь помочь. Публично я буду делать и говорить все, что необходимо, но кроме этого я не хочу слышать ни слова от нее, и, как можно меньше от тебя. Я не хочу ставить вас в неловкое положение и проявлять дурной характер, я просто хочу избежать споров, держать свои мысли при себе и решить свои проблемы, в то время как ты будешь решать ее.

Он думал, что самое разумное, оставить всё, как есть.

Глава двенадцатая. Среди опасностей и страха[85]

Спокойные и выдержанные, как и подобает представителям надменных классов, Ирма Барнс и ее принц-консорт проследовали через лобби отеля Адлон и вышли к своему припаркованному автомобилю. В поле зрения величественного швейцара жена была представлена знакомой своего мужа, пожала ей руку, а затем все трое прошли назад в отель, Ланни отдал ключи от машины обслуге, чтобы один из коридорных поставил машину в гараж. Гости поднялись на лифте в их апартаменты, и когда они оказались в спальне Ирмы с телефоном, закутанным в банное полотенце, она заявила о себе следующим образом: «Мисс Шульц, мой муж сообщил мне о прискорбных обстоятельствах, и я согласилась попытаться помочь вам. Мы решили отложить разговор по всем другим вопросам, пока это не сделаем. Вы поймете, что я делаю это ради моего мужа, а не ради чужого мне человека. Так что не тратьте слов благодарности в мой адрес, и давайте приступим сразу к практическим вопросам, как действовать».

Труди сглотнула и ответила: «Фрау Бэдд, ваш муж не рассказал мне о своих планах, так что все, что я могу сказать это, что я готова сделать все, что вы и он мне скажете. Я глубоко сожалею, что поставила вас в такое положение».

«Мы не можем повернуть время вспять, так что нет смысла обсуждать это». — Ирма повернулась к Ланни, который смотрел на ее мрачное лицо и вспомнил важную и решительную мать в Шор Эйкрс, которая так старалась предотвратить этот несчастный брак. А также пирата с Уолл-стрита, чей и хмурый портрет с черными усами встречал всех в доме на парадной лестнице и до сих пор обладал властью запугивать. Во время своей недавней поездки Ланни, роясь в неисследованных ящиках библиотеки своего покойного тестя, наткнулся на пачку красиво переплетенных брошюр, содержащих речь создателя общественных коммунальных пирамид, произнесённую им на были банкете в Торгово-промышленной палате США. В ней великий человек дела выразил свое мнение о «социалистических сумасшедших и мечтателях». Таким образом, поставив принц-консорта на его место, что и делает Ирма теперь!

«Сегодня вечером мы уехать не сможем», — заявил вполголоса муж, — «потому что у нас нет разрешения на выезд, а также покажется подозрительным, если мы уедем из Германии, не завершив сделки по картинам, из-за которой мы сюда приехали. Я позвоню обер-лейтенанту Фуртвэнглеру и объясню, что у меня назначена встреча с фюрером вечером, он поймёт срочность, и, несомненно, сразу привезёт картины и необходимые документы. Если у нас будет купчая, заверенная в офисе генерала Геринга, то она может решить все проблемы на границе. В этом я убедился, когда выезжал в последний раз».

— Ты думаешь, что сможешь решить все проблемы без паспорта или разрешения на выезд мисс Шульц?

— Да, я так думаю. Мы оставляем Селесту здесь в отеле, объясняя ей, что мы собираемся посетить фюрера, а затем вернуться. Мы вывозим Труди по разрешению на выезд Селесты и ввозим ее в Австрию по паспорту Селесты.

— Но в паспорте есть фотография Селесты, и мисс Шульц не смотрится, как бретонская крестьянка.

— Это будет поздно ночью, и мисс Шульц будет лежать на заднем сиденье в окружении картин и сумок. Если возникнет вопрос, то я скажу, что она заболела и потеряла десять килограмм, или около того. Скажу также, что я друг министр-Президента, и занимаюсь этими картинами для него, также, что мы только что были в гостях у фюрера, и что они могут позвонить в Бергхоф, который только в паре километров от границы. Я уверен, что эти заявления введут чиновников в ступор.

— А потом, что ты думаешь делать с Селестой? Оставить ее в Германии на всю жизнь?

Ланни решал эту проблему более двух лет назад, когда собирался вывезти Фредди Робина из Германии по паспорту водителя грузовика. Он рассказал эту историю Ирме, но сейчас не стал напоминать ей об этом. Он объяснил:

— «Селеста будет жить в безопасности в этом отеле, будет посещать выставки картин и флиртовать с лицами мужского пола. Она получит от тебя письмо, говорящее, что ты неожиданно вынуждена была вернуться домой и забрала с собой её бумаги и теперь высылаешь их почтой. Ты пошлёшь ей деньги и прикажешь ей приехать к тебе в Лондон или куда захочешь. Селеста подождет, но документы не придут, и когда она сообщит тебе об этом, то ты ответишь, что они должно быть затерялись на почте. Посоветуешь ей обратиться к французскому консулу и уладить с ним формальности. Одновременно ты телеграфируешь французскому консулу, объясняя ему ошибку, и он выдаст ей новый паспорт. Ну, придется на месяц заменить горничную».

— Ты упустил одну деталь: на границе, где мы выедем, останется запись, показывающая, что выехали три человека, и один по паспорту и разрешению на выезд Селесты.

— Во-первых, в своих сообщениях Селесте и французскому консулу ты не укажешь, где и когда выезжала, но обязательно подчеркнёшь, что мы покидали Берлин поспешно, потому что были приглашения посетить фюрера, и потом решили вернуться домой. Консул покажет это письмо властям, когда будет представлять новый паспорт и получать новое разрешение на выезд. Власти вряд ли будут слишком дотошными в отношении гостей фюрера. В худшем случае ничего серьезного Селесте не грозит. Будет совершенно очевидно, что она является непричастным человеком, жертвой своих работодателей, и что она понятия не имеет, что с ней сделали. Вероятнее всего, она никогда об этом не узнает. Но если узнает, то небольшая сумма денег успокоит её чувства. Если это возможно, выдумай для нее поручение, чтобы завтра утром она не видела Труди и не имела ни малейшего представления, кто был с нами.

Ирма заявила: «Это может означать, что ты никогда не сможешь вернуться в Германию».

«Мы поглядим, что из этого выйдет», — был ответ. — «я думаю, что смогу въехать в Германии в любое время, имея на руках банковский чек на большую сумму на имя одного толстого джентльмена».

Ланни отдал свою спальню гостье и спал на диване в гостиной, так как Ирма не пригласила его к себе в комнату. Ланни спал, потому что он знал, что завтра придется долго сидеть за рулём и в какой-то степени привык к неразберихе с гестапо. Спали ли дамы, они ему не сказали, а он не спрашивал. Утром первым делом он позвонил благоговеющему обер-лейтенанту, который, будучи придворным толстого генерала, был на месте достаточно рано. Как и предвидел Ланни, молодой офицер был поражен известием о приглашении в Бергхоф, и предпринял всё возможное, чтобы получить картины и необходимые документы и привезти их лично в Адлон.

Ланни убрал все следы того, что он спал в гостиной, запер Труди в спальне, пока завтрак сервировали на паре складных столов и пока Ирма вызывала Селесту, которая спала в лакейской отеля. Она пришла, крепкая всегда улыбающаяся крестьянка, и, конечно, имея ни малейшего представления о планируемом с ней жалком трюке. Она резко отличалась от Труди Шульц. Было очевидно, что никакая болезнь или никакой голод никогда не уменьшит эти широкие скулы, и не изменит черты ее лица, чтобы они стали обладать утончённостью и изяществом. Но Ланни планировал запудрить мозги пограничников, и ему было интересно наблюдать, как даже француженка была в восторге от новости о визите к фюреру.

Хозяйка объяснила, что они берут с собой только две сумки и уже положила в них свои вещи. Она сказала, что приближается день рождения ее матери, и она хочет отправить ей подарок. Она поручила Селесте посетить универмаги и выбрать что-нибудь в чисто немецком вкусе, который миссис Барнс могла бы оценить. Выбранную вещь следовало бы отправить по почте или курьером. Ирма дала ей сто марок, что составляло в то время около сорока долларов, и отослала ее довольную и не подозревающую семью Бэддов в чём-нибудь плохом.

Ланни приказал подать автомобиль и поспешил в австрийское консульство, где за скромную мзду получил без промедления необходимые визы на паспортах для себя, жены и горничной. Когда он вернулся в отель, эффективный обер-лейтенант был на месте, и в одном из помещений отеля Ланни просмотрел две картины, заплатил деньги, взял купчую с магической печатью бюро толстого генерала, а также разрешения на выезд. Он обменялся обычными любезностями с его эсэсовским другом и воздержался от вопроса, не пытали ли недавно в подвалах СС редакторов и печатников социалистической газеты.

Картины были перенесены в машину и помещены на заднее сиденье, к счастью они были не очень большими. Ланни велел швейцару присматривать за ними, вернулся в отель и позвонил Ирме, сообщив, что все готово. Он оплатил счет, кстати, упомянув клерку, что направляется в Берхтесгаден по приглашению фюрера на этот вечер. Это сообщение вызвало интерес окружающих, пока Ирма и её хорошо одетая спутница вышли из лифта и пошли к машине, сопровождаемые коридорным с парой сумок. Ланни исполнил свою обычную функцию раздачи чаевых. И если когда-нибудь сотрудники дневной смены будут сверять свои записи с записями ночной смены и обнаружат, что посторонняя леди провела ночь в люксе Бэддов, то Ланни был уверен, что они не побегут заявлять об этом в полицию.

Это была самая странная поездка на автомобиле, которую сейчас совершал по старому континенту Европы опытный водитель! Ирма не говорила ни слова, и Труди уважала ее желания. А Ланни держал себя, как хорошо обученный шофер. Ему надо было покрыть почти семьсот километров, не было времени на передышку. Он не отрывал глаз от прекрасного Reichs-autobahn и не снимал ноги с педали газа. Если какой-либо офицер дорожной полиции на маршруте Берлин-Лейпциг-Регенсбург-Мюнхен решился бы остановить его, то у Ланни был заготовлен самый лучший ответ. При сомнении в его словах, он был готов предъявить документ из офиса второго человека в Рейхе. Видя это, любой офицер дорожной полиции добровольно поедет впереди, очищая путь.

Это была дорога, по которой Ланни и его жена проехали более чем один раз. Плоские равнины Пруссии сейчас были покрыты зеленью картофеля и сахарной свеклы. Но часть из них была отобрана высшей инстанцией и покрыта пылью, поднимаемой марширующими новобранцами или танками, грохочущими, как стада слонов при паническом бегстве. Ланни считал, что насмотрелся на военные приготовления, но никогда не встречал ничего подобного. Практически везде на больших полянах можно было увидеть группы юношей, одетых в сандалии, шорты цвета хаки и открытые на горле рубашки, запускавших в воздух планеры. Большие самолеты выписывали круги над головой, и не раз путешественники слышали звуки выстрелов. Туристам был открыт свободный доступ в Фатерланд и дана возможность стать свидетелями этих зрелищ. Там могли быть агенты Англии, Франции и других стран, подписавших Версальский договор. Но, видимо, ни один государственный деятель из этих стран не мог ничего сделать, кроме произнесения нервных речей об этом.

Отель предоставил сухой паек в дорогу, и после того как они проехали Лейпциг Ланни отважился предложить, чтобы Ирма раскрыла его и угостила всех присутствующих. Он жевал бутерброд, сидя за рулём. Затем, ему показалось, что мертвая тишина была неуместной во время приема пищи. Он вспомнил о радиоприемнике, который Ирма установила в автомобиле, чтобы развеять скуку во время поездок. Он решился негромко включить его. Она не отреагировала, и он покрутил рукоятку настройки, находившуюся перед её коленями. Ревел нацистский оратор. Нацистский журналист осуждал недавнее британское заявление по вопросу о германских делах. И вдруг поплыла волшебная, прекрасная мелодия, оркестр играл первое движение Pastoral Symphony. «Allegro ma non molto. Радостные чувства возникают в сердце при выезде на природу» — так Бетховен написал на партитуре. Мастер имел в виду благодатную сельскую местность около Вены, где не было топота солдат, урчания бронированных машин и рева истребителей в небе.

Без сомнения за всё время музыкальной истории не было более устойчивого выражения, чем «Радостные чувства». Ланни надеялся на воздействие этих звуков на аномально молчаливую женщину, сидевшую рядом с ним. Если музыка пища любви, пусть звучит! Возможно, это был живой оркестр, может быть, «запись». Как бы то ни было, сейчас звучала музыка: «Andante con moto. Сцена у ручья». Назовите это так, если угодно вашей фантазии, но у Ланни эта музыка вызывала мысли о планерах, летящих над горами и долами, и о молодежи, сидящей там и думающей не о бомбах, сбрасываемых на людей, а о власти над природой, расширении представлений и получении радости от жизни. Что-то вроде той волшебной колесницы, переносящей от одного пейзажа к другому, превращающей пространство в элемент времени, а географию в историю и декорации в панораму.

«Scherzo. Веселое сборище поселян» Ланни знала все о этом, ибо он участвовал в торжествах крестьян Прованса, и ещё мальчиком научился танцевать фарандолу. Как много невинных удовольствий предлагает жизнь, если бы только людей смогли бы уговорить, не грабить и не убивать! Или пусть они только разрешат Бетховену научить их, как радоваться самим, а не красть радость у других! Вот на селян обрушилась гроза. И Ланни, который, как правило, не обращал внимание на программную музыку, нашел это музыкальное изображение дождя таким жизненным, что у него появилось желание включить стеклоочистители. Он не имел никакой возможности оторвать глаз от дороги, поэтому не мог угадать, разделяла ли его настроения женщина, сидящая рядом.

«Allegro. Пастушеская песня. Радостные и благодарные чувства после бури» Конечно, ни одна женщина не сможет мысленно продолжать ссориться, когда в её ушах звучит божественная мелодия! Конечно, она также должна быть благодарна за то, что просто живёт в мире, где такую красоту сочинили и записали! Конечно, она должна кричать: «О, Ланни, давай будем добрыми друг к другу. Будем счастливы, и не пропустим больше святого восторга бытия!» Но если у неё и возникали такие мысли, то она их подавляла и постоянно сохраняла непримиримое молчание, нарушаемое только практическими замечаниями, когда она обращала внимание на указатель уровня топлива или предлагала занять его место за рулем.

Леса Тюрингии, а затем живописная долина реки Наб, притока Дуная. В последний раз Ланни везли по этому маршруту в ночное время. Эсэсовцы везли его в Берлин по причине, о которой ему пришлось гадать. Он предпочёл бы, чтобы его везли в дневное время, хотя виды Верхнего Пфальца были довольно неприглядны, его иногда называют баварской Сибирью. Они проехали город Мюнхен немного раньше семи, им оставалось проехать ещё больше полутораста километров, и времени для отдыха не было. Ланни настаивал, что он не устал, он знал маршрут, изучив его при планировании вывоза Фредди Робина.

Спокойный подъём в предгорья Баварских Альп. Дорога стала более извилистой, вокруг бежали ручьи, и здесь и там были видны маленькие озера, которые делали этот район популярным среди туристов и отдыхающих. Солнце скрылось за горами, и спустились сумерки. Туристы ужинали, или пели свои нацистские песни. Все молодые люди носили военные знаки отличия, и все пешие походы были военными учениями, тренировка скрываться от врагов или приближаться к ним. Ланни знал, что они с Ирмой глядели на эти вещи разными глазами. Она видела «Силу через радость», в то время как для него это были деморализация, жестокость и разрушение Германии, которую он знал и любил в музыке, литературе и философии.

Последнее село Берхтесгаден назвали по имени ведьмы Берхты, которую боятся баварские дети. Для Ланни казалось уместным, что Ади Шикльгрубер выбрал это место для своего пристанища, когда замышлял околдовать Европу. До приюта фюрера оставалось еще тринадцать километров. Далеко впереди и высоко был виден мигающий, как у маяка, свет, и Ланни понял, что это пункт его назначения. «Вот где у нас будут проблемы, если таковые возникнут», — сказал он. И конечно, у въезда на дорогу фюрера стоял шлагбаум, окрашенный белыми и голубыми полосами. Рядом находились вооруженные часовые в черно- серебристой эсэсовской форме и караульное помещение.

Ланни остановился в метре от препятствия, и, когда появился капитан стражи и направил электрический фонарик на него, он вытянул руку. «Хайль Гитлер!» Все нацисты, как один отсалютовали. «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!»

«У меня назначена встреча с фюрером», — сказал Ланни.

— Ihr Name, mein Herr?

— Ланни Бэдд.

— Und die Dame?

— Meine Frau.

Человек направил фонарь на Ирму, а затем в заднюю часть автомобиля, в лицо Труди. «У вас еще один пассажир», — сказал он, его тон выразил удивление.

— Горничная моей жены.

— Aber, Herr Budd, у нас нет инструкций, касающихся третьего лица.

— Безусловно, никто не приглашает прислугу!

— Aber, mein Herr, это должно быть указано. Строго запрещено — strengstens verboten — пропускать тех, о ком мы не были уведомлены.

— Что вы от меня хотите?

— Горничная пусть подождёт здесь до конца вашего визита.

«Aber» — сказал Ланни, — «после визита мы собираемся отправиться в Зальцбург. Конечно, мы не собирались возвращаться сюда за прислугой?»

— Leider, mein Herr.

Ланни знал, что с подчиненными в Фатерланде разговаривают надменным тоном. Они ожидают этот тон и уважают его. «Это смешно», — сказал он, — «это противоречит здравому смыслу».

— Leider, Herr Budd. Es ist der Befehl[86].

— Ну, в таком случае, визит отменяется. Wir gehen nicht hinein[87]. Где дорога на Зальцбург?

Ужас отразился на лице офицера и окружавших его эсэсовцев. Иметь приглашение к фюреру и отказаться от него ради чего-то на свете! Undenkbar! Echt Amerikanisch!

Ланни начал разворачивать машину. «Bitte, Herr Budd, einen Augenblick!» — воскликнул офицер, — «я позвоню». Совершивший такое может быть разжалован, может быть даже обезглавлен!

«Поговорите с секретарем фюрера», — скомандовал надменный голос. — «Скажите ему передать фюреру, что у фрау Бэдд с собой горничная, и она хочет после визита ехать прямо на Зальцбург, и, естественно, не хочет ехать тринадцать километров обратно, а затем делать крюк, чтобы добраться до границы».

— Zu Befehl, Herr Budd![88]

Офицер поспешил в караульное помещение, а Ланни ждал. Он надеялся, что Труди не упала в обморок от шока, почувствовав свет фонаря на своём лице. Но он не обернулся, чтобы посмотреть.

Офицер вышел снова. «Ihnen ist’s gestattet[89]» — он сказал с облегчением в голосе. — «Необходимо понимать, что во время визита горничная должна оставаться в автомобиле».

«Конечно,» — был ответ. — «А куда ей выходить?»

Шлагбаум был поднят, и автомобиль помчался дальше.

Дорога вилась в сторону Оберзальцберга. Она был вырезана в скале, что потребовало довольно много инженерной работы. Ланни ехал быстро, но с осторожностью, сигналя на всех слепых поворотах. Фары его автомобиля освещали склоны гор, покрытые соснами и пересеченными небольшими ручьями, каждый из которых был с мостиком. В мире не было лучшего инженера, чем генерал Тодт, которому фюрер поручил строительство своих военных дорог.

Ланни знал историю этого горного шале, которое служило местом уединения фюрера более десяти лет. Первоначально оно называлось Haus Wachenfels, или Дозорный утёс, и принадлежало мюнхенскому торговцу. Гитлер снял его сразу же после своего освобождения из краткого и необременительного заключения, к которому его приговорили после пивного путча. Здесь он написал, или попросил Рудольфа Гесса написать за него, вторую часть Mein Kampf. А потом он купил это место и изменил его название на Der Berghof — Berg означает гору, и Hof означает двор, ферму, поместье, особняк или отель, по выбору! Княгиня Доннерштайн сообщила, что там было сделано много перестроек. Ади Шикльгрубер, бедствующий рисовальщик открыток, в молодости жаждал быть архитектором, и теперь Германия была для него строительной площадкой, а бюджет Третьего рейха сметой. Он сейчас перестраивает Мюнхен и планирует перестроить Берлин, и здесь, в этих отдаленных горах, он слушал музыку Waldweben и Feuerzauber[90] и строил пристанище для себя и дикой ведьмы Берхты.

Подъезжая к дому, они остановились перед другим шлагбаумом и еще одним караульным помещением с эсэсовцами. Они поприветствовали, и Ланни ответил на приветствие и сообщил свое имя. Они спросили: «Кто с вами?» И он ответил: «Моя жена и служанка моей жены». Они заглянули с фонарями, а затем разрешили ему проехать.

Ланни всегда считал делом престижа прибывать вовремя на прием. Несмотря на задержки, его автомобиль появился в поле зрения шале без трех минут двадцать два часа. Дорога к дому расширилась, и там было много места, поэтому он обдуманно припарковался не вдалеке. Труди осталась на заднем сиденье, и он сказал ей держать глаза закрытыми, поспасть, если сможет, или в любом случае претвориться спящей. Странные вещи должны происходить в душе социал-демократа, объявленного вне закона, которого привезли к самой двери человека, которого она считала исчадием ада. Но не было времени, чтобы спросить, что она думает по этому поводу.

Вдоль дороги к дому ходил часовой с винтовкой, а перед домом на треноге был установлен пулемет, два эсэсовца сидели рядом с ним. Дом был оштукатурен, и в сумраке при свете луны Ланни мог видеть признаки нового строительства, но не мог разобрать детали. Когда он и Ирма приблизились к зданию, один из охранников включил прожектор, который ослепил их. По-видимому, осмотр их удовлетворил, и свет внезапно погас так же, как и появился. И, прежде чем они сумели постучать или позвонить в колокольчик, дверь открыл человек в ливрее.

Внутри шале было скромным. Деревянные части строения были темно-коричневого цвета, современная металлическая мебель была сделана из трубок. В просторной гостиной широкие окна выходили в горы, большая часть в сторону Австрии, всего в трёх километрах от шале. В комнате стоял рояль и радио центр. Центральное место занимал совещательный стол с десятком или около того стульев вокруг него. Здесь обсуждались и решались судьбы Германии. Ланни знал, что если Ади выполнит свои предначертания, то здесь настанет время и для судеб Европы.

Вышел хозяин шале с улыбкой, которая делала его привлекательным, демонстрируя его хорошее настроение. Он пополнел, Ланни подумал, что в его вегетарианские блюда кладут много масла и вареных яиц. Но щеки имели нездоровый цвет, а маленькие темные усы казались приклеенными, как у комика, который хотел следовать моде. «Willkommen, Herr Budd!» — произнёс он, приветствуя гостя первым по континентальному обычаю. Затем он приветствовал его жену и продержал ее за руку на несколько секунд дольше: ходили слухи, что он любил дамские ручки. «Мне было интересно, приедете ли вы вовремя», — добавил он. Когда Ланни назвал ему час, когда они выехали из Берлина, он воскликнул: «Ach, Ihr Amerikaner! Я должен посадить вас под арест за превышение скорости!»

Ланни сказал: «Я бы не возражал, если вы будете держать меня в таком месте, как это». Это порадовало хозяина, и, не обращая внимания на других лиц в комнате, он повел своих гостей к окну посмотреть на лунный свет в горах и долинах. «Я собираюсь построить нечто удивительное здесь!» — заявил он. — «Я хочу иметь самое большое окно во всем мире на втором этаже, чтобы можно было увидеть все. Государственные деятели прибудут со всех концов любоваться на этот вид».

«Я думаю, что государственные деятели прибудут за чем-нибудь другим», — заметил Ланни, и это вызвало смешок. Прочитав книгу фюрера и многие его выступления в течение года, Ланни знал его склонности и мог играть на них, так же, как он мог бы сыграть на фортепиано, которое стояло призывно открытым.

В комнате присутствовали генерал, два полковника и майор. Ланни предположил, что здесь проводилась военная конференция, но оказалось, что все они были постоянными обитателями дома. Кроме того, там были два профессора, хотя он так и не узнал, что они изучали или преподавали. Он был уверен, что в сферу их деятельности входили доктрины национал-социализма и слава бывшего «Богемского капрала». И ещё там был суровый мрачный парень лишь немного старше, чем Ланни, с густой черной шевелюрой и бровями, с квадратной нижней челюстью и постоянно молчавший. Ланни слышал его выступление на Versammlung и признал в нём рейхсминистра Гесса, заместителя фюрера по партийной работе и одного из двух или трех нацистов, которые обращались к великому человеку на «ты». Разве вся эта компания собралась поглазеть на нью-йоркскую «звезду»? Маловероятно. Фюрер, представляя их, не упомянул богатство Ирмы, но сказал: «Герр Бэдд является другом детства нашего Курта Мейснера, и Курт говорил мне, что если бы не семья Бэддов, то его музыкальная карьера, возможно, не состоялась».

«Курт слишком великодушен, Exzellenz,» — ответил Ланни. — «Гения не так легко заставить сдаться. Наша семья была вознаграждена с лихвой тем, что он научил нас, не только немецкой музыке, но немецким Charakterstärke und Seelengrösse[91]».

Гость собирался продолжить эту тему, но был прерван приходом женщины, знакомой ему и Ирме. Фрау рейхсминистр Геббельс носила платье из бледно-голубого китайского шелка с глубоким вырезом, которое, казалось, подчеркивало бледность ее тонких черт, а также тот факт, что она сбросила вес за два года, которые прошли с тех пор, как они видели ее. Ланни и Ирма ждали, пока она не признает их, а она, по-видимому, ждала фюрера. «Магда говорила мне, что вы старые знакомые», — сказал он, и Ланни быстро ответил: «фрау Рейхсминистр была достаточно любезна, проявив интерес к нашей выставке картин Дэтаза.» Он не хотел, чтобы она рассказала о том, что он просил ее помощи в спасении еврейской семьи из тюрьмы. Потому что знал, что если будет затронута эта тема, хозяин может провести остаток вечера, осуждая проклятый род.

Магда встретила их радушно, а затем уселась и, молча, слушала. Фюрер отметил имя Дэтаза, и заметил: «Я помню портрет, который вы приносили мне в Коричневый дом. Хорошая работа».

«Ваши критики, как в Мюнхене, так и в Берлине были добры к выставке», — ответил Ланни. — «Марсель Дэтаз является художником, которого вы одобрили».

— Я был бы рад иметь образец его работы здесь, в этом доме, когда я завершу перестройку. Я понимаю, что его работа в основном пейзажи, Nicht wahr?

— Ландшафты и морские пейзажи, Exzellenz.

— Ну, предположим, что в следующий раз, когда придёте, принесите мне то, что вы считаете его представительной работой, и назначьте справедливую цену.

— Я был бы в неудобном положении, чтобы обременять вас ценой, герр рейхсканцлер.

— Nanu, что вы говорите? Если произведения предназначены на продажу, то почему не продать мне? Я обнародую факт покупки, и это не будет просто способствовать репутации достойного художника, но будет шагом к примирению Германии и Франции, которое является одним из моих заветных желаний.

— Если вы так ставите вопрос, то я не могу сопротивляться.

Слово фюрер означает лидер, и значит, что, среди прочего, ему предоставлено право вести беседу. Поэтому Ланни ждал.

— Вы по-прежнему живёте во Франции, герр Бэдд?

— Большую часть времени.

— Может быть, вы сможете мне помочь, рассказав мне, о французах: что они хотят от меня, и как я могу убедить их в моих добрых намерениях по отношению к ним?

— Это не простая задача, Exzellenz. Французы менее однородны, чем немцы, особенно, после того, что вы сделали с ними. Вы должны думать о французах, как о нескольких разных фракциях, которые не очень в ладах друг с другом.

— И все же, они все объединяются против моего Regierung, не так ли?

— Большинство из них, искренне надеюсь, не должны. Французы желают мира превыше всего.

— Тогда почему я не могу убедить их прийти к разумным соглашениям со мной, кто также желает мира в первую очередь? Вы, возможно, читали моё обращение в прошлом мае к моему Рейхстагу.

— Я изучал его тщательно, и то же сделали все мои друзья в Англии и Франции.

— В нём я очень старался объяснить обеим странам, по пунктам всё, что я делаю. Тем не менее, оказалось, что я не имел большого успеха. Можете ли вы указать мне какие-либо причины?

— Вы хотите, чтобы я ответил честно, господин рейхсканцлер?

— Vollständig often![92]

— Also! Так случилось, к сожалению, что вы написали в Mein Kampf, что уничтожение Франции является одной из целей Германии.

— Ach, der Unsinn[93]! Мы говорим не о литературе, а о политике.

— Французы обратили внимание, что книга все еще продается, и что вы никогда её не дезавуировали.

— Aber! — Это книга была написана, когда я сидел в тюрьме, с очень мрачными мыслями. Если бы у меня было время, я бы переписал её, но сейчас я нахожусь в центре событий, я больше не голодающий писатель, а человек дела, и свои идеи демонстрирую в действиях. Если я за справедливый и прочный договор с французами, разве не это надо принимать во внимание?

Ланни мог бы ответить на это заявление: «Герр рейхсканцлер, я смущен, что знаю ваше литературное произведение лучше, чем вы сами. Так случилось, что заявление об уничтожении Франции находится во второй части Mein Kampf, которая была написана не в тюрьме, а в этом самом шале, где мы сейчас находимся. У вас был целый год, чтобы оправиться от вашего восьмимесячного заключения, в котором, в любом случае, виноваты немцы, а не французы». Но где в мире можно было бы так говорить с главой правительства? Ланни хорошо знал, что для Адольфа Гитлера факты не имеют никакого смысла, если они не служат его целям. Пробовать убедить его в том, что не вписывается в его цели и желания, это всё равно, что пытаться засунуть большого и живого угря себе в карман пиджака.

Ланни не следовало бы делать какие-либо дальнейшие комментарии, он их и не делал. Фюрер приступил к своему фюрерству. Он не хотел ничего знать, он хотел говорить. Ланни по своему опыту знал, присутствуя на его как публичных, так и частных выступлениях, что, как только он начинал, ничто не могло его остановить. Для него подходила аудитория из двух человек, или из двух тысяч в Bürgerbraukeller в Мюнхене, или из двадцати тысяч в Sportpalast Берлина, или миллион на аэродроме Zeppelin во время партийных торжеств в Нюрнберге. Ланни слышал, как Ади говорил в течение двух с половиной часов, и знал записи его выступлений в течение пяти часов.

Здесь была аудитория из одиннадцати человек: четыре военных, два профессора, партийный вожак, жена рейхсминистра народного просвещения и пропаганды, франко-американский Kunstsachverstündiger, наследница и завсегдатай международных модных клубов, и последний, но не менее важный, рейхсканцлер и фюрер германского Третьего рейха. Он был тем, кого больше всего радовало красноречие и кого оно сильнее всего возбуждало. Чем больше он говорил, тем больше он становился озабоченным и пылким, тем сильнее стучал кулаками, тем громче повышал свой голос, и тем более тревожным делалось выражение его лица.

Он сообщил этой маленькой избранной компании приговор истории: заключив договор с большевистской Россией, государственные деятели Франции совершили одно из главных преступлений, а также одну из основных ошибок истории. Он сказал, что этот союз с преступной классовой войной может иметь только один эффект и только одно значение. Весь мир должен знать, что он был направлен против Германии, что это союз агрессии, так как национал-социалистическая Германия не имеет никаких сил, чтобы напасть на Францию, и не желает этого делать. Национал-социалистическая Германия желает только поднять свою экономику и решить ужасную проблему безработицы, как и обещал это фюрер своему народу. Но на восточной границе Фатерланда находится варварский деспотизм, и стоят безжалостные и жестокие азиатские орды, руководимые дьявольскими еврейско-марксистскими теориями.

И так далее. Когда Ади добавлял определение Juden к любой хорошей вещи, то она сразу становилась плохой, и когда он добавил это определение к чему-нибудь плохому, оно становилось в тысячу раз хуже. Посмотрите на этот спектакль, который они теперь разыгрывают в Москве! Может ли человек в здравом уме сомневаться, что эти красные жиды планируют завоевать не только Германию, но и весь цивилизованный мир? Они собрали своих агентов со всех концов земли и предоставили им общественную трибуну, с которой они хвастаются своими преступлениями, которые собираются совершить. Они используют все приграничные с Германией страны в качестве центров интриг и тайной войны против национал-социалистического рейха. Они напечатали литературу, пропагандирующую саботаж и терроризм, и оптом контрабандой переправляют её в Германию. У них сотни агентов, как отечественных, так и зарубежных, работающих внутри Фатерланда, чтобы подорвать и уничтожить его. «Против заговоров и интриг этих дьявольских врагов нет защиты для любого мужчины или женщины в нашей стране!» — кричал фюрер, и Ланни чувствовал, как дрожь бежит по его спине, думая, как в любой момент в дверях может появиться один из эсэсовцев и объявить: «Майн фюрер, мы обнаружили социал-демократического подпольного заговорщика, скрывающегося в автомобиле ваших американских гостей!»

«Мы непримиримые противники этой людоедской банды», — провозгласил хозяин всей Германии. — «И мы призываем достойных людей всех стран помочь нам сдержать их. Мы и только мы имеем необходимые средства, я не имею в виду материальное оружие, так как в этом нас сделали беспомощными по злой воле Версальского диктата. Juden-Bolschewisten имеют армии танков, которые превосходят наши, и у них есть самая большая в мире армада самолетов, готовая напасть на наши города и уничтожить их без предупреждения. Но против всего этого у нас, немцев, есть структура нового общества, и у нас есть мужество и вера в нашу собственную судьбу. Одним из обманов в истории является утверждение, что немцев победили в последней войне с помощью оружия. Наше поражение было связано исключительно с тем, что наши душевные силы оставили нас, мы стали жертвами ударов в спину, нанесенных этими еврейскими большевистскими гадюками, которых мы взрастили в нашей среде».

Ади целый час освещал весь спектр своих идей. Он разоблачил предательство Франции и Великобритании, отказавшихся разоружиться в соответствии с легендой, которую он сам выдумал, что сделать это они обещали в Версале. Он повторил свое утверждение, что национал-социалистическая Германия была одной по-настоящему демократической страной, и что он был избран тридцатью восемью миллионами голосов. Он отверг все войны для покорения чужих народов, заявив, что Германии нужны только немцы, и по этой причине ее вооруженные силы были лучшей гарантией мира. «Friede und Freiheit für alle, das ist National Sozialismus![94]» — провозгласил оратор, чемпион мира на выносливость.

Ланни Бэдд, который выучил все это наизусть много лет назад, пробежал глазами лица слушателей. Военные сидели неподвижно навытяжку, в соответствии с дисциплиной, к которой их приучили. Профессора, теперь превратившиеся в учеников, демонстрировали уважение, которому немецких учеников научили с младенчества. Чернобровый Рудольф Гесс, самый преданный из учеников, сидел, как статуя благоговения, его губы были слегка приоткрыты, как будто он пил мудрость ртом, а не только ушами. Но для Ланни самый большой интерес представляло лицо Магды Геббельс. Её скорее приятные черты два года назад выражали меланхолию, и теперь он подумал: «Вот самая печальная женщина». Он знал, что под командой ее колченогого мужа находились все красивые молодые актрисы Третьего рейха, и то, что он делал с ними, вполне могло заставить его жену выражать на своём лице мученичество. Ланни дивился, что она делает здесь? Он знал, что до замужества она была преданным партийным работником, вложившим немалые средства в партийный фонд избирательной кампании. Получила ли она теперь новые обязанности, которые привели ее сюда для проведения встреч? И была ли она единственной женщиной в этом логове очень сомнительных мужчин? На это не было ответа и, конечно, ни Ланни, ни его жена спрашивать не будут.

Наблюдал ли фюрер за глазами своей аудитории? Или же он знал из своего болезненного опыта, что даже самая трепетная аудитория не сможет выдержать так много? Он вдруг повернулся к американцам и сказал: «Это позор, томить своих гостей политическими речами».

Ланни хотел было произнести какие-то вежливые слова, когда, к его удивлению, Ирма взяла слово. — «Вовсе нет, герр Гитлер! То, что вы сказали, меня очень заинтересовало. Я слышала так много обвинений, выдвинутых против вас и ваших идей, и теперь я получила возможность услышать ваши ответы. Я хочу, чтобы вы знали, что я согласна с каждым вашим словом».

Фюрер немцев просиял. «Я искренне рад слышать, что вы сказали, фрау Бэдд. Человек вашего влияния может многое сделать для исправления недоразумений в Америке».

«Нет, герр Гитлер, я не имею никакого влияния, насколько я понимаю. Но вы можете быть уверены, что всякий раз, когда у меня будет возможность, я расскажу людям то, что услышала от вас».

Какой отрадный результат пропагандистских усилий! Нужна ещё только одна вещь, чтобы это сказал и её муж. «А вы, герр Бэдд?» — спросил оратор.

Ланни быстро собрался и вынуждено улыбнулся. «Я преданный муж», — заявил он, — «и вы должны знать, что я никогда не позволю себе на публике не согласиться с тем, что говорит моя жена». Этого было достаточно, чтобы великий человек улыбнулся, а его свита последовала его примеру.

Побыв хорошими учениками, они заслужили право на награду. Хозяин дома хлопнул в ладоши, кто-то из военных нажал кнопку на стене, и в комнату вбежало совершенно круглое человеческое существо, которое когда-либо видел Ланни. Тело, как бочка, лицо, как полная луна, или как фонарь из тыквы с прорезанными отверстиями в виде глаз, носа и рта со своей ухмылкой. «Герр Канненберг», — сказал Гитлер, представляя его взмахом руки. Ланни слышал о нем. Ресторатор из Берлина, который стал фаворитом и заведовал хозяйством в Бергхофе, в мюнхенской квартире и канцелярии в Берлине. Он руководил слугами, следил за приготовлением вегетарианских блюд и безалкогольного пива, а когда под рукой не было Путци Ханфштенгля! играл роль клоуна.

«Musik!» — скомандовал хозяин, и коротышка взял аккордеон с богатым орнаментом и уселся на стул от фортепиано. Его вид по-настоящему был очень смешон, его плоть свисала со всех сторон хрупкого стула, и ноги не доставали до пола. Он начал играть и петь: «Tiroler sind lustig, so lustig und froh!» Голоса у него не было, но пел весело и таким путём нашёл свое место в жизни. Пока он пел, два официанта принесли напитки, на специальном подносе для Гитлера, который почитался святым его последователями за его привычки в еде и напитках. «Hab‘ oft die ganze Nacht an ihrer Hütten g'wacht», пел менестрель, а потом: «Z' Lauterbach hab’ mein' Strumpf verlor'n»[95]. Он пел печально йодлем об этой трагедии потерянного чулка. И Ланни размышлял, что значили эти звуки для Труди Шульц. День был теплый, и окна гостиной были открыты для прохладных бризов, доносивших ночные ароматы сосны и пихты. Она вряд ли будет спать в такой кризис, и разгул не покажется ей безгрешным. Скорее он будет для неё танцем упырей на страдающих телах ее товарищей. Настоящий социализм был убит, и этот низменный поддельный танцевал на его могиле!

Веселье росло, и лицо толстяка клоуна просияло, как он начал одну из тех песен, в которых сельские жители во всем мире высмеивают умных городских обитателей: «In Berlin, sagt er, muss du fein, sagt er, and gescheit, sagt er, immer sein, sagt er, denn da haben‘s, sagt er, viel Verstand, sagt er, ich bin dort, sagt er, viel bekannt![96]»

Делая вид, что он слушает, Ланни размышлял о словах, которые только что произнесла его жена. Она действительно так думает, или это было просто частью спора с мужем и с незнакомой женщиной, которая боролась за обладание мыслями мужа? Для Ланни эти слова были, как удар по лицу, показывая ему, о чём думала Ирма в течение прошлого дня и ночи, и что он мог ожидать, когда они снова были самими собой. Очарование Pastoral Symphony не смогло успокоить ожесточенное сердце.

Наступил перерыв в веселье, и Гитлер сказал: «Друг Курта Мейснера должен быть музыкантом, герр Бэдд».

— В очень скромных масштабах, Exzellenz. Но Курт и я проиграли вместе все композиции для игры на фортепиано в четыре руки, которые мы смогли найти. Вы хотите, чтобы я сыграл для вас?

«Bitte Sehr», — сказал фюрер, и Ланни уселся за очень изящное пианино. Он не собирался вступать в соперничество с любыми придворными фаворитами. В тот момент он не ощущал в себе веселья, наоборот, он был полон печали на фоне мировой скорби. Он только что видел Локи, бога лжи, исполнившего свои трюки и одержавшего победу. И так как Ланни не мог высказать словами, что он думал и чувствовал об этом, он позволил говорить Бетховену. Бетховен был другом и спасителем Ланни во всех его конфликтах с нацистским Локи. И Ланни сыграл начальные аккорды сонаты, которая была бездарно названа Moonlight[97], но которая является выражением самой глубокой и пронзительной печали. — «Приходите и слушайте, о могучий фюрер, и узнайте, что великая душа Германии думает о вас и вашей славе! Приходите и плачьте за десять миллионов маленьких монстров, которых вы вырастили, чтобы мучить и отравить всю Европу!»

Но нет, это не сработает! Бетховен был мертв, и это узурпатор возьмёт его музыку и использует её в своих целях. Ади Шикльгрубер, услышав эти скорбные ноты, использует их как плач по своим умершим нацистским героям, как дань его «знамёнам, окрашенных кровью мучеников» и всему его ритуалу Молоха! Горе, горе, бесконечное горе, и кровь по всему плачущему миру! Одной части было достаточно. «Ausgezeichnet[98]!» — воскликнул фюрер. — «Я вижу, что вы не просто умеете играть, но и знаете что играть».

«Я буду рад приехать и помочь отпраздновать новоселье», — ответил гость. Он не был уверен, следует ли этикет этого дома королевскому протоколу, и должен ли он ждать, пока ему не разрешат уйти. Он догадался, что ему вряд ли навредит, если он возьмёт на себя инициативу своего отбытия, поэтому он сказал: «Я боюсь, что мы заняли больше своей доли вашего времени, герр рейхсканцлер».

«Вы доставили нам удовольствие своим пребыванием», — ответил хозяин, — «и надеемся, что вы оба приедете снова». Это было разрешение, и гости встали. «Я сожалею, что я не могу просить вас остаться на ночь», — добавил Гитлер. — «У нас так много народа, что здесь наши гости вынуждены спать в палатках».

«Наши друзья ждут нас возле Зальцбурга», — ответил Ланни. — «Они так обрадуются, узнав, какой чести мы удостоились». Если умеешь говорить такие слова в нужный момент, то можешь быть удостоен такой чести при всех дворах мира.

Они пожали руки всей компании, Ирма обменялись несколькими словами с фрау рейхсминистром. Когда фюрер сопроводил их до двери, Ланни спросил: «Простите, Exzellenz, у меня вопрос, так поздно граница будет открыта?»

«Граница открыта всю ночь,» — был ответ. — «Если у вас возникнут какие-либо трудности, позвоните, мы всё устроим».

Никакие другие слова не могли бы быть лучшим подарком. Они пошли к машине, влезли в неё и быстро уехали. Когда они были вне пределов слышимости, Ланни прошептал: «У вас все в порядке?» Труди ответила: «Да!» — «Кто-нибудь заглядывал в машину?» Она ответила: «Человек ходил туда и сюда все время, но он не заглядывал».

До границы было всего около пятнадцати минут езды. Прежде, чем они достигли её, Ланни остановился и сказал Труди: «Опуститесь на сиденье, чтобы вас не было видно, и притворитесь спящей. У меня есть разрешение от Гитлера на выезд, и я полагаю, что они не посмеют заглянуть в автомобиль. Мы сможем выехать, не регистрируя вас».

«Но предположим, они заглянут и найдут ее?» — возразила Ирма.

— «Я скажу, что я не предполагал, что им будет интересна служанка. У Труди будет свой паспорт и разрешение на выезд, если они их потребуют.» И он протянул их ей.

«Для меня это слишком рискованно», — объявила жена, — «но это уже твои проблемы».

«Я думаю, что я знаю их», — он ответил. — «Смотри, как это делается!»

Он быстро подъехал к пограничному посту, остановился, и вышел из машины ещё до того, как пограничники появились с фонариками. «Хайль Гитлер!» — произнёс он, и энергично отсалютовал. Для каждого немца было обязательным ответить приветствием. «Хайль Гитлер!» «Хайль Гитлер!»

Без промедлений Ланни начал свою Rolle. — «Мы только что из Бергхофа, и фюрер заверил меня, что граница будет открыта».

— Natürlich, mein Herr. Die ganze Nacht[99].

— Он только что поручил мне приказать вам позвонить в Бергхоф, если возникнут какие-либо задержки, и он лично уладит дело.

— Sehr wohl, Herrschaften! Was wünschen die Herrschaften?[100]

— Я искусствовед и только что вернулся из Берлина, где мне поручили продать несколько картин для министра-президента генерала Геринга. У меня здесь купчая с печатью его офиса. Вот паспорта и разрешения на выезд для меня и жены.

— Gewiss, gewiss. Wollen die Herrschaften eintreten?[101]

— Nein, ich warte hier. Bitte beeilen Sie sich, es wird spät[102]. Немецкий Ланни было достаточно хорош, чтобы они не признали, что он был иностранцем, и его автомобиль был такого рода, что придает авторитет.

Пограничники поспешили внутрь, и через минуту или две возникли с паспортом с соответствующим штампом. Ланни сел в машину и завел мотор. Шлагбаум был поднят, и автомобиль вкатил в Австрию.

Глава тринадцатая. Огонь с небес[103]

В Зальцбурге был «Старый город», который представлял собой то, что существовало здесь во времена княжества-архиепископства Священной Римской империи около восьми сотен лет назад. Там располагался собор, замок на холме и другие средневековые достопримечательности. Также почти двести лет назад в одном из этих старых домов родился младенец по имени Вольфганг Амадей Моцарт. В последнее время сообразительным владельцам отелей пришла в голову блестящая мысль устроить фестиваль Моцарта. И это мероприятие переросло в детально разработанное музыкальное событие, продолжающееся в августе целый месяц. Приглашались видные дирижеры и режиссеры, и со всей Европы и Америки съезжались толпы. Для того, чтобы устроить себе настоящий праздник, необходимо было надеть альпийский костюм, который для мужчин состоял из темно-серых или коричневых кожаных штанов, поддерживаемых подтяжками с богатым орнаментом. Штаны были выше колен, обладатель которых в них чувствовал себя странно, но для комаров было раздолье. В шляпу необходимо было воткнуть какой-нибудь охотничий трофей, Gemsbart или Spielhahnfeder[104]. А альпеншток предполагал, что его владелец в горах охотился на пугливых серн.

Из-за волнений, связанных с вывозом из Германии Труди Шульц, Ланни забыл про этот фестиваль. Но когда они заехали в новый город, то увидели, как светились все магазины, и как толпы выходят из концертных залов. Тогда он сказал: «У нас могут быть проблемы с получением комнат».

Труди тихо плакала на заднем сиденье. Теперь она сказала: «Я не могу идти в отель с вами. Там обязательно будут нацистские агенты. И если они меня узнают, то информация поступит в Германию, и это вас безнадежно скомпрометирует».

Без сомнения, что предыдущей ночью Ирма плакала в подушку, и, возможно, будет делать тоже самое и в эту ночь, но она этого не покажет ни Труди Шульц, ни Ланни. И голосом, изучавшим спокойствие, она спросила: «Куда именно вы планируете направиться, мисс Шульц?»

«В Париж. Я немедленно должна отделиться от вас, чтобы общественное сознание не связывало ни вас, ни Ланни со мной».

«Про Ланни», — холодно ответила Ирма, — «мне нечего сказать. Моё собственное намерение сесть в первый же поезд, идущий в любой порт, откуда я могу отплыть в Америку. Вы можете изменить ваши планы, когда узнаете, что я собираюсь путешествовать в одиночку».

«Нет, миссис Бэдд,» ответила Труди, — «я не буду менять свои планы. Я положительно не вмешиваюсь в жизнь Ланни, и мне ужасно жаль, что послужила причиной несчастья между вами и ним». Она, возможно, продолжила бы, но чем больше бы она сказала, тем хуже бы она сделала.

Ланни предложил первым делом заняться выяснением, где можно найти комнату для любого из них в Зальцбурге. Он поехал в отель Австрия и узнал, что у них не было ни одного свободного номера. Ему даже не предложили мест, где он смог бы найти такие. В городе сейчас находились десять тысяч гостей. Обзвонив всех, Ланни получил ту же информацию. Когда он вернулся к машине, Труди сказала: «Позвольте мне выйти здесь и позаботиться о себе самостоятельно».

— Куда вы направитесь?

— Я возьму такси до железнодорожной станции. Там постоянно ходят поезда, и я хочу исчезнуть с вашего пути. Она протянула ему документы Селесты и вышла из машины.

Ирма могла бы сказать: «Вы мне не мешаете», но она этого не сделала. Ланни сказал: «Всё не так просто. Вам необходимо получить удостоверение личности от австрийских властей, и вам будут нужны деньги». Он взял пачку банкнот из кармана и попытался дать ей.

«Мне, действительно, не нужно так много», — заявила она, — «мне нужно только доехать до Парижа и продержаться там в течение недели или двух. Я получу работу и смогу заботиться о себе».

«Я повторяю, всё не так просто, как вы думаете», — возразил он. Он разделил пачку пополам, и втиснул резким толчком половину в её руку, как бы желая сказать: «Молчите и не глупите». Труди повиновалась.

«Миссис Бэдд», — сказала она, — «я не могу уйти, не сказав вам, как я глубоко благодарна за вашу помощь, и что всем сердцем сожалею о доставленных вам неприятностям».

«Вы можете утешать себя», — мрачно ответила Ирма. — «Если бы не было вас, был бы кто-нибудь другой. Неприятности копились в течение длительного времени».

«Прощайте, Ланни», — сказала художница. Она повернулась, чтобы уйти, но он последовал за ней по улице. — «Одно слово, пожалуйста. Когда у вас будет постоянный адрес, сообщите его мне».

«Я не должна вас видеть снова», — начала она.

— Я не выпущу вас, пока вы не дадите мне обещание.

— Это ошибка, Ланни, это разрушит ваш брак.

— Это мне решать.

— Я не хочу стать причиной

— Вы не сможете ничего изменить, и глупо даже пытаться. Я не хочу вас терять.

— Ланни, вернитесь к машине. Вы приведёте вашу жену в ярость.

— У неё есть машина, она умеет водить. Я пойду за вами сейчас и в Париж, если вы не пообещаете мне написать.

«Я напишу», — сказала она, а затем воскликнула: «Ланни, как ужасно, что я сделала это!»

Ирма пересела на сиденье водителя. Он подумал, что она собирается уехать без него, но всё, что она ему сказала, было: «Позволь мне вести машину. Нам надо попасть в близлежащий город, где не так людно».

«Ладно», — ответил он. Возможно, это было попыткой примирения. И когда они тронулись по направлению к Халлайну, он начал: «Я хочу сказать тебе много чего, Ирма.»

— Ты можешь говорить, что захочешь, я не хочу быть грубой, и я не хочу ссориться, но ты должен знать заранее, что тратишь слова впустую, потому что, я уже приняла решение.

— Ты собираешься развестись со мной?

— Я собираюсь домой, где я ощущаю себя на своём месте. Я пыталась убедить себя, что могу жить в Европе, но теперь знаю, что чувствую к ней отвращение.

— Ты не хочешь, чтобы я был с тобой?

— Нет, пока ты думаешь и чувствуешь, как ты это делаешь.

— Что ты имеешь в виду, дорогая?

— Ты знаешь, и это пустая трата времени говорить об этом.

— Скажи простыми словами твои условия.

— Ладно, если ты настаиваешь. Ты можешь быть моим мужем и можешь рассчитывать на мою любовь, если готов произнести одну фразу. Что никогда снова всю свою жизнь не будешь иметь дело ни с коммунизмом, ни с коммунистами, ни с социализмом, ни с социалистами и ни с чем-нибудь ещё, их напоминающим, независимо от того, как они себя сами называют.

Он закрыл глаза, как будто его ударили. — «Ты знаешь, я не могу это сказать, Ирма. У меня есть Ганси и Бесс, и дядя Джесс, и Рик, и Рауль».

— Я знаю их всех. И знаю, что нашему счастью конец. Поверь, я провела много времени, размышляя. Около двух с половиной лет, с тех пор, как нацисты пришли к власти, и мы поехали в Германию встретить Ганси и Бесс. Для меня стало ясно и становилось каждый день яснее: Ланни готов всегда поддерживать коммунистов или социалистов, но такое занятие не для меня.

Странная вещь: ему тоже стало ясно. Подавленная половина его личности распрямилась, и он был поражен осознанием того, что как приятно не врать. Как легко говорить, что действительно думаешь, и делать то, что нравится. Быть человеком, а не мышью!

Наступило долгое молчание. Наконец, Ирма сказала: «Давай обсудим практические вопросы. Утром я вернусь в Зальцбург и обращусь туристическое бюро, чтобы мне нашли самый быстрый способ добраться до парохода. Отдай мне документы Селесты, я возьму их и передам их ей или отправлю авиапочтой и напишу, где она сможет встретиться со мной. Мне отправить твои вещи в Бьенвеню, или передать их Бьюти в Лондоне?»

«Я подумаю и дам тебе знать», — ответил он, понизив голос.

— Я надеюсь, что мы не должны ссориться, Ланни. Мне было неприятно, когда я ненавидела то, во что верил ты, и подвергалась искушению возненавидеть тебя за то, во что ты верил. Но я готова уважать твоё право на собственное мнение, и я надеюсь, что ты будешь делать то же самое.

«Конечно,» — ответил он. — «Я все еще люблю тебя, ты знаешь».

— Я много думала об этом, но я не верю, что может быть любовь, где есть фундаментальное расхождение в мыслях. Конечно, в любом случае, не может быть никакого счастья в такой любви. Я не хочу быть несчастной, и я знаю, что ты тоже.

«Да», — согласился он. Одна его половина была огорчена, в то время как другая половина была рада.

— Есть вопросы, которые надо урегулировать с Фрэнсис. Если мы не договоримся и будем дёргать её в разные стороны, то научим ее не доверять любому из родителей.

— Конечно, мы не должны так делать, Ирма!

— Когда мы были в Адлоне, у меня был соблазн поставить условие за мою помощь этой женщине. Я должна бы иметь право на проживание Фрэнсис в Шор Эйкрс. Но я решила положиться на твой здравый смысл в этом вопросе. Ты всегда сможешь свободно приезжать туда и быть с ней. Если ты не будешь пытаться внушать ей свои идеи, я не буду учить ее опасаться этих идей.

Он видел, как она вела себя во время этой долгой поездки по Германии. Он не хотел признаться, даже самому себе, что вёл себя таким же образом. Он подумал: «Если бы у меня был сын, то я боролся бы за его мысли, но дочь — нет, пусть она будет дочерью Ирмы!» Ребенком стоимостью в двадцать три миллиона долларов будут управлять ее двадцать три миллиона долларов! Ланни пытался оказать некоторое влияние на воспитание Марселины, и понял, как постоянны дамы в своих отношениях, насколько абсолютна их солидарность и как крепка их дисциплина.

«Есть одна серьезная проблема», — сказал он. «Бьюти будет чувствовать себя ограбленной».

— Бьюти всегда была добра ко мне, и это не ее вина. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы она не чувствовала себя несчастной. Её всегда примут с радостью в Шор Эйкрс. Я выделю ей дом в моём поместье, так же, как она выделила мне в своём. То же самое и для тебя, пока мы не ссоримся и не интригуем против друг друга из-за привязанностей ребенка. Ты видел подобные случаи. И это самое худшее, что может случиться с молодой душой, это может разрушить всю её жизнь.

«Мы не должны допустить ничего подобного», — ответил он. — «В самом деле, Бьюти будет винить меня за всё это».

«Да, она это тебе скажет», — констатировала Ирма, — «но, конечно, это не будет соответствовать действительности». Дочь коммунального короля приобрела значительные познания в психологии за шестилетнее знакомство с бывшей любовницей торговца оружием!

Халлайн был старым и бедным городом, но им удалось получить два смежных номера в гостинице. Ирма удалилась в свою комнату с вежливым «Спокойной ночи». В порядке любезности она не закрыла свою дверь на ключ, и Ланни, столь же вежливый, не стал даже приближаться к ней. Возможно, если бы он прокрался, сел на край кровати и стал ласкать её, то, возможно, вернул ее обратно и убедил ее дать ему еще один шанс. У него было очень сильное искушение. Он любил ее, и его сердце болело от ожидаемого одиночества. Было ли у неё тоже искушение? Его дверь была не заперта, и у неё была возможность прокрасться и сказать: «Ланни, я люблю тебя. Поверь, делай, что хочешь, я все еще люблю тебя!» Они, возможно, продолжали бы жить дальше жизнью кошки и собаки, как живут многие другие пары, которых они знали.

Но нет, она выдвинула свои требования и будет их придерживаться. Ланни подумал: «Могу ли я дать обещания, которые она требует? Могу ли обещать что-нибудь похожее?» Его ответ был: «Нет» По крайней мере, это был частичный ответ. Но потом он будет думать об этом прекрасном теле, которое лежит там и ждет его и, может быть, даже жаждет его. В его душе шёл поединок, как между дьяволом и совестью, который шёл в душе Ланчелота Гоббо, — «Пошевеливайся», — говорит бес. «Ни с места!» — говорит совесть.[105] В данном конкретном случае казуистам будет трудно решить, что отнести к бесу, а что к совести. Это будет зависеть от его отношения к брачным обетам мужчины и его привязанности к матери своего ребенка, с одной стороны, и с другой стороны, к эксплуатируемому пролетариату, плохо оплачиваемый труд которого обеспечил его досуг, его культуру, все те вещи, которые выделяют его из вышеуказанного пролетариата.

Они встретились вежливо утром. Беглый взгляд на ее лицо показал ему, что она плакала, а также, что она сделала все возможное, чтобы скрыть этот факт пудрой и румянами. Страдала ли она, потому что он не пришёл к ней? Причинила ли боль его гордость ее гордости? Он никогда не узнает, она вытолкнула его из своего сердца и не примет обратно. Когда хирург режет живую плоть, он никогда не режет помалу и медленно. Он острым ножом режет быстро. И сразу повреждённая плоть начинает заживать, образуя свою собственную кожу на оставшейся ткани. Ланни вспомнил слова из Короля Лира: «Они должны достать огонь с небес, Чтоб выкурить нас порознь из темницы, Как выживают из норы лисиц»[106]. Здесь был огонь, и он обжигал и причинял страшную боль.

Ирма не захотела завтракать, она попросила просто чашку кофе. Она хотела скорее добраться до Зальцбурга, чтобы успеть на утренний поезд. Ладно, он довезёт ее по всем правилам вежливости. В бюро путешествий она узнала, о чём она догадывалась, что самый быстрый маршрут был через Берлин и Бремен. Она сядет на немецкий пароход. Почему нет? Ей всегда нравились немцы, она всегда ладила с ними. И не существовало никаких причин в мире, почему ей не следует ехать через Германию. Разве она не друг фюрера после её заявления о поддержке, сделанного только накануне вечером?

Ланни осознал, что огонь с небес сделал с ними. Она пойдёт своим собственным путём. Будет жить собственной жизнью, как и он. Она будет выбирать собственных друзей, думать собственные мысли и разговаривать с друзьями несомненно с тем же чувством облегчения, которое он испытывал, но в котором он едва осмелился признаться себе. Происходило ли то же самое с ней? Очевидно, нет. Он был удивлен решительностью ее слов и поведения. Для этого нужны были усилия, и она их сделала. Может быть, она была более твёрдой, чем он. Более эгоистичной, или, во всяком случае, менее сентиментальной? Как может быть иначе, если она собирается стать нацистом или терпеть нацистов?

И вдруг он понял, что значит отказаться от своей маленькой дочери. Бедный ребенок! Она будет воспитываться в этом мире. И когда ей будет сорок, будет ли она выглядеть, как Магда Геббельс? Размышляя так, Ланни обнаружил, что может быть придет такое трудное время, когда он будет ненавидеть мать своего ребенка. Это был ненавистный мир, в котором она жила, и она станет одним из столпов этого мира, одним из его создателей. Она не интересовалась политикой до сих пор. Но Ланни заставил её измениться. Она поймет, что политика означает теперь защиту ее состояния и ее привилегий. Она знает, кто угрожает отобрать их, и как бороться против этих врагов.

Эти мысли сопровождались наблюдением, как женщина платит за поезд и пароход и заказывает по телеграфу бронирование! Потом он ждал, пока она напишет телеграмму горничной и телеграмму матери, не сказав ему, что она там написала!

Времени оставалось, чтобы только сесть на поезд. Он отвез ее на станцию, и они стояли на платформе, ожидая шумного чудовища, которое должно было разделить их жизни. Ланни взял себя в кулак, у них было слишком много воспоминаний о счастье, и они не должны полностью испортить их. «Если мы должны расстаться навсегда, скажи мне одно доброе слово, чтобы я его вспоминал», — так написал английский поэт[107]. Ирма сказала: «Не оставайся слишком несчастным, Ланни. И найди себе более достойную пару. Никто из нас не должен винить друг друга».

«Конечно, нет», — ответил он. — «Ты была очень добра ко мне, может быть, даже слишком добра, и я всегда буду тебе благодарен».

— Я чувствую то же самое, Ланни. Ты научил меня многому, ты даже не можешь себе это представить.

Что она имела в виду под «более достойную пару»? Имела ли она в виду Труди Шульц? Она видела, как Ланни ушёл с женщиной. Попросил ли он её подождать его здесь, в Зальцбурге, или в другом месте? Более, чем вероятно. Ирма не поверит, что Труди продолжает тосковать по Люди. Нет, Ланни Бэдд был «добычей», и любая женщина, которая сможет поймать его, схватит его. Но это уже Ирмы не касалось, и она не имела прав на него. Нельзя предположить, что любой из них будет жить всю оставшуюся жизнь в одиночестве. Когда она ушла от него, она дала ему право найти для себя другую женщину.

«Есть ещё одна вещь, Ирма», — сказал он, — «вопрос очень важен для меня».

— Да, Ланни?

— Ты знаешь, что я вёл двойную игру в Германии. Я не мог делать то, что я хотел, если бы нацисты знали мои настоящие взгляды.

— Я это понимаю.

— Я хотел бы заключить соглашение, что мы не будем говорить о причине нашего расставания. Это действительно никого не касается.

— Это честно.

— Твоя семья и твои друзья не будут слишком глубоко огорчены тем, что ты оставила меня. Им будет достаточно, если ты скажешь, что наши вкусы не совпадают, и что мы предпочитаем бывать в разных компаниях и жить в разных частях мира.

— Ты прав.

«Ты понимаешь», — продолжал он, — «что я могу попасть в серьезные неприятности, если всплывёт история, что ты оставила меня, потому что я работал против нацистов».

«Я не имею никакого желания, чтобы ты попал в беду», — заверила она его. — «Ты можешь рассчитывать на меня, что я не буду ни с кем обсуждать ни твои дела, ни твои убеждения».

Подошёл поезд. Ланни усадил свою жену в ее купе и поставил ее единственный саквояж рядом с ней. — «Прощай, дорогая, и пусть Бог благословит тебя!» На глазах обоих были слезы. Это был трагический момент. Но мир был полон всяких видов трагедий. Что люди думают об этом, и то, что они хотят делать, всё это превращает их в разных людей, которые не могут жить в одном доме или даже на одной и той же земле. Расставание между Ирмой Барнс и Ланни Бэддом было, как прощание Германии с Чехословакией, например, или, Советского Союза с Финляндией, или, приверженцев Нового курса со старой ветвью республиканцев в Вашингтоне. Это было всемирным явлением, и если Ланни, Рик и их друзья были правы, это не кончится, пока это явление не разделит весь мир пополам.

Он стоял на платформе и смотрел на отправляющийся поезд с таким чувством опустошения, какого он никогда раньше в своей жизни не ощущал. Из него вырвали часть его тела, его разума и его души. В нем осталась одна боль. Увидит ли он ее когда-нибудь снова? И что заменит ее место в его жизни? Оставшийся в его полном распоряжении автомобиль казался совершенно непохожим, как пустой дом. Сиденье, где она сидела, будет преследовать его воспоминаниями. Сидя за обеденным столом, место рядом с ним будет напоминать. А постель будет будить его память.

Он пожалел, что не настоял, чтобы Труди Шульц подождала его. Это было бы неплохо отвезти ее в Париж на машине, такая благовоспитанная поездка брата с сестрой получилась бы. Он подумал поглядеть расписание, чтобы определить поезд и, возможно, встретить ее на вокзале. Но нет, он понял, что их не должны видеть вместе. Если ей помогать, то это надо делать втайне. Этого достаточно просто добиться в Париже, но не по дороге, для того, кто имел так много знакомых, как Ланни Бэдд. Сплетни распространяются быстро, к этому надо подготовиться среди других неприятностей. Бьюти скоро услышит об этом. И, о, Боже, что за слезы, что за мучения души! Ланни тут же решил, что ему надо находиться какое-то время там, где не было бы его матери!

Он был свободен. Свободен, как ветер. Он мог двигаться в любом направлении, даже обратно в Германию, если он того пожелает. У него было несколько тысяч марок наличными в карманах и прекрасный автомобиль. Не многие мужчины пропадали бы с горя при таких обстоятельствах. Правда, за ним больше не стояли миллионы Барнсов, но у него была профессия и ценная картотека. По-видимому, не все богатые откажутся от него, потому что так сделала его жена. Кроме того, он владел третью частью картин Дэтаза, которых было около ста. Он может продать одну, когда ему будет нечего есть!

Он думал, что было бы приятно встретиться с Золтаном Кертежи и поговорить о картинах. Золтан был в Париже, но он был блохой, и его можно было бы встретить идущим по улице в Зальцбурге. Если Ланни послал бы ему телеграмму, что он сел бы в самолёт и прилетел. Было бы приятно поплавать на лодке по реке Темзе и поговорить с Риком. Он был одним из немногих, кому Ланни мог рассказать о своих проблемах. Даже мысли о нем связывали его с ним. Он как бы слышал его голос, говорящий: «Это чертовски хорошая вещь. Это сделает из тебя человека!» Но Рик был далеко, и если приехать к нему, то можно было нарваться на Бьюти?

Тогда он подумал о Ганси и Бесс. Они тоже были людьми, которым он имел право излить свою душу. Он не видел их более года, и они могли бы многое рассказать ему про Южную Америку, Гавайи, Японию, а теперь и про этот конгресс Коминтерна! Сколько он продлится? Он решил, что его сводная сестра и ее муж были теми, кого он хотел бы видеть рядом с ним в этот несчастный момент своей жизни. Они были бы тоже рады, может быть, даже более рады, чем Рик. Они не любили Ирму. Он это знал, несмотря на то, что они пытались это скрыть. Они примут его с распростертыми объятиями и позволят везти себя туда, куда он только пожелает. Они вернутся в Бьенвеню и будут играть на скрипке и фортепиано в четыре руки хоть целый год, хоть целый день!

Приезды и отъезды Ганси, как правило, определялись датами концертов. Но теперь пара уже быстро двигалась через Сибирь в связи с Конгрессом. Так что у него может быть время, когда они будут свободны и могут устроить себе настоящие каникулы. Они возьмут на себя труд, чтобы сделать из него коммуниста но, конечно, он не будет возражать, он может даже позволить им добиться успеха на некоторое время. Это было бы хорошим способом, чтобы убедиться, что он освободился от Ирмы Барнс!

У него не было их адреса, но он знал, что в Советском Союзе к известным артистам относятся, как к полубогам. И это было одной из прекрасных вещей, которыми характеризовалась эта страна. Он послал телеграмму по адресу: «Ганси Робину, американскому скрипачу, вниманию Интуриста, Москва», и с текстом: «Нахожусь фестивале Ирма вернулась в Нью-Йорк несовместимости Каковы ваши планы Предлагаю вернуться через Вену Жду здесь Есть автомобиль Отвечать Зальцбург вниманию Америкэн Экспресс Ланни». Он предположил, что слово «несовместимость» скажет им больше, и ему не надо будет добавлять «одинокий» или что-нибудь подобное. «Есть автомобиль» поможет. Бесси Бэдд, которая также была воспитана на автомобилях, скажет: «О, бедняга. Мы должны ехать прямо сейчас, Ганси!». Ланни, зная их так хорошо, что мог слышать ответ скрипача: «В Зальцбурге с музыкой днём и ночью все могут быть счастливы. Давай дождёмся конца конгресса».

И, конечно, когда пришел ответ, в нём было сказано:

«Участие концертах не допускает немедленный отъезд Прибудем примерно через неделю Привет Вывод неизбежны новые горизонты Вас манят великолепные торжества Здесь конструктивные решения по вашей партийной линии Никогда не сдавайся Очень любим Гансибесс.»

Все было ясно, а также Ланни был рад видеть, что революционный пыл его сестры не полностью подавил ее чувство юмора янки. В течение многих лет Ланни сокрушался, что фракционные споры левых подвергали их всех опасности продвижения фашизма. Так что теперь, когда Коминтерн официально объявил единый фронт всех антифашистских элементов, шедевром семейного такта стало заявление, что представители пятидесяти стран, собранные на Конгресс, следуют партийной линии Ланни Бэдда! И когда гора так вежливо идёт к Магомету, он, конечно, не мог отказаться от её шествия!

Ланни не собирался охотиться за номером, потому что был не против, проехаться два раза в день по прекрасным горным пейзажам. Он прошел от Резиденсплаца к Плацлю, а оттуда в кафе Базар, наблюдая живописные толпы. Дамы из Гайд-парка и Парк-авеню носили Dirndl, одеяние тирольских крестьянских девушек, состоящие из искусно вышитых цветочками фартуков над широкими юбками в сборку, доходящих до вырезов лифа с широкими полосами на плечах. Мужчины, которые сопровождали их, иногда лысые или с седыми усами, старались быть походить на Bua, крестьянского парня, и не понимали, что их выдают голые белые колени. «Salontiroler», так называли их аборигены.

Ланни Бэдд, который встречал членов светского общества в десятках столиц, поздоровался с несколькими знакомыми и, возможно, сразу бы оказался бы «в гуще событий», но это не подходило к его настроению, побыть в одиночестве и поразмышлять. Он стоял у парапета моста и смотрел на шумную реку Зальцах, разделявшую город пополам. Он осмотрел дом Волшебной флейты[108]. Он бродил по Гетрайдегассе и поднялся на три лестничных пролета к маленькой четырехкомнатной квартире, где жила семья Моцарта. Он осмотрел фарфоровую печь, на которой крошечный гений грел свои пальцы. А затем в музее Моцарта он увидел клавикорды, на которых ребенок учился своему утончённому и отзывчивому искусству.

Почувствовав голод, свободный, как вольная пташка, холостяк прогулялся к Траубе и заказал Wienerschnitzel и Gösser-Bier. Между тем он изучил программу Фестиваля. Билетов не было, но если хорошо заплатить, то можно получить всё, что захочешь, и Ланни приступил к планированию для себя недели возвышенных наслаждений, нарушаемых только редкими угрызениями совести, когда он думал об Ирме, путешествующей в одиночку и плачущей в чужие подушки. Тем не менее, у неё была маленькая Фрэнсис, ждущая ее. Также мать Фанни Барнс и дядя Гораций Вандрингам, которым Ланни был готов передать свои права на неё.

На фоне большой крепости на высокой скале находилось прекрасное место, известное как сады Мирабель. Здесь располагалось казино, и можно было играть во все азартные игры, думая, что находишься в Монте-Карло. Также здесь была скромная эстрада, где во второй половине дня можно было послушать музыку. Когда Ланни шёл мимо, цыганский оркестр играл Waldesrauschen Листа, который следовало послушать, поэтому он сел на одну из затененных скамеек, почти все из которых были пусты. Он сидел с закрытыми глазами, принимая приглашение великой души забыть заботы и суету этого злого мира.

Он почувствовал, что кто-то пришел и сел на скамейку рядом с ним. Но потом стал испытывать странное чувство. Скамейку немного трясло, как будто другой человек тяжело дышал, или, возможно, страдал параличом. Люди по-разному реагируют на воздействие музыки. После окончания этой пьесы Ланни покосился уголком глаза на полноватого джентльмена среднего возраста, и понял, что тот тихо рыдал. Тщательно подавляя каждый звук, но слезы текли по его щекам, и он не делал никаких усилий, чтобы вытереть их.

Здесь было не то место для соблюдения англосаксонских установленных норм и правил, здесь царила австрийская Gemütlichkeit[109]. Так Ланни вежливо заметил: «Schöne Musik!»

«Ach, Gott!» — Воскликнул незнакомец. — «Ein Meister der nicht genug gewürdigt ist!»[110] Так случилось, что Ланни разделял эту оценку, так что в ожидании следующего номера они обсудили аббата Франца Листа, преследовавшие его печали и мечты, которые его вдохновляли. По-видимому, это была программа Листа, так как оркестр заиграл Liebestraum, которая опять вызвала слезы. Ланни удивился, почему джентльмен проявляет все свои музыкальные чувства таким неловким образом. По его акценту, а также потому, что в его костюме не было ничего австрийского, Ланни догадался, что он был австрийцем. Из того, что его легкий летний костюм был настолько чистым, он догадался, что он был человеком со средствами.

После того как они заслушали и обсудили остальную часть программы и в соответствии с обычаями фестиваля стали друзьями, Ланни предложил ему закусить. Они прогулялись до ближайшей Restauration, и после того как они обменялись именами, герр Генсманн сломался и заплакал в свою кружку холодного Münchener. Он рассказал Ланни о самом страшном несчастье, которое могло обрушиться на человека во время фестиваля. Он привез свою жену на этот восхитительный праздник, а она переехала в жилище актера, который играл незначительную роль в пьесе Гофмансталя «Имярек»! Просто оставив ему записку, говорившую, что она больше не счастлива с ним, и надеется, что он найдет себе Glück в другом месте.

«А что я могу сделать?» — посетовал страдающий незнакомец. — «Мы больше не в средневековье, и я не могу пойти и притащить ее обратно за волосы или как-нибудь иначе, она — крупная женщина. Увы, у неё есть собственные деньги, и пока этот актерский парень не проиграет их все за игровым столом, у меня нет никакой надежды, что она когда-нибудь вернётся ко мне. Это такая прекрасная женщина, герр Бэдд — каскад золотых волос, руки и ноги, как алебастр, глаза синие, как сапфиры». Герр Генсманн выступал, как эксперт, находясь в ювелирном бизнесе в Вене. Он вошёл в подробности, касающиеся прелестей своего потерянного Schatz, которые ничего не оставили воображению другого женатого человека.

Возможно, Ланни Бэдд получил бы утешение, если бы сказал: «странное совпадение, Lieber Freund; auch ich hab' meine Frau verloren!» Но англо-саксонская скрытность сделало это невозможным. Кроме того, это дало бы пищу для сплетен. Герр Генсманн мог знать кого-нибудь, может и всех венских Hochgeborenen, у которых Ланни Бэдд скупил сокровища искусства. Нет, надо туго замкнуть свою душу, и пусть иностранец изливает свою! Ланни был настолько любезен и симпатичен, что получил важный для себя результат. Его новый друг спросил, где он остановился. Узнав, что у него нет никакого места, и что он собирается ездить туда и сюда, его экономичная австрийская душа была шокирована, и он сказал:

«Мой друг, позвольте мне предложить вам гостеприимство. У моей жены и у меня, у каждого была своя комната, а теперь — ach leider! — одна пустует! Почему бы вам не занять её?»

«Но», — возразил Ланни, — «предположим, ваша жена вернётся?»

— У меня нет никакой надежды. Она женщина доминирующих страстей. Но если она и вернётся, то вам хуже не будет, чем в настоящее время. Позвольте мне объяснить. Мы пансионеры в доме очень известной зальцбургской семьи. Герр Перглер официальный представитель городской администрации. У меня заказано проживание и питание на двоих на время фестиваля.

— Но захотят ли эти люди принять абсолютно незнакомого человека?

— Вы, возможно, не понимаете обычаи этого события, герр Бэдд. Все хотят иметь как можно больше пансионеров. Вы должны знать, что, после этой ужасной войны все в нашей искалеченной стране бедны, и в Зальцбурге многие семьи живут одиннадцать месяцев в году на то, что они выручат от обслуживания гостей в течение августа месяца. Вы встретите интересную семью, и если вы не были пансионером в прошлом, то можете получить забавный опыт.

— Это действительно очень любезно с вашей стороны, герр Генсманн, и если вы позволите мне оплатить мою половину расходов на время, пока я с вами, я буду рад принять ваше предложение.

Конечно, Ланни нашел семью Перглер интересной. Они жили в одном из тех больших многоквартирных домов, которые занимают видное место в городе, имея дымоход для каждой комнаты. Улицы узкие и ночью гудели, как улей. Ланни предположил, что члены семьи спят на кухне на полу. Для ювелира отвели гостиную, а Ланни комнату за ней, отделенную занавеской. Все пользовались одной ванной комнатой и толпились около маленького столика в столовой. Ланни никогда раньше не жил в такой близости к другим людям. Но он воспринял это легко, очарованный хорошим настроением и наивностью этого семейства.

Они были молоды, или хотели казаться такими. Муттер Перглер была бодрой и веселой, с массой черных волос, с блестящими глазами и румяными щеками. Фатер Перглер был маленьким и живым, носил пенсне и маленькие темные усы. Были две дочери, Джулия и Аугуста, одной шестнадцать лет, другой четырнадцать. Они получили имена месяцев, когда они родились, но «Густи» была старше. Также был маленький Гензель, братик, который, как и все похожие братики, выбалтывал все семейные тайны. Только в этой семье не осталось ничего, чтобы выболтать. Они были чрезвычайно взволнованы, когда получили в свой дом американскую кинозвезду. Таким показался им Ланни. Все они ходили в кино и были полностью информированы о том, что есть такая чудесная стана, где бедные рабочие девушки живут в комнатах размером в бальный зал, и их волосы всегда прекрасно уложены. Ланни принадлежал автомобиль, который сделал его много раз миллионером. А когда он покатал на нём всю семью, то стал предметом восхищения за пределами воображения.

Они не только получали от него двадцать пять австрийских шиллингов в день, но и уроки английского. Они заключили семейный договор, никому не разрешалось говорить ни слова по-немецки. И это произвело удивительный эффект, потому что все они захотели говорить. Иногда несколько человек сразу, английский язык в их произношении звучал по-немецки. Порядок слов был таким же, как в немецком языке. Они не возражали, когда Ланни смеялся. Но самое приятное в них было то, что они сами смеялись над собой, а также друг над другом и над всем остальным миром. Они были самой странной комбинацией изысканности и простоты. Они были уверены, что они были самым артистичным народом в мире, но также и самым несчастным. Претенциозность была невозможна. Австрийцам остались только искусство, красота и смех.

Во время третьего ужина, который нравился Ланни в этом доме, подавали простую деревенскую пищу, с ошеломляющими деликатесами для гостей, когда все остальные делали вид, что не обращают внимание на них, Ланни увидел слезы, которые текли по щекам стройной бледный лилии, по имени Густи. Он подумал, что причиной стали взбитые сливки, которые он положил себе на фрукты. Он предложил ей сливки, после чего она заплакала и выбежала из комнаты. «Ну», — сказала муттер Перглер, — «не дать ей внимание, bitte, это просто, что она имеет в любви с вами упал».

«О, нет!» — воскликнул потрясенный пансионер.

«Не беспокойтесь», — сказала мать, утешая. — «Это просто возраст, которого она достигла».

«Она считает, что они являются принцем», — добавила Джулия, обращаясь Ланни во множественном числе, как бы она сделала это на немецком языке.

«Она становится камерой — что это такое?» — встрял младший брат. «Для того, чтобы представить, чтобы иметь для Andacht verrichten».

«Так сказать, помолиться», — объяснила мать, забывая, что Ланни знал немецкий лучше, чем Перглеры знали английский. — «Все будет хорошо, когда вы уедите, герр Бэдд. Она будет лелеять любимые воспоминания, когда есть музыка. Aber, bitte, не позволяйте ей бежать с вами».

— «О, конечно, нет, фрау Перглер!»

«Конечно, если вы, пожалуйста, не хотите на ней жениться», — вежливо предложила Джулия.

«Как он может жениться на ней», — заспорила муттер, — «когда у него в Америке жена уже есть?»

А глава семьи, который говорил довольно хорошо по-английски, сказал: «Там есть место по имени Рино, куда они могут направиться».

Он произнес это так, что звучало: Рейн-о. «Там также мокро, как здесь?» — спросила Джулия, не желая скаламбурить, но желая получить информацию[111].

С этими семейными сценами в качестве комедийных интермедий в шекспировской традиции Ланни посещал важные спектакли фестиваля один за другим. Он увидел Фауста в постановке Рейнхардта, также назидательно-аллегорическое представление под названием Имярек, уделив особое внимание актеру, который предоставил своё гостеприимство жене герра Генсманна! Он услышал, как Венский филармонический оркестр исполняет симфонию Мендельсона Реформация, также Четвертую симфонию Брукнера. Он прослушал Дон Жуана с дирижёром Бруно Вальтером, и Фиделио — с Тосканини. В камерном концертном зале он прослушал очень тонкое исполнение Большой сонаты для Хаммерклавира, и узнал, как он мог бы играть на пианино, если бы он когда-либо действительно приложил максимум усилий. Начало важной части адажио представило горе Ланни, потому что Ирма оставила его, и закончилась, как всегда в основных произведениях Бетховена, плачем по всем скорбям, которые тирания и жадность нанесли роду человеческому.

Иногда он брал с собой своих новоиспеченных друзей. Они сидели в летнем дворе резиденции прекрасным теплым вечером и слушали струнный оркестр, играющий Серенады Моцарта. Было темно, тусклый свет был только на пюпитрах музыкантов. Пораженная любовью Густи сидела как можно ближе к Ланни и дрожала от блаженства. Он ничего не мог с этим поделать, кроме как принять всё за биологический феномен, как это делали её родители. Все девушки вели себя так, и все Муттеры или Фатеры должны заставлять их есть, чтобы они не умерли с голода. Ланни сопровождал их всех в кафе и приказывал ей съесть бутерброды с сыром и с салями, и она повиновалась, глядя на него влюбленными бараньими глазами.

Город кишел знаменитостями, и охотники за автографами мелькали тут и там. Сборщики сплетен вострили свои уши. Множество людей попадало в разные ситуации, в плохие и не очень. И это было действительно восхитительно. Все хихикали, когда бурный Тосканини собирался открыть концерт увертюрой к Шёлковой лестнице Россини, но партитура и партии исчезли. Он взял их домой, чтобы сделать необходимые пометки, и они испарились. Пока он играл все другие номера своей программы, в его вилле шли поиски, и, наконец, недостающие бумаги были найдены на дне его бельевой корзины. Его шофер отнес их на кухню, и горничная нашла для них, как она думала, самое безопасное место.

Даже в этот храм муз пробилась грубая политика. Зальцбург стоял за свободу искусства. Город столкнулся с нацистским паровым катком и пришёл в ужас от него. Прежде всего, еврейский вопрос. Уже двенадцатый сезон Макс Рейнхардт ставил здесь свои спектакли, которые завоевали славу во всем мире и привлекали зрителей тысячами. Один из любимых дирижёров Бруно Вальтер был евреем. Также, Тосканини отказался дирижировать в Байройте в знак протеста против нацистского вмешательства в дела искусства. Музыка Мендельсона была запрещена в Германии, и маэстро возродил давно заброшенную симфонию Реформация, и исполнил её здесь несколько раз с оглушительным успехом. В ответ, Гитлер ввел плату за визу в тысячу марок, что сделало невозможным для немецких артистов и туристов посетить фестиваль. Остальная Европа отреагировала и сделала невозможным найти места в гостиницах города.

Это была война, и жители Зальцбурга вздрагивали от ужаса каждый раз, когда они думали об этом. А там, в горах жил людоед, глядевший на них сверху вниз. Прошлым летом он убил их канцлера Дольфуса, и что он будет делать этим летом? Шли серьезные разговоры о закрытии фестиваля. Но, Gottes Namen, что тогда Перглеры и тысячи других семей ели бы в течение зимы? Как они прожили бы без искусства? Каждый раз, когда гремел гром, они дрожали в своих постелях, думая, что людоед установил пушки на новой дороге, которую он построил, и собирается превратить их крошечный исторический город в руины и пепел.

В часе езды на север отсюда, в долине реки Инн, лежит город Браунау, где родился этот людоед, или, возможно, вылупился из яйца. И папа Перглер решил объяснить его, исходя из геофизических принципов. По его мнению, в районе Иннфиртель в тяжелых туманах заключались химические вещества, которые поражали его жителей странными формами безумия. Красивая страна, лежащая в предгорье, тем опаснее для своих жителей и для внешнего мира, потому что усыпляет их подозрения своим мирным видом. Там родился замечательный немецкий эпос, известный как Meier Helmbrecht, который рассказывает о деревенском мальчике, который оставил дом своих отцов и приобрел огромное богатство, как рыцарь разбойник. Он возвращается домой на прекрасном коне с целым караваном милых дам, и поражает людей своей родной долины великолепием своих подарков. «Разве это не прямое пророчество Ади?» — спросил чиновник города Зальцбург.

И это был только один из многих случаев. В том же районе Иннфиртель жил человек, который называл себя доктором. Он принимал своих пациентов в темной камере, натирал их небольшим электрическим прутом и лечил их от всех болезней. Он процветал так успешно, что правительство предпочитало брать с него налоги вместо того, чтобы посадить его в тюрьму. Был также человек, который сделал золото из солёной воды; ему удалось заинтересовать последнего кайзера этим предприятием. Он стал настолько богат, что купил замок Браунау, где находится могила Аттилы. «Выдумай себе идею, чем безумнее, тем лучше, и повторяй её миллион раз», — сказал герр Перглер и добавил, что герб района Иннфиртель содержит изображение так называемого Stierwascher, что означает «мойщик быка». На ярмарке, проводившейся в этом районе, был установлен приз за лучшего белого быка, но у одной группы фермеров не было белого быка, но был очень хороший черный. И они решили сделать его белым при помощи мыла и воды. Они упорствовали до самого конца и представили черного быка, как белого. Гостеприимный хозяин Ланни заключил: «Вы можете быть уверены, что, по крайней мере, один из тех Stierwascher носил имя Шикльгрубера».

Ланни телеграфировал свой адрес «Гансибесс», и получил ответную телеграмму, сообщавшую, что они выехали из Москвы, а потом еще одну о том, на что они прибудут утром. Он их встретил и повёз в прекрасный Зальцкаммергут, летнее место отдыха и развлечений в Австрии. Они могли говорить свободно в машине, не боясь подслушивания. Также, сидя на покрытом мхом берегу грохочущего горного потока. Ланни взял с собой обед, поэтому их целый день никто не беспокоил. Они не виделись больше двух лет и могли без конца говорить друг с другом. Для Ланни их приезд был благословением. Они помогли ему залечить его душевные раны и придали ему мужество, чтобы он смог сохранить свою собственную целостность мыслей и целей.

Ланни и Ирма заключили соглашение, что никогда не будут упоминать Труди Шульц в связи с их разрывом. В противном случае это неизбежно означало бы секс-историю. Ведь кто поверит опровержениям кого-либо из них? Они собирались сказать, что они расстались из-за «несовместимости». Шесть слогов, а сколько грехов они могут покрыть! Теперь Ланни подумал, что будет достаточно сказать, что он хотел помочь подпольному движению против Гитлера, а Ирма разозлилась и решила уехать домой. Всё, во что верил ее муж, раздражало ее, и таким образом они больше не могли говорить о событиях в мире или терпеть друзей друг друга.

Бесс заявила: «Ты не можешь себе представить, какое облегчение принесла та телеграмма, Ланни. Нам казалось, что ты деградируешь. Связавшись с этой женщиной, ты попал ей под юбку. Совершенно невозможная ситуация, и мы оба надеемся, что это закончилось навсегда».

Внучка пуритан превратилась в дальновидную и решительную женщину. Ей было двадцать семь лет, и десять лет постоянной игры на фортепиано укрепили её физически. У неё были правильные черты лица, хотя нос был слегка длинным и тонким. Она сильно напоминала свою мать, которая была шокирована ее идеями и компанией, с которой она водилась, но не могла не признать у неё наличие морали Новой Англии. Бесс носила прямые каштановые волосы, подстриженные в каре, и придумала для себя простое платье для всех целей. Оно состояло было из одной части, с отверстием сверху и снимавшееся через голову. Платье было сделано из разных материалов, но всегда темно-коричневого цвета, с небольшим золотым шитьем на плечах и поясе. Других украшений не было. Она всегда выходила на сцену после своего мужа и шла прямо к роялю и садилась. Весь ее вид и манера говорили: «Не смотрите на меня, а слушайте музыку великих людей». Когда она заканчивала аккомпанемент, то сидела неподвижно, пока Ганси не подходил и не выводил её для поклонов.

Вся ее жизнь проходила в той же плоскости. Она трудилась, чтобы совершенствовать свое искусство, а также свой ум и характер. Она не терпела никакого легкомыслия или цинизма, и, когда она слышала что-либо подобное, то выражала своё неудовольствие молчанием. Она только что приобрела большой опыт и светилась энтузиазмом в отношении его. Она нашла в русских родственные души. Seriosniye ludi были заинтересованы в переделке их мира в соответствии с рациональными принципами. Там были и коррумпированные и потакающие своим желаниям лица, конечно, и корыстные политиканы. Но масса молодых людей выросла с идеей создания свободного рабочего содружества. Все они усердно трудились, обучаясь и задумываясь. Они были пионерами, не так уж отличавшимися от тех предков Бесс, высадившихся на суровом и окаймленном скалами побережье, трудившихся и терпевших испытания за право следовать своей совести.

Юноша, кого Ланни однажды назвал пастушком из древней Иудеи, теперь был мужчиной тридцати лет. Высокий и стройный, с большими темными глазами, вьющимися черными волосами, и с добродушным выражением лица. Но не без аскетизма, ибо он был потомком пророков, а его предки учили предков Бесс. Ведь со старым древнееврейским заветом в руках пуритане нашли мужество бросить вызов бурному океану, риску голода и жестокости дикарей. Таким образом, эти два были едины в своей вере, как в искусстве, так и в подтверждении своей веры, которое они нашли в Конгрессе Коминтерна, который собрал четыреста мужчин и женщин из пятидесяти стран земли. Какие там были выступления, какие парады и торжества и, прежде всего, какая музыка! Для еврейского скрипача и американского концертмейстера это стоило многих лет напряженной работы, чтобы выйти на сцену и сыграть концерт Чайковского для такой жаждущей и благодарной аудитории.

Ланни слушал их рассказы, и ему захотелось иметь такой же склад ума и такую же твёрдую и ясную веру. Но в любом случае, он мог свободно их слушать, не испытывая никакого чувства вины! Он мог разговаривать с кем хотел, не думая, что может не угодить своей жене! Он рассказал им о своей беседе с Гитлером и то, что фюрер сказал о конгрессе Коминтерна, а затем то, что Ирма сказала фюреру. Ланни спрашивал себя снова и снова: «Она на самом деле так думала, что или это был просто взрыв ярости?» Он задал этот вопрос Ганси и Бесс, и Бесс ответила: «Эти нацисты будут роиться в Шор Эйкрс, а она будет держать самый элегантный салон для антисемитов».

Ланни упомянул о странной семье, у которых он сейчас проживал. Перглеры слышали о Робинах и хотели встретиться с ними. Так, к закату пансионер привёз своих родственников назад в Зальцбург. Он упаковал свою сумку и оплатил свои счета, а затем пригласил семью на большой прощальный ужин, а также на концерт уникального американского контральто негритянки Мариан Андерсон, приведшей утонченную европейскую публику в восторг своим одухотворённым пением. Идеальный вечер, за исключением того, что на прощанье влюбленная Густи упала в обморок, и Ланни пришлось везти ее и ее мать домой на машине. Он внес девочку наверх, в квартиру, и она снова упала в обморок на его руках. Это, конечно, послужило драматической кульминацией фестивальной недели.

После полуночи трое путешественников отправились в путь, и провели ночь в придорожной гостинице. На следующее утро они катили на юг через перевал Бреннер с его крутыми горными склонами, покрытыми соснами, с его ревущими потоками и небольшим зеленым озером. Здесь был основной проход в Италию, через который шли тевтонские завоеватели. В течение шестисот лет историки насчитали шестьдесят шесть императоров, которые пересекали эти двадцать пять миль. Для Ланни Бэдда наиболее реальной была императрица по имени Ирма Барнс, которую он возил по этим склонам несколько раз. В последний раз меньше, чем два года назад, после их тщетной попытки вызволить Фредди Робина из концентрационного лагеря Дахау. Ланни об этом не обмолвился суровой внучке пуритан, но половина его существа тосковала по Ирме, и он продолжал думать: «Мог ли я позволить ей уйти?»