Широки врата

Глава двадцать шестая. Лавина бедствий[160]

Среди клиентов, которых Ланни приобрел в Мадриде, был некий сеньор Сандоваль, экспортер различных испанских продуктов в Северную и Южную Америку. Он владел полудюжиной картин французской импрессионистической школы, и обеспокоенный повышением налогов и другими финансовыми проблемами, хотел от них избавиться. Но предложенная им цена Ланни не заинтересовала. Теперь сеньор нашёл пристанище в Париже и написал Ланни в Бьенвеню, сообщая, что готов сократить свои цены наполовину. Получив это письмо в Париже, Ланни заехал к нему, и обнаружил испанского джентльмена в слишком сильной тревоге, чтобы её можно было скрыть.

Войска генерала Франко шли на Мадрид, а бомбардировщики были посланы вперед, и один из них сбросил вестника смерти на дом прямо через дорогу от особняка сеньора. В результате он захотел продать не только полдюжины французских картин, но все свои предметы искусства, свою антикварную мебель, и даже сам особняк! Он был горячим сторонником Франко, но это не принесло ему ничего хорошего, потому что лоялисты хотели драться, Франция тайно посылала оружие, и Мадрид должен был быть уничтожен. Такое, во всяком случае, было убеждение, которое сеньор вынес из чтения различных парижских газет. Предположим, что его дворецкий был трусом и уже сбежал вместо того, чтобы защищать имущество своего хозяина! Предположим, что он был предателем и передал собственность правительству! Хозяин не слышал от него в течение недели, хотя он приказывал писать каждый день.

Ланни не намеревался стать спекулянтом художественных произведений. Но он получил удовольствие от того, что он сделал с Командором, и, следовательно, подвергся искушению. Он видел, как легко вывезти картины из Испании. Как дилер в искусстве он возмущался законом запрета вывоза, как формой ложного патриотизма и препятствия распространению культуры. Чем больше народу увидит старых мастеров в Америке, чем в Европе, тем они больше принесут пользы! И вообще он хотел передать вырученные деньги на испанское дело. Если бы он был в состоянии объяснить это правительству, то они дали бы свое согласие. Так как в этом кризисе он не мог этого сделать, он взял на себя смелость действовать за них — характерный американский взгляд на жизнь.

Он хотел так или иначе посетить Мадрид, и в результате переговоров он сделал торговцу предложение, он покупает шесть картин за триста тысяч франков, за четверть цены, запрошенной сначала. Предложение вступало в силу, после достижения Ланни Мадрида и получения картин в его владение. Он составил контракт, по которому он должен выехать в течение трех дней, и за неделю достичь Мадрида. Сеньор передал ему приказ своему дворецкому, и с того времени, как он получит картины в своё владение, весь риск лежит на нём, и он будет вынужден заплатить за картины.

У этого тучного среднего возраста испанского джентльмена семья ютилась в маленькой квартире, бедствовала и вряд ли была в состоянии заплатить за квартиру. А там, в Мадриде под бомбами у него осталось множество сокровищ, такие как, часы из золота и золоченой бронзы, которые когда-то принадлежали королю Филиппу IV. Он предложил эти часы Ланни за тысячу франков, около сорока долларов. Но Ланни сказал, что все его свободные деньги поглотит сделка по картинам. И он не собирается вывозить что-нибудь, что привлекло бы внимание мародеров. Обычный человек не предположил бы, что эти картины имели какую-либо особую ценность — на самом деле их могли бы посчитать за работу сумасшедших.

Ланни знал из прошлого, какие возможности быстрой наживы предлагает война. Он слышал от Йоханнеса Робина, какие деньги тот сделал, импортируя электрическое оборудование через Голландию в Германию. Он знал, как фирма «R и R», Робин и Робби, сделала состояние, скупив американские военные поставки во Францию после перемирия. Ланни наблюдал за Захаровым, сэром Винсентом Кайаром, сэром Генри Детердингом и другими, которых он встречал с детства. Теперь из этих уроков он извлечет прибыль, но деньги пойдут на дело. Он стал своего рода Робин Гудом. Военным спекулянтом, который грабит богатых в пользу бедных. Он считал, что его дело выиграет. И, когда он станет старым джентльменом, греющим кости перед огнем, то не скажет вместе с пессимистическим Проповедником, что все суета и томление духа, и нет никакой пользы под солнцем[161].

Бьюти сочла донкихотством решение Ланни взять Альфи и его друга в Мадрид. Ланни узнал в Париже, как рекруты Интернациональной бригады попадали на войну, прячась в сараях днем, и пробираясь ночью через Пиренеи с помощью крестьян проводников. Изнурительное путешествие, они спотыкались и скользили в грязи и, возможно, в жиже, и шли над пропастью в полной темноте. Кто был готов потратить то, что осталось от их жизни, в окопах, не жаловался на такие риски. Но люди, имевшие специальное образование и подготовку, служба которых зависела от остроты реакций, должны справедливо считаться чересчур драгоценными, чтобы подвергаться воздействию ноябрьских штормов в высоких горных перевалах. Они сообщили, что были готовы, и теперь Ланни телеграммой предложил им приехать. Ответ был, что они вылетят утром пассажирским самолетом из Кройдона. Он пошел их встречать, и вид молодых людей, желавшими выглядеть сдержанными, оставил в его сердце занозу. Они повторяли путь древнего человека. Они искали приключений, и думали, что встретят их на своём пути. Но судьбе было что сказать, и авиаторам Франко тоже. Каждый из них держал свое имущество в вещевом мешке, и Ланни проверил, есть ли у них теплые свитера против мороза, с которым они столкнутся в Мадриде.

«Дома всё хорошо», — доложили они, и без дальнейших предисловий перешли к проблеме получения виз в запретную страну. Необходимо было получить разрешение от французов, а также от испанцев. Для испанцев надо было быть лоялистом, а для французов необходимо было быть якобы нейтральным. Но многие чиновники предпочли бы сторонников Франко. Для французов Ланни собрал коллекцию деловых документов: квитанцию о реквизиции его автомобиля в Барселоне, его контракт с сеньором Сандовалем и письмо от сеньоры Вильярреал о том, что она была бы рада, чтобы Ланни распорядился бы с ее картинами, получив разрешение на их вывоз из Севильи. Последнее помогло бы ему, если бы вдруг он и его компания попала бы в руки войск Франко. Севилья была на территории Франко, а сеньора там была известна.

Дело с испанской стороной провернул Красный дядя Ланни, депутат Французской Республики. Ланни объяснил свое желание остаться, как всегда, нейтральным. Дядя Джесс направил своего секретаря в орган Коммунистической партии, который занимался контрабандой добровольцев в Испанию. Секретарь заявил, что два молодых английских летчика захотели служить и нашли буржуя, своего рода замшелого консерватора, который торгует картинами и согласился взять их в качестве помощников. Как только они попадут в Мадрид, они расстанутся. Такие проделки являются частью войны, а коммунисты всегда на войне. Три паспорта были проштампованы визами в Испанию без своих хозяев, даже не взглянув на них.

Последний вечер Ланни провел со своей возлюбленной. Он рассказал ей о своих планах и обещал часто писать, используя безопасные почтовые открытки. Все важное будет закодировано со ссылкой на живопись. Альфи будет Ромни, который нарисовал портрет его прадеда, и который висел у него в доме, а Лоуренсу ничего не требовалось, потому что был такой художник. Путешествие было опасно, и оба влюблённые знали это. Но опасность была частью их союза, и Труди не должна была лить слезы. «С любовью лучше, когда ты здесь, но еще хуже, когда тебя нет!» — воскликнула она. Она поцеловала его в последний раз в дверях, а затем убежала в студию и закрыла за собой дверь.

Мрачные новости появлялись в газетах в начале ноября. Армии мятежников были в двадцати километрах от Мадрида на юге, и примерно на том же расстоянии на западе. К северо-западу линия соприкосновения шла по горам Гуадаррама, около пятидесяти километров, и вокруг них делала большую петлю на север, а оттуда на восток к Уэске и Сарагосе. Основные силы мятежников приближались с юга и юго-запада, а здесь лоялисты контратаковали и отбросили мавров, несмотря на то, что этих защитников христианства в чалмах поддерживали все танки и большинство самолетов.

Три путешественника не хотели думать ни о чем, кроме этих военных операций. Альфи, сидевший рядом с водителем, крутил настройку радио, говоря: «Черт!» на джаз, и останавливаясь всякий раз, когда находил новости. Но новости сбивали с толку. Если источником новостей были мятежники, то Франко уже захватил все перед собой, а если это была радиостанция правительства, то противник был остановлен с тяжелыми потерями. Единственное, где была достигнута договоренность, была погода, которая была восхитительной, стояло бабье лето.

Ланни мчался по route nationale, которую использовал всю свою жизнь между Парижем и Ривьерой. Они ехали вдоль реки Роны, до Авиньона, а затем направились на юго-запад. У них было три водителя, так что они вели по очереди и продолжали идти днем и ночью, дремали в машине, если почувствовали усталость. Но в основном они бодрствовали. Они хотели говорить о войне и о том, что собираются делать, когда до неё доберутся. Они даже не остановились для еды, а закупили еду, и ели в дороге. Время истекало, как песок, и Мадрид мог быть потерян из-за отсутствия двух способных пилотов истребителей!

Они ехали в чужую страну, и им был нужен новый язык. Два студента работали над ним, но не были уверены в своём произношении. Подобно тому, как Ланни делал это с Раулем, они согласились говорить только на испанском языке. И из разговорников старательно разучивали фразы: «Es esta la carretera para Madrid?» и «Quiro una habituación para dos personas» В разговорниках не было социалистических или коммунистических фраз, но Ланни знал самые важные из них, и учил им: «Sah-lood!» что было приветствием всех лоялистов, «Vee-vahn los trah-bah-hah-do-rays!» что означало «Да здравствуют рабочие!» и «Moo-ay-rah Franco!», что имело в виду обратное. Все трое были нацелены на изучение, и все свои мысли направили на это, хотя в то же время весело провели время.

Для Ланни это был шанс изучить новое поколение. Жизнь обновляется постоянно, и всегда по-новому. Старое остаётся позади, и теперь оказалось, что тридцать семь лет уже старое. Тем не менее, два юноши были глубоко благодарны за помощь Ланни и относились к нему как к равному. Он понимал, что мировые события, которые так глубоко угнетали его, вызывали у Альфреда Помрой-Нильсона и Лоуренса Джойса моральное и интеллектуальное отвращение. Они хотели полной замены старых идей и старых людей. Они хотели полных социальных изменений, мирным способом, если это возможно. Но любым способом было лучше, чем никаким. Они не были красными, но они не боялись красных, особенно в то время, как это, когда люди действия должны были взять на себя ответственность. Они не говорили этого, потому что это могло прозвучать героически. Но они ненавидели старый мир так сильно, что были готовы скорее умереть, чем видеть его без изменений. Они смотрели друг другу в глаза и поняли, что это решимость, и теперь они приняли это, как нечто само собой разумеющееся, спокойно и даже весело. Наблюдая и слушая их, Ланни подумал: «Социальная система производит антитела против фашизма».

Они достигли побережья сразу после заката и увидели голубую воду, лодки рыбаков с алыми парусами, грязные грузовые судёнышки разных размеров. На границу они прибыли ночью. На французской стороне им сказали, что падение Мадрида ожидается в любое время, и действительно ли les messieurs хотят туда ехать при таких обстоятельствах? Ланни показал расписку о реквизиции его автомобиля в Барселоне. Ему необходимо ехать, а молодые messieurs отгонят автомобиль обратно. Большинство французов поймет такую командировку и пожелает ей удачи.

На испанской стороне, в маленькой рыбачьей деревне Портбу, всё было по-другому. Здесь чиновники были крайне подозрительны к этому вторжению. Они проверили, что extranjeros имели соответствующие визы. Но такие вещи могут быть подделаны, что часто и случается. По их виду, они могут быть агентами Франко. И даже когда Ланни произнёс americano, это тоже не помогло, ибо встречались реакционные americanos, особенно periodistos, то есть, журналисты, славшие омерзительные отчеты о народном правительстве и Народном фронте.

Их приняли, и отправили в Барселону. Но менее чем через полчаса они были остановлены milicianos контроля дорожного движения и пропущены через инквизицию. Очень досадно и опасно. Была ночь, и при тусклом свете фонарей extranjeros гляделись еще более зловещими, чем днем. Буржуи, приехавшие требовать деньги от Республики в час тяжелейших испытаний, конечно, не могли встретить доброго приёма в Красной Каталонии. После того, как они снова продолжили свой путь, Ланни сказал своим пассажирам: «Это не работает, мы должны рассказывать вашу историю, а не мою».

«А это не помешает вашей работе?» — спросил Альфи.

— Не очень. Эти ребята на обочине дороги не запомнят имена, а в Мадриде я стану снова нейтральным, так что всё будет в порядке.

Так на следующем посту все трое приготовили свои самые сердечные выражения, подняли правые сжатые кулаки и крикнули: «Salud!» Ланни объявил на своем самом безупречном кастильском: «Compañeros, я americano simpatizante, везу двух английских пилотов на оборону Мадрида». Все лица засияли, голоса зашумели, и череда потных коричневых рук потянулись за рукопожатием.

Ланни попросил довести их к главе политической организации или местного профсоюза. Этому персонажу он предъявил документы двух молодых людей, которыми они запаслись: сертификаты от английской авиационной школы, а также рекомендательные письма от секретаря группы Социалистической партии их родного района. Ничего лучше и не требовалось. Их снабдили надлежащим salvoconducto[162], который уберег их от последующих недоразумений.

Но обеспечил только гостеприимство! Для испанцев было трудно понять, что люди действительно спешили, даже в военное время. «Какие новости, Señores?» — спрашивали milicianos. — «Неужели, Мадрид находится в опасности?» Ланни избегал упоминать, что у него было радио в машине, в противном случае от них могли бы любезно потребовать устроить коллективное прослушивание. Им пришлось более чем один раз остановиться для еды, или, по крайней мере, выпить бокал вина. Но они продолжали говорить: «Время дорого, Компанерос.» Молодые охранники отвечали: «Buena suerte». Старшие скажут более церемонно: «Le deseo á Vd. toda felicidad».

Дорога из Барселоны в Мадрид была закрыта, потому что мятежники захватили Сарагосу, город, в котором Командор получил свои раны. Поэтому они должны были продолжать движение вдоль побережья до Валенсии. Оттуда на северо-восток через сердце страны, которое контролировало правительство. Это третий по величине город Испании был спасен после упорной борьбы, многочисленные следы которой можно было увидеть. Это был порт, через которые шли поставки в Мадрид, которые лоялистам разрешили приобрести за золото, стоимостью семьсот миллионов долларов. Альфи сказал: «Я полагаю, что капиталистические страны чувствуют, что аморально рабочему правительству иметь так много денег».

«Любых денег», — сказал рыжеволосый «Лорик» с блеском в его озорных голубых глазах.

На окраине этого города апельсинов и цветов их сопроводили в штаб армейского офицера, который немного говорил по-английски и получал удовольствие поговорить на нём. Два безрассудных молодых друга Ланни объяснили свое желание летать за Испанию, и представили свои документы. Офицер дал им пропуск в столицу и для Ланни тоже, а ещё один для возвращения. Они спросили у него новости, и он рассказал им, что целый флот грузовых Юнкерсов с немецких пилотами перевез мавров и припасы из Сеуты в Кадис. Он рассказал им, что Альфонсо XIII, самый большой отель в Севилье, был отдан целиком итальянским офицерам. Сначала они носили гражданскую белую парусиновую одежду, но теперь открыто носят военную форму. Он рассказал им, что корабль из России прибыл в Картахену, и прибывшие на нём самолеты истребители были собраны русскими техниками и будут доставлены в Мадрид русскими пилотами. Следует надеяться, что они прибудут вовремя, чтобы спасти город. Два англичанина спросили о технических характеристиках самолётов. Армейский офицер мог только сказать, что они были истребителями с одним двигателем, и что из-за их вздернутых носов их прозвали «chatos».

Три путешественника были очень обрадованы этими новостями о России. Наконец, этот глупый блеф «невмешательства» был прерван. Советские представители в Комитете, сделали официальное заявление, что если поставки Франко через Португалию и Марокко не будут прекращены, Советский Союз установит линию своих собственных поставок. И теперь они выполнили свою угрозу. «Это может привести Англию и Францию к войне», — заметил Ланни, а коренастый Лоуренс, у которого был острый язык, ответил: «На чьей стороне, как вы думаете?»

Благодаря вмешательству дружественного офицера они смогли заполнить свой топливный бак в Валенсии, заплатив только в два раза больше обычной цены. Они были предупреждены, что могут иметь проблемы с получением бензина в глубине страны, и добросовестный Альфи волновался, чтобы его друг не застрял в Мадриде. Он предложил, чтобы Ланни отказался от поездки, а они доедут остальную часть пути на поезде. Но Ланни сохранил свою веру в кучу пяти и десяти долларовых американских банкнот, зашитых в его брюки под поясом. Он сказал, что в худшем случае он пожертвует другой автомобиль делу Испании.

Радио принесло им новости из земли этих высоко оцениваемых долларов. Национальные выборы были проведены накануне, и около сорока миллионов граждан зарегистрировали свой выбор. Президент Рузвельт был переизбран, во всех, кроме двух, сорока восьми штатах. Ланни сказал: «Бедный Робби, он может продолжать свой бизнес, но ему закрыт путь в политику!» Они поговорили о «Штатах» некоторое время, и Ланни объяснил Новый курс для молодых англичан. Курс наделал много ошибок, сказал он, но он установил принцип общественной ответственности за экономическую нестабильность. Также он подготовил огромную армию социально настроенных мужчин и женщин для государственной службы. «Никто не может управлять правительством, пока не поймёт его механизма», — выразил мнение еретический сын Робби Бэдда.

С тех пор, как они покинули Валенсию, они редко теряли из виду беженцев. Женщин, детей и стариков, бежавших из Мадрида, или с территорий, которые уже были захвачены маврами. Те, кто владел любыми транспортными средствами или могли бы нанять их, бежали сами по себе. Автомобили всех стадий ветхости, крестьянские телеги, ослы и даже ручные тележки, груженные всем мыслимом, кастрюлями и сковородками, постельными принадлежностями, птичьими клетками и младенцами. Каждая семья брала с собой всё, что не могла оставить. Но изнеможение заставило многих из них изменить свое решение, и обочины дорог были усеяны множеством вещей, из которых можно было бы организовать приличную свалку.

Старая история на этом старом континенте. По всей его земле, как свидетельствует история, перед войсками бежали бедные люди, а иногда и богатые. В наше время всё оказалось ещё хуже, когда люди размягчились и воспринимали комфорт и удобства, как само собой разумеющееся. Даже бедные считали своим правом владеть и жить спокойно. Теперь их страдания были рассыпаны по дорогам. Можно было увидеть сломанные или оставленные без топлива автомобили, стариков, согнувшихся под бременем, плачущих младенцев, детей, протягивающих руки выпрашивая пищу. У добросердечных идеалистов было искушение остановиться. Но если они хотели помочь выиграть войну, они должны были жать на сигнал и продолжать ехать.

Вечером они достигли Куэнки, самого древнего города, в меньшей мере подвергнувшегося изменениям. Ланни хотелось бы остаться и посмотреть Старый город, построенный над ущельями двух рек. Там было семь ворот и собор с известными решетками. Но этому искушению нужно было также сопротивляться. Они спросили о маршруте. Им был рекомендован через горы в Гвадалахаре, чтобы достичь Мадрида по дороге, которая была в безопасности от возможных нападений, особенно от воздушных.

Во время этой ночной езды погода оказалась такой штормовой, что они наткнулись на автомобиль в кювете со сломанным мостом. Вероятно, ему придется остаться там на неопределенное время, и тут Ланни пришла прекрасная идея спросить, есть ли у него бензин в баке, предлагая купить его за три цены. Пока перекачивали бензин и стояли в ожидании, они услышали в первый раз слабый рокот на западе, толи артиллерия, толи бомбы, толи что-то другое. Два авиатора готовились к этому и говорили об этом. Теперь они услышали это в первый раз в своей жизни. Бывалый Ланни попадал под бомбёжку в Лондоне почти двадцать лет назад. Звуки принесли им острые ощущения, не совсем приятные, но, конечно, они не дали ни малейшего намека, что отреагировали на этот факт.

Когда они добрались до Гвадалахары, то нашли шоссе, переполненное беженцами даже ночью. Так что больше не было никакой возможности ехать быстро. Зрелище становилось все более жалким, а истории, если их слышать, более душераздирающими. Казалось, Алкала де Энарес, где родился Сервантес, очень подходил для этого. Немало человеческих страданий несчастный писатель видел в своей долгой жизни, и его скорбная моральная поддержка сопровождала этих трех extranjeros весь путь.

Радио по-прежнему представляло нагромождение заявлений и противоречащих им утверждений. Но они нашли способ узнавать, кто выигрывал, отмечая названия мест, которые упоминались, и сравнивая их с названиями на следующий день. В машине была карта столицы и ее окрестностей, необходимых для авиаторов, чтобы знать всё в деталях. Теперь они узнали, что Франко взял аэропорт Хетафе, в пятнадцати километрах к югу от города, и аэропорт Куатро Вьентос в шести километрах на запад. Слабым утешением было услышать правительственные утверждения о том, что самолеты и материалы все были сохранены, а ангары и взлётные полосы взорваны. Радиостанция в Куатро Вьентос, по-видимому, была захвачена неповрежденной. И теперь они услышали, как она вещает о том, как мавры продвигаются по лесу Королевского парка, сразу к западу от города. Розовые авиаторы в машине сжимали руки и ерзали, говоря: «Мы приедем слишком поздно».

Надеясь на утешение, они настроились на правительственную станцию и слушали о бомбардировке красивых красно-кирпичных зданий в университетском городке колоннами Франко. Ланни рассказал своим друзьям, как он посетил это прекрасное место с Раулем Пальмой. Альфи воскликнул: «Франко уничтожит университет!» Ланни поддакнул, говоря, что Эль Каудильо достаточно умен, чтобы знать, что самым сильным из его врагов является современная наука.

Звук пушек никогда не смолкал, а поток беглецов не ослабевал. Мадрид эвакуировался, и многие смотрели с удивлением на трех упрямых иностранцев, которые упорно ехали не в ту сторону. Ланни пристал к правительственному грузовику, по-видимому, направлявшемуся к фронту. Предположительно, укрытый груз представлял собою боеприпасы, которые делали их опасными соседями, но он расчищал им путь, иностранный легковой автомобиль двигался позади с приличной скоростью. Таким образом, в облаках пыли, если не славы, они мчались по направлению к столице Испании по той же Виа-де-Алькала, на которой Ланни и Рауль ехали четыре месяца назад.

Они обговорили свою программу. Ланни не должен был публично демонстрировать какую-либо связь с двумя добровольцами. Они понимали, что город был полон шпионов. На самом деле, генерал Мола, шедший в одной из наступающих четырех колонн, хвастался, что у него была «пятая колонна» внутри. Так что Ланни выпустит пассажиров в окрестности аэродрома Барахас, каждого с вещевым мешком со всеми их вещами. И с этого момента они будут сами по себе. Ланни направится в Палас отель, и вся информация, адресованная ему по почте и телефону, должна касаться только маркетинга произведений искусства. Они в случае необходимости будут встречаться с ним на заранее установленном месте на тихой улице, где он заберёт их в свою машину. Он планировал остаться всего лишь на несколько часов, ибо после того как он получит шесть картин в свое распоряжение, он, конечно, не будет рисковать получить пробоины в них.

И так adiós, и не забудьте свою решающую фразу: «Dóñde es el aerodromo?» Не забудьте добавить: «Muchas gratias!» Это чрезвычайно вежливые люди, для которых достоинство и церемонии имеют важное значение, даже в разгар битвы. Ланни почувствовал, как у него на сердце заскребли кошки, когда он увидел, как эти две жалко выглядящие фигуры стали исчезать из его поля зрения, каждая с мешком через плечо. Он знал, что он может больше никогда их не увидеть. И в любом случае уйти это немного умереть. Непрекращающийся гром в ушах продолжал говорить ему, что не было ни мира, ни безопасности в этой столице Испании.

Он зарегистрировался в гостинице, и его автомобиль поставили в гараж. Он надеялся, что с автомобилем не произойдёт того, что случилось с другим в Барселоне. Он предположил, что после почти четырех месяцев войны правительство сумело организовать все дела. Кроме того, это было менее Красное правительство, даже с социалистами, которые вошли в кабинет. Не желая звонить по телефону из отеля, Ланни вышел и пошел по улице, пока он не нашел общественный телефон в будке и оттуда позвонил в офис Рауля Пальмы, единственного человека, которого он хотел видеть, кроме дворецкого сеньора Сандоваля.

Рауль теперь занимал важный пост в Бюро иностранной печати. Из-за его знания языка ему поручили цензуру донесений французской прессы, а также приём тех делегаций французских рабочих, которые приезжали изучать обстановку в новой народной республике. Когда Ланни услышал его голос, он сказал: «Это ваш старый знакомый Командор». Рауль поймет, что надо говорить кодированными словами.

«Bienvenu!» — воскликнул Рауль. Это был тоже код. — «Где ты?»

Ланни объяснил своё местоположение, и сказал: «У меня всего несколько часов. Могу ли я увидеть вас сразу?» Его друг был в восторге, и сказал ему, по какой улице идти так, чтобы они встретились на полпути. «Остерегайтесь бомб!» — добавил он.

Ланни был рад размять ноги после столь долгого сидения в машине. Улицы не были безопасны, но где было безопасно? Четыре колонны фашистов были буквально у ворот города на западе и юго-западе. Там протекала маленькая речка под названием Мансанарес. В это время года глубиной лишь полметра, а летом Ланни наблюдал в ней маленьких детей, ходивших в воде и пускавших свои игрушечные кораблики. Такая река не будет препятствием для пехоты, но парапеты из камня и бетона могли остановить артиллерию и танки. Было несколько мостов, четыре из них собирались атаковать силы Франко, так об этом смело сообщило радио.

Лоялисты заявили, что мосты были заминированы и будут взорваны в случае необходимости. Возможно, это были те взрывы, потрясшие землю под ногами Ланни и заложившие ему уши. Очевидно, где-то шли полномасштабные бои, и может быть, мавры уже перешли мосты и продвинулись на три километра или около того за реку по направлению к дороге, по которой шёл Ланни. На каждом углу улицы он принимал меры предосторожности, глядя на запад. Он пытался делать это незаметно, ибо ему как-то казалось, что внук оружейников Бэддов и сын Бэдд-Эрлинга должен так делать.

По этим городским улицам катились две человеческих волны, одна катилась на восток, подальше от стрельбы, а другая в противоположном направлении. Обе двигались быстро, и Ланни оказался единственным, кто шёл неспешно. Двигавшиеся на запад были вооружены, некоторые в форме, но большинство довольствовались повязками на рукавах. Многие из них имели оружие, но были и другие, шедшие вместе, несомненно, планировавшие использовать оружие другого человека, когда тот упадёт. Женщины несли кирки и лопаты, чтобы помочь в рытье окопов. У некоторых из них были дубинки, утыканные гвоздями, вилы и даже ножи мясников, которые оказались столь полезными в Барселоне. Немногие женщины хотели жить после того, как будут захвачены маврами. Правительство провозгласило мобилизацию всех рабочих, которые не занимались изготовлением оружия или боеприпасов, и теперь все они выходили на защиту своих домов. Грузовики были переполнены людьми, а сзади них весело ещё столько, сколько смогло. Другие транспортные средства были загружены боеприпасами.

Ланни продолжал смотреть вперед, ожидая увидеть Рауля. Как вдруг, менее чем в половине квартала перед ним раздался пронзительный звук, сопровождаемый огромным выбросом пламени и дыма, и вся передняя стена здания разлетелась на куски или посыпалась вниз на улицу массой пыли и щебня. На самом деле, было трудно поверить современному человеку, что город, постоянная часть его мира, обстреливался и разбивался на куски. Но вывод казался неизбежным, и Ланни на момент запаниковал, у него появилось сильное желание быть где-то в другом месте. Но он подумал: «Рауль, возможно, был перед этим местом!» И побежал туда. Необычно было смотреть на здание без передней стены, комнаты обнажились, как на сцене. Комнаты с офисной мебелью в них, и, возможно, людьми, хотя их нельзя было разглядеть в пыли и дыме. А также странные запахи, смесь из фугасов, извести и гипса!

Ланни увидел, что его друг бежит навстречу, несомненно, с той же мыслью, что Ланни мог быть задет. Они упали в объятия друг друга с непривычным выставлением напоказ. И Ланни сказал: «Нужно уйти отсюда». Они, конечно, могли бы остаться для аварийно-спасательных работ, но у них не было никаких инструментов, и каждый имел свою собственную работу. «Мне взять свою машину и вывезти вас из города?» — спросил Ланни.

«О, нет! Я не могу сбежать со своей работы», — ответил другой.

«Ну, пошли в восточном направлении», — ответил Ланни, сделав улыбку на своём лице. Они пошли на восток, хотя это действительно не имело большого значения, ибо пушки могли бить значительно дальше, и взрывы были все вокруг них. «Противник прорвался?» — спросил он.

— Я не знаю точно, но мне кажется, что это акт отчаяния, когда он начинает бить по площадям, не выбирая цели.

— Я надеюсь, что это так. Они только что чуть не привели нас в отчаяние.

— Рабочие не сдадутся, я вас уверяю. Интернациональная бригада на подходе, они прошли обучение в Альбасете, вы знаете. Рауль продолжал изливать новости этого великого момента в жизни своей страны. Внезапно он спросил: «А что вы здесь делаете, Ланни?»

Его друг рассказал о двух летчиках. Рауль знал Рика и встречал сына один или два раза в Бьенвеню. Ланни попросил его посмотреть за молодежью и сделать всё, что сможет, чтобы помочь им обоим. У них могут быть проблемы с приемом на аэродроме в Барахасе, даже с их документами.

«Их, вероятно, отправят в Альбасете,» — сказал Рауль. — «Большая часть нашей авиации была перемещена туда за последние несколько дней».

У них было о чём поговорить, но сделать это было трудно, так как снаряды рвались в домах и на тротуарах, независимо от того, кто или что оказывалось на их пути. «Это происходит в течение последних двух-трех дней», — сказал Рауль. — «Самолеты бомбят нас уже много месяцев. Это действительно странно, как к этому привыкаешь. Продолжаешь жить дальше, делать свою работу и принимать все, что приходит».

Ланни догадался, что это не было позой со стороны его друга. В поездке он видел десятки тысяч испуганных людей, а в гостинице ему сообщили, что правительство было на грани переезда в Валенсию. Но несколько иностранных корреспондентов остались, и, видимо, Рауль должен был остаться с ними и попытать свои шансы с маврами.

В дополнение к орудийному грохоту они услышали рев над головой и, глянув вверх, увидели черные бомбардировщики, летящие на высоте, возможно, километра. Девять бомбардировщиков летели клином. Сопровождало их полдюжины истребителей, выше в воздухе, держа наблюдение. Это был момент испытания нервов, когда видишь над собой бомбардировщики и ждешь, когда из них посыплются смертоносные яйца, и видишь, как эти яйца летят прямо на тебя. Но на этот раз этого не произошло. Эскадрилья была предназначена для другой более отдаленной цели.

«Эти большие чудища немецкие Юнкерсы», — заметил Рауль. — «Мы их выделяем из всех».

Ланни сказал: «Меня озадачили истребители, они выглядят как Бэдд-Эрлинги, но не совсем. Робби никогда бы не сделал такого хвостового оперения, как это».

«Смотри, смотри!» — воскликнул испанец. — «Они вступили в бой».

Действительно, пара лоялистских истребителей вынырнули вниз из облака, и там началось то, что называется воздушным боем. Самолеты метались по всему небу, выполняя необыкновенную серию перестроений, каждый пытался сесть на хвост другому. Можно было увидеть белый дым, прежде чем услышать стрекот пулеметов. Все на улице останавливались посмотреть спектакль. Любопытство победило страх, и люди смотрели вверх и окликали друг друга, независимо от того, были ли они когда-либо знакомы. Раздались громкие аплодисменты, как один из самых ненавистных фашистских гигантов запнулся, выпал из линии, а затем рухнул вниз, оставляя след черного дыма. Перед тем как он достиг земли, он загорелся. Весьма приятное зрелище для людей, у которых разбомбили их дома.

Когда Ланни снова поднял глаза, эскадрилья ушла на восток. Но один из вражеских истребителей был все еще наверху и вел себя необычно, беспорядочно кружась. «Этот самолет получил повреждение», — сказал Ланни и посмотрев повнимательней: «Он ведет себя так, как будто у него не работает рулевой механизм». Это был один из тех, кого он заметил из-за его сходства с Бэдд-Эрлингом. «А не меняй хвостовое оперение!» — добавил он.

Они наблюдали без всякого волнения. Самолет терял высоту, и, видимо, будет вынужден приземлиться. «Он над Эль-Ретиро», — сказал Рауль. Это был красивый парк, которым гордились мадридцы. — «Неужели вы думаете, что он может совершить посадку там?»

«Я не помню там много открытых мест», — ответил Ланни. — «Слишком много статуй, фонтанов и прудов, не говоря уже о деревьях». Они наблюдали, как самолет исчез из виду за домами, а потом Ланни воскликнул: «Я дал бы много, чтобы найти его и хорошенько его осмотреть. Как вы думаете, мы сможем!?»

«Почему нет?» — ответил другой. — «Это не слишком далеко, и так много людей видели, как он падал, я уверен, что вокруг него сейчас толпа».

«Я мог бы узнать кое-что важное для моего отца», — объяснил Ланни. — «Он продал самолеты в Германию, и я предупредил его, что они будут воровать его патенты, он не поверил. Если бы я мог доказать, что я прав, то можно будет изменить дело к лучшему. Но вы должны будете пойти вместе со мной, а то появление иностранца может показаться подозрительным».

Рауль был возбуждён зрелищем, которым стал свидетелем, и захотел увидеть его исход. Он сказал, что кто-нибудь заменит его в течение часа, и если он будет отсутствовать дольше, то он выполнит работу позже. Они определили направление спуска самолета, а затем поспешили в гараж отеля и взяли машину Ланни. Они выехали на Пасео-де-Кош, которая пересекала этот популярный и крупнейший парк. Они увидели бегущих людей, и подъехали к толпе, собравшейся на открытом месте среди деревьев. Оставив машину и поспешив к месту, они увидели часть одного крыла на дереве, а остальную часть разбитого самолета на земле. Им было сказано, что пилот был найден в бессознательном состоянии и был увезён. Теперь толпу удерживала пара milicianas с красными повязками на рукаве.

Ланни взял свой фотоаппарат из машины и последовал за Раулем, протиснувшись сквозь толпу. Испанец объявил свое служебное положение и представил своего друга как «periodisto americano». Профессия журналиста оправдывает любой вид вторжения, поэтому сотрудники милиции поклонились и сказали: «Si, si, Señor» и Ланни начал работать быстро и с уверенностью, чтобы сфотографировать самолет со всех сторон.

Это был, конечно, Бэдд-Эрлинг, но с некоторыми изменениями, которые Ланни был совершенно уверен, никогда не делались в Ньюкасле. С некоторой помощью Рауля он открыл двигатель и сфотографировал его. С двигателем Бэдд-Эрлинг «Торнадо» Ланни завтракал, обедал и ужинал каждый день, пока он находился в доме своего отца, и он знал каждую его деталь и для чего она предназначена. Он знал, какие части фотографировать, и где искать серийные номера двигателя, карбюратора и других частей. Когда он закончил, то сказал своему другу: «И самолет, и двигатель были сделаны в Германии, и эта фотопленка и эти заметки могут принести большую сумму моему отцу, и что более важно, они могут прекратить его торговлю с нацистами».

Рауль ответил: «Я должен иметь право на получение комиссии за мою помощь, вы не думаете?»

«Совершенно точно» — Ланни принял это всерьез.

— «Хорошо, скажите ему, что я возьму один самолет для моего правительства!» Ланни усмехнулся и пообещал предъявить требование.

Обстрел города продолжался, но Ланни отнесся к нему, как говорил Рауль, если занят делом, то забываешь все остальное. Когда они отъехали от парка, Рауль включил радио, и они услышали профсоюзную станцию, объявляющую, что противник еще не решился начать тотальное наступление, но если он начнёт, то будет остановлен и будет бежать, сверкая пятками. Пять тысяч милиционеров прибыли из Барселоны, частично на поезде, а частично автотранспортом. Русские танки пришли из Картахены, и враг больше не будет иметь монополию на это оружие. Также Интернациональная бригада прибыла на станцию Аточе и в скором времени пройдет маршем к Толедскому мосту. «Окажите им прием!» — сказал голос радио. Ланни прокомментировал: «Разумно ли давать врагу такую военную информацию?»

«Они получают её сотнями различных способов», — ответил его друг. — «Это народная война, мы должны придать им мужества и рассказать им, что делать».

Ланни сказал: «Я хотел бы посмотреть на этот марш. Где он будет?»

«По Калле де Аточе», — был ответ, и Ланни быстро поехал туда. Они увидели впереди толпы и услышали аплодисменты.

«La Brigada International!» Это был великий момент в жизни двух идеалистов, которые созданием школы, написанием газетных статей и иным образом продвигали идею человеческого братства, а теперь вдруг увидели, что идея обрела плоть, надела сапоги и марширует твердой поступью по широкому бульвару города. «С Интернационалом воспрянет род людской» — так обещал рабочий гимн. И здесь были люди практически из каждой страны Европы и Америки, прибывшие сюда по своей доброй воле, чтобы помочь защитить Испанскую Народную Республику.

За пару месяцев левая пресса была полна материалами по этой бригаде героев. Можно сомневаться, почему настолько малое войсковое формирование получило так много рекламы. Но в её рядах в значительной части были писатели и будущие писатели, и из её учебных лагерей вышли истории из первых рук на многих языках, некоторые из них, были достаточно интересны, чтобы получить место в капиталистических газетах и журналах. Это была мечта, вышедшая из мужских сердец на страницы истории. У каждого из этих тысяч людей была своя мечта, и они сложили их все вместе и создали одну. Она потрясла тротуары Мадрида, потрясла сердца зрителей. Она поколеблет нацистско-фашистскую мечту о власти, и будет продолжать возбуждать души поборников свободы и справедливости всё остальное время. Ланни подумал: «Это величайшее зрелище, которое я когда-либо видел в своей жизни, и я должен сказать им об этом». Он и Рауль вылезли на подножки автомобиля и добавили свои возгласы к шумихе. К черту пятую колонну!

Как и многие другие события, которые история считает важными, это внешне гляделось непрезентабельно. Их одежда из шерсти цвета хаки была использована для тренировок, рытья траншей и ползания в пыли. У нескольких рот не было времени получить форму, и они прошли в одежде, какую носили в Нью-Йорке, или Гаване, или Будапеште. Кое-кто носил костюм испанского рабочего, цельный комбинезон из синей джинсовой ткани, скрепленный молниями. Ланни надеялся, что под ним у них есть что-то теплое! Но у всех были винтовки и патронташи, и у всех было мрачное выражение лица. Они знали, что это был не парад и что противник был всего в нескольких километрах. Большинство колонн несли красный, желтый и фиолетовый флаг Испанской республики. Там было несколько красных флагов и советских флагов, ибо это была армия свободного мнения и свободы слова. Многие группы несли транспаранты, указывающие на страну, откуда они прибыли, и Ланни наблюдал лица проходивших мимо. Рауль сказал ему, что туда были зачислены студенты или бывшие ученики школы, а также некоторые из итальянских беженцев, которым Ланни помогал в течение четырнадцати лет правления Муссолини.

Прошла колонна с транспарантом с именем Тельмана. Это были немцы, названные в честь коммунистического лидера, которого Гитлер гноил в тюрьме. Ланни осматривал ряды лиц, потому что он встречался со многими левыми в Берлине и в других местах, и, возможно, мог получить некоторые новости для Труди. И он получил их. Во главе одной из рот со знаками отличия капитана он увидел коренастого, широкогрудого пруссака с обветренной кожей и выбритыми темными волосами, и особенностью, которая, кажется, отличает северных немцев, отсутствием какой-либо кривизны на задней части головы до самой шеи. Два года назад Ланни изучал это властное лицо в течение часа или двух, и думал об этом время от времени до сих пор.

Он подозвал Рауля: «Посмотрите на этого офицера! Вы его знаете?»

Рауль ответил: «Это капитан Герцог. Вы встречались с ним?»

«Я встретил его однажды», — ответил Ланни. Он не пытался сказать больше, из-за криков. Но после того, как последние бойцы прошли мимо и пара вернулась в машину, он сказал: «Я встретил этого капитана Герцога однажды в Лондоне при весьма странных обстоятельствах. Он выступал под именем Бернхардта Монка».

— Он был в нашем офисе, и сказал, что он бежал из концлагеря Ораниенбург. Он был в немецкой армии во время последней войны.

«У меня были сомнения по поводу него», — добавил Ланни. — «Я не был совершенно уверен, стоит ли ему доверять».

«Ну, теперь вы знаете», — ответил испанец. — «Никакие шпионы или предатели не лезут в эту горячую печь, вы можете быть уверены».

Ланни сказал: «Мне неприятно сбегать в такое критическое время». Но его друг ответил: «Вы ничего здесь не можете сделать, и у вас есть своя работа за рубежом. Вам лучше уехать, пока вы можете, а то Франко может окружить нас полностью, и тогда вы бы застряли здесь на всю осаду».

Ланни не успел рассказать своему другу о картинах. Теперь он сказал: «Рауль, у меня почти тоже положение, как у нас было с Командором. Он оказался подлинным Гойя, и я получил двадцать пять тысяч долларов за него. Я отдал всю сумму, чтобы купить медицинские материалы, которыми здесь, несомненно, пользуются в настоящее время. У меня есть еще один шанс того же рода, только это французские картины, так что я не думаю, что они могут быть классифицированы как часть национального достояния Испании».

«Не беспокойся, я ничего не имею против», — сказал Рауль. — «Нам прямо сейчас нужны антисептики больше, чем искусство».

— Хорошо, тогда, я рискну с ними. Но есть одна важная проблема, бензин, чтобы доехать обратно до Валенсии.

«Это требует официального разрешения», — сказал испанец. — «Но я думаю, что смогу это устроить. У меня есть разрешение для журналистов. Но раз вы привезли двух авиаторов, вы, безусловно, имеете право вернуться обратно».

Дом Сандоваля был на площади Пласа-де-ла-Индепенденсия, модный район и претенциозная архитектура в стиле французского ренессанса. Ланни позвонил в дверь, а затем снова зазвонил, и снова, и снова. Его сердце почуяло беду, по-видимому, трусливый дворецкий сбежал. И как иностранец может получить и забрать шесть картин французских импрессионистов из стен салона? Ланни позвонил еще немного, а в промежутках между звонками невежливо поколотил по двери, но это было военное время. Он уже собрался попросить Рауля сделать запрос в соседнем доме, когда услышал слабый щелчок и понял, что в двери появилось отверстие, из которого выглянул темный глаз.

«Buenos dias» — сказал Ланни. — «Es esta el domo de Señor Sandoval?»

«Sí, Señor» — ответил глаз.

Ланни объяснил медленно и на старательном кастильском, что у него есть письмо от хозяина. Он добавил: «Вы помните меня, я был здесь прошлым летом и смотрел картины».

«Sí, sí, Señor.» — Человек начал отпирать дверь, извиняясь тем временем. — «Времена опасны, и мы живём в подвале».

— Хозяин волнуется, почему вы не пишете ему.

— Мы боялись выходить на улицу, сеньор. Анархисты ужасные люди, но мавры хуже.

Дворецкий был верная душа, по мнению Ланни. Ему никогда не пришла бы в голову мысль, что он имел право последовать примеру своего хозяина и убежать. Он привёл свою жену и детей, и они заперли дом и скрывались от бомб и снарядов, и еще больше от страшных людей.

«Вот это письмо», — сказал Ланни. Вероятно, человек не смог прочитать названия картин, но он узнал бланк и подпись, и вспомнил лицо Ланни. Он позволил Ланни выбрать картины, каждую в соответствующей раме, и принес старые постельные принадлежности, чтобы их обернуть. Он послушно снёс их вниз и уложил в багажник автомобиля. За это он получил соответствующие чаевые и соответствующе поблагодарил, а затем убежал обратно в дом. Плаза-де-ла-Индепенденсия, казалось, находилась прямо на линии огня, и звуки напоминали дюжину гроз, происходящих одновременно. Их неистовство слегка уменьшалось, когда вы запирали дверь дома, чуть больше, когда вы заперли дверь подвала, и еще больше, когда вы положили матрас на голову.

Осталась только одна вещь, бензин. Рауль сказал Ланни куда ехать. Он получил разрешение и запасы песет Ланни в оплату за него. «Теперь примите мой совет», — сказал испанец. — «Заприте двери и езжайте прямо до конца. Вас будут просить тысячи людей взять их, но если вы это сделаете, вы израсходуете всё ваше топливо и не сможете больше заправиться».

Казалось, жестокие советы. Но война ещё хуже. Ланни знал, что деньги, которые он хотел бы получить за картины, послужат делу. С другой стороны, если картинам будет нанесён вред, долг в размере двенадцати тысяч долларов сильно ударит ему по карману. Кроме того, непроявленная плёнка в его фотоаппарате может представить собой удачный ход для Робби, и таким образом помочь делу, даже косвенно. «Хорошо,» — сказал он; — «Я это сделаю.»

Но он этого не сделал.

Он высадил Рауля за квартал от его офиса, а затем отправился в Палас отель и расплатился. Это огромное здание на площади Пласа-де-лас-Кортес на восемьсот номеров с ванной в каждом номере сейчас почти пустовало. Недавно прибывшие русские техники несколько смягчили отсутствие клиентов в гостинице. Было обещано, что их прибудет больше. По-видимому, Советы решили походить на итальянцев в гостинице Альфонсо XIII в Севилье. Здесь, в Мадриде в Палас отеле гостей обслуживали услужливые официанты в черных галстуках и фраках, но пришлось извиниться за то, что запас кофе в отеле был полностью исчерпан, а хлеб съели в течение дня.

Ланни сказал adíos, раздал propinas и сел в машину. Он запер двери и закрыл окна, все, кроме одного у его сиденья. Бабье лето закончилось, и над кастильском плато дул холодный ветер, поэтому он надел пальто для долгой езды. Он положил свой любимый маленький фотоаппарат в холстяную сумку с его набором инструментов и спрятал под сиденье водителя, самый безопасный тайник, какой он мог придумать. Всё это он проделал максимально быстро. С тех пор, как он покинул дом сеньора Сандоваля, полдюжины бомб или снарядов упали достаточно близко, чтобы дать почувствовать сотрясение, а следующие могут попасть во французских импрессионистов и привести Ланни Бэдда к банкротству.

Освободившись наконец, он свернул на восток, на Калле де Алкала, которая выходила на шоссе. Постепенно грохот стих, и, как только он перестал слышать битву, он стал получать информацию о ней. Радио Франко заверило его, что наступление еще не началось. А то, что было, военные называли «артиллерийской подготовкой». Через час после выезда из столицы Ланни услышал радио Лиссабона о том, что белый флаг был поднят над зданием почтамта Мадрида. Он рискнул усомниться в этом, если только это не было сделано представителями пятой колонны, о которых в столице говорили все.

Дорога была переполнена беженцами, как и раньше, он снова должен был постоянно сигналить. Он понял, что одна из форм классовой борьбы ведется между крестьянами, едущими на тележке, запряжённой ослом, и туристами на легковых автомобилях. Особенно, когда в автомобиле только один турист, который запер свое сердце, а также свой автомобиль и мчится дальше, разбрызгивая грязь по обе стороны от шоссе и оставляя позади вонь. Ланни искал глазами правительственный грузовик, за которым можно было бы пристроиться, но, видимо, те плелись так же, как и он сам.

Темнота нашла его среди гор между Гвадалахарой и Куэнки. Здесь шел дождь, и было очень холодно, дорога скользкая и опасная, и была необходима крайняя осторожность. Ланни уже сталкивался с одним несчастным случаем, и теперь он столкнулся с другим снова. Какой-то автомобиль столкнул крестьянскую телегу и уехал, не оказав помощи. На обочине дороги сидела семья, женщина с ребенком на руках, с нею ютились трое других детей, мужчина стоял на проезжей части, протягивая руки словно в молитве. Телега загораживала дорогу, так что Ланни пришлось остановиться. Он вышел из машины, думая помочь мужчине установить телегу в вертикальное положение, но обнаружил, что осел сломал ногу. Ребенок был выброшен из телеги и может быть ранен. Там сидела семья, мокнувшая под дождем и с перспективой замёрзнуть до рассвета.

Ланни сказал: «Хорошо, я возьму вас, если вы хотите ехать». Мучительное решение, над которым они плакали. Здесь было все, что они имели в этом мире, а ведь все украдут. Телега! Не может ли сеньор буксировать телегу? Нет, сеньор не мог, и он вернулся в машину и сказал: «Adíos» Тогда женщина начала плакать. Жизнь ее малыша может быть поставлена на карту. Она забралась на заднее сиденье с ее ребенком. На другую сторону Ланни сложил чемоданы поверх картин. Остальные дети вскарабкались рядом с матерью. А что собирается делать отец? Оставаться со своей телегой и вещами? Кто бы мог помочь ему переместить их? Кто бы мог одолжить осла в такие времена? И как он мог потом найти свою семью? Санта Мадонна, что делать бедному labriego?

Ланни сказал «Adíos» еще раз, тогда человек нагнулся вперед и сел на сиденье рядом с водителем, уткнувшись лицом в свои руки, и затрясаясь в рыданиях. С этими драгоценными вещами он мог начать жизнь заново, но без них он стал нищим! Ланни подумал о несчастном осле и вытащил свой пистолет. Крестьянин был ошарашен. Он никогда не слышал о такой идее. Чтобы управлять borrico, да, конечно, но жалеть borrico, что безумные иностранные понятия! Ланни сказал: «Можете ли вы на нём ездить? Нет. Хорошо, тогда, почему удивляетесь тому, что я делаю?» Он пустил пулю в мозг бедного существа. Женщина закричала, дети сжались, и они боялись его ещё долгое время.

Ланни поехал со своим дополнительным грузом, помня предупреждение Рауля о бензине. Но он знал, что Рауль сделал бы то же самое, если бы он был здесь. Автомобиль был полон неприятных запахов, labriegos пахли достаточно плохо в сухую погоду и на открытом воздухе, но если намочить их и поместить в крошечное пространство, запах становится чем-то ужасным. Все они дрожали от холода, поэтому он не мог открыть другое окно. Они продолжали стонать и всхлипывать, рассказывая Ланни вещи, которые он мог понять только наполовину, из-за их старомодных слов и оборотов, которые он никогда не слышал. Но у них были то, что не нуждалось в наименовании, испанские pulgas. И эти активные маленькие существа открыли для себя новое пастбище, и оно должно быть особенно сочным. Ланни был в муках. Но он сказал себе, что это была война.

Он думал выгрузить пассажиров в Куэнке. Но, «Кто будет заботиться о нас, сеньор?» — спросили они, и что он мог ответить? Он знал, что в этом древнем городе было семь ворот и собор с известными решетками, но есть ли там государственная больница? Он не знал, и не было никакого способа узнать это после полуночи. Этот несчастный человеческий груз знал, что они безнадежно утратили свои вещи, и теперь у них была только одна мысль, как убраться как можно дальше от войны. Кто мог знать, когда ужасные мавры появятся в Куэнке? Снаружи была тёмная ночь, было холодно и мокро, но в этой машине было тепло, как никогда не было, они никогда не мечтали о таких подушках или таком безопасном и быстром движении. — «Пожалуйста, сеньор, возьмете нас туда, куда вы едете!»

Так Ланни вёз их весь путь до Валенсии. Там было тепло и светило солнце. Он купил еду и молоко для детей, дал родителям деньги и разместил их в общественном парке, уже переполненном беженцами. Страдание любит компанию, и, вероятно, правительство позаботится о них всех. Они поблагодарили его, и он поблагодарил их в ответ, потому что они говорили свободно и рассказали ему много об испанских крестьянах. У них была тяжелая жизнь и теперь их ожидает ещё худшее, но все же они оставались любезными, и думали, что Señor americano, который управлял самоходной колесницей, оборудованной магическими голосами из Мадрида, Барселоны и Севильи, должен, безусловно, быть по крайней мере, двоюродным братом Святого семейства.

Ланни поехал в штаб армии и доложил приятному офицеру, что он видел в Мадриде, и получил разрешение на пересечение границы, а также помощь в получении последней заправки бензина. Затем он посетил придорожную аптеку и купил немного порошка, чтобы защитить себя от pulgas и piojos. Он щедро посыпал этим свою машину, себя и свою одежду. Кроме того, он открыл окно и пусть свежий бриз Средиземноморья выдует запах милосердия из его небесной колесницы.

А радио рассказало ему, что армии Франко начали свою тотальную атаку на линию реки Мансанарес. Поворачивая ручку настройки, можно было услышать, что мосты были взорваны, и что Интернациональная бригада твердо оборонялась, или же, что Националисты сметали все перед собой. «Националисты» был термин, который был выбран Франко для своих мавров и Иностранного легиона, подкрепленных итальянской и немецкой артиллерией, самолетами и танками. Или, возможно, это было название, которое капиталистическая пресса за рубежом придумала для него. Во всяком случае, он требовал, чтобы все корреспонденты использовали этот термин, и угрожал тяжелым наказанием тем, кто называл его войска «мятежниками», или чьи газеты могли бы вставить это слово в депеши своего корреспондента.

Прослушивание гражданской войны в эфире и находиться в аудитории, а не на сцене, было гораздо приятнее. Ланни подъехал к границе и вновь въехал во Францию. В Перпиньяне он отправился в отель и принял ванну с карболовой мылом. Потом послал телеграммы своей матери и Рику, и ещё один сеньору Сандовалю, сообщая, что высылает чек по почте. Он и Труди договорились, что он не будет посылать телеграмм, поэтому он написал ей записку, сказав, что с ним всё хорошо и успешно, но устал после тысячи километров езды без сна.

Он спал, и всю ночь ему снилось, что он слышит десяток гроз сразу. Утром он тщательно осмотрел свою одежду и сам ещё раз вымылся с мылом. Потом позавтракал, первый раз по-настоящему с тех пор, как покинул Париж. Затем он быстро организовал проявку и распечатку своей плёнки. И имея перед собой все фотографии, он послал ночную телеграмму своему отцу, в таком иносказании:

«Ваш друг, страдающий ожирением, желавший получить лицензию на патенты, их украл, как я и предсказывал. наблюдал его воровство в действии получил полный набор фотографий, включая номер двигателя. Направляю всё заказной почтой дубликаты храню ожидаю комиссии вспомни предыдущий запрос я его получу Бьенвеню. Ланни».

Глава двадцать седьмая. К могиле пыльной[163]

Ланни проявил бы бездушие, если бы находясь рядом со своей матерью, не посетил бы её и не рассказал бы ей о своих приключениях. Кроме того, он хотел забрать свои деловые заметки, и Золтан хотел пару работ Дэтаза, чтобы показать их клиенту. Так Ланни приехал в Бьенвеню, и первое, что он сделал, он отправил всю свою одежду в химчистку, поставил тазик с формальдегидом на пол своего автомобиля и запер его там на всю ночь. Бьюти была в ужасе от его энтомологических злоключений и была ими взволнована гораздо больше, чем бомбами и снарядами. «Nom de dieu!» — воскликнула она. — «Не вздумай рассказать кому-нибудь об этом!» Тот факт, что испанские крестьяне жили с блохами, клопами и вшами всю жизнь, казалась ей определенным доказательством тщетности попыток поднять их по социальной шкале общества. Это должно заставить Ланни отказаться от своих тревожных розовых представлений раз и навсегда.

«Слушай, старушка», — сказал он, — «не думаешь ли ты, что если бы им платили достаточно хорошо, чтобы они могли купить инсектициды, то они могли бы быть рады сделать то, что ты и я всегда делаем?»

Так мать и сын опять вступили в спор. Кто был виноват в войне на Пиренейском полуострове, и кто должен выиграть? Бьюти согласилась с отцом своего сына, что вмешательство Альфи в этот беспорядок представлял отъявленный ужас. Бьюти слышала рассказы о безобразиях от своих светских друзей, и её не убедило, когда Ланни сказал: «Нет, дорогая, в Испании не сгорела ни одна монахиня, просто их лишили права обучать испанских детей суевериям». Максимум, что он мог добиться своими аргументами, это заставить ее вернуться к своей прежней позиции, что война есть зло, и что она была против нее всегда и везде. «Хорошо», — сказал он. — «Скажи это генералу Франко, который вторгается в Испанию с армией, состоящей почти полностью из иностранцев».

— Ланни, ты же знаешь, что у меня нет никаких возможностей добраться до генерала Франко.

— Господь с ним! Ты на самом деле не так уж и бессловесна, ты просто преуменьшаешь свои возможности, когда не хочешь смотреть фактам в лицо. Фашисты распространяют свою пропаганду по всему миру, а ты ее заглатываешь, потому что для тебя слишком хлопотно думать, и социально выгодно верить тому, что тебе говорят твои богатые и важные друзья. Но не трать мое время, заставляя меня слушать их старые сказки. Я сделал своей профессией узнавать факты, и когда я рассказываю тебе о них, так сумей их выслушать.

Это отрезвило ее немного, и она сказала: «Ты считаешь, Ланни, что красные не убивали своих противников по всей Испании?»

— Я не считаю ничего подобного. Там было много убийств, так же, как это было во время французской революции и русской, и так всегда будет, если угнетать и унижать людей и заставлять их получить свою свободу путём восстания. Прямо сейчас Мадрид находится в осаде, и город наполнен шпионами и предателями, спрятавшими оружие и ждущими сигнала на выступление. У меня нет ни малейших сомнений в том, что красная милиция охотится на них и расстреляет их, точно так, как любая армия в мире всегда делает с шпионами и предателями. Это будет сделано в Лондоне или Нью-Йорке при тех же обстоятельствах. То, что мы должны сделать, это понять, какая сторона выступает за свободу и просветление, а какая за средневековье и суеверие.

«Ланни, все это слишком сложно для меня!» — воскликнула мать.

Он ответил: «Это первая разумная вещь, которую ты высказала на эту тему. Так что давай на этом и остановимся».

Бьюти Бэдд была сначала amie, а потом женой художника в течение десяти лет, а до этого она была моделью и жила среди художников и слушала их разговоры. Кроме того, с момента рождения Ланни, она уже знала известных коллекционеров и то, что считалось хорошим вкусом в отделке домов. Теперь Ланни развесил сокровища, вывезенные им из-под бомб, и Бьюти пригласила свою подругу Софи и других богатых дам, которые случайно оказались на Лазурном берегу в начале этого сезона. Ланни не сказал, сколько он заплатил за работы, чтобы стимулировать их любопытство. Когда энергичная и немного громогласная Софи спросила: «Сколько вы планируете получить за них?» он ответил: «Я не хочу грабить своих друзей, старушка». Когда она настояла, он ответил: «Если кто-нибудь возьмёт все шесть, то может получить их за тридцать тысяч». Она воскликнула: «Ничего себе!» и спросила, имел ли он в виду франки, но, конечно, зная ответ. Ланни довольный только усмехнулся.

Цена, которую он заплатил, была триста тысяч франков, или около двенадцати тысяч долларов. Для своего дела он хотел получить столько, сколько сможет. Но, конечно, не в ущерб своей репутации, поэтому не должен был запрашивать слишком дорого. У него были на примете несколько человек, которые могли бы купить много. Он выбрал из них подходящих и подготовил телеграммы, в которых для каждой работы указал имя художника, сюжет, а также размер, добавив прилагательное, которое должно было удовлетворить покупателя, когда он распаковал и видел то, что получил. Если картина казалась Ланни великолепной и замечательной, он об этом и писал. Если она была представительной и типичной, он отмечал это. Если она была бедной или обычным явлением, то Ланни ей не занимался.

Он уже заканчивал составление телеграмм, когда позвонила Софи и попросила его подождать. Она и ее муж поговорили о коллекции, и теперь она хотела бы обсудить этот вопрос. Когда Ланни отошёл от телефона, его мать сказала: «Она в торге акула, но сейчас у неё паршиво с деньгами, так что не позволяй ей переиграть себя».

Софи Тиммонс, из семьи, производившей скобяные товары в Цинциннати, однажды баронесса де ла Туретт, а теперь миссис Родни Армитаж, только что пропустила свой пятьдесят восьмой день рождения, не празднуя его. Её хной окрашенные волосы истончились, а её морщины было невозможно скрыть. Всё, что можно было считать успехом, прошло, а старые радости больше не приносили каких-либо острых ощущений. В течение многих лет она наблюдала профессию Ланни и слышала его рассказы о большом искусстве в возвышенных тонах. Если бы это рассказывал кого-то другой, то она посчитала бы его рассказы мошенничеством, но она знала, что Ланни действительно так думал и что он жил достойной и комфортной жизнью на основе своих знаний и вкуса. Она познакомилась с идеей, что старые мастера представляют собой форму инвестиций, на которые не влияет ни инфляция, ни паника, по крайней мере, постоянно. Она видела, как совершенно обыденные люди покупают картины и привлекают внимание, показывая их своим друзьям. За исключением работ Дэтаза, все, что она купила по собственному разумению, оказалось «безнадежным». И вот тут вдруг было то, что выглядело как реальная вещь. В любом случае, это было бы что-то новое, о чём можно было говорить. Боже, как скучно, когда вам нечего делать, а только развлекать себя и иметь достаточно мозгов, чтобы увидеть претензии других людей.

Она пришла с намерением предложить двадцать пять тысяч долларов за коллекцию Ланни. Он сказал ей: «Я ни с кем не торгуюсь, и меньше всего с моими друзьями. Я считаю, что я мог бы получить тридцать пять или сорок тысяч, предлагая эти картины по отдельности, и когда я говорю тридцать тысяч за лот, то только потому, что это сэкономит время и хлопоты. У меня есть клиент, который, я считаю, вышлет мне деньги телеграфом. Я делаю ему эксклюзивное предложение и информирую в первую очередь. Вы знаете, я не предлагал вам картины, я просто ответил на вопрос друга о том, что я ожидаю получить».

Во Франции вопросом престижа считалось получить что-то ниже цены, и Софи была разочарована и смущена. Это был новый Ланни Бэдд. Маленький мальчик, которого она когда-то знала, превратился в твёрдого и решительного делового человека. Она колебалась некоторое время, хмурясь, хмыкая и бормоча, еще немного посмотрела на картины, и, наконец, подошла к столу и выписала чек на тридцать тысяч долларов. «С бизнесом покончили», — с облегчением сказала она. — «Теперь давайте поставим их в машину, и ты покажешь мне, как их повесить, и это будет здорово».

Такие вещи случаются, когда живешь в богатом мире и общаетесь с правильными людьми. Бьюти Бэдд делала так с тех пор, как знала Робби. Он научил ее, и она пользовалась этим и сделала все возможное, чтобы научить этому своего сына. Этими методами она достала ему самую желанную из жен, но он ушел и бросил это сокровище. Теперь мать не могла сопротивляться побуждению, чтобы не сказать: «Видишь, как удобно водиться с плутократами».

«Да, старушка», — ответил он и поцеловал ее в мягкую, теплую и пухлую шею. — «Я буду продавать им все картины, которые они захотят, но я не продам им мои мозги или мою совесть».

Ланни сказал: «Я должен уехать. У меня свидание в Париже». Бьюти знала, что он имел в виду «ту женщину», и она засыпала его вопросами. Чувства ее были задеты, потому что он больше не доверял своей матери. Представьте, он даже не сказал ей имя женщины! Он не стал показывать письма женщины, и поклялся, что он никогда не фотографировал ее. Это было таинственным и немного пугающим. Бьюти даже подумала, что это может быть своего рода Марджори Дау[164], женщина, которую Ланни выдумал, чтобы его мать и ее друзья не пытались найти ему другую богатую жену. Он сказал, нет, это была настоящая женщина. Но он обещал держать ее в секрете, и держал своё обещание. — «Она не хочет встретиться с твоей матерью? Разве она не хочет иметь признание твоей матери?» На это Ланни ответил: «Я скажу ей, что ты говоришь, и в следующий раз, когда ты будешь в Париж, может быть, я привезу ее к тебе».

Бьюти хотела бы знать: «Почему ты не привел ее сюда?» Она хотела показать своё великодушие, как в случае Мари де Брюин. Ланни улыбнулся. — «После этого не останется никакого секрета, дорогая!»

Для материнской души была ещё одна проблема: Марселина и Витторио, проведя несколько месяцев в Шор Эйкрс, посетив Калифорнию для развлечений, были теперь на пути к Бьенвеню через Лондон. Они, вероятно, остановятся в Париже, и что Ланни собирается делать? Он не должен быть грубым с Витторио, особенно если он не хочет, чтобы Витторио знал, что он розовый или красный. Семейные ценности должны быть сохранены, и Марселина не должна думать, что ее сводный брат не любит ее мужа.

«Я всегда буду вежлив с ним», — пообещал Ланни. — «Если он делает Марселину счастливой, я, конечно, мешать не буду».

— Ты должен поговорить с ним, Ланни. Ты будешь удивлен, как много общего у вас.

— Я очень внимательно слушал его в Шор Эйкрс, но если там было что-то общее, то я не могу вспомнить об этом.

— Ты когда-нибудь слышал, как он говорить о Гитлере?

— Нет, но я знаю, что Гитлер и Муссолини долго не могли договориться по Австрии, и теперь они сражаются бок о бок в Испании, если бы у Капитано были свои две руки, то он бы сейчас помогал своим нацистским приятелям там.

— И все же, Витторио говорит, что итальянцы сильно не любят немцев, и что их цели совершенно расходятся. Он считает, что, если Гитлер доберется до Адриатики, то это будет бедствием для Европы.

— Для планируемой империи дуче, без сомнения.

— Более того. Он настаивает на том, что Гитлер совершенно безответственен, и ему нельзя доверять ни в чём.

Ланни не мог удержаться от смеха. — «Так они начинают войну за эфемерное обладание железной рудой в Стране Басков и меди в Рио Тинто! Нет, нет, дорогая, если я собираюсь ладить с моим фашистским зятем, я должен забраться в башню из слоновой кости и отстаивать своё право на пренебрежение к омерзительному делу имперского строительства».

Четыре колонны Франко в Мадрид не попали. Интернациональная бригада остановила их на реке, и держала эту линию день за днём в ожесточенных боях. Мятежный генерал, ожидавший смести всё пред собой, был очень раздражен, а его покровители, ожидавшие получить всё за просто так, подняли неистовый крик, обвиняя, что красные поддерживают эту жестокую войну. Красные, с другой стороны, утверждали, что если бы там не было ни итальянцев, ни немцев, то не было бы никакой войны. И что, если теперь остановить их помощь, война будет закончена в течение недели. Для всех незаинтересованных лиц было очевидно, что подавляющее большинство испанцев хотели того правительства, которое они мирно избрали. Война, которая была навязана им, была мировой гражданской войной, по крайней мере, в своей пропаганде, и никто не мог сказать, в какой момент она может вылиться в конфликт хуже, чем тот, который закончился восемнадцать лет назад.

Следуя в Париж, Ланни слушал войну слов в эфире. Все новости сейчас были пропагандой. Необходимо было знать направленность каждой станции и игнорировать её фальсификации или умолчания. Маленькие страны боялись больших, богатые и процветающие страны боялись бедных и голодных. Католики боялись нацистов, но еще больше боялись красных. Профсоюзы не могли сделать выбор, чего им бояться больше, нацизм-фашизма или войну, или другими словами, что они любили больше, свободу или мир. Было бесконечное разнообразие партийных мнений, классовых мнений, религиозных мнений, все спорили до белого каления под давлением отчаянной ситуации. Во что бы кто бы ни верил, верил со страстью. Что бы ни хотел сделать, то сделать немедленно, иначе будет слишком поздно. В таких условиях, те, кто знает, что они хотят, это захватывают. И, к сожалению, это были враги Ланни, а не его друзья.

В мире, несущемся к краху, он нашел одно прочное место опоры, и это было сердце и разум Труди. С ней он никогда не будет спорить, от нее он никогда ничего не будет скрывать. Однокомнатная студия на левом берегу стал местом, к которому обращались его мысли всякий раз, когда у него появлялось свободное время. Когда он пытался заработать деньги, он делал это для Труди. Когда ему это удавалось, он думал, как интересно было бы рассказать ей об этом. Ланни был воспитан женщинами, и в результате он был сильно склонен восхищаться ими и попадать под их влияние. Он был тем, что называли дамским угодником. Но тут был новый тип дамы, тот, в котором нелегко распознать даму, потому что ей не хватало обычных умений и грации. Но Ланни решил, что настоящая леди должна была иметь самообладание и моральную стойкость, а не притворство. Её ум должен распознать, в чём заключается проблема, и отделить истинное от ложного. Какое бы название вы не дали такого рода компаньону, необходимо было знать, где она живёт, и быть уверенным, что она откроет вам свою дверь.

Какие правила существуют для любви к святым? Как относиться к женщине, которая так заботится о бедах мира, что забывает свое собственное существование? Ланни не знал, но сразу же понял, что делать, когда увидел, что она стоит в дверях с выражением радости на лице. Он вошел, закрыл за собой дверь, и не задавая никаких вопросов ни о ней, ни о мире, обнял ее, поцеловал ее и сказал: «Я люблю тебя». Он держал её в своих объятиях и повторял: «Я люблю тебя». Кому-либо другому это показалось бы неоригинальным и однообразным. Но это отвечало главной цели, она была счастлива. Это было то, что он стремился сделать, и что ей обещал. Это было действительно довольно легко. Если уйти означает немного умереть, то вернуться должно означать возродиться к жизни, больше, чем немного.

Позже они сидели на диване, рука за руку, в надежде наверстать упущенное время, и он рассказал ей о своих приключениях. Она содрогалась от военных подробностей, но не от энтомологических. Она была совсем другого сорта женщиной и сказала: «Это идет от бедности во всем мире. Мы находили это у детей трудящихся в Берлине». Она была сильно взволнована имитацией Бэдд-Эрлинга, приняв всерьез предположение Ланни, что Робби может наградить его самолетом. Но сын владельца большого предприятия грустно улыбнулся и сказал: «Особо не рассчитывай на это, если Робби и получит что-нибудь от этого, то купит мне акции Бэдда-Эрлинга, но никак не самолеты для Испании».

Когда он рассказал о желании Бьюти встретиться с ней, она очень расстроилась. «Ланни, я не могу этого сделать! Что же я скажу твоей матери?» Он ответил: «Это просто. Говори ей о сыне моей матери!» Он получил много денег. И что же они собираются с ними делать? У Труди было две любви, и было трудно какую выбрать. Испания или Германия? Ланни напомнил ей: «Все, что нужно сделать для Испании, должно быть сделано быстро».

Она ответила: «Да, но если мы поможем немецким рабочим понять, что происходит, они откажутся делать оружие для Франко или транспортировать его». Она все еще цеплялась за мысль, что существует сильное движение сознательных рабочих в Гитрерлэнде, которое можно было призвать к действию. Ланни больше в это не верил, но не мог сказать ей об этом. Она написала еще одну крошечную брошюру, объясняя немецкому народу осаду Мадрида, и он сказал: «Давай делай. Мы выделим деньги за это».

В Бьенвеню пришла открытка из Альбасете, подписанная «Ромни». В ней говорилось: «Мы нашли весьма интересные темы для эскизов, но здесь сейчас нет хороших красок, если вам удастся кое-что достать, будем благодарны». Это был код, конечно, и означало, что Альфи хотел Бэдд-Эрлинг P9. Ланни направил это послание, со своей интерпретацией, распространителю этих милостей. Теперь об этом он рассказал своей amie: «Я понятия не имею, как это повлияет на Робби, но по крайней мере, это подействует на его совесть. Я планирую поспрошать здесь, в Париже, и посмотреть, не смогу ли я напасть на след подобного самолета».

Ланни пошел навестить своего красного дядю, который помог молодым летчикам добраться до своей цели и, следовательно, имел право на отчет. Ланни рассказал свою историю, но не рассказал о том, сколько он заплатил за картины или что он уже продал их. Он знал, что бюджет пропаганды дяди Джесса была бездонен, а он предпочитал отдавать свои деньги социалистам.

Депутат-коммунист выявил любопытное развитие событий. Массовые митинги рабочих и их непрекращающееся скандирование — «Самолёты для Испании» не прошли без результата. Это не могло быть иначе в условиях демократии, где политики находятся во власти избирателей каждые несколько лет. Продолжающаяся немецкая и итальянская помощь Франко превратило слово «невмешательство» в нечто совсем непотребное, с тем результатом, что Блюм начал ослаблять свой «нейтралитет». Этого ослабления было больше, чем достаточно. Со стороны сочувствующих лоялистам были непрекращающиеся усилия переправлять оружие через границу, и большая часть рядовых французской армии, а также многие из мелких чиновников симпатизировали этим усилиям.

Леон Блюм не мог выйти и прямо сказать, как это сделали русские: «Мы намерены поставлять оружие лоялистам до тех пор, пока Германия и Италия поставляют его мятежникам». Это означало бы разрыв с британским правительством, и поставило Францию в ряды «красных» государств. В мире лицемеров, кто может быть честным? Есть люди с деньгами, пытающиеся купить оружие, и есть другие люди, которые живут за счет продажи оружия, и не так уж просто не дать им встретиться. Если оружие будет остановлено на границе, то всегда есть вероятность, что найдётся кто-то, ожидавший чаевые. Мир был таким, каким он есть, может быть, он имеет на это право. Зарплаты французских государственных служащих, как известно, малы, а если бедолага может прикарманить несколько франков, и в то же время помочь делу — sapristi! Утром оружие исчезло, и если какая-то жалоба была зарегистрирована, то в кабинете каждого чиновника во Франции есть вместительные долгие ящики.

Дядя Джесс узнал, что Андре Мальро, французский романист, сердце и душа сочувствующих лоялистам, покупал оружие для испанского правительства. У него была квартира в Париже, полная сокровищ искусства. Он продавал их, а возможно, привлекал и другие средства на покупку самолетов, в которых, будучи сам летчиком, понимал толк. У Ланни был порыв пойти к нему. Но тотчас же он столкнулся с той же трудностью, которая связывала его по рукам и ногам в Нью-Йорке. Такой человек, как Мальро, должен жить в окружении фашистских шпионов. И как мог американец с богатыми связями придти к нему и дать ему деньги, чтобы это не стало известно? Не говоря уже о целевом финансировании, выглядевшем примерно так: «У меня есть два друга лётчика в аэропорту Альбасете, и я хочу, чтобы этот самолет отправился к ним». Это было бы также, если бы человек мог приехать к Триумфальной арке, вырыть под ней яму и взорвать её с помощью динамита, и никто бы не спросил его имя и адрес!

Так что Ланни будет продолжать делать то, что он делал в течение многих лет, давая деньги немного здесь и немного там. Кое-что Труди, сколько ей потребуется. Кое-что для школы в Каннах, у которой был новый директор. Кое-что Лонге для газеты. Кое-что Рику для пробуждения профдвижения в Англии. Кое-что Ганси и Бесс для той же цели в Нью-Йорке. И всегда: «Сделай вклад от своего имени, и не упоминай меня!»

Захаров переехал в свой отель в Монте-Карло раньше, чем обычно, потому что его старые кости жаждали солнца и страшились ноябрьского холода. Мадам одолжили Оливии Хеллштайн, которую когда-то Эмиля считала правильной женой для своего приемного сына. Теперь Оливия была замужем за французом и имела полдюжины детей. Один из них «перешёл», а мать узнала о польском медиуме, и в настоящее время использовала каждый день для безвредного обмена пустяками с предположительным духом своего малыша. Кроме того, был дядя Оливии Соломон, который умер от жестокого обращения нацистов. Этот полноватый пожилой банкир периодически «возникал», показывая удивительное знание семейного банковского бизнеса во всех столицах Европы, и свободно рассуждал по проблеме антисемитизма в духовном мире. В этом мире не было нацистов, заявил он, потому что никто не будет иметь ничего общего с ними. Куда их отправляли, он никогда не говорил.

Мадам была сдана в аренду примерно так же, как в светском обществе Парижа и Лондона. Для неё никогда не было никакой разницы, в каком доме она жила, при условии, что люди хорошо относились к ней. Она всегда могла развлечь себя двумя колодами карт. И каждый день для физических упражнений она ходила пешком до ближайшего киоска и покупала дешевый популярный журнал или газету, выбирая те, где было много картинок. Странный дар, которым она зарабатывала себе на жизнь, играл лишь небольшую часть в ее личной жизни. И она уставала убеждать людей, что она не знала, как это случалось, или когда это произойдёт, если произойдёт.

Труди в отсутствие Ланни много думала об этой проблеме. Он дал ей книгу Ости Паранормальные способности человека, и книга позволила ей увидеть, что эта вселенная является гораздо более обширной и сложной, чем считал Карл Маркс. Она попросила: «Ланни, могу ли я попробовать мадам снова и посмотреть, скажет ли Люди что-нибудь ещё?»

Ланни ответил: «Конечно». Он и его мать считались открывателями польского медиума и, следовательно, пользовались исключительными правами.

Он позвонил Оливии и заехал за старухой. Он взял тот же номер в отеле всего в двух шагах от Труди. Он решил поприсутствовать, сидя в углу, и в надежде, что Текумсе его не заметит. Труди вошла и уселась в кресле, который стоял перед мадам. Последняя вошла в транс сразу, и наступила тишина, пока Труди пробовала сосредоточиться на мысли о своём бывшем муже, желая ему появиться.

Но это не было днем Люди. Вдруг Текумсе сказал: «Здесь чужой старик, он бродит испуганно вокруг. Он, кажется, хочет поговорить, но не может».

«Как он выглядит?» — спросила Труди, желая быть вежливой.

— «Он очень, очень стар. Я полагаю, что он только что перешёл. У него забавная маленькая белая бородка. Я полагаю, что он ищет вас, Ланни». Не было никакого смысла пытаться обмануть индейского вождя, сидя в углу. Если вы были там, вы были там, и вам лучше вести себя прилично.

Ланни послушно поднялся со стула. И когда Текумсе спросил: «Знаете ли вы такого человека?» он ответил сразу: «Я знаю, но он не в мире духов».

«Вы никогда не можете знать, кто находится в мире духов», — объявил глубокий голос с польским акцентом. — «Это не занимает много времени оказаться здесь, так что не будьте так самоуверенным. Этого старика я тоже знаю. Несколько лет назад вы привели его ко мне, а он испугался и убежал. Не помните, Неизвестный солдат пришел и говорил с ним, и люди, которые были убиты в Вердене, кричали на него, и была страшная стрельба орудий, он сказал, что он делал пушки, а затем убежал от их звука!»

«Я всё помню очень хорошо», — ответил внук оружейников Бэдд. — «Если этот старый джентльмен здесь, я был бы рад поговорить с ним». Он посмотрел на Труди, и она на него, потому что здесь может быть настоящий феномен.

— Он говорит, что ищет свою жену. И не хочет говорить с кем-либо еще. Он называет ее Мария. Это правильно?

— Это одно из ее имен.

— Я думал, может быть, он зовет Деву Марию. Здесь очень сильное католическое влияние. Он католик?

— Я не думаю, что это так, но она католичка.

— Старик плачет, и слезы текут по его щекам. Он, кажется, совсем расстроен, и я не думаю, что он понимает, что я ему говорю.

— Скажите ему, что здесь Ланни Бэдд. Он знает меня очень хорошо, и вы в прошлом давали мне много сообщений для него.

Там пришла пауза, а затем слабый голос произнёс: «Mon garçon».

Ошибался ли Ланни, что он слышал голос Захарова? Конечно, это были следы голоса, которые воспроизвёл Текумсе голосом мадам Зыжински. Обычно объясняют, что духи используют голосовые связки медиума. Это звучало глупо, пока не спросишь себя: «Как любой человек использует свои собственные голосовые связки?» В мозгу появляется идея, которая мгновенно заставляет вибрировать голосовые связки. Говорят, воздух заставляет связки вибрировать. Но как мысль заставляет поток воздуха двигаться? Где-то в этом процессе, нематериальная идея создает перемещение материи. Но как это может произойти, находится за пределами власти мудрейших ученых, объяснить или понять. Ланни мог возразить: «Тот же самый процесс, который сделал возможным Захарову использовать свои голосовые связки, могли позволить Захарову использовать голосовые связки Зыжински».

Во всяком случае, здесь был он, старый паук, старый волк, старый дьявол, взывая к Ланни Бэдду в ужасно жалких тонах. Его слабый голос, казалось, указывал на огромные усилия и неспособность произнести больше, чем несколько слов одновременно. — «Ланни, я не могу найти ее. Скажи ему! Скажите Текумсе! Я должен иметь помощь! Я здесь обречён!»

«Не волнуйтесь, старый друг», — сказал Ланни, пытаясь успокоить его. — «Все станет проще через некоторое время. Вы новичок в этом мире, я полагаю».

— Я был здесь раньше… искал её. Но… Я не могу остаться. Она ушла, Ланни. Она умерла!

— Вы ошибаетесь, мой друг. Она умерла уже давно.

— Она умерла еще раз!

— Но это не имеет смысла. Может ли кто-нибудь умереть во второй раз?

— Почему нет? Если один раз, почему бы не в два раза? Она ушла! Я не могу найти ее… Никогда… Никогда!

Опять молчание, и Ланни сказал: «Поговорите с ним, Текумсе. Вы не можете не видеть, что старик сильно страдает».

«Люди кричат на него», — объявил вождь, — «так же, как они делали это раньше. Никто не хочет его здесь, и это пугает его».

— Неужели духи такие недобрые, Текумсе?

— Вы не понимаете наш мир. Это их природа, которая работает вопреки ним. Он это чувствует, и это пугает его. Он пытается поговорить с вами, но он не может найти энергию.

— У вас так много энергии, пожалуйста, узнайте, что он пытается сказать мне.

Пауза. — «Он пытается говорить о своем завещании. Он думает, что это очень важно. Он обеспокоен, потому что он ничего вам не оставил».

— Скажите ему, что я никогда ничего от него не ожидал.

— Он думал, что вы ожидали. Он говорит, что он никогда не понимал вас.

— Это печально, Текумсе. Я только пытался быть добрым. Я пытался помочь ему найти его жену. Скажите ему это.

— Он говорит, что он никогда не знал, кому верить. А теперь уже слишком поздно.

— Скажи ему, что это не так. Мы будем помогать ему, вы и я, и другие его друзья.

— Он продолжает плакать и говорит, что у него нет друзей. Он имел обыкновение иметь много денег, но теперь у него нет ничего, и никто его не уважает. Он говорит, что он чувствует себя голым.

— Позаботьтесь о нём. Вы такой сильный.

— Прекратите пытаться польстить мне. Этот старик наказывает себя, и никто не может остановить его. Он говорит что-то о сделке. О документах, которые он должен был подписать сегодня утром. Он ушёл очень неожиданно. Он беспокоится об этом. Он не доверяет своим наследникам. Он не доверяет ни вам, ни мне, ни кому-либо ещё. Кем он был? Большим преступником? Он заламывает руки и кричит, что он не был им. Он говорит: «Если бы вы знали, что я должен был делать, чтобы заработать на хлеб, когда был молод, и это был плохой хлеб, к тому же!»

Таковы были последние слова сэра Бэзиля Захарова, командора английского ордена Бани и кавалера французского ордена Почетного легиона. Текумсе замолчал, и мадам зашевелилась, открыла глаза и вздохнула. «Что-то пошло не так?» — спросила она в изумлении. — «Я чувствую себя странно».

«Один из духов был недоволен», — сказал Ланни.

— Ах, это всегда расстраивает меня.

Он предложил ей вина и бисквитов. Она была умеренным человеком. Она выпьет один маленький бокал вина и сгрызёт пару бисквитов. А потом её посетит восхитительная мысль: кино за углом! Ей всегда нравились американские картины. У неё было трудное время в Нью-Йорке, но Америка была прекрасна, а её картины ещё лучше. Ланни положил двадцатифранковую купюру на ее колено и сказал: «Когда вы посмотрите кино, возьмите такси до дома мадам Оливии, и спасибо за вашу помощь».

«Bonjour, Monsieur Lanny». — Она, получившая подготовку в кино, заподозрила роман между этими двумя изящными людьми, и она пронесёт их образы с собой и смешает их с событиями на экране.

А Труди и Ланни поспешно вышли. У них были одни и те же мысли, вряд ли было необходимо говорить на них. Неужели Захаров умер? «Если это правда, Ланни, это невероятно!» — воскликнула она. А он усмехнулся. Это прекрасно объясняет естественную реакцию на эти паранормальные явления загробного мира. Если это было не так, то это было легко понять, но если это было верно, то такого просто не может быть!

Ланни сказал: «Один раз ко мне являлся призрак, и я знал, что он был настоящим. Я чувствовал то же самое и на этот раз. Старик, конечно, должен был умереть».

Они подошли к углу, где был киоск, и там были газеты с новостями на первых страницах: «Умер Захаров». Бывший оружейный король Европы умер от сердечного приступа в своей ванной комнате рано утром на руках своего верного камердинера. Его знали, как «самого таинственного человека Европы», но газетам удалось выяснить много о нем, и это обещали опубликовать в следующих изданиях. Ланни спросил женщину в киоске: «Вы давно получили эти газеты на продажу?»

— Примерно полчаса назад, месьё.

Он сказал Труди: «Это даёт пищу для размышлений о том, что я мог видеть эти заголовки, не поняв их. На самом деле, я думаю, что они бы привлекли мое внимание. Захаров был всегда важен в моей жизни. Я знал его и наблюдал за ним с тех пор, когда я был маленьким мальчиком. Он загипнотизировал меня, потому что у него была такая власть, и я думал, что она означала для него, и что на самом деле происходит внутри него, он стал для меня своего рода проповедью в Воскресной школе о бесполезности великих богатств».

«Что в этом убедило его на нашем сеансе», — прокомментировала она.

— Возможно, это мое подсознание. Но должен был быть какой-то сигнал снаружи, говоривший мне, что он был мертв. Я, конечно, не думал о нем, у меня все мысли были направлены на Люди, желая вызвать его.

— А его завещание, разве оно могло быть в твоём подсознании?

— Старик был осажден охотниками за наследством, и я, конечно, знал, что он должен думать, я был одним из них. Это было проклятием его огромного состояния. Он не мог удержаться от этой мысли о каждом мужчине или женщине, которые были рядом с ним. Мне кажется, что герцогиня была единственным человеком, которому он когда-либо верил в своей жизни. Именно поэтому ее потеря так раздавила его, а стремление к ней стало навязчивой идеей. Он так наказал себя, как сказал Текумсе некоторое время назад.

«Denn alle Schuld râcht sich auf Erden»[165] — сказала Труди, цитируя Гете.

Тело великого человека было помещено в металлический гроб, свинцовый внутри и серебряный снаружи. Катафалк, который вёз его, выехал из Монте-Карло в четыре часа утра, в сопровождении автомобиля с охраной и прибыл в Шато-де-Балэнкур в полночь. Там, по причинам, которые никогда никто не объяснял, гроб простоял в течение пяти месяцев, а потом однажды утром была панихида в часовне поместья, на котором присутствовали только члены семьи и слуги. От пруда к замку шла аллея тополей, и на дальнем конце её стоял мавзолей, в котором лежало тело герцогини. Теперь ее муж был положен рядом с ней. Это было сделано, как он приказал, и, пожалуй, лучшее, что может сделать человек в присутствии столь загадочного и унизительного явления, как смерть.

Пару лет спустя Ланни прогуливался по Парижу, и любопытство привело его к дому номер 53 по авеню Ош. Особняк, в котором он видел, как оружейный король Европы жёг свои личные документы и устроил пожар в дымоходе, теперь стоял пустой, его жалюзи были плотно закрыты. Жандарм ходил, молча, взад и вперед перед домом, и Ланни вступил с ним в разговор. Кому принадлежит дом сейчас? Человек не знал. Ланни упомянул Захарова, и мужчина выглядел сбитым с толку. Он никогда не слышал этого странного иностранного имени. Байрон спросил: «В чем слава?»[166] И вот был ответ!

Витторио ди Сан Джироламо прибыл в Париж с женой и остановился в одном из самых шикарных отелей. Выполняя своё обещание, Ланни зашёл навестить их и обнаружил, что год покоя и развлечений вернул цвет обратно на щеки молодого итальянца. Они рассказали о своей поездке в Калифорнию, а Ланни рассказал о своей в Испанию, исключив все политические аспекты. Капитано видел испанскую войну, как первый шаг в подавлении всемирного заговора трудящихся, который имел свой источник и центр в Москве. Капитано был вынужден принять помощь Гитлера в решении этой задачи, но, несмотря на это, он презирал фюрера и не доверял ему, так же, как это говорила Бьюти. Ланни смог согласиться, и они разошлись достаточно миролюбиво.

Марселина искала встречи с братом в одиночку, и оказалось, что она хотела деньги. Ирма щедро выписала ей чек в Рино, и они, не задумываясь, тратили деньги напропалую, и вот оказалось, что деньги были потрачены почти все, и как им жить дальше? Ланни объяснил, что Золтан имеет возможность продать две картины Дэтаза. Если и когда он сделает это, то одна треть от цены, за вычетом комиссии, пойдёт Марселине. Она хотела, чтобы Ланни выдал ей эти деньги авансом сейчас, но он, ожидая этот запрос, решился сказать нет.

Сводной сестре Ланни была только девятнадцать, прекраснейшее существо, какое можно себе представить, одетое на пике осенней моды. Она была воспитана на элегантности, и теперь ей придется пережить трудные времена и обойтись без неё. Ланни наблюдал, как самостоятельная жизнь всего за несколько месяцев заметно ее закалила. Ее потребности были срочными, и она собиралась добиться того, что она хотела, с небольшим учетом приличий. Она знала, что Ланни сделал много денег, и что он сделал с ними? Почему их часть он не мог отдать сестре, которая была обременена искалеченным мужем? Ланни сказал ей, что у него много обязательств. Но он не мог или не сказал бы, какие они были, и предлог казался неубедительным. Конечно, эти картины в хранилище дома могут быть проданы, и, конечно, ей, дочери художника, было, что сказать о них! Разве он не мог предпринять больше усилий, чтобы избавиться от некоторых?

Ланни терпеливо объяснил, что репутация Дэтаза была создана трудом, которому в течение пятнадцати лет он и Золтан Кертежи отдали свои знания и навыки. С картинами, как и с другими товарами, если их выбросить на рынок, то это уничтожит его и, возможно, навсегда. Если же, выпускать их осторожно, одну за другой по высоким ценам, то ценность того, что осталось, увеличилась бы. Так Марселина могла бы жить в комфорте остальную часть своей жизни на свою долю работ своего отца.

«Но мне нужны деньги сейчас, Ланни!» — воскликнула она. — «Как я и Витторио должны жить?»

Он ответил: «Поезжайте в Бьенвеню и оставайтесь там, и сообразуйте свои расходы со своими доходами». Но он знал, что его слова были потрачены впустую, у Марселины был плохой учитель. Бьюти Бэдд редко жила так и не делала это сейчас, несмотря на заклинания мужа и сына. Что касается Марселины, то Бьюти будет считать, что молодая женщина имела право на «интрижки», пока была молода, красива и популярна. Она должна принимать участие в так называемом «вихре светских развлечений», а это означало общение с людьми, быстро тратящими деньги, и идти в ногу с их стандартами. Быть бедным означало быть мертвым.

Ланни знал, что Бьюти даст Марселине деньги, и что довольно скоро они обе окажутся в долгах. Он решился занять жесткую позицию, и внушать страх с самого начала, и он сделал это. В результате была односторонняя обида Марселины. Ланни не сердился, даже когда она ругала его за безрассудство отказа от самой щедрой из жен, которая была готова взять на себя заботу не только о нем, но и обо всей его семье. Они расстались, Марселина в слезах и отсутствием признаков сестринской любви, которые характеризовали её отношения к нему на протяжении многих лет.

Придя к соглашению с Джозефом Барнсом, Ланни написал письмо адвокатам, которые должны были представлять его в Рино, ставя условия развода. Он послал чек, покрывающий их услуги, а также стоимость двух телеграмм. Первая должна подтвердить получение его указаний, а вторая сообщить ему, когда развод был предоставлен. В начале декабря месяца он получил вторую телеграмму, а на следующий день он прочитал эту новость в нескольких парижских газетах. Так что этот эпизод в его жизни был закрыт, и он стал свободным человеком после семи с половиной лет. Доктор Сэмюэл Джонсон однажды заметил, что второй брак является торжеством надежды над опытом. Ланни процитировал это высказывание Труди, когда принёс ей эти новости. «Я думаю, что мы должны вступить в брак», — заявил он.

— Что в этом хорошего, Ланни?

— В первую очередь, я мог бы лучше помочь тебе, если ты когда-нибудь попадёшь в беду. Ты можешь получить американское гражданство сразу после однолетнего проживания там, и это может быть важным для тебя.

«Я не знала об этом», — призналась она.

— Кроме того, это гарантирует тебе экономическую безопасность. Если оставить всё, как сейчас, то если что-нибудь случится со мной, ты окажешься в затруднительном положении.

— Я могла бы вернуться к работе, Ланни.

— Для беженцев не так легко получить работу, и она не оставила бы тебе много сил для дела. У меня есть доля в картинах Марселя, и кое-какие акции и облигации хранятся у моего отца, и я хочу оставить эти деньги тебе и использовать их для нашей борьбы. Было бы нелепо оставить их моей дочери, ибо это будет лишь капля в море, и она даже не увидит всплеска.

— А твоя мать не захочет их?

— Моей матери причитается, а она потратит их на наряды. То же самое относится и к Марселине. Но с миром готовым загореться, я могу думать только о более важных вещах, чем, удовлетворение избалованной женской плоти изысканными шелковыми тканями.

— Ланни, они ужасно меня возненавидят!

— На некоторое время, может быть, но ни одна из них зла. И моей матери, по крайней мере, известно в течение многих лет, что у неё непредсказуемый сын. В своем сердце она винит себя, потому что она привела меня в мир вне брака, и она, воспитанная в строгой фундаменталистской вере, знает, что грехи родителей падают на детей. Что бы ни пошло не так, внутренний голос говорит ей, что ее наказывает Бог. И как сильно она не борется с этим понятием, она его избежать не может.

— Ланни, как мы можем вступить в брак, избежав огласки, что сделало бы мою работу невозможной?

— Я считаю, что есть такие способы. Ты могла бы выйти замуж под другим именем.

— И брак был бы действителен?

— Единственный вопрос, задаваемый в случае бракосочетания, есть или нет препятствия для вступления в брак.

— Ты расскажешь это своим родителям?

— Это будет зависеть от того, что ты захочешь. Я мог бы написать своему отцу письмо, объясняя обстоятельства и приложив твою фотографию. Я бы запечатал письмо и пометил его: вскрыть только в случае моей смерти. Отец благородный человек. Будет хранить его в сейфе.

— Все это звучит очень формально и непривлекательно, Ланни. Но я полагаю, что такое всегда связано с собственностью. Дай мне подумать над этим.

Прошла пара дней. И однажды утром, когда Ланни, лёжа в постели, предавался роскоши, читая газеты и несколько английских еженедельников, зазвонил телефон. Это был голос Труди, быстро и резко говоривший по-английски. — «Слушай внимательно, и не используй никаких имён. За мной следят. Я не могу вдаваться в подробности, но я думаю, что это очень плохо. Не появляйся около моей студии».

«Где ты?» — спросил он.

— Я звоню из уличной будки. Я боялась, что ты придёшь ко мне.

— Что ты собираешься делать?

— Я должна избавиться от них.

«Послушай меня». — Он поделился с ней мыслями, что надо делать во время слежки. — «Находись там, где много народу. Не заходи никуда в одиночку и не появляйся на пустынной улице. Поняла?»

— Да.

— Самое лучшее место универмаг или общественное здание, которое имеет много выходов, чтобы они не смогли следить за всеми. Двигайся быстро зигзагом в толпе, низко наклоняясь. Внезапно стрелой в лифт, или иди в метро и стрелой в поезд и снова обратно после того, как вошли преследователи. Если не сможешь управиться этими способами, обратись к жандарму. Представь всё на основе пола. Человек похотливый хам — французское слово un suiveur. Пока жандарм будет читать ему лекцию, ты берёшь такси.

— Отлично.

— Когда у тебя всё прояснится, позвони мне и назови какой-нибудь угол, чтобы я мог взять тебя. Я буду готов с транспортом.

— Все хорошо, спасибо.

После этого Ланни не мог больше читать или валяться в постели. Он приказал подать свою машину, побросал свою одежду в чемоданы. Заказал счёт, и когда получил его, он послал мальчика вниз по лестнице с чеком на большую сумму. В отеле знали его и его мать на протяжении многих лет, и прислали ему сдачу. Он собрался в путешествие и хотел подготовиться.

В промежутке между этими действиями он ходил по комнате, как тигр в клетке. Эти существа охотятся за своими жертвами, как в джунглях? И Ланни считал, что в руках гестапо теперь этой жертвой стала Труди Шульц, она же Корнмалер. Он снова переживал ужасы, которые он испытал в случае семьи Робинов, а затем в случае с Труди. Эта прославленная гангстерская система, которая украла имя социализма, доставала свои жертвы из Германии в каждом приграничном государстве. Она достигла их в Испании, и теперь её скользкие щупальца воровали своих уцелевших жертв из Франции.

Ланни думал о нацистах в Париже, и что они могут сделать. Это был сложный вопрос, и на французские власти лучше не рассчитывать. В каждой великой столице Европы, и даже мира, тайные агенты правых всегда боролись с такими же агентами левых, и у полиции каждого города была сильная склонность работать вместе против того, что они называли «подрывными элементами», независимо от политического цвета их собственного правительства.

Так в Париже, даже при Народном фронте, Сюртэ Женераль и Второе бюро допускали деятельность нацистских агентов, и даже представляли им информацию и помощь, конечно, в строгой тайне. Это было частью политики, которая потом стала известна под именем «умиротворения». Подружиться с Гитлером, считая его ответственным за подавление большевизма на благо всех капиталистических государств.

Ланни объяснил эту ситуацию Труди. Она могла подойти к жандарму на улице и сказать: «Я порядочная женщина, меня преследует этот странный человек, будьте любезны приказать ему оставить меня в покое». Но она не могла сказать: «Я беженка и немецкий социалист, и за мной шпионят нацистские агенты», ибо тогда у бедного жандарма колени подогнутся от страха, зная, что это касается высших сил и что возможен скандал, который может сломать его. Женщина может быть анархистом или террористом, и, возможно, это была его обязанность сопроводить ее до ближайшего участка. Те, кто сидят в кабинетах в таких местах и сидят там долгое время, установили для себя правила. И было бы ошибкой думать, что они собираются их изменить только потому, что еврейский эстет с даром написания фельетонов протолкнул себя на должность премьер-министра Франции на несколько недель или месяцев!

Наконец, зазвонил телефон, и Ланни бросился к нему. Голос Труди теперь звучал по-французски с неунывающим акцентом. Она сидела в небольшом кафе в районе Пасси, и была бы счастлива разделить с ним компанию, и он ответил: «Tout de suite, Mademoiselle».

Прошло немного времени, как она сидела у него в машине, а он накручивал углы малолюдных улиц, желая убедиться в отсутствии слежки. В то же время она рассказывала свою историю. В течение нескольких дней она замечала, что ее место находится под наблюдением. Через дорогу был табачный киоск, естественное место для скопления мужчин. И, конечно, тот факт, что за красивой женщиной следует мужчина, не обязательно означает, что это гестапо. Особенно если женщина имеет привычку смотреть, кто за ней ходит. Но когда это была женщина, которая шла за ней, и повернула полдюжины последовательных углов у нее за спиной, задерживаясь смотреть в витрины всякий раз, когда Труди смотрела в витрины, то она пришла к выводу, что ее враги взяли её на заметку. То, что послужило причиной ее тревоги сегодня утром, было трое мужчин, глядевшихся немцами, в автомобиле. Она вспомнила, как они убили Хьюго Бэра в Мюнхене и похитили Ланни по тому же поводу.

Она использовала предложение Ланни об универмаге. Она зашла в отдел товаров по сниженным ценам, и склонив голову, проскочила сквозь толпу, к большому негодованию многих покупателей, многословно выражавшихся. Выскочив из толпы и вертясь между прилавками, ей удалось выйти через боковой вход, оторвавшись от преследования. «О, Ланни, я надеюсь, что я не навела их на твой след!» — воскликнула она и продолжала рассказывать, что она недавно помогла в покупке радиоламп и другого оборудования для секретной радиостанции, вещавшей из различных мест Берлина и около него. Нацисты не жалели усилий, чтобы найти её. Труди сказала: «Я боюсь, что дни моей работы в Париже закончились».

Они были за пределами города и ехали по дороге Сен-Дени, главной магистрали на север. Она заметила дорожные знаки и спросила: «Куда ты меня везешь, Ланни?»

«В Англию, чтобы жениться на тебе», — ответил он.

Он оставил машину в гараже в Кале, чтобы слишком не бросаться в глаза. Они переехали пролив на пароме в Дувр, и поехали на автобусе, как простые туристы, к одному из близлежащих курортных городков, довольно малолюдных в декабре. Они прогулялись по набережной, Ланни с двумя чемоданами. Почти на всех домах весели объявления о сдаче жилья в аренду. Они выбрали подходящее место, и под именем мистера и миссис Бэдд наняли на неделю спальню и гостиную с использованием ванны за очень маленькую сумму. За другую маленькую сумму хозяйка квартиры будет покупать еду в соответствии с их заказом, готовить ее и подавать в гостиную. Платя за «угли», они могли иметь огонь в камине весь день и большую часть ночи. Комнаты были душными и загружены потрескавшейся невероятно уродливой викторианской мебелью. Но искусство любви компенсировало отсутствие всех других искусств.

Стояли самые длинные ночи в году, а на дворе был сезон штормов и туманов. Но молодые и энергичные люди любят гулять под дождем, особенно когда у них есть теплое сухое место, куда вернуться. Среди вещей, которые бросил в свои чемоданы Ланни, были книги. Одна из них была Самый Беспокойный Дом Англии, Гарри Прайса, исследователя паранормальных явлений, который применил все инструменты современной науки и провёл серию наблюдений в английском пасторском доме, которые поставили бы в тупик любого, имевшего какие-либо представления о доказательствах.

Другой была Автобиография Линкольна Стеффенса, чтение которой было для Ланни Бэдда повторением этапа его своей собственной жизни. Бедный старый Стеф! У него был инсульт, вскоре после того, эта книга была опубликована, и умер он не так давно в бунгало на побережье Калифорнии. Ланни прочитал его историю вслух Труди и рассказал ей о тех днях мирной конференции, где Стеф был другом и советчиком девятнадцатилетнего секретаря. Он поехал в Россию по поручению президента Вильсона и вернулся, говоря: «Я видел будущее, и оно работает». Он трудился, чтобы остановить войну союзных стран против этого новорожденного будущего. Но теперь, спустя почти восемнадцать лет, война все еще продолжается. «Может быть, мы не доживём, чтобы увидеть конец этого», — сказал с сожалением Ланни.

Они вместе читали, и это были каникулы, которые они оба заработали. Труди, конечно, волновалась о своих друзьях, обнаружило ли их гестапо, что с ними произойдет, и как она сумеет снова установить контакт с ними. Ланни не о чем беспокоился, потому что вороны всегда кормили его[167], и он был уверен, что в нужный момент прилетит стая и всё разрешится.

Их посетила лишь одна пара. Ланни убедил свою подругу, что Рик и Нина должны быть допущены к секрету. Во время чрезвычайной ситуации они могли бы помочь и предложить убежище, они могли пересылать почту, организовать публикацию важных новостей. Ланни в первый раз рассказал, что это был Рик, кто организовал публикацию документов о нацистском перевооружении, которые достала Труди. Теперь, когда их сын воевал за дело в Испании, лояльности и конфиденциальности этой английской пары, безусловно, можно было доверять. Труди не перечила, а Ланни отправил записку Рику, прося его и Нину приехать по названному адресу, не говоря ничего об этом кому-либо другому.

Рик привык к таким запискам, и эти двое приехали, посадили своих друзей в машину так, чтобы можно было свободно говорить. Это была романтика, и приключение, и сын баронета и его сноха провели этот день даже лучше, чем они обычно себе позволяли. Они были обеспокоены Ланни, считая его слишком доверчивым и восприимчивым к женским уловкам. Они боялись, что Бьюти, Эмили, Софи и Марджи могут добиться успеха и заманить его в ловушку на другой светский брак. Но было очевидно, что эта способная и трезвомыслящая женщина никогда не позволит ему свернуть на торную дорогу в праздный класс.

Ланни знал всё о женитьбе в Англии, сделав подробные запросы во время его побега с Ирмой Барнс. Закон о браке 1836 года не претерпел изменений с 1929 года! После того, как он и Труди «прожили на одном месте» в течение пятнадцати дней, он нанес визит в районный отдел регистрации браков и сделал заявление относительно себя и своей будущей невесты. Он назвал их имена, как Лэндон Престон Радд из Нью-Йорка, разведенный, и Герти Корнинг, вдова из Цюриха, Швейцария, желают вступить в брак в соответствии с английским правом. По прошествии двадцати четырех часов он пришел снова, чтобы получить разрешение, и вскоре после этого, за день или два до Рождества, Труди стала его женой. Ланни в первый раз ее сфотографировал, он сделал это так, потому что не знал, кто и когда может досмотреть его вещи и документы. Он отпечатал одну фотографию, а затем уничтожили негатив. Он написал завещание в ее пользу. Потом сложил завещание, фотографию, свидетельство о браке, а также письмо своему отцу в конверт, который запечатал и надписал: «Вскрыть в случае моей смерти». Он положил всё в большой конверт и послал его по почте заказным письмом Робби. Чтобы подбодрить Труди после этих завещательных процедур, он поцеловал её и процитировал: «Почему жена дороже, чем невеста[168]».

Глава двадцать восьмая. Были бы деньги[169]

Труди хотела вернуться в Париж. Ей надо было выяснить, что случилось с ее коллегами-конспираторами. Даже если предположить, что она собирается работать в каком-то другом городе, то ей нужно было установить контакт с подпольной организацией. Подпольная организация была похожа на сеть штолен, проходящих под большей частью Европы. Для того, чтобы попасть в них необходимо было знать, где найти вход в штольню, т. е. связника.

Связник Труди был музыкант среднего возраста, который был кларнетистом в одном из ведущих оркестров Берлина. Он был давним членом партии социалистов, а теперь зарабатывал несколько франков в день, давая уроки в Париже, в основном детям. Он жил в жалкой каморке, и, соблюдая предельную секретность, имел дело с крупными суммами денег, которые ему приносила Труди. Она никогда не рассказывала ему, как она получила их, но он знал Фредди Робина и без сомнения предполагал, что деньги пришли от этой семьи. Кларнетист передавал рукописи Труди французскому наборщику социалисту, который набирал текст в собственной мастерской в ночное время. Не зная ни слова по-немецки, он делал много ошибок, которые потом терпеливо поправляли. Кларнетист закупал бумагу небольшими партиями в разных местах, чтобы не привлекать к себе внимание, а его сын, также член партии, делал тираж, и спал в мастерской с пистолетом под подушкой.

Всё это делалось в секрете; и когда работа была закончена, пачки передавались профсоюзному деятелю, который ведал распространением. Члены профсоюза железнодорожников везли их в своих кабинах до немецкой границы. Нацисты никогда не позволяли иностранцам водить поезда по немецкой территории. Но в немецких поездных бригадах были старые социалисты, которым передавались отпечатанные пачки. Также были товарищи среди водителей грузовиков, перевозивших товары, импортированные в Германию из Голландии, Бельгии и Швейцарии. Рабочие, шахтеры и другие, которые курсировали между Францией и Германией, проносили листовки под судками с пищей. Так или иначе, свободные рабочие пограничных стран поддерживали поток литературы в Нацилэнд. И когда немецкий рабочий, чья организация была уничтожена и чьи газеты были унифицированы, доставал сборник фактов из внешнего мира, то это было для него более ценно, чем кусок золота. Он передал его всем, кому мог доверять, и один лист бумаги зачитывался до дыр.

Нацисты, конечно, все время пытались противодействовать. Их агенты находились среди немецких рабочих, выдавая себя за верных товарищей и зная их жаргон. Они могли завоевать доверие наивного человека и проникнуть в какую-нибудь группу. Затем в предрассветные часы утра гестапо производило налёт на дома всех выявленных лиц, проводило обыски и увозило заключенных и улики в свои помещения. После этого в подземных темницах пытки продолжались в течение многих дней и недель. Уродовалась человеческая плоть и ломалась человеческая нервная система, пока какой-нибудь слабый не выдержит и не назовёт лидеров или, возможно, с отчаяния совершенно невинных людей, чтобы спастись от невыносимой боли.

Таков был смертельный конфликт, который в настоящее время происходит в стране, которая когда-то была землёй Гете и Шиллера, Бетховена и Баха. Для Труди и Ланни это была борьба за будущее не только Германии, но и цивилизации. В течение четырех лет нацисты готовились к войне. Всё время говоря о мире и согласии, они днем и ночью переводили промышленность большой развитой страны на военные рельсы в масштабе, никогда ранее не виданном в истории. В их системе не существовало больше никаких личных прав. Государство было всем, и государство было Молох, наглый монстр с животом полным огня и широким зияющим ртом, который заглатывал всё производство немецкой промышленности, а также тела, умы и души всех немцев дома и за границей.

Были нерешённые вопросы, выдержит ли немецкий народ? Можно ли подавить несогласных и уничтожить все следы оппозиции? Если да, то ужасная война была неизбежна. Мир за пределами Германии был слеп и не мог увидеть это. Деловой мир за пределами Германии был занят наживанием денег, без учёта где и как. Отец Ланни по этому поводу имел собственное мнение. Отец Ланни считал своим правом производить самый смертоносный самолет в мире и продавать его нацистам в количествах, за которые они смогут заплатить. Но нацисты не купили их большое количество потому, что генерал Геринг решил сделать лучший самолет, используя идеи Робби и пренебрегая полностью международными патентными законами.

Сыну и новой снохе Робби Бэдда казалось, что он помогает нацистам уничтожить все, что есть в мире драгоценного, всё культурное и нравственное наследие человечества. То, что нацисты намеревались сделать со всем остальным миром, они ясно показали в Испании, своего рода лаборатории, в которой они проверяли свои планы и свою пропаганду, а также различные новые инструменты убийства, изобретённые ими. Всё, что сработало, будет использовано, а что не удалось, будет отброшено и уничтожено, как человеческий материал, так и военный.

Так для молодой пары и для тысяч других, разделяющих их образ мышления, казалось, что судьба человечества решалась по линии реки Мансанарес перед Мадридом, и в этих новых академических зданиях университетского города, которые в настоящее время служат в качестве укреплений против диких и кровожадных мавров. Это был военный фронт. Но фронт пропаганды был не менее важен. Он состоял из секретной радиостанции, которая рассказывала немецкому народу правду каждую ночь, из пачек антигитлеровской литературы, которую преданные мужчины и женщины контрабандой переправляли в Гитлерлэнд и распространяли в обеденных судках или под дверями домов немецких рабочих.

Труди больше не вернулась в студию на левом берегу. Её оставшиеся там вещи не стоили риска, связанного с её появлением там. «Начнём всё снова», — сказал Ланни; — «Как если бы там случился пожар». На свою последнюю «девичью фамилию» Корнинг она сняла студию на Монмартре несколько больших размеров. Она обещала проявлять максимальную осторожность, никогда не выходить на улицу за исключением тёмного времени суток. Ланни делал все закупки и приносил ей всё необходимое, всегда паркуя машину на некотором расстоянии и внимательно наблюдая за отсутствием слежки.

Она написала своему кларнетисту, чье имя она Ланни не назвала. Она вызвала человека к определенному зданию в определенный час ночи, предложив использовать все возможные меры предосторожности. Ланни должен был проехать мимо на своей машине с Труди на заднем сиденье с опущенными шторами с небольшой щелью, чтобы можно было наблюдать. Если человека не было на месте, они проедут мимо. Если он был там, Ланни повернёт за угол и выпустит Труди из машины. Он будет продолжать двигаться вокруг квартала, проезжая мимо места несколько раз, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. С Ланни был его автоматический пистолет Бэдд, чтобы агенты гестапо не смогли похитить его жену без стрельбы.

Это был критический момент в делах Труди. Если ее коллеге по борьбе пришлось бы исчезнуть, как ей самой, то им, возможно, было бы трудно найти друг друга снова. Но он был там, и Труди вышла и присоединилась к нему, а Ланни наблюдал за их прогулкой по темной улице и должен был предположить, что все было в порядке. Потом она рассказала ему, что кларнетист поднял тревогу и покинул свой дом так же, как сделала она, оставив там все, в том числе свой любимый инструмент. Но один из его учеников, умный французский паренёк, пошел и получил его почту и принёс её ему. Поэтому они получили возможность начать всё снова и поиграть в прятки с нацистами чуть дольше. Ни один из них не будет знать новый адрес другого, они будут встречаться в условленном месте один раз в неделю. Труди сунула ему пачку банкнот, сказав ему, использовать часть денег для своих личных нужд.

Такова была игра и контригра, которые разыгрывались по всей Европе и даже во всем мире: нацисты и антинацисты, фашисты и антифашисты, испанские «националисты» против лоялистов, красные и розовые любых оттенков против роялистов, Круа-де-Фё, Юных патриотов и продажных политиков, предлагающих свои услуги тому, кто предложит лучшие условия в работе, рекламе, а также наличные деньги. Если принять участие в этой игре, то надо было как бы покинуть цивилизованный мир и вернуться в джунгли, где свирепые звери преследовали друг друга и любого появившегося там. Там не было никакого предела для предательств, уловок и ловушек. И оказавшийся там очень скоро обнаруживал, что если он собирался выжить, то ему нужно думать, как перехитрить других.

Среди сообщений, которые ждали Ланни в его гостинице в Париже, было старое от его отца, говорившее, что он плывет в Германию и предлагает Ланни встретиться с ним в Берлине. Ланни решил, что это было бы интересно, но довольно противно. Слушать пререкания своего отца с этим «страдающим ожирением», как двух шакалов над тушей. Несмотря даже на тот факт, что Ланни имел право на кость из этой туши, вряд ли это зрелище доставит ему удовольствие. Он послал Робби телеграмму в отель Адлон, и через несколько часов получил ответ о том, что его отец возвращается через Париж и встретит его через несколько дней. Робби добавил: «Видишь бекон, тащи сковородку» — Это был своего рода код для тех, кто не жил в Америке.

«Вокруг всего я вижу перемены и распад» — так говорится в всем известном гимне[170], и эти печальные слова применимы к отношениям Ланни Бэдда с первым и величайшим героем его жизни. Радостнее, чем Рождество, гораздо больше удовольствия, чем празднование дней рождения, были те дни, когда в Бьенвеню приходила телеграмма или открытка, говорившие, что замечательный и обожаемый продавец оружия собирался приехать. Это было верно и в детстве, и в юности, и даже в ранней молодости, когда Ланни паковал чемоданы и мчался в Париж или Лондон, чтобы встретиться со своим отцом. Но теперь годы стёрли все чары прочь. Спокойная уверенность Робби Бэдда, его манера командовать всем, чем он хотел, его царственная щедрость — все казалось грубым и второсортным. Было очевидно, что Робби пил слишком много виски, и когда он начал рассказывать Ланни о мире, в котором они оба жили, он показал себя упрямой и плохо информированной жертвой стяжательского инстинкта.

Но у Ланни появилась обязанность встречаться с множеством таких людей и слушать, что они говорят, и понимать, что творится в их собственной среде. В данном случае его обязанностью было услышать историю своего отца и собрать всю возможную информацию о военных приготовлениях Германии, особенно в воздухе, и особенно в Испании. Все это стало бы основой новой статьи «Катона», псевдонимом Рика в одном из английских еженедельников. Кстати, Ланни выставил требование на истребитель, и, пока он не получит его, он мог бы выведывать у своего отца многое в свою пользу.

То, что Робби Бэдд должен был рассказать, звучало великолепно даже, как чистая история. Когда он впервые получил телеграмму Ланни по поводу украденных патентов, он впал в ярость. И в еще большую, когда пришли данные, и он убедился, что Ланни был прав. Но на пароходе человек дела всё спокойно обдумал и вспомнил древнюю пословицу, о патоке по сравнению с уксусом в качестве приманки для мух. В конце концов, что такое Бэдд-Эрлинг в бизнесе? Только не предмет для ссоры своего президента с толстым эгоистом. Гораздо лучше сыграть с ним в мяч и закатить ему в ворота побольше — так, по мнению Робби Бэдда, будет по-американски.

Он подошел к увешанному медалями командиру в роли опытного торговца оружием, который имеет на продажу хороший товар, но очень обеспокоен, потому что его клиент не размещает ожидаемые заказы. «Ты знаешь, Герман» — они перешли на ты — «Я не могу продолжать производство без заказов, а моё производство, безусловно, доказало свою полезность для вас. Изобретательность янки привела к повышению скорости и маневренности самолетов».

Да, толстый Герман с этим мог согласиться без потери достоинства. Бэдд-Эрлинг был отличным продуктом. Но он был очень дорогим, а Германия была бедной страной, ограбленной международным мошенничеством под названием репарации.

«Послушай, мой друг», — сказал Робби Бэдд, — «ты и я, взрослые люди и должны относиться друг к другу как равные по уму. Мы оба знаем, что Германия давно перестала платить репарации. Германия заимствовала деньги в наших банках. Банк моего шурина в Ньюкасле один из них, и если бы я должен был спросить, когда вы собираетесь платить, то ты больше не стал бы получать удовольствие от общения со мной». Тучный генерал, теперь уже фельдмаршал, обладал чувством юмора и усмехнулся.

«Но он не получил удовольствия от того, что произошло дальше», — продолжил Робби, рассказывая историю в хорошем расположении духа. — «Я сказал ему, что я оценил его позицию, взявшую в свои руки эту испанскую войну, которая оказалась намного дороже, чем он ожидал. Естественно, что самолеты должны быть испробованы в бою, необходимо было выявить их недостатки и немедленно их устранить. Так что я предоставил ему алиби, он все еще мог говорить, как джентльмен с джентльменом. Но ты бы видел его лицо, когда я начал ему рассказывать о том, что он сделал с двигателем Торнадо, и какое новое хвостовое оперение он поставил на свою имитацию нашего P9. Я увеличил твои фотографии, которые были удивительно ясны, и наши специалисты изучили их, и у меня были все мельчайшие детали».

— Ты ему показал фотографии?

— Я даже не сказал ему, что, где, или как я получил. Я заставил его предположить, что у меня есть чертежи из его собственного конструкторского бюро. Я дал ему номер двигателя и другие цифры, говоря ему, что я знаю, что он поставляет их в Испанию и воюет на них со своими отборными пилотами. Конечно, это для него звучало гораздо хуже. Нет сомнений, что он расстрелял несколько высших авиационных чинов, или, во всяком случае, напугал их до смерти.

«И что же он сказал?» — Ланни решил продемонстрировать, как он оценивает эту мелодраму.

— Я сознательно старался смягчить вышесказанное. Я дал ему понять, что пришел с ним не ссориться. Я считал, что он помогает мне так же, как и самому себе, не допуская большевизм в западный мир. Но я ожидаю, чтобы он также хорошо понял бы мою позицию. Я должен постоянно держать завод в рабочем состоянии, и когда-нибудь для него может оказаться полезным, что самолеты производятся в нейтральной стране, где он может купить все, что ему нужно. А он ответил, — «Я бы никогда не смог этого сделать. Англичане устроят мне блокаду». Видишь, что у него в голове.

«Это не новость для меня», — ответил сын.

— Я ответил, что это не будет продолжаться долго, скоро мы будем иметь самолеты с возможностью летать через Атлантику, и после этого англичане не смогут никого блокировать. «Ты можешь быть уверен», сказал я, «что Бэдд-Эрлинг это завод, где ты будешь иметь возможность действовать на равных с кем угодно. Я не любитель британцев. Они всю мою жизнь были моими торговыми соперниками, и если я начну рассказывать о трюках, которые они вытворяли со мной, то это займёт целый вечер».

— А что же тогда?

— Он понял, что я могу устроить скандал, что я мог бы поставить ему фонарь под глазом, что заставит американских деловых людей никогда не доверять ему. Но у меня не было никакого желания делать этого. Я просто хотел справедливую долю того, что он получает от испанской войны, как в прибылях, так и в опыте. И поверь мне, я получил это!

— Ты думаешь, что он будет держать уговор на этот раз?

— Что, касается его чертежей, то, вероятно, нет. Он согласился, что отныне мы должны работать вместе над улучшением самолета, и что мне должно принадлежать все новое, что включают в себя наши патенты или является производным от наших идей Бэдд-Эрлинга. Там есть много спорного. Он будет пытаться, без сомнения, обмануть меня, если сумеет. Но он не может выйти из нашего контракта, что касается платежей. Он платит в четыре раза больше роялти, чем он предложил мне год назад, и он согласился оплачивать немедленно по доставке двадцать самолетов в месяц, по крайней мере, пять лет, и дальше до тех пор, пока он продолжит использовать наши принципы. Это означает, что у нас всё в порядке.

Ланни хотелось бы сказать: «Это означает, что тебя поимели». Но это не привело бы ни к чему хорошему. Он ждал, пока его отец перейдёт к той части истории, которая касается его самого.

— Ты оказал мне ценную услугу, Ланни, и я горжусь твоей сообразительностью. Это ставит меня в несколько неудобное положение, потому что ты мой сын. То, что я собираюсь сделать, это созвать совещание наших директоров и рассказать им историю, и пусть они решают. Я думаю, что они проголосуют за передачу тебе акций Бэдд-Эрлинга где-то на сумму от десяти до двадцати тысяч долларов.

«Ну, спасибо», — сказал сын. — «Ты понимаешь, конечно, что я бы предпочел иметь один или два самолета, а фирма сэкономила бы деньги».

— Нет, это не так. Ты прекрасно знаешь, что произойдёт с нами, если самолет Бэдд-Эрлинг появится в воздухе над Испанией на чужой стороне. Мне очень жаль, что эти два мальчика попали в ад, но это их собственный выбор, и я могу только надеяться и молить Бога, чтобы ты не вмешался в эту сумасшедшую авантюру, и не поставил под угрозу имя твоей семьи.

Робби рассказал о событиях дома. Американский народ был в панике по поводу возможности быть втянутым в войну. Американский народ был «изоляционистом» и требовал остаться дома и заниматься своим делом, а весь остальной мир пусть уничтожает себя, если ему так хочется. Собрался вновь избранный Конгресс и первым делом заткнул дыру в Законе о нейтралитете, то есть применил его к гражданским войнам, как и другим прочим. С этого момента никакие военные поставки не могут быть отправлены ни мятежникам, ни лоялистам.

У пирса в Бруклине состоялась довольно комичная гонка между Конгрессом и торговым судном под названием Mar Cantabrico, с грузом на сумму два миллиона долларов, состоявшим из боеприпасов и самолетов. Армия, в соответствии с её обычной практикой, продала на аукционе много подержанных моторов самолетов. Они были куплены неизвестными и, как полагают, погружены на борт этого судна, направляющегося в Валенсию. Портовые власти сделали все возможное, чтобы задержать отплытие, но капитан и команда в той же степени сопротивлялась, устроив даже драку на палубе. Судно отбыло в спешке, оставив несколько самолетов на пирсе. Его преследовали скоростные катера береговой охраны и самолет. Но законопроект был принят и подписан позже, чем судно вышло из территориальных вод. Когда судно приблизится к испанским водам, немецкий или итальянский военный корабль может перехватить его, или какая-нибудь неизвестная подводная лодка его потопит. Что в этом случае потребуют сделать достоинство и честь правительства Соединенных Штатов? Люди помнили, как их честь и достоинство ввергло их в прошлую войну, и очень боялись этих слов[171].

Отец и сын обсуждали эти проблемы по дороге к де Брюинам. Новый закон не представлял для Робби никакой опасности, потому что он мог продавать свою продукцию в Германию, Италию и Португалию. Но Робби был против общих принципов, которые позволяли политикам рассказывать деловым людям, что они должны или не должны делать. Каждое такое вмешательство было посягательством на американскую систему предпринимательства, так Робби называл то, что его сын считал «капитализмом». Теперь, один или два раза отец назвал это «демократией», что позабавило сына, который слышал, как Робби всю жизнь обвинял демократию, как величайшую опасность для его родной страны. Но времена изменились, новый курс был переизбран, и американские крупные бизнесмены решили считать капитализм и демократию одним и тем же.

Ланни пренебрегал семьёй де Брюинов в течение некоторого времени. Теперь он был рад возможности послушать, что Дени говорит Робби о подноготной французской политической жизни: все промахи, совершенные режимом Блюма, шаги, которые принимали двести семей, чтобы противодействовать им и привести народный фронт к провалу. Слушая разговоры молодых людей, Ланни был поражён, как это мощное течение реакции захватило богатую и аристократическую молодежь Европы. Они так ненавидели и боялись левых, что забывали старые национальные противоречия, и эти два молодых француза смотрели с надеждой на человека, который призывал к уничтожению Франции. Класс был больше, чем страна!

И Дени, сын, и Шарло часто виделись с Куртом Мейснером, так и не встретившего своего старого друга, но Ланни мог обнаружить его след в Париже. В те дни, когда Курт был любовником Бьюти, он считал культуру Франции декадентской и намеренно отстранялся от неё. Но теперь он воспевал la vieille gloire française и заявлял, что вся Европа смотрела на неё, как на крепость под осадой варварских орд Москвы. Курт выступал против союза между Россией и Францией, который называл актом измены западной цивилизации. В качестве личного друга фюрера, обладая его доверием, он заверял всех французов, что их усилия свергнуть предательское левое правительство найдёт полное сочувствие фюрера, а, в случае необходимости, получит его помощь. Германия хотела похоронить все древние обиды и объединиться с Францией и Великобританией, чтобы построить новый мировой порядок, основанный на искреннем и свободном сотрудничестве высших наций и высших классов внутри этих стран.

Курт не произносил речи и не появлялся на политическом небосклоне. Он был композитором и пианистом-виртуозом, который иногда играл свои произведения в гостиных элиты. Там он встречал некоторых мастеров податливого французского стиля прозы, и вдохновлял нужную главу в новой книге привередливого джентльмена. Он встретит издателя одного из крупных ежедневных газет и передаст ему заверения Гитлера, а на следующий день могущественный человек созовет своих сотрудников и даст им новую редакционную директиву. Или, возможно, Курт с возмущением расскажет ведущему капиталисту из Комитэ де Форж о секретной помощи, посылаемой из Франции испанским красным, на что последний внесет большие денежные средства на ведение войны Круа-де-Фё. Эта и другие французские фашистские организации были распущены по приказу правительства Блюма, Но они секретно продолжили свою работу и создавали смятение на улицах Парижа.

Ланни рассказал о том, что он видел в Испании, сделав акцент, что это была его чисто деловая поездка. Робби рассказал о встрече с Герингом, но не упомянув участия Ланни в этом деле. В качестве акционера Бэдд-Эрлинга, Дени, отец, был рад услышать о финансовом триумфе, но как французский патриот он был обеспокоен свидетельством немецкой эффективности и напористости. Он сказал, что Германия строит совершенно новую военную машину, и теперь имеет возможность проверить все и обучить своих специалистов в реальных боевых действиях. Офицер французского генерального штаба рассказал ему, что Геринг придерживается определенной практики, посылая своих пилотов на пару месяцев в Испанию, а затем возвращая их и делая инструкторами, на их место отправляя новых, стремясь пропустить как можно больше персонала.

«Это страшная вещь, если не сказать больше», — заявил отец семейства, чьи волосы стали совершенно седыми, — «но я боюсь, что немцы являются растущей нацией, в то время как наша угасает. Наша армия находится в тяжелом состоянии, неэффективна и со сломленным боевым духом. Что мы можем ожидать от еврейского интернационалиста и пацифистского говоруна во главе правительства?» Бедный Блюм! подумал Ланни. Он был на посту всего семь месяцев, но этого было достаточно для приведения в упадок французской армии! Но Ланни не мог ничего сказать. Его роль требовала сидеть в своей башне из слоновой кости, и пусть де Брюины правят Францией.

«Конечно, я знаю, что неприятности возникли раньше», — признал обеспокоенный человека дела. — «Мы заставили Германию разоружаться в Версале, в то время как мы сохранили наше собственное оружие, с нашей родной бережливостью мы до сих пор думаем, что, то, что мы сохранили, является оружием, но никто не может заставить нас признать тот факт, что это мусор».

Это звучало как руководство к действию для Робби, который начал говорить о цели, которая привела его в Париж. Какова была перспектива убедить нового французского министра авиации разместить заказ на Бэдд-Эрлинг P10, конструкция которого учитывает опыт немцев в Испании? Контракт, который Робби имел с Герингом, не был секретом, а, наоборот. Он показал Дени, чтобы тот рассказал бы о нём влиятельным чиновникам. Тот факт, что Геринг будет иметь двадцать этих новых самолетов каждый месяц, должны заставить французов желать, по крайней мере, пятьдесят.

Но владелец парижских таксомоторов сокрушенно покачал головой. Как патриот и акционер он был бы рад видеть, как Бэдд-Эрлинг получит контракт. Но как знаток французских государственных дел он должен был сообщить, что новая политика «национализации» привела авиационную промышленность в состояние неразберихи. Кроме того, министерство авиации безнадежно привержено так называемой политике «прототипов». Лучшие самолеты каждого типа спроектированы и построены и испытаны. Есть все возможности произвести достаточное количество самолетов в случае необходимости. «Опять же наша родная бережливость!» — сказал Дени. — «Самолеты устаревают так быстро, что мы не можем производить их в больших количествах, зная, что они устареют через год или два».

«Но это означает, что в случае необходимости, у вас практически не будет самолетов», — сказал Робби, для которого такой разговор стал личным горем. — «Современная война придет в одночасье, и первым делом будут бомбить заводы, где у вас есть эти прототипы». «Dieu sauve la patrie!» — был ответ француза.

Робби Бэдд вернулся в Париж, чтобы разбудить Марианну. Затем направится в Лондон попытаться подтолкнуть Джона Буля. Германский контракт был мощным рычагом, и он направит Йоханнеса Робина на его основе подтолкнуть продажи в небольших странах. Но французы будет придерживаться своей программы, а офицеры британских ВВС, ответственные за закупки, будет мямлить, не принимая во внимание энтузиазм своих молодых летчиков. А что понимают в этом пожилые вояки? Более тридцати лет они поступали так же с Робби Бэддом, а их монокли и манеры Королевской военной академии Сандхерст вызывали у него только отвращение. Это были джентльмены, которые будут скрупулезно воздерживаться от воровства его патентов. Но Робби предпочёл бы воровство, чтобы иметь предлог для прямого разговора с ними. «Ничего страдающий ожирением разбудит их», — написал он своему сыну.

Сразу после того, как отец покинул Париж, Ланни получил телеграмму от своей матери, в которой цитировалась телеграмма Ирмы из Шор Эйкрс. Ирма сообщала Бьюти, что она только что вышла замуж за Седди Уикторпа, и добавила, что она переезжает постоянно в Англию. Таким образом, Фрэнсис будет ближе к своей бабушке. Бьюти надеялась на это, и теперь она телеграфировала Ланни, что Ирма была любезна, и что ему следовало немедленно поздравить её. Ланни не нужны были подсказки, он телеграфировал свои поздравления, наилучшие пожелания счастья и благодарности за многие любезности. Он надеялся, что это не будет глядеться слишком экспансивно той, кто стала теперь английской графиней. Тот факт, что она представила своего нового супруга, как «Седди» вместо «лорда Уиктропа» было свидетельством того, что она желает оставить общение на старой основе.

Газеты и жёлтая пресса сообщили о свадьбе. Наследница сделала себя международной фигурой а, когда она купила себе титул, она увенчала свою карьеру. Они описали церемонию, тихую и ненавязчивую, предположительно за счет недавнего развода. Она был проведена в роскошном доме невесты священником конгрегациональной церкви из ближайшего прихода. Жёлтая пресса отметила, что семья Барнсов принадлежала к епископальной церкви, и, конечно, в соответствии с законами этой церкви разведенная в Рино не могла вступить в повторный брак. Один сплетник с длинной памятью вспомнил, что в начале века английский граф, который прибег к Рино, чтобы избавиться от одной жены и жениться на другой, был осужден за проступок пэрами и приговорен к трем месяцам тюрьмы. Но, этот человек с длинной памятью добавил, что никто не предполагает, что четырнадцатый граф Уикторп или его американская новобрачная будут подвергнуты такому унижению.

Отвергнутый муж был удостоен краткого упоминания, как внук Бэдда и сын Бэдд-Эрлинга. Он вел себя сдержанно, и о его розовости, по-видимому, забыли. Никто особенно не хотел очернить его, поэтому ему было отпущено несколько строк, которые идеально удовлетворили его. Он показал сообщения своей новой партнерше, и заметил: «Ирма привыкла отдавать большую часть своих поношенных костюмов моей матери, и она отдала своего поношенного мужа тебе».

А Труди сказала: «Я никогда бы не получила его иначе!»

Шесть месяцев прошло с тех пор, когда генерал Франсиско Франко выступил с Канарских островов, чтобы свергнуть народное правительство Испании. И ему это не удалось. Что стало источником его большого раздражения. Он не мог понять, какие силы остановили его армии и удерживали их там. Свобода и стремление к ней были понятиями чуждыми генералиссимусу. Но он верил в дьявола, и у него было твердое убеждение, что дух зла действует в современном мире, вдохновляя людей из двух десятков стран присоединиться к Интернациональной бригаде и удерживать его войска у Мадрида. Тот же лукавый и мятежный дух вызвал убийцу Христа и сделал его премьером Франции, разрешившим контрабанду оружия через границу. А также сатанинских большевиков, отправлявших трюмы танков и самолетов, бомб и снарядов в Картахену и Аликанте. Очевидно, что красные войска не могли действовать без этого оружия из-за рубежа. Так говорил генералиссимус и его сторонники, не упоминая о том, что то же самое относится и к его собственным войскам. Лоялисты имели кое-какую промышленность, но у мятежников не было практически ничего.

Франко был католиком, набожным верующим того старого испанского сорта, который на протяжении многих столетий поддерживал инквизицию, пытавшей десятки тысяч человек на благо их собственных душ. Мышление Франко прочно укоренилось в том, что этот мир был ничем по сравнению с остальной частью вечности. Одна цель, ради которой можно находиться в этом мире, было спасти свою душу, а этого можно достичь, только принимая Правильную веру. Отсюда следовало, что смерть не была делом особой важности. При условии, если умереть в вере, то приобретаешь более счастливое и бесконечно длительное существование. И убийство других людей не было серьезным вопросом, ибо если они были хорошими католиками, и их послали в ту же обитель блаженства, где они, по-видимому, с удовольствием простили своих убийц. Если же они были врагами Веры, то их убийство было благороднейшим действием, потому что, пока они жили, они подрывали и разрушали веру других душ. А мертвыми их отправят в ад, и они больше не смогут вредить.

Франсиско Франко был человеком довольно небольшого роста с банальным круглым мягким лицом и тихими манерами. Он посматривал несколько свысока на своих коллег-генералов, но получив поддержку Хуана Марца, стал хозяином, проявляя значительный опыт в работе, которой он был обучен. Как ни странно это может показаться, он не был кровожадным человеком и не получал никакого особого удовольствия в убийстве. Он убивал твердо, неуклонно и систематически, выполняя одновременно свой профессиональный и религиозный долг. Он убивал, чтобы спасти не только свою душу, но и души всех детей Испании, которые в противном случае стали бы образованными атеистами и, таким образом, попали бы в вечное пламя. Он убивал, чтобы восстановить власть Святой Матери Церкви в Испании, чтобы каждый мог вернуться в ее лоно, и атеистические учения прекратить навсегда.

И точно так же, как для Франко ужасное слово Красный включало всех, кто отрицал право монархии, армии и церкви управлять государством, владеть землей, банками и предприятиями, так и страшное слово атеист включало всех, кто ставил под сомнение авторитет Святой Матери Церкви. Туда входили не только коммунисты, анархо-синдикалисты и подобные вредители, но и все те, кто называл себя социалистами, либералами, республиканцами, демократами, протестантами и масонами. Франко расстреливал их всех, или же бросал в тюрьмы, где они медленно умирали от многих болезней и недоедания. Он расстреливал всех, против которых были выдвинуты обвинения такого рода, и не беспокоился об ошибках, потому что священники всегда были под рукой, чтобы дать соборование тем, кто просил об этом. А если и происходила ошибка, то жертва могла объяснить это перед трибуналом, чьи источники информации были менее ошибочными, чем у пятой колонны.

Это была древняя и почитаемая практика Святой Матери-Церкви, чтобы использовать Дьявола в служении Богу. Иезуиты выращивали это искусство четыреста лет. Так что генерала Франко не беспокоило, что средства, которые он получал, пришли от табачного контрабандиста, чей единственный интерес в войне был заработок денег. Генералиссимус не возражал против обещаний монополий, которые позволили бы бывшему контрабандисту стать богаче всех других богатых людей Испании вместе взятых. Хуан Марц был католиком и выполнял точно все предписания, которые необходимы, чтобы сохранить свою душу. Когда он зарабатывал деньги, то он, возможно, желал обеспечить себе преимущественное место на небесах, собираясь завещать свое состояние Богу. Если он оставил бы его своей жене, то шансы у Бога были бы еще лучше, потому что женщины гораздо легче следуют советам своих исповедников. Рано или поздно все, что есть в Испании, отойдёт к Богу, а агент Бога, Церковь, будет управлять этим.

Кроме церкви, на самом деле была только одна сила нужная в Испании, и это была армия. По своим собственным законам, Святая Мать Церковь никогда никого не убивала. Всё, что она делала с обреченными лицами, она передавала их «светской власти». Естественно, она хотела, чтобы «светская власть» была послушной, а также современной. Сама Церковь была древней, и ее девиз semper eadem, всегда одно и то же. Но дьявол постоянно меняется, и он изобретает новые способы убийства: самолеты Бэдд-Эрлинг и танки Круппа, бронебойные бомбы и ракетные снаряды. Поэтому для того, чтобы защитить Божью Церковь, светская власть должна иметь избыток оружия дьявола. Чтобы помочь генералу Франко в их получении, церковь теперь извлекала свои припрятанные сокровища, ее священники благословляли оружие и знамена, и в каждой стране мира католическое влияние в настоящее время используется для организации святого крестового похода против красных.

За исключением лишь нескольких католиков в Нью-Йорке, Лондоне и Париже, которые осмеливаются называть себя «либералами» и намекать, что богатая и гордая церковь Испании не была идеальным представителем скромного и непритязательного плотника из Назарета. Для Франко и его сторонников эти католики были просто красными другого рода, другим инструментом дьявола, чтобы произвести путаницу среди Божиих избранников. Дьявол был настолько дьявольски умён, что ни церковь, ни даже Сами небеса не были в безопасности против его козней. Кто, кроме Дьявола, мог ухитриться, что Бог, когда Он пришел на землю и принял форму человека, вёл себя так и говорил так, как красный? В результате этого стихийного бедствия «либеральные» католики и розоватые протестанты возражали против массового убийства мужчин и женщин во имя Князя мира. Они ставили под сомнение священническую иерархию, одетую в драгоценные одежды в честь того, кто говорил своим последователям не обращать никакого внимания во что они одеты. И спрашивали, почему епископы должны жить во дворцах во славу того, кому на земле не было, где приклонить голову!

И, возможно, еще более запутанным, было, когда белые набожные христиане используют варварских темных магометан для убийства других христиан! Ответ генералиссимуса Франко был очевиден: «другие» не были настоящими христианами, а хорошо замаскированными слугами дьявола. Но мавры были не в состоянии понять это различие. Бедные отсталые почти черные язычники принимали всех белых мужчин за христиан и получали удовольствие, убивая их. Мавры имели свою Истинную Веру, а то, что она была совершенно другой, была шутка над христианами, которые думали, что отправляются на небо, когда на самом деле все они кувыркались в ад. Мавры считали боевые действия единственно правильной профессией для мужчины, и они не возражали быть убитыми, потому что им тоже всё заранее было обещано. Чем больше христиан они пошлют в ад, тем выше будет их ранг на небе, и с тем большим количеством красивых гурий они будут коротать вечность. В то же время они имели женщин в городах и деревнях, которые они захватывали. Так что всё вокруг их удовлетворяло, и если кто-нибудь был не согласен с этим, очевидно, он должен быть красным, то их выводили на кладбище и заставляли рыть глубокую траншею для себя и своих друзей.

Во время своей поездки в Англию с Труди Ланни читал письма от Альфи его матери и отцу. Доброволец лётчик не мог много писать о войне из-за цензуры, но он написал, что у него были необычайные приключения, и он научился многому, что будет полезно для него и для Англии. — «Мы делаем свою работу, и я надеюсь, что газеты позволят вам знать, по крайней мере, немного об этом. Мадрид до сих пор наш, и так и останется».

На это комментарий Рика был: «Я испытал себя, теперь его очередь». Бедная Нина сидела с плотно сжатыми губами, а потом уже сказала Труди: «Я полагаю, что этого уже достаточно, если мне продолжать жить и заботиться о других».

Ланни пришла открытка, подписанная «Ромни», рассказывающая о событиях в мире искусства Испании. Там по-прежнему была нехватка хороших красок, он сообщил, что ему приходится делать довольно грубые чернильные рисунки. Он видел несколько прекрасных картин Лоуренса, великим почитателем которого он был. После показа этой открытки Труди, Ланни отправил её к Рику, который в ответ послал вырезки, в которых корреспондент лондонской прессы в Альбасете упомянул внука сэра Альфреда Помроя-Нилсона среди лётчиков, летающих на службе у лоялистов. Пресс-ассоциации и крупные газеты имели своих корреспондентов в обеих армиях, и поэтому у читателя был выбор. К сожалению, среди тех, кто находился в Мадриде, были сочувствующие фашистам, которые делали всё возможное, чтобы навредить правительству. В Лондоне и Нью-Йорке друзья лоялистов устроили скандалы по этому поводу. Так что мировая гражданская война шла в редакциях газет, а также на амвонах церквей, в залах парламентов и на политических массовых митингах повсюду.

У Ланни был один друг, который всегда знал то, чего не было в капиталистической прессе и почему. Это был Джесс Блэклесс, временами Ланни заезжал к нему и собирал информацию, которая затем будет передана «Катону». Джесс и Ланни прекрасно понимали друг друга и не вмешивались в дела друг друга. Джесс может быть смущался буржуазного племянника, как Ланни красного дяди. Они издевались друг над другом, иногда переругивались, но они уважали друг друга и никогда реально не ссорились.

Теперь Ланни получил новости, представляющие интерес для него. Дядя Джесс встретил в штаб-квартире партии молодого французского коммерческого лётчика, коммуниста, который записался добровольцем в Испанию и летал там с тех пор, как началась осада Мадрида. Этот парень летал на Бреге, старой модели французского самолета, лучшее, что испанское правительство было в состоянии достать. Они обещали ему самый современный истребитель, и он мог бы устроить скандал за неисполнение обещаний. Но он был товарищем и понимал, что в своем отчаянном положении правительство должно было получать пилотов правдами и неправдами. Большинство пилотов, которых они наняли, были заинтересованы только в зарплате в полторы тысячи долларов в месяц. Говоря по-французски, что было почти сорок тысяч франков, достаточно, чтобы закружилась голова.

Этот француз был в аэропорту Альбасете с Альфи и Лоуром, и спорил с ними по поводу коммунистических и социалистических взглядов в то время, как другие лётчики играли в кости. Он описал эту пару, как отличных парней, которые никогда не манкировали работой, какой бы опасной она не была. Они летали на британских спортивных самолетах, которые были переделаны, чтобы нести бомбу под ним. Самолеты, не имели броню и даже пулемёта. Лётчик был вооружён только пистолетом. Но над головой летали российские самолеты-истребители, которые зарекомендовали себя лучшими в этой войне, они превосходили Юнкерсы и Хейнкели, не говоря уже об итальянских Фиатах. Самодеятельный бомбардировщик вылетал и сбрасывал свой груз, в основном, по догадке, и, если не было слишком много атакующих самолетов, у него был хороший шанс вернуться. Непосредственно перед отлётом информатора дяди Джесса в отпуск на аэродром Альбасете доставили несколько старых транспортных самолетов, переделанных под бомбовую нагрузку, и англичане летали на них. Ланни передал эту информацию Рику, и послал копию письма своему отцу, без каких-либо комментариев. Впервые в своей жизни Ланни хотел заставить своего отца страдать, если тот мог!

Так Ланни и его жена физически жили в Париже, но интеллектуально и эмоционально они были в Германии и Испании. Труди не могла встречаться с беженцами или даже подписаться на их газеты. Всё, что не может быть куплено в киоске, Ланни попросил Рика выписать на себя и пересылать ему в гостиницу в плотной упаковке. У них был радиоприемник в студии Труди, и на малой громкости они слушали пропагандистскую войну. Ланни появлялся в светском обществе только тогда, когда этого требовал картинный бизнес. Труди в театры или в другие общественные места не ходила, так что Ланни бывал там редко. Он проводил большую часть своего времени за чтением и размышлениями о мире, в котором он жил, и о том, что было не так с ним, и о том, на что можно было надеяться, за исключением самого худшего.

А потом, в один не прекрасный день в феврале на их порог пришла беда. Она пришла в виде телеграммы от Рика. Он получил послание от командующего испанских ВВС в штаб-квартире Альбасете с сожалением сообщавшее, что Альфи «пропал без вести».

Это было то, чего они боялись. Они чувствовали, что это может случиться, но никогда не хотели верить в это, потому что много людей возвращалось с войны живыми и здоровыми. В некотором смысле «пропал без вести» было еще хуже, чем «убит». Это может означать очень много вещей, и тем самым готовит особый вид мучений для близких. Каждому она представляет собой психологическую проблему, которой каждый должен отвечать по-своему. Некоторые полагаются на молитву. Некоторые живут надеждой. Некоторые склоняются к худшему. Некоторые отказываются думать об этом вообще и запрещают себе думать об этом. Ланни знал мучения такого рода много раз с самого детства: сначала с Марселем, а затем с Риком, потом снова с Марселем. В Италии с Маттеотти. В последние несчастные годы с Йоханнесом Робином, затем с Фредди, затем с Труди. Сама Труди была в тоске в течение четырех лет. Это было похоже на взгляд в глухую стену и попытку угадать, что находится на другой стороне. Стена бесконечна во всех направлениях и полностью непроницаема. Просто сидеть, смотреть и ждать пока она упадёт вниз, или пойдёт трещинами, или распадётся и оставит лишь кошмар.

Ланни послал телеграмму, выражающее его глубокое сочувствие, и написал письмо, в котором были все преданные и полезные слова, какие он мог придумать, или какие Труди, обученная горем, могла предложить. Горе было велико. В истории такое случалось. И что бы ни случилось с Альфи, он понял, что это его дело. Если он был еще жив, то страдания не оставят его душу. Это письмо было предназначено для всей семьи, а не только родителей, но и для бабушек и дедушек, и братьев, и сестёр. Ланни добавил свое мнение, что Франко не расстреливал англичан, и, конечно, офицеров. Он нуждался в поддержке британского правительства, и получал её, это все они знали.

Со снегом на крышах Парижа и буре с Северного моря, которая выла за окнами их студии, Ланни и Труди сидели перед маленькой железной печкой, и он рассказал ей о семье Помрой-Нилсонов. Как он встретил Рика ещё мальчиком в Геллерау, изучая восхитительные танцы, и как посетил дом Рика на среднем течении Темзы. Как Рик познакомился с Ниной, когда та была медсестрой, а ему было только девятнадцать лет, а она еще моложе. Альфи родился после ранения своего отца во Франции, а Ланни впервые увидел его в последние дни мирной конференции. С тех пор Ланни наблюдал, как он рос, говорил с ним о его проблемах и помогал сформировать его мировоззрение.

«Как ты думаешь, он поехал бы в Испанию, если бы у него всё сложилось с Марселиной?» — спросила Труди.

— Этого никто не знает. Он был разочарован, но я не думаю, что у него было разбито сердце. Он был серьезным парнем, и политика была реальной вещью для него с детства. В семье об этом говорили все время. Я когда-то процитировал ему слова Наполеона о том, что «политика есть судьба, и это произвело на него глубокое впечатление».

Труди подумала, и сказала: «Это глубокое высказывание».

— Можно утверждать, что судьбой являются другие вещи, но сейчас политика такая огромная сила, которая требует сосредоточиться на ней полностью. Ты и я делаем это.

Первой трещиной в глухой стене было письмо Рику от Лоуренса Джойса, сообщившее, что он знал о судьбе своего товарища. В «конюшне», в которой было собрано то, что испанское правительство было в состоянии накопить, был старый самолет Ньюпор, оборудованный реечным бомбодержателем. Он вылетал на бомбёжку коммуникаций с целью нарушения поставок Франко. Разведка выявила склад боеприпасов, расположенный к югу от Толедо, и Альфи были даны четкие указания. Он вылетел на рассвете с грузом бомб в сопровождении трех российских «Чато»[172] для его защиты. По докладу сопровождающих он уложил бомбы непосредственно на цель. Сразу же экспедиция подверглась нападению полдюжины вражеских самолетов, и в результате ближнего боя самолет Альфи был сбит. Более этого, русские ничего не могли сказать, потому что, в воздушном бою внимание пилотов сосредоточено на противнике.

Эта трещина позволила увидеть кое-что за стеной, но не до конца. Она только дразнила, что трещина может быть расширена. Рик отправился в Лондон и обратился к людям, которых он знал на Флит-стрит, которые могли бы получить информацию из Франкистской Испании. Любой газетчик должен был признать, что исчезновение Альфи представляло новость, его дед был английским баронетом, а он был в линии наследования. О его добровольчестве было сообщено, и его судьба была предметом общественного интереса. Рейтер запросил своих людей выяснить, что случилось с ним, но, видимо, они были не в состоянии сделать это. Точно так же обращение сэра Альфреда в Министерство иностранных дел Великобритании остались без результатов. Конечно, нельзя предположить, что никто не может найти боевой самолет, сбитый в бою! Для мятежников этот эпизод представлял собой успех, так зачем они должны держать его в секрете? Если бы они расстреляли молодого лётчика, они могли бы сказать, что он пытался бежать, обычная испанская формулировка. А еще умнее было бы сказать, что он погиб при крушении самолёта.

Прошли десять дней в жестокой неизвестности, а потом однажды вечером Рик получил телефонный звонок от одной из лондонских газет. От корреспондента в Севилье только что поступила депеша, упоминавшая, что сын Рика был в плену в Касересе. Он был ранен и находится на излечении. Рик телеграфировал это Ланни, а на следующий день в письме он добавил, что семья будет стараться узнать о возможности обмена пленными.

Так продолжалось в течение нескольких дней. Ланни знал, что его друзья попали в затруднительное положение и нескоро из него выйдут. Он представил Альфи среди не самых сговорчивых человеческих особей, беспомощно лежащим среди ненавидящих его врагов и в состоянии сказать только несколько слов на их языке. Если у него и были при себе какие-то деньги, то без сомнения у него их забрали. Его пища будет самой грубой, а основным блюдом будет червивая чечевица, и надо заставлять себя проглотить червей. Ланни подумал о Нине, о её страдающем сердце, о невозможности принимать пищу, так всегда бывает при страдании. Его собственная еда начала терять свой вкус, и он сказал Труди: «Я думаю, что я должен ехать и увидеть их и помочь им выработать решение».

Одной из форм героизма Труди, было её решение никогда не возражать против каких-либо действий ее нового мужа, которые он пожелает предпринять для дела. Так что она ответила: «Конечно». Она не должна была говорить: «Что ты можешь сделать?» ибо в последние две недели они тщательно обсуждали ситуацию, и Ланни был в состоянии придумать различные шаги.

Он отправился в Англию на поезде и корабле в день сильных штормов. Нина и Рик встретили его в Лондоне, и он пригласил их в свой гостиничный номер и сказал им: «Я собираюсь отправиться во Франкистскую Испанию увидеть Альфи и выяснить, что может быть сделано». Они не были слишком сильно удивлены, потому что они также просчитывали ситуацию. Рик сказал: «Неужели ты думаешь, что сможешь туда попасть?»

— А почему бы не попробовать? У меня есть женщина клиент, которая хорошо известна в фашистских кругах, и я поддерживаю переписку с ней, отчасти потому, что я предвидел эту ситуацию. Я не вижу никаких причин, почему американский искусствовед не может поехать в Севилью посмотреть на картины и, возможно, привести некоторые из них.

— Ты думаешь, что они ничего не знают о тебе, Ланни?

— Это вопрос, над которым я ломаю голову каждый раз, когда я встречаю фашиста или нациста. Что знает обо мне Геринг? Что знает обо мне Гитлер? И Квадратт? И Курт? И Витторио? И так далее. Иногда я думаю, что немыслимо, что гестапо не все знает. Конечно, они должны знать, что я давал деньги на школу в Каннах, а здесь, в Лондоне, ни для кого не секрет, что ты и я являемся друзьями. Я спрашиваю себя: «Неужели Геринг терпит меня из-за моего отца? Или только потому, что я развлекаю его? Или он думает, что он может больше получить от меня, чем я от него? Или мне удалось убедить его, что я подхалим, гордящийся встречами с важными людьми?» Я не могу найти ответ на эти вопросы. Все, что я могу сделать, это играть свою роль до тех пор, пока они позволяют мне это, и стараться не дать им получить что-либо определенное на меня. Там есть достаточно хороший шанс, что я смогу всё сделать в Испании. Все мои предыдущие поездки были деловыми, и я не вижу, как кто-то может доказать, что я буду делать что-нибудь еще.

— Но если они узнают правду, знаешь, что они сделают с тобой, Ланни.

— У меня туз в рукаве. У меня есть фашистский зять, вы знаете. В крайнем случае, и он может быть полезен.

— Ты, конечно, не думаешь, что Марселина рассказала ему о твоём настоящем мировоззрении!

— Нет, но им обоим очень нужны деньги. Кроме того, я подозреваю, что у Марселины гораздо больше чувства к Альфи, чем она мне говорила. Это может помочь.

Они обсудили эту ситуацию. Ланни не думал, что Витторио продал бы своё дело за деньги, но он может дать себя убедить, что фашизму не будет большого вреда, если отпустить Альфи при условии, что пленный больше не будет снова помогать испанскому правительству. Ланни не мог сказать ничего определённого, пока он не поговорит с обоими Марселиной и Витторио. Рик возражал, как он делал это в случае Фредди Робином, что было бы аморально платить выкуп испанским мятежникам. Ланни ответил, как он делал это в случае Фредди, что это не было бы выкупом, а взяткой. Деньги пойдут не правительству Франко, а одному лицу или нескольким. Рик сказал: «Ты можешь рассчитывать на отца и на меня. Мы сделаем всё, что в наших силах, мы можем увеличить залог за поместье. Я погасил часть его, ты знаешь».

«У меня есть немного денег на данный момент», — сказал ему Ланни. — «Я буду носить их в специально сделанном для этого ремне, и мне не придётся обращаться за деньгами ни к вам, ни к кому-либо другому. У меня есть отличный повод для этого, так как я всегда ношу деньги с собой, когда покупаю картины. У меня будет полно доказательств, почему я их ношу с собой».

Они провели день и большую часть ночи, обсудив в деталях это предприятие и разработав код, с помощью которого описывать различные ситуации, используя имена художников. Прощаясь, Ланни сказал им серьезно: «Излишне на многое не надейтесь. Я вообще не смогу туда попасть, и даже если я туда попаду, то могу оказаться беспомощным. Все, что я могу сделать, это держать глаза открытыми и использовать любой шанс, который покажется обещающим».