Школа двойников

ОЦЕНКИ ЗА ЧЕТВЕРТЬ

Эфирная студия «Новостей» – это большая или маленькая комната, в которой очень много прожекторов и прочих лампочек и в которую поставили минимум две камеры (одну основную и одну резервную), несколько мониторов, стол и кресло для ведущего. Также необходимы хоть какой-нибудь фон или задник, обозначающий, какая, собственно, программа идет в эфир, – для того чтобы ведущий не выглядел сиротой, родства не помнящим. Еще нужен телефон или наушник для связи с аппаратной.

Студия «Петербургских новостей» была по мировым меркам огромной. Жадные капиталисты обычно экономят дорогостоящие квадратные метры – все равно зрители на экранах не видят, в какого размера комнате сидит обаятельный мужчина в строгом костюме или миловидная улыбчивая женщина и рассказывает о событиях в мире. А вот обстановку петербургской студии, по мировым же стандартам, следовало бы назвать убогой. На обстановке капиталисты не экономят, потому что она – хоть и стоит так же дорого, как квадратные метры, – куда существеннее влияет на лицо эфира. От камер и света зависит качество картинки; от того, насколько удобны стол и стул и насколько привлекателен задник, зависит поведение ведущего и цвет его лица.

В Петербурге экономили деньги, а не пространство. Камеры, смотрящие в глаза ведущим «Петербургских новостей», были настоящими тружениками, ударниками и ветеранами. Они давно отработали положенный срок и вполне могли рассчитывать на хорошую пенсию и прочие льготы, предусмотренные законом о ветеранах. Но, как известно, закон о ветеранах не работает ни для людей, ни для техники. Старушки камеры были вынуждены трудиться по мере сил. Сил у них оставалось немного, что пагубным образом влияло на качество картинки. Она превратилась в блекло-серо-желтую. Ведущий же выглядел так, словно он недавно переболел желтухой и оспой, толком не оправился и все же героически вышел на работу.

Зато прожектора и прочие осветительные приборы, стоявшие в студии, были прирожденными тунеядцами. Они никогда не работали как положено. Во времена оны их наказали бы, как вредителей, потому что они светили то чересчур ярко, то недостаточно сильно, то вбок, то вверх, но никогда не светили так, как надо.

Стол и кресло в студии были шикарными, роскошными, дорогущими. От такой мебели не отказался бы самый помпезный офис. Стол и кресло приобрели в эпоху расцвета бартера, в обмен на рекламу некой фирмы, торговавшей мебелью и оргтехникой. Тогда же в редакции появились телефонные аппараты «Сименс», факсимильные аппараты «Коника» и несколько принтеров. Руководство гордилось мебелью, это был самый дорогой офисный комплект, и эта же самая мебель превратилась в пыточный инструмент для ведущих. Потому что студия – не офис, для студии мебель делают на заказ. Потому что колесики на ножках кресла, высокая спинка с изменяющимся углом «отброса» и широченные подлокотники хороши для закоренелого бюрократа или чрезмерно трудолюбивого клерка, они проводят на рабочем месте по многу часов. Ведущий занимает свое рабочее место недолго, максимум сорок минут, но он сидит у всех на виду. И бюрократический комфорт превращается в сплошное неудобство: высокая спинка торчит за спиной, подобно черному горбику; широкие подлокотники мешают развернуться чуть боком; из-за колесиков ведущий лишен твердой почвы под ногами и вынужден цепляться за край стола. Обширный стол с изящным изгибом в виде буквы "S" тоже неудобен – место ведущего получается строго фиксированным, а если задник сделан неточно, оператору очень трудно скомпоновать гармоничный кадр, чтобы надпись с названием программы в левом верхнем углу экрана была не большой и не маленькой, чтобы ведущий не проваливался вниз и не уплывал куда-то вбок.

Задник в Петербургской студии новостей был сделан неточно и из подручных материалов. Если глядеть на него с близкого расстояния, создавалось впечатление, что когда-то неподалеку валялись картон из школьного набора «Сделай сам», стандартный трафарет для написания небольших лозунгов и узенькие деревянные реечки для уроков труда и торопливый художник-оформитель с благословения режиссера пустил в ход доступные неликвиды. На самом деле студию оформляли долго и мучительно – утверждали эскиз, искали сторонних талантливых исполнителей. Утвердили, нашли, заказали. И теперь страдали. Все страдали, в том числе и те, кто ставил свою подпись на договоры. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не вздохнул: «Да, студия неудачная, такое вот дело». Будто ее построили залетные инопланетяне.

В очередной понедельник в этой многострадальной студии сидела Лизавета, смотрела очередной сюжет и злобно постукивала каблучком. При этом говорила отчасти оператору, отчасти в пространство:

– Боже, что он сделал, да за такое морду бьют до крови! Так испоганить выпуск…

Оператор хихикал и помалкивал. Лизавета ярилась.

Шел репортаж, привезенный из Москвы Саввой Савельевым. Савва ездил в столицу вместе с представителями правительства Петербурга, там, в Кремле, высочайше утверждали программу реконструкции центра города. Программу утвердили, сюжет об этом радостном событии Савва выдал еще в субботу. А теперь вот пропихнул попутный репортаж.

По его словам, он умудрился снять классный материал об одном из претендентов в президенты. Звучном и тучном капиталисте. Савва уверял и Лизавету и выпускающего, что сюжет иронический. Лизавета поверила на слово. Однако теперь убедилась, что доверчивость пагубно сказывается на качестве программы. Савва сделал сусальный святочный рассказ о том, как процветает очень нужное стране предприятие, владельцем коего является тот самый претендент, какие высокие заработки у рабочих, как передовой хозяин заботится об их здоровье, отдыхе и детях.

После просмотра репортажа следовало смахнуть слезу и с тяжким вздохом сказать: «Да, есть еще добрые мужчины-капиталисты в русских городах». Лизавета плакать и вздыхать не стала. Не ее стиль. Но по окончании сюжета она сверкнула глазами и ласково произнесла:

– Напомню, до президентских выборов осталось менее двух месяцев. Избирательные пропагандистские кампании в разгаре. В хозяйственных магазинах Москвы появились практичные мешки для мусора, украшенные надписью «ЛДПР-Жириновский». По оценке экспертов, в агитационных мешках мусор сохраняется лучше и дольше, чем в обыкновенных.

От студии до «выпуска», той комнаты, где сидят все работающие на текущий выпуск, бежать минуты три. Лизавета справилась за две. В комнату она ворвалась, как фурия или как гарпия. Рыжие локоны развевались, узкие ноздри гневно дрожали, прелестные губы изрыгали проклятия. Лизавета сразу же бросилась к выпускающему, робкому и безответному мужчине в очках:

– Вы читали сюжет?

– Нет, Савва долго писал текст, пошел на монтаж так. Ну да он человек проверенный.

– Гад он проверенный, а не человек! Где он?

– Был здесь, – оглянулся выпускающий и миролюбиво добавил: – Пойдем лучше кофе попьем.

– Кофе подождет. Я сначала хочу спросить – сколько.

– Что «сколько»? – нервно переспросил выпускающий редактор. Он до дрожи в коленках боялся бурных сцен. – Что «сколько»?

– Сколько ему заплатили, чтобы он испачкал наш эфир этим дерьмом?

– Да каким, каким?!

– Вы что, выпуск не смотрели?

– Нет, – затряс головой выпускающий.

Он, скорее всего, врал, чтобы предотвратить скандал. Лизавета не стала его разоблачать. Выпускающий – дело третье, сначала змей Савва.

Главное, какими голубыми глазами он на нее смотрел, расхваливая свою подгнившую продукцию!

– Где он? – Лизавета побежала по редакционным комнатам.

Савва нашелся в кабинете у Маневича.

– Прячешься?

– Почему это? – Савва обиженно вытянул губы трубочкой. – Ни от кого я не прячусь!

– Значит, ты не только продажный, но и бесстыжий. Хуже голого короля!

– Это еще почему? – оживился Савва. Он любил парадоксы, поэтому на время забыл об обиде.

– Голый король был уверен, что ходит одетым. То есть он знал, что бродить в неглиже – неприлично, его просто ввели в заблуждение. А ты знаешь, что торговать журналистской совестью нехорошо, и тем не менее настаиваешь на своем праве делать это.

– Ну Лизавета, ну теоретик, – не выдержал Саша Маневич. От восхищения он даже оторвался от игры в «Империю» – познавательной компьютерной игрушки для американских школьников среднего возраста, завоевавшей умы и сердца сотрудников «Петербургских новостей». Корреспонденты и редакторы, в большинстве своем люди с университетским образованием, увлеченно строили империю и за зулуса Чаку, и за Джорджа Вашингтона, попутно небрежно пролистывали незамысловатые рассказики об изобретении колеса или алфавита. Саша слыл «имперским» асом, он как-то умудрился обустроить гигантскую империю, причем довел свое государство до атомного оружия, не обременяя подданных письменностью. Впрочем, ради интересного разговора он был готов пожертвовать игрой. Савва заметил интерес, проявленный публикой в лице Маневича к их с Лизаветой дискуссии, и решил дать отпор:

– Теория суха и бесплодна. – Савва постарался улыбнуться; так, наверное, улыбался Савонарола. – А если практически… Какие у тебя претензии к репортажу? По-моему, вполне пристойная продукция.

– То есть ты даже знаешь, о каком сюжете идет речь? Похвально. Я тебе подскажу – этот сюжет подходит для борделя, в который ты хочешь превратить выпуск!

– Почему для борделя?

– Потому что только продажные женщины, а теперь еще и продажные журналисты появляются перед массами с ценником в руках. Сколько он тебе заплатил?

– Обидно слушать твои слова, да… – Савва, когда не знал, что сказать, часто переходил на кавказский акцент. – Репортаж, да… Ты видел? – Он повернулся к Саше, тот дипломатично промолчал.

Маневич смотрел программу. Он, как человек увлеченный, всегда смотрел выпуски, если не был занят на съемках. Потом все же ответил, но уклончиво:

– Савва, ты мне друг… – Саша спрятал глаза – уставился на экран.

– И что же с истиной? – встрепенулся Савельев, который ждал от товарища сочувствия и поддержки, а наткнулся на цитату. – Что ты имеешь в виду?! – возмущенно вскричал он. – На носу президентские выборы, зрители должны побольше узнать о кандидатах! Вот я и сделал репортаж!

– Этот жанр называется иначе! – взвилась Лизавета. – Это панегирик! Касыда! Если бы твой наниматель был восточным сатрапом, за такую оду он бы набил тебе рот золотом.

– Достойная форма оплаты, – опять отвлекся от «Империи» Саша. – Только не самая выгодная для Саввы. У него рот маленький, и защечное пространство невместительное.

– Ничего, лиха беда начало, аппетит приходит во время еды, а мускулы лица тянутся легко и быстро.

Савва надулся и сразу стал похож на младенца первого года жизни – серьезного и сосредоточенного.

– Может, он мне и не платил.

– Тогда ты клинический идиот!

Савва секунду подумал, пришел к выводу, что лучше быть подлецом, чем дураком, и решился на полупризнание:

– Ты сама говорила, что понимаешь тех, кто подхалтуривает, что нам так мало платят… И…

– Говорила и еще раз повторю. Только я не говорила, что надо выпуск поганить.

– Да у нас таких сюжетов выходит по две штуки в день!

– Не в мою смену, Савва. А ведь я тебе доверяла. Не думала, что семена журналистского цинизма, брошенные в твою душу не очень давно, попадут на такую унавоженную почву…

Савва – вероятно, по молодости – слегка балдел от красиво составленных фраз. Было видно, что он судорожно ищет достойный ответ Чемберлену в юбке.

– Как излагает, как излагает! – Саша Маневич всегда выбирал простоту и не боялся избитых слов и оборотов, поэтому изящные фразы его не травмировали.

– А ты-то… Катастрофа-неизбежна! Играешь – и играй, – огрызнулся Савва.

Он вспомнил старое Сашино прозвище. Его несколько лет называли «Катастрофа-неизбежна», потому что каждый второй репортаж Маневича заканчивался именно этим словосочетанием. Саша, хотя и улыбался в ответ, не любил прозвище, полученное на заре журналистской карьеры. Особенно сейчас, когда он успешно переболел детской болезнью репортерского максимализма.

– Ах, вот как ты заговорил! То лепил мне горбатого про сотрудничество, про то, что вместе мы быстрее сделаем спецрепортаж, хотел выведать, что я снимаю про Зотова… – Саша поглядел на Лизавету. – Змей коварный! Еще и соблазнял, мол, у него тоже материал имеется. «Джинсовые» сюжеты у тебя имеются! – «Джинсой» на телевидении называют левые оплаченные сюжеты. – А кроме тухлой «джинсы» – ни шиша…

Зазвенел телефон. Саша тут же забыл о вероломном приятеле и метнулся к аппарату.

– А-а-а, вот ты где, мне сказали, что ты меня искала… – В кабинет Маневича заглянула гримерша Марина. – А я тебе названиваю по местному. Если уж попросила позвонить – сиди на месте.

Лизавета заметила два хищных взгляда – Сашин и Cаввин, – схватила гримершу и поволокла в соседнюю комнату, к себе, от греха подальше. Закрыла на ключ дверь и затолкала гримершу в гостевое кресло:

– Садись, садись…

Марина несколько ошалела от такого резкого обращения и даже несколько раз порывалась встать, потом поняла, что со спортивной Лизаветой ей не сладить, смирилась и даже расслабилась в мягком цветастом кресле. Это было самое удобное кресло в Лизаветином кабинете, и стояло оно в дальнем углу. Рядом висел привезенный из Берлина плакат «Ревность» – репродукция великого творения Босха. Когда Лизавета приспособила его к стенке, Саша Маневич одобрительно сказал: «Ты стала мастером всевозможных знаков. Ревность – это как раз то особое чувство, которое обуревает многих приходящих в эту комнату». – «Ревность – вообще двигатель прогресса», – предпочла тогда не понять странный намек Лизавета.

Марина тоже обратила внимание на плакат, она с минуту рассматривала его, а потом спросила:

– Хорошая полиграфия и репродукция редкая, где нашла?

Старые студийные гримеры и парикмахеры, многие с высшим художественным образованием, зачастую разбирались в искусстве – будь то музыка или живопись – куда лучше, чем молодая журналистская поросль, прорвавшаяся к микрофону чуть не со школьной скамьи и благополучно путающая инцидент с инцестом. Об одном таком молодом эстете Лизавете совсем недавно рассказывала именно Марина: «Представляешь, сидит, я его пудрю, а он свысока бросает – мол, сегодня в автобусе видел инцест! У меня чуть пуховка из рук не выпала! А он ничего, дальше рассказывает, как пассажир с контролером поссорились…»

– Это немецкая работа, – ответила Лизавета.

– Сразу видно. – Марина вздохнула и поерзала, устраиваясь поудобнее. – Мне рассказали, ты вчера чуть ли не ночью звонила, меня разыскивала. Наша старшая от неожиданности аршинными буквами записку написала, чтобы я непременно тебя нашла. И днем звонила. Ты даешь, мать! Что стряслось-то?

Лизавета хотела было задать вопрос о Леночке Кац, но тут не ко времени вспомнила о клятве, вырванной у нее Сашей Байковым. «Ладно, сначала спрошу, а потом все перескажу Маневичу, пусть он раскручивает дальше», – мысленно утешила себя Лизавета, села на диван и посмотрела на притихшую в кресле гримершу.

Марина была типичным мастером тона, пудры и кисточки. Невысокая, довольно плотная брюнетка, с короткой, очень хорошей стрижкой – видно, что работает и дружит с парикмахерами, косметики почти никакой и отлично выглядит, сильно моложе своих реальных сорока. Одета просто и удобно – джинсы, длинный яркий свитер, кроссовки.

– Успокойся, ничего особенного. Просто вот какое дело… Ты с Леночкой Кац у Новоситцева работала?

– Работала… – удивленно согласилась Марина.

– До конца?

– Нет, ее забрал продюсер. – Гримерша криво усмехнулась; вероятно, ее не очень радовали шеренги людей в белом, которых надо было все время подпудривать и подмазывать. – Это ведь он дурь с клипом придумал. Он Леночку и в город взялся подвезти.

– В какой город и с чего вдруг?

– А почему ты спрашиваешь? – неожиданно побледнела Маринка и запричитала: – Ой, да что ты, да не может быть! А я-то, дура, не подумала. Так ты думаешь, она именно тогда исчезла? Этот тип мне сразу не понравился, скользкий такой, глазки бегают, болтает ерунду всякую. Все время в гримерке отирался, то к столу подойдет, то пуховки начнет трогать. Я терпеть не могу, когда над душой стоят. И вообще, он на маньяка похож. Значит, ты думаешь, это он Леночку…

– Погоди, я еще ничего не знаю, – перепугалась Лизавета, ей только слухов на студии не хватало, что Леночку похитил этот чертов продюсер.

Скорость распространения слухов вообще, а телевизионных – в особенности, значительно превосходит скорость звука. А раз продюсер, заказавший клип, тусуется на телевидении, он узнает о том, что его записали в маньяки-убийцы, задолго до того, как Лизавета или Маневич сумеют его отыскать.

– Да, он мне сразу не понравился, главное, Ленку увез непонятно зачем… – не унималась Марина.

– Что значит – непонятно? Он ее в ресторан пригласил, за коленки трогал или что? Глазки ей строил? – Лизавета поняла, что остановить поток подозрений сможет только конкретный вопрос.

– Да Бог с тобой, какой ресторан! Какие глазки! Ленка бы и не пошла. У нее один свет в окошке, ее Валерочка. Вполне, между прочим, бесполезное существо. Уже год как не работает, лежит на диване, размышляет о вечном. А она все время: «Валерочка, Валерочка…» Котлетки на пару, творожок – у него язва, что ли, застарелая…

– И почему она поехала с этим продюсером? – осторожно поторопила гримера Лизавета.

– Да работать, конечно, что еще. Мы в тот день гримировали этого… кандидата в президенты. У него кожа – кошмар, красная, шершавая, с пятнами какими-то, мешки под глазами, шея морщинистая, лысина, взгляд мышиный. А Витька хотел, чтобы он был гладенький, как Рональд Рейган… Пришлось повозиться, особенно пока шею шпаклевали. А этот – он все время рядом с кандидатом болтался. Даже с нами не резвился, как обычно. Ясное дело – тот заказчик, вот этот и проверял, нравится – не нравится. И заодно демонстрировал свою солидность. Потом, когда кандидата загримировали, начал расхваливать: мол, на десять лет помолодел, мол, на это всегда надо внимание обращать! Клиент, конечно, растаял. Потом продюсер уволок его на съемочную площадку. Мы только собрались покурить, этот возвращается и…

– Кто «этот»? – Лизавета с трудом продиралась через «тех» и «этих» в Маринином рассказе.

– Продюсер. – Марина скорчила очаровательную гримаску, призванную показать, каким противным был «этот» продюсер. – Я думала, он при хозяине будет, хоть часок от него отдохнем. Нет, явился!

– И что?

– Опять начал говорить комплименты – какой коричневый и гладкий получился его патрон. Он так и сказал – патрон! Причем без него-то не особо церемонился. Так прямо и говорит: вы из нашего ворона – орла сделали! А потом подсел на подлокотник кресла рядом с Ленкой и опять о том же самом: «Как вы его отполировали! Блеск! А на шею что положили?» Сам улыбается нежно-нежно… У меня даже скулы свело. Ленка отвечает – мол, это косметический воск, используется при создании портретного грима или для маскировки явных дефектов. Тот аж взвизгнул от радости. Как будто всю жизнь мечтал гримером стать. И опять расспрашивать начал… – Марина поискала глазами пачку с сигаретами.

– О чем? – Лизавета, сидевшая ближе к столу, протянула ей коробочку и зажигалку. – О чем он ее расспрашивал?

– О работе. – Марина держала сигарету очень по-дамски, элегантно и непринужденно. – О том, что такое портретный грим. Как его делают. Про накладки. Когда узнал, опять затрясся. Значит, внешнее сходство не обязательно? Леночка ему все объяснила – про тип лица, про губы, про то, что сходство, вообще говоря, не обязательно. Я тогда еще вспомнила, как она сделала из Ролана Быкова толстяка Хрущева и как это классно получилось.

– А он что?

– Совсем приторный стал, за плечи Леночку приобнял, говорит: «Это вы занимались гримом на этом фильме! Я восхищен!» – Марина так произнесла последнюю фразу, что Лизавете сразу вспомнился большой бал у Воланда и крики Бегемота: «Я восхищен, я восхищен!» Ей подумалось, что и продюсер, должно быть, похож на кота – жирного, ласкового и несимпатичного.

– А зачем ему был нужен этот портретный грим?

– Бес его знает, – пожала плечами Марина. – Но он несколько раз переспросил: «Вы и портретный грим можете? Любого двойника сделать умеете?»

– Двойника? – машинально переспросила Лизавета. Это редкое в общем-то слово она слышала слишком часто. И слово теперь казалось ей зловещим. От него веяло замогильным холодом. Лизавета почувствовала, что у нее леденеют ладони. – Он так и сказал – «двойника»?

– Вот, вот… Ленка молчит, а я и ляпни, что Ленка лучший мастер по портретному гриму в городе, кого хочешь «сделает». Тут продюсер как крыльями захлопает, как закричит, что Леночка – именно тот человек, которого он всю жизнь ищет…

Марина замолчала, часто моргая глазами. Потом спросила:

– Значит, это он…

– Да не знаю я, – Лизавета старалась говорить как можно убедительнее, – и никто не знает. Ведь ни милиция, ни кто другой толком Леночку и не искали. Муж даже не знал, в какую командировку она уехала, мы только вчера Новоситцева нашли. Понимаешь? – с напором спросила Лизавета.

– Ага, – многозначительно согласилась Марина, а Лизавета продолжала:

– Я не знаю, но все может быть. Постарайся вспомнить дословно, о чем дальше шла речь. Только точно. – Марина послушно кивнула. – Это очень важно, для Леночки прежде всего.

– Сейчас, погоди. – Марина смяла окурок в пепельнице и прикрыла рукой глаза. – Он сказал: «Вы тот самый человек, которого я давно ищу!» Леночка промолчала, нам этот продюсер вообще не нравился. Тогда он повторил: «У меня для вас есть работа, хорошая, денежная». – Марина остановилась и облизнула пересохшие губы. – Я не могу ручаться, что повторяю дословно, но смысл был такой. Леночка ответила, мол, денежная работа понятие растяжимое и все зависит от того, что надо делать. Он сказал: «Конечно, конечно, договоримся», – и ушел.

– Это все? – Лизавета пристально смотрела на гримершу.

– Все… – Та опять потянулась к сигаретам. – Вроде все…

– Видишь, мы не знаем, что случилось. А чтобы Леночке не повредить, надо действовать очень осторожно. И никто ни о чем не должен знать. Тут все зависит о тебя… Ты, по сути, видела ее последней.

– Я понимаю…

– И еще вопрос. Что он сказал, когда уезжал с Леночкой? Они когда уехали?

– Часа через два после этого разговора. Что он говорил? Да ничего, я его и не видела. Леночка прибежала, засобиралась, все повторяла, что такая халтура бывает раз в жизни. Видно, он ей что-то пообещал. Я согласилась ее отпустить. Там и работы оставалось всего ничего – актрису попудрить…

– Больше тебе этот продюсер не звонил? – Лизавета старалась не упустить ни одной подробности. Марина отрицательно покачала головой:

– Нет, и вообще он «продюсер» только по названию, нас Новоситцев нанимал.

– Как ты думаешь, сколько он ей заплатил?

– Не знаю. – Марина сделала большие глаза. – Честно не знаю. Тут как кто договорится. Я даже не представляю, сколько Леночке платил Новоситцев! – Лизавета была убеждена, что гримерша говорит правду: западная манера хранить в секрете собственные гонорары прижилась у нас на удивление быстро.

– Вроде все. Ты понимаешь, что если кто-то узнает о нашем разговоре, то этот продюсер уйдет в подполье и мы ничего не выясним про Леночку?

– Понимаю, что я – маленькая? – возмутилась Марина.

– Все зависит от тебя – никому, ни одной живой душе!

Люди любят, когда от них зависит «все», и Марина охотно согласилась хранить тайну, даже от соседок по гримерке.

– Ясно. Значит, договорились – никому…

– Да что ты, как рыба… – На том они и распрощались. Но Лизавета знала, что о командировке в Выборг и отъезде Леночки с продюсером Новоситцева в гримерке и костюмерной узнают практически немедленно. Иначе на телевидении не бывает. Здесь секрет – это то, о чем рассказывают не всем подряд, а только десятку особо близких друзей. Зато была надежда, что каждого посвященного Марина предупредит и до продюсера разговоры не долетят. А остальные – пусть болтают. Телевидение – это на семьдесят восемь процентов слухи и сплетни.

Проводив Марину, Лизавета осталась в кабинете одна – вернее, наедине с угрызениями совести. Не прошло и двадцати четырех часов, как она дала слово не заниматься всяческими расследованиями. Сие «чудище зубасто» терзало ее довольно сильно, и она утешила себя в стиле Скарлетт О'Хара: «Я подумаю об этом позже». Лизавете нравился придуманный героиней «Унесенных ветром» способ вступать в сделку с собственной совестью. Сама Скарлетт ей тоже нравилась. Чуть ли не первая героиня-одиночка… Эгоистка, умевшая сражаться за жизнь, свою и близких, пуская в ход зубы, ногти и кремниевые ружья… Ее оружием были кокетство и ложь. Но она же и доказала: отчаянная жажда жизни, приправленная не менее отчаянным себялюбием, – вовсе не отрицательные качества.

Пишущая домохозяйка Маргарет Митчелл нанесла сокрушительный удар по ханжеским идеалам: любить жизнь не стыдно. Только те, кто любят жизнь, могут выжить при любых обстоятельствах. И выживают, и помогают выжить другим.

Лизавета еще раз повторила заветные слова «Я подумаю об этом позже» и стала собираться домой.