Шоковая волна

Глава 2

Ветер гнал по небу тяжелые тучи, когда утром я вышла из гостиницы «Марди-Гра». Она была плохой копией новоорлеанских отелей прошлого столетия, но построена недавно, и в ней клиенты могли расплачиваться кредитными карточками. После вчерашнего негостеприимного приема на вокзале я радовалась теперь дружелюбию и предупредительности в отеле, иногда казавшихся излишними. Меня порадовал уже ждавший меня новый «шевроле-импала» белого цвета, заказанный мною накануне.

Когда я, направляясь в «Эрмитаж», была уже в двадцати милях от города, солнце наконец прорвалось сквозь тучи, хотя ветер все еще продолжал гнать их стада по небу. Воздух был чист, ветер свеж, пахло морозцем. Стоял март, капризный месяц в своем зените. Сразу же за городом равнинные просторы до горизонта были усеяны нефтяными вышками, за которыми вскоре потянулись фермерские поля, со вспаханной плодородной коричнево-черной землей и луговинами, где паслись стада. Я видела одинаковые аккуратные фруктовые сады, напоминавшие мне квадраты кукурузных посадок времен моего детства. Подъезжая к поместью «Эрмитаж», я увидела вдали предгорья Шони, а по обеим сторонам шоссе, среди дубов и зарослей гикори, появились сосны.

Хромой служка открыл железные ворота и, отсалютовав, пропустил машину к ранчо. В зеркале заднего обзора я видела, как он вновь запер ворота, и гадала, в какой из войн он получил увечье или же пострадал в шахте.

Гравий шуршал под шинами. Дорога, ведущая к дому, шла через густой парк, где даже в солнечные дни царила благодатная тень. В парке я заметила двух наездников, ехавших мне навстречу. Когда они пришпорили лошадей, я сбавила скорость. Как раз в тот момент, когда я припарковала машину, Хиггинс и его спутница уже подъехали ко мне. Он спешился и, перебросив поводья через голову красивого жеребца, отдал их своей спутнице, а сам подошел ко мне и пожал мне руку.

— Я рад, что вы нормально одеты, — сказал он, когда я вышла из машины. Хиггинс был высокого роста и красив даже в свои шестьдесят восемь лет. Взгляд его голубых глаз был проницательным и острым. Он представил свою спутницу как Лори, Она была полновата, с неулыбчивым лицом. Я дала бы ей далеко за сорок. Кто она? Секретарь, компаньонка или еще кто-то? Хиггинс предложил ей уступить мне свою лошадь, даже не спросив меня, согласна ли я на это или нет. Мне пришлось обменять свою накидку на меховую безрукавку Лори и в модном брючном костюме от Гудмена сесть на лошадь по кличке Иезавель. Видимо, предполагалось, что Иезавель сразу же собьет с меня самоуверенность, если она у меня есть. Хиггинс неспроста теснил ее своим конем, пугая и дразня. Я, не раздумывая, пришпорила лошадь, позволила ей вырваться вперед и не смиряла даже тогда, когда она перешла на галоп. Затем постепенно натягивая поводья, я ждала, когда лошадь постепенно умерит свой бег. Я дала ей возможность пройти в спокойном темпе ярдов пятьдесят, и только тогда мы повернули назад.

На лице Хиггинса была довольная ухмылка.

— Давайте прежде всего объедем вокруг дома, — предложил он.

Мы ехали к дому по поляне, тронутой утренним морозцем. Фасад украшали колонны с коринфскими капителями и огороженная веранда на верхнем этаже. С каждой стороны дома на уровне первого этажа были однокомнатные пристройки, окна которых выходили на три стороны. Дом мне показался изящным и уютным, о чем я не преминула сказать хозяину. К тому же я поинтересовалась, из какого кирпича он был сложен, и где обжигался кирпич. То есть о всем том, что роднило бы его с известным домом президента Джексона.

— Нет, вместо кирпича мы использовали наш иллинойский гранит, — ответил Хиггинс и направил лошадь к усыпальнице с круглым куполом, похожей на стройный греческий храм с колоннами. В этом Хиггинс тоже следовал вкусам президента Джексона. Сняв головной убор, Хиггинс пояснил:

— Здесь похоронена моя супруга Ненси, есть место и для меня. Ровно столько, сколько было на супружеском ложе. На большее я никогда не претендовал. — Он почесал голову и снова надел свою охотничью шапку. — Возможно, кто-нибудь скажет вам, что это не так. Сами будете решать — верить им или нет.

Наконец мы направились в конюшни. Передав конюху лошадей, который тут же стал выгуливать их, мы вошли внутрь. Хиггинс все еще выращивал скакунов, хотя после восьми лет неудач на скачках в Черчилл-Даунс его питомец в конце концов был снят с соревнований насовсем.

— Я почувствовал себя так, будто меня вычеркнули из общества респектабельных людей, хотя никогда не стремился попасть в него. Поэтому я послал все это ко всем чертям.

В конюшне было десять лошадей одна другой краше. Две кобылы ждали приплода. Хиггинс подошел к одной из них и потрепал ее по шее, а затем притянул ее голову к себе. Я вспомнила отца, который предпочитал лошадей людям.

Хиггинс показал мне помещение, где хранилась конская сбруя, а затем жилую комнату наверху.

— Иногда я ночую здесь, особенно когда приходит время кобылам жеребиться.

Осмотрев конюшни, мы снова отправились верхом через скотный двор на поля, где паслось стадо породистых коров «гернси». Я насчитала сорок голов.

— Это стадо на втором месте в штате по жирности молока. Я не гонюсь за первенством, к недовольству скотников, кстати. Вот не хочу и все. Как вы расцениваете это?

Я подумала немного и рассмеялась.

— Что значит ваш смех?

— Мистер Хиггинс, если все обстоит так, то зачем я приехала сюда?

— Вы хотите сказать, что ваш журнал не собирается тратить бумагу и талант своей перворазрядной журналистки на жизнеописание второразрядного магната?

— Да, что-то в этом роде.

— Что ж, будет интересно узнать, что кто-то знает о тебе больше, чем ты сам. Разве не великолепно это стадо?

— Не видела ничего более красивого. А я выросла там, где разводили как раз «гернси».

— У нас предпочитали «холстейнов», они ближе к человеку, — заметил Хиггинс. — В Ист-Молайне.

Выходит, он родился и вырос в местах, где белые и цветные жили рядом.

Мы снова выехали на луг и направились к лесу.

— В соседстве с цветными есть свои преимущества, — заметила я.

— Вы, пожалуй, правы, — согласился Хиггинс. — Я понимаю этих людей. И многие из них меня тоже. Я направил полдюжины цветных юношей в юридические колледжи. Можете представить себе, что думают обо мне белые братья! Один из моих черных парней в прошлом году прошел в законодательное собрание штата. Не скажу, миссис Осборн, что начисто лишен предрассудков, но я не предвзятый человек.

Вот на этом стоило бы остановиться подробнее, подумала я.

— Между предрассудком и предвзятостью не такая уж большая разница, мистер Хиггинс.

— Мне нравится находить именно такую еле заметную разницу. А большую видит каждый: между мальчиком и взрослым мужчиной, между козлом и бараном и так далее. Кстати, зовите меня просто Стивом. Все так меня зовут.

Мы въехали в ворота, за которым начинались охотничьи угодья. Хиггинс оставил ворота открытыми. Вдали я увидела фигуры охотников.

— Настоящая охота, — сказала я.

— Если вы останетесь у нас до Пасхи, я устрою охоту в вашу честь. Как вы на это смотрите?

Я рассмеялась, и сделала вид, что обдумываю предложение.

— Не знаю, что сказать.

Мы пришпорили лошадей, пересекли поле и через другие ворота въехали в лес. Я готова была поклясться, что увидела лису.

— У нас водятся красные лисы, — сказал Хиггинс. — Чертовски досадно, но закон ставит охоте всяческие ограничения. К тому же явно бессмысленные. Я могу убить лису в своем поместье, но тут же должен доложить об этом. Наша цивилизация построена на лицемерии.

Я не могла не согласиться с ним, потому что идея охоты в мою честь мне понравилась, если только не по живой мишени.

Мы вернулись в дом. Умывшись в ванной комнате, примыкавшей к библиотеке, я села у камина с блокнотом в руках. Хиггинс остался в кабинете подписывать бумаги. Я слышала, как звонят телефоны и где-то стучит пишущая машинка. Над камином висел неплохой портрет президента Джексона кисти художника Сулли. Я с сожалением подумала о том, что Джексон мне не столь симпатичен, как, например, Джефферсон. Однажды, всего однажды, я проявила заинтересованность и отчаянно желала победы президенту. Это было в тот год, когда противником Трумена был Дьюи.

Вернувшись, Хиггинс, не спрашивая меня, налил себе и мне виски.

— Можете добавить содовую, но, уверяю, лучшего бурбона вы еще не пробовали, молодая леди.

— Только со льдом, пожалуйста.

Хиггинс был даже против льда, но все же, взяв щипчики, бросил и в свой стакан кусочек. Все было заботливо приготовлено к нашему возвращению: виски, вода, наколотый лед и огонь в камине. Хиггинс подал мне стакан и, как бы невзначай, бросив взгляд на мой блокнот, сказал:

— Я предпочитаю, чтобы мужчина был мужчиной, женщина — женщиной, а виски — в чистом виде без всяких примесей. Ваше здоровье! — он поднял стакан.

— А как же еле различимая разница между предрассудком и предвзятостью?

Хиггинс оглушительно расхохотался.

Теплый янтарный цвет виски, его вкус и аромат подтверждали высокое качество напитка.

— Ключевая вода, угли гикори и любовь… Хотя с некоторых пор я чрезвычайно осторожно пользуюсь этим словом. — Он вытянулся во всю свою немалую длину на кресле-качалке, так что носками своих мокасин почти доставал горящих бревен в камине. Он сменил сапоги на туфли, но остался в бриджах для верховой езды. — Где вы остановились, миссис Осборн? Могу я звать вас просто Кейт? Я помню, видел ваше имя под какой-то статейкой еще в Чикаго.

— Пожалуйста, зовите меня Кейт. Я пока остаюсь в Венеции.

— Почему?

— По-моему, она сейчас для вас важнее, чем какое-либо другое место.

— Вы очень наблюдательны. Сейчас университет — мой главный интерес. Я не шибко читающий человек. — Он обвел глазами стеллажи библиотеки, задерживаясь взглядам то на одном книжном корешке, то на другом. — Знаете, что мне больше всего нравится читать, Кейт? Речи. Раньше их называли торжественными обращениями к нации… Клэй, Калхун, Линкольн, Ивен Стив Дуглас, эдакий Эверет Дирксон своего времени.

Появилась Лори, сменившая костюм для верховой езды на юбку и свитер, предательски выдававшей складку жирка на талии. Лори налила себе виски с водой.

— Что касается университета, то не думаю, что моя помощь ему повредит. Что скажешь, Лори? Есть консенсус по этому вопросу?

— На большинстве факультетов, да.

— Ну а те, что не согласны со мной, меня не интересуют, — сказал Хиггинс. — Как и большинство школ, университет находится в стадии преобразований. Я готов сделать все для молодежи этого студгородка. В других местах — это их заботы. Но черт побери, какой ерунде учили здесь, в университетах, еще несколько лет назад. Например, в университете Шангри-ла. Насколько это актуально? У нас много аспирантов из рабочих шахтерских семей. А наша черная молодежь? Смотришь на нее и думаешь, что они из Занзибара, ан нет, они из родного южного Иллинойса и гордятся этим. Вы кого-нибудь знаете в университете, Кейт?

— В поезде из Чикаго я познакомилась с неким профессором Форбсом с физического факультета.

Хиггинс повернулся к Лори, которая уселась на софу между моим стулом и креслом хозяина.

— Форбс? — спросил у нее Хиггинс.

— Ловенталь, — ответила Лори.

Хиггинс недовольно буркнул и отпил виски.

— Я нашла его вполне разумным и осведомленным, — сказала я. Нетрудно было догадаться, что взгляды на науку у этих двоих были в корне отличны.

— Осведомленным в чем? — скептически спросил Хиггинс, но так, словно это его мало интересовало.

— Он объяснил мне, как можно превратить энергию в электрическую силу, — я не удержалась от того, чтобы не добавить: — В России, кажется, создали такой конвертер и опередили нас года на два или три.

— Это все группа Ловенталя, — сказал Хиггинс, словно успокоившись. — Русские идут, русские идут! Уже сколько лет они пользуются этим жупелом, чтобы получать субсидии.

— Но теперь, когда русские нас опередили, — ответила я неосторожно, — вы чувствуете облегчение?

— Черт, конечно, нет! Я просто не верю, что они обошли нас. О каком конвертере он вам говорил?

— О конвертере прямого превращения энергии в силу. Насколько я поняла, мы для получения пара расщепляем атом, а пар дает нам электричество. Так вот, русские обошлись без пара. — Я почувствовала, что мое бездарное объяснение и то, как я подбирала слова, все же зацепили его. Это не делало мне чести, как журналисту, и могло помешать выполнению своей задачи, если Хиггинс все узнает.

Но Хиггинс отнюдь не был дураком. Он тут же сказал:

— Что ж, это устранит главный загрязнитель атмосферы. Лори, соединись с Борком. Узнай, может ли он приехать ко мне на ленч. — Он посмотрел на часы. — Я пошлю за ним вертолет.

Пока Лори звонила по телефону, Хиггинс объяснил мне, что Хью Борк это декан новой, только что созданной Школы науки и технологии.

— Они теперь так тесно связаны. Я не люблю элитные группы. Все знаменитые физики ушли, когда иссякло субсидирование. Известные имена. После Эйнштейна о ком еще вы слышали? Я хочу, чтобы вы познакомились с Борком. Это человек-находка. — Хиггинс ждал результатов телефонного разговора Лори.

Стол с телефоном стоял за диваном. Лори пересказывала Хиггинсу то, что говорил ей декан.

— Он на ленче в Бюро фермеров, должен выступить там.

— Дай мне самому договорить с ним.

Хиггинс обошел стол и поудобней уселся на его край. Он говорил с деканом по-приятельски, как в клубе, с чуть заметными отеческими нотками в голосе. Он спросил Борка, что тот собирается говорить собранию упрямых республиканцев. Хиггинс, продолжая разговор, добавил себе виски из графина и сообщил Борку о моем приезде и задании. — Я хотел бы, чтобы вы познакомились, пока она здесь. Хочу, чтобы она написала о моих мыслях и чувствах по отношению к университету. Когда ты сможешь увидеть ее, Хью? — Помолчав, он обратился ко мне. — В половине пятого вас устроит?

Я согласилась.

— Хью, ты знаешь что-нибудь о русских, превращающих энергию в электричество? Форбс рассказал ей об этом в поезде.

— Теперь мне кажется, что как бы я ни описывала эту сцену, все читалось бы как пародия. Именно таким мне казались и сам телефонный разговор и реплики Хиггинса. Без сомнения, это чувство усугублялось еще моим полным невежеством в науке, да и тем огромным контрастом между такими фигурами как Хиггинс и Форбс. Разговор по телефону продолжался, хотя Хиггинс теперь больше молчал и слушал, что говорили на другом конце провода.

Лори снова наполнила мой бокал. Мне хотелось спросить ее, как давно она работает у Хиггинса, но поскольку я не знала ни ее статуса, ни должности, то благоразумно предпочла не задавать таких вопросов. У Лори было недоброе лицо. Такое впечатление создалось у меня при первом взгляде. Но это было, пожалуй, не так, просто она умела контролировать его выражение. Любой, кто попробовал бы чем-то удивить ее, так никогда бы и не узнал, удалось ли ему это.

— Вы живете в Нью-Йорк Сити, миссис Осборн?

— Миль пять к северу.

— Когда мой муж был жив, мы часто бывали в Нью-Йорке. Вы слыхали о моем муже?

— Нет.

Я не была уверена, что она поверила мне. Помню, что Хиггинс, представляя ее, назвал лишь ее имя, и мне это показалось невежливым с его стороны.

— Фамилия Мюллер вам что-то говорит?

— Возможно, скорее что-то напоминает, — ответила я. — Да, что-то очень далекое.

— Его обвиняли в растрате государственных денег пятнадцать лет тому назад. Он повесился перед началом суда.

Я отпила глоток виски и промолчала, подумав, зачем мне эта информация. Не было ли это частью его, Стива Хиггинса, политической легенды: работодатель с сердцем большим, чем его грехи.

Лори продолжила свои объяснения:

— Я всегда сама сообщаю это таким персонам, как вы, например. Так никто не застанет меня врасплох каверзным вопросом. Меня этому научил Клинт Мак-Доуэлл, наш сотрудник по связям с общественностью. Он называет это вакцинацией.

Закончив разговор, Хиггинс снова уселся в кресло-качалку и спросил:

— Знаете, кто первым открыл способ, которым теперь похваляются русские? Томас А. Эдисон. Что вы скажете на это?

Я что-то пробормотала в ответ.

— А теперь с чего начнем: с хронологии или психологии?

— И с того и с другого. Например, расскажите мне, как мальчишке из трущоб Ист-Молайна удалось за двадцать восемь лет стать владельцем такого огромного поместья, как «Эрмитаж» с его шестьюстами акрами земли?

— Умение предвидеть и перепродажа заложенной недвижимости. Это было в 1930 году.

Хиггинс был убежден, или во всяком случае утверждал это, что его ценнейшим качеством и капиталом была его любознательность. Он попробовал себя во множестве разных дел, ибо чертовски хотел знать, как их следует вести и каковы их секреты.

— Это относится и к моему первому, и, пожалуй, единственному незаконному бизнесу: контрабанде спиртного в годы «сухого закона». Однако я не был просто бутлегером, ибо все деньги, добытые таким нечестным путем, я вкладывал в производство спиртного. Биржевой крах 1929 года и отмена Восемнадцатой поправки о введении «сухого закона» помогли мне продать свой бизнес фирме, чье виски славилось еще с тех времен, когда жажда к бурбону начала сменяться жаждой власти. Вы окольными путями пытались узнать, на какие деньги я купил «Эрмитаж»? Вот вам мой ответ.

Я, как каждый ирландец, жаден до земли, Кэйт, а этот большой ее кусок в те времена был не по зубам слабаку. Бы небось помните или хотя бы слышали о пыльных бурях, засухах и демпинговых ценах на молоко из-за неустойчивых цен на корма? О возросшем спросе на землю и нехватке ее. Вот вам ситуация. Я стал горячим сторонником «Нового курса» Рузвельта.

Я проучился семестр в школе Управления сельским хозяйством и, вернувшись домой, применил все, чему меня там учили. Я распахал те сто акров, что были под хлопком, и остальные, что были под зерновыми, я перестал доить коров, резал свиней и закапывал их мясо в землю, а по ночам сидел на крыльце, положив ружье на колени, потому что соседи грозились убить меня.

Мой собственный отец, привезший меня из Ирландии трехлетним мальцом, отрекся бы от меня, если бы мог. Он сказал бы мне, что мои действия это вопиющее попрание человеческой морали, какую когда-либо знала история, кроме разве того, что сотворили англичане во время картофельного голода. Я помню, как по воскресеньям он сидел перед радиоприемником и слушал проповеди отца Кофлина: «Задай им, отец! Задай им по первое число!» — выкрикивал он. Помимо запах древесных опилок, всегда сопровождавший отца. Он был продавцом льда, крепким мускулистым мужиком, но спина его все больше горбилась. Когда он умер, я в первые минуты не осознал потери, до того мне было безразлично, где он и что с ним. Но вот я вошел в заднюю комнату его дома и увидел простой деревянный гроб, почувствовал запах свежеоструганных досок. Тут горе и свалило меня.

Знаете, Кейт, я прошел весь круг. Фермеры нынче совсем не те, что были в прежние времена, и субсидии, которые до сих пор получают некоторые из земельных магнатов, и в их числе я, вопиют о возмездии.

Так вот каков Стив Хиггинс, когда он в ударе и поэтизирует собственное прошлое, причем сознательно и ничуть не стыдясь этого!

Я не удержалась и поинтересовалась: политикой он занялся тоже из любознательности?

— Каждый житель Южного Иллинойса — политик. Знаете, Кейт, мы, как и ирландцы, рождаемся политиками. Это наш протест против колониального статуса, — это было его первым ядовитым замечанием в адрес Чикаго, но, как потом оказалось, не последним. — Да, я занялся политикой, потому что был любопытен. Нет ничего более сложного, чем человеческая личность. Или более простого, если тебе удастся узнать ее суть.

На ленче присутствовало человек двадцать помощников Хиггинса и их референтов. Лори пояснила, что так бывает ежедневно, в чем я сама могла убедиться, глядя в окно столовой на то, как на летном поле садятся и взлетают частные самолеты. Лори председательствовала на другом конце стола, что позволило мне похвалить ее меню. Потом Хиггинс лично показал мне кухню в своем доме.

Договариваясь о новой встрече, Хиггинс спросил у меня, остановилась ли я в отеле «Марди-Гра», а потом добавил:

— Возможно, вы пожелаете переехать в мой номер там?

— Спасибо, но мне вполне удобно в нынешнем.

— Что ж, хорошо, — согласился он. — У меня в отеле есть свой номер, на всякий случай.

— И, конечно, со скидкой, — добавила Лори.

— Да, со скидкой, — повторил, расплывшись в улыбке, Хиггинс. — Вы можете жить и у меня в поместье, если хотите. В охотничьем домике полно места, можете даже сами себе готовить, если любите это занятие.

— Благодарю вас, мистер Хиггинс, но мне нужна… перспектива. — Я до сих пор не звала его по имени. — Я должна обдумать свои вопросы.

— Постарайтесь, юная леди, чтобы мои ответы на каждый из них были моими ответами, и вашему шефу не пришлось бы готовить из них варево по своему вкусу.

Почти весь остаток дня я взвешивала и обдумывала эти слова. Не выражают ли они в какой-то степени обиду на то, что я пренебрегла его гостеприимством, и не тороплюсь переходить с ним на фамильярный тон. Нет, не думаю. В конце концов я пришла к выводу, что это привычная грубость знаменитостей. Если бы он обиделся на меня за отказ принять его предложения, это означало бы, что он уязвим, а он не допускал такой мысли и не потерпел бы этого. То же можно сказать и о нашем с ним разговоре о Форбсе и русском конвертере. Ему безразлично, пытаюсь ли я его заинтересовать или нет.

Уезжая из поместья, я задержалась у ворот и спросила у хромого смотрителя поместья, зачем Хиггинсу ворота. И не только ворота, все поместье было окружено десятифутовой оградой с колючей проволокой наверху.

— Такие времена настали, — посетовал смотритель, — в ужасные времена мы с вами живем, нужен глаз да глаз. Вот я и сторожу, ни на что другое не гожусь.

— А что у вас с ногой? — прямо спросила я.

— О, мэм, спросили бы вы лучше у Стива. Никто лучше его об этом не рассказывает.

— Расскажите мне сами, — попросила я, и вынув две сигареты, поднесла их к зажигалке на щитке машины. Одну я дала смотрителю, другую закурила сама.

— Что ж, — ответил он, положив руку на дверцу машины. Стекло я опустила раньше. — Стив и я любили пропустить по стаканчику, а для этого время от времени переправлялись на другой берег реки. «Сухой закон», сами понимаете.

— О «сухом законе» он мне уже говорил, — остановила я рассказчика. — Что дальше?

— Я был молодым парнем, носил оружие за поясом, отличный небольшой револьвер тридцать второго калибра. Однажды вечером, основательно нагрузившись, мы сидели и ждали переправы. Когда она будет, никто никогда не знал, а нам порядком наскучило ждать, вот Стив и говорит, что даст мне пожизненную работу у себя в хозяйстве, если я отстрелю себе палец на ноге. Поспорили. Я выстрелил, да попал не в один палец, а в целых три. С тех пор я у него и работаю. Объезжаю лошадей, иногда заменяю шофера, но большую часть времени сторожу эти ворота от того зла, которое за ними.

— Что же это за зло? — спросила я.

— Оно может быть любым: черным, белым или коммунистическим красным. Я готов и жду. — Он осклабился и похлопал себя подмышкой, где, должно быть, прятался в кобуре револьвер тридцать второго калибра.