Шоковая волна

Глава 4

Я проснулась от несмолкаемого воя сирен. Было начало шестого утра и еще не рассвело. У меня не было причин считать, что этот переполох мог непосредственно меня касаться, но, решив так, я бы сама вычеркнула себя из цеха журналистов.

По Главной улице я последовала за двумя машинами с мигалками и вслед за ними въехала в ворота студгородка к скопищу машин с полицейскими знаками и без оных. Это была площадка перед административным зданием естественных наук. Полицейские, на ходу застегивая шлемы, спешили в стеклянный вестибюль, куда вход посторонним теперь был блокирован усиленной охраной. Моя карточка журналиста не помогла. Никто не говорил, что произошло, и, казалось, никто об этом и не спрашивал друг у друга.

Я отступила на тротуар. В воздухе витал резкий незнакомый запах, а предрассветный туман пригасил яркое мерцание полицейских мигалок. Все это казалось почти фантастическим. Я разговорилась с молодым человеком, сошедшим с велосипеда и стоявшим теперь рядом со мной на обочине тротуара. У студента были длинные волосы и борода. Я спросила о странном запахе в воздухе.

— Это от печей для сжигания мусора. Сегодня ветер дует в нашу сторону. Вы знаете, что произошло?

— Нет.

— Они похожи на навозных червей, вам не кажется?

Действительно, скопление движущихся голубых шлемов в стеклянном вестибюле при пестром мелькании огней производило впечатление чего-то живого, но не имеющего тела.

Судя по времени, сигнал тревоги поднял кто-то из обслуживающего персонала, пришедший первым на работу. Я отправилась на поиски запасного входа. Парень с велосипедом догнал меня. Он сразу догадался, что я ищу, и вызвался показать мне боковую дверь. Поставив свой велосипед под уличным фонарем, он прикрепил его цепью с замком.

— Вы студент факультета естественных наук? — спросила я.

— Младший преподаватель факультета гуманитарных наук, или того, что от них осталось.

Мы спустились до крутому скату к входу в подвальный этаж. Над дверью висел фонарь. Мой спутник при ярком свете фонаря оказался старше, чем я оценила при первом взгляде. Борода у него была ярко рыжая. Он подергал дверь за ручку: заперто. Тогда он нажал кнопку звонка.

— Меня зовут Гиллспи, — представился он. — Но все зовут меня Гилли.

— Кэтрин Осборн, — ответила я.

— Мне кажется, я вас знаю.

Я не считала, что была так уж знаменита, чтобы меня узнавали на улице, но прежде чем мой новый знакомый успел объяснить мне, откуда он меня знает, дверь отворилась и на пороге появился человек в белом комбинезоне. Гиллспи поднял два пальца, произнес слово «Мир», затем спросил: — Что здесь происходит, Олли?

— Я бы больше не делал этого, Гилли, — медленно произнес человек в комбинезоне. — А то тебя ждут неприятности.

— Можем мы войти? — спросил Гилли.

— Это им не понравится. — Олли кивнул годовой в сторону полицейских.

— Плевать мне на них, — ответил Гилли.

Олли покачал головой.

— Я не могу впустить тебя. Произошло нечто скверное там, наверху. Ночью в своем кабинете был убит профессор Ловенталь.

— О-о-о! — вырвалось как стон у Гилли. Он казался потрясенным.

Я спросила его, знал ли он профессора. Гилли утвердительно кивнул.

— Мы с его сыном вместе руководили Театром искусств.

Не знаю, что удивило меня больше — внезапная смерть профессора или то, что у него был сын.

— Мне очень жаль, Гилли, — сочувственно сказал человек в комбинезоне, когда тот отвернулся.

Гилли как бы в благодарность за отзывчивость снова поднял руку с растопыренными пальцами в виде буквы «V», и, не глядя ни на кого, спросил: — Когда это произошло, Олли?

— Я знаю только, что вчера в десять пятнадцать вечера он отметил свой уход в журнале.

Я слышала, как за нашими спинами захлопнулась дверь, но едва мы успели сделать несколько шагов, как она опять открылась, и какой-то человек громко окликнул моего спутника: — Гилли! Что ты замышляешь?

Мы снова вернулись. В голубом полицейском шлеме отражался свет фонаря над дверью.

— Я ничего не знаю, кроме того, что мне только что сказал Олли. Помощник начальника полиции Эверетт, это мисс Осборн из «Субботнего журнала», — представил он нас друг другу.

— Помощник по особым поручениям, — поправил его Эверетт. — Есть просто помощники и есть помощники по особым делам. Вам что-то было нужно в этом здании, раз вы решили зайти в него с черного хода? — Этот крупный круглолицый начальник старается казаться воплощением полицейской суровости, подумала я, и вмешалась:

— Это моя вина. Я хотела войти сюда как представитель прессы.

— Через какой-нибудь час шериф сделает заявление. Мы пригласим вас, мэм, наверх в зал, если вы нам понадобитесь.

— Ладно, Эв. Мы все поняли. Послушайте, помощник по особым делам, вы знаете студента физфака по имени Александр Йегер? Вам не мешало бы побеседовать с ним. Он и его друзья вчера вечером часов в десять встречались с профессором. Им понадобился его кабинет для какого-то собрания. Но тот им отказал.

— Кто-то, однако, воспользовался его кабинетом, Гилли, и прошелся по нему с силой урагана. А по пути размозжил профессору голову статуэткой, стоявшей у него на столе. Ты удивляешься, зачем я тебе это говорю, Гилли? И вы небось тоже, мэм? А потому, что такие, как наш Гилли, должны знать, что те, кто был здесь, нагулявшись вволю, оставили свой символ мира прямо в центре профессорского стола.

— Значит, все, как в прошлом году, — промолвил Гилли и, не стесняясь, вытер глаза и нос рукой.

— Я просто рассказал вам о том, что они сделали вчера.

— О’кэй, — сказал он, и мы, повернувшись, продолжили наш путь.

— Как пишется фамилия Йегер? — крикнул нам вдогонку Эверетт. — Никогда не думал, что ты захочешь помочь полиции Гиллспи: раньше ты этим не отличался.

— Не забудьте сказать об этом Йегеру, — посоветовал ему Гилли.

Я подождала, когда он отцепит свой велосипед.

— Я чувствую себя чертовским стукачом, — с досадой сказал Гилли.

— Я сегодня осталась без работы. Выпить бы где-нибудь кофе.

— Поедемте ко мне, — предложил он.

С помощью двух полицейских, оказавшихся тут не у дел, нам удалось втиснуть велосипед в багажник моей машины.

Гилли жил в приземистом бревенчатом доме, окруженном трейлерами. В двадцатых годах тут было подпольное питейное заведение, а в сороковых во время катастрофы на шахте в нем располагался госпиталь. Холмы, на которые указал мне Гилли, состояли из шлака, который уже покрылся растительностью. Его дом как-то само собой оброс трейлерами, импровизированными жилищами студенческой братии, создавшей здесь свой стиль и образ жизни. Я обратила внимание на кооперативные лавки и высказала предположение, что городские торговые власти косо смотрят на это.

— Более чем косо. Злобно, как змея, — ответил Гилли. — Один из отцов города однажды так выразился: сначала сплетничают, потом доносничают, а под конец пьют и распутничают. — Гилли улыбнулся и распахнул дверь дома. — Думают, мы здесь только этим и занимаемся. Нора! — крикнул он, а потом пояснил, что это его подружка, которая живет с ним.

Аромат кофе, жареного бекона и теплота обжитого дома согрели меня. Дом состоял из одной большой спальни-гостиной, она же была и библиотекой, книги валялись даже на неубранной кровати и стопками стояли возле нее. Стены украшали театральные афиши и репродукции картин, среди которых я увидела своих любимых «Акробатов» Пикассо. Большой сеттер выбрался из смятых простынь и прыгнул на пол нам навстречу.

— Это Барнаби, — пояснил Гилли и снова крикнул: — Нора!

— Иду, иду.

Собака медленно подошла ко мне и, когда я рассеянно погладила ее, ткнулась в меня носом, обнюхивая.

— Так он встречает каждого, кто сюда приходит, — пояснил Гилли, и, осторожно подцепив пса носком ноги под живот, направил его в сторону кровати.

Из кухни вышла высокая девушка. Две толстые косы спускались ей на плечи, и она время от времени откидывала их назад. Она была в голубых джинсах и такого же цвета широкой блузе. Нора была потрясающе красивой брюнеткой с синими глазами. Ирландка, догадалась я. Она ничуть не удивилась, что Гилли в такой час пришел домой не один. Я поняла, что двери этого дома запирались, лишь когда хозяева ложились в постель.

— Ты озяб? — спросила Гилли девушка. На нем были джинсы и холщовая куртка, как я потом узнала, его привычная одежда. Он редко носил пальто, а костюм у него был всего один.

— Конечно, — ответил Гилли и назвал мое имя Норе. Фамилия ее была Феллон. Ему нелегко было рассказать ей, что произошло, но наконец он кое-как справился с этим.

Нора, печально задумавшись, села.

— Бедный Дик, — промолвила она.

— Бедные мы все. Я должен позвонить Алексу Йегеру.

— Когда это случилось?

— Примерно в десять минут одиннадцатого.

— Скорее в десять пятнадцать. Где кофе, дорогая? Надеюсь, нам полагается и завтрак тоже? — Набирая номер телефона, он спросил у Норы: — Тебе знакомо имя Кэтрин Осборн? Из «Субботнего журнала»?

— Боже мой, неужели? — воскликнула девушка.

Должна сказать, мне было приятно удивление Норы.

Гилли наконец дозвонился до нужного ему человека и после того, как, взорвавшись, крикнул в трубку: — Ладно, значит я дерьмо. — Нора предложила мне пойти с ней в кухню, чтобы приготовить яйца к бекону.

Я узнала от нее, что она работает по утрам в рекламном отделе местной газеты «Индепендент», а днем учится. Ее цель — получить степень магистра истории искусств. Венеция, штат Иллинойс, несколько странное место для получения ученой степени по искусству, но когда она рассказала мне, что работала вместе с Гилли и Ричардом Ловенталем над довольно нашумевшей постановкой спектакля «Как вам это понравится», я поняла, что она сама совершенно осознанно выбрала Венецию, штат Иллинойс.

В кухню вошел Гилли и сел у стола.

— Хотелось бы все же знать, что произошло вчера вечером. — Произнеся это, он посмотрел на меня. — Я расскажу вам все, что знаю, после завтрака, если хотите.

— Собственно, у меня здесь совсем другое задание. Я пишу очерк о Стиве Хиггинсе.

— Не думаю, что он уже созрел для этого, — ответил Гилли.

— Мы пока еще не определились, когда опубликуем его.

— Что значит не определились? У него целая империя. Даже я работаю на него, — воскликнула Нора.

Гилли улыбнулся.

— Значит, он почти как император. Я хочу сказать, что для этого нужно еще что-то, возможно, политика, а? Или благотворительность? Не собирается ли он стать ректором университета?

Я спросила Нору, знает ли она Хиггинса.

— Иногда он пытается ухаживать за мной.

— Он не был бы мужчиной, если бы не делал этого, — сказала я.

Нора покраснела и поспешила заняться яйцами и ветчиной.

Гилли разлил кофе.

— Я надеюсь, ты не переспишь с ним, пока живешь у меня, — сказал он. — Он мне совершенно не нужен.

— Боюсь, вам надо начать рассказ с самого начала, — напомнила я ему о его обещании.

Он долго думал, не зная с чего начать.

— Это как в лабиринте, понимаете?.. Есть у нас довольно скользкий тип по имени Хью Борк, он теперь декан факультета естественных наук, горного дела и технических наук. Его выдвинул на эту должность Хиггинс несколько лет назад. А делается это так: на выборах Хиггинс обеспечивает голоса губернатору, губернатор назначает ректора университета, а тот подбирает деканов. Попечительский совет университета или принимает кандидатуры или отвергает. Отвергает, как бы не так! Борк не знает разницы между атомом и бульдозером, но он быстро все усваивает. Его задачей является разрушение всего. С этой целью и объединили естественные науки с горным делом и технологией. Кстати, о шахтах. Это, кажется, ваша специальность?

— Я писала о них однажды, — согласилась я. И получила первую премию по журналистике, подумала я про себя.

— Вот откуда я вас знаю! — воскликнул Гилли. — Мой отец шахтер, да и оба моих деда тоже. Я и сам побывал в шахте. У Борка это тоже часть биографии. Он пришел к нам из Федерального бюро горной промышленности, а потом работал в Федеральном бюро графства Венеции. Федеральные органы управления это, по мнению Хиггинса, как заключительный класс учебы для чиновника. При Борке в роли декана в работе факультета акценты переместились с теории на практику. Физики потеряли голову. Ловенталь был последним из великих теоретиков в университете Венеции.

Я перебила его, спросив о Рендалле Форбсе. Относится ли он тоже к ним.

— Трудно сказать. Неизвестно, где начинался он и кончался Ловенталь. Йегер, кому я только что звонил, пишет свою докторскую диссертацию под руководством Форбса и ненавидит его. Я бы сказал, это скорее вина самого Йегера, а не Форбса, тебе не кажется, Нора?

— Здесь нет вины ни того, ни другого. Таковы обстоятельства.

— Господи, ты как Сайоба Мак-Кенна!

— А сегодня я такая, — сердито ответила Нора.

Гилли широко улыбнулся. А затем, повернувшись ко мне, продолжил:

— Что же произошло в университете Венеции в последнее время? Здесь родилась идея новой обработки угля до того, как отправлять его на рынок. Сейчас он чист от угольной пыли. Уголь, но не шахты. Они стали еще более загрязненными и опасными, чем прежде. Теперь нужно много денег, чтобы улучшить товар, и огромное количество угля. А это значит, возросла нагрузка на шахтеров. Вот мы и создали организацию по защите горняков — Братство безопасности шахт, ББШ. Это не для записи, потому что еще слишком рано писать об этом, но о наших долгосрочных целях расскажу: мы требуем национализации шахт. Надеюсь, это вас не пугает?

— Меня — нет, а вот таких, как Стив Хиггинс, еще как напугает!

— Меня это не беспокоит, даже если будут беспорядки и насилие. Разве взрыв на шахте худшее насилие, чем революция? Разве смерть от рака легкого легче, чем смерть от пули? Я смотрю на это так: революция обойдется нам не дороже, чем одна серьезная катастрофа в шахте.

Нора смотрела на нас из дальнего угла, где расставляла посуду. На лице ее была тревожная озабоченность.

— Но, — продолжал Гилли, — я не знаю, что произошло вчера. В этот вечер в Студенческом союзе происходило собрание членов Братства. Они заметили, что их подслушивают и вытесняют из помещения. У нас появилась параноидальная подозрительность, что за всем следит полиция. Ребята встретились с Ловенталем, но он отказался предоставить в их распоряжение свой кабинет, хотя делал это раньше. Они собрались здесь. Я тоже должен был присутствовать, но не смог, мне университет платит за работу, и я должен ее делать. Не знаю, что было дальше. Мне никто ничего не хочет говорить. Или мое воображение разыгралось. Что ты скажешь, Нора, это мое воображение?

Нора подошла к столу, вытирая руки полотенцем.

— Гилли, не забывай, что сейчас только половина седьмого утра.

— Они могли бы сказать мне вчера вечером, когда мы пришли домой. В поведении Йегера было что-то странное, а теперь вот убит Ловенталь…

— Гилли, оставь все это полиции.

— Да, — согласился он.

Нора смахнула полотенцем крошки вокруг тостера.

— Мне пора собираться на работу.

— Я вот еще что вам скажу, — продолжал Гилли, — В нашей программе записан пункт о росте занятости черных на работах в шахтах, так или не так? Вчера на собрании было двое черных, Стенли Родс, баптистский священник, которого радикалы называют дядей Томом, и радикал от штата, Джордж Кенби. Это очень влиятельные лица среди черного населения. В прошлом году именно Кенби возглавил студенческие манифестации в городе, а затем в гетто.

Он внезапно умолк. Нора и я ждали, что он скажет дальше, но он тупо уставился на тостер. Наконец я нарушила молчание.

— Вы боитесь, что они прыгнут в вашу лодку и потопят ее?

— Да, вполне возможно, что так и будет… и я не знаю, как помешать этому.

— Вечная дилемма либералов, — промолвила Нора.

— К черту дилемму!

— Именно это мне хочется сказать сейчас о газете «Индепендент», но тем не менее я собираюсь и иду туда работать, — ответила Нора и справилась у меня, не может ли она чем-нибудь помочь мне в редакции. Может, подумала я, ибо хотела как можно скорее получить некролог Ловенталя. Нора обещала прислать фотокопию мне в отель. Газета выйдет не ранее полудня.

Нора, приподняв лицо Гилли за бороду, поцеловала его в губы.

— Сделай мне одолжение, когда будешь уходить, запри дом.

— Ты не веришь Барнаби? — удивленно спросил он.

— Пожалуйста, я прошу.

— Ладно.

Но когда она ушла, он вдруг вспомнил, что не знает, где ключ. — Кажется, у меня его никогда и не было.

— Вам повезло, что до сих пор ключ вам не был нужен, — сказала я, поднимаясь.

— Я все опасался, что они когда-нибудь украдут Барнаби, — сказал Гилли, провожая меня до дверей. — К счастью, он им не по карману.

— Много ест?

Он улыбнулся и протянул мне руку на прощание.

— Профессор сказал бы: «Есть сладостная польза и в несчастье». Это Шекспир. Он любил его. Бывало приходит на репетиции, сидит и слушает. А иногда скажет: «Проясняет голову, как хорошая музыка»… Таких как он, мы больше не увидим.

— Что будет с Форбсом теперь, когда профессора нет?

— Он погибнет.

Казалось, ему больше не хотелось говорить об этом, а мне давно пора было уходить.