Шоковая волна

Глава 7

Меня раздирало двойственное чувство: хочу я видеть Рэндалла Форбса или нет. Рассказ шерифа о ночном блуждании Рэндалла вокруг отеля в надежде увидеть меня прежде всего вызвал у меня негодование. Я не поверила этому. Но Рэндалл мог быть там: ему нужны были свидетели. Возможно, ему только это и было нужно. Тогда весь его рассказ — просто ложь. Он не собирался видеть меня, а хотел лишь сказать кому-нибудь в отеле, что пришел, чтобы повидаться со мной. Другая половина моего «я» была более благосклонно настроена: да, его поведение могло казаться странным, поэтому вынужденный объяснить шерифу О’Мэлли, где он был в такой-то час и почему, Форбс решил для пущей убедительности рассказать даже о вине, которое мы пили, и о прогулке по студенческому городку… Единственное, в чем я теперь хотела убедиться после всех этих предположений, так это в том, что мое доброе мнение о Рэндалле Форбсе не изменилось. Что его удивительная искренность и наивность по-прежнему восхищали меня… Господи, спаси меня, бессильную помочь ему! Я снова вернулась в студенческий городок.

В вестибюле Административного корпуса, в этом просматривающемся насквозь аквариуме, я встретила кое-кого из коллег журналистов, дожидавшихся встречи с деканом Борком. Среди них был и Стью Розен, старый чикагский друг и собутыльник. Он сказал, что ходят слухи о том, что к расследованию подключено ФБР. Я восприняла это спокойно, такое происходит автоматически, если учесть личность и характер работы Ловенталя. Вместе со Стью я направилась к декану Борку на брифинг. Я надеялась, что Форбс тоже будет там. Но его не было. Когда Стью спросил декана, над чем работал Ловенталь, Борк ответил, что по просьбе правительства это пока не будет оглашаться. Журналистов прежде всего интересовали левые взгляды профессора, на что Борк неизменно отвечал, что в это время не работал в институте и ему не известны связи Ловенталя. Кроме его участия в движении за мир.

— А мы все за мир, не так ли, джентльмены?

После пресс-конференции Борк попросил меня остаться.

Когда все разошлись, он сказал мне:

— Жаль, что вам вчера не удалось познакомиться с ним. Когда-нибудь мы будем думать, что это самое выдающееся событие в жизни города Венеция, — он сел, сложив руки на животе. — Странно, — начал он, — как на одно и то же событие, скажем, случившееся вчера, сегодня уже смотришь по-иному. Мне казалось, что вчера Ловенталь был готов к переменам, — не к таким, конечно, как эта, — но к настоящим переменам. Он все время старался выдвинуть вперед Форбса. Похоже, профессор собирался покинуть нас, оставив преемником Форбса.

— А вы этого не хотите? — прямо спросила я.

— Напротив. Однако он, кажется, в это сам не верит. Сейчас он нам очень нужен.

— Из-за той работы, которую они вместе с Ловенталем начали?

— Отчасти да. Но мы до сих пор не уверены, стоящее ли это дело. Да и Форбс или Ловенталь вряд ли знали, на что можно надеяться.

— Полученный грант должен ободрить и поддержать Форбса.

Борк пробормотал что-то одобрительное.

— Боюсь, как бы он не запаниковал, что из-за смерти Ловенталя грант аннулируют. Я хотел было сам написать в Фонд и убедить их в том, что мы верим в Форбса, но передумал, ибо это было бы ничем не оправданным оскорблением Форбса. Люди в Фонде также могут счесть это алчностью. Нам следует позаботиться, чтобы он был в лучшей форме.

— Возможно, не совсем этично спрашивать сейчас об этом, но какие у вас предположения относительно причин смерти Ловенталя?

— Много и ни одного. Я не стану комментировать задержание шерифом нескольких студентов якобы для дачи показаний.

— Могу спросить, почему вы не хотите это комментировать, доктор Борк?

Он долго думал, надувая щеки, и, наконец, изрек:

— Без комментариев.

— Кажется, я понимаю, — сказала я, вспомнив, какие цели и задачи поставило перед собой Братство безопасности шахт.

— Терпение не присуще молодежи, — сказал Борк, намекая на то, что он меня понял. — Да и мне тоже.

— Где я могу найти профессора Форбса?

Он взглянул на свои часы, а я — на свои. Было без нескольких минут пять пополудни. Борк поднял трубку телефона и набрал номер. Ожидая ответа, он сказал мне:

— Напомните мне о Хиггинсе. — А затем сказал в трубку: — Мисс Ингрэмс? Форбс на месте?

Наконец положив трубку, он сказал мне:

— Вы можете подняться к ним и подождать его, если вас не пугает эта обстановка. Они подготовили все, что нужно для полиции и пытались убедиться, что ничего из документов и записей не пропало. Форбс на несколько минут отлучился на факультет физики.

— Хиггинс, — напомнила я Борку.

— Да, да. Приобретя неплохой опыт дипломатии и частенько прибегая к ней, я подумал, что вам не помешает знать, что Форбс любит не только пешие прогулки, но и верховую езду. Вы меня поняли?

Я рассмеялась.

— О, конечно, поняла. Лошади помогут мне познакомить Форбса с Хиггинсом. Полагаю, мне не придется участвовать в этой игре. Я сама скажу старику об этом.

— Я ничего не имею против. Стив любит попросить об услуге. Я считаю, что это весьма полезная информация, когда имеешь дело с таким могущественным человеком, как он.

— Видимо, таким образом он узнает, так ли уж он могущественен. Я вам очень благодарна, декан Борк, за то, что вы уделили мне столько времени.

Мы через стол обменялись рукопожатием.

— Было очень приятно познакомиться.

— Кстати, это вы написали некролог о Ловентале? — спросила я, пока наше рукопожатие продолжалось.

— Я не сочинил бы и эпитафии. Видимо, инициатором был Форбс. Думаю, поучаствовал и юный Ричард.

Я снова поблагодарила его.

Часть кабинета Дениэля Ловенталя была отгорожена: письменный стол профессора, накрытый холщовой тканью, и кусок пола, с которого был срезан ковер. Все это я увидела мельком, пока полицейский, стоявший у двери, на этот раз из полиции студгородка, показывал мне на мисс Ингрэмс. Она стояла у стола, спиной к двери и повернулась, когда я громко окликнула ее. Предо мной предстала типичная старая дева, или, как таковых все еще величают в Южных штатах, незамужняя дама. Стройная, во всем черном, горло подпирал белый воротничок. Видимо, она плакала, перебирая бумаги.

— Так тяжело смотреть на все это, — сказала она, глядя на покрытый холстиной стол. — Я все еще вижу его сидящим за столом, как всегда, глубоко погруженного в свои думы.

— Вы хотите сказать, что вчера ничего необычного в его поведении не было?

— Я не могу этого утверждать, но так записал офицер, а я, когда прочитала свои показания, изменить уже ничего не могла. Садитесь, прошу вас. На доктора Форбса обычно можно было положиться. Профессор же может выйти из кабинета на одну минуту и через какое-то время позвонить уже из Вены.

— Я сяду здесь, если можно, — ответила я, увидев, что она предлагает мне свой стол и стул рядом с ним. Я села напротив стола жертвы. Мисс Ингрэмс оказалась спиной к нему.

— Мне не хочется говорить об этом, — ответила она, но поскольку пригласила меня сесть, то и сама села тоже. — Непривычно сидеть к его столу спиной. Я благодарна судьбе, что у меня есть его последняя фотография, он был в прекрасном настроении, пока нам не повстречались эти ужасные молодые люди. Я была в шоке от Йегера. Он одни из наших, вы это знаете?

— Я не совсем понимаю, о чем вы?

— Он родился здесь, в Венеции. Но это не он выкрикнул оскорбительные слова. Я не стану утверждать, что Йегер не сквернословит, однако на этот раз выругался черный, хотя доказать этого я не могу.

— Что он сказал?

— Это грязное слово, — она осуждающе подняла подбородок.

— Потому что профессор не разрешил им провести собрание в его кабинете?

— Я этого не знаю. Профессор не промолвил ни слова о них. Я не думаю, что он собирался зайти к себе в кабинет, когда мы распрощались, иначе он сказал бы мне об этом. А если бы сказал, я ответила бы: — Ну что ж, идите. Господи, сколько раз я одна возвращалась домой, и мыслей не было, что это небезопасно в таком городе, как Венеция…

Чувствовалось, что бедняжка вот-вот разрыдается, поэтому я старалась отвлечь ее.

— Как я понимаю, вы чувствуете себя в безопасности до вечерам на улицах города? — Я вспомнила яркое освещение улиц.

— В полной безопасности. И все благодаря шерифу О’Мэлли.

— Вы восхищаетесь им?

Это был странный вопрос и немного наивный, поэтому мисс Ингрэмс тихонько воскликнула: Ха! — и призадумалась.

— Кажется, теперь я просто верю в это. Я прожила в Венеции всю жизнь. Помню, как мы чувствовали себя в годы депрессии, когда разразились шахтерские забастовки. Тогда действительно было страшно. В город привезли черных парней работать в шахтах. С тех пор половина Бейкерстауна это их район, точнее, потомков тех, кого привезли сюда в те годы. И, возможно, там сохраняется спокойствие, потому что кое-кто еще помнит прошлое. Мы боялись беспорядков, понимаете: ветераны войны, вернувшиеся домой, много черных, наркотики. Кто может знать, что будет. Но Джон О’Мэлли делает сегодня то, что сделал мэр Венеции в 1935 году. Его звали Джон Хармс, отец Тайлера. Он создал полицию, а Стив Хиггинс провел через законодательное собрание штата закон о полиции. Это был его первый срок…

Мисс Ингрэмс умолкла, лицо ее разгладилось. Воспоминания, даже тяжелые, бывают полезными, подумала я.

— Когда вы спросили, восхищаюсь ли я шерифом, со мной что-то произошло. У меня сохранилась его фотография: он на старом форде развозит продукты для рынка Кьюссака. Он был решительно настроен пробиться в люди. Потом я видела его, когда он вернулся с войны в Корее в мундире капитана и по его глазам было видно, что он уже не прежний Джон О’Мэлли. Моя мать была еще жива, и когда увидела его, сказала: «Джон Джозеф многого насмотрелся. Есть в этом мире много такого, о чем не следует знать, но если ты это все же узнал, то не забудешь никогда». О себе я такого не могу сказать. Однажды, когда я рассказала об этом профессору Ловенталю, это потрясло его. Или он притворился. Иногда, проходя мимо моего стола, он грозил мне пальцем: «Смотрите, — говорил он. — Смотрите в оба! Никогда не бойтесь смотреть. Жене Лота, как и леди Макбет, пришлось потом умереть».

Вернувшись домой, Джон Джозеф влюбился в Энни Райан. Она была тогда очень хорошенькой, сейчас она немного перезрела, но тогда никто не мог сравниться с ней по красоте, и высокомерию тоже. Но тут, видимо, ее мамаша постаралась. Для Джона Джозефа они были недосягаемы, когда он снял свой капитанский мундир и стал работать у Кьюссака. У Энни были кавалеры, один, потом другой, но ни с тем и ни с другим ничего у нее не вышло. А потом совсем неожиданно Джон Джозеф и Энни поженились. Сам Стив Хиггинс вел ее к алтарю…

— Она мне сегодня сказала, что ее мать и жена Хиггинса были близкими подругами… — сказала я.

— Да, очень близкими, — мисс Ингрэмс особенно округлила губы, произнося эти слова. Мне же нужно было столько от нее узнать, что я не решалась прервать светские сплетни, хотя неизвестно, могли ли они пригодиться для статьи.

— Я симпатизирую Джону, — продолжала собеседница, — и считаю, что мать и дочь Райаны поставили ему ловушку, и когда пришло время, она захлопнулась. Я восхищалась Джоном, но и словом не обмолвилась профессору об этом. Наши мнения не во всем сходились.

Зазвонил телефон, кто-то наводил справки о похоронах и отпевании. Мисс Ингрэмс посоветовала позвонить в морг или в дом Ловенталя, или же подождать завтрашних газет, где все об этом будет сказано. Мне хотелось спросить у нее, восхищалась ли она профессором Ловенталем. Просто так, чтобы услышать, что она скажет. Мне казалось, я понимаю ее, как понимала в дни своей молодости в штате Иллинойс похожих на нее двух своих незамужних теток. Я подумала, что если она попытается рассказать мне о своих чувствах к нему, она все равно не сможет сделать этого, так что лучше не смущать ее, Я вспомнила, как она была растеряна и смущена, когда ей пришлось сказать Борку о том, что она спешит на ужин к профессору. Ловенталь занимал свою особую нишу, это был человек другого класса, и сколько бы она ни работала в студенческом городке, хоть всю жизнь, ей никогда не стать неотъемлемой частью жизни университета. Ее всегда будет тянуть к семье или друзьям, с которыми она выросла. Она чувствовала себя лучше всего в церкви и на благотворительных базарах, и она будет всегда верна газете «Индепендент», словно сама пишет в ней передовицы. Что, возможно, отчасти было верно, — ибо они писались для нее. Все это было составляющим того, что я когда-то называла верностью заветам предков и американскому образу жизни. Но я думала тогда и как никогда поняла, что такое общность студенческих бунтарей с бедным людом: между ними никогда не существовало санитарного кордона.

— Мисс Ингрэмс, — спросила ее я, как только она положила трубку телефона, — а если предположить, что профессор Форбс станет деканом факультета? Я, правда, не могу утверждать, что такое случится, но если вдруг случится, — вы останетесь работать с ним?

— Университет платит мне жалованье, поэтому я работаю с тем, с кем прикажут. Профессор Ловенталь спросил меня вчера, есть ли у меня собственность. Я ответила, что есть: пенсия через четыре года. Так что с мистером Форбсом я, конечно, буду работать.

Я не знала, на кого направлена ее враждебность, на мистера Форбса или на меня. Возможно, на нас обоих.

Больше у меня не будет возможности, подумала я, и задала свой главный вопрос.

— Какими были их отношения, когда они были вместе? Ответьте первое, что придет в голову.

— Отец и сын. — Она посмотрела на меня с удивлением, словно сама задумалась над тем, что сказала.

— Я так и подумала после разговора с мистером Форбсом, — успокоила ее я.

— Они много спорили, — добавила она как бы для себя.

— Из-за Ричарда?

— Да… — на миг запнулась мисс Ингрэмс. — В церкви, совсем недавно, в воскресенье… мы читали о блудном сыне, и я подумала, что вылитый старший сын, это Рэндалл Форбс. Он не хочет, чтобы младший когда-нибудь вернулся. — Лицо ее стало серьезным. — Мы с вами, кажется, начали сплетничать, миссис Осборн?

— Но ведь это так интересно! Сколько лет Ричарду?

— Около тридцати, должно быть.

— А вы знаете Эндрю Гиллспи?

— Кто не знает сумасшедшего Гилли?

— Сумасшедшего?

— Все зависит от того, как на это посмотреть — его одежда, борода, волосы, которые он заплетает в косичку, как это делали его предки. Он выходец из рабочей семьи. Его сестра держит лавку сувениров на Морган-стрит, милая девушка, какую только можно себе представить.

— Она стыдится своего брата?

— Конечно, нет. Никто не стыдится Гилли. Просто он немного не в себе. Вот и все.

Из уст мисс Ингрэмс эти слова прозвучали вполне искренне, и я подумала, что они достойно дополняют притчу о блудных сыновьях. Только полиция поняла их буквально.

Я спросила ее, читала ли она то, что написано в газете «Индепендент» о последних часах жизни Ловенталя.

— Это заставляет меня думать, будто я что-то скрываю, — промолвила мисс Ингрэмс.

У меня не создалось такого впечатления, и я сказала ей об этом. Но во мне крепло чувство, что мисс Ингрэмс фиксировала в своей памяти факты, а затем усиленно подкрепляла их собственной интерпретацией.

— Я спросила вас, читали ли вы газету, потому что хотела узнать у вас, что означает фраза, сказанная профессором экономке, что только ее рагу можно назвать настоящим рагу.

— Когда я прочитала эти слова в газете, я попыталась вспомнить, о чем шел разговор за столом, когда профессор вышел в кухню за льдом. Говорили о Форбсе и гранте, полученном от Фонда Рейса.

Это были мои собственные предположения. Я вспомнила, как чувствовала себя в поезде, и слова Форбса о разнице между намерением и целью.

— Не похоже, что Форбс вернется, — наконец сказала я. — А тем временем я, кажется, забросала вас вопросами, как газетный репортер.

Мисс Ингрэмс слабо улыбнулась.

— Это помогло мне кое в чем разобраться. Вы можете встретиться с ним вечером в морге. Я уверена, он там будет.

— Это не так важно, — ответила я. — Мне хочется задать вам еще один вопрос, но вы можете не отвечать, если он покажется вам слишком личным. У меня создалось впечатление, что вам не хочется работать с доктором Форбсом. Почему?

— Потому что никогда не знаешь, как себя с ним вести. Я давно работаю на факультете, намного дольше, чем даже он. Вообще, знаете, миссис Осборн, что сейчас мне пришло в голову? Это он не хочет со мной работать. Его пугает, что я буду все время сравнивать его с профессором Ловенталем.

Я встала, мисс Ингрэмс тоже поднялась со стула.

— Если он не вернется, — сказала она, — то я тоже пойду домой. Я не хочу одна оставаться в этом кабинете. И это не скоро у меня пройдет. Мир… — Она посмотрела на закрытый холстом стол. — В нашей жизни нет места понятию мир. Почему они не понимают, что надо позволить людям оставаться самими собой?

Из административного здания я направилась на физический факультет, минуя восьмигранник из красного кирпича — циклотрон, бывший некогда гордостью Венеции, штат Иллинойс. Все подходы к нему были забаррикадированы и опутаны колючей проволокой. Повсюду стояли щиты с грозными надписями: «Вход запрещен», «Вход карается законом».

На первом этаже на доске объявлений я прочитала афишу спектакля, который готовили Гилли, Нора и Ричард Ловенталь, и внизу — следующие слова: «Покиньте загрязненную атмосферу Венеции. Приходите в Арденский лес. Новый Шекспир ждет вас сегодня».

Я надеялась, что по дороге встречу Форбса, ибо в кабинете, когда я справилась о нем, его не оказалось. В этот день лекций он тоже не читал. Я слышала, как студенты, собираясь группками, произносили его имя. В кафетерии, когда начался общий разговор о том, кто заменит Папу и возглавит факультет, кто-то сказал:

— Форбс, конечно, кто же еще?

— Э, парень. Сейчас начнется большая чистка, и эта ученая крыса, как пить дать, отменит мою отсрочку от призыва в армию.

Лишь одна девушка вступилась за Форбса.

— А ты, бэби, станешь первой жертвой. Кому нужны женщины-физики? Твое место на кухне.

— Или в постели.

— Не с Форбсом ли?

Все расхохотались.

А за пределами студенческого городка жизнь протекала почти нормально. Такое могло случиться в любом студгородке или в другом мире. Чтобы проверить собственную реакцию, я остановила юношу и девушку, чтобы спросить, знают ли они об убийстве.

— А, это на физическом факультете, — небрежно сказала девушка. — А мы изучаем социальные науки.

В студенческом кинотеатре произошла замена: вместо фильмов с участием Ингрид Бергман и Полетты Годард, которые меня интересовали, шли «Одинокий рейнджер» и «Возвращение Шерлока Холмса».