Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта

Адский штрафбат

* * *

«Двадцать второго июня…»

«Черт, вот ведь привязалось!» — Юрген Вольф даже крякнул от досады. Слова русской песни назойливо звучали в голове.

Почти год прошел с тех пор, как он в первый и в последний раз услышал эту песню. Он выкинул ее из памяти вместе с певшей ее русской девушкой, оказавшейся на поверку партизанкой. Гораздо сложнее было забыть скромненький синий платочек, несколько недель являвшийся ему в ночных кошмарах. Он раз за разом падал, вновь и вновь обнажая не опущенные девичьи плечи, а разрушенный партизанским взрывом госпиталь, где погибли его друзья. Эти кошмары сгорели в огне Орловской битвы, та битва сама была непреходящим кошмаром. Он и русский язык если не забыл — как забудешь?! — то загнал в самый дальний угол памяти. После отступления из Орла ни одно русское слово не сорвалось с его языка, даже в запале, он закрыл слух для русской речи и всячески сторонился местных жителей. Даже в мыслях — только немецкий, и вот на тебе!

«Двадцать второго июня…»

— Проклятье! — воскликнул Юрген уже в голос. Он поднялся, с грохотом отодвинул стул, окинул взглядом караульное помещение, составленные в оружейную пирамиду винтовки, солдат, сидящих на лавках и клюющих носом в полудреме. Хоть бы один вскинул голову на произведенный им шум! Вояки… — Хюбшман! — гаркнул Юрген.

Вскочил высокий белокурый парень, подхватил на лету упавшую пилотку, провел ею по лицу и тут же насадил на голову. Другой полчаса перед зеркалом будет стоять, а так лихо не насадит. Под пилоткой ясные голубые глаза, как не спал.

— Да, мой генерал! — парень бросил руку к пилотке, рот расплылся в широкой улыбке.

— За старшего! — коротко бросил Юрген и направился к дверям караульного помещения.

— Есть! — четко ответил парень и продолжил совсем другим, неуставным голосом: — Ты куда?

— Пойду пройдусь, — так же просто сказал Юрген, — душно здесь, дурь какая–то в голову лезет.

Он распахнул дверь и ступил на выщербленную брусчатку двора. Плотно закрыл за собой дверь, постоял немного, привыкая к темноте. Метрах в пятидесяти перед ним высилась церковь, звезды светили сквозь пробитый снарядами купол. Возле церкви, как завалившийся крест, стояло зенитное орудие. Чуть дальше поблескивали в свете луны стекла окон казармы. Больше ничего не было видно. Все скрывалось в тени от высокой стены, опоясывавшей обширный двор. Это была крепость. Брестская крепость.

Тишина. Непривычная, мирная тишина. Юрген глубоко вдохнул всей грудью. Пахнуло жасмином, чистой речной водой. Как на Волге, ранним летом, в их деревне, в детстве.

«Двадцать второго июня…»

Черт, надо же все так испортить!

Юрген полез в карман, достал сигареты, зажигалку. Не положено, конечно, но под этим чистым небом, в этой мирной тишине, в самом сердце огромной крепости — можно. И вообще, и ему в частности. Потому что этой ночью он хозяин всей этой территории. Не генерал, конечно, но ефрейтор, ефрейтор Юрген Вольф, вольный человек!

Поймав себя на последней мысли, Юрген невольно улыбнулся. Полтора года назад он и представить не мог, что будет гордиться этим своим званием — ефрейтор. И что он будет считать себя вольным человеком, будучи обряженным в военную форму. Да если бы кто–нибудь тогда посмел бы сказать ему такое, он бы ему в лицо расхохотался или дал по морде, по настроению. Не оскорбляй, значит. А вот теперь сам гордится и считает.

И пусть кто–нибудь посмеет сказать, что тут нечем гордиться. Во всем их 570–м батальоне он один такой, и во всей их армии тоже. Он единственный из штрафников прошел испытание и стал вольным человеком. О нем легенды по всему фронту рассказывают и начальство распространению этих легенд очень даже способствует. Вот, говорят, наглядный, так сказать, живой пример того, что можно пройти испытание, искупить вину и вновь стать достойным членом народного сообщества. Так что повышайте военную и политическую подготовку, беспрекословно выполняйте приказы начальства, демонстрируйте чудеса храбрости и не жалейте крови, своей и чужой. Вперед, товарищи!

Сам он никогда не верил, что можно пройти испытание. Кто–то верил, повышал, подчинялся, демонстрировал, не жалел, а он хотел лишь одного — выжить в этой мясорубке. Случалось, что даже этого не хотел, но, к счастью, эти минуты слабости совпадали с минутами затишья на фронте. И даже когда он втянулся в военную жизнь, он не верил, что пройдет испытание, и не стремился к этому. Он просто сражался бок о бок со своими товарищами, выполнял свой долг перед ними и перед другими людьми. Выполнял так, как он сам себе положил. Долг, который он сам для себя определил. Перед людьми, которых он сам выбрал из всех живущих на земле. И еще перед Родиной, которую он тоже сам выбрал, которую после долгих терзаний выбрало его сердце. Перед Германией. И то, что Германии, судя по всему, было на него наплевать, его совершенно не волновало.

Так или приблизительно так думал он и в тот декабрьский день, стоя на плацу в лагере под Оршей. Их батальон формировали практически заново. После Орловской битвы и последовавшего кровопролитного отступления от батальона остались рожки да ножки. Ножками были они, немногие оставшиеся в живых рядовые. Рожками — несколько офицеров, включая лейтенанта Росселя. Бывший командир их батальона майор Фрике, которого они вынесли на своих плечах с поля боя, сгинул в госпиталях, они ничего не знали о его судьбе.

Итак, они зализывали раны и обрастали мясом нового пополнения. Это были по большей части проштрафившиеся военнослужащие: мародеры, насильники, гомосексуалисты, дезертиры, буяны, трусы, бежавшие с поля битвы, и офицеры, не выполнившие приказ фюрера «Ни шагу назад!». Было и немного штатских, мелких уголовников и брехунов, набранных по тюрьмам и лагерям. Обычное пополнение. Юрген сам был такой и его будущие товарищи тоже, когда они попали в свой первый лагерь в Скерневице. Их там точно так же гоняли два месяца на полигоне до седьмого пота, чтобы бросить в самое пекло, где их прошибал уже другой пот, смертный. Вот только у нынешних солдат иллюзий было еще меньше, чем у них. Поражения — лучшее лекарство от всяческих иллюзий.

Командование решило поднять их боевой дух. Обычным армейским способом: раздачей наград и обещанием наград, сопровождаемыми двойной порцией шнапса. Но до шнапса было далеко, сначала надо было отстоять на плацу на пронизывающем холодном ветру. Один за другим зачитывали приказы. Их лейтенант Россель получил обера и Железный крест за отвагу. И все такое прочее. Дошло дело и до штрафников. Признать прошедшими испытание… Восстановить в правах… Вильгельму фон Клеффелю вернули звание подполковника. Юрген порадовался за его семью, жену и дочерей. Теперь они будут получать подполковничью пенсию, фон Клеффель очень об этом переживал. Эриху Кинцелю вернули звание фельдфебеля. Кинцель был бы счастлив, ведь он страстно мечтал пройти испытание и для этого постоянно проявлял инициативу и вызывался добровольцем. «Разведка боем — я! Чистить картошку — я! Восстановить поврежденную линию связи — я! Заменить убитого пулеметчика — я!» Рядового Курта Кнауфа просто восстановили в правах. Но он вряд ли порадовался бы этому, даже если бы остался жив. Бедняга Кнауф, у которого и так–то мозги были набекрень от тяжелого гитлерюгендовского детства, под конец совсем слетел с катушек.

Будь на то воля Юргена, он бы включил в этот перечень всех погибших его товарищей. Но командование рассудило иначе. Оно удовольствовалось показательной триадой подполковник — фельдфебель — рядовой. И опустило как несущественную деталь слово «посмертно». Возможно, в приказе это слово и было, но надутый полковник из штаба армии его пропустил. Упоминание о смерти не способствует поднятию боевого духа. А так все новобранцы по команде унтер–офицеров бодро прокричали «Хох–хох–хох!».

И вдруг Юрген услышал свою фамилию. Занятый воспоминаниями о погибших товарищах, он даже не понял толком, почему его вызывают. Он автоматически сделал положенные уставом три шага вперед и отдал честь. И батальон восторженно приветствовал его, живого памятника высшей справедливости. Единственного живого. А Юрген стоял и думал о майоре Фрике. Выходило так, что майор остался жив и подал рапорт, как обещал. И еще о том, что майор Фрике наверняка упомянул в рапорте Руди Хюбшмана и Ганса Брейтгаупта, которые сражались до конца и вместе с Юргеном несли раненого майора десятки километров до самого Орла. Да, видно, командование рассудило, что трех живых героев на один батальон — это явный перебор, ткнуло пальцем в список и попало в него, Юргена.

Так он стал «вольняшкой». И пусть вся его свобода ограничилась правом перейти в регулярную часть вермахта! Это была — свобода! Не сидевшим в тюрьме и не бывшим в штрафбате этого не понять.

Первое, что он сделал, получив «вольную», — подал рапорт с просьбой оставить его в 570–м ударно–испытательном батальоне. Такова была его воля. Он не хотел расставаться со своими товарищами. И ему дозволили это, даже бросили «соплю» на погоны, сделали ефрейтором.

Это было справедливо. Ведь ефрейтор, по сути, тот же солдат, всего лишь освобожденный от некоторых нарядов. А Юрген еще в первые месяцы своей военной службы выбрал вне очереди всю положенную порцию нарядов. Да во всей России, наверное, нет столько нужников, сколько он отдраил в немецкой армии! Теперь он сам раздает наряды вне очереди. Все по справедливости. То есть раздает по справедливости, за дело. Провинился — получи наряд вне очереди. Нужники в его отделении всегда в идеальном порядке. Это любая инспекция признает. Почему–то все проверяющие полковники–генералы первым делом в нужники суются, как будто только от этого зависит боеспособность воинской части. Ну да им виднее!

А еще Юрген по графику отвечает за развод часовых, вот как сегодня. Он посмотрел на часы, чуть поводя их в неверном свете луны. Три часа. Еще час до развода. Он повернулся и пошел к караулке. Бодро пошел. Воспоминания, пусть и не совсем радостные, вытеснили из головы навязчивую песню. А может быть, ее выдул свежий ночной воздух.

«Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа…»

О нет! Юрген зашел в караулку, тяжело опустился на стул. Солдаты уже не спали. Они весело смеялись, слушая байки Хюбшмана. Руди Хюбшман, по прозвищу Красавчик, на гражданке был угонщиком автомобилей, и все его байки так или иначе были связаны с автомобилями. В загашнике у него было бесчисленное множество историй, и рассказывать их он был готов часами. На фронте ему нечасто доводилось посидеть за рулем, и воспоминания о роскошных автомобилях помогали ему скрасить серые армейские будни. Впрочем, он и так никогда не унывал, Руди Хюбшман, он был лучшим товарищем Юргена, с ним было легко и на него всегда и во всем можно было положиться.

— Кто–нибудь помнит, какое сегодня число? — спросил Юрген, когда Красавчик завершил очередную байку.

— Двадцать второе июня, — ответил Йозеф Граматке, немолодой новобранец, — одна тысяча девятьсот сорок четвертого года, если господин ефрейтор не помнит.

Нехорошо ответил, с язвинкой. И чего, спрашивается, нарывается? Он ведь и в штрафбат попал за свой длинный язык. Мог бы уж научиться придерживать его, тем более что считает себя дюже умным и бравирует перед ними своим университетским образованием. А ведь, в сущности, никто, вошь на гребешке, учителишка. Косил от армии, прикрываясь своей язвой, которая обострялась каждый раз в аккурат перед призывной комиссией. Со страху, наверное. Но был большим стратегом, ругал в кругу таких же невоеннообязанных стратегию войны на Восточном фронте. Дескать, зачем поперлись в Сталинград, надо было взять Москву, тут и войне конец. Это бы ему простили, но он еще сказал, что в таких просчетах нет ничего удивительного, коли бывший ефрейтор взялся командовать фельдмаршалами. Помянул всуе фюрера и угодил в Заксенхаузен за оскорбление власти. Там он со своей язвой был едва ли не самым здоровым и его признали годным для службы в штрафбате. Так он попал к ним, к несчастью для них и для него. Возись теперь с ним, пытаясь сделать из него человека. И ради чего все? Ведь не жилец, ему жизни осталось до первого боя, тут к гадалке ходить не нужно.

— Один наряд вне очереди, — сказал Юрген.

— За что? — возмутился Граматке.

— Два наряда вне очереди, — сказал Юрген, тяжело вздыхая.

Ну что ты с ним будешь делать?! Не хочет понимать! Никак не хочет понимать, что он в армии, что здесь нельзя говорить с начальством язвительным тоном, скалить зубы, возмущаться, качать права. Впрочем, знать, за что ему влепили наряд вне очереди, — это его право. Тут ничего не попишешь. Вернее, так в уставе записано. Придется объяснить. Доходчиво. Юрген, вновь тяжело вздохнув, открыл уже было рот, но его опередил Красавчик.

— За что? — фыркнул он и принялся загибать пальцы. — За сон в караульном помещении. Не отнекивайся, все спали. За ответ не по уставу. За спущенный ремень. За расстегнутую пуговицу на рубашке. За грязные ботинки. Не спорь, плохо чищенные все равно что не чищенные. Вот у нас был командир батальона, майор Фрике, душа–человек, но по части соблюдения устава сущий зверь. Он бы за все это, не задумываясь, отдал бы тебя под трибунал, а потом расстрелял перед строем в назидание всем прочим раздолбаям. А господин ефрейтор всего лишь выписал тебе один наряд вне очереди. А когда ты продолжал нарываться на трибунал, со свойственной ему мягкостью поучил тебя вторым. Да ты ему по гроб жизни должен быть благодарен за доброту и науку. В ногах валяться. Ну же, давай!

Красавчик схватил Граматке рукой за шею и сильно надавил вниз. Граматке извивался, не желая подчиняться. Солдаты смеялись.

Только Юрген не смеялся. Неспокойно ему было, что–то свербело на душе. Не к добру ему вспомнилась эта песня! Ох, не случайное это совпадение!

И поэтому он не одернул Красавчика, как одернул бы в подобной ситуации любого другого солдата. Юрген был ему даже благодарен за то, что он взял на себя труд доходчивого объяснения. И все солдаты понимали, что Хюбшману — можно, потому что он «старик» и закадычный дружок ефрейтора. Один Граматке не понимал, все что–то бурчал, перенеся теперь свое недовольство на Красавчика. Успокоил его Брейтгаупт.

— Всяк сверчок знай свой шесток, — сказал он.

«Schuster, bleib bei deinem Leisten.»

Это сказал Брейтгаупт.

Брейтгаупт был еще одним «стариком» и ближайшим товарищем Юргена. Он был крестьянин, из Тюрингии, и, чего греха таить, туповат, так считали все, даже и Юрген. Говорил он редко, а если уж говорил, то пользовался заемным умом. Он говорил пословицами и поговорками. Их он знал много, этого у него было не отнять. И изрекал к месту, не всегда, но часто. Они доходили до сознания солдат лучше всяких долгих объяснений и приказов. Вот и до Граматке дошло. Удивительно!

Юрген посмотрел на часы. Половина четвертого.

«…ровно в четыре часа…»

— Хюбшман, за старшего! — бросил он и вышел из караульного помещения.

Самая короткая ночь в году подходила к концу. Уже ясно проступили очертания полуразрушенной церкви в центре крепости и двух длинных двухэтажных зданий, тянущихся к западным воротам. Лишь двор перед казармой, где разместилась их рота, лежал в глубокой тени. Но за три дня, что они провели здесь, Юрген успел изучить все до тонкостей. Ведь это была его территория.

Собственно, это была не казарма, это была крепостная стена. А как еще называть это здание из темно–красного кирпича с полутораметровыми стенами и узкими окнами–бойницами, образующее каре и окруженное естественным водным рвом из реки Буг и двух рукавов впадающей в Буг неведомой речушки? Внутри стена была о двух этажах. Верхний отвели под казарму, там сейчас спали мирным сном солдаты их роты. Нижний этаж, судя по всему, во все времена был складом. Обширные помещения с широкими дверями, даже воротами, в них легко могли разъехаться две подводы. Они, не мудрствуя лукаво, использовали их по назначению. Ниже располагались подвалы, из которых лестницы и люки вели еще ниже, в подземные ходы, но туда Юрген даже не совался. Не было ни времени, ни желания.

Он прошел метров пятьдесят в сторону крепостных ворот. Ворот как таковых не было, были три длинные арки, ведущие к мосту через речушку. На другом берегу располагалась самая большая часть крепости, раз в пять побольше их укрепления, там стояли основные войска, там же разместились большинство офицеров. Еще дальше на север раскинулся город Брест, в нем Юрген находился три часа, именно столько времени потребовалось их батальону, чтобы выгрузиться из эшелона и промаршировать в колонне от вокзала до крепости. Город его не интересовал. Это была не его территория. И он не собирался ходить туда в увольнительную, хотя имел на это полное право. Он свое отходил в Витебске. Кончилось все известно чем. Он до сих пор корил себя за это.

От ворот доносились обрывки немецких фраз. Непорядок, конечно, часовым запрещено разговаривать на посту, но пусть лучше разговаривают, чем молчат. Разговаривают — значит живые. Тьфу, черт, какие глупые мысли лезут в голову! Юрген развернулся и пошел обратно. Он вернется сюда через четверть часа со сменой часовых. Нет, он все–таки врубит им по первое число! Они не слышали, как он подошел! То, что он ходит по–волчьи тихо, не оправдание. Не он один так ходит. Есть специалисты. Смотреть надо в оба!

Он миновал караулку, лестницу, ведущую на второй этаж, и пошел дальше вдоль здания. Всхрапнула лошадь. За ней другая. Раздался перестук копыт. Здесь у них конюшня. Юрген провел рукой по деревянному засову на широких дверях. Все в порядке, задвинут до упора. На следующем отсеке дверей не было, вместо них зиял темный проем. Там стояли три подводы, личная бричка командира роты, лежал всякий хозяйственный инвентарь. Юрген только скользнул по проему взглядом, все равно внутри ничего не было видно. На дверях следующего отсека висел большой замок, там интенданты хранили свои запасы. Юрген автоматически потянул рукой за замок. Закрыт. Ну еще бы!

Дальше тянулась невосстановленная часть. Сюда, наверное, попали две тяжелые авиабомбы, прошившие здание до самого подвального этажа. Чуть дальше, шагах в пятидесяти виднелся еще один целый отсек. В нем располагался склад оружия и боеприпасов. Возле него сверкнул примкнутый штык часового. Порядок, подумал Юрген, можно поворачивать обратно. И тут же споткнулся о лежавший на земле деревянный щит. Он закрывал воронку у самого основания стены. Возможно, когда–то здесь был отдельный вход в подвальное помещение, в который угодил артиллерийский снаряд. Как бы то ни было, образовавшийся провал вел вниз, в подвал. Для того и положили щит, чтобы никто туда не сверзился. И вот теперь щит был отодвинут. «Ненамного, но вполне достаточно, чтобы провалиться вниз», — подумал Юрген, наклонился и поставил щит на место. «Или вылезти наружу», — додумал он мысль.

Заржала лошадь. Юрген вскинул голову, посмотрел в сторону конюшни. Оттуда донесся негромкий хлопок. Нет, хлопок шел не от конюшни, он влетел сквозь арки ворот, это был отзвук сильного взрыва в городе. Юрген это сразу понял, он всю ночь подсознательно ждал чего–то такого. Большевики любят приурочивать все к знаменательным датам, ему ли это не знать. Вот и сегодня была дата, самая та дата для акции возмездия.

Вдруг темнота у стены сгустилась в согнутую фигуру человека. Не разгибаясь, человек быстро побежал в сторону Юргена. Или в сторону лаза в подвал, что вернее. Юрген отступил в тень и прислонился к стене, готовясь перехватить беглеца. Но тот, похоже, заметил его, резко остановился, развернулся и бросился в противоположную сторону, наискосок через двор крепости. Он был невысок и тонок, как подросток, и одет в гражданскую одежду. Это был чужой. Это был русский. Все русские были партизанами.

Юрген бросился вдогонку за ним, успев крикнуть на бегу: «Тревога!»

Нет, этот русский явно не был в крепости чужим. Он знал, куда бежать. На пути у него было разбомбленное здание, обнесенное бетонной оградой с решеткой. Покореженные железные прутья решетки торчали во все стороны, норовя зацепить всех, проходивших мимо. Русский проскочил сквозь решетку, не сбавляя хода, приземлился на корточки, оттолкнулся руками от россыпи битых кирпичей на земле, быстро вскочил на ноги и помчался дальше. Юргену пришлось притормозить, в неясном утреннем свете он не сразу разглядел узкую прогалину, где прутья были загнуты внутрь ограды почти до самой земли. А русский уже огибал здание. Он держал курс на единственный разрыв в крепостной стене в восточном углу крепости, в месте, где речушка разветвлялась на два рукава. Там стояла наблюдательная башня, наполовину снесенная артиллерийским огнем. Между башней и крепостной стеной был проход, по которому можно было спуститься к речушке. Но возможно, где–то там был еще один лаз в подземелье. Нырнет туда, ищи его потом, свищи.

Юрген догнал его почти у самого прохода, резко бросил свое тело вперед и вверх и обрушился на плечи русского. Тот рухнул на землю, грудью на кирпичные осколки и тонко ойкнул, как–то не по–мужски. Это был мальчишка, лет пятнадцати–шестнадцати, с тонкой шеей и нежным пушком на щеках. Юрген, упав сверху на мальчишку, уткнулся носом в эту щеку. Он несколько раз повел носом, принюхиваясь. Пушок приятно щекотал.

Юрген вскочил, рывком поднял мальчишку, крикнул ему в ухо: «Vörwarts! Schnell!»[32] — и указал направление движения ударом кулака между лопаток. От тумака мальчишка сделал несколько спотыкающихся шагов вперед, но потом попытался посопротивляться. Устроил сидячую забастовку, опустившись на землю. Юрген не стал тратить время на убеждение. Он схватил его за шиворот и поволок за собой, как узел с тряпьем. Ворот рубашки уперся мальчишке в горло, он сдавленно закашлял, схватился обеими руками за руку Юргена, заелозил ногами, потом приподнялся, послушно пошел рядом. Брюки у него на коленях были разодраны, ярко–красная кровь смешивалась с темно–красной кирпичной пылью.

Юрген с пленником шел вдоль крепостной стены, где дорога была расчищена. Часовые у ворот вопрошающе смотрели на них. Мальчишка их не интересовал. Их волновало, почему нет смены. Как всем часовым, им казалось, что они простояли больше положенного.

— Внимание! Удвоить бдительность! — крикнул им Юрген.

Свободные часовые высыпали из караульного помещения и тоже вопрошающе смотрели на приближающегося Юргена.

— Нам послышалось или ты крикнул «тревога»? — спросил Красавчик.

— Я объявил тревогу! — раздраженно ответил Юрген. — Вы должны были действовать согласно уставу, а не прохлаждаться на улице!

— Диверсанта поймал? — все так же расслабленно сказал Красавчик. — Какой страшный диверсант! — Он сделал мальчишке «козу» пальцами.

— Он пропах тротилом, — коротко объяснил Юрген и четко: — Общий подъем! Всех на двор! К зданию никого не подпускать на расстояние пятидесяти шагов! Эггер, Войгт, Левиц, Иллинг, Викки — в оцепление! Граматке! Известить командира роты о чрезвычайном происшествии! Бегом!

Красавчик схватывал все на лету. Расслабленность с него как ветром сдуло. Едва расслышав слово «тротил», он уже сделал шаг к лестнице в казарменное помещение. Когда Юрген закончил отдавать приказы, сверху донесся громкий крик Красавчика: «Рота! Подъем! Тревога!»

Граматке неуклюже побежал к воротам — капитан Россель жил за мостом, в северной части крепости. Названные солдаты встали редкой цепью вдоль здания, благоразумно отодвинувшись он него метров на пятнадцать, они знали, что их ефрейтор попусту волну не гонит.

Один Брейтгаупт стоял там, где стоял. До него медленно доходило даже то, что приказывали лично ему. Но его фамилия не была произнесена, вот он и не заморачивался размышлениями.

— Брейтгаупт! За мной!

Другое дело! Коротко и ясно! Брейтгаупт двинулся за товарищем–командиром.

Едва войдя в караулку, Юрген схватил мальчишку руками за горло, чуть приподнял над полом, припер спиной к стене.

— Eine Mine? Wo ist eine Mine?[33] — крикнул он ему в ухо.

И еще раз, и еще, все сильнее сдавливая горло. Лицо мальчишки покраснело, глаза выкатились. До Юргена наконец дошло, что так он не дождется ответа. Он ослабил хватку.

— Ничего я вам, фашистским сволочам, не скажу, — выхаркал мальчишка.

Герой нашелся! Юрген вновь вздел его вверх, уперев пальцы под скулы. Кто–то постучал Юргена по боку. Это Брейтгаупт просил его чуть развернуться. Развернулся. И тут же мальчишка сдулся, выпустив воздух из легких, дернулся вверх, глаза закатились, подернулись мутной пленкой. А Брейтгаупт продолжал молотить мальчишку в солнечное сплетение, в живот.

— Стоп, Ганс! — крикнул Юрген. — Мальчишка отключится, а он должен заговорить!

Брейтгаупт послушно задержал удар. Разжал кулак и тут же сжал его вновь, уже в паху у мальчишки.

Тот сразу пришел в себя от боли, заверещал. Брейтгаупт надавил сильнее. Гестаповские эстеты пыток использовали для этого специальные тиски. Но Брейтгаупт был темный крестьянин, привычный возиться в грязи, а руки у него были как тиски.

— Genug![34] — сказал Юрген и вновь крикнул в ухо мальчишке: — Wo ist eine Mine?

— Nein, — прохрипел мальчишка.

Специально по–немецки сказал, чтобы лучше дошло до «фашистской сволочи». Но Юрген и так понял, что «нет». Твердый мальчишка попался. Эту твердость Юрген чувствовал и рукой, и носом — не было кислого запаха страха.

— Noch nicht genug, — сказал Брейтгаупт и сжал свои тиски.

— Бесполезно. Мальчишка. Не понимает еще ценности яиц для мужчины.

Это сказал Красавчик, вошедший в караульное помещение.

— Как там? — спросил Юрген, не поворачивая головы.

— Всё путем! Все вымелись в сорок секунд. Фельдфебель Шпилькер организовал прочесывание двора. В помещение и развалины пока не суются.

— Отлично!

— А этот все героя–партизана изображает?

Партизан?.. Юрген вновь втянул носом воздух. Да нет, какой он партизан? От партизана должно пахнуть дымом костров и давно не мытым телом. А от этого пахнет только тротилом. Чистый мальчик, домашний. Домашний…

— Я тебя сейчас порежу на куски, — свистящим шепотом сказал он мальчишке, — а потом обойду с твоей окровавленной головой весь город, показывая ее всем женщинам. Так я найду твою мать, она не сможет сдержать крика ужаса. А потом за нее примутся парни из гестапо. За нее и за твоих сестер, если они у тебя есть. Они их будут насиловать, в гестапо много крепких парней, они их будут пытать, не так, как мы тебя, много больнее. А потом их повесят, рядком, на главной площади, чтобы другим мальчишкам неповадно было.

Пробило! Мальчишка по–настоящему испугался. Он попал в точку!

— Я не понял, что ты ему сказал, но вышло очень убедительно, — раздался голос Красавчика.

И Брейтгаупт разомкнул хватку. Даже он понял, что дело сделано.

— Нет! — воскликнул мальчишка. — Я покажу!

— Gut, — сказал Юрген, отпуская мальчишку.

Тот упал на пол, сжался в комок. Юрген дал ему двадцать секунд, чтобы прийти в себя, потом рывком поднял, встряхнул, развернул лицом к дверям.

— Vörwarts!

Мальчишка медленно пошел вперед на негнущихся ногах. Но через несколько шагов разошелся. Побитость и покорность судьбе, которые являла вся его фигура, исчезли. Вместо них появилась какая–то даже решимость, отчаянная решимость. Юргену, которой внимательно наблюдал за мальчишкой, это сильно не понравилось.

Мальчишка уже не просто шел, а почти бежал, направляясь к дверям конюшни.

— Здесь, — сказал он и положил руку на засов. Рука слегка дрожала.

Юрген резким ударом отбросил руку мальчишки в сторону. Он прокрутил в памяти мгновения ночи перед появлением мальчишки. Тот появился как бы ниоткуда. И единственным звуком в ночной тишине был хлопок, донесшийся из города. Никакого скрипа! А петли двери конюшни скрипели. Юрген сам вчера приказал рядовому Эггеру смазать петли, а тот не смазал! Потому что петля скрипела, когда дверь закрывали на ночь. Наряд вне очереди рядовому Эггеру! И пачка сигарет премии лично от ефрейтора Вольфа!

— Нет, — сказал Юрген, обернувшись к Красавчику, — он вышел не отсюда. Оттуда, — он показал на отрытый проем в следующем отсеке. — Посмотри, там должен был лаз в конюшню. Фонарь возьми!

— Не учи ученого! — ответил Красавчик. Он уже шел к караулке.

Красавчик зажег фонарь и зашел в хозяйственный отсек. Через пару минут оттуда донесся его крик: «Есть!» И мгновением позже: «Я проверю!»

— Давай! — крикнул в ответ Юрген.

Больше он ничего не добавил. Красавчик сам разберется, что к чему. И мину найдет, и обезвредит. Красавчик в этом спец, он даже специальные курсы кончил. Сам вызвался. Ему нравилось возиться со всякими хитроумными устройствами. И устройства его слушались. У него были чуткие, нежные руки. А с лошадями у него не складывалось. Вот и сейчас они беспокойно всхрапывали.

Юрген был настолько уверен в товарище, что даже не отошел в сторону. Стоял и Брейтгаупт, его лицо не выражало ни страха, ни напряжения ожидания. Было непонятно, осознает ли он грозящую всем им опасность. Один лишь мальчишка дрожал, дрожал всем телом, чем дальше, тем сильнее.

Наконец Юрген услышал, как Красавчик подошел к дверям, повозился немного, крикнул: «Открывай!» Он отодвинул засов, распахнул дверь, шагнул внутрь.

— Растяжку поставил, — сказал Красавчик, показывая на лежащую на полу проволоку. — К дверям привязал. С утра открыли бы дверь и — каюк.

Проволока тянулась к чеке русской гранаты, зажатой между зубьями вил. Граната была обложена неровно нарезанными желтоватыми брусками, толщиной сантиметров в пять и длиной в десять.

— Килограммов шесть, — прикинул Красавчик, — рвануло бы — мало бы не показалось.

Он присел на корточки и стал складывать куски тротила в валявшийся рядом самодельный заплечный мешок, в нем мальчишка принес взрывчатку. А тот как–то сразу сник, потеряв всякий интерес к происходящему, да и к собственной судьбе. Несколькими минутами раньше он уже пересек черту жизни, ожидая взрыва и желая его.

— Он хотел убить лошадей, — сказал Брейтгаупт.

— Да нас он хотел убить, — сказал Красавчик, поднимая голову, — и сейчас хочет. Не так ли, парень? — Он даже подмигнул мальчишке, ничего не понявшему из его слов. — Героой!..

— Он хотел убить лошадей, — упрямо повторил Брейтгаупт и уставился на Юргена тяжелым, вопрошающим взглядом.

Юрген пожал плечами, кивнул головой. Брейтгаупт взял мальчишку за плечо, толкнул в сторону пустого стойла. На входе в стойло толкнул еще раз, сильнее. Мальчишка пролетел вперед и, ударившись о заднюю кирпичную стену, кулем свалился на пол, развернулся, привалился спиной к стене. Брейтгаупт между тем перекинул автомат из–за спины, дернул затвор и, когда мальчишка повернулся к нему лицом, разорвал ему грудь очередью.

Юрген недовольно поморщился.

— Одиночным, Ганс, — сказал он. — Столько шума! Лошади нервничают.

Лошади не сильно нервничали. Они были привычные к звукам стрельбы.

— Вы убили пленного!

Юрген повернулся к дверям конюшни. Там стоял рядовой Граматке. Юрген вспомнил, что он посылал его к командиру роты. Подсознательно послал самого неуклюжего солдата, чтобы ненавистный командир появился как можно позже, не мешался под ногами со своими бестолковыми приказами. Юрген усмехнулся своей мысли и тут же построжел.

— Рядовой Граматке! Вы доложили капитану Росселю о чрезвычайном происшествии в расположении роты?

— Доложил. И доложу еще об одном: вы убили пленного.

— Это не пленный, это диверсант, — сказал Юрген.

— Убит при попытке к бегству, — словоохотливо пояснил Красавчик. — Он, наверное, и сам хотел быть убитым при попытке к бегству, коли не удалось геройски погибнуть при взрыве казармы с сотней немецких оккупантов. Которые мирно спали в своих постелях и видели во сне своих родителей, девушек, жен, детишек, — нажал он. — А если и не хотел, то по зрелом размышлении, там, — Красавчик поднял глаза к небу, — у него будет много времени для размышлений, он признает, что такая смерть для него — лучший исход. Все равно бы его повесили, но до этого он бы навел много напраслины на невинных людей, которых бы тоже повесили. Так что Ганс поступил очень гуманно. Он вообще большой гуманист, наш Ганс Брейтгаупт!

Брейтгаупт весело осклабился. Похоже, из речи Красавчика он ухватил только последнюю фразу, да и то спутав гуманиста с юмористом.

Но этот рядовой Граматке ничего не хотел понимать. У него были другие представления о гуманизме. И он не видел разницы между пленным и диверсантом. Он видел только залитый кровью труп. Ему это было впервой. Он еще не был в бою. После первого боя, если он, конечно, выживет, у него поубавится чувствительности. А пока…

— Рядовой Граматке! Доложите командиру роту, что опасность взрыва ликвидирована, — скомандовал Юрген. — Кругом!

— Передай капитану в качестве доказательства, — сказал Красавчик.

Он показал Граматке содержимое мешка, потом затянул веревкой горловину и вложил мешок в руки Граматке. Мешок заходил ходуном.

— Бегом! — крикнул Юрген. — А ну как взорвется!

Граматке побежал, пошатываясь на ватных ногах.

Друзья рассмеялись. Напряжение последнего получаса, внешне незаметное, давало себя знать. Им нужна была разрядка.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказал Брейтгаупт.

«Ende gut — alles gut.»

Это сказал Брейтгаупт.

— Все хорошо? — на пороге конюшни стоял капитан Россель.

— Так точно, господин капитан! — бодро отрапортовал Юрген. — Во время патрулирования мною обнаружен и задержан русский диверсант. Рядовой Хюбшман нашел и обезвредил установленный фугас.

— А рядовой Брейтгаупт расстрелял задержанного, — закончил капитан.

— Никак нет! Застрелил при попытке к бегству.

Россель скептически посмотрел на лежавшее на полу тело.

— Какое же это бегство, если ранение в грудь, — сказал он.

— А он бежал на Брейтгаупта, под мышкой у него, наверное, хотел проскользнуть, — сказал Юрген.

На лице у него появилась кривая ухмылка, так раздражавшая в свое время майора Фрике. Все дело было в шрамчике на нижней губе. Но сейчас Юрген действительно ухмылялся. И чего этому Росселю нужно? Что тут непонятного?

— Следовало передать задержанного партизана в руки полиции, — сказал тот, — он мог бы указать сообщников, связников партизан, местонахождение их баз.

— Да какой это партизан! — пренебрежительно отмахнулся Юрген. — Мальчишка, решивший поиграть в героя.

— Точно, самодеятельность, — поддержал его Красавчик, — партизаны бы нормальный взрыватель поставили, химический или электрический, с часовым механизмом. У них этого добра завались, их им ящиками с самолетов сбрасывают. Нам на курсах показывали. Вот возьмем химические инициаторы. Они бывают нескольких видов…

Красавчика хлебом не корми, дай поговорить о разных устройствах, лучше всего, конечно, об автомобилях. Но сейчас он тоже откровенно валял дурака.

— Но откуда он взял такую прорву взрывчатки? — остановил его треп капитан.

— Пуф, в лесах вокруг крепости неразорвавшихся снарядов и мин больше, чем грибов, — сказал Красавчик, — а как вытопить из них тротил, знает любой мальчишка с тремя классами образования и даже без него.

— Как? — спросил капитан.

— В тазу с горячей водой! Тротил плавится, всплывает и застывает, как парафин. Потом его кладешь на разделочную доску и режешь кухонным ножом, хочешь, брусочками, хочешь, кубиками, хоть розочками!

— Точно, партизаны бы по–другому сделали, — вступил в разговор новый персонаж. Это был фельдфебель из части, располагавшейся в казармах у западных ворот крепости. Его прислали выяснить, что за суматоха приключилась у соседей. — Вот тут в мае взрыв был… — Его часть стояла в крепости уже больше месяца, и фельдфебель успел набраться местных сплетен. Ободренный явным вниманием слушателей, он продолжил: — Не в крепости, в городе. Там в центре была большая столовая для офицеров, ее и рванули. Устроилась туда уборщицей одна местная девушка. Убиралась, как немка, ни пылинки. И еще работу на дом брала, офицерам белье стирала и гладила. Наша Гретхен, так ее звали все офицеры. А она, когда приходила в столовую, под стопкой выглаженного белья приносила по нескольку тротиловых шашек и складывала их в дымоходе печи. Дело–то в мае было, не топили уже. А потом принесла несколько магнитных мин и туда же положила. Убралась как всегда, ни пылинки, включила мины и домой пошла. Во время обеда и рвануло.

— Вот, по уму сделано, профессиональная работа, — с мрачным удовлетворением сказал Красавчик, — не эта самодеятельность. — Он показал на лежавшую на полу проволоку.

— Говорят, было полторы сотни убитых и две с половиной сотни раненых, — сказал фельдфебель.

Они немного поспорили, могло ли быть такое количество жертв. Сошлись на том, что такой большой столовой в городе быть не могло, так что молва, как водится, увеличила число жертв раз в несколько. Все равно много выходило.

— И что с этой Гретхен сделали? — спросил Юрген.

— Да чтоб что–нибудь сделать, ее сперва поймать нужно было. А она пришла домой, взяла маленькую дочку на руки, да и потопала в лес, к своим партизанам. Только ее и видали.

— Все зло от баб, — сказал Красавчик.

Все кивнули, молча соглашаясь с ним. Один Брейтгаупт напряженно думал, он искал подходящую к случаю народную мудрость. Но не нашел. Впрочем, сказанное само по себе было квинтэссенцией народного опыта. Так что Брейтгаупт тоже кивнул.

— Ну, я пойду, — сказал фельдфебель. — Удачи вам, солдаты. Надеюсь, сегодня больше ничего не случится.

* * *

Случилось. Юрген как в воду глядел. Двадцать второго июня поутру русские начали наступление по всему Центральному фронту. Юрген с товарищами каждый день ждали приказа о немедленной отправке на фронт. Где ими, как было уже не раз, заткнут какую–нибудь прореху. А они, как водится, встанут грудью и сложат головы.

Но приказа все не было. Дыр на фронте было так много, что у командования глаза разбегались, куда направить ударно–испытательный 570–й батальон. А русские продолжали наступать с неподдающейся пониманию скоростью. То есть точно с той же, с какой мы наступали в сорок первом. Но по общему признанию, вермахт стал на голову сильнее по сравнению с сорок первым. Набрались опыта настоящей войны, получили новое вооружение, не чета прежнему. Танки у нас теперь не хуже русских и автоматов много, в их батальоне — у каждого второго.

Почему русские так быстро идут вперед, не понимал даже Юрген. Как и летом сорок первого, он напряженно вслушивался во фронтовые сводки, передаваемые по радио. Как и тогда, часто звучало слово «котел». Только теперь в котлах варились не русские, а немецкие части. А еще он выхватывал из сводки названия населенных пунктов, которые были оставлены после кровопролитного сражения и в порядке спрямления линии фронта. Выхватывал и тут же находил на карте, которую теперь носил постоянно с собой. Орша, под которой они стояли на переформировании прошлой осенью, в глубоком тылу, Могилев, недоброй памяти Витебск, Минск, Барановичи. До Бреста оставалось рукой подать, два часа на танке.

Судя по всему, командование решило, что их незачем посылать на фронт. Фронт сам придет к ним. Навалится одной большой дырой. Им зачитали приказ фюрера. Ключ к Варшаве, форпост на Буге, ни шагу назад, любой ценой и все такое прочее. Им предстояли горячие денечки.

Они стали готовиться к обороне. Последний год они только тем и занимались, что готовились к обороне, отрабатывали командные действия, крепили выносливость и дисциплину и затем проявляли это на поле битвы. На поле, в этом была суть. Они сами строили укрепления, отрывали траншеи, оборудовали огневые точки и накатывали многометровые перекрытия блиндажей. Они закапывались глубоко в землю, но воевали в одной плоскости, на поверхности земли. Противник мог появиться сверху, но только в виде самолетов. Снизу он не мог появиться вообще, там была земная твердь. Мало того, что они сражались в одной плоскости, они еще располагались в линию. Эта линия могла перемещаться вперед при их атаке. Она могла прогибаться под напором противника. Если линия становилась слишком извилистой, со множеством петель, они отходили назад, на заранее подготовленные позиции, восстанавливая прямую линию. Это была понятная, «прямолинейная» тактика. Понятная потому, что каждый четко знал, что ему надлежит делать в той или иной ситуации. Собственно, ничего не надо было понимать, не надо было думать, надо было лишь выполнять приказы командиров. Командиры были всегда рядом, в той же линии, в неразрывной цепочке бойцов.

Они никогда не оборонялись в крепости. Они никогда не воевали на нескольких уровнях, когда вражеский солдат мог появиться и сверху, и снизу. Они могли лишь догадываться, что им, возможно, придется отбиваться в одиночку или вместе с несколькими товарищами от наседающих со всех сторон противников, не зная, что происходит вокруг. И самим принимать решение, как им поступать в этой ситуации.

Им пришлось спешно переучиваться. Готовить себя к новой тактике боя. Отрабатывать командные действия. Крепить выносливость, чтобы сражаться сутки напролет. Последняя тренировка продолжалась тридцать шесть часов подряд. В самое темное время суток они форсировали водную преграду. Юрген наконец узнал, как называется эта речушка — Мухавец. Они переплывали ее туда–сюда, и раз, и два, и три. Кто не умел плавать, научился. За это время можно было переплыть Буг. Но капитан Россель отклонил это предложение Юргена. Буг в глазах солдат должен быть непреодолимой преградой, так сказал капитан Россель. Юрген не спорил. Он понимал, зачем нужны эти бесконечные заплывы посреди ночи. Для выработки выносливости. Будь они на нормальном полигоне, маршировали бы всю ночь с полной выкладкой.

При первых лучах солнца они «штурмовали» крепость. Взобрались на стены. Сначала там, где повыше. Потом там, где пониже. «Я бы на месте большевиков пошел на штурм вот в этом месте», — сказал рядовой Граматке и указал на часть стены с почти полностью разрушенным вторым этажом. Он хотел свой ум показать, этот Йозеф Граматке. Капитан Россель немедленно отреагировал и бросил их на штурм в указанном месте. Юрген с Красавчиком и Брейтгауптом были как всегда одними из первых, кто взобрался наверх. Граматке был одним из последних. Да и то он сверзился вниз. Упал на спину. Его подняли на веревках. На скуле у него растекался большой синяк. Юрген к этому синяку не имел никакого отношения, это кто–то другой постарался. Шибко умных нигде не любят, особенно в армии.

За эти тридцать шесть часов их кормили два раза, всухомятку. То есть совсем всухомятку, без воды. На фронте случались ситуации и похуже, как–то раз у Юргена с товарищами был один сухарь на троих на те же полтора дня, и ничего, живы остались, бегают вот как заведенные. Поэтому они не ворчали, они понимали: так надо.

Наконец они вернулись к их казарме. На дворе дымила полевая кухня. Пахло гречневой кашей с мясом. Котелки, ложки у всех наготове.

— Чистить оружие и обмундирование! — приказал обер–лейтенант Россель.

— Это издевательство, — прошамкал Граматке.

Ну что ты с ним поделаешь?! Как человек мог учить детей, если сам ничему научиться не может? Юрген вычистил и смазал автомат, потом оттер щеткой форменные брюки и китель, надраил ботинки. Красавчик, он был у них самый спорый, принес котелок с кашей. Спасибо, друг! Зашить прореху на спине! Это — Граматке. Юрген стоял, ел кашу и смотрел, как рядовой Граматке зашивает китель. Плохо зашивает, криво. Ну да бог с ним. Не швея, чай. А он, ефрейтор Юрген Вольф, никогда не придирается по мелочам и попусту.

Потом они завалились спать. Хорошо, что обмундирование вычистили. В чистом спать приятнее, а снять нет сил.

* * *

Юрген сидел, свесив ноги наружу, на верхнем парапете крепостной стены в западном углу крепости. Прямо перед ним утекал на северо–запад Буг. Чистое, гладкое, мирное пространство реки, впадавшее далеко вдали в море утреннего тумана, успокаивало. Юрген часто приходил сюда в последние дни.

Под ним, изгибаясь коленом вокруг крепости, в Буг впадал один из двух рукавов речушки Мухавец. За спиной была крепость. Собственно, это была лишь центральная часть крепости, цитадель, но после Орловской битвы Юрген избегал этого слова, оно было каким–то ненадежным. С места, где сидел Юрген, крепость представлялась скопищем руин. Немногие отремонтированные части крепостной стены и казарм у западных ворот лишь подчеркивали масштаб разрушений. Это было мертвое место. Юрген не любил смотреть на него. Особенно по утрам. По утрам он смотрел на живую воду.

За Бугом располагалось западное укрепление крепости, открытое со стороны реки. В сорок первом его захватили практически мгновенно, поэтому оно пострадало в наименьшей степени. За три года там пышно разрослись деревья и кустарники, придав укреплению вид заброшенного тенистого парка. Этот парк сливался с лесом вокруг, за которым виднелись проплешины полей. На полях работали люди. Тут же неподалеку были деревни, в которых жили эти люди. Над домами вился дымок из печей. Там готовили еду. Мирный пейзаж.

Но в отличие от воды он не успокаивал. Он будил совсем другие чувства. Почему–то явственно виделось, что станет с этой мирной страной, когда на нее придет война. Представить это было нетрудно. Достаточно было перевести взгляд чуть вправо. Там, за Мухавцом, было северное укрепление крепости, разрушенное не меньше центрального. И город Брест, в котором шли ожесточенные бои. И бурелом лесов, иссеченных артиллерийским огнем. И сожженные деревни у заросших сорной травой полей. Река Буг разделяла мир и войну, жизнь и смерть, созидание и разрушение, добро и зло. А еще она, как и в сорок первом, разделяла Германию и Советский Союз.

Так, поводя взглядом слева направо и обратно, он проникался тем же чувством, которое впервые испытал на вокзале в Орле, перед отражением прорыва русских танков. Он не хочет, чтобы война пришла на эту мирную землю! Он сделает все от него зависящее, чтобы не допустить этого! Любой ценой! Он будет стоять насмерть! Ни шагу назад! Чем дальше, тем сильнее разгорался в нем воинственный дух. Такие чувства пробуждал в нем мирный сельский пейзаж. А ведь он пришел за спокойствием. Юрген перевел взгляд на воду. Спокойствие не возвращалось.

— Вот ты где! Как на посту!

Это был Красавчик С ним Брейтгаупт и еще один солдат, Отто Гартнер. Они несколько недель приглядывались к нему, не принять ли его в свою компанию. Это на фронте товарищеские отношения быстро завязываются, в бою люди раскрываются, сразу видно, кто чего стоит. А в мирное время и вот как сейчас у них, в тылу, надежного товарища трудно распознать. Такого, кто в бою не бросит и на выручку, если потребуется, придет. Это было самым главным.

Отто Гартнер был ловкий парень и опытный солдат. Его призвали в тридцать восьмом. 45–я дивизия, в которой он служил, первой вошла в Варшаву, а потом в Париж. Они предвкушали, что и в Москву вступят первыми. Ведь в июне сорок первого их дивизия входила в состав группы армий «Центр» и стояла на линии прямого удара на Москву. Они стояли здесь, за Бугом, вон в том лесочке. Они не сильно продвинулись.

День двадцать второго июня 1941 года Отто Гартнер считал черным днем своей жизни, после которого все у него пошло наперекосяк. Вместо победоносного шествия по дорогам Белоруссии и России, они угодили в Брестскую мясорубку. «Наши потери убитыми за первую неделю войны составили пять процентов от общих потерь вермахта на всем Восточном фронте за ту же неделю», — говорил он. Если это было так, то ему грех жаловаться на судьбу, он остался жив. Его товарищи из других корпусов входили в Смоленск, когда он, впервые свободно распрямившись, прошелся вот по этому самому двору. И получил пулю в задницу. Стрелявший в него был слишком слаб, чтобы взять прицел выше. Так рассказывал Отто. Это ранение было одной из причин того, что они так долго присматривались к нему.

Он вышел из госпиталя и под Харьковом летом сорок второго заработал еще одно ранение, в грудь навылет. Он даже не понимал, как ему повезло. И то, что навылет, и что обычной винтовочной пулей, и что вывезли сразу. После госпиталя он вернулся домой, в Мюнхен. Его признали негодным к строевой службе, он кашлял, особенно при быстрой ходьбе. Он долечивался и ждал, когда его приткнут в какую–нибудь нестроевую часть. Ведь его призвали в восемнадцать лет и он умел только воевать. Чтобы как–то прожить, он занимался спекуляцией на черном рынке. Он назвал им имена нескольких людей, которые верховодили на мюнхенском черном рынке. Красавчик тогда утвердительно кивнул, он тоже имел с ними дело. За спекуляцию Отто и посадили, дали семь лет. Он был просто создан для штрафбата, и он попал в него.

В штрафбате Отто обрел душевное спокойствие. Он больше не жаловался на судьбу. Неделю назад Юрген передал ему сообщение солдатского радио: 12–й армейский корпус, в состав которого входила 45–я пехотная дивизия, попал в «котел» под Минском и был разгромлен, немногие оставшиеся в живых попали в плен.

Им сильно не повезло, сказал Отто и обвел их умильным взглядом. Вероятно, он хотел сказать, как повезло ему, что он сидит сейчас в кругу товарищей и вообще… Он не находил слов. Они похлопали его по плечу: не надо слов, и так все понятно.

Отто привалился к парапету рядом с Юргеном и тоже обвел взглядом крепость.

— И кому она нужна, эта крепость? — сказал он. — Кого она может задержать? В сорок первом танки Быстрого Гейнца[35] просто обошли ее и устремились на восток. Город — да, город нужно было взять, из–за железной дороги. Его и взяли. А крепость надо было обложить со всех сторон и расстреливать из дальнобойной артиллерии, бомбить с самолетов. И не посылать простых солдат на ненужный штурм ненужной крепости! — В его голосе прозвучала застарелая боль. — Они бы сами сдались, поняв бессмысленность сопротивления. Или исчерпав запасы еды, воды и боеприпасов. Так, как сдавались иваны в других котлах.

— Но они не сдались, — протянул Юрген.

— Мы сами виноваты, — сказал Отто, — думали, что спросонок возьмем их голыми руками. А они вывернулись из захвата и как–то отбились. Очухались от неожиданности. Мы поперли напролом, а они по нам из пулеметов. Мы опять откатились. Мы им дали их силу почувствовать. Кураж поймать. Дальше — больше. Командование день за днем нас на штурм гнало. Ему же надо наверх доложить: крепость взята. А высшее начальство уже пальцем грозит: как так, Гудериан все большевистские войска разгромил и Минск взял, а вы с какой–то крепостью справиться не можете. Ну нас и выдергивают. И чем сильнее мы давим, тем иваны упорнее сопротивляются.

Друзья понимающе кивнули. Да, стойкость закаляется в бою.

— Пожалуй, ты прав, — сказал Юрген, обернувшись к Отто, — никакой это не ключ. Крепость в сорок первом не была ключом к Минску, — пояснил он, — а теперь это не ключ к Варшаве. В лучшем случае, это прыщ, прыщ на заднице наступающей армии. Вчера русские Люблин взяли, — без всякого перехода, все тем же спокойным голосом сказал он.

— Люблин — это где? — спросил Красавчик.

— Люблин — это там. — Юрген показал рукой за Буг, за западное укрепление крепости.

— Вот, черт! — воскликнул Красавчик.

Он перевел взгляд на юг, вопрошающе посмотрел на Юргена. Угу, безмолвно сказал тот. Красавчик скользнул взглядом по востоку, ну, с востоком все ясно. Он повел головой на север, скосив глаза на Юргена. Тот покачал в воздухе раскрытой ладонью, потом наклонил ее чуть набок Это следовало понимать так, что русская чаша весов перевешивала.

— Вот, черт! — повторил Красавчик. — Похоже, русские разводят огонь под новым котлом.

— В котором мы и сваримся, — сказал Отто, он все схватывал на лету.

В голосе Отто не было страха или тупой покорности судьбе. Это была простая констатация факта, подкрепленная холодной решимостью. Юрген удовлетворенно хмыкнул.

— Это мы еще посмотрим, — сказал он.

— Это еще бабушка надвое сказала. — Брейтгаупт, как водится, последним вступил в разговор.

«Kräht der Hahn auf dem Mist, ändert sich das Wetter, oder es bleibt wie es ist.»

Это сказал Брейтгаупт.

— Жаль, сил у нас мало, — сказал Юрген, — а то задали бы мы русским перцу! В сорок первом здесь, наверное, пара дивизий стояла? — оборотился он к Отто.

— Какой! — махнул рукой Отто. — Большевики тоже не идиоты, знали истинную цену крепостям. Они держали ее как большой склад и как казарму, зимние квартиры. Зимой, может быть, здесь и было две дивизии, места хватало, но по весне их в полевые лагеря вывели вместе со всей техникой. Тут остался небольшой гарнизон, вспомогательные да хозяйственные части. На круг полка два, да и те с бору по сосенке.

— И что ж вы с этими интендантами так долго колупались? — поддел его Красавчик.

— Так ведь крепость же! — развел руками Отто.

Они невольно рассмеялись. Круг замкнулся. Крепость была все же крепостью. Ее еще взять надо было. Русским надо было взять у них.

— Ну и как вы ее штурмовали? — спросил Юрген.

Собственно, ради этого они здесь и собрались. Не ради пустого трепа, а чтобы понять, что их ждет в будущем бою, лучше подготовиться к нему. Как могут действовать нападавшие, они немного поняли во время последней тренировки. Отто должен был дополнить картину.

— Ворота легко проходимы, — рассказывал он. — Наши танки проезжали по мосту, по тому, по тому или по тому, — показывал он, — влетали в арку, там, как и сейчас, не было никаких преград, и выскакивали на внутренний двор. Били прямой наводкой по казармам или давили гусеницами всё и вся. Но танки здесь как в мышеловке. Ни один обратно не вышел. Пехота тоже прорывалась. Здесь только кажется, что свободно. Когда иваны в штыки ударяли, сразу тесно становилось. А потом опять свободно, ну то есть совсем.

— Снаружи стены толще, — продолжал он, — их наша дивизионная артиллерия не брала, сколько ни долбила. Разве что в бойницу попадут. В бойницу можно гранату закинуть, но к ней поди подберись. Из башен всё с фланга простреливается. Забирались ночью, через крышу. Тут крыша была, ее огнем артиллерии снесло. Растекались по чердаку, пытались пробиться вниз. У иванов солдат на чердаки не хватало, встречали уже на лестницах. Их забрасывали сверху гранатами. Там еще дымоходов много. В дымоходы тоже бросали гранаты и тротиловые шашки.

— Помещения на втором этаже соединяются между собой. Если где–нибудь удавалось зацепиться, то пытались выдавить иванов дальше. Нападать тяжело, обороняться чуть проще. Есть куда отойти, и резервы можно подбросить вкруг всей стены. Кроме двух мест. Вот там, у наблюдательной башни, тупики. Там, отступая, спиной в стенку упрешься и — все. На нижнем этаже, где склады были, помещения между собой не сообщались. Но это вначале. Потом там дыр понаделали, и мы своими снарядами, и иваны.

— Понятно, — сказал Юрген, — пошли вниз посмотрим.

Вниз — это в подвалы. Подвалы могли быть убежищем, ловушкой, могилой или путем к спасению. Юрген жалел, что не изучил их раньше. Эх, кабы заранее знать, что воевать придется здесь, в крепости.

Они спустились вниз, вышли на двор и пошли вдоль стены к своей казарме. Поприветствовали солдат из их третьей роты, направлявшихся на учения. Красавчик подошел к длинному корыту, над которым умывались солдаты третьей роты, нажал на «соску», сполоснул лицо, потом набрал полную горсть воды, с наслаждением выпил. Было жарко.

— Отто, ты что–то говорил о воде, — вспомнил Юрген, — что у русских кончилась вода. Как это могло быть? Тут реки вокруг!

— Зачем реки, если водопровод есть? — рассмеялся Красавчик.

Он был городской житель и считал, что вода берется из водопровода.

— Насосную станцию парни из диверсионной группы вывели из строя за полчаса до нашего наступления. Цистерны с водой сухие были. А колодцев здесь нет вовсе. Так что пришлось иванам по ночам на реку выползать с котелками. А на реке — мы. Такая у нас была ночная охота! — рассмеялся Отто.

«Надо будет воды запасти», — сделал зарубку в памяти Юрген. И помимо воли подошел к умывалке, напился. Впрок.

— Отличные тут подвалы, — сказал Отто, когда они спустились в подвал под их казармой. — Иваны в них от бомбежек хоронились. Не поверите! В северном укреплении был форт, из него иванов ничем выкурить не могли. Сбросили бомбу, тысячу восемьсот килограммов! В городе последние стекла в домах повылетали, а им хоть бы что, в подвале отсиделись. Подходим, воронка с дом, я такой никогда не видал, думаем, всё, и вдруг — шпок–шпок–шпок. Кладут из винтовок как на стрельбище. Все пули в цель. У них туго было с боеприпасами. Так они чего удумали! Это уже здесь было, почти в аккурат над нами. Мы в который раз лезем вперед. Иваны стреляют. Все реже и реже. И вдруг — тишина. Патроны, значит, кончились. Мы к бойницам, гранаты внутрь, взрывы, крики и опять тишина, только тихие стоны доносятся. Тут штурмовая группа через двери врывается и… наталкивается на живых иванов, они в простенках прятались, телами своих товарищей укрываясь от осколков. Иваны бросаются врукопашную, потому что патроны у них взаправду кончились, зубами глотки штурмовой группе рвут. А потом их же оружие против нас обращают.

Солдатских баек Юрген наслушался на фронте предостаточно. Его этот рассказ не интересовал. Его в тот момент подвалы интересовали. Он вернул Отто к теме подвалов.

— У них тут даже женщины с детьми прятались, — рассказывал тот. — Мы не могли взять в толк, как иваны выдерживают такой сумасшедший артиллерийский обстрел и бомбежки. Но, в конце концов, на то мы и солдаты, чтобы выдерживать то, что штатскому не под силу. Через неделю после начала штурма видим: белый флаг из подвала высовывается. Мы тоже в ответ машем. Встаем, освобождаем проход, все честь по чести, мы тогда от иванов никаких подлостей не ждали. Достойному противнику — достойные условия сдачи. Салютуем храбрым воинам. Выходят. Женщины и дети. Целая колонна набралась. Пошатываются от слабости, но идут гордо, без страха в глазах. Мы как стояли с поднятыми к каскам руками, так и остались стоять. Получилось, что мы женщинам с детьми салютовали. Я так думаю, что тот мальчишка из тех самых детей, вырос за три года.

— Какой мальчишка? — спросил Юрген. Он не сразу сообразил, о каком мальчишке идет речь. На фронте все быстро забывалось, детали боев, обстоятельства гибели товарищей и сами товарищи тоже. А тут все обошлось. Вообще вспоминать не о чем. — Спасибо, что напомнил, — сказал он, — меня тогда один вопрос мучил: как он в крепость пробрался да с большим мешком?

— Я потому и говорю, что он точно из крепостных. Мальчишки везде лучше взрослых все входы–выходы знают. Тут подземных ходов тьма–тьмущая. Так говорили, — добавил он.

— Полезли, — коротко сказал Юрген.

В том подвальном отсеке, где они находились, хода в подземелье не было. Они пролезли в следующий, потом еще в один. Юрген прикинул — под конюшней должны быть. Точно, лошадиной мочой пахнет и навозом. Моча, положим, в трещины просочиться могла, а вот откуда запах навоза? Юрген посветил фонарем на сводчатый потолок У самой стены зияла неровная дыра почти в метр. Сверху дыра была накрыта щитом, сквозь щели свисали соломинки. «Положили и забыли», — подумал Юрген. Он — не забудет.

Тем временем Отто нашел спуск в подземелье. Он был завален кирпичными глыбами. Хорошо, что не битым кирпичом, с глыбами за полчаса управились. Последние, вставшие враспор и перекрывшие ход, пропихнули вниз. Перед ними был довольно широкий коридор, по которому можно было идти не нагибаясь. Юрген посветил под ноги. На полу лежал слой пыли. На нем были следы. Не сапоги и не армейские ботинки, скорее гражданские штиблеты и размер маленький. Юрген удовлетворенно кивнул. Мальчишка подошел к лестнице, обнаружил, что она завалена, потоптался и пошел обратно.

Юрген пошел по следам. Вот тут мальчишка выбрался в подвал, а оттуда на двор. Это нам неинтересно. Он пошел дальше. Следы становились все менее заметными и наконец пропали вовсе. Юрген продолжал идти вперед. Коридор резко повернул налево, потом еще раз налево. Юрген прикинул: по всему выходило, что подземелье шло под всей крепостной стеной и сейчас они находились со стороны Буга. Фонарь высветил дыру в правой стене. Юрген посветил внутрь. Это был тесный низкий проход. Даже Юргену пришлось идти по нему, согнувшись почти вдвое. Наконец он уткнулся в проржавевшую металлическую дверцу. Замка на ней не было. Он рванул ручку на себя, заскрипели петли, дверца открылась. За ней был прогнивший деревянный щит в бахроме белесых нитей. Юрген достал штык–нож, всадил его между досками. Нож легко ушел по самую рукоятку. Он вынул его. Отверстие было светлым, в него втекал свежий речной воздух.

— Отлично, — сказал Юрген, — выбираемся отсюда.

Он закрыл дверцу и попятился назад. Они нашли еще несколько таких же узких ходов, но не стали их обследовать. А вот в широкий коридор, плавно уходящий вниз, Юрген свернул. По его прикидкам коридор шел под речкой Мухавец. Шли они довольно долго, пока не наткнулись на ход, уходящий вертикально вверх. Перед ним громоздилась гора металлолома. Вероятно, это были остатки металлической лестницы, которую взорвали, бросив вниз несколько гранат. В стене остались лишь штыри, на которых крепилась лестница. Этого Юргену хватило, чтобы выбраться наверх.

Он попал в какие–то развалины. Сквозь обрушенные перекрытия проглядывало безоблачное небо. Но окон и амбразур не было, это был подвальный этаж. Осторожно переползая с плиты на плиту, Юрген поднялся к окну, подтянулся на подоконнике, выглянул наружу. В глаза ударил солнечный зайчик. Его запустило стекло в недавно отремонтированном доме. Из дома вышел офицер в немецкой форме и направился в сторону Юргена.

Юрген спустился в подвал. Там уже сидели его товарищи, которые тоже поднялись наверх глотнуть свежего воздуха. Они над чем–то посмеивались, разглядывая помятый листок бумаги.

— Ничего интересного, — сказал Юрген, — мы посреди северного укрепления.

— Посмотри, что Отто внизу нашел, — сказал Красавчик, передавая ему бумажку.

Это была обычная листовка на серой бумаге с призывом сдаваться в плен и посулами райской жизни в концентрационном лагере. На фронте Юрген не раз подбирал такие листовки и ради смеха вчитывался в немецкий текст. Но эта листовка была немецкая, а текст, соответственно, русским. Юрген прочитал и ее. Один в один, как будто тот же человек писал.

Но не это, конечно, развеселило его товарищей. Поверх русского текста была очень искусно нарисована тушью козлиная морда. А под ней шла надпись на немецком языке: «Не бывать фашистским козлам в нашем советском огороде!» И подпись: Paul Meyer, Engels, UdSSR.

— Пусти козла в огород! — сказал Брейтгаупт и рассмеялся.

«Man muss den Bock nicht zum Gärtner machen.»

Это сказал Брейтгаупт.

Красавчик с Отто поддержали смех. Только Юрген не смеялся. Он не видел тут ничего смешного. Он видел подпись своего земляка, Пауля Мейера, немца из Республики немцев Поволжья, жившего в нескольких десятках километрах от их деревни, в столичном городе Энгельсе, напротив Саратова. И этот немец сражался в Бресте, в Советской армии. Он был «Иваном». Возможно, и брат Юргена сражался тут же. И еще возможно, напутал что–то другой Павел, русский солдат, который сказал, что всех поволжских немцев сослали в Сибирь. Выходит, что если и сослали, то не всех. Вот оно, свидетельство. Впрочем, это ничего не меняло. Юрген это понимал. Он сделал свой выбор. Или судьба сделала выбор за него. Он — солдат немецкой армии. И — точка.

— Пошли, нечего рассиживаться, — хрипло сказал он.

Они прошли шагов тридцать, уперлись в сплошной каменный завал и повернули обратно.

— Тут должны быть еще ходы, — сказал Отто, — они уходят на несколько километров за границы крепости, в город и в лес. Так рассказывали, — добавил он. — Надо поискать!

Юрген на это никак не отреагировал, он молча шел вперед. Так что Отто принялся вновь травить армейские байки.

— В этих подземельях мало того что черт голову сломит, так тут еще и ведьмы водятся.

— О ведьмах поподробнее! — со смехом сказал Красавчик.

— Смеешься, а я сам видел, и товарищи мои видели, — загорячился Отто. — Мы ее звали «ведьмой с автоматом» или «кудлатой», если дело было к ночи. Волосы у нее были такие длинные, лохматые, вылитая ведьма, чего там говорить. Я вот думаю, что это она меня подстрелила. Она была снайпершей.

— Снайперша бы тебе яйца отстрелила, нужна ей была твоя задница, — вновь подначил его Красавчик.

— Ну, может быть, не снайперша, — согласился Отто, — но точно из женского батальона. Тут у них женский батальон стоял. По тому, как они дрались, все были ведьмами, одна другой лютее.

— Слышал, командир, — Красавчик игриво ткнул Юргена локтем в бок, — а они тут в крепости хорошо устроились, офицеры при женах, а для солдат — женский батальон. Нам бы так! Никакого пуффа не нужно! И все задарма!

Красавчику на женщин было наплевать. Есть — хорошо, нет — еще лучше. Он хотел лишь растормошить внезапно помрачневшего друга. Но Юрген, против своего обыкновения, не подхватил шутку, и Красавчик заткнулся.

— Но эта кудлатая дольше всех лютовала. Уж снег выпал, а она все стреляла. И никто не знает, куда она делась. Может быть, до сих пор где–нибудь здесь в подземелье скрывается. Вот так, — закончил Отто свой рассказ.

О чем думал Юрген? О том, что судил же им черт защищать «чужую» позицию. На «своей», тем более обустроенной собственными руками, каждую кочку знаешь. А на этой, сколько ни изучай, все на какие–то неожиданности напарываешься. На фронте только одна неожиданность бывает приятной — это когда твою часть в разгар боевых действий в тыл отводят. От всех других неожиданностей — одни неприятности. Конечно, для русских солдат, которые будут штурмовать крепость, она еще более неизвестна, чем им, но…

— Дома и стены помогают, — сказал в этот момент Брейтгаупт, вероятно, подводя итог рассказу Отто.

«Eignes Dach gibt Mut.»

Это сказал Брейтгаупт.

«Дом… — протянул про себя Юрген. — Это их дом, он придаст им силу и мужество. А мы здесь чужаки. И судил же черт защищать чужую позицию!» Мысли пошли на второй круг.

— Юрген, посвети! Вот сюда, на стену, — раздался голос Красавчика.

На стене была выцарапана надпись:

«Нас было трое, нам было трудно, но мы не пали духом. Мы идем в последний бой и умрем как герои. 23/VII–41».

Подписей не было.

— Их было трое, — сказал Юрген.

— Три товарища, — сказал Красавчик.

Брейтгаупт просто кивнул, он не тратил лишних слов. Отто Гартнер был среди них четвертым, он ничего не понял.

Юрген доложил капитану Росселю о результатах рекогносцировки. Формально они отправились в подземную экспедицию по его приказу. Им дали на нее восемь часов, освободив от учений. Но доложил Юрген не формально, а подробно и во всех деталях. Командир, какой бы он ни был, должен представлять истинное положение дел, ведь от его будущих приказов будет зависеть их жизнь. О том, какие приказы может отдавать капитан Россель на поле боя, Юрген хорошо знал. Приказы были убийственными и даже самоубийственными. Юргену это не нравилось. Зато нравилось командованию. Недаром недавно Россель получил еще одну звездочку на погоны. А их батальон отправился на переформирование и пополнение.

— Полагаете, русские могут попытаться проникнуть в крепость через подземные коммуникации? — спросил Россель.

— Никак нет, не полагаю, — ответил Юрген, — могут, но не попытаются. Они проникнут в крепость по земле.

Ответ капитану Росселю не понравился. Ему не понравился бы любой ответ. Дело в том, что ему не нравился сам ефрейтор Юрген Вольф. Россель всячески пытался избавиться от него. От него и от рядовых Хюбшмана и Брейтгаупта. Они были единственными свидетелями афронта Росселя, тогда еще лейтенанта, на Орловской дуге. Они были одними из самых опытных и умелых солдат в его роте, но он все равно хотел от них избавиться.

Это оказалось непросто. В штрафном батальоне неугодного солдата можно было только расстрелять или перепоручить эту приятную обязанность противнику, бросив солдата грудью на его пулеметы. Но неразлучная троица не подставлялась под расстрельную статью, ведь они были опытными и умелыми солдатами. По той же причине они возвращались живыми из самых надежных, в смысле безнадежности выполнения, заданий.

Юрген Вольф был у них заводилой. Поэтому больше всего Россель хотел избавиться от него, хотя бы временно. Тут было больше возможностей, ведь Вольф был «вольняшкой».

Он соблазнял его отпуском, но Юрген отказался. И не потому, что по матери не скучал, но подумалось ему, что мать не обрадуется, увидев его в форме немецкого солдата.

Еще Вольфа можно было перевести в другую часть. С повышением. Капитан Россель был готов дать ему самые лучшие рекомендации. Он был готов на все.

— Вы отлично потрудились, ефрейтор Вольф! — сказал он приподнятым голосом. — Вы давно заслуживаете повышения. Вы должны быть унтер–офицером как минимум. Командование направляет вас на курсы фельдфебелей. В известный вам тренировочный лагерь в Скерневице. Там теперь командует подполковник Фрике, ваш старый командир. Вы ведь не забыли Фрике, не так ли? Несмотря на сложившую боевую обстановку, командир батальона разрешает вам убыть немедленно. Сегодня из Бреста отправляется эшелон в Варшаву. Возможно, последний эшелон.

Любой здравомыслящий солдат ответил бы на это предложение согласием.

— Нет, — ответил Юрген и добавил: — Не люблю фельдфебелей.

Он не стал объяснять капитану Росселю истинных причин отказа. Тот бы все равно ничего не понял. У него не было товарищей.

Ночью, когда они лежали на нарах в казарме, Красавчик спросил у Юргена:

— Помнишь ту надпись на стене, в подземелье?

— Там было много надписей, — ответил Юрген, — и все они были похожи одна на другую.

— Я имею в виду последнюю. О трех товарищах.

— Ну…

— Там была дата. Я только сейчас понял, что там было две палочки, не одна. Это был июль, а не июнь. Они продержались тридцать два дня, — сказал Красавчик. В голосе его звучало уважение.

* * *

— Тридцать два, — сказал Красавчик.

Юрген пересчитал лежащих вповалку солдат, добавил себя с Красавчиком и двух вахтенных, вышло семнадцать. Он с недоумением посмотрел на Красавчика.

— Мы продержались тридцать два часа, — сказал тот. В голосе его звучало разочарование.

— Мы честно исполнили свой долг, — твердо сказал Юрген, — мы сражались до конца, до самого конца. И не наша вина, что мы остались живы. Немногие из многих.

— Да, конечно, — согласился Красавчик. — Мы еще легко отделались, — добавил он их обычную присказку.

Дело было так. Русские ударили не оттуда, откуда ждали. Так всегда бывает в жизни. Ждешь удара кулаком в грудь, а получаешь нож в спину. Война в этом смысле не исключение. Сколько ни готовься, противник всегда наступает внезапно и с неожиданной стороны. Они сталкивались с этим не раз. И каждый раз Брейтгаупт говорил: «Человек предполагает, Бог располагает».

«Der Mensch denkt, Gott lenkt.»

Это сказал Брейтгаупт.

Поэтому они не строили предположений и если чего и ждали, то только приказа. Предположения строило командование. Оно ожидало, что русские ударят с юга, где они почти вплотную подошли к крепости. С северо–запада город Брест и крепость прикрывала Беловежская Пуща. Командование было убеждено, что она непроходима. Русские ударили с северо–запада.

Их передовые разъезды появились на окраинах Бреста ранним утром двадцать седьмого июля. Русским в первую очередь нужен был город с его железнодорожной станцией. С крепостью они намеревались разобраться потом, а пока бомбили ее с воздуха и расстреливали из штурмовиков. Крепость отвечала им огнем зенитных орудий и ждала помощи истребителей. Истребителей все не было.

Юрген вместе со всей ротой, за исключением наблюдателей и дозорных, пережидал авианалет в подвале. Подвал оправдал ожидания. Стены подрагивали при близком попадании бомб, но стояли, и с потолка почти ничего не сыпалось. Все, что могло осыпаться, осыпалось еще в сорок первом. Новобранцы, впервые попавшие под такую бомбежку, испуганно втягивали головы в плечи и глубже натягивали каски. Они пережили этот налет без потерь. Это были цветочки.

Русские тем временем подтянули артиллерию и принялись методично обстреливать северное укрепление крепости. Кое–что доставалось и им. 76 миллиметров, привычно определил Юрген. Это для них не смертельно. Старые стены держали удар. Юрген, стоя у бойницы, видел лишь, как разлетается во все стороны кирпичная крошка при прямом попадании снаряда.

— Десять человек — на двор! Помочь артиллеристам!

Это командир их взвода, лейтенант Кучера. Он прибыл к ним с последним пополнением. Выпускник школы лейтенантов. Хороший парень, но слишком мягкий, слишком мягкий для этой войны и для их батальона. У него даже выговор был мягкий — он был австриец.

— Хюбшман, Брейтгаупт, Эггер, Войгт, Левиц, Иллинг, Викки, Глюк и Граматке! За мной! — скомандовал Юрген.

Проверенная команда, кроме двух последних. Глюка он взял на счастье[36], а Граматке — чтобы тот пообвык, прочувствовал, каково под обстрелом на открытом пространстве. Это надолго отобьет у него желание умничать.

Выбежав во двор, Юрген огляделся. Клубилась пыль над свежими воронками. По замкнутому пространству крепости расползалась удушливая тротиловая гарь. Над их казармой от попадания снаряда занялась огнем крыша. Двух снарядов, потому что горело в двух местах. Поднявшийся поутру ветер раздувал огонь и относил клубы дыма навстречу солнцу.

Несколько снарядов один за другим перелетели через крепостную стену у них над головами и разорвались у противоположной стены, почти у самых ворот, ведших к южному укреплению крепости. А там и так был затор, вызванный предыдущими попаданиями. В воздух полетели кровавые брызги, ошметки тел. На двор вырвалась лошадь с оборванными постромками и запрыгала, припадая на окровавленную переднюю бабку. Басовито зазвенело опрокинутое орудие.

— За мной! — вновь крикнул Юрген и побежал напрямик через двор к разрушенному зданию бывшего штаба. Затем вдоль остатков бетонной стены с металлической решеткой — к южным воротам.

Здесь было узкое место, горлышко от бутылки. Горлышком был сводчатый тоннель, шедший от моста с южного укрепления. Руины бывшего штаба были как пробка, вдавленная внутрь бутылки. Одна батарея артиллеристов пыталась протиснуться вдоль стены на двор. Другая ждала своей очереди в тоннеле и на мосту. Начальство ошиблось с определением места штурма и теперь артиллеристам пришлось менять позицию с южного укрепления на северное под ураганным огнем противника.

Опрокинувшееся орудие перегораживало и без того узкий проезд. Лежавшая на боку лошадь конвульсивно била ногами. Копыто раз за разом стучало в голову ездового, превращая ее в красно–белое месиво. Из расчета орудия уцелело двое, они отползали к стене, оставляя за собой кровавый след. Расчеты других орудий бежали к тоннелю, неся на плечах троих раненых. У самого входа в тоннель преграждала движение еще одна пострадавшая повозка. Собственно, пострадали лошади. Юрген разглядел только одну, она вскидывала голову, пытаясь подняться с колен. Повозка, к счастью, не пострадала. На ней были ящики со снарядами. Юрген уже открыл рот, чтобы отдать приказ, когда заметил, что Брейтгаупт бегом направляется к повозке. Молодец, Брейтгаупт!

— Эггер, Левиц, Викки! За Брейтгауптом! Оттащить повозку! Граматке, перенести раненых к нашей казарме! Да по очереди, идиот! — крикнул Юрген, заметив, что Граматке переводит наполненный ужасом взгляд с одного истекающего кровью раненого на другого. — Глюк, убрать тела! Хюбшман, Войгт, Иллинг! К орудию!

От тоннеля донесся выстрел. Это Брейтгаупт пристрелил раненую лошадь. Он был большой гуманист, Ганс Брейтгаупт! Они вцепились вчетвером в орудие, поднатужились, перевернули, поставили на колеса. Орудие на первый взгляд не пострадало. Они подняли лафет и откатили орудие вплотную к стене. Раздался разрыв снаряда, угодившего в верх стены где–то за их спиной. Что–то ударило Юргена в левое плечо. Камень, понял он несколькими мгновениями позже. Заржала лошадь. Кто–то вскрикнул от боли. Кого это зацепило? Юрген поднял голову. У стены лежал один из давешних раненых артиллеристов, он не кричал, он хрипло дышал, уронив голову на грудь. Больше никого не было видно. Юрген перевел взгляд дальше. Брейтгаупт толкал повозку, упершись плечом в задник. Ему было не привыкать к этой работе, он ведь был крестьянин, Ганс Брейтгаупт.

Чем они хуже Брейтгаупта? Они тоже могут! Юрген перевел взгляд на товарищей. Они волокли за ноги затихшую лошадь, освобождая проезд. От тоннеля бежали к своим орудиям артиллеристы. Противник сменил прицел, снаряды теперь ложились в район казарм у западных ворот. Красавчик поднял голову, встретился взглядами с Юргеном, кивнул.

Они вцепились в лафет пушки, приподняли. Войгт с Иллингом уперлись в колеса, сдвигая пушку с места. И — пошло–поехало!

Это был их законный трофей. Или премия за своевременную помощь. У артиллеристов все равно не было для пушки ни лошадей, ни расчета. Они закатили пушку в мертвую зону у стен их казармы.

— Запас карман не тянет, — одобрительно заметил Брейтгаупт.

«Vorrat ist besser als Reichtum.»

Это сказал Брейтгаупт.

Он тяжело дышал, облокотившись на повозку, и утирал пот со лба. Подошли артиллеристы. Брейтгаупт распрямился и по–хозяйски снял с повозки два ящика со снарядами. Это была его законная премия. Артиллеристы не спорили.

У дверей хозяйственного отсека стоял бледный Граматке. Внутри санитары колдовали над лежащим на полу раненым.

— Рядовой Граматке! Почему не вынесли второго раненого? Наряд вне очереди!

Это была шутка. Надо было разрядить напряжение. Все так и поняли. Даже Граматке понял. Он слабо улыбнулся.

— Все целы? — спросил Юрген, оглядываясь.

— Только Глюк. Осколком. Наповал, — сказал Красавчик.

Это была единственная потеря. Хороший результат для такой вылазки. Глюк отдал им все свое счастье, без остатка. Это была первая потеря.

В грохот канонады вклинился гул самолетов. Они поспешили в подвал. Это была передышка. Они даже немного расслабились в подвале. Надсадно кашлял Отто. Да и многих других мучил судорожный кашель. Это от пыли и тротиловой гари. Так всегда бывает. Драло сухое горло. Казалось, что этот пожар можно залить водой. Солдаты беспрестанно подходили к баку с водой и пили, пили, пили.

— Не жалей! — крикнул Красавчик. — Тут воды хватит на всю оставшуюся жизнь!

Это тоже была шутка. И солдаты рассмеялись. Тогда они еще могли смеяться. Они понимали, что многим от этой жизни осталось совсем ничего. Многим, но не им, не ему. Всегда надеешься на то, что тебе повезет. Без этой надежды — никуда.

Когда они после бомбежки поднялись в казармы, ее стены потряс сильный удар. «Ого», — подумал, Юрген, — 122, а то и все 152 мм. Стоя у бойницы, он проследил взглядом траекторию полета снаряда. Она была крутой и высокой. Все понятно, русские подтянули 152–миллиметровые пушки–гаубицы. Это серьезно. Им уже случалось попадать под их обстрел.

Юрген перевел взгляд вниз. На противоположном берегу речушки мелькали грязно–зеленые гимнастерки русских солдат. Значит, русские уже ворвались в северное укрепление и рассекли его пополам, расчистив сквозной проход. Иваны рассредотачивались по берегу, залегали, открывали пулеметный и автоматный огонь по крепостной стене. «Огонь!» — скомандовал лейтенант Кучера. Отсюда, сверху, иваны были видны как на ладони, то одна, то другая фигурка утыкалась головой в автомат и больше уже не двигалась.

Иваны и сами понимали невыгодность их позиции. Многие с ходу бросались в воды речушки, чтобы перебраться на другой берег и залечь под стенами крепости, в мертвой зоне обстрела. Речушка–невеличка, да вброд не перейдешь. Юрген это знал на собственным опыте. Иваны плыли, поднимая над головой оружие. Над водной гладью взлетали ровные ряды фонтанчиков от пулеметных очередей. Иваны инстинктивно пытались спрятаться от пуль под водой, ныряли вглубь и тут же всплывали вверх безжизненными поплавками. Но не все. Кто–то и доплывал, выскакивал на берег, скрывался из виду.

Человек десять русских попытались прорваться по мосту, соединявшему северное укрепление с центральным. Они рассудили, что бежать быстрее, чем плыть. Они добежали только до середины моста. Там их встретил огонь пулемета Отто Гартнера. Ему вторил пулемет из казармы с другой стороны ворот, где размещалась первая рота их батальона. Неудача не обескуражила иванов. На той стороне моста скапливалась новая штурмовая группа, готовясь к броску. Они прорвутся, не эти, так другие. Отвечая мыслям Юргена, вдруг захлебнулся пулемет первой роты. Юрген зримо представил, как сползает на пол пулеметчик с простреленной головой.

— Отто, не высовывайся! — крикнул он.

Пулемет застучал вновь. Еще было, кому заступить на пост. Они еще были свежи, и их реакция была быстра. Но мгновений затишья хватило бы иванам, чтобы преодолеть последние метры.

«Взорвать бы его к чертовой матери!» — подумал Юрген, глядя на мост. Он был широкий и основательный. Ему крепко досталось еще в сорок первом. Западный бок был разворочен снарядами, из него торчали погнутые прутья арматуры. Покрытие было выщерблено осколками, перила, сделанные из железных труб, выглядели ажурными от пулевых отверстий. «Шиш его взорвешь, — подумал Юрген, — да и нельзя. Это единственный путь отхода для наших в северном укреплении. Если они решат отойти. Если у них хватит сил для прорыва. Если…»

Большой отряд русских побежал по противоположному берегу вправо от Юргена. Тут тоже было все понятно. Они держали курс на восточный угол укрепления, туда, где был разрыв крепостной стены у наблюдательной башни. Там располагалась третья рота их батальона. Сдюжить–то они сдюжат, но насколько их хватит?

— Господин лейтенант! — сказал Юрген.

— Да, ефрейтор, пора. Приступайте! — ответил лейтенант Кучера.

— Хюбшман, Брейтгаупт, Эггер, Войгт, Иллинг, за мной! — скомандовал Юрген.

Они взяли два пулемета, ящики с пулеметными патронами и снаряженными автоматными магазинами, по четыре гранаты и спустились во двор. Так было договорено заранее. При угрозе прорыва они должны были занять позицию в кольцевом здании бывших казарм посреди центрального укрепления. Оттуда хорошо простреливались все опасные участки: северные и южные ворота, а также широкий проход, идущий от восточного угла крепости. Казармы были разрушены, но они обустроили там огневые точки на втором этаже.

— Стой! — крикнул Юрген, едва они спустились вниз.

— Вот черт! — сказал Красавчик.

Несколько попаданий авиабомб и артиллерийских снарядов довершили начатое в сорок первом. У них больше не было подготовленной позиции. Но недаром Юрген облазил здесь все вокруг.

— В церковь! — скомандовал он и первым бросился вперед.

Церковью внутри и не пахло. Большевики устроили здесь клуб. Сцена на месте алтаря, трибуна, лавки, будка киномеханика. Впрочем, от этого тоже мало что осталось. Все было посечено и частично выгорело во время предыдущих боев. Но оставались стрельчатые окна и хоры, чем не позиция. Прямо перед ними был проход к восточному углу крепости. Вот только северные ворота просматривались лишь с фланга. Там в трех глубоких тоннелях могли безнаказанно концентрироваться русские, прорвавшиеся через мост.

Неизвестно, сколько раз бросались в атаку русские у восточной оконечности крепости, но вот они появились в проходе у наблюдательной башни. В своих мокрых грязно–зеленых гимнастерках они были похожи на водяных, вынырнувших из болота. Они выплеснулись на двор. Солдаты третьей роты бросились врукопашную, пытаясь оттеснить русских и сбросить их обратно в речушку. Штыки блестели на солнце, окрашиваясь красным, как на закате. Но до заката было далеко.

В рукопашной преуспели русские. Они оттеснили немецких солдат и загнали их в казематы крепостной стены. С криками «Ура!» они бежали к зданиям в центре крепости, намереваясь закрепиться там и расстреливать немецкие казармы с тыла.

— Ближе, ближе, — повторял Красавчик, облизывая высохшие губы.

— Огонь! — скомандовал Юрген и первым нажал на гашетку.

Пулеметная очередь ударила на уровне груди в толпу наступавших, начисто выкосив первый ряд. И второй. И третий. Но иваны упрямо продолжали бежать вперед, стреляя на ходу. Пули свистели над головой Юргена и у плеч, били в стену под самыми упорными ножками пулемета, швыряя в лицо мелкие камушки. Он не чувствовал их мелких укусов, он не слышал криков солдат его небольшого подразделения, криков и стонов солдат противника, он только видел, видел приближающиеся фигуры и ощущал руками дрожащее тело извергающего огонь пулемета. Даже то, что из их казармы во фланг наступающим русским ударил еще один пулемет, он понял потому, что фигурки стали падать по–другому, с разворотом.

— Все, — сказал Красавчик, отвалился от пулемета, прижавшись спиной к стене, медленно сполз на пол, широко раскинул ноги, бросил на них руки.

Юрген сел рядом, привалившись к нему плечом.

— Цел? — спросил Юрген.

— Царапина, — ответил Красавчик, — левое плечо. Почему всегда левое плечо?

— Ты его задираешь при стрельбе.

— А–а–а, — протянул Красавчик.

— Давай перевяжу.

— Брейтгаупт перевяжет. Ганс!

Юргену показалось, что Красавчик позвал Брейтгаупта только для того, чтобы убедиться, что с тем все в порядке. Появился Брейтгаупт, молча окинул их внимательным взглядом и полез в ранец за индивидуальным пакетом. На хоры поднялись Войгт с Иллингом.

— Эггер, — доложили они коротко.

— Понятно, — ответил Юрген. — Набивайте пулеметные ленты. Это только начало.

Последняя фраза включала в себя и погибшего Эггера. Он был неплохой парень, этот Эггер, жаль, что им не довелось повоевать с ним подольше. И не доведется впредь.

Юрген подполз к окну, осторожно выглянул наружу. Из арки ворот так же осторожно выглянул иван, высунул голову в круглой, как шляпка гриба–боровика, каске.

— Приготовиться! — сказал Юрген.

Он достал фляжку с водой, сделал большой глоток, протянул фляжку Красавчику.

— У меня еще есть, — ответил тот, тоже пристраиваясь у окна, — оставь себе, неизвестно, сколько нам здесь еще куковать.

Как ни внимательно наблюдали они за воротами, русские появились неожиданно. Никто больше не выглядывал, оценивая обстановку. Они просто выбежали толпой и устремились к церкви, стреляя на ходу. И только потом закричали свое ужасное «Ура!».

Юрген потерял секунду, вряд ли больше, но этого было достаточно, чтобы русские преодолели несколько метров. Потом было еще несколько секунд, когда он менял ленту. Одного пулемета Красавчика было недостаточно, чтобы сдержать порыв русских. Едва Юрген вновь включился в дело, как умолк пулемет Красавчика. «Вот, черт!» — донесся его голос. Значит, живой, уже хорошо.

От ворот бежать русским было много меньше, чем от восточного угла, шагов шестьдесят–семьдесят. И они знали, что их ждет. Они бежали по телам солдат, погибших в предыдущей атаке, навстречу пулеметному огню. И от их фигур веяло решимостью добежать, несмотря ни на что, и порвать пулеметчиков в клочки. От этой решимости становилось не по себе. Юрген, уж на что бывалый, почувствовал озноб, рука дрогнула.

Пулемет, вместо того чтобы раскинуть веер пуль, ударил в одну точку, в одну грудь, ударил и как будто захлебнулся кровью. Иван с разбитой грудью упал навзничь, широко раскинув руки. В одной из них была граната. Он не добежал совсем чуть–чуть до броска.

Юрген спохватился и тоже бросил в наступавших гранату, и другую, и третью. Последнюю он бросал вертикально вниз, к самым дверям церкви.

Иваны тоже успели бросить несколько гранат. Две из них влетели в окна и разорвались внизу. Все же это была церковь, а не крепостная стена, в ней были окна, а не бойницы. Наступила тишина.

— Кажется, отбились, — сказал Красавчик.

Снизу донесся стон.

— Отбились, — сказал Юрген и стал спускаться вниз.

У стены неподалеку от дверей лежал лицом вниз солдат в немецких форменных брюках и ботинках. Китель на спине был иссечен осколками и пропитан кровью. Еще один солдат лежал на боку у колонны в центре церкви. Рядом стоял на коленях Брейтгаупт и вспарывал ножом штанину. Солдат громко вскрикнул, наверное, Брейтгаупт задел рану.

Войгт, определил Юрген и перевел взгляд на солдата, лежавшего вниз лицом. Иллинг. Он подошел ближе, посмотрел на открытую Брейтгауптом рану. Похоже, осколок вырвал кусок мышцы на бедре, не задев кости.

— Ничего, Войгт, — сказал он, — все не так страшно, как кажется. В госпитале тебя быстро поставят на ноги.

Брейтгаупт сделал марлевый тампон, приложил к ране, перебинтовал поверх штанины. Юрген помог ему, держа ногу Войгта на весу. Потом они встали.

— Патроны кончились, — сказал Юрген.

Брейтгаупт козырнул в присущей только ему манере, приложив к каске не полностью раскрытую ладонь, а один лишь указательный палец, а затем чуть вскинул руку с выставленным пальцем. Возможно, это означало: понял, командир!

Спустился сверху Красавчик, скользнул, как и Юрген, взглядом по лежавшим на полу солдатам.

— Я насчитал сорок семь тел, — сказал он.

— Всего? — удивился Юрген. — Мне казалось, что в каждую атаку шло не меньше сотни.

— У страха глаза велики, — сказал Брейтгаупт.

«Die Furcht hat tausend Augen.»

Это сказал Брейтгаупт.

Он взвалил Войгта на спину, как мешок с картошкой, и направился к дверям.

— Иди, герой! — сказал ему в спину Юрген.

Добродушно сказал. Он и не подумал обидеться на Брейтгаупта. А Брейтгаупт не хотел обидеть его или посмеяться над ним. Скорее, сам Юрген готов был посмеяться над собой. Надо же, привиделось: не меньше сотни! Ну, в той ситуации кому угодно бы такое привиделось. А солдат без страха не бывает. То есть бывают, конечно, Юрген встречал нескольких таких бесстрашных, у них у всех с головой было что–то не то, отмороженные они какие–то были. И ни один не дожил до конца первого же боя. Так что можно все же сказать, что живого солдата без страха — не бывает.

Юрген поделился своими мыслями с Красавчиком.

— Да я, честно говоря, тоже струхнул маленько, — сказал тот и усмехнулся: — А Брейтгаупт!.. Помнишь?

Как не помнить! На Орловской дуге, когда они еще наступали, русские предприняли контратаку. Собственно, той контратакой они их и остановили. Страшная была контратака. Брейтгаупт после этого целый час говорил. Это Брейтгаупт! А уж что он городил, даже сейчас вспоминать смешно. Они и рассмеялись.

Брейтгаупт скинул Войгта на руки санитарам. Хозяйственный отсек превратился в полевой госпиталь и понемногу наполнялся ранеными. Вокруг свистели пули, при бомбежке и обстреле внутрь могли залететь осколки, но ничего другого они не могли предложить раненым. Спускаться в подвал те наотрез отказывались. Больше осколков они боялись быть заваленными внизу. А спускать вниз тяжелораненых не хватало рук. Уже не хватало.

Они проводили взглядом Брейтгаупта, который скрылся за дверью, ведущей наверх, в казармы. Скоро он появится вновь с ящиками с патронами. Вместо Брейтгаупта в поле зрения возник русский танк «Т–34». Он на полном ходу вылетел из арки ворот и устремился в центр двора. Он ехал прямо по телам убитых русских солдат, давя их, как давят виноград, разбрызгивая красный сок, наматывая внутренности на гусеницы и выбрасывая далеко назад кровавые ошметки. Танк крутанулся на ходу, развернувшись лицом к казармам, и сразу же выбросил первый снаряд. Он не успел поднять ствол пушки, поэтому выстрел пришелся в дверь конюшни. Можно было только предполагать, что наделал внутри разорвавшийся снаряд. Вероятно, он убил часть лошадей и разрушил стойла. Оставшиеся в живых лошади, обезумев от запаха крови, вырвались из стойл и бросились к широкому проему снесенных выстрелом дверей. Русский танкист, увидев надвигавшуюся из глубины затемненного помещения сплошную темную массу, нажал на гашетку пулемета. Поверженные лошади падали на пороге. Бежавшие следом пытались взять вдруг появившийся барьер и падали, сраженные пулеметными очередями, громоздя завал все выше и выше.

Пушка танка медленно поплыла вверх, высматривая бойницы второго этажа. Юрген выскочил из дверей церкви и бросился за угол. Там тоскливо смотрела в небо зенитка. Туда же были уставлены невидящие глаза солдат ее расчета, разметенных взрывом бомбы. Эту картину Юрген заприметил, когда они еще только бежали к церкви занимать позицию. И вот теперь вспомнил. Ничего другого не пришло ему на ум. Ничего другого и не было.

— Вот, черт! Панорама разбита, — сказал Красавчик, — но ничего, на таком расстоянии и слепой не промажет. Ну, давай, дорогая. — Рука Красавчика давила на ручку поворотного колеса. Он умел обращаться с техникой. Он был нежен и терпелив. Он разговаривал с ней, как с женщиной, и техника его слушалась. — Вот молодец! — Дуло зенитки стало опускаться вниз. — Заряжающий! Снаряд!

Юрген уже успел достать снаряд из разбитого ящика и стоял наготове. Наклонившись, он посмотрел сквозь ствол. Он увидел там башню танка. И он послал снаряд в ствол.

Еще Юрген успел увидеть, как из ствола танка вылетел снаряд. После этого отвернулся и сделал два шага к ящику со снарядами. Он слышал, как русский снаряд с грохотом врезался в стену казармы. Здесь, на открытом пространстве, звук был не таким, каким он слышался изнутри. Но дело было не только в отсутствии эха. Снаряд угодил если не точно в бойницу, то совсем рядом с ней. Отсюда грохот — во все стороны летели вывороченные кирпичные глыбы. И крики раненых солдат.

Наконец Юрген услышал выстрел их орудия, и звонкий удар снаряда о броню танка, и досадливый возглас Красавчика: «А! Рикошет!» И тут же напряженное, тихое: «Снаряд!»

— Есть снаряд! — ответил Юрген.

Он уже стоял рядом с зениткой и смотрел, как танк медленно поворачивает башню в их сторону, одновременно опуская ствол. Его руки вложили снаряд в казенник, руки Красавчика закрыли затвор и нажали спуск, пушка выплюнула снаряд. Он угодил танку в лобовую часть башни. Но это был «Т–34», лучший русский танк, ему что в лоб, что по лбу. Снаряд не пробил броню. Но башня как–то странно задергалась. Как будто заметались люди внутри, а еще вернее, что они пытались повернуть заклиненную башню. В этот момент из дверей казармы выскочила кряжистая фигура. Это был Брейтгаупт. Он бросил под днище танка две противотанковые гранаты и тут же метнулся обратно. Он всегда и во всем предпочитал простые решения, их лучший товарищ Ганс Брейтгаупт. Гранаты взорвались с оглушительным грохотом. Им показалось, что танк высоко подпрыгнул и потом грузно осел, как неживой. Что не показалось, так это пламя, которое вырвалось из задней части и быстро охватило весь танк.

Сквозь клубы черного дыма они увидели Брейтгаупта. Он стоял у дверей казармы и призывно махал им рукой. «Да, пора убираться», — подумал Юрген и побежал к казарме. За ним непривычно глухо стучали по брусчатке ботинки Красавчика. У него тоже были ватные ноги.

Они поняли, почему их отозвали с позиции. Русские танки, готовые ринуться на мост, отползали назад. Иваны на другом берегу речушки быстро закапывались все глубже в землю. Жди авиаудара! За немногие оставшиеся минуты они собрали и сложили у стены тела погибших при взрыве танкового снаряда — командира второго взвода и пятерых солдат.

Во время бомбежки товарищи находились наверху, была их очередь нести вахту у бойниц и наблюдать за передвижениями противника. И вновь Юрген отметил, что здесь, наверху, разрывы бомб отзываются не так, как внизу, в подвале. Сильно закладывало уши и вибрировала не только селезенка, но и весь живот. Одна из бомб попала в их казарму. На мгновение показалось, что сейчас рухнут стены и потолок. Но нет, обошлось. Они поднялись с пола, куда их бросила то ли взрывная волна, то ли инстинкт, и побежали в соседний каземат. Дежурившие там солдаты тоже лежали на полу, они уже никогда не встанут. В углу зияла огромная дыра. Взрыв бомбы обрушил внешнюю часть крепостной стены, устроив лестницу для атакующих. Нагромождение каменных глыб доходило почти до верха первого этажа. Единственным препятствием был полутораметровый провал в полу. Сквозь него виднелся угол конюшни.

— У тебя что с лицом? — спросил Красавчик. — При взрыве посекло?

Юрген пощупал пальцем лицо. Оно все было в маленьких порезах. Они были покрыты затвердевшей коркой.

— Нет, — ответил Юрген, — это еще с церкви. Камешки.

Появились солдаты из подвала. Отто подошел к ним, заглянул в глубь провала. Из носа и из ушей у него стекали тонкие струйки крови. Похоже, русские действительно бросали на этот раз более крупные фугасы. Отто высунулся в угловую дыру. И тотчас же с другой стороны речушки ударила автоматная очередь. Юрген едва успел дернуть Отто за плечо, втащив его внутрь каземата.

— Очумел, что ли? — сказал он ему.

— Что? — переспросил Отто.

У него была легкая контузия. Он о ней быстро забыл. Они все скоро забыли обо всем легком.

Русские танки вновь появились на дороге, ведущей к мосту. Они намеревались повторить путь, проторенный первым танком. За танками концентрировалась пехота. Некоторые солдаты запрыгивали на броню танков.

— Есть предложение, — сказал лейтенант Кучера, обращаясь к капитану Росселю, — необходимо подбить танк в тоннеле, тем самым заблокировав проход.

— Отличная идея, лейтенант! — воскликнул Россель. — Задание для наших «стариков»! — и он посмотрел на Юргена с товарищами.

Как же, как же. Капитан Россель никогда о них не забывал и всегда был готов послать их на смерть. Но задание и вправду для них, только они и могут с ним справиться.

Они уже подняли ноги, чтобы сделать шаг вперед, их правые руки полетели к каскам, но их опередил лейтенант Кучера.

— Полагаю, что я более простых солдат подготовлен для выполнения этого задания, — сказал он, — в военной школе я прошел курс артиллерийской стрельбы. Кроме того, это моя идея, — с чисто австрийским упрямством сказал он. — Разрешите выполнять? — спросил он.

— Выполняйте! — приказал Россель.

Едва ли не впервые на их памяти лейтенант Кучера проявил твердость, и это не пошло ему на пользу. Он взял с собой пятерых солдат. Они подтащили премиальную пушку к выходу из тоннеля и стойко встретили мчащийся на них танк. Он остановился и загорелся посреди тоннеля, как и планировал лейтенант Кучера. Несколько русских автоматчиков проскочили вперед и были убиты. Остальным пришлось отойти, спасаясь от удушливого дыма. Чего не учел лейтенант Кучера, так это того, что танки пойдут не колонной, а разойдутся в линию перед воротами. Второй танк беспрепятственно прошел по второму тоннелю, вырвался на внутренний двор крепости и раскатал немецкую пушку вместе с лейтенантом Кучерой и всем его расчетом. Потом он выпустил три снаряда по церкви и стоявшей рядом зенитке, мстя за гибель товарища. Этого времени хватило Юргену, чтобы взять фаустпатрон и пристроить его в разбитой бойнице. Он прицелился и влепил заряд прямо в бок танка, в основание башни. Может быть, чуть ниже, потому что он порвал еще и гусеницу. Русские танкисты попытались выбраться из танка, их расстреляли практически в упор.

Пехота, проскочившая во двор под прикрытием танка, прижалась к стенам казармы. Иваны стреляли вверх, не причиняя им вреда, и пытались забросить в бойницы гранаты. Это была русская рулетка. Не попал — получи гранату на собственную голову. Похоже, так и происходило, во всяком случае, они услышали, как внизу разорвалось несколько русских гранат. Они подбросили до кучи своих. Крики, стоны. Тогда русские попытались ворваться на лестницу, ведущую на второй этаж. Ворвались и дошли почти до самого верха. Потом покатились обратно. Юрген с товарищами преследовали их. В рукопашной во дворе они добили остатки русского отряда. Их оставалось немного.

Во дворе они увидели, что иваны стреляли не только вверх, и поняли, где взрывались русские гранаты. В хозяйственном отсеке, превращенном в полевой госпиталь, лежали на полу тела их раненых товарищей, кровь из свежих ран пропитывала соломенную подстилку. Поверх раненых лежали санитары, красные кресты на белых нарукавных повязках выглядели как рваные раны. Им пришлось быстро вернуться назад в казарму, потому что иваны предприняли новую атаку с внешней стороны крепостной стены. Они выплеснули на нападавших всю свою ярость.

Возобновился артиллерийский обстрел. Один из снарядов ударил в стену возле бойницы, где стоял Юрген. У него потемнело в глазах. Он закрыл их, потряс головой, вновь открыл. Темнота не пропала. Темнота была за окном. Это была ночь.

Никто не думал об отдыхе, никто не думал о сне. Русские прекратили стрельбу, но это ничего не значило. Они непременно что–нибудь предпримут. Юрген ждал, сидя на полу и привалившись спиной к стене каземата. Он позволил расслабиться только мышцам. В наступившей тишине со стороны северного укрепления ясно доносились слова: «Немецкие солдаты! Вы окружены! Сдавайтесь!»

Вдруг раздалась слаженная стрельба с противоположной стороны. Это стрекотали немецкие автоматы. Небо на западе осветилось несколькими ракетами. Ударили русские пулеметы и автоматы. Картина боя была ясна: какое–то подразделение попыталось вырваться из центрального укрепления, перейти по мосту на западный берег Буга. Но русские уже заняли западное укрепление. Похоже, они не лукавили, крепость действительно была окружена. Стрельба стихла, погасли осветительные ракеты. Там все было кончено.

— Крысы бегут с корабля! — раздался преувеличенно бодрый голос капитана Росселя. — Корабль — это наши позиции, наша крепость. Непотопляемый корабль! Мы не покинем его! Мы выстоим! Ни шагу назад! Мы перемелем здесь русские войска и погоним противника обратно на восток! А крысы, трусливо бегущие с корабля, понесут заслуженное возмездие от русской или немецкой пули.

Все встало на свои места. Юрген недоумевал, с чего это вдруг капитан заговорил в стиле Геббельса. Все эти красивости не для фронта, здесь в ходу слова попроще и покрепче. Но в конце он не случайно упомянул немецкую пулю. Капитан Россель недвусмысленно напомнил солдатам, кто они есть — штрафники, смертники, «бригада вознесения». Вероятно, так он хотел укрепить их боевой дух. «Майор Фрике нашел бы на его месте другие слова, — подумал Юрген. — И укрепил бы».

Похоже, русские не ожидали от них никаких активных действий. Они даже не запускали осветительных ракет, как это обычно бывает на передовой, и лишь все громче и настойчивее предлагали сдаться. Чем дальше, тем меньше это нравилось Юргену. Он испытывал всевозраставшее беспокойство. Он поднялся и принялся расхаживать по казематам, поднимаясь к закрытым люкам, ведущим в чердачное помещение. Собственно, никаких помещений там уже не было, все выгорело еще днем. Металлические люки пыхали жаром. И вдруг — тихий хруст, как будто головешка рассыпалась под чей–то ногой. Да нет, не как будто. Так и есть.

Юрген тихо свистнул. Солдаты повернули головы в его сторону. Красавчик схватил автомат и бросился к нему. То же и Брейтгаупт. Казалось, что он, единственный из всех, дремал, уронив голову на грудь, но вот он уже бежит, оборачивая на ходу руку тряпкой. Они понимали его как никто.

Брейтгаупт схватился обернутой рукой за раскаленную ручку люка.

— Давай! — тихо сказал Юрген.

Брейтгаупт откинул крышку. Юрген с Красавчиком высунулись по пояс и тут же открыли огонь в разные стороны, посылая очереди вдоль крыши. Они не стали тратить ни одного мгновения на то, чтобы оглядеться и оценить обстановку. Это всегда успеется.

Вишнево–красная плоскость крыши была подернута рыхлой серой пленкой золы. Там и тут взлетали вверх фонтанчики искр, вздымаемые сапогами русских диверсантов, бросившихся врассыпную. Они не могли залечь на этой сковородке, укрываясь от огня товарищей. Вот один из иванов упал, настигнутый пулей. Взметнулся столб искр и почти сразу — факел огня. Иван истошно закричал. Запахло горелой тряпкой, горящей человеческой плотью. А Юрген с Красавчиком, сменив магазины, продолжили поддавать огоньку, зажигая новые факелы. Загорелся огромный огненный шар. Он мелькнул на мгновение перед их глазами и тут же исчез. Вернее, это они исчезли. Движимые интуицией или опытом, Юрген с Красавчиком нырнули в люк до того, как взорвалась взрывчатка, которую несли с собой диверсанты. Осколок ударил Юргену в шею, точно под каску. Он выпустил автомат, схватился рукой за шею, запрокинул голову назад, громко вскрикнув. Это был уголек Он не сразу это понял.

Брейтгаупт смазывал ему ожог каким–то снадобьем. Стонал солдат — ему раздробило плечо каменной глыбой, рухнувшей с потолка при взрыве. В каземате было светло как днем — иваны запустили осветительные ракеты, им теперь нечего было скрывать.

— Отличная работа, ефрейтор Вольф! — сказал лейтенант Шёнграбер, командир третьего взвода.

— Рад стараться, лейтенант, — ответил Юрген.

Ему нравился Шёнграбер. Он был справедливый офицер и храбрый парень, он никогда не прятался за спинами солдат.

Иваны пошли в очередную атаку. Юрген понял, что наступило утро.

Их территория ограничивалась уже только вторым этажом. Они не помышляли о вылазках на двор, они не могли спуститься ни в складские помещения первого этажа, ни тем более в подвал. Внизу были иваны, и они упорно рвались вверх.

— Ефрейтор Вольф! В башню! Там становится жарко! — раздался голос капитана Росселя.

— Есть! — ответил Юрген. — Хюбшман, Брейтгаупт! За мной!

— Нет, — сказал Россель. — Возьмете других солдат. Рядовые Хюбшман и Брейтгаупт останутся со мной. Я не могу разбрасываться опытными солдатами. Есть не менее опасные участки.

В чем–то Россель был прав, у него осталось не так много солдат, а уж опытных — еще меньше. Но Юргену показалось, что он делает это нарочно. Даже в этой критической ситуации командир стремится разъединить их, старых товарищей, чтобы они погибли поодиночке. Но он подчинился, у него не было выбора.

— Краус, Руперт! За мной! — скомандовал Юрген и побежал в башню.

Башня замыкала отремонтированную часть стены, территорию их роты. Дальше шел разбомбленный участок. Внешняя стена устояла, но перекрытия первого и второго этажей были пробиты насквозь и обрушены. Иваны взбирались по стене. По тому, как они взбирались, Юрген понял, что эта часть уже захвачена противником.

— Краус, к бойнице! — крикнул он. — Сбей их!

Из бойницы, смотревшей сбоку на стену, иваны были видны как на ладони. Краус открыл огонь из автомата. Он справится.

Юргена больше беспокоил пролом в стене башни. Когда–то здесь был проход в соседний каземат, ныне разрушенный. Проход заложили кирпичом, но эта кладка не шла ни в какое сравнение с кладкой старых царских времен. Она разлетелась при первом же попадании. Прямом, уточнил Юрген, глядя на россыпь кирпичей внутри башни, на тела лежащих поблизости двух мертвых солдат. Он приблизился к проему, прижимаясь к стене, осторожно выглянул наружу. Точно, иваны уже внутри крепостной стены, пробираются по остаткам перекрытий. То, что находилось под проемом, было скрыто от взоров, но что–то подсказывало Юргену, что там не голая стена, что есть там выступы и уступы, по которым противник может подобраться и забросить внутрь гранату.

У самого уха просвистела пуля. Юрген отодвинулся под прикрытие стены.

— Руперт! — сказал он. — Стой здесь, постреливай в сторону иванов, но не высовывайся. Главное — слушай. Малейший шорох снизу — немедленно бросай гранату.

Звякнула пуля о приклад автомата, руки ощутили легкий удар. Юрген посмотрел на приклад — пуля ударила сзади. Только рикошетов не хватало! Юрген подошел к центральной бойнице. Русские пулеметы били по башне и по стене с другой стороны речушки. Бойницы были устроены так, что обороняющиеся были надежно защищены от прямого обстрела. Но не в том случае, когда бьют, не жалея патронов и под разными углами. Пусть внутрь залетала каждая сотая или даже тысячная пуля, для того, в кого она попадала, она была той самой единственной, его пулей. Вот и опять — звяк!

Юрген окинул взглядом помещение башни. Четверо убитых, двое раненых, один волочет другого в соседний каземат. Молодец! Они не могут сейчас отвлекаться на это. Здесь действительно становится жарко. Жарко… Юрген провел языком по пересохшим губам. Вспомнил, что вроде бы видел канистру при входе в башню. Пошарил глазами вдоль стен, нашел. Вокруг канистры расплывалось темное пятно. Из пулевого отверстия в самом низу толчками, как кровь из пробитой артерии, выплескивалась вода. Вот она потекла слабеющей струйкой и почти сразу же дробно закапала — кап, кап, кап. Все.

«Хорошо, что успел фляжку ночью наполнить», — подумал Юрген и, не удержавшись, снял фляжку с пояса, отвинтил крышку, смочил губы водой, сделал небольшой глоток, потом крепко завинтил крышку. У него не скоро появится возможность сделать следующий глоток.

Первым, схватившись за горло, упал солдат у крайней бойницы. Она выходила сбоку на стену их казармы и казалась самой безопасной. Иваны, нащупав слабые места по краям казармы, прекратили лобовой штурм. Но несколько их солдат залегли у самого подножия стены. И теперь держали под прицелом единственную видную им бойницу в башне. В отличие от штурмовых групп они были вооружены винтовками. Винтовка для их задачи подходила куда лучше автомата. Это Юрген понял, едва глянув в прорезь бойницы. Одна из винтовок пыхнула дымком, и тут же пуля вырвала клок материи на рукаве, опалив кожу. Отличный выстрел! Но он из «маузера» тоже попал бы в прорезь с такого расстояния. Во всяком случае, на стрельбище в яблоко с пятидесяти метров попадал, а тут не дальше и цель чуть побольше. Цель — он. В двойной прорези прицела и бойницы.

Началась изматывающая дуэль. Юрген появлялся на мгновение в бойнице, посылал короткую очередь в направлении русских и тут же отшатывался к стене, пропуская пули перед грудью. Количество пуль, казалось, не убывает. Но нет! Когда Юрген в очередной раз глянул вниз, два ивана лежали, уткнувшись лицом в землю. Зато оставшиеся трое успели изрядно зарыться в землю. Поди их теперь достань! Да и целиться им стало удобнее. Юрген подумал, а не закидать ли их гранатами из казармы, даже прикинул, под какой по счету бойницей они залегли. Но потом отмел эту идею, его пост был в башне, он не мог ее самовольно покинуть.

Чтобы передохнуть самому и поддержать напряжение в противнике, Юрген поднимал каску, воздетую на дуло автомата. Каску он занял у убитого солдата, она ему была не нужна. Он здорово натренировал этих иванов, они клали пули в каску с удивительной регулярностью.

Потом Юргену пришла в голову еще одна идея. Он соорудил у стены возле бойницы шаткий помост из кирпичей и обломков досок. Призвал к себе Крауса, дал ему изрядно покореженную каску, объяснил, что делать. Потом Юрген взгромоздился на помост.

— Давай! — крикнул он.

Краус поднял над собой каску. Иваны немедленно открыли огонь. Они были так сконцентрированы на каске, что не заметили Юргена, который появился в самом верху бойницы. Юрген тщательно прицелился и пустил очередь вдоль линии стены, по открытым щелям. «Два из трех, — подвел он итог, — неплохо».

— Краус, возвращайся на пост, — сказал Юрген.

Он стоял на своем помосте, боясь переступить затекшими ногами, чтобы не разрушить ненадежную конструкцию. Он стоял, держа под прицелом окоп, в котором укрылся русский, и терпеливо ждал, когда же тот высунется. Юрген не отвел глаз, даже услышав громкий вскрик за спиной и звук падающего тела. Вот, наконец, шевельнулась винтовка, показалась каска, плечи ивана. Юрген нажал на спусковую скобу. Он видел, как пули его автомата разорвали гимнастерку ивана. Тело сползло в окоп. Все.

Юрген сверзился с помоста. Лежа на полу, он огляделся. Ему долго не нужно было подымать глаз, все солдаты, на которые натыкался его взгляд, были с ним в одной плоскости. Но вот он увидел стоящие ботинки, ноги в ботинках. И тут же эти ноги подломились, в поле зрения возникло лицо Руперта, на месте глаза была дыра.

«Он все–таки высунулся», — досадливо подумал Юрген. Он тут же вскочил с пола, бросился к проему, который охранял Руперт, на ходу сорвал с пояса гранату, выдернул чеку, бросил гранату вниз вдоль стены и тут же отшатнулся назад. Раздался взрыв, громкие крики, два тела один за другим шмякнулись с глухим звуком на камни.

Юрген огляделся в тщетной надежде увидеть хоть одного живого солдата. Никого! Он бросил еще одну гранату в проем, быстро переполз к бойнице, возле которой лежал скрюченный Краус. Пустил гранату вдоль стены, приложил руку к шее Крауса. Готов! Юрген уже хотел переместиться назад к проему, когда в средней бойнице мелькнула тень, в прорезь всунулось дуло русского автомата и разбросало веер пуль по помещению башни. Хорошо, что Юрген был в мертвой зоне, а срикошетившие пули достались Краусу, которому было уже все равно.

Юрген подполз к средней бойнице и сбил ивана автоматной очередью. Хорошо, конечно, но откуда он там взялся?! И где появится следующий? Он не сможет один держать под прицелом все бойницы и проем. Пора отходить. Юрген бросил последнюю гранату в проем и, согнувшись, опрометью бросился к проходу в соседний каземат.

— В башне — всё! — крикнул он, вбегая в каземат. — Все! — уточнил он. — Нужно подкрепление!

Подкрепления он не дождался. Его просто неоткуда было взять. Солдаты, бывшие в каземате, и так сражались из последних сил. Их тоже оставалось немного. Лишь двое сместились к проходу, залегли с двух сторон, держа под прицелом проем в противоположном конце башни.

— Юрген! — донесся сквозь стрекот немецких и русских автоматов крик Красавчика.

Юрген поспешил на зов товарища. Тот попусту кричать не будет. Что–то случилось. Он прошел через каземат, бывший одним из жилых помещений их казармы. Теперь там был госпиталь. Единственный оставшийся в живых санитар метался от одних нар к другим. Но он мог только поправить сползающие, пропитанные кровью повязки, да смочить губы раненых водой из фляжки. В следующем каземате все нары были разломаны, из них сделали подобие баррикады перед лестницей, идущей снизу. У баррикады лежали солдаты и стреляли в импровизированные амбразуры. Вот один залез на самый верх и швырнул в напирающих иванов гранату. Это ему дорого обошлось — автоматная очередь едва не перерезала ему руку. Солдат скатился вниз, разбрызгивая кровь во все стороны. Зельцер, вспомнил его фамилию Юрген, настоящий солдат, разжалован из фельдфебелей за отступление под Майкопом. Солдат с трудом поднялся на ноги и заковылял в сторону госпитального каземата, баюкая раненую руку. Над баррикадой прошла еще одна очередь, пули впивались в потолок. Юрген, пригнувшись, пересек бегом каземат и вошел в следующее помещение.

Навстречу ему шли Красавчик с Брейтгауптом, сгибавшиеся под тяжестью тела капитана Росселя. Волочившиеся по полу ноги Росселя оставляли за собой кровавый след. Они затащили капитана в небольшое выгороженное помещение у внешней стены казармы, превращенное в штаб роты, положили его на нары.

— Где это его? — спросил Юрген.

— В крайнем каземате, — ответил Красавчик. — Ну там и жарко! Иваны лезут в пролом, тот, от бомбы, все увеличивая высоту лестницы собственными телами. Мы отбили два приступа. Тогда они сменили тактику. Поставили пушку на том берегу и ну жарить прямой наводкой по пролому. Четвертый снаряд попал внутрь. Мы ему, — Красавчик кивнул на Росселя, — говорили, что на время обстрела надо перебраться в соседний каземат, да он разве ж кого послушает. Вы, говорит, все трусы. Ни шагу назад! Это приказ! Вот и получил. Теперь уж он точно не сделает ни шагу назад, не сможет. — Он криво усмехнулся.

Россель застонал. Они обернулись к нему. Брейтгаупт уже безжалостно разрезал высокие офицерские сапоги Росселя, и без того посеченные осколками, его галифе, стянул носки. Юрген без лишних церемоний залез в кожаную сумку капитана, достал оттуда индивидуальную аптечку, флакон одеколона, фляжку коньяка, протянул все это Брейтгаупту. Тот, не скупясь, протер ноги Росселя дезинфицирующим раствором, выдернул впившийся в кость осколок, отбросил в сторону. Потом поднял глаза на товарищей. Те так же молча согласились с ним: да, все могло быть и хуже, будет не только жить, но и ходить на своих двоих. «Если успеет вовремя до госпиталя добраться», — добавил Юрген. «Точно», — шепнул Красавчик. А Брейтгаупт уже ловко бинтовал ноги.

— Что там в башне? — спросил Красавчик.

— Плохо, — ответил Юрген, — совсем плохо. Через полчаса, самое позднее через час иваны будут на нашем этаже.

— Ча–ас, — протянул Красавчик.

Тем временем Брейтгаупт, завершив перевязку, приподнял голову Росселя и влил ему в рот коньяк. Россель закашлялся и пришел в себя. Он порывался что–то сказать.

— Боюсь, что на другом конце мы часа не продержимся, — продолжал между тем Красавчик.

И в подтверждение его слов донесся громкий крик:

— Солдаты, ко мне! Противник на этаже!

Это был голос лейтенанта Шёнграбера, последнего дееспособного офицера их роты. Товарищи, схватив автоматы, побежали на этот крик, который сразу сменился ожесточенной автоматной стрельбой и разрывами гранат. Звуки неслись из крайнего каземата, от пролома.

— Ура! За мной! — вновь услышали они голос Шёнграбера. Он оборвался на высокой ноте.

Бой занял считанные мгновения. Как ни спешили товарищи, они опоздали. Или почти опоздали. В концевом каземате уже не было русских, живых русских. Их тела лежали вперемешку с телами немцев. За одним из таких импровизированных укрытий лежал Отто Гартнер. Его пулемет опирался на тело лейтенанта и безостановочно бил в сторону пролома. Там появлялись головы русских и тут же исчезали, размозженные пулеметными очередями.

— А ты парень не промах! — сказал Юрген, падая рядом с Отто и открывая огонь.

— Уф, друзья, — облегченно выдохнул Отто. — А я уж думал, хана мне пришла.

Его пулемет замолчал. Кончилась лента. Вскоре закончилась и атака русских. И от лестницы больше не доносилось ни звука. И со стороны башни тоже. И из двора. И из северного укрепления. Наступила тишина. Как будто нарочно для того, чтобы они услышали эти тишину, вслушались в нее, поняли, что крепость взята, что они последние если не из живых, то из сражающихся. И они прекратили стрельбу. И пораженные наступившей тишиной и потрясенные мыслью об общем поражении устало брели к каземату, превращенному в госпиталь, понуро садились на свободные нары, ставя оружие между ног.

Они смотрели в пол, не в силах поднять глаза. Они боялись увидеть, как мало их осталось, скольких уж нет, они не желали видеть в глазах товарищей чувство унижения и безысходной тоски. Им хватало своей.

— Немчура! Сдавайся! — раздался крик со двора.

В этот момент товарищи вошли в каземат. Юрген окинул взглядом сидевших на нарах солдат, понимающе кивнул головой. Потом подошел к бойнице, выходившей во двор, осторожно выглянул наружу. Иваны были уже повсюду. В отдалении, у южных ворот, у казарм, тянущихся к западным воротам, они ходили в полный рост и лишь вокруг их казармы прятались в укрытиях.

— Они предлагают сдаться, — громко сказал Юрген, ни к кому конкретно не обращаясь, — они не хотят больше атаковать.

— Это понятно, — протянул Красавчик, — никто не хочет погибать в час победы.

Во двор въехал русский танк, встал напротив казармы. Откинулся люк на башне, оттуда высунулся белый флаг.

— Дай какую–нибудь палку, — сказал Юрген Красавчику и принялся шарить в карманах в поисках носового платка.

Платок изначально–то был далеко не белоснежный, а теперь и вовсе походил на половую тряпку с грязными разводами. Ну да кто хочет, тот поймет. Юрген привязал платок к доске от нар, поданной ему Красавчиком, высунул импровизированный флаг в бойницу.

— Каккие есть гарантия? — крикнул он, нарочно коверкая произношение.

Из башни танка высунулся по пояс русский офицер, он был в фуражке, а не в шлеме танкиста.

— Жизнь, — ответил офицер и добавил по–немецки: — Лебен.

— Айне штунде, — сказал Юрген, — одьин чьяс, мы есть думать.

— Подумайте, — усмехнулся русский. — Хотя чего ж тут думать? — Он спохватился и стер улыбку с лица. — Хальб штунде, — крикнул он, вываливая все знакомые немецкие слова. — Хенде хох унд форвартс. — Он провел рукой вдоль линии казарм. — Абер капут, нихт лебен.

— Гут, хорошьё, пьёлчьяса.

Юрген втянул флаг. Отходя от бойницы, он увидел, что русские подкатывают к казарме две пушки. Для большей убедительности.

Он повернулся лицом к солдатам. Те поняли, о чем шла речь, и теперь вяло обсуждали перспективы русского плена, все глубже погружаясь в пучину унижения и беспросветной тоски. Они все прошли через немецкие тюрьмы и лагеря. Им этого хватило. Они не хотели повторения этого опыта еще и в большевистском варианте, много худшем, как и все в этой стране.

— Иваны расслабились и утратили бдительность, — сказал Юрген, — у нас есть полчаса. За это время мы смоемся отсюда.

Как всё враз изменилось! Лица солдат озарились надеждой. Послышались бодрые голоса:

— Мы смоемся отсюда! Мы точно смоемся! Вольф знает дорогу! Вольф — хитрец, он всегда что–нибудь придумает!

— Смыться–то мы смоемся, — раздался чей–то голос, — вот только куда? Нас расстреляют во дворе первой же жандармерии.

— Это точно! За оставление позиций без приказа.

— Да уж, шанс спасти шкуру в штрафбате дается один раз. На второй раз — стенка.

— Нам нужен капитан Россель!

— Или хотя бы его приказ…

Радостное возбуждение быстро спадало. Все чаще взоры обращались на Юргена и его товарищей. В них были тревога и надежда.

— Уговорите капитана, — сказал кто–то, — без него нам в любом случае кранты.

— Вас, стариков, он послушает…

Юрген не был уверен в этом. Но он так и так должен был переговорить с командиром. Он двинулся к дверям каморки Росселя, призывно махнув Красавчику и Брейтгаупту. Увязался за ними и Отто.

Росселя они нашли у бойницы. Он сидел, привалившись к стене, сжимая в руках автомат. Рядом в выбитой в кирпичной кладке нише лежали пистолет «вальтер» и фляжка с коньяком. Глаза его лихорадочно блестели. Он был готов продолжать сражение. Юрген на какое–то мгновение даже проникся к нему уважением. Но только на какое–то.

— Русские взяли крепость, — жестко сказал он, — все подразделения вермахта, кроме нашего, либо уничтожены, либо сдались в плен.

— Нам нет дела до этих трусов, — перебил его Россель, — мы будем сражаться до конца!

— У нас нет шансов, — сказал Юрген, — мы окружены, у нас заканчиваются боеприпасы и нет воды.

У Росселя судорожно дернулось горло. Он пытался сглотнуть слюну, но во рту у него было сухо. Юрген отцепил фляжку, тряхнул, в ней заплескалась вода. Он отвинтил крышку, протянул фляжку Росселю.

— Попейте, капитан, вам надо, вы потеряли много крови.

Россель не нашел сил отказаться. Он припал ртом к горлышку фляжки и осушил ее в три глотка.

— У нас есть единственный шанс на спасение, — продолжал между тем Юрген. — Воспользовавшись тем, что противник утратил бдительность, мы можем спуститься в подвал и затем в подземелье. Я знаю ход, который выведет нас на берег Буга. Переправившись через реку, мы продолжим борьбу.

Он старался говорить языком, понятным капитану Росселю. Но тот не хотел понимать его.

— Нет, — сказал он, — вы никогда не услышите от меня приказ покинуть позицию. Мы будем вместе защищать ее до последнего патрона.

Что–то насторожило Юргена в словах Росселя. Ах да, конечно, он думает, что мы намереваемся оставить его здесь.

— Капитан, — сказал Юрген, — мы вынесем вас отсюда. Я вам это обещаю. Вы знаете, что я могу сделать это. И я сделаю это.

— Нет, — ответил Россель после секундной заминки, — есть приказ фюрера: «Ни шагу назад!» Мы не можем нарушить приказ фюрера.

— До бога высоко, до кайзера далеко, — неожиданно сказал Брейтгаупт.

«Alles Klagen ist vergeblich, wenn keine Gewalt helfen kann.»

Это сказал Брейтгаупт.

После этих слов Россель задумался надолго.

«Ай да Брейтгаупт! — Юрген в который уже раз восхитился доходчивостью народных мудростей Брейтгаупта. — Ох, недаром я взял нашего молчуна на переговоры. Ему всегда есть что сказать. В нужное время!»

Россель с натугой выдохнул воздух.

— Нет, — сказал он в третий раз.

Тогда Отто подошел к нему, взял «вальтер» из ниши, приставил пистолет к виску капитана и нажал на курок. Раздался выстрел. Голова Росселя запрокинулась назад. На стене образовался серо–розовый овал.

Они не закричали в ужасе. Они вообще не издали ни звука. Они много что видели в жизни и тем более на фронте. Они видели смерть в самых разных обличьях и в самых разных ситуациях. Они видели, как во время атаки убивают ненавистных офицеров выстрелом в спину. Они видели, как добивают тяжелораненых, иногда по их просьбе, а иногда и без. Им самим доводилось наносить «удар милосердия». Их трудно было чем–либо удивить.

Юрген понимал, что Отто нашел, возможно, самый лучший и быстрый выход из сложившейся ситуации. Ведь время безвозвратно утекало. Возможно, Отто спас их, по крайней мере увеличил их шансы на спасение. Но Юрген не испытывал к нему признательности за это. Он, Юрген, тоже нашел бы выход. Какой, он не знал. Единственное, что он знал, — это был бы другой выход. И еще Юрген понял, что Отто никогда не станет их товарищем. Он встретился взглядами с Красавчиком и Брейтгауптом. Они думали так же.

Брейтгаупт наклонился, взял автомат из рук Росселя, отсоединил магазин, засунул его в чехол на ремне. Наклонился к Росселю и Красавчик. Он достал из нагрудного кармана его кителя документы, переложил их в свой карман.

— Теперь никто не скажет, что мы бросили раненого командира, — сказал он.

Юрген повернулся и вышел из каморки.

Солдаты не теряли времени даром. Они собрали все оставшиеся боеприпасы, их подсумки и карманы раздувались от автоматных магазинов, на поясном ремне у каждого висело по две–три гранаты, рядом с пулеметом стоял ящик с патронами, поверх которого лежали три снаряженные ленты. Все деловито проверяли форму, кто–то переобувался. После спада накатила новая волна возбуждения. Все были уверены, что командир даст «добро». И эта уверенность перетекала в веру, что у них все получится, что они вырвутся из ловушки.

Но это среди тех, кто собирался в отрыв. Раненые были подавлены, они с тоской в глазах смотрели на собирающихся товарищей. Рядовой Штрумпф, который еще недавно принимал активное участие в разговоре, так и вовсе закрыл глаза. Казалось, что он потерял сознание. Нет, он потерял надежду. А рядовой Пфаффенродт, бывший обер–лейтенант, у которого были раздроблены ноги выше колен, безостановочно просил дать ему пистолет, он хотел застрелиться. Возможно, он бредил, но этот бред как нельзя лучше соответствовал настроению всех остающихся.

— Капитан Россель дал приказ на прорыв, — объявил Юрген, — он хотел лично возглавить штурмовое подразделение, но ранение не позволяло ему сделать это. Он вверил командование мне. Капитан Россель застрелился. Он не хотел обременять подразделение, и он не хотел сдаваться в плен. Это был его выбор.

Юрген ничего не выдумывал. Он просто повторил прием бывшего подполковника Вильгельма фон Клеффеля, который тот применил при отступлении на Орловской дуге. Сошло тогда, сошло и теперь. Люди легко верят словам, которые они хотят услышать.

Собственно, после первой произнесенной Юргеном фразы солдаты уже не особо и вслушивались. Они получили ответ на главный вопрос. Они радостно хлопали друг друга по плечам. Красавчик, Брейтгаупт и Отто Гартнер молча кивали головами, подтверждая все, сказанное Юргеном. Они тоже не шибко вникали в то, что он говорил. Они бы подтвердили все, что угодно.

— Каждый волен сделать свой выбор, — продолжал Юрген, — у кого есть воля и силы для прорыва… — Он сделал небольшую паузу и выстрелил: — Становись!

Он вытянул руку, и солдаты быстро построились в две шеренги, как на плацу. В строю стояли все, кто мог стоять. Юрген быстро прошел вдоль строя, вглядываясь в лица солдат. Он не заметил и следов страха, одну холодную решимость. В конце строя стояли Граматке и Зельцер. «Надо же, живой, — удивился Юрген, увидев Граматке, — и туда же, в прорыв! Ну–ну!» Он перевел взгляд на Зельцера. Тот отпустил раненую руку и попытался вытянуться по стойке «смирно». Далось ему это с трудом.

— Налево! — приказал Юрген. — К пролому! Ведущий — Хюбшман.

Солдаты двинулись через казематы в дальний конец казармы. Юрген задержал Зельцера. Он подождал пару мгновений, прислушиваясь к шагам колонны. Хорошо подготовились солдаты, ничего не звякало на ходу. Потом он обратился к Зельцеру.

— Тидо, — сказал он, вспомнив имя, — ты храбрый солдат и отличный товарищ, но ты не пойдешь с нами. Пойми меня правильно. Ты ранен и потерял много крови. Ты не сможешь помочь нам в бою, возможно, последнем нашем бою и будешь задерживать наше движение. Ты останешься здесь, Тидо. Это приказ.

Зельцер и не подумал оспаривать приказ. Он лишь сказал упрямо:

— Я не сдамся в плен. Это мучительная смерть или лагерь, та же смерть, только более мучительная.

— Не дури, Тидо, — сказал Юрген, — иваны не расстреляют вас. Русские не расстреляют вас, — повторил он громко, чтобы его слышали все раненые. Возможно, он хотел, чтобы его слова услышали и во дворе. — Русские даже предоставят вам медицинскую помощь. Победители великодушны. — Он вновь обратился с Зельцеру, уже тихо: — Через десять минут, ровно через десять минут, ты возьмешь вот этот флаг, — Юрген показал на настоящий белый флаг, который тоже успели сделать солдаты, — и помашешь им в окно. Затем ты спустишься с ним вниз и выйдешь во двор. И ты скажешь русскому офицеру, он понимает по–немецки, что наверху только раненые, которые не могут выйти сами.

— Я не сдамся в плен, — повторил Зельцер.

— Они не могут выйти сами, Тидо! Ты один можешь помочь товарищам, — сказал Юрген.

Он больше не мог тратить время. Он ободряюще похлопал Зельцера по плечу и побежал вслед своему подразделению. Солдаты стояли возле пролома, прижавшись к стенам.

— Иваны празднуют победу, — доложил Красавчик, — им не до нас.

Юрген осторожно выглянул в пролом. На противоположном берегу речушки не было ни одного русского солдата, ни одной пары глаз, смотревшей на них.

— За мной! — скомандовал он и первым нырнул в дыру, ведшую в бывшую конюшню.

Потолки в ней были высокие, метра четыре, не меньше. Но часть стены от взрыва бомбы обрушилась внутрь, так что летел Юрген недолго. Он приземлился на что–то мягкое, это было тело русского солдата, и скатился на пол. Руки уперлись в липкую густую жижу, смесь крови, лошадиной мочи, навоза и соломенной крошки. Вверх с мерзким жужжанием поднялось облако жирных мух, открыв взору развороченные внутренности лошади. Но это были несущественные мелочи. Юрген прижался к полу и быстро пополз к дальнему углу конюшни. Слева светлел открытый проем разбитых дверей конюшни. Его до половины закрывала баррикада из расстрелянных лошадей. Из–за нее, со двора, доносились громкие голоса, русская речь.

Юрген нащупал щит, поднялся на колени, попробовал подцепить щит пальцами, приподнять. Куда там! Как прирос! Сзади высунулась саперная лопатка, скользнула с легким скрежетом по полу, вошла под щит, поддела его, оторвала от пола. Юрген ухватился за край, бросил быстрый взгляд назад. Ну, точно, Брейтгаупт! Всегда тут как тут! С лопаткой наготове! Они вдвоем сдвинули щит в сторону, открыв лаз в подвал. Юрген ударил Брейтгаупта ладонью по спине: вперед!

Брейтгаупт скрылся в дыре. Юрген пропустил мимо себя всех солдат подразделения. Замыкающим был Красавчик. Все правильно, он был «стариком».

— Без проблем, — шепнул он Юргену, — только наши наверху что–то разгалделись после нашего ухода.

— Хорошо, — сказал Юрген.

Его рука махнула по пустому пространству — Красавчик уже нырнул в дыру. Юрген последовал за ним. Он не стал тратить время на то, чтобы задвинуть обратно щит, он не верил, что иваны будут преследовать их.

Солдаты толпились возле цистерны. Хлестала вода из крана. Они мыли руки и тут же пили, набрав полные пригоршни. Юрген не стал торопить их. Он и сам протянул пустую фляжку.

Вдруг задрожали стены. Где–то поблизости били артиллерийские орудия. Снаряды разрывались прямо у них над головой. Русские расстреливали казарму, тут не было сомнений. Можно было только гадать, почему это произошло. Возможно, их раненые товарищи нарочно не выставили белый флаг. Возможно, это был выбор одного лишь Зельцера. Или он просто опоздал, а русский офицер с немецкой педантичностью посмотрел на часы, увидел, что срок ультиматума истек, и приказал открыть огонь. Они не гадали, они вообще ничего не думали, их переполняла ярость. Несколько солдат, сжав оружие, бросились обратно, к лазу из подвала, они хотели отомстить за своих товарищей.

— Назад! — крикнул Юрген. — Все вниз!

И солдаты подчинились. У них еще будет возможность отомстить.

Юрген первым спустился в подземелье. Он подождал, пока солдаты выстроятся за ним в цепочку.

— Все! — донесся сзади крик Красавчика.

Юрген двинулся вперед. И все пошли за ним. У них не было фонарей, а в подземелье царила кромешная тьма. Они шли как слепые, держась за ремень впереди идущего. Они полагались только на поводыря, на Юргена Вольфа. Все знали, что Вольф видит в темноте.

Это была всего лишь легенда, одна из баек, с помощью которых солдаты коротают время в окопах. Юрген не видел ни зги. Он просто неотрывно прикасался левой рукой к стене и надеялся только на свою память.

Шли медленно, очень медленно. Время в темноте остановилось. Даже Юрген немного занервничал, ему казалось, что они уже не раз и не два должны были пройти расстояние до поворота.

Но вот стена ушла влево. Юрген прошел несколько шагов, потом осторожно сдвинулся к противоположной стене, нащупал ее правой рукой. Пошел вдоль нее, считая шаги. Счет был такой медленный, что несколько раз Юрген не мог сразу вспомнить предыдущее число. Боясь промахнуться, он шел согнувшись, касаясь стены плечом и опустив руку почти до пола.

Наконец рука провалилась в пустоту. Юрген ощупал кирпичные края. Да, похоже, это нужный лаз.

— Садись! — сказал он. — Хюбшман, ко мне!

Солдаты рухнули на пол. У них не было сил даже на разговоры. Один лишь Красавчик чертыхался, спотыкаясь на каждом шагу.

Они направились на разведку втроем, Юрген, Красавчик и Брейтгаупт. Вот и металлическая дверца. Юрген уже взялся за ручку, когда кто–то постучал его по плечу, что–то легло в свободную руку. Масленка, определил Юрген.

— Береженого бог бережет, — раздался шепот Брейтгаупта.

«Vorsicht ist die Mutter der Porzellankiste.»

Это сказал Брейтгаупт.

Тоже верно. Юрген смазал петли, немного подождал, потом открыл дверцу. Затем достал штык–нож и стал крошить прогнившие доски. Вырезал треугольник дерна. В глаза ударило низкое солнце. Буг нес свои чистые воды. За рекой, в тени деревьев западного укрепления крепости, раздавались громкие голоса, как будто группа русских солдат вышла в увольнительную в городской парк.

Посреди моста стояли двое часовых. Они плевали в воду, облокотившись на перила. У моста с их стороны был причал. Там стояла небольшая самоходная баржа. На ней суетилось несколько немолодых иванов. Они скатывали по сходням какие–то бочонки, сносили ящики. По той бережности, с какой они обращались с грузом, можно было догадаться о содержимом. Это был, конечно, не динамит, это была водка. На берегу стоял толстый русский офицер с одной звездочкой на погонах и что–то отмечал на планшете. Два молодых парня в нательных фуфайках с сине–белыми горизонтальными полосками стояли, привалившись к рубке, и весело скалили зубы. Это были матросы.

— Нам повезло, — сказал Красавчик.

— Да, если они задержатся тут до темноты, — ответил Юрген.

— На тот берег и — прямиком на запад, — сказал Красавчик.

— Там русские. Может быть, на десятки километров, — сказал Юрген, — у нас один путь — на северо–запад. По реке.

Они немного поспорили. Красавчик не доверял рекам и плавающим посудинам. Он предпочитал шоссе и быстроходные машины. Он был согласен на русские дороги и вездеход. Он был готов идти целый день, пятьдесят километров с полной выкладкой, лишь бы не плыть.

— Тебе еще предоставится такая возможность, — сказал Юрген, — но сначала мы должны выбраться отсюда. По реке. Чем дальше, тем лучше.

За их спинами раздался громкий дробный звук, как будто застучал крупнокалиберный пулемет. Это был храп Брейтгаупта, ему все было нипочем, где прилег больше чем на минуту, там и заснул. Юрген ткнул его локтем в бок. Пулемет захлебнулся. Но издалека донеслось громкое эхо. Это храпели остальные солдаты. Пехота!

Юрген и сам бы с удовольствием даванул минут эдак шестьсот, да нельзя. Он то ковырял деревянный щит, расширяя проход, то наблюдал за происходившим вокруг, то вставлял какое–нибудь замечание в бесконечный рассказ Красавчика о его приключениях на дорогах. Так Красавчик превозмогал сон.

Опустилась ночь. Часовые на мосту ушли на западный конец. Зато появилось двое на их берегу. Они, судя по всему, были из тех же немолодых солдат, что разгружали баржу. Их руки были непривычны к оружию, они держали его с опаской, казалось, что они боятся его больше, чем темноты вокруг. Они не ждали от нее никакого подвоха, не вглядывались в нее пристально и настороженно, подолгу и громко разговаривали, сойдясь у сходен, а потом надолго расходились. Солдаты, пришедшие им на смену, были точно такими же и вели себе точно так же. Разве что разговоры у сходен были чуть короче. Ведь это было только начало смены.

Матросы сидели на палубе за маленьким столиком и пили водку. Их разговор становился все более громким и бессвязным, потом стал спотыкаться и затихать. Вот они поднялись и, помогая друг другу, добрались до рубки и с грохотом скатились куда–то вниз. Там, наверное, была каюта.

— Общий подъем, — сказал Юрген, — готовность номер один, всем втянуться в тоннель.

Красавчику не надо было ничего объяснять дважды. Ему и одного раза было зачастую много. Он и сам все понимал, как понимал Юргена без слов. Он уже растолкал Брейтгаупта и теперь полз по узкому тоннелю.

— Отто первым сюда, — сказал ему в спину Юрген.

Из коридора донесся легкий шум, звон металла о камни, треск челюстей от широких зевков и хруст разминаемых суставов. Все это быстро сменил тихий шорох ползущих по тоннелю солдат. Первыми были Отто с Красавчиком. Юрген быстро объяснил им, что надлежит сделать. Потом призвал Целлера, бывшего лейтенанта, ему Юрген вверил командование подразделением, разъяснил порядок действий. Целлер передал приказ по цепочке назад. Красавчик прополз вперед, встал на одно колено рядом с Юргеном.

— Начали! — сказал тот.

Они осторожно разобрали стену из дерна, предварительно надрезанного Юргеном, и выскользнули наружу. Вот и первый часовой. Красавчик залег рядом, а Юрген стал пробираться вдоль основания стены к мосту, возле которого расхаживал второй часовой. Собственно, охранял он не мост, а баржу, поэтому и расхаживал внизу, у кромки воды. На берегу то там, то тут стояли раскидистые ветлы, в тени одной из них и встал Юрген. Он свистнул условным свистом, давая Красавчику знать, что он уже на месте. Этот рохля–часовой даже не смог определить, откуда раздался свист.

— Николай, ты, что ли? — крикнул он вдаль. — Али случилось что?

В ответ донесся лишь тихий свист Красавчика. Он свое дело сделал. Случилось.

— Николай! — чуть более встревоженно крикнул часовой.

Это было последнее сказанное им слово, последний изданный им звук. Юрген работал тихо. Он осторожно опустил тело на землю, отнял руку ото рта часового, тихо свистнул и, пригнувшись, побежал к сходням. А по ним уже промелькнули две фигуры. Это должны были быть Брейтгаупт с Отто. Промелькнули и как сквозь палубу провалились. Вслед за ними метнулся к рубке Красавчик, принялся чутко ощупывать переключатели и ручки, что–то приговаривая по своему обыкновению. Когда Юрген подбежал к рубке, из–под палубы появилась голова Отто.

— Порядочек! — сказал он.

За Отто по трапу из каюты поднялся Брейтгаупт и, не тратя лишних слов, направился к носовым швартовым. Там он немного замешкался, завозился с непривычным узлом, крестьянская бережливость не позволяла просто разрезать трос ножом или перерубить его саперной лопаткой. Но он справился, как и Отто на корме. Последний солдат поднялся на борт. Тихо заволокли сходни.

— Как там у тебя? — спросил Юрген Красавчика. — Может, посветить зажигалкой?

— Иди ты! — отмахнулся Красавчик — Посветит он! И так ни хрена не видно. Ну давай, хороший, — это он движку. — К баранке вставай, — это уже Юргену. — Вот, приходится доверять баранку незнамо кому, — усмехнулся он. — Ну что за устройство!

А баржа, освобожденная от узды швартов, уже покачивалась на воде, постепенно удаляясь и от берега, и от моста. Юрген встал за штурвал. Он провел детские годы на Волге, да и потом жил постоянно возле воды. Он был уверен, что как–нибудь справится с управлением баржей. Но баржа не слушалась руля. Юрген крутил штурвал и так, и эдак, но любое его движение только ухудшало ситуацию. Так ему казалось. Баржу уже начало разворачивать поперек течения. И тут затарахтел движок. Ужасно громко затарахтел. Так показалось Юргену. Он сосредоточился на этом треске, отсчитывая мгновения до того момента, когда русские услышат шум и откроют огонь. А его руки, лежавшие на ручках штурвала, делали тем временем свое дело. И баржа неожиданно встала носом по течению, полетела вперед, все дальше от крепости.

То есть то, что полетела, это опять Юргену показалось. Стоило им миновать последний равелин северного укрепления, как стало понятно, что они еле плетутся. Так тихо–мирно они миновали город Брест, в котором повсюду горели огни. Пожаров было немного, много больше было костров, вокруг которых толпились иваны, праздновавшие победу. Костры были и на берегу. Сидевшие и лежавшие возле них солдаты больше походили на рыбаков, настолько мирной выглядела эта картина. Мирно плывущая по реке баржа отлично дополняла пейзаж. Иваны вскочили и замахали им руками. Они что–то кричали, но ветер с Северного моря возвращал им их слова. Брейтгаупт поднялся во весь рост над низким бортом и помахал иванам в ответ.

«Хорошо, что Брейтгаупт снял каску, — подумал Юрген, — и хорошо, что над нами советский флаг». Русские солдаты не могли, конечно, разглядеть цвет флага в лунном свете. Они видели лишь темное полотнище, равномерно темное. Но они знали, что оно — красное.

За Брестом огни пропали. На востоке высилась непроницаемая темная стена. На затаившемся западном берегу лишь изредка поблескивали речные маяки, как символы уходящего немецкого порядка.

— Снимите эту тряпку, — сказал Юрген, показывая вверх, — а то нас наши же обстреляют.

Отто снял флаг, швырнул его на тела матросов, которых вынесли из каюты.

— Выбросьте это за борт, — сказал он.

Солдаты посмотрели на Юргена. Он кивнул. Солдаты спустили тела в воду.

— Прямо военно–морские похороны, — хохотнул Красавчик, — только салюта не хватает.

— На наших, подозреваю, салюта тоже не будет, — сказал Юрген, — разве что русский, из всех орудий. Гартнер, Граматке! Дневальные. Остальным — спать! Каюту можете занять.

В каюте спать никто не захотел. Возможно, потому, что до нее надо было сделать несколько лишних шагов. Зачем куда–либо идти, если можно опуститься на чистые и ровные доски палубы?

Наступила короткая предхрапная тишина. Вот тогда–то Красавчик и сказал:

— Тридцать два… Мы продержались тридцать два часа.

* * *

— Вот, черт! — донесся голос Красавчика.

Юрген нашел рукой ушибленное ребро, одновременно пытаясь разлепить веки. Не сразу, но разлепил. Моргнул от резанувшего по глазам яркого света, затряс головой, разгоняя полусонный туман. Шли третьи сутки без сна. Многовато будет. Особенно если учесть, что большую часть из этого времени они сражались.

Он повел взглядом вокруг. Берега слегка покачивались, но стояли на месте, а не убегали назад, как до этого. Это мы стоим на месте, сообразил Юрген. С чего бы это? Он команды «стоять» не давал. По левую руку лежал поросший низким кустарником остров, Буг в этом месте разделялся на два рукава. Еще дальше виднелся мост, по нему справа налево ехала дрезина. Железнодорожный мост, заключил Юрген.

Он сфокусировал взгляд. На дрезине было два солдата в немецкой форме и еще двое в штатском. Они ехали неспешно. Так едут на работу. Так отправляются в наряд, когда поблизости нет начальства. В общем, так не убегают, заключил Юрген. Они были на немецкой территории, уже или еще.

Юрген приободрился и перевел взгляд на чертыхавшегося Красавчика. Тот стоял у штурвала. Какое–то время назад он сменил засыпавшего стоя Юргена.

— Пусти за руль, — сказал он тогда, — спать хочется — сил нет. А за рулем я никогда не засыпаю. Кто другой засыпает, а я — нет. Вот, помню, в январе сорок первого гнал из Амстердама в Дрезден. Тридцать часов без остановок.

— Это когда тебя повязали? — спросил Юрген.

— Это меня уже в Дрездене повязали, — ответил Красавчик, — сначала взяли покупателя, а он сдал меня. Меня там ждали. Но сейчас не об этом. Я хотел лишь сказать, что я тогда доехал без остановок, ни разу не заснул, ни одним глазом.

— Может быть, не стоило так упираться? — спросил Юрген. — Глядишь бы, и обошлось.

— Я обещал быть в определенное время, — ответил Красавчик, — а у меня с этим строго, ты знаешь. Если обещал, значит, буду. Даже если для этого придется совершить подвиг.

— Бессмысленный какой–то подвиг получился.

— Все настоящие подвиги по сути своей бессмысленны, — пожал плечами Красавчик, — можно подумать, что то, чем мы здесь занимаемся, преисполнено великого смысла. Хоть какого–то смысла! А ведь занимаемся. И неплохо занимаемся.

— С этой точки зрения мы — настоящие герои, — усмехнулся Юрген.

— А то! — откликнулся Красавчик.

К этому времени они уже поменялись местами, Красавчик встал к штурвалу, а Юрген перешел в рубку, хотя ничего не понимал во всех этих рычагах и переключателях. Главное для него было — стоять, стоять на посту, на посту он еще никогда не засыпал. Да, видно, все же заснул стоя.

— Вот недаром не люблю я эти реки! — воскликнул Красавчик, заметив пристальный взгляд товарища.

— Почему? — спросил Юрген.

— Потому что на шоссе не бывает мелей! — ответил Красавчик.

— На них бывают ямы, — сказал Юрген.

— На шоссе ям не бывает, — упрямо сказал Красавчик, — если на шоссе яма, то это не шоссе, а проселочная дорога. Проселочные дороги я тоже не люблю.

— Заснул, что ли? — сочувственно спросил Юрген.

— Я никогда не засыпаю за рулем! — гордо возвестил Красавчик.

— А чего ж тогда в правую протоку сунулся? — спросил Юрген. — В левую надо было, вон же маяк.

— Какая левая? — изумился Красавчик. — Это же встречная полоса!

— Тут неглубоко, по шейку, — сказал подошедший Отто.

Раздались мерные удары. Юрген огляделся. Пока они разговаривали с Красавчиком, остальные солдаты успели подняться. Брейтгаупт на баке принялся выламывать доски из палубы и мастерить подобие плота. «Все правильно, — подумал Юрген, — глубоко или неглубоко, это мы потом узнаем, а оружие и снаряжение лучше сразу на плот сложить». Он посмотрел на западный берег. Конечно, лучше было бы высадиться туда, ну да ладно.

— Солдаты! Внимание! Приготовиться к высадке! — громко скомандовал он. — Гартнер, Граматке! Разведать дно реки и обстановку на берегу!

— Есть! — бойко ответил Отто.

— Я не умею плавать, ефрейтор, — сказал Граматке.

— Что ж, у вас будет дополнительный стимул отыскать брод, рядовой Граматке, — пожал плечами Юрген и резко: — Выполнять!

Высадка прошла без приключений. Все как один снимали только ботинки и ремни с подсумками и, держа их высоко над головой, прыгали за борт в кителях и брюках. От цепочки солдат вниз по течению реки исходили грязные буро–коричневые разводы. Едва выйдя на берег, солдаты раздевались и тут же возвращались назад в реку, отстирывая форму от крови и грязи, смывая с себя пот и кирпичную пыль. Вскоре все кусты и деревья вокруг были завешены сушащимся обмундированием.

— Бенигер, Бренчер, Грабе! — прошел Юрген начало списка его подразделения. — В боевое охранение! Целлер! За старшего!

Целлер когда–то был боевым офицером, кому и командовать, как не ему. Пока Юрген спит. Он уже спал.

* * *

— Командир! Командир! — Кто–то тряс Юргена за плечо.

Впрочем, второй возглас был излишним. Да и трясти его, как слежавшийся матрас, тоже не было нужды. Кто это так расстарался? Юрген, мгновенно вскочивший на ноги, строго посмотрел на солдата. Рядовой Бренчер. Понятно.

— Со стороны железной дороги приближается неустановленная воинская группа численностью до двадцати человек, — доложил Бренчер.

— Наши? — спросил Юрген.

— Да вроде, — ответил Бренчер. В голосе его звучала неуверенность.

Юрген затянул ремень на поясе, благодарно кивнул Брейтгаупту. Верный товарищ был тут как тут, держа в руках стопку высохшего обмундирования, сложенную так, что оставалось только брать по очереди и натягивать на себя. К моменту окончания разговора Юрген был уже полностью одет. Он насадил пилотку на голову, подхватил с разостланной на земле плащ–палатки автомат, с которым он спал в обнимку, как с девчонкой, и бросился вслед за Бренчером.

Он упал рядом с Целлером в небольшом секрете, отрытом на краю линии густых прибрежных кустов, посмотрел поверх сложенного из дерна бруствера. К ним разрозненной толпой приближалась ватага, именно это слово первым пришло на ум. Возможно, потому, что впереди пружинящей походкой уверенного в своих силах человека шел атаман, крупный мужчина, одетый в какую–то никогда не виденную и невообразимую форму. Она была лохматой, как будто какой–то зверь долго и упорно драл когтями куртку и брюки, вырывая лоскуты ткани. Но это была форма, потому что некоторые из ватажников были обряжены точно так же, а на других был обычный армейский пятнистый камуфляж. Голову атамана венчала лохматая шапка, похожая очертаниями на немецкую каску, из–за спины торчало дуло винтовки. Вот атаман повернулся, что–то сказал. Ватажники рухнули на землю, слившись с травой, как и не было их. За это короткое мгновение Юрген успел разглядеть винтовку — привычный «маузер» 98–го года, калибр 7,92 мм, но с креплением для оптического прицела. У Юргена глаз был, что тот оптический прицел.

Атаман стоял и выжидающе смотрел в сторону кустов, под которыми залег Юрген с товарищами. «Смелый, — подумал Юрген, — уважаю. Но мы тоже никого не боимся».

— Оружие на изготовку! Без команды огонь не открывать! Целлер — старший! — тихо сказал он, поднялся и направился в сторону атамана.

Они сошлись посреди небольшой полянки, остановились, внимательно разглядывая друг друга. Из–под камуфляжной куртки атамана выглядывал ворот кителя, на черных петлицах которого белой нитью были вышиты две скрещенные винтовки, под ними — ручная граната с длинной ручкой. Юрген не стал долго парить мозги, вспоминая, какой части принадлежит эта эмблема, столько их развелось в последнее время. Можно было подумать, что там, наверху, больше делать нечего, кроме как придумывать новые эмблемы.

— СС–унтершарфюрер Гейнц Штейнхауэр, — первым представился атаман, прервав затянувшееся молчание, — зондеркоманда, бригада Дирлевангера. СС, — повторил он то ли с усмешкой, то ли с вызовом и бросил расслабленную ладонь к каске.

Что СС, это и так было понятно. Тоже мне, элита нации! Чего выпендривается? Унтершарфюрер… Невелика птица! Недалеко от ефрейтора отстоит. Фамилия Дирлевангер, которая тоже была произнесена с нажимом, Юргену ничего не говорила. Зондеркоманда? Ну, отдельное подразделение, эка невидаль! Они сейчас тоже были таким отдельным подразделением, и он, Юрген Вольф, был его командиром. Эти мысли вихрем пронеслись в голове Юргена. Он усмехнулся на них. Знал он за собой эту черту: если человек ему нравился с первого взгляда, то он нарочно принимался накручивать себя против него, нейтрализуя и проверяя первое впечатление. Чтобы не ошибиться. Ошибался он редко.

— Ефрейтор Юрген Вольф, 570–й ударный батальон. Вермахт, — добавил он со значением, четко отдал честь, но тут же приветливо улыбнулся и протянул руку. — Свои! — крикнул Юрген, чуть повернув голову.

Штейнхауэр ничего не крикнул, но его солдаты вдруг появились как из–под земли со всех сторон, окружив их.

— Класс! — восхищенно сказал Юрген.

— Старые браконьеры, — удовлетворенно протянул Штейнхауэр.

Солдаты довольно загоготали, перемигиваясь. Юрген не понял, при чем здесь браконьеры, но присоединился к смеху — это были славные парни!

Они двинулись на стоянку отряда Юргена, откуда тянуло дымком от нескольких костров. Едва увидев форму солдат без знаков различия, Штейнхауэр хлюпнул себя ладонью по лбу.

— Да вы штрафники! — воскликнул он.

— Мы — ударно–испытательный батальон! — громко крикнул Юрген. Чтобы услышали все солдаты его подразделения и поддержали его слаженным криком: — Да! Мы — ударно–испытательный батальон! — Юрген удовлетворенно кивнул: знай наших!

— Так мы тоже, — широко разводя руки и губы, сказал Штейнхауэр и добавил, чтобы не было двусмысленности: — Штрафники! — И рассмеялся.

— Ха–ха–ха, — залился смехом Юрген.

— Да! — их ладони сошлись в звонком хлопке.

— В ногах правды нет, — сказал Брейтгаупт и сделал широкий приглашающий жест.

«Stehen macht nicht klüger.»

Это сказал Брейтгаупт.

Солдаты двух подразделений перемешались, рассаживаясь вокруг костров. Только Брейтгаупт не внял собственному же призыву и народной мудрости. Широко расставив руки, он шел навстречу одному из вновь прибывших, в котором он признал земляка. Они обнялись. Единственными производимыми ими звуками были треск костей да удары по спине. «Похоже, в их дремучих тюрингских лесах все — молчуны», — подумал Юрген.

— Далеко же вас занесло, — сказал Штейнхауэр, — вы ведь севернее нас стояли.

— Ты что–то путаешь, Гейнц, — сказал Юрген, — мы из Брестской крепости отходим. — Он махнул рукой вверх по течению Буга.

— Да? — наморщил лоб Штейнхауэр. — Подожди, как ты сказал? 570–й? Извини, перепутал. Рядом с нами 560–й стоял. Тоже, как понимаешь, наши люди, штрафники. Крепко стояли! Но иваны еще крепче били. Боюсь, что все там и остались. Нам–то Старик передал приказ отходить, а от ваших генералов разве ж дождешься.

— Это точно, — кивнул головой Юрген.

«Старик — это, наверное, их командир, — подумал он. — Как там бишь его? Дирлевангер?»

— А что у вас? — спросил Штейнхауэр.

— Да как обычно, — поморщился Юрген, — вот, вырвались последними, а были ли первые — не знаем.

— Мы продержались тридцать два часа, — сказал лежавший рядом с ними Красавчик.

— Совсем неплохо, — уважительно сказал Штейнхауэр.

— Чертовски хорошо, — мягко поправил его Юрген.

— Чертовски хорошо, что мы вообще вырвались оттуда, — подхватил Красавчик.

— А вы как здесь? — спросил Юрген.

— Из–за бардака, как обычно. — Штейнхауэр подмигнул Юргену. — Сначала был бардак отхода, мы оторвались от наших или наоборот, никто не разберет, болтались как дерьмо в проруби среди русских болот и русских войск. Представь! Насилу вырвались. Прибыли на станцию, это тут неподалеку, за лесочком. Так никто не знает, где сборное место нашей бригады! Я же говорю, полнейший бардак! Хотели приписать нас к какой–то сборной эсэсовской части. Ну уж дудки! Нам в свою бригаду нужно. Старик наш строг по этой части. Он, вообще–то, справедлив и своих в обиду не дает, он сам наказывает, запросто расстрелять может, у него на это патент имеется. И никуда от него не скроешься. Из–под земли достанет, лично расстреляет и опять в землю вобьет. Мы все это объясняем, а нам в ответ: поезжайте в Варшаву, там знают. Тут близко, вот по этой железке, — он махнул рукой в сторону моста, — только поезда не ходят. Бандиты пути взорвали. Можно подумать, что мы не в генерал–губернаторстве, а в большевистской России. А мы не можем ждать! Пошли пешком. Вас увидели — завернули на огонек. У вас пожрать что–нибудь есть?

— Каша из стреляных автоматных гильз и подошвы от офицерских сапог на вертеле, — ответил Красавчик, — вот только запить нечем, кроме русской водки.

— Нет лучшей еды, чем русская водка. Бывало, и по два, и по три дня только ею и питались. В лесу да на морозе. Шутка.

— Жаль. Мы тоже пустые. Поскандалили немножко в жандармерии и в управлении, так что нам даже хлеба не дали. Представь! Ничего страшного! — бодро сказал он. — Добудем! Первый раз, что ли? В конце концов, мы браконьеры или кто?

— Сидел–то за браконьерство? — спросил Юрген.

— Не просто за браконьерство, а за браконьерство с применением огнестрельного оружия! — с гордостью сказал Штейнхауэр. — И не сидел, а сидели. В нашем отделении все — браконьеры. И не какие–нибудь там любители или вертопрахи, вдруг решившие поохотиться без разрешения, а настоящие профессионалы–рецидивисты, для которых браконьерство — это суть и стиль жизни.

Юрген с улыбкой оглядел Штейнхауэра. Да уж, на каменотеса он не был похож, разве что лицо его было будто вытесано из камня, а всем остальным он напоминал дикого кабана, обитателя леса[37]. Юрген провел взглядом по другим «охотникам». Крепкие, жилистые мужики не первой молодости. Ну, это понятно — настоящие рецидивисты.

— А это что за дед? — спросил он, показывая на мужчину далеко за сорок.

— Легендарный человек! — сразу откликнулся Штейнхауэр и громко крикнул: — Файертаг! Давай к нам! Файертаг у нас с первого дня, — пояснил он Юргену, — с него началась история нашей бригады. Он знал фюрера еще по Мюнхену и одним из первых вступил в национал–социалистическую партию. Но после пивного путча вернулся в родную деревню и вступил в не менее заслуженную партию, партию вольных стрелков. У них леса кишат оленями, святой не удержится. Когда Файертаг сел в очередной раз, его жена написала слезное письмо фюреру. Напомнила, что Файертаг — старый партийный товарищ[38], и просила дать ему возможность искупить вину на полях сражений. Наши победоносные войска тогда вступали в Париж. Ей казалось, что и дальше война пойдет в том же духе. Она оказала мужу плохую услугу.

— Все зло от баб, — вставил Красавчик.

— В точку! Наш любимый фюрер — вегетарианец и нашего брата–охотника не жалует, — продолжил свой рассказ Штейнхауэр, — но к мольбе жены старого партийного товарища снизошел. Более того, приказал Гиммлеру разыскать и собрать всех сидящих в тюрьмах и лагерях за браконьерство с использованием огнестрельного оружия и создать из них специальную воинскую часть.

— Снайперскую? — спросил Юрген, показывая на винтовку Штейнхауэра.

— Если бы! — тот досадливо махнул рукой. — Мы тоже так думали, возможно, и наверху поначалу того же хотели, а вышло…

В этот момент подошел Файертаг. Он весь раздувался от гордости. Его историю рассказывали для затравки у всех костров, и он был нарасхват. Штейнхауэр посмотрел на него с добродушной усмешкой, подмигнул Юргену.

— У нас в каждом отделении есть по солдату, чья жена написала то самое письмо фюреру, — сказал он.

— Но не все пили с Адольфом пиво за одним столом в ноябре двадцать третьего! — воскликнул Файертаг, нисколько не обиженный. Это был у них дежурный прикол.

— Да, таких немного, тысяч десять–пятнадцать, не больше, — сказал Штейнхауэр и повернулся к Юргену, — но Файертаг — один из них, это факт. Пожми, друг, его честную руку, она касалась руки фюрера.

Юрген пожал. Вспомнилось, как когда–то давно он спросил у отца, встречался ли тот со Сталиным. «Да вот как с тобой, — ответил тот, — на фронте, не раз, да и потом. — Отец протянул ему руку. — Эта рука сжимала руку Сталина. Пожми ее, сынок». Юрген посмотрел на свою руку. Ладонь была в каких–то грязных разводах. «Где это я ухитрился в дерьмо вляпаться?» — подумал Юрген. Он пошел к реке и вымыл руки.

По пути Юрген ловил обрывки разговоров у других костров. Везде солдаты из двух встретившихся частей х. ями мерились, так мать Юргена презрительно называла мужскую похвальбу. Впрочем, хвалились не подвигами, как в прошлые годы, а перенесенными невзгодами, каждый стремился доказать, что именно их батальону, роту, взводу, больше других досталось. Досталось крепко всем. Им было, чем мериться.

У их костра шел не менее животрепещущий для штрафников разговор — о реабилитации.

— У нас с этим просто, — говорил Штейнхауэр, — правда всегда проста. Струсил — получи пулю, отличился — получи очищение. Все по справедливости. И дальше так же. Проштрафился — пуля, отличился — повышение в чине и медаль на грудь. Старик — он такой! Вот недавно, в мае, он подал представление на снятие судимости сразу с 330 солдат бригады, у нас тогда жаркое время было.

— Подать представление — дело нехитрое, — сказал Красавчик.

— Еще проще — объявить об этом, — добавил Отто.

— Да нет же, он подал и уже приказ пришел, — разгорячился Штейнхауэр, — я о чем вам говорю! У Старика все по–честному и все быстро. У него прямой выход на… — он ткнул большим пальцем в небо.

— На бога, что ли, — криво усмехнулся Отто.

— Бери выше, на фюрера, — в тон ему сказал Красавчик.

— У нас свой бог, свой рейх и свой фюрер, — провозгласил Штейнхауэр.

«Понятно, — подумал Юрген, — рейхсфюрер СС Гиммлер».

Штейнхауэр помрачнел.

— Засиделись мы что–то, — сказал он, — пора в путь двигаться. Нашу бригаду искать. У Старика с этим строго.

— Так вы в Варшаву? — уточнил Юрген. — Нам тоже туда нужно. Чуть подальше.

Ему крепко запали в память слова капитана Росселя о том, что майор, ой, подполковник Фрике заведует теперь сборным лагерем штрафных батальонов в Скерневице. Им туда надо подаваться, под его крыло, куда же еще. В любом случае лучше самим прийти, чем под охраной. У них ведь одна дорожка. Вернее, две. Вторая на небо ведет. Главная дорога, как сказал бы Красавчик.

— Так пойдемте вместе! — сказал Штейнхауэр. — В хорошей компании дорога короче. Глядишь, жратвой где–нибудь разживемся, а то брюхо подводит. В таких делах тоже лучше заодно действовать. Несколько дополнительных стволов в таких делах — большое подспорье.

Юрген недоуменно вскинул брови. Его опыт говорит, что дело обстоит как раз наоборот. Где трое всласть наедятся, там десятку — только на один зуб. Впрочем, у них и того не было. Они ничего не могли потерять, они могли только найти.

— Подъем! — крикнул Юрген. — Пять минут на сборы. Выступаем!

Выгоды совместного движения выявились незамедлительно. У моста стояла внушительная охрана. Два зенитных орудия при их приближении перестали пялиться в затянутое облаками небо и воззрились на них. Три пулеметных расчета залегли в окопчиках у полотна железной дороги.

— Стоять! — крикнул пехотный лейтенант. — Ходу нет!

Шедшие впереди Юрген со Штейнхауэром остановились. Юрген стал размышлять, как бы убедительнее объяснить этому офицеру, почему они движутся от передовой в тыл, не имея на руках никаких письменных предписаний. Штейнхауэр лишь широко улыбнулся.

— Нам нужно на ту сторону, друг! — сказал он просто. И в то же время очень убедительно. Было что–то такое в его тоне, что даже Юрген прочувствовал: им просто очень нужно на ту сторону и они не могут тратить драгоценное время на какие–то там объяснения.

Так что он ничего не сказал, просто положил руку на приклад автомата и уставился немигающим взглядом в глаза лейтенанту. Так они простояли минуту.

— Проходи! — буркнул лейтенант, отводя взгляд.

— Это у тебя хорошо получилось! — рассмеялся Штейнхауэр, когда они спустились на грунтовую дорогу по другую сторону моста.

Вместе идти было веселее. Среди своих все истории по сто раз слышаны и рассказаны, а чужим не грех и в сто первый раз рассказать, и самим новые истории послушать.

— Я одного в толк взять не могу, — сказал Юрген, — неужели у нас в Германии браконьеров столько, что из них можно бригаду сформировать?

— Да что там бригаду, армию! — ответил Штейнхауэр. — Нашего брата много! Что ж тут поделаешь, если винтовка на стене, лес под боком и есть хочется. Или вот как у меня: всякая скотина и птица была в заводе, а мне дичины хотелось, невтерпеж. Но мы же вольные стрелки, нас поди поймай. Вот тех, кого поймали, хватило сначала на роту, потом на батальон.

— Что батальон? — пожал плечами Юрген. — Вот только на моей памяти наш батальон три раза был и — нету. У нас, штрафников, такие потери на фронте, что полиция не успевает ловить, а суды поставлять нам пополнение. Да и кого поставляют?! Иногда такую шваль! — сокрушенно покачал он головой. Тут же поймал сам себя на этом искреннем сокрушении, посмеялся внутренне над собой. Чувство юмора и самоирония не покинули его.

— Это точно, иваны охотятся на нас много успешней, чем егеря в национальных лесах, а уж как стреляют! — Штейнхауэр досадливо махнул рукой. — К нам тоже в последнее время кого только не присылают, контрабандистов, даже грабителей. Там, в тылу да наверху, считают, что если кого–то заграбастали с оружием в руках, то он уже рубаха–парень и готов выполнять спецзадания в составе элитной зондеркоманды. Они там почему–то думают, что контрабандист непременно мотается в любую погоду по горам в Швейцарию и обратно с тяжелым рюкзаком за спиной, отстреливаясь от пограничников и таможенников. Ха–ха! Вон видишь того невысокого парня? Это Эрвин, он из Гамбурга, у них там был канал поставки английских сигарет из Швеции. Эрвин — хороший парень, вот только в лесу никогда в жизни не был, а пистолет носил для форсу, он и стрелять–то толком не умел. У нас уж научился.

Юрген поговорил с этим Эрвином на ходу. Всегда приятно было встретить земляка, а уж портового — вдвойне. У них нашлось немало общих знакомых, даже и девчонок. Подивились, как водится: по одним улицам несколько лет ходили, но не встретились, а вот за тридевять земель судьба сподобила. Эрвин знал Курта Кнауфа, он учился в одном классе с его младшим братом. Юрген рассказал о том, каким отличным товарищем был Курт Кнауф, и о его геройской гибели. Эрвин рассказал несколько забавных историй об их промысле в порту. Юрген хохотал до слез и над самими историями, и над тем, какими представали в них многие известные ему персонажи. Дядюшка Карл, старший сторож на воротах в западных доках, всегда надутый от сознания собственной значимости и придирчивый сверх меры, гонявший их, пацанов, и не пускавший в доки, вдруг оказался ловкачом и хитрецом, одним из организаторов всей этой аферы. А Рихард Стовено, прилизанный мальчик, которого Юрген всегда терпеть не мог, оказался стукачом. Ему переломали ноги и сбросили с пирса. Так ему и надо, стукачу!

— Даже не знаю, что бы мы делали, кабы не добровольцы, — вернулся к прерванному разговору Штейнхауэр, когда Юрген нагнал его во главе колонны.

— Добровольцы?! В штрафной части?! — удивился Юрген. — Ах да, — осекся он, сообразив, что его самого можно называть добровольцем, ведь он добровольно остался в батальоне.

— Действительно, почему — нет? — сказал Штейнхауэр. — К нам многие просятся, у нас весело, и Старик, как я уж говорил, умеет награждать по заслугам. Желторотых фанатиков, рвущихся на фронт, мы, понятно, не берем, на кой ляд они нам сдались, а людей опытных почему же не взять? У людей поживших и причины могут быть разные, веские, чтобы к нам проситься. Вот Роберт Искам, он фольксдойче, с Волги…

«Вот еще один землячок», — с тоской подумал Юрген.

— …к нам попросился. Взяли, конечно, как переводчика для допроса пленных и для переговоров с местными жителями. Роб! — громко крикнул Штейнхауэр.

— Ты что, командир? — донесся чей–то голос. — Роберт третьего дня погиб. Запамятовал?

— Вот так всегда, — скорбно сказал Штейнхауэр, — привыкаешь к человеку, раз — и его уж нет. Он был храбрый солдат, этот Роберт Искам, переводчик — одно название, в бою все за оружие берутся, и он сражался не хуже других.

— Он был из лагеря, — сказал Юрген, в его голосе не было вопроса.

— Конечно, — коротко согласился Штейнхауэр. — Есть и другие. Те уж совсем добровольцы. Другое дело, что к нам в бригаду они не по своей воле попали, а по приказу начальства, — туманно сказал он.

Юрген не стал вникать. Он провел достаточно времени на фронте, чтобы понимать, что там чего только не случается, особенно по приказу начальства. Самая дрянь именно по этим приказам и случается. Его другое волновало.

— Какие же вы в таком случае штрафники? — сказал он.

— А кто мы есть?! — загорячился Штейнхауэр. — Мы еще большие штрафники, чем вы! У тебя автомат на груди висит, а у меня что? Когда иваны валом валят, винтовкой, пусть и снайперской, много не навоюешь. Старик посылал зимой наверх заявку на новое вооружение, я ее видел. Просил 62 пулемета, 12 минометов, 600 новых винтовок. Обрати внимание, автоматов и орудий, самых завалящих, даже не просил, знал, что ничего не дадут. У нас их отродясь и не было. И раций не было. И врача. Представь! Ни одного врача почти на тысячу человек! Любое ранение — ложись и помирай. А посылали–то куда? В самое пекло. Это у вас в вермахте все ясно, вот фронт, вот тыл. А у нас — ни фронта, ни тыла, противник со всех сторон, отовсюду ударить может. И никому до этого дела нет, выкручивайся, как сможешь, а не сможешь, так и шут с тобой. Смертники, одно слово.

Все это Юргену было хорошо знакомо. Он поспешил согласиться с новым приятелем. Им нечего было делить.

Дорога раздвоилась. Та, что уходила в сторону от железной дороги, упиралась в небольшую деревню на краю леса. До нее было километра полтора. Это была первая деревня, что попалась им на глаза.

— Бандитское гнездо, — сказал Штейнхауэр, — нутром чую.

— По мне — так обычная деревня, — пожал плечами Юрген.

— Ты меня слушай, — сказал Штейнхауэр, — у меня на это дело и нюх, и опыт. Я, знаешь, сколько таких деревень за два года перевидал! Всю Белоруссию из конца в конец несколько раз на своих двоих прошел, с севера на юг и с запада на восток. Только посмотрю и сразу скажу: бандитская или нет. У нас ошибки дорого обходились.

До Юргена наконец дошел смысл некоторых оговорок Штейнхауэра.

— С партизанами воевали? — спросил он.

— С ними, — согласился Штейнхауэр и тут же мягко поправил: — С бандитами. Слышали, чай?

— И слышали, и видели, и сталкивались, — коротко ответил Юрген. У него к партизанам был свой счет. Длинный.

— Надо проверить, — сказал Штейнхауэр и свернул на боковую дорогу. — Вы с нами?

Юрген неохотно согласился. Это была не их работа. А военных приключений он уже досыта нахлебался, чтобы еще самому искать их на свою голову. Он от последнего–то все никак в себя прийти не мог, ныли от усталости и подрагивали мышцы, глаза слипались, в голове вата.

— Ваши армейские фельдмаршалы да генералы докладывали: мы пол–России завоевали, — принялся рассказывать Штейнхауэр, — а что они завоевали? Города с пригородами и дороги между ними. В леса и в болота они даже не совались, там дорог нет, одни тропки. По ним технику не протащишь, а без техники вермахт воевать не может, не приучены, несподручно. Вот нас туда и бросили. Знал бы ты, сколько в тех лесах бандитов было! Попадались отряды и в сто, и в пятьсот человек, а на круг — несколько десятков тысяч, если не все сто тысяч. И вооружение не то, что у нас, автоматы, пушки, гаубицы, даже танки. И против всей этой армады — один наш батальон. Представь!

Юрген представил. Понимающе кивнул, пряча невольную усмешку.

— Нам, конечно, и другие части СС помогали. И вермахт. Если где что разбомбить нужно, это они всегда готовы, только покажите где. А в разведку опять мы! По три и по пять дней ходили. А леса не то что у нас в Баварии или в Тюрингии — сырые! И мошка. Мелкая такая, но роем вокруг вьется, человека не видно, через час глядишь — нет человека, одна бледная немочь, всю кровь из него высосали. Зимой еще хуже. Холод собачий, а костра не разжечь, не обогреться. В болотное окно провалился, пиши пропал. Представь!

Юргену и представлять не надо было. Он это проходил.

— И все ради чего? Расстояния там немереные, пока разведаешь да сведения в штаб доставишь, бандитов уж и след простыл. Они сегодня здесь, завтра там. Так наш Старик что придумал? Облетать большой район на разведывательном самолете, на таком, чтобы можно было идти на малой скорости над самыми деревьями, над деревнями. Партизаны как такой самолет увидят, всегда стрелять начинали, кто ж удержится! А вскоре мы наваливаемся или вермахт.

— Неужели сам летал?

— Никому не доверял! Старик — он такой! Он и в атаку первым поднимается! А на тех самолетах он нарочно крупную свастику снизу на крыльях рисовал, по крестам бандиты не всегда стреляли, а свастика их раззадоривала. Пули вокруг так и свистели, мне пилот рассказывал. Да что пилот! Стоило только на крылья посмотреть — как дуршлаг. А Старику хоть бы что! Только пуще заводился!

— Смелый человек, — сказал Юрген с искренним уважением.

— У нас трусов нет! Не держатся, не выживают. У нас ведь какая служба была? Одно большое приключение! Вспоминаю сейчас свое браконьерство на гражданке — детская игра! Вот у нас была охота так охота. Иду, бывало, один в лес, с подружкой моей верной, — Штейнхауэр ласково погладил приклад винтовки, — и день, и два дичь выслеживаю, нахожу гнездо бандитское, залегаю, главаря высматриваю — мелочовка меня не интересует. Засекаю. Снимаю одним выстрелом и — опять в лес. Нахожу место, где они со своими связниками из города встречаются. Опять терпеливо жду. Вот встретились, связник обратно в город идет. Я его — щелк! И дальше иду. Смотрю, идут три бандита, тяжелые мешки за спинами. К железке идут, подрывать, это их любимое развлечение. Ну а у меня свое! Я двоих убираю, а третьего скручиваю и с «языком» на базу возвращаюсь.

— Да, это не в траншеях сидеть, — согласился Юрген.

— Это что! Мы еще и настоящие облавы устраивали. Тут уж всем отделением шли. Предварительно все разведывали, конечно. Где бандитский лагерь располагается, какие к нему пути–подходы есть. В лагерь мы не совались, их там и сотня, и две бывали, мелочовка–то нас не интересовала.

— Это еще кто на кого облаву устроит, — усмехнулся Юрген.

— Правильно понимаешь! — радостно откликнулся Штейнхауэр. — В прямом бою они нас количеством задавят, поэтому мы их хитростью брали, на марше. Наш дозорный сообщает: бандиты на вылазку собираются. Мы тут как тут. Минируем тропу, по которой они пойдут, в лесу вокруг всякие ловушки устраиваем, залегаем двумя группами на расстоянии шагов в сто, ждем. Появляются. Сначала группа разведчиков. Их мы пропускаем. Вот и основная колонна. И мы из двух засад, одновременно, по голове и по хвосту колонны из пулеметов — та–та–та. Тут мины рваться начинают. Бандиты врассыпную. А в лесу их ловушки ждут. Взрывы, крики! А мы уже отходим. Потому что у них все равно преимущество в численности остается, и в три, и в четыре раза. Отстреливаемся, отрываемся. Бандитам уже не до вылазки, уползают обратно в лагерь, раны зализывать. А мы — героями на базу. Кровь бурлит! Хорошо!

Первая история не очень возбудила Юргена. Ой примерил ситуацию к себе и понял: нет, не его это, он не охотник, он не любит выцеливать издалека добычу из ружья. Ему по душе прямая схватка. И еще ему нравится сражаться бок о бок с товарищами, когда один за всех и все за одного. И еще хорошо, когда нет над тобой командиров, когда все зависит от твоего расчета. Он любил охотиться стаей и быть вожаком стаи, первым среди равных. Так он применил вторую историю к себе.

— Хорошо, — согласился он.

— Хорошо, — произнес Штейнхауэр совсем другим тоном, как–то раздумчиво. — Входим в деревню. Ты бы приказал своим парням быть настороже и держать оружие наготове.

Юрген огляделся. За разговором они незаметно подошли к самой деревне. Она казалась вымершей, хотя над некоторыми домами курился дымок из печных труб. И еще он с удивлением обнаружил, что в строю не было никого из эсэсовцев.

— Мои парни знают свое дело, — сказал Штейнхауэр, заметив взгляд Юргена, — им приказы не нужны.

— Солдаты, внимание! Рассредоточиться! Оружие на изготовку! За мной! — негромко скомандовал Юрген и двинулся по единственной улице деревни, зорко посматривая по сторонам.

Так они дошли до конца деревни. На улице никого не было, даже детей. Лишь изредка колыхались занавески на окнах. А еще у домов, иногда из раскрытых дверей, появлялись солдаты Штейнхауэра и делали ему какие–то знаки.

— Точно, бандитское гнездо, — сказал он с каким–то удовлетворением, — ни одного мужчины, попрятались. Но еда для них осталась. Вот и перекусим!

— Это кто перекусит, а кто и навернет на полную катушку, — рассмеялся Юрген. — Бакс, Чижевски! Занять пост на околице! Граматке, Кальбер! Граматке, отставить! — не та была ситуация, чтобы этого недоумка в охранение ставить. Деревня действительно выглядела что–то уж слишком мирной. Это было подозрительно. Чертовски подозрительно. — Кальбер, Лебин! Занять пост на входе в деревню! В оба смотреть! Остальные, по трое, по домам — обед!

— И завтрак! И ужин! — радостно подхватили его солдаты. Много ли солдату нужно для счастья?

Они заняли лучший дом. Это был не их выбор. Просто солдаты старательно обходили его, всем своим видом показывая: этот дом для начальства. Они ввалились в него вшестером: Юрген с Красавчиком и Брейтгауптом, Штейнхауэр с Эрвином и земляком Брейтгаупта, имени которого Юрген так и не услышал. Это был молчун похлеще Брейтгаупта. Юрген заметил, как Штейнхауэр жестом позвал этих двух солдат за «барский» стол, потому что они были их земляками и новыми приятелями. Это был знак уважения. Юрген оценил его.

Их встретила хозяйка, крупная полька лет сорока — сорока пяти. За ее спиной, смотря исподлобья, стояла девушка лет восемнадцати, вся в мать, такая же крупная. «Такая же красивая», — отметил про себя Юрген. В его взгляде это не отразилось. Тяжелый у него был взгляд. Под его тяжестью девушка опустила глаза.

— Мечи весь харч на стол. Може, останний раз исть будем, — сказал Штейнхауэр с порога.

Хозяйка испуганно вздрогнула и метнулась к печи. Вздрогнул и Юрген, от неожиданности.

— Пришлось выучить несколько фраз на их варварском наречии, — смеясь, сказал Штейнхауэр. — Не знаю толком, что это означает, но действует безотказно. Проверено! Ишь, как забегали. Швыдче! — крикнул он.

Крикнул, впрочем, беззлобно. Вот и хозяйка уже не вздрогнула испуганно, а окинула Штейнхауэра быстрым, каким–то оценивающим взглядом. На пороге комнаты возник Эрвин, он, оказывается, уже успел обыскать дом. Он подал знак: все чисто. Штейнхауэр удовлетворенно кивнул.

— Самогонку давай! — крикнул он.

Хозяйка повела головой. Дочка подошла к стене, откинула половик, схватилась за кольцо на крышке подпола. Эрвин подошел чуть позади и сбоку, держа винтовку наготове. Да, эти парни знают свое дело, отметил про себя Юрген, их на мякине не проведешь. Девушка спустилась в подпол и вскоре появилась обратно, держа в одной руке двухлитровую бутыль с мутноватой жидкостью, а в другой — большой свиной окорок.

— Добре, — сказал Штейнхауэр.

Хозяйка достала поднос, поставила на него шесть объемистых стопок, налила почти под край. Дочка тем временем настрогала окорок, сложила куски на блюдо, добавила свежих огурцов. Потом взяла каравай хлеба, устроила между грудей, начала резать большим ножом.

— Милостиво просим, панове офицеры. Будьте здравы!

Хозяйка поставила поднос на стол, поклонилась в пояс. Штейнхауэр снял одну стопку с подноса, поставил на край стола перед хозяйкой, широко улыбнулся:

— Просим. Будьте здравы!

Хозяйка принялась отнекиваться, показывать жестами, что ей это много, потом — что она выпьет только с «панами офицерами». Штейнхауэр лишь широко улыбался ей в ответ. Наконец, хозяйка храбро выпила. Поперхнулась, закашлялась, вся покраснела.

Приятель Брейтгаупта вскочил, принялся хлопать ее ладонью по спине. Хозяйка прокашлялась. Штейнхауэр внимательно посмотрел в ее заблестевшие глаза, усмехнулся, взял стопку.

— Прозит![39] — сказал он и выпил.

— Прозит! — повторили все за ним и тоже выпили.

Только приятелю Брейтгаупта стопки не досталось. Он не протестовал. Он как заведенный продолжал хлопать хозяйку по спине, спускаясь все ниже и ниже.

В желудке у Юргена разлилось блаженное тепло. Он взял большой ломоть хлеба, наложил на него куски окорока, впился зубами. Совсем хорошо стало. Чтобы продлить это состояние, он выпил еще одну стопку, закусил огурчиком. Через полчаса он откинулся назад, привалившись спиной к стене, и, не переставая методично жевать, с усмешкой наблюдал сквозь полуопущенные веки за потугами Эрвина и приятеля Брейтгаупта. Первый кружил вокруг дочки, второй — вокруг мамаши, помогая, а больше мешая им собирать на стол.

— Истосковались парни, — сказал Штейнхауэр, заметив направление взгляда Юргена.

— У нас в батальоне каждый пятый из таких истосковавшихся, — сказал тот. — Если не за изнасилование, так за связь с расово неполноценной особой.

— Все зло от баб, — повторил Красавчик свою любимую присказку, — мы на местных даже не смотрим.

— Пуганая ворона куста боится, — сказал Брейтгаупт.

«Beschossener Hase flieht vor jedem Gebüsch.»

Это сказал Брейтгаупт.

— Нам можно, — протянул Штейнхауэр и тут же уточнил: — Нам, штрафникам. А по доброму согласию — сам бог велел.

Хозяйка поставила перед ними по большой миске густой наваристой похлебки с жирными клецками.

— Добре, — сказал ей Штейнхауэр и повернулся к Юргену, — ну что я тебе говорил! Бандитское гнездо! У них эта похлебка в печи стояла. Для кого они такую прорву наварили? Не для себя же!

— Да нас, наверное, ждали, — усмехнулся Юрген, внутренне соглашаясь с новым приятелем.

— Да кого бы ни ждали, все нам досталось, — вторил ему Красавчик.

— Это точно. Досталось. И еще достанется, — сказал Штейнхауэр, принимаясь за еду.

Эрвин с тюрингцем возобновили свои кружения, все более настойчивые. Хозяйка несколько раз бросала быстрые взгляды на Штейнхауэра и Юргена. Но те расслабленно сидели на лавке. Им было хорошо. И им ничего не хотелось. Даже вникать в суть этих быстрых взглядов.

Посматривала хозяйка и на Эрвина с дочкой, с каждым разом все более обеспокоенно. Наконец она вытерла руки, сняла передник, пошла к двери в соседнюю комнату, по дороге задев Эрвина своей большой грудью. Тот сразу же забыл о дочке, потянулся за хозяйкой как привязанный. Та остановилась на пороге, посмотрела на тюрингца, чуть повела головой в сторону комнаты. Тюрингец подхватился, но на полдороге остановился, обернулся, призывно помахал рукой Брейтгаупту. Он был хорошим товарищем, этот тюрингец! Брейтгаупт подхватил эстафету. Он вскочил и посмотрел на Юргена, как на товарища и командира. Юрген пожал плечами: делай, что хочешь. Это было единственное движение, которое он сделал. Брейтгаупт посмотрел на хозяйку. Та тоже повела плечами, но не так, как Юрген, ее грудь колыхнулась. Брейтгаупт тяжело зашагал в ее сторону. Хозяйка пропустила всех троих в комнату, обернулась на пороге.

— Панове офицеры! — сказала она просительно, показала глазами на дочку, отрицающе покачала головой.

— Все будет хорошо, — сказал Юрген, — не тронем.

Он не понял, на каком языке сказал это, на немецком, польском или русском. Главное, что его все поняли. Красавчик со Штейнхауэром согласно кивнули головами.

— Дзенкую бардзо, панове офицеры, — сказала хозяйка и закрыла за собой дверь комнаты.

Лишь по лицу девушки пробежала какая–то неясная тень, то ли страха, то ли разочарования. Чтобы подавить в корне всяческие устремления, у всех подавить, Юрген повернулся к Штейнхауэру и завел с ним разговор.

— А там, в Белоруссии, как у вас с местным населением складывалось? — спросил он.

— Да по–разному, — махнул рукой Штейнхауэр, — люди–то — они ведь разные. А с другой стороны, одинаковые, везде одно и то же. Вон баб возьми. Такие же бандитки попадались, как эти. Готовы с тебя штаны содрать, а чуть зазеваешься, опоят чем–нибудь или под пулю бандитскую подведут. А были добропорядочные, приветствовали нас как освободителей и защитников и тех же бандитов нам сдавали.

— Даже так? — удивился Юрген. — Своих?

— А что тут удивительного? Бандиты ведь тоже разные были. Были идейные или организованные, называй как хочешь. Эти в лагерях укрепленных размещались, у них командирами были кадровые офицеры, те, что в окружении оказались или, наоборот, с той стороны фронта заброшены были, комиссары большевистские, они им мозги постоянно прочищали. Эти по приказу из Москвы воевали, у них и танки были, и пушки, я уж рассказывал. Они могли и на колонну на дороге напасть, и на небольшой город с гарнизоном. Были и другие. Те по лесам да по деревням отсиживались. Подорвут иногда полотно железки или деревянный мост через речушку, на большее не хватало сил и задора. Охотились в основном на старост, на служащих полиции из местных, в общем, на предателей, как они их называли. А часто просто сводили старые счеты. Сам, поди, знаешь, как это бывает. Вспомнил обиду десятилетней давности, взял ружье, пошел и убил соседа. Он–де предатель, или собирался предать, или просто мог предать. И никто ничего против не скажет. У кого оружие, тот и прав. А были еще чистые бандиты. Тем было вообще не до нас, разве что случайно где столкнемся. Им лишь бы пограбить. Весело жили.

— Кому война, кому мать родна, — сказал Юрген.

— Как ты сказал? Ни разу не слышал. Но — в точку! Впрочем, по этой части все хороши были, одно слово — бандиты. Одеваться во что–то надо, есть, пить. Где взять? Только у гражданского местного населения. Многие добровольно помогали, у них через одного кто–нибудь из близких родственников в бандах находился, муж, сын, брат. Своим как не помочь! Иногда. Но если чужим и постоянно, кто же вытерпит? Ввалятся в избу посреди ночи, самогонки напьются, кого изнасилуют, кому бока намнут, выгребут все ценное. Бандитов было столько, что для их прокорма гражданского населения не хватало. Так что они еще и между собой зачастую воевали, не пускали чужаков на свою территорию. А гражданское население к нам шло с просьбами: выгоните всех этих бандитов, житья от них нет. И рассказывали, где лагеря их находятся, и как к ним подобраться, и кто у них в разведчиках и связниках состоит.

— Да вы, думаю, тоже не ангелами были, — усмехнулся Юрген, — и в белых одеждах только зимой ходили, для камуфляжу.

— А ты вот посмотрел бы, что они с нашими солдатами делали, которые случайно к ним в лапы попадали! — разгорячился Штейнхауэр. — Живодеры настоящие! Тут и ангел бы озверел и крови возжаждал. А как еще с этими бандитами обходиться? Они другого языка не понимают. Да и как сражались? Нас — одна сотня, а их — три. Только выучкой да спаянностью и брали. А с гражданским населением нам что — охота была возиться? Но наверху считали, что коли вермахт захватил такую огромную страну, то должен не только сам с нее кормиться, но еще и Германию кормить. Вы же на фронте не задумывались, откуда к вам продовольствие поступает, так ведь?

— Это любой солдат знает, откуда. Со склада, — улыбнулся Юрген и успокаивающе похлопал приятеля по колену.

— Вот именно, со склада, — вздохнул Штейнхауэр. — Вот пусть бы интенданты его и забивали. Так нет, нас посылали. Забирать все у того же гражданского населения. Самая поганая была работа, поверь. Их и год, и два свои бандиты грабили, тут мы приходим. Представь!

Юрген представил. Крики, вопли. Мычат коровы, которых выводят со двора, визжат свиньи. Заходятся лаем собаки. Плачут дети. Ругаются на чем свет старики. Старухи сыплют проклятиями. Женщины с растрепанными волосами бросаются на солдат, норовя вцепиться им ногтями в лицо.

— Поганая работа, — сказал он.

— Вот и я о том же говорю. Мы бы и рады были им что–нибудь оставить на развод и чтобы с голоду не перемерли. Но во–первых — приказ, а во–вторых — бессмысленно. Придут через несколько дней все те же бандиты и все оставленное выметут подчистую. А так и им жрать будет нечего. Присмиреют или уйдут куда. Все нам легче.

— Да, с голодным брюхом долго не повоюешь, — согласился Юрген.

Так они разговаривали часа три–четыре. Красавчик спал, завалившись на лавку. Девушка сидела в углу, изредка вставая, чтобы наполнить блюда на столе. Из дальней комнаты доносился мерный скрип, нарушаемый иногда женскими вскриками. Время от времени дверь в комнату распахивалась, оттуда вывалились по очереди Эрвин, Брейтгаупт или его земляк, бросались к столу, выпивали самогонки, хватали куски и устремлялись обратно.

Один раз, через два часа после того, как они сели за стол, Юрген поднялся и вышел из дома. Он сменил караульных, прошелся по домам, где отдыхали его солдаты вперемешку с эсэсовцами. Солдаты были пьяны, но в меру с учетом выпавших на долю испытаний. Никаких ссор и происшествий не было. Все было тихо–мирно, как у них. И разговоры за столом были о том же, что и у них. О пережитом.

— Скоро темнеть начнет, — сказал Штейнхауэр, выглядывая в окно, — пора убираться отсюда. Я лучше в чистом поле под дождем буду ночевать, чем в этом бандитском гнезде.

— Мне тоже не нравится эта позиция, — сказал Юрген.

Через полчаса они стояли во дворе их дома. На улице заржала лошадь. Появился эсэсовец, шепнул что–то на ухо Штейнхауэру. Тот кивнул, подошел к большому сараю, распахнул створку широких дверей в центре. Там была конюшня.

— Хорошие лошадки, — сказал он, ведя на поводу двух лошадей с длинными ногами и лоснящейся кожей, под которой перекатывались литые мышцы. — Эрвин! Там еще две. Выведи!

За Эрвином в конюшню сунулись Брейтгаупт с его земляком. Они вынесли четыре кавалеристских седла.

— И пусть кто–нибудь посмеет сказать мне, что это крестьянские лошадки, — раздумчиво протянул Штейнхауэр.

Он смотрел на хозяйку, которая вышла из дома. Она стояла на крыльце, чуть враскоряку. Лоснилось влажное от пота лицо, волосы свисали нерасчесанной гривой. В полусонных глазах было безразличие. Она и не думала возражать Штейнхауэру. Юрген тоже понимал, что Штейнхауэр прав. На этих лошадях не пахали и их не запрягали в телегу. Это были кавалеристские лошади. Это были чертовски хорошие лошади польских улан.

Штейнхауэр двинулся боком к конюшне, по–прежнему не отрывая взгляда от хозяйки. Вот он распахнул вторую створку двери. В глубине конюшни Юрген увидел еще одно стойло с низкорослой, крепко–сбитой лошадкой. Полусонное оцепенение враз слетело с хозяйки; она дернулась вперед.

— А вот и наша работница, — сказал Штейнхауэр и ласково погладил лошадь по широкой спине. — Объедали тебя эти бездельники? Ничего, теперь у тебя будет вдосталь сена и овса.

Юрген с усмешкой наблюдал за Штейнхауэром. У него было сильное подозрение, что все это был спектакль, с начала и до конца. Штейнхауэр, несомненно, давно знал, что в конюшне стоят кавалеристские лошади, его парни выяснили это еще при первом беглом обыске. Впрочем, конца в этом спектакле пока не было. И Юрген гадал, каким он будет. Он мог быть любым.

Все разрешилось буднично. Юрген даже испытал легкое разочарование. Штейнхауэр вышел из конюшни, притворил за собой дверь и громко закричал, так, что его было слышно, наверно, и на другом конце деревни:

— Седлать коней! Через пятнадцать минут выступаем!

Юрген был уже готов повторить команду, но тут на двор вбежал рядовой Ульмер.

— Это мародерство! — крикнул он и добавил, много спокойнее: — Нам придется отвечать за это.

— Что — мародерство? — спросил Юрген.

— Вот это, — сказал Ульмер и показал на лошадей.

Ульмер имел право высказывать без спросу свое мнение о мародерстве. Так у них в батальоне было заведено: экспертом в том или ином вопросе считался тот, кто пострадал за это. Брейтгаупт был непререкаемым авторитетом по сожжению русских деревень. Его посадили за отказ сжечь деревню. Если Брейтгаупт говорил «нет», они дружно вставали на его сторону, командование ничего не могло с ними поделать. Красавчик был экспертом по всему, связанному с автомобилями, включая их угон. Отто Гартнер занял вакантное до последнего времени место эксперта по черному рынку. В лагере под Оршей именно он определял, в каком соотношении обменивать пришедшее в негодность обмундирование на самогонку. А также то, какое обмундирование можно считать пришедшим в негодность.

Ульмера судили за мародерство. Он был фельдфебелем. Во время отступления под Конотопом он украл свинью. Дело было так. Они шли целый день на двадцатиградусном морозе. Последние сухари они сгрызли еще на позициях. И вдруг они увидели лежавшую на дороге свиную тушу. Это было как чудо, как подарок небес. Ульмер сказал: можно. Солдаты разрубили тушу саперными лопатками на мелкие куски и изжарили мясо на костре. Без вмешательства небес не обошлось: русские самолеты разбомбили автоколонну, и одна из бомб попала в машину со свиными тушами. Это было имущество вермахта, так сказали прибывшие в разгар пира полевые жандармы. Нет, этот Ульмер не был настоящим мародером. Его мнение можно было не принимать в расчет.

— Отставить! — сказал Юрген. — Нам не придется отвечать за это. В крайнем случае, отвечать придется мне. Вас это не коснется. — И он наконец отдал приказ: — Седлать коней! Выступаем через десять минут!

Юрген давно не сидел в седле. Собственно, на настоящих кавалерийских лошадях он никогда не ездил, но с детства знал, с какой стороны надо подходить к лошади. Да и в армии приходилось. На фронте чего только не приходилось делать. Страха у него не было, и лошадь, почувствовав твердую руку, сама плавно и бережно несла его вперед. В этом преимущество тренированных лошадей: с ними просто обращаться. Если знаешь как.

Красавчик ехал в телеге. Он не доверял лошадям еще больше, чем лодкам. Рядом с ним сидел Граматке, он вообще ничего не умел. Юрген в который раз подивился, что Граматке вышел живым из крепости. Еще в телеге сидели Бренчер с Кальбером, они были хорошими солдатами, но — городскими жителями. Рядом с телегой, держась за нее одной рукой, шагал Ульмер, показывая всем своим видом, что он не имеет никакого отношения к этому мародерству. Приятную тяжесть в желудке он объяснял добротой и хлебосольством местных жителей. Так уж устроен человек, он всему найдет устраивающее его объяснение.

Все эсэсовцы ехали верхом, лихо сидя в седлах. Они вообще были лихими парнями. Настолько лихими, что вполне могли поджечь напоследок «бандитское гнездо». Юрген обернулся. Над деревней ничего не клубилось, даже печи не дымили.

— Мы в генерал–губернаторстве, — усмехнулся Штейнхауэр, проследив направление взгляда и правильно его истолковав.

— Поэтому ты оставил последнюю лошадь? — спросил Юрген.

— И поэтому тоже. Здесь другая война начинается. С большевиками была война на уничтожение, командование это прямо говорило и приказы соответствующие отдавало. А с поляками нам ссориться не след. И командование за это по голове не погладит. Тут даже Старик не защитит. Это же генерал–губернаторство, — повторил он, — считай, наша земля. И население, считай, тоже почти что наше. Бандиты, конечно, и здесь есть, но большинство — крестьяне, обычные крестьяне, которые работают, а не воюют против нас. А у крестьян ведь как? Есть у крестьянина пять лошадей, реквизируешь четыре, одну оставишь, он погорюет, но смирится. А вот на того, кто последнюю заберет, на того вызверится и за вилы возьмется. Вот и пусть они на бандитов нападают, а немцев за порядочную власть почитают, которая все по закону делает.

Разумно, признал Юрген. Штейнхауэр сам был крестьянин, к его словам стоило прислушаться. Но экспертом по их понятиям он не был. Страдал не он. Страдали от него.

«За чужой щекой зуб не болит», — говорил в таких случаях Брейтгаупт.

«Hundert Schläge auf fremde Rücken sind nicht viel.»

Это сказал Брейтгаупт.

* * *

В Варшаву они прибыли на рассвете. Им пришлось сделать небольшой крюк, чтобы перебраться через Вислу. Через железнодорожный мост им прорваться не удалось. Там была большая и несговорчивая охрана. Она вообще не желала вступать с ними ни в какие переговоры.

При въезде в предместье путь им преградил шлагбаум и десяток жандармов с большими бляхами на груди. Они и не подумали прорываться. Они пришли, куда шли. За шлагбаумом, справа от дороги стояло двухэтажное здание с надписью Feldgendarmerie. За ним стояло несколько наспех сколоченных бараков, обнесенных двумя рядами колючей проволоки. Туда указывала табличка на столбе: Auffanglager. Жандармы попробовали загнать их туда. Они не на тех напали.

Они расположились в чистом поле у дороги. Они ждали своей очереди, они были в ней не первые. Половина солдат сразу завалились спать. Остальные занимали круговую оборону и слушали рассказ рядового Целлера. Он в этом деле был у них главным экспертом. Он попал в штрафной батальон прямиком из такого вот лагеря.

Дело было так. Взвод, которым командовал тогда еще лейтенант Целлер, иваны разбили в пух и прах. Прижали к Днепру чуть южнее Киева и раскатали танками. Вместе с ротой, батальоном и полком, к которым в порядке иерархии был приписан лейтенант Целлер. Ночью ему удалось переправиться на правый берег на одном из последних паромов вместе с солдатами из других разгромленных частей. К вечеру они добрались до сборного пункта. Они не ели больше суток и мечтали только о крыше над головой. На кровати и тем более чистое белье они не претендовали.

Их загнали за колючую проволоку и продержали стоя на холоде под все усиливающимся дождем. Наконец Целлера пригласили в залитый светом и теплом барак. За длинным столом сидело с десяток военных чинов и жандармов, все они жаждали узнать у Целлера мельчайшие подробности его истории. Где его взвод? Почему он бросил своих солдат? Где находится командир его части? Есть ли у него на руках письменный приказ оставить позиции? Как ему удалось проникнуть на борт парома? Как давно он принял решение дезертировать? И где он зарыл украденную батальонную кассу? От него потребовали предъявить все документы и оружие. Табельный «вальтер» был при нем, только это спасло его от расстрела.

Но он потерял бинокль и планшет для карт. Он не мог указать точных координат места, где это случилось. Он вообще не помнил, когда и где это случилось. Офицер с погонами интенданта разразился длинной обличительной речью. Вся Германия, весь немецкий народ и лично горячо любимый фюрер Адольф Гитлер напрягают все силы, чтобы обеспечить вермахт всем необходимым, а такие растяпы, как Целлер, разбрасываются казенным имуществом. Так он сказал. Из его речи неопровержимо следовало, что если Германия проиграет войну, то виноват в этом будет исключительно Целлер. Целлер просто озвучил этот вывод. Его немедленно обвинили в пораженческих настроениях. Это ничего не меняло. Разжалование и штрафбат ему и так были обеспечены. Ниже он пасть не мог. Он мог только взлететь. Вероятно, именно это он имел в виду, когда сказал в конце своего рассказа:

— Нет, этот лагерь намного лучше того. Тепло, с небо не капает…

— Это погода, — прервал его Красавчик. — При чем здесь лагерь? — Он терпеть не мог лагерей, тех, что за колючей проволокой.

— Деревьев нет… — продолжал Целлер.

— Чем тебе деревья помешали? — шел параллельным курсом Красавчик.

— В том лагере у ворот стоял огромный бук. На его ветвях вешали солдат, признанных несомненными дезертирами. К вечеру набиралось три–четыре новых тела. Они висели как конфеты на рождественской елке, — добрался наконец до финиша Целлер.

Все помолчали какое–то время, представляя и осмысливая сказанное и непроизвольно оглядываясь вокруг. Ничего похожего тут действительно не было.

— Еще не вечер! — сказал Красавчик. Он пытался шутить, по своему обыкновению.

— Был бы человек, а дерево найдется, — добавил Отто.

— Эй, висельники, ваша очередь! — крикнул жандарм.

Первыми в здание комендатуры вошли Юрген и Штейнхауэр. Их развели по разным кабинетам.

За столом сидел жандарм с тремя лычками в петлицах. Он был один. Это вселяло оптимизм. Трое было бы много хуже. От «тройки» жди беды. Перед жандармом лежал лист бумаги. Он заглядывал в него, задавая очередной вопрос. Подготовленный Целлером, Юрген на все давал один и тот же ответ:

— После разгрома нашего батальона я вывел из котла всех, кто мог идти и нести оружие.

При этом он каждый раз похлопывал по автомату, висевшему у него на груди. Жандарм кивал и что–то записывал на листе, когда длинно, когда коротко. От этой тактики Юрген отступил дважды. Жандарм спросил, куда они направлялись. Юрген хотел сказать, что в Скерневице. Но потом подумал, что капитан Россель наверняка что–то перепутал. Он не знал Фрике так, как знал его Юрген. Фрике никогда не изменял родине, чести, привычкам.

— Мы следуем в сборный лагерь испытательных батальонов под городом Томашов–Мац, — твердо сказал Юрген, — там нас объединят с другими испытательными подразделениями и отправят на передовую.

Жандарм взял какую–то папку, покопался в ней, удовлетворенно кивнул. И продолжил методичное движение по перечню обязательных вопросов. Он получал все тот же ответ. Юрген не затруднялся их поиском. Он прислушивался к шуму, доносившемуся из соседнего кабинета, куда увели Штейнхауэра.

— Почему вы не оборонялись? — дошел жандарм до очередного вопроса.

Юрген встал. Кровь бросилась ему в голову. Тело бросилось на жандарма. Тот понял, как тяжело обороняться против озверевшего противника даже при наличии резервов в виде двух здоровенных жандармов, дежуривших у двери кабинета и незамедлительно пришедших на помощь.

Надо отдать должное жандармам — они не стали предъявлять ему обвинение в оскорблении при исполнении. Они признали, что это была честная схватка. Они поблагодарили Юргена за доставленное удовольствие. Они принесли извинения за некорректно поставленный вопрос. Они выразили искреннее сожаление, что их товарищ не может принести свои извинения лично, поскольку у него были неотложные дела в медицинском пункте. Они с почетом проводили Юргена к выходу и подали ему на прощание руку. Они приветствовали товарищей Юргена, которые, наслаждаясь свежим воздухом, прогуливались возле здания комендатуры цепью с интервалом в четыре шага. Те столь же приветливо помахали им зажатыми в руках автоматами.

— Вольно! — отдал общую команду Юрген. — Мы едем в Томашов–Мац! — крикнул он своим солдатам.

— Есть! — дружно ответили те.

— Мы едем в лагерь Нойхаммер, — сказал Штейнхауэр, тоже вышедший из здания комендатуры, — это под Лигницем, за Бреслау.

— Нам по пути.

— Отлично!

— Пришлось поскандалить? — спросил Юрген, кивая головой на здание комендатуры.

— Немножко, — сказал Штейнхауэр, — пытался доказать им, что все, что от них требуется, это связаться со Стариком. После этого им не придется тратить время на всякие дурацкие вопросы. Но они упорно хотели получить на них ответы. Фамилия Дирлевангера им ничего не говорила. Дикие люди! Жандармы, одно слово. Наконец они связались с вышестоящим начальством. Те были более осведомлены. Они разыскали Старика. Он уже в лагере Нойхаммер. После этого я разговаривал исключительно с начальством, а начальство — со Стариком. Все быстро разрешилось. Предписание у меня в кармане. Можно отправляться на вокзал. Жаль, что лошадей конфисковали, под тем надуманным предлогом, что мы не кавалерийская часть.

Лошадей конфисковали и у подразделения Юргена. Немецкий солдат должен был свято хранить вверенное ему вермахтом имущество. Утеря его квалифицировалась как подрыв боеспособности части и государственная измена со всеми вытекающими последствиями. При этом он не мог иметь ничего лишнего. Он не мог положить в ранец какую–нибудь безделушку на память о местах, которые ему довелось посетить. Это называлось мародерством со всеми вытекающими. Все благоприобретенное имущество солдат был обязан передавать вермахту. Там оно облагораживалось разными названиями: военные трофеи, репарации, контрибуции, обязательные поставки. Суть от этого не менялась. Это порождало непонимание. Это порождало недовольство. Почему одним можно, а нам нельзя? Это порождало желание исправить вопиющую несправедливость. В их 570–м испытательном батальоне было немало таких борцов за справедливость. Их никто не осуждал. Они и так были осужденными.

— Было бы куда лучше, приятнее и быстрее проделать весь путь верхом, — продолжал свой рассказ Штейнхауэр. — Знаю я эти железные дороги! В Белоруссии мы только тем и занимались, что отгоняли от них бандитов со взрывчаткой. А кто их отгонит здесь, если мы будем в поезде?

Он шутил и смеялся. Он был в хорошем расположении духа. А Юрген, наоборот, мрачнел. Он автоматически ощупывал свой карман. Хотя и так знал, что в нем нет никакого предписания. Он о нем, честно говоря, запамятовал. С бюрократией всегда сражались офицеры, их, солдатское, дело было сражаться с врагом.

Солдат одного за другим выдергивали на допрос. Жандармы есть жандармы, они в очередной раз показали свою подлую сущность. Они хотели добыть у солдат сведения, которые позволили бы подвести Юргена под штрафбат. Они убедились, что штрафники своих не сдают. Даже Ульмер, когда его выкидывали из здания комендатуры, кричал в запале:

— Кто мародер? Я вам покажу мародера! Я тут главный мародер! У меня на это приговор есть! И что вы со мной сделаете? В штрафбат отправите? Расстреляете? Да я и так штрафник! Я и так смертник! Что, взяли, волки позорные?!

Он кричал как урка. Он рвал китель на груди как русский. Месяцы, проведенные в штрафбате на Восточном фронте, не прошли бесследно. Они все несли в себе эту заразу. Они все были поражены штрафбатом и — Россией.

Юрген получил предписание. Они пошли на вокзал. Десять километров для них — пустяк Тем более что шли налегке. В их ранцах и животах было пусто.

В комендатуре на вокзале их определили в разные эшелоны. Первыми уезжали эсэсовцы. Они тепло попрощались с ними. Это были хорошие парни. На них можно было положиться в бою и с ними можно было весело провести время передышки. Возможно, они еще встретятся на фронте и будут сражаться бок о бок. Юрген ничего не имел против этого.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется, — сказал Брейтгаупт, обнимая на прощание земляка. Он как всегда выразил общее мнение.

«Berg und Tal kommen nicht zusammen, wohl aber Menschen.»

Это сказал Брейтгаупт.

Юрген посмотрел на часы. 16.03. До отправления эшелона оставалось 23 минуты. Через 8 минут должны объявить посадку, а состав еще не подали. Непорядок! Русские еще за тридевять земель, а фронтовой бардак уже налицо. Непорядок, повторил про себя Юрген. Метрах в пятистах с боковых путей появилась морда паровоза и стала медленно приближаться к ним. Сквозь клубы дыма неясно проступали вагоны. «Наш, должно быть», — подумал Юрген.

— Какое сегодня число? — спросил он.

— Первое августа, герр ефрейтор, — сказал Граматке. Он всегда знал, какое сегодня число. И всегда высовывался со своими знаниями. — Новый месяц пошел! — бодро добавил он.

— Какой месяц? — недоуменно спросил Юрген.

— Август, — ответил Граматке, уже с легким подколом.

— Странный у тебя счет, Йози, — сказал Красавчик, — можно подумать, что ты на гражданке и живешь по календарю. Ты в армии. Ты живешь от атаки до атаки. Если пришла охота вести счет месяцам, так начинай отсчет от того дня, когда ты надел военную форму. Тут у каждого свой счет. Лично у меня сегодня последний день двадцать второго месяца. Я глубокий старик. А ты сосунок, из пеленок не вырос. Сопли утри.

Этот Граматке раздражал Красавчика не меньше, чем Юргена.

— Сегодняшний, можно считать, кончился, — сказал Граматке. Он всем своим видом показывал, что нисколько не обиделся. И тон у него примирительный. — Сядем сейчас в поезд, завалимся на лавки и — ту–ту!

— Еще не вечер, — сказал Красавчик.

Юрген бросил быстрый взгляд на Красавчика. Тот второй раз за короткое время повторил присказку. Юрген по опыту знал, что такое не бывает просто так. Привяжется какая–нибудь фраза, иногда полнейшая глупость, а потом все по ней и выйдет. Непременно какая–нибудь дрянь. И выходит, что не сама фраза привязалась, ее кто–то сверху, или сбоку, или снизу как предупреждение нашептал.

Красавчик был явно не в своей тарелке. Он заметно нервничал, что случалось с ним крайне редко. Юрген и сам ощущал какое–то смутное беспокойство, какое–то напряжение в воздухе, как перед грозой. Вдруг все пропало из виду, Красавчик, перрон, мир. Юрген судорожно вдохнул воздух, легкие ожгло какой–то едкой гадостью, он закашлялся, извергая из себя эту гадость вместе с легкими.

— Вот, черт! — донесся голос Красавчика. — Каким дерьмом они их топят?!

Дым развеялся. Перед ними стоял эшелон. Они заняли лучшие места. Никто не возражал. Со штрафниками никто не рисковал связываться. Юрген даже пожалел об этом. У него чесались руки. Ему хотелось разрядить напряжение, висевшее в воздухе и все ощутимее давившее на него.

За полчаса они успели отъехать достаточно далеко, чтобы стук колес заглушил винтовочные и пистолетные выстрелы в городе. Там началось восстание.

* * *

В лагерь их пропустили беспрепятственно. За колючку попасть легко, выйти трудно.

Их как будто ждали. Во всяком случае, нисколько не удивились их появлению. Но на то и был сборный лагерь, чтобы как озеро собирать в себя ручейки пополнений и изливать мощный поток маршевых рот и батальонов.

— Ефрейтор 570–го ударно–испытательного батальона Юрген Вольф, — доложил Юрген на контрольно–пропускном пункте, — привел из–под Бреста группу в составе шестнадцати человек.

— Отлично! — бодро сказал дежурный офицер. — Брест литовский или французский?

Он не шутил. Скажи Юрген «французский», офицер нисколько бы не удивился. В их лагерь кто только и откуда не прибывал. Он уже давно ничему не удивлялся. Он просто вписывал в книгу регистрации пункт отбытия. Если бы в книге была графа «конечный пункт назначения», он так же бесстрастно вписывал бы в нее слово «небо». Именно туда отправлялись все формируемые в лагере маршевые роты и батальоны.

— Русский, — ответил Юрген.

По лицу офицера скользнула легкая тень удивления. Он был уверен, что ответ будет: французский. Так уж распорядилась история, что оба Бреста, один на берегу Атлантического океана, а другой — на берегу реки Буг, пали в один день. О французском по радио говорили много больше — он был дальше от Германии и его падение выглядело не столь катастрофично, вот он и запал в память офицера. Из Бреста французского кто–нибудь еще мог выбраться. Но Брест литовский, или польский, или русский — это был ад, из ада еще никто не возвращался.

— Отлично! — еще более бодрым голосом сказал дежурный офицер. — Запишитесь–распишитесь, — он придвинул к Юргену прошнурованную тетрадь.

Впервые за два с лишним года Юрген куда–то вернулся. Возвращение в свои траншеи после неудачной атаки или в палатки после суточного тренировочного марша не в счет. Там ты падаешь на лежанку или забиваешься в уголок, еще хранящие тепло твоего тела, твой запах. Там ты не оглядываешься вокруг — все и так хорошо знакомо, за время твоего короткого отсутствия ничего не могло измениться. А если и появляется что–то новое, так это непременно какая–нибудь дрянь вроде разбитой прямым попаданием снаряда полевой кухни или дополнительных лежанок для прибывшего пополнения. Чего на это и смотреть?

Но вот так, чтобы уйти откуда–то, простившись с обжитым местом навсегда, а потом, по прошествии бесконечно долгого времени, мест, дорог неожиданно вернуться на старое место — такого за все время армейской службы Юргена не случалось. Ему не с чем было сравнить чувства, наполнявшие его грудь. Он мог лишь подивиться этим чувствам.

Никогда за два года он не вспоминал об этом лагере. И его товарищи тоже. Все как воды в рот набрали. Отсюда начался их путь на Восточный фронт. Здесь им, вольным птицам, ломали крылья, втискивая в тесный армейский китель. Их опутывали жесткой сетью армейской дисциплины. Из них выбивали все человеческое, превращая в бездушные машины для убийства. Их сбивали в стадо, чтобы погнать на убой. У каждого из них были свои ассоциации, но все они были одинаково неприятны. Об этом не хотелось вспоминать.

Это и не вспоминалось. Вспоминалось почему–то совсем другое. Юрген оглядывался вокруг с каким–то даже радостным чувством, так всматриваются после долгого отсутствия в родные места. И еще с добродушной усмешкой над самим собой, тем, давним, ранним.

Вот плац, на котором они стояли после прибытия с поезда. Как они костерили в душе и вслух лагерное начальство и погоду! Салаги! Ну, постояли пару часов под дождем. Под легким дождиком! Через год они благословляли такую погоду. Серое, затянутое тучами небо куда лучше безоблачного с ярким солнцем — самолеты не летают, бомбить не будут, какая–никакая передышка, хотя бы с этой стороны. А плюс пять это много лучше, чем минус тридцать. И лучше, чем плюс тридцать в тени в русской степи, где тени и в помине нет.

А вот и их барак, они его сами построили. Косой какой–то! Но для первого опыта сойдет. И вообще сойдет. Завалиться бы сейчас на свою старую койку!.. Как тут спалось! Никаких тебе боевых тревог! Счастья они своего не понимали.

Навстречу Юргену широкими шагами шел высоченный мужчина с большими мохнатыми руками и оловянными глазами навыкате. Ба, да это же Хаппих! Не просто фельдфебель, ненавистное племя, а обер–фельдфебель, главный по всяким гнусностям. Он Юргена с первого Взгляда невзлюбил и доставал как мог. Сколько раз Юрген хотел его ножом пырнуть, да и не он один.

— Кого я вижу! Вольф! — радостно закричал Хаппих. — Ефрейтор Вольф!

Он тряс над головой растопыренной пятерней. Оловянные шторки упали с глаз. Глаза оказались голубые, веселые.

Юрген нисколько не удивился, что Хаппих узнал его. Все они знали о феноменальной памяти обер–фельдфебеля Хаппиха. Всех новобранцев, гад, запоминал с первого построения и все о них помнил, каждую мельчайшую провинность. На Юргена у него был большой поминальник. Юрген его крепко доставал. Так доставал, что у Хаппиха тоже частенько рука тянулась, но не к ножу, как у Юргена, а к автомату.

Их на передовую с винтовками отправили, а этот в тылу с автоматом ходил! Он его как погоняло использовал. Куда как эффективное погоняло. Как врежет очередью над головами… У Юргена не раз было ощущение, что Хаппих с трудом сдерживается, чтобы не взять прицел чуть ниже и не влепить пулю в голову ему, Юргену. Именно ему. Полз как–то Юрген на полигоне под рядами колючей проволоки, ну и задел задницей за колючку, брюки порвал. Черт с ними, с брюками, он же и собственную задницу порвал. Они тогда еще боялись всяких этих царапин, заражение, воспаление и все такое прочее. А Хаппиху на это было наплевать. Он Юргена в грязь уложил, нарочно нашел самое топкое место и заставил ползти полкилометра, но уже не под колючкой, а под пулями. Юрген все эти полкилометра носом пропахал, потому что пули над самой головой свистели.

— Рад! Горд! Зови меня Освальдом! — Хаппих протянул ему пятерню.

Юрген крепко пожал протянутую руку, да так и оставил ее в захвате. Он чуть подсел и рванул Хаппиха на себя, принял его на плечи, всунув левую руку тому между ног. И — побежал по плацу. Это у Хаппиха было излюбленное занятие — переноска раненых. После марш–броска километров на двадцать по пересеченной местности, после которого только упасть и растянуться, хоть где, хоть в грязи, Хаппих разбивал их на тройки. Двое несли на руках третьего, изображавшего из себя раненого. Несли, понятное дело, бегом, чтобы быстрее доставить раненого товарища в госпиталь. До госпиталя было когда пятьсот метров, когда километр, это зависело от настроения Хаппиха. Раненых обычно изображали его любимчики, такие же, как он, мордовороты. Но это было еще не все. На закуску опять была переноска раненых, но уже поодиночке. Юрген никогда не попадал в число раненых, это ему всегда выпадало нести Эриха Кинцеля. Тот лежал у него на спине, точь–в–точь как сейчас Хаппих, почти касаясь земли расслабленными руками и ногами. Может быть, поэтому Кинцель, накатавшись на дармовщинку на спине Юргена во время учений, на фронте всегда вызывался быть санитаром. Кинцель постоянно мучился комплексом вины по разным надуманным поводам. Ненадуманным был только его гомосексуализм.

Юрген сделал круг по плацу и, вернувшись к КПП, опустил Хаппиха на землю.

— И это все?! — рассмеялся тот. — Что, мало каши ел?

— Ел–то много, только забыл когда, — в тон ему ответил Юрген.

— Это мы враз организуем! Сейчас всю кухню построю!

Хаппих повернулся к солдатам, прошедшим регистрацию на КПП.

— Привет бравым воякам! — крикнул он. — О, старые знакомые! Хюбшман! Брейтгаупт! — Он направился к ним с вытянутой вперед клешней.

Он был действительно рад их видеть. Он никогда не желал им зла. Просто у него была такая служба: делать настоящих солдат из гражданских раздолбаев. Для их же пользы. Его уроки давали им дополнительный шанс выжить на фронте. Пусть небольшой. Но на фронте ведь все на тоненького.

Они поняли это. Они давно поняли это. И поэтому столь радостно приветствовали Хаппиха. Он был отличный мужик, этот обер–фельдфебель Хаппих!

Юрген окинул взглядом своих солдат. Да уж, бравые вояки. Сбитые ботинки в пыли и грязи. Изодранная, свисающая клочьями форма в бурых пятнах. Разбитые в кровь кончики пальцев, изломанные ногти. Свежие царапины и старые шрамы на лицах и руках. Побитое несмазанное оружие, у некоторых — с расщепленными прикладами, с отметинами от пуль и осколков. Серые изможденные лица с многодневной щетиной. Но глаза горели. У всех горели. А у некоторых еще и предательски поблескивали.

— В гостях хорошо, а дома лучше, — сказал Брейтгаупт и незаметно смахнул слезу с глаз.

«Nord, Süd, Ost und West, daheim ist das Best.»

Это сказал Брейтгаупт.

— Да, вы теперь дома, мальчики, — сказал Хаппих. — А вот и наше пополнение. — Он повернулся к колонне солдат, которые, едва переставляя ноги от усталости, возвращались с полигона. — Новобранцы. Ха! Стоять! Разобраться парами! Сцепить руки для триумфальной переноски героев! Прошу. — Он сделал широкий жест рукой.

Повторять приглашение не пришлось. Они заслужили это, черт побери! Это было написано на лицах всех прибывших солдат. А салагам легкая пробежка с грузом будет только на пользу. Тяжело в учении, легко в бою. И все такое прочее. Это тоже было написано на их лицах.

— В баню! Бегом! — скомандовал Хаппих.

— Да! — закричали солдаты. Естественно, вновь прибывшие. Новобранцы вполголоса проклинали изверга обер–фельдфебеля. Это тоже было естественно.

— В штаб! — небрежно бросил Юрген, усаживаясь в импровизированное передвижное кресло. — И поживее, поживее. Что вы плететесь как сонные мухи!

— Мне казалось, Карл, что все штатные единицы самодуров в нашем батальоне уже заполнены, — сказал один из солдат.

— Ты ошибался, Рихард, — ответил другой.

— Разговорчики на бегу! — проворчал Юрген. Благодушно проворчал, ему эти парни сразу понравились, он бы взял их в свое отделение. После выучки у Хаппиха, конечно. Но и он не удержался: — Урок первый, салаги: бежать надо молча, дальше убежите. А если уж пришла охота прочистить глотки, то кричите «ура» или «твою мать», так кричат русские, вы это скоро услышите.

— Was ist «twoyu mat»?[40] — спросил Карл.

Юрген объяснил.

— Твойю мат! — громко и дружно заголосили оба солдата.

Нет, право, это были отличные парни! И побежали еще быстрее. А прикидывались–то…

Они ссадили его у штаба. Через минуту Юрген вошел в хорошо знакомый ему кабинет начальника лагеря.

— Господин подполковник! Имею честь представиться! Ефрейтор 570–го ударно–испытательного батальона Юрген Вольф. Привел группу численностью шестнадцать человек, рядовых. Вырвались из Брестского котла. Готовы по первому приказу отправиться обратно на фронт.

— Где остальные подразделения вашего батальона?

— Все пали геройской смертью. Мы дрались до последнего. Крепость была занята противником. Капитан Россель дал приказ на прорыв. — Юрген достал из кармана документы капитана Росселя и, сделав три шага вперед, положил их на стол. — Мы дрались до последнего, — повторил он.

— Не сомневаюсь в этом. Вы исполнили свой долг.

— Да, мы исполнили свой долг. И все солдаты моего отделения прошли испытание.

— Я учту вашу рекомендацию при составлении рапорта. А вы, Юрген Вольф, прошли свое испытание? Помнится, вы что–то такое говорили.

— Да, господин подполковник, я прошел свое испытание.

— Я рад за вас, ефрейтор Юрген Вольф. Я рад тебя видеть, мой мальчик.

Так неожиданно завершилось представление Юргена Вольфа командиру лагеря. Подполковник Фрике обошел стол, приблизился к Юргену, взял его двумя руками за плечи.

— Хорош, — сказал он, пристально всматриваясь в его лицо. — Так! Мыться, в лазарет на осмотр, к интенданту, сменить обмундирование, всё, горячий кофе, еда, восемь часов сна, с утра — ко мне с официальным рапортом о последнем бое, прорыве и марше.

— Есть! — ответил Юрген. Он едва сдерживал улыбку. Этот перечень он уже один раз слышал из уст тогда еще майора Фрике. Это случилось после того, как он сбежал из русского плена и вернулся обратно в лагерь. Фрике тогда его на дух не переносил, он обозвал его чучелом, и поделом обозвал. И тем не менее… — Вы кое–что забыли, господин подполковник.

— Что? — удивленно поднял брови Фрике.

— Двойную порцию шнапса!

— Точно! — рассмеялся Фрике. Он тоже вспомнил тот давний случай. Но тогда еще говорилось что–то о двух нарядах вне очереди. Не так ли, Юрген Вольф? Не будем о грустном, командир. Тем более вслух. Они ничего и не говорили, они лишь понимающе переглянулись. — Полагаю, обер–фельдфебель Хаппих уже обо всем распорядился, — сказал Фрике. — Тебя же я приглашаю завтра вечером к себе, на товарищеский ужин. Нам есть что вспомнить. И за мной должок. Я помню. Это я никогда не забуду. — Он непроизвольно посмотрел вниз, на свою сломанную под Орлом ногу. Он до сих пор прихрамывал, наверное, уже навсегда. Досадно, но несущественно. Он остался в строю. Только это имело значение.

— В приведенном мною подразделении находятся рядовые Хюбшман и Брейтгаупт. Они были с нами под Орлом.

— Отлично! Я прекрасно помню рядовых Хюбшмана и Брейтгаупта. Я буду рад приветствовать их за нашим столом. До завтра, ефрейтор Юрген Вольф. Отдыхайте!

* * *

Они сидели за большим столом в маленькой квартирке Фрике. Им было немного не по себе. Фронт сближает, стирая многие границы, тем не менее мундир Фрике давил на них. Даже Красавчик, который на гражданке в каких только роскошных ресторанах ни сиживал и с какими только большими людьми ни общался по своим темным автомобильным делам, и тот присмирел, не балагурил по своему обыкновению, не рассказывал свои бесконечные истории. У него были все основания полагать, что эти истории не понравятся подполковнику Фрике. Он не хотел его расстраивать.

Фрике все прекрасно понимал. Он дал им время освоиться. Он даже собственноручно разлил по первой. Потом он лишь поводил глазами на Брейтгаупта, и тот немедленно вскакивал и разливал по очередной. Паузы между тостами Фрике заполнял своими же рассказами. Глядя на сидевших за его столом троих товарищей, он и говорил о товариществе, об этих великих узах, что связывают немецких солдат на фронте.

— Именно в этом товариществе и взаимовыручке, на мой взгляд, и заключается секрет наших невероятных успехов и побед, — говорил Фрике. — Именно верность и преданность общему делу вновь и вновь оказываются решающими факторами во многих боях. Товарищество было одним из самых замечательных ощущений, испытанных мною, когда я впервые попал на фронт в восемнадцатом году. То же самое я вижу и на фронтах этой войны. Эта преемственность, эта верность идеалам товарищества — основа немецкого боевого духа. Мы можем безоговорочно полагаться друг на друга.

Он говорил «мы», подчеркивая, что все они, сидевшие за одним столом, — товарищи, фронтовые товарищи. И они согласно кивали в ответ головами. Пусть начальник и перебарщивал, какие они с ним товарищи, но товарищество — замечательная штука, тут не поспоришь.

Фрике даже напел им старую песню о товарищах:

Если один устанет,

На стражу встанет другой;

Если один усомнится,

Поддержит смехом другой.

Если один падет,

Другой встанет за двоих,

Ведь каждому солдату дан

Товарищ по оружию.

Они не поддержали его, хотя и слышали эту песню. У них в этот момент звучала в ушах другая мелодия, песня, которую традиционно, с начала прошлого века, пели на похоронах солдат на фронте:

У меня был товарищ,

Лучшего ты не найдешь.

Барабан призывал к битве,

Он шел на моей стороне

В ногу со мной,

В ногу со мной.

Прилетело шальное ядро,

Предназначено оно мне или тебе?

Оно разорвало моего товарища,

Он лежит у меня перед ногами,

Будто частица меня,

Будто частица меня.

Мне хотелось еще протянуть руку,

Ведь я только что приглашал его с собой.

Я не могу дать тебе руку,

Оставайся в вечной жизни,

Мой хороший товарищ!

Мой хороший товарищ!

Они еще не успели отойти от фронта, где они слишком часто пели эту песню. Им даже казалось, что они уже давно не пели никаких песен, кроме этой. И еще потому они не поддержали почин Фрике, что его песню о товарищах они слышали от Карла Лаковски, их хорошего товарища, погибшего давным–давно в глубине России. Время воспоминаний еще не пришло. Наливай, Брейтгаупт!

Тогда Фрике стал рассказывать о себе, о своих мытарствах по госпиталям после эвакуации из Орла. О том, как он подал представление на реабилитацию на всех солдат, прошедших сражение на Орловской дуге, и не его вина, что командование вычеркнуло из списка Хюбшмана и Брейтгаупта. Да–да, кивали они головами, мы не в претензии, мы понимаем, мы ничего не ждем от командования, ничего хорошего.

Потом Фрике рассказал, скольких трудов ему стоило добиться направления сюда, в тренировочный лагерь испытательных батальонов. И что он не оставляет надежды в ближайшее время отправиться на фронт. Тут они навострили ушки. Все это имело самое непосредственное отношение к ним. Когда? Куда?

— В настоящее время в лагере находится около шестисот военнослужащих, — сказал Фрике и добавил после многозначительной паузы: — Много больше батальона. В сложившейся военной ситуации можно ожидать, что всех в срочном порядке перебросят на оборону Варшавы, чтобы не допустить прорыва русских на левый берег Вислы. Я подал рапорт, уже третий по счету, с просьбой назначить меня командиром сводной части. Знали бы вы, как мне здесь надоело, — задушевным голосом сказал Фрике, — полгода на одном месте!

— На одном месте и камень мохом обрастает, — сказал Брейтгаупт.

«Rast' ich, so rost' ich.»

Это сказал Брейтгаупт.

Удивительно, но именно молчун Брейтгаупт первым прервал молчание. И после этого как прорвало. Юрген с Красавчиком заговорили разом, перебивая и дополняя друг друга. Они говорили о том, как они будут счастливы вновь сражаться под командованием подполковника Фрике. Они рассказывали о командирах, которые были у них в батальоне после Орла. Они быстро дошли до капитана Росселя, память о котором была еще слишком свежа. И до обороны Брестской крепости.

Конечно, Юрген уже сделал официальный рапорт. Но у них ведь был товарищеский ужин, здесь можно все описать не так, как надо, а так, как было. Вышла совсем другая история. Нельзя сказать, что она была правдивее первой. Она была просто другой. Это был солдатский взгляд на события, это была окопная правда. То, что никогда не попадает в официальные рапорты. То, что не всегда доходит до командиров. Они и Фрике не обо всем рассказали. У солдат в окопах есть свои тайны, большие и маленькие.

О деталях своего отступления они не рассказывали. Разве что посмеялись добродушно над Красавчиком, который посадил баржу на мель. Больше всех смеялся над незадачливым рулевым сам Красавчик, такой у него был нрав. Попутно он высказал все, что думает, о реках и плавающих посудинах. То ли дело машины, сказал он. Помните «букашку» под Орлом? Еще бы не помнить! Она им жизнь спасла. Может быть. Но вот герру Фрике уж точно.

Фрике «букашку» не помнил. Он тогда почти не приходил в сознание после ранения. Да и их путешествие на найденном бронетранспортере было недолгим, ровно таким, насколько хватило бензина в полупустом баке. Они рассказали Фрике о том как бронетранспортер заглох в аккурат перед засадой партизан. Он рассказали ему об их последнем бое в той великой битве. Фрике о нем естественно тоже ничего помнил. Он вообще не знал об этом бое. Но не сомневался, что он был. В любом самом длинном сражении всегда есть последняя схватка. Никому не дано заранее знать, что бой, в который они вступают, последний. Но выжившие в нем вспоминают о нем до конца жизни. Независимо от того, победили они или проиграли.

Они рассказали Фрике о том, как погиб фон Клеффель. Ведь они были товарищами. Несмотря на то что один был майором и командиром батальона, а другой был его подчиненным и рядовым штрафником, хотя и бывшим подполковником с приставкой «фон» в придачу. Фрике знал лишь о том, что фон Клеффель погиб. Когда в госпитале Фрике составлял рапорт о реабилитации фон Клеффеля, он написал, что тот погиб геройской смертью. Иначе и быть не могло. Так и было. Они рассказали Фрике о том, как погибли их товарищи, Курт Крауф и Ули Шпигель. Они тоже были героями. Они стоя почтили их память и выпили по рюмке шнапса.

* * *

Итак, о чем они не рассказывали Фрике, так это о деталях своего отступления до Варшавы. Ведь высадились с баржи они уже на территории, контролируемой немецкими войсками. Это был обычный марш, чего о нем и рассказывать.

Лишь на следующий день, встретившись с Фрике на плацу, Юрген спросил:

— Герр подполковник, слышали ли вы что–нибудь о… — Он запнулся. Фамилия вдруг вылетела из головы. Старик да Старик, так постоянно говорили Штейнхауэр и его солдаты. Пришлось напрячь память. — …О Дирлевангере, — сказал он наконец.

— Об Оскаре Дирлевангере? — переспросил Фрике, с удивлением глядя на Юргена.

Тот пожал плечами.

— Не знаю. Он какой–то фюрер. Командует бригадой СС. Штрафной бригадой.

— Если штрафной, тогда точно Оскар. Вот только почему — командует? — Было видно, что Фрике лично знает либо много наслышан о Дирлевангере. Но он не спешил начать рассказ. — А ты откуда о нем слышал? — спросил он.

— Стояли вместе с отделением из его бригады у сборного лагеря под Варшавой, — не стал углубляться в детали Юрген, — они штрафники, — повторил он, как будто это все объясняло.

Фрике именно так и понял.

— Да–да, конечно, — сказал он. — Это были немцы?

— Да, конечно, — эхом откликнулся Юрген. Он пожал плечами: с чего такой вопрос? — Они почти все из Баварии. Браконьеры. Был один парень из Тюрингии, земляк Брейтгаупта. И один из Гамбурга. Он контрабандист.

— Ну и компания! — поморщился Фрике.

— Они хорошие парни, — с легкой обидой сказал Юрген, — и хорошие солдаты. Они с начала войны на Восточном фронте.

— На фронте… — вновь поморщился Фрике. — Впрочем, где фронт, там и Дирлевангер, а где Дирлевангер — там фронт, — неожиданно рассмеялся Фрике. — Легендарная личность! Я о нем когда еще слышал! Оскар лет на пять старше, поэтому вышло так, что я попал на Великую войну в последние дни, а он — в первые. Если быть совсем точным, то в первый же, ведь его призвали на обязательную службу еще до войны. Он был в пехоте, в пулеметном взводе. Его полк вступил в Бельгию. Там он отличился. Заработал два первых ранения: получил пулю в ногу и удар штыком в грудь. Но продолжал сражаться как бешеный. Он уже тогда был бешеным. В тыл его смогли отправить только на следующий день, да и то лишь потому, что он был без сознания — получил еще одно ранение, осколочное в голову. Это был август четырнадцатого. К Рождеству он вернулся на фронт, с Железным крестом 2–й степени на груди.

Весной ему присвоили звание лейтенанта. Дирлевангер не заканчивал никаких училищ, он учился военному искусству в окопах, в окопах быстро учатся, он учился очень быстро. В сентябре пятнадцатого он был снова ранен, снова пулей и штыком, в ногу и руку. Медаль за отвагу в золоте! Железный крест 1–й степени! У него было много наград! Но в отличие от штабных офицеров количество его наград всегда было меньше количества шрамов на его теле. Когда я попал на фронт, имя Дирлевангера гремело, он был кумиром для нас, молодых офицеров, примером для подражания. Я мечтал встретиться с ним, пожать ему руку, я почел бы это за великую честь. Но — не сложилось. Я попал на Западный фронт, а он был уже на Восточном.

Дирлевангер сам настоял на этом. После многочисленных ранений его перевели в штаб дивизии, но эта служба была не для него. Он отправился на фронт во главе специальной ударно–штурмовой роты, тогда это было внове. Он воевал на Украине. Ранение, орден, батальон.

— А что было потом? — спросил Юрген.

— Потом мы проиграли войну, — сказал Фрике.

Юрген не прерывал последовавшее молчание. Он уже слышал немало рассказов о том времени и знал, каково было тем, кто проиграл войну. Когда им объявили, что Германия проиграла войну, хотя на ее территории не было ни одного вражеского солдата. И еще им объявили, что они теперь никому не нужны и могут идти на все четыре стороны.

— Мы тогда были совсем мальчишками, а нам казалось, что наша жизнь закончилась, — сказал наконец Фрике. — Мы тогда много пили, чтобы не видеть того, что происходило вокруг, того, что другие называли жизнью.

— А что Дирлевангер? — спросил Юрген.

— Он был старше нас, но все равно он был очень молод. Он был твоим ровесником. И он все делал с избытком, с перехлестом, так же и пил. И при первом удобном случае вновь взял в руки оружие. Тогда в Германии развелось много всякой нечисти — коммунисты, большевистские агенты, анархисты, грабители, бандиты. Житья от них не было. Во многих городках, районах и землях стали возникать добровольные вооруженные отряды самообороны, чтобы восстановить и поддерживать исконный немецкий порядок. Эти отряды назывались «Фрейкорпс», в них было много кадровых военных и бывших солдат Великой войны, у многих из них не было в те годы другого занятия. Дирлевангер был одним из самых активных членов этих отрядов. За участие в уличных стычках с применением оружия его несколько раз арестовывали и сажали в тюрьму, впрочем, ненадолго. Получил он и одно серьезное ранение в голову.

В двадцать втором Дирлевангер вступил в национал–социалистическую партию. Вершиной его партийной карьеры был «Пивной путч», это была авантюра для него. Он мог бы ходить сейчас с золотым значком и именоваться «старым партийным товарищем». Но не ходит и не именуется. У него вышел какой–то разлад с другими старыми партийными товарищами. Полагаю, он сказал им все, что он о них думает, когда они забились по щелям после провалившегося путча. У него это не задерживалось, он всегда открыто говорил, что думает, с армейской прямотой и окопными выражениями.

Мы с удивлением узнали, что все это была лишь одна сторона его жизни. Оказалось, что все это время Дирлевангер еще и учился. Он ведь был из так называемой порядочной семьи, его отец был адвокатом. Дирлевангер поступил в торговую академию в Манхайме, откуда перевелся во Франкфуртский университет, изучал там экономику и даже получил докторскую степень. Его до сих пор все величают доктором, как Геббельса.

Несколько лет он вел вполне добропорядочный образ жизни. По крайней мере внешне. Служил кем–то вроде бухгалтера. В начале тридцатых вновь вступил в национал–социалистическую партию, но это выглядело как поступок дальновидного благонамеренного обывателя. Как заслуженный боевой офицер, он вступил в СА, но был там рядовым членом, ничем не примечательным. Разве что своими высказываниями. Он частенько говорил, что СА вырождается, что от штурмовых бригад осталось одно лишь название, что вот на фронте он командовал настоящим штурмовым подразделением, и все в этом роде. В чем–то он был прав, но ему не стоило говорить это нам, заслуженным боевым офицерам и старым членам СА. — В голосе Фрике прозвучала застарелая обида. — А потом он совершил ряд поступков, порочащих честь офицера, — продолжал Фрике. — Он сбил на машине женщину и скрылся с места преступления. И он вступил в половую связь с несовершеннолетней. Девушке не было четырнадцати, было понятно, что он ее изнасиловал. Всех особенно возмутило, что это случилось ночью того дня, когда погиб Эрнст Рем. На суде он оправдывался тем, что был сильно пьян за рулем и просто не заметил наезда. А девушка сама уверила его, что ей скоро будет семнадцать. Его осудили на два года. Исключили из партии и СА. После выхода из тюрьмы он совсем сорвался с катушек. Он не был создан для добропорядочной жизни. Он не был создан для мирной жизни. И он разменял пятый десяток, возможно, в этом было дело. Он вновь ненадолго попал за решетку за пьяный дебош. Его лишили докторского диплома, исключили из офицерского состава резерва.

От полного разжалования его спасла война. Он сам нашел войну для себя. Она была в Испании. Для помощи генералу Франко в Германии создавали добровольческий легион «Кондор». Он подал в него заявление. Его приняли с испытательным сроком. На фронте Дирлевангер проявил себя с наилучшей стороны. Он находился в Испании до последнего дня и вернулся, имея полный комплект боевых наград за кампанию: медаль легиона, «Испанский военный крест» в серебре и «Крест за службу», который ему вручил лично генерал Франко. Это было перед самым началом Польской кампании. Вероятно, Дирлевангер надеялся на продолжение службы, но вермахту не нужен был дискредитировавший себя офицер. — Произнося эту фразу, Фрике являл собой олицетворение вермахта и его незыблемых традиций. — Тогда он подался в СС. По слухам, его пристроил туда старый приятель Готтлиб Бергер, правая рука рейхсфюрера Гиммлера, начальник Главного управления СС. Там Дирлевангер пришелся ко двору, в СС ему нашли достойное применение. — Фрике не считал это применение достойным и не скрывал этого. Но он не стал углубляться в объяснения. — Дирлевангер дослужился до большого фюрера, как бы уже не до генерала, и имеет под крылом бригаду головорезов. СС! Были сбродом и опять стали сбродом. — Так он свернул свой рассказ.

Юрген удивился и резкому окончанию рассказа, который только–только дошел до дела, до войны на Восточном фронте, и резкости оценки. Он и раньше замечал настороженное, если не пренебрежительное отношение Фрике к СС. «Тоже мне, элита германской нации, сверхчеловеки», — кривясь, сказал он как–то подполковнику фон Клеффелю. В присутствии низших чинов он такого, конечно, не говорил, он только кривился. Говорил он об СА часто, восторженно, с легкой ностальгической грустью. Начинал он разговор с темы товарищества, это был его обычный и беспроигрышный приступ. Его слова всегда находили отклик в сердцах солдат, они невольно усаживались еще плотнее у костра, чтобы прикоснуться плечом к плечу товарища. «Вы должны сохранить эти узы товарищества и после войны, которая когда–нибудь закончится, — продолжал Фрике, — вы их сохраните, потому что нет ничего крепче дружбы, родившейся на фронте. Вы их сохраните так же, как и мы, старые штурмовики».

Юрген знал о штурмовиках только по кадрам хроники и рассказам отца и его товарищей, портовых рабочих. Они представлялись ему сборищем громкоголосых, налившихся пивом лавочников, марширующих в коричневой форме по улицам, нападающих на рабочих и громящих все подряд. «В царской России были такие же, их звали черносотенцами, — говорил отец, — разница только в цвете». Юрген не застал СА, он знал только СС. Он видел войска СС на фронте. Он сражался бок о бок с ними. Они отлично сражались. Это были действительно элитные части. Их бросали на самые горячие участки, как и их, штрафников. Вот только части СС чаще добивались успеха. Они шли вперед, а их 570–й батальон, обескровленный и обессиленный, отводили назад.

Подполковником Фрике двигала ревность, вполне объяснимая ревность старого служаки в потертой серой шинели вермахта к успехам молодых солдат в блестящей черной форме. Так представлялось Юргену. Ему казалось, что разговор о Дирлевангере дает хороший повод прояснить ситуацию. Он задал Фрике прямой вопрос: что тот имеет против СС? Спросил он, конечно, как–то мягче, но суть была именно такой. Фрике так его и понял.

— Великую Германию возродили мы, штурмовики, — сказал Фрике, — офицеры и солдаты, прошедшие Великую войну и сохранившие верность и веру. На фронте сражался цвет нации, лучшие сыны Германии, представители лучших семей, молодые интеллектуалы и потомственные кадровые военные. После поражения они объединились в штурмовые отряды, чтобы противостоять всей этой швали, болтунам, предателям и подонкам, отсидевшимся во время войны в тылу и захватившим власть. Адольф Гитлер был одним из нас, он был нашим фронтовым товарищем, мы породили его, и мы же помогли ему прийти к власти. Мы — штурмовые бригады! А что такое СС? Охранные отряды, этим все сказано. Их набрали из молодых парней, которые и пороху–то не нюхали. Сыновей лавочников, ремесленников, мелких чиновников, которые тоже не были на фронте и не имели ничего в душе, что бы они могли передать своим детям. Они создавали живой щит вокруг Гитлера на митингах, они размахивали флагами, они охраняли помещения национал–социалистической партии, когда мы сражались на улицах. А потом они возомнили себя элитой нации.

Фрике замолчал. Он не хотел больше говорить об этом. Юрген понял, что Фрике подразумевал под сбродом. И еще то, что во Фрике говорила застарелая обида. Она заслоняла очевидный факт, что в СС воевали такие же молодые парни, что и в вермахте, молодые парни, выросшие в новое время. И еще во Фрике говорило разочарование в кумире его молодости. Дирлевангер опозорил честь офицера вермахта. Его приняли в СС. Одного этого было достаточно Фрике, чтобы назвать СС сбродом. Так объяснил себе Юрген высказывания старого офицера.

* * *

— Завтра с утра мы отправляемся на встречу с вашими новыми товарищами, — сказал подполковник Фрике.

Юрген, срочно вызванный к командиру, стоял по стойке «смирно». Он позволил себе лишь немного поднять брови, демонстрируя непонимание.

— Мы едем в Варшаву. Там восстание, — коротко сказал Фрике.

Они знали, что в Варшаве произошло восстание. Это все, что они знали. Они полагали, что оно давно подавлено. Их гораздо больше занимали новости с фронта под Варшавой, где наступали русские. Они каждую минуту ждали приказа об отправке туда, навстречу русским танкам.

— Мы будем в расположении бригады Дирлевангера, — продолжил Фрике, — он ближе всех подошел к мостам через Вислу. Со мной поедут обер–лейтенант Вортенберг и фельдфебель Грауэр. Вам надлежит подобрать пять надежных солдат, включая вас, Вольф.

— Есть! Разрешите вопрос. Как мы поедем?

— На штабном бронетранспортере.

— Предлагаю взять в качестве водителя рядового Хюбшмана. Он прекрасно знает эту модель.

— Согласен. Тогда — шесть солдат, включая вас и Хюбшмана.

— Есть!

Юргену не пришлось долго размышлять, чтобы подобрать команду.

— Букашка! — Красавчик ласково погладил капот бронетранспортера.

Штатный водитель и механик ревниво следили за ним. Их ревность стократно возросла, когда Красавчик принялся дотошно осматривать машину, что–то вытирать, прочищать, подтягивать, подкачивать. Возился он до глубокой темноты, приговаривая: «А ну–ка посветите, парни! Что это тут у вас? Непорядок!»

Темнота еще не рассеялась, когда они собрались у бронетранспортера. Им предстоял длинный день. Фрике придирчивым взглядом окинул шеренгу солдат. Вольф, Хюбшман, Брейтгаупт, Гартнер, Целлер, Ульмер. Отлично! Они разместились в бронетранспортере.

— В тесноте, да не в обиде, — сказал Брейтгаупт.

«Eng aber gemütlich.»

Это сказал Брейтгаупт.

Им нечасто приходилось путешествовать в бронетранспортере. Собственно, только один раз, да и то не всем. Телега была куда привычнее. На телеге можно было свесить ноги. Это было куда удобнее.

Путь был неблизкий. Развиднелось. Фрике с обер–лейтенантом Вортенбергом обсуждали свои офицерские дела. Все остальные старательно делали вид, что не слушают их разговор. Даже Брейтгаупт против своего обыкновения не спал, а держал ушки на макушке. Ведь все это непосредственно касалось их.

— Извольте видеть, какие силы нам удалось подтянуть на сегодняшний день к Варшаве. — Фрике протянул Вортенбергу листок бумаги. — Получено вчера из штаба СС–обергруппенфюрера фон дем Баха, который назначен командующим корпусной группой для подавления восстания.

— Генерала полиции, — сказал Вортенберг.

— Фон дем Баха–Зелевски, — сказал Фрике.

— Просто фон Зелевски.

Им не надо было много слов. Они прекрасно понимали друг друга. Вортенберг принялся изучать список.

— Полицейский сбор СС «Позен», — произнес он вслух (Познань, перевел мысленно Юрген), — 2740 человек.

Гренадерская бригада СС «РОНА»[41]. Что такое «РОНА»?

— Черт его знает! Обратите внимание на фамилию командующего, — сказал Фрике.

— Генерал–майор, СС–бригаденфюрер Бронислав Каминский. Еще один поляк! Д–да.

— 1700 штыков. Хоть так! Зондеркоманда СС «Дирлевангер». Опять СС!

— Бригада, — уточнил Фрике.

— Да, штатная численность 881 человек. Похоже на бригаду. А вот и вермахт. Охранный полк, 618 человек. Огнеметный батальон. Минометная рота. Батарея ракетных установок. Гаубичная батарея. Специальный саперный отдел. Учебный отдел самоходных артиллерийских установок. Бронепоезд с экипажем — то что надо для уличных боев! К нему две ударные танковые роты. Негусто! Тысяч восемь–девять, не больше.

— Есть еще варшавский гарнизон под командованием генерал–лейтенанта Рейнера Штагеля.

— Достойный офицер!

— Несомненно. Гарнизон насчитывал около двенадцати тысяч человек. Сколько осталось в строю — доподлинно неизвестно. Многие подразделения отрезаны от основных сил и бьются в зданиях, где их застало восстание.

— Каковы силы восставших?

— По оценкам командования в Варшаве сейчас находится около сорока пяти тысяч вооруженных повстанцев.

Юрген от удивления присвистнул. Он был не одинок. Фрике обвел их строгим взглядом и вновь обратился к Вортенбергу.

— Их вооружение заметно уступает нашему, вернее, уступало, потому что на их стороне значительное численное превосходство и им удалось захватить склады и разоружить некоторые части.

— Как командование допустило такое? Такой маленький гарнизон на огромный город. Тем более что в Варшаве, если не ошибаюсь, уже было одно восстание.

— Это был бунт еврейского гетто, — пренебрежительно отмахнулся Фрике, — с ним справились без труда. Поляки проявили при этом полную лояльность нашей администрации. А войска были нужны на фронте.

— Да, что там на фронте? — поспешил выбраться из Варшавы Вортенберг.

— Русское наступление выдыхается! — с преувеличенной бодростью сказал Фрике. — Можно сказать, выдохлось. Мы создали на восточном берегу Вислы мощный кулак: дивизии «Викинг», «Герман Геринг», «Мертвая голова», — он опустил как излишнюю деталь, что это были дивизии СС, — 4–я и 19–я танковые дивизии, 73–я пехотная. Они ударили в стык русских войск между Прагой[42] и Седлецом и остановили их. У нас несомненное стратегическое преимущество, ведь мы опираемся на Варшавский укрепленный район. Враг не пройдет! Единственное, что нужно нашим танковым частям, это помощь пехоты, наша помощь! — патетически воскликнул Фрике.

— Для этого нам надо пройти на тот берег Вислы, — заметил Вортенберг.

— За тем и едем, — сказал Фрике, сникая, — надо разведать обстановку.

* * *

Это был сумасшедший дом. Вся Варшава предстала перед ними одним большим сумасшедшим домом. В противном случае пришлось бы признать, что это они сошли с ума. Они не раз были близки к этому. И к признанию, и к помешательству.

Все началось еще в пригороде. Их попытался остановить эсэсовский патруль. Начальник патруля загодя вышел на дорогу и поднял вверх руку с открытой ладонью. Патрульные, опустившись на одно колено, заняли позиции у стен домов, двое с одной стороны улицы, двое с другой. Они были одеты в эсэсовские камуфляжные куртки и каски с чехлами, их руки сжимали немецкие автоматы.

Предшествующий разговор еще не выветрился из памяти. Фрике молчал, а Красавчик, не слыша приказа командира, пер и пер, не сбавляя скорости, прямо на эсэсовца. Тот крепился до последнего, но потом отпрыгнул в сторону, и тут же по бортам бронетранспортера ударили автоматные очереди. Красавчик нажал на педаль газа. Юрген с Целлером, сидевшие на задних сиденьях, тут же развернулись к десантному люку и открыли ответный огонь. Они это сделали автоматически. Сознание включилось только в момент прицела — они стреляли поверх эсэсовцев, прижимая тех к земле. В глаза бросились бело–красные повязки на рукавах.

— Это были не наши, — сказал Красавчик, лихо завернув за угол и сбросив скорость, — у них на касках спереди — белые орлы.

— Это были поляки, — сказал Юрген, — белый и красный — их цвета.

— Запомним, — сказал Фрике и добавил: — Хорошо, что на эсэсовском складе, который они разграбили, не было гранат.

Он был абсолютно спокоен. Они рассмеялись в ответ. Потом им стало не до смеха.

Мимо них промчался эсэсовец на мотоцикле «БМВ». Он куда–то очень спешил. Они успели только заметить лилию, намалеванную белой краской на бензобаке мотоцикла, да странный символ сбоку на каске, в дополнение к белому орлу спереди. Юргену показалось, что это две стилизованные буквы — G и S[43]. Он не успел обсудить это с другими солдатами, потому что их бронетранспортер подъехал к перекрестку, а там их ждала «пантера». Их любимая изящная «пантера». На ее борту стоял танкист в черной форме. Он приветливо помахал им рукой и запрыгнул в люк башни. На месте креста на башне красовалась белая лилия. Длинное дуло танковой пушки стало медленно поворачиваться в их сторону.

Красавчик не стал тратить время на переключение коробки передач и отползание назад. Он ударил по газам и смело ринулся вперед, через перекресток, под укрытие домов с другой стороны. Так он проскочил еще несколько кварталов, уходя от погони и заметая следы резкими поворотами.

— Стоп! — крикнул подполковник Фрике перед очередным перекрестком. — Вольф, Брейтгаупт! Разведать обстановку.

Вот что значат опыт и интуиция! Недаром Фрике был их командиром! И неудивительно, что он дожил до седых волос на фронтах двух великих войн.

Выглянув за угол, Юрген увидел еще один танк, еще одну «пантеру». Это была другая «пантера». У нее было имя — Pudel Magda, аккуратно выведенное на борту. Вероятно, так звали любимую суку командира танка. Порода собаки была указана для того, чтобы никто, не дай бог, не подумал, что это имя жены командира танка. Бывшего командира. Потому что и этот танк был украшен лилией.

«Пуделиха» рычала и скребла лапами о мостовую. Ее ярость вызывала баррикада, возведенная поперек улицы. Такая баррикада отлично подошла бы повстанцам. Она была точь–в–точь как на картинке из учебника истории. Вена в 1848 году, Парижская коммуна, Красная Пресня в 1905 году. Вывороченные уличные фонари, поваленные деревья, парковые лавочки, булыжники мостовой. Когда–то такая баррикада могла сдержать правительственные войска. Современный средний танк влетел в нее, как кулак мясника в живот интеллигента. «Пуделиха» вильнула хвостом туда–сюда, разметая баррикаду по бревнышку. Вместе с остатками баррикады во все стороны полетели фигурки в серой форме. В образовавшийся пролом с криками «Jeszcze Polska nie zginela»[44] из подворотен близлежащих домов бросилось около сотни разномастно одетых и разнокалиберно вооруженных мужчин, которых роднили квадратные фуражки и бело–красные нарукавные повязки и шарфы.

— Повстанцы силами роты пехоты при поддержке танка атакуют немецкие позиции, — доложил Юрген при возвращении. — Второй эшелон отсутствует. Есть возможность ударить в тыл наступающим.

— Рядовой Хюбшман! Продолжить движение в прежнем направлении. Нам необходимо разыскать в этом бедламе штаб бригады Дирлевангера, — приказал Фрике. Он повернулся к Юргену: — У нас еще будет возможность, подозреваю, что не одна, схватиться с бунтовщиками, когда они преградят нам дорогу, — сказал он и заметил с укоризной: — Ты говорил о них, как о регулярных воинских формированиях. Это ошибка. Она может дорого нам обойтись. Они — бунтовщики, бандиты. И разговор с ними будет как с бандитами. Никакого разговора не будет. Вермахт не разговаривает с бандитами.

— Дорого нам обойдется, если мы будем относиться к ним как к бандитам, — проворчал Юрген, усаживаясь на свое место, — во всяком случае, воюют они как регулярные воинские части.

Им не пришлось долго ждать новой встречи с повстанцами. Они ехали по изогнутой улице и вдруг увидели, что выезд с нее перегораживает мощная баррикада. Их взгляды уперлись в широкие спины солдат, обтянутые до ужаса знакомыми русскими телогрейками. Солдаты, пригнувшись, вели огонь из тяжелых автоматов с круглыми магазинами сквозь просветы в баррикаде. Два или три из них обернулись, окинули их бронетранспортер равнодушным взглядом и опять вернулись к своему занятию. Причина такого пренебрежительного отношения была на слуху. Это грозное урчание месяцами звучало в их ушах. И вот он появился как видение из их кошмарных снов. Крепко сбитый, с крутым покатым лбом. «Т–34». Он неспешно полз в их сторону, перегораживая второй выезд с улицы.

Мимо них, тяжело топая сапогами, пробежал взвод солдат все в тех же телогрейках. Донесся привычный русский мат–перемат. Подполковник Фрике, прильнув к смотровой щели, смотрел в нее широко раскрытыми от изумления глазами и тряс головой, не в силах сказать ни слова. Они все тоже сидели тихо в ожидании приказа. Только рука Красавчика подрагивала на ручке переключения передач, готовая в любой момент сдвинуть ее вверх или вниз.

Кто–то постучал пальцем в стенку бронетранспортера.

— Не, Kameraden, haben sie Tabak?[45] — раздался голос с сильным русским акцентом.

Фрике жестом приказал Вортенбергу ответить. Тот приподнялся над стенкой бронетранспортера.

Вслед за ним поднялся и Юрген, ему было интересно, что же там происходит. Перед ними, дыша перегаром, стоял высокий худощавый мужчина в немецкой каске. Впалые щеки были покрыты густой щетиной, кожа туго обтягивала широкие скулы. Ворот телогрейки был распахнут, под ней виднелся мундир, сдвоенная руна зиг в правой петлице, три четырехугольные звезды — в левой. Юрген даже вздрогнул — так они напомнили ему советские «кубари».

— Zigarette, bitte, — сказал Вортенберг, протягивая эсэсовцу пачку сигарет.

— А папирос нет? — спросил тот по–русски.

— Keine Papirossy, — ответил Вортенберг.

— Что ж, давай. — Эсэсовец взял пачку, достал одну сигарету, сунул пачку к себе в карман. Потом показал на погон Вортенберга, ткнул в свою петлицу, сказал с улыбкой:

— Обер–лейтенант — оберштурмфюрер, вермахт — СС, фрёйндшафт,[46] — и для пущей убедительности сцепил две руки.

— Wo ist der Kommandeur? SS–Standartenfuhrer Dirlewanger?[47] — спросил Вортенберг.

Но русский уже исчерпал свой словарный запас, или интерес, или время, или все вместе.

— Командир — там, четыре квартала, — махнул он рукой вдоль по улице, подошел к капоту бронетранспортера, опять махнул рукой: — Ну–ка сдай назад!

Каким–то неведомым образом Красавчик его понял. Наверное, у автомобилистов всего мира есть свой универсальный язык и тайные знаки, как у масонов. Красавчик послушно воткнул заднюю передачу и въехал в арку дома со снесенными воротами. «Т–34» проехал мимо, продемонстрировав сдвоенную белую эсэсовскую руну поверх красной пятиконечной звезды. Красавчик вновь вырулил на улицу и поехал в направлении, указанном русским.

На углу, покуривая, стояли трое солдат в потертой эсэсовской форме без бросающихся в глаза ярко–красных пятен. Они уже немного освоились в Варшаве, чтобы идентифицировать этих солдат как немецких военнослужащих. Но они все же взяли их на прицел, на всякий случай. Обер–лейтенант Вор–тенберг приподнялся над бортом.

— Ist der Wola?[48] — спросил он.

Штаб Дирлевангера находился где–то в районе Воля, но все указатели районов и улиц были сбиты как будто нарочно для того, чтобы они не могли добраться до места.

— Кому воля, а кому и неволя, — мрачно сказал один из солдат.

— Нет, у нас тут Охота,[49] — сказал второй.

— Уж такая тут у нас охота! — рассмеялся третий.

— Всем охотам охота! — поддержал его второй.

— Только непонятно, кто на кого охотится, — добавил первый, он был глубоким пессимистом.

Здание, где располагался штаб бригады СС, они определили сразу. По стоявшим у входа двум пушкам, по торчавшим из окон пулеметам, по суете солдат, сновавших взад–вперед. Они остановились у ворот.

— Вольф, Брейтгаупт! Разведать обстановку! — приказал Фрике.

В ворота их пропустили беспрепятственно, но при входе в здание остановили. Дюжий эсэсовец с соломенными кудрями и носом картошкой подпирал косяк высокой двухстворчатой двери. Второй сидел на парапете крыльца и выскребал ложкой жестяную банку консервов. По верху банки шла крупная надпись по–русски: «Свиная тушенка». Эсэсовец перехватил банку, открыв нижнюю строчку. Made in USA, Cincinnati, Ohio. Из этого Юрген понял только одно слово — USA, ему и этого хватило.

Сидевший эсэсовец смачно облизал ложку, поднял глаза на Юргена. Глаза и губы блестели одинаково масляно.

— Куды? — спросил он.

— Der Kommandeur, — коротко ответил Юрген.

— Грицко, доложи, — сказал эсэсовец.

Его товарищ не шевельнулся. Он напряженно всматривался вдаль.

— Серега! — крикнул он, приветственно вздымая руку, и спустился по ступеням крыльца.

Юрген обернулся. В ворота втягивалась небольшая нестройная колонна солдат. Это было пополнение. Полная экипировка, усталые лица с потеками пота, покрытые пылью обмундирование и сапоги. Они проделали долгий марш. Объятия, похлопывания по спине, короткие фразы: припозднились! как тут? два раза по дороге обстреляли, сволочи! Кривошеина убили и Сидоркина.

Из здания вышел офицер, колонна солдат потянулась куда–то вправо вдоль здания. Тот, кого назвали Серегой, задержался у крыльца.

— Есть ли чего–нибудь пошамать? — спросил он.

— Завались, — ответил Грицко, — пойдете на зачистку, наедитесь от пуза.

— На вот пока, перекуси. — Сидевший эсэсовец сунул руку вниз, вынул откуда–то банку консервов, ловко вскрыл ее большим тесаком.

Потянуло запахом специй. Брейтгаупт повел носом. Эсэсовец заметил, понимающе усмехнулся, вновь запустил руку вниз, повторил операцию.

— Держи, фриц, — сказал он, протягивая открытую банку, — мы добрые. — Он широко улыбнулся.

— Американская, — предупредил Юрген.

— Дареному коню в зубы не смотрят, — сказал Брейтгаупт и взял банку.

«Einem geschenkten Gaul sieht man nicht ins Maul.»

Это сказал Брейтгаупт.

— Вкусно, — сказал Брейтгаупт через какое–то время, — попробуй.

Юрген попробовал. Действительно вкусно. Он вычистил оставшуюся половину банки.

— Тут ночью налетели, как вороны, целая стая, сотня, не меньше. И большие, мы таких и не видали, — рассказывал тем временем Грицко. — Думали, бомбить будут, только потом сообразили, что это ж не Германия, что это англичане своим союзникам–полякам помощь прислали.

— Как долетели–то? — сказал Серега.

— А чё? До Берлина и Дрездена долетают, а до Варшавы не могут? Это им как два пальца обоссать. Тут же все близко.

— Долететь дело нехитрое, — рассмеялся сидевший, — а вот улететь!.. Мы тут парочку сбили (наши сбили, уточнил про себя Юрген), теперь уж не сунутся.

— Да и чё летать? — сказал Грицко. — Тут сам черт не разберет, как и куда сбрасывать груз, чтобы он к бандитам попал. Этот прямо к нам на головы свалился, едва отпрыгнуть успели. И чё делать с этой горой металлолома? — Он ткнул пальцем в сторону. Там навалом лежала гора карабинов неизвестного Юргену образца. — У них патрон нестандартный. Да и тех сбросили на час хорошего боя. Тьфу! Всего прибытку — две коробки тушенки.

— Парашютный шелк у них знатный, — добавил сидевший, — портянок нарезали.

— Все одно лучше нашей фланели ничего нет, — отмахнулся Грицко.

— Это точно, — поддержал разговор Серега, — только где ж ее взять?

— На зачистку пойдешь — добудешь, — сказал Грицко.

Непонятная «зачистка» звучала как припев в веселой песне.

— Эй, туда! — крикнул, вскакивая, сидевший до этого эсэсовец.

Юрген обернулся. В ворота, спотыкаясь на каждом шагу, входила группа из десятка немолодых мужчин интеллигентного вида, в пиджаках и галстуках. Один был в шляпе. Она поминутно падала на землю. Мужчина нагибался, поднимал ее и водружал обратно на голову. Остальные были, вероятно, не такими упорными. Они давно потеряли свои шляпы. Они лишь болезненно вздрагивали, когда следующие за ними охранники били их прикладами, а то и дулами ружей в спины и в бока.

— И вы проходите, — сказал Юргену эсэсовец, — третий этаж. Драй этаж, — он показал три пальца.

Когда–то давно, два или даже четыре дня назад, это был госпиталь. Госпиталь какого–то святого. Имя святого, выведенное лепниной над входом, было стерто разрывом артиллерийского снаряда. От госпиталя остался только морг. Он был во внутреннем дворе. Юрген увидел его, когда выглянул в окно. У стены штабелем в несколько рядов лежали тела. Там и тут белели бинты перевязок. Верхний ряд тел алел свежей кровью. Белое и красное. Возможно, убитые не были бунтовщиками. Но они стали ими.

Угол двора был завален разбитыми кроватями. Их, наверное, выбрасывали из окон с верхних этажей. Теперь окна были предусмотрительно закрыты. Сквозь стекла было видно, как внутри двора студенисто подрагивает тяжелый смрадный воздух.

Юрген отвернулся и быстрым шагом направился к двери, возле которой застыл охранник в эсэсовской форме с одним «кубарём» в петлице. Охранник окинул их внимательным взглядом, показал жестом, чтобы они закинули автоматы на спину. Юрген усмехнулся про себя: какие предосторожности! Но автомат закинул и вошел в распахнутую охранником дверь.

Это был кабинет. Три высоких окна были заложены на треть высоты мешками с песком. У среднего окна стоял резной двухтумбовый стол. За ним сидел мужчина в черной эсэсовской форме с серебряными витыми погонами и тремя серебряными дубовыми листьями на обеих петлицах. На левом кармане кителя висел Железный крест. На столе у правой руки лежала фуражка с большой кокардой. На высокой тулье раскинул крылья орел. Мужчина был немолод. Аккуратно причесанные волосы, пухловатые щеки, тяжелые верхние веки, наплывающие на глаза. Тяжел был и взгляд, который он вперил в вошедших.

Юрген невольно подтянулся, встал по стойке «смирно», четко отдал честь.

— Господин генерал! — Юрген плохо разбирался в знаках отличия СС, поэтому выбрал «генерала». С «генералом» не промахнешься, особенно если обращаешься к полковнику или как там у них в СС. — Ефрейтор 570–го ударно–испытательного батальона Юрген Вольф. Рядовой Брейтгаупт. — Юрген повел головой в сторону Брейтгаупта, избавляя его от представления. — Сопровождаем подполковника Фрике, начальника сборного лагеря испытательных батальонов вермахта. Проводим рекогносцировку.

Кажется, он сказал все ключевые слова. Юрген замолчал.

— Продолжайте, — сказал мужчина, — расскажите, откуда вы, как добрались, что видели, как к нам попали.

Несколько недоумевая, Юрген приступил к докладу. Генерал слушал очень внимательно, покачивая иногда головой. Потом он вдруг рассмеялся.

— Не о том говоришь, солдат! — сказал он на чистейшем русском языке. — Я тебя просил рассказать, откуда ты, а ты мне какие–то байки травишь. Да я и сам догадался! У тебя среднерусский акцент. Но ты немец, это факт. Выходит: поволжский немец. И пару словечек ты употребил старых, так в Германии уже давно не говорят. Ну что? Прав я?

Тренировка у подъезда не пропала даром. Юрген даже не вздрогнул, услышав русскую речь. Продолжал стоять истуканом.

— Не хочешь говорить, черт с тобой! — сказал генерал по–немецки и вновь перешел на русский. — Да будь кем угодно! Русский, украинец, немец, поляк — мне все равно! Хоть вообще не говори по–немецки. Хоть не сражайся за Германию. Лишь бы сражался против большевиков!

Последнее он говорил не для Юргена. У него были другие слушатели. За длинным столом у стены сидели, развалившись, несколько офицеров в эсэсовской форме. Стол был плотно заставлен бутылками с вином и водкой, фарфоровыми блюдами с мясом и зеленью, высокими фужерами и старинными кубками. Этими кубками офицеры и принялись стучать по столу, громко приветствуя слова своего главаря: «Да! Любо! Смерть жидам!» Во все стороны летели брызги вина и слюны.

— Где мед, там и мухи, — шепнул Юргену Брейтгаупт.

«Auf dem schönsten Fleisch sitzen gern Fliegen.»

Это сказал Брейтгаупт.

Вдруг что–то ударило Юргена по голени. Он обернулся. Мимо него прокатился низенький круглый мужчина, для которого, как видно, не нашлось формы по размеру, кроме каски и сапог. Нарукавная повязка была повязана поверх какой–то шерстяной кофты, возможно, и женской, но мужчине она была точно по фигуре. Повязка была красной. Черная свастика была нарисована в белом круге. В руках мужчина волок два объемистых мешка. Он тяжело дышал.

— Вот, Бронислав Владиславович, сберкассу взяли, — сказал мужчина, обращаясь к генералу.

«Это не Дирлевангер, — сообразил Юрген, — это как бишь его? Каминский!» — вспомнил он.

— Неужели поляки не успели разграбить?! — всплеснул руками Каминский, это был действительно он.

— Да, конечно, разграбили, — сказал толстяк, — поляки — известные воры!

Он поперхнулся, наклонился и принялся развязывать узлы на мешках.

— Орел да Кромы — первые воры! — смеясь, сказал Каминский. К удивлению Юргена, он не вспылил и не оскорбился. — А кто у нас тут орловские?

— Мы! — радостно закричала компания за столом.

— Орлы, — довольно сказал Каминский.

— Да куда местным до наших медвежатников, — рискнул высунуться толстяк, — сейф открыть не смогли. Плевое дело!

Он наконец развязал узлы. Залез внутрь мешка обеими руками, вынул груду перевязанных пачек рейхсмарок, вывалил на стол.

— Резаная бумага, — пренебрежительно отмахнулся Каминский. — Тоже, конечно, сгодится на первое время. На какое–то время, — многозначительно протянул он. — А вот это что–то поинтереснее! — встрепенулся он.

Мимо Юргена протопал еще один солдат. У него в руках тоже было два мешка. В них что–то позвякивало. Солдат водрузил мешки на стол, растянул затянутые горла.

— Полностью зачистили три шестиэтажных дома на соседней улице, — доложил солдат.

— Полностью?

— С десяток хозяев сюда доставили, авось вспомнят еще что–нибудь. А остальных — полностью.

— Проблемы были?

— Какие проблемы? Дети, старики, женщины… Мужчины хлипче женщин, даром что в штанах. Хоть бы кто взбрыкнул. А то даже скучно.

— Это всё? — спросил Каминский, вороша рукой в мешке. Он достал перстень с большим зеленым камнем, поднял его вверх, повертел на свету, удовлетворенно кивнул. — Натуральный.

— Все ваше, — ответил солдат. — Парни свою долю взяли, как договаривались.

— В следующий раз всё принеси, — сказал Каминский, — я вам сам долю отделю. Не обижу, вы же знаете.

— Знаем, Бронислав Владиславович, — расплылся в улыбке солдат.

— Ты еще здесь? — спросил Каминский, переводя взгляд на Юргена. Тот стоял не шелохнувшись. Каминский перешел на немецкий. — Пригласи ко мне вашего командира.

— Zu Befehl, Herr General![50]

Юрген вскинул руку к каске, четко повернулся и, печатая шаг, вышел из комнаты. Уф, выдохнул он в коридоре. Он бросил взгляд в окно. Во дворе лицом к кирпичной стене, прижавшись к ней поднятыми руками, стояли несколько мужчин в цивильной одежде. Они были похожи на тех мужчин, которых провели мимо Юргена внизу. Возможно, это были те самые хозяева из домов на соседней улице. Двое эсэсовцев обшаривали их карманы. Еще двое били ногами мужчину, извивавшегося на земле. Когда Юрген с Брейтгауптом вышли из арки, ведущей во внутренний двор, донеслись глухие звуки винтовочных выстрелов.

— Это не Дирлевангер, — доложил Юрген Фрике, — это Каминский. Он приглашает вас к себе.

— И как он тебе показался? — спросил Фрике.

«Он не поляк, и не немец, и не русский, он просто сволочь, большая сволочь». Вот что хотел сказать Юрген. Но он слишком долго подбирал слова. Его неожиданно опередил Брейтгаупт:

— Что ворам с рук сходит, за то воришек бьют.

«Kleine Diebe hängt man, große läßt man laufen.»

Это сказал Брейтгаупт.

В который раз Юрген с удивлением посмотрел на него: ай да Брейтгаупт! В самую точку! Фрике этой аттестации тоже оказалось достаточно. Он направился к зданию, взяв с собой фельдфебеля Грауэра и Ульмера. Юргена он оставил с товарищами. Юрген был бесконечно признателен ему за это.

— РОНА — это Русская освободительная народная армия, — сказал Фрике Вортенбергу после своего возвращения. — Здесь одни русские. 1700 штыков. Какой кошмар!

Фрике надолго замолчал. Он немного рассказал для почти двухчасового отсутствия.

— И кого они здесь освобождают? — спросил Вортенберг, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

— Себя, только себя, — ответил Фрике, — тут сплошь добровольцы, которые примкнули к Каминскому еще в России. Они отступают вместе с нашими частями. Им нет хода назад. Руководство СС решило использовать в Варшаве их опыт борьбы с партизанами в России. Но тут не Россия! И они ведут себя тут так, как, наверное, никогда бы не вели себя на родине. Тут для них всё чужое, все — враги. Они не делают различия между бунтовщиками и лояльным нам населением. Они косят всех подряд и в первую очередь мирное население как самое беззащитное. Своими действиями они не столько уничтожают бунтовщиков, сколько увеличивают их число. Хуже всего, что они носят немецкую форму. Они дискредитируют честь немецкой армии! Немецкого народа! — возмущенно воскликнул он.

Постепенно Фрике успокоился и разговорился:

— Этот Каминский — весьма неординарная личность, с ним интересно беседовать. У него прекрасный немецкий язык. Впрочем, это неудивительно, ведь его мать была немкой.

Все солдаты, включая Брейтгаупта, дружно кивнули. Да, чему уж тут удивляться, если его мать была немкой. У них у всех матери были немками. И они все говорили на немецком. Это не стоило им ни малейших усилий.

— Отец у него был, естественно, поляк, но родился Каминский в Российской империи. Во время большевистского переворота он был студентом политехнического института в их столице, Санкт–Петербурге. Он не нашел ничего лучшего, как пойти добровольцем в Красную армию, чтобы воевать против немецких, а затем и польских войск. И еще он вступил в партию большевиков. После окончания службы в армии он закончил прерванную учебу в институте и в течение десяти лет работал инженером–технологом на химических предприятиях.

— Весьма достойная профессия для штатского человека, — заметил Вортенберг.

— Несомненно! Затем в его жизни все изменилось. В 1935 году его исключили из партии за критику большевистских коллективных хозяйств, а в 37–м арестовали и предали суду за принадлежность к некоей экономической школе. Его называли: враг народа. Как интересно! Все как у нас. Включая трудовое перевоспитание. Его он проходил на спиртовом заводе все в той же должности инженера–технолога. Перед самой войной он был освобожден и отправлен на поселение в Орловскую область.

«Врет он, этот генерал. — подумал Юрген, — в России ссылают на поселение в Сибирь, или Казахстан, или куда еще подальше». Других нестыковок в рассказе Фрике о Каминском он не заметил.

— Собственно, с этого и начался наш неформальный разговор, — сказал Фрике. — После обсуждения диспозиции Каминский спросил, где мне довелось воевать. В числе прочего я назвал Орловскую дугу, где получил серьезные ранения и едва не попал в лапы к партизанам. Тогда меня спасли и вынесли на своих плечах присутствующие здесь ефрейтор Вольф, рядовые Хюбшман и Брейтгаупт. Я чрезвычайно благодарен им за это, — сказал Фрике и улыбнулся Юргену.

Фрике говорил это для обер–лейтенанта Вортенберга, фельдфебеля Грауэра и новых солдат батальона, чтобы явить им пример достойного поведения в бою. Юргену было это приятно. Он улыбнулся в ответ Фрике. Брейтгаупт тоже ощерил зубы, и ему было приятно. Красавчик шарил рукой слева от себя. Вероятно, он искал клаксон, чтобы просигналить что–нибудь задорное в честь их командира и всего их батальона. Но клаксона не было. Это был «майбах», но не тот, к которому привык Красавчик.

— Но вернемся к Каминскому. Он тут же отреагировал на мои слова, сказав, что если бы я попал в его район, то мне нечего было бы опасаться и мне была бы оказана самая квалифицированная медицинская помощь. Оказывается, он был обер–бургомистром большого округа в Орловской области. Очень большого. По его словам, под его управлением находилась территория, сопоставимая с воеводством в Польше или землей в Германии. Он назвал Саксонию, но я думаю, что это сильное преувеличение, хотя в России все возможно. Самое удивительное, что это был не просто округ, а самоуправляемый округ. Немецкая администрация отдала все бразды правления в руки русских. Для поддержания порядка в округе была создана уже упомянутая РОНА. Им удалось даже вывести партизан! Раньше в округе случалось от 40 до 60 нападений партизан в месяц, а к лету 43–го года, когда наш батальон прибыл в те места, партизанские налеты сошли на нет.

— Не думаю, что дело было только в деятельности вооруженных формирований РОНА. Каминский проводил здравую внутреннюю политику и пользовался полной поддержкой гражданского населения. Конечно, я знаю это только с его слов, но ведь и слов достаточно, чтобы понять умонастроение человека. Ликвидация большевистских коллективных хозяйств и раздача земли крестьянам в частную собственность, развитие местной промышленности, запрещение самогоноварения, создание сельских школ и больниц, ремонт дорог и мостов, защита имущества и жизни граждан. Что это как не создание нормальных условий жизни для населения? Как не попытка привнести немецкий порядок на русскую землю?

— И как долго простоял этот порядок? — спросил Вортенберг.

— Долго. Полтора года. Для немецкого порядка нужны немцы. Ушли мы — рухнул порядок. Естественно, что вместе с нами вынуждена была отойти и бригада Каминского. Вот вам отличие отрядов самообороны от регулярной армии: стоит этим самооборонцам ступить за границы своего округа, своей земли, как они превращаются в толпу наемников — насильников и мародеров.

— Каков поп, таков и приход, — сказал Брейтгаупт.

«Wie der Herr, so's Gescherr.»

Это сказал Брейтгаупт.

— Верно, — кивнул головой Фрике, — этот Каминский — подонок. — Фрике никогда не позволил бы себе такого высказывания о немецком генерале вермахта, тем более в присутствии нижних чинов. Но речь шла о бригаденфюрере СС и русском, несмотря на мать–немку и отца–поляка. — Природный ум, дар администратора, военные таланты в его случае ничего не значат, скорее наоборот. Умный подонок нанесет стократный ущерб. Будь моя воля, я бы таких, как этот Каминский, на пушечный выстрел не подпускал к немецкой армии. А уж коли вышла такая промашка, постарался бы от него побыстрее избавиться.

— Боюсь, герр подполковник, что таким образом вы бы лишь ускорили новую встречу с Каминским, — сказал Юрген, подмигивая другим солдатам, — ведь он мог бы попасть в наш батальон.

— О! — сказал Фрике и задумался. — Да, такое вполне могло бы случиться, — мечтательно произнес он и воскликнул: — Я определил бы рядового Каминского в ваше отделение, ефрейтор Вольф!

— Рад стараться, герр подполковник! — закричал Юрген.

Солдаты весело рассмеялись. Им нужна была разрядка. Собственно, ради этого Юрген и устроил эту маленькую интермедию. А подполковник Фрике удачно подыграл ему. Они все лучше понимали друг друга.

— Вот, черт! — Красавчик ударил по тормозам. — Ну и страшилище!

Они выглянули из бронетранспортера. Перед ними была небольшая площадь. Она была оцеплена солдатами в немецкой форме без каких–либо бело–красных опознавательных знаков. Посередине площади на гусеничном шасси и бронированном лафете смотрела в небо труба диаметром не менее метра и длиной в три человеческих роста. Это было нетрудно определить, потому что вокруг суетилось с десяток артиллеристов. Они казались пигмеями.

— Малыш «Циу», — сказал рядовой Целлер.

— Ты с ним знаком? — спросил Красавчик.

— А то! Заткните уши! Малыш сейчас пукнет!

Они не замедлили последовать этому совету. Артиллеристы порскнули в разные стороны. Цепь пехоты подалась назад. Из трубы вырвалось что–то большое и черное, полетело тяжело и медленно вперед и вверх, но невысоко и недалеко, зависло на мгновение в небе и ухнуло вниз. Юрген почувствовал, как ему сначала ударило по барабанным перепонкам, а потом по ногам, когда бронетранспортер подпрыгнул как пушинка от далекого разрыва.

— Славный малыш, — сказал Красавчик. — А ползунки–то у него от «тигра».

— 126 тонн, иначе нельзя, — небрежно сказал Целлер.

— Продолжайте, — приказал Фрике. Он никогда прежде не видел такой установки.

Целлер расцвел. Наконец–то он был в центре внимания. Наконец–то его знания и опыт пригодились. У него уже начал развиваться комплекс неполноценности, потому что в батальоне он считался экспертом всего лишь по потере мелкого военного имущества. Какие–то желторотые новобранцы глубокомысленно рассуждали о злонамеренном подрыве боеспособности части, о подготовке к совершению государственной измены, о саботаже и диверсиях, об изнасилованиях, в конце концов, а он, боевой офицер, отвоевавший три года на Восточном фронте, не смел вставить ни слова!

— Перед вами самоходная мортира калибра 600 миллиметров образца 1940 года, способная выпускать снаряды весом до четырех тонн на расстояние до четырех километров, — так несколько скованно и официально начал он свой рассказ. — Всего было выпущено шесть таких установок и им по традиции были присвоены личные имена: Адам, Ева, Один, Тор, Локи и вот — Циу.

— Их где–нибудь использовали в боевых условиях? — подхлестнул рассказчика Фрике.

— Конечно. Едва ли не с первого дня войны на Восточном фронте. Из них бомбардировали хорошо известную нам Брестскую крепость.

— Видели мы там одну огромную воронку, — сказал Юрген, — нам объяснили, что это воронка от полуторатонной авиабомбы.

— Нет, это скорее всего малыш «Адам» постарался. Он сделал целых шестнадцать выстрелов. А «Еву» заклинило при первом же, — хихикнул Целлер.

— С баб чего брать? — сказал Красавчик. — У них вечно заклинивает в самый неподходящий момент.

— Лично я наблюдал действие «Тора» и «Одина» под Львовом. Точнее, одного «Тора», он сделал четыре выстрела. А «Один» потерял гусеницу, ему было не до стрельбы.

— Мало того, что одноглазый,[51] так еще и хромой, — заметил Красавчик, ему лишь бы побалагурить.

— Его подковали и отправили вместе с Тором под Севастополь, там они хорошо поработали.

— Ну это когда было! — сказал Фрике. — А после этого?

— Я не слышал, — упавшим голосом сказал Целлер.

— Я тоже, — подбодрил его Фрике. — Значит, ничего больше и не было. Хюбшман! Трогайтесь! Мы не будем ждать здесь следующего выстрела. Фельдфебель Грауэр! Следите за маршрутом по карте!

Грауэр и так поминутно сверялся с планом города, на котором нетвердой рукой кого–то из заместителей Каминского была проведена извилистая карандашная линия. Один раз эта линия вывела их прямиком на засаду повстанцев. Они рассеяли их пулеметным огнем. Это была мелочь, о которой не стоило говорить.

Еще они увидели воочию результат деятельности малыша «Циу». Это ни с чем нельзя было спутать. Снаряд пошел в крышу дома и прошиб все этажи до подвала, где и разорвался. Они немного поспорили, сколько этажей было в доме, четыре или пять, потому что от них ничего не осталось. Соседние дома, стоявшие в блоке, тоже завалились внутрь, следующие пошли трещинами. Около них суетились какие–то люди, пытавшиеся вытащить наружу хоть какой–нибудь скарб. Этим людям было не до проезжавших мимо немцев. Они тоже не стали обращать на них внимание.

* * *

Штаб Дирлевангена также располагался в госпитале.

— У них, в СС, это наверное в уставе записано, — сварливо заметил Фрике, окидывая взглядом здание госпиталя. — Святой Станислав, — прочитал он надпись над входом, — он не помог полякам.

Записано или не записано, но выбор именно госпиталей был вполне обоснован. Так рассудил Юрген. Они всегда несколько отставали от окружающих домов, что облегчало организацию обороны. Он в последнее время так привык обороняться, что думал в первую очередь об этом. Широкие коридоры, большие комнаты, туалеты, душевые, опять же кровати — все это легко превращалось в казарму. И медпункт с персоналом под рукой, это никогда не бывает лишним. Вероятно, надо было еще обдумать то, куда девать больных, лежавших до этого в госпитале. Юргену просто не хватило на это времени.

Навстречу ему, широко раскинув руки, шагал Штейнхауэр. Они обнялись как старые друзья.

— Привет портовым!

Это был Эрвин. Они похлопали друг друга по плечам.

— Штрафник штрафника видит издалека! — донесся возглас Брейтгаупта.

Его земляк–тюрингец только мычал от радости.

«Gleiche Brüder, gleiche Kappen.»

Это сказал Брейтгаупт.

Юрген представил друзей подошедшему подполковнику Фрике. Тот пожал им руки. Да, они были эсэсовцы и браконьеры, но, черт подери, это были первые немцы, которых они встретили за день.

— Пойдемте к Стар… — Штейнхауэр запнулся. — Извините. К командиру бригады СС–штандартенфюреру Дирлевангеру! Он будет рад вас приветствовать. Я так думаю, — добавил он. — Вы первое подразделение вермахта, которое прибыло к нам за все последние дни. — Штейнхауэр наклонился к Юргену и тихо сказал: — Это мы все время заходили в гости к вермахту. Прорвав предварительно кольцо поляков. Они тут все в первый же день обложили.

Они шли по лестницам и коридорам, с наслаждением вслушиваясь в звучавшую со всех сторон немецкую речь. Вдруг Юрген услышал какие–то странные крики. Он не смог бы воспроизвести их при всем желании — у него гортань была устроена не так. Крики шли снаружи. Он подошел к окну. Здесь тоже было подобие внутреннего двора — пространство между двумя крыльями здания госпиталя. Через него тянулась длинная вереница людей, преимущественно мужчин. Они стояли на коленях со связанными за спиной руками. Бело–красные повязки на их рукавах образовывали ровную линию, как след от накапавшего с ложки малинового варенья на льняной скатерти. Мимо шеренги двигались фигуры в форме вермахта. Их лица были темными на фоне серых кителей. В руках у них блестели длинные кинжалы. То один, то другой из них подходил к стоявшему на коленях, хватал его левой рукой за волосы, закидывал голову назад, резким движением перерезал горло и отпихивал тело от себя. При этом все они издавали те самые гортанные крики, привлекшие внимание Юргена.

— Дикие люди, — донесся спокойный голос Штейнхауэра. Он стоял рядом и через плечо Юргена смотрел в окно. — Это азеры. Они с Кавказа, с гор. Мы не дошли до их земли, так они поднялись и сами пришли к нам. Они добровольцы. Служат в вермахте.

Юрген стоял молча, смотря вниз на солдат в немецкой форме. Каски на их головах походили на бараньи пастушьи шапки. Они резали поляков как овец.

— Звери, — сказал он наконец.

— Озвереешь тут! — немедленно откликнулся Штейнхауэр. — Эти служили в охранном полку вермахта, состоявшем сплошь из их соплеменников. В день начала восстания один из батальонов их полка оставался в казармах на Кошиковой улице. Их окружили. После нескольких часов перестрелки поляки предложили им сдаться, обещая свободный проход при условии добровольной сдачи оружия. Они ссылались на Женевскую конвенцию. Эти дети гор ничего не слышали ни о каких конвенциях, они поверили честному слову польского шляхтича. Они вышли из казарм с поднятыми руками. И тогда поляки перерезали всем им глотки. Натурально. У них тогда было мало патронов. Вот теперь эти и мстят, у них такой обычай. А что глотки режут, так это тоже дань обычаю. С патронами у нас проблем нет.

— А почему они у вас?

— Потому что чистоплюи из вермахта боялись быть замаранными в неизбежной резне, — криво усмехнулся Штейнхауэр, — и потому что в этой ситуации с ними мог справиться только Дирлевангер. Эти его боятся. И уважают.

— А он уважает их обычаи, — сказал Юрген.

— Без этого нельзя. У нас кого только не было.

В мае вдруг одна за другой стали прибывать маршевые роты с мусульманами. Знаешь, кто такие мусульмане? — Юрген кивнул. — Ну да, конечно, ты же их только что видел. Они жизнь белорусов и вообще всех иванов ни во что не ставили, убийство за богоугодное дело считали, это им их бог так говорит. Были и другие части добровольцев с Кавказа, не мусульман, но внешне точь–в–точь. Там было столько национальностей, что сам черт голову сломит. Запомнить и разобраться в них мог только Старик. Рота латышей была. Даже шесть испанцев было, добровольцев из ихней «Синей дивизии». Дивизия к вермахту приписана, а они к нам попросились, они были много наслышаны о Дирлевангере.

«Так уж и попросились, — усмехнулся про себя Юрген, — штрафники, поди».

— Да, я слышал, что он отличился в Испании, — сказал он вслух.

— Ефрейтор Вольф! — донесся грозный окрик.

Юрген поспешил на зов, который, судя по недовольному виду Фрике, был не первым. Ну, засмотрелся, заболтался, с кем не бывает. Готов искупить кровью.

Они вошли в просторную залу, где размещался штаб Дирлевангера. Она напоминала больше немецкую пивную. Сдвинутые столы были заставлены бутылками и кружками, высились горы мяса и хлеба, нарезанных крупными ломтями, большие миски с квашеной капустой были обложены кругами польской копченой колбасы. Вокруг столов плотно сидели солдаты в эсэсовской форме, они жадно ели и пили. Как заметил потом Юрген, солдаты за столом не засиживались. Этим, наверное, и была обусловлена жадность еды и питья. Поел, попил и — на службу, в бой!

Как привязанные сидели лишь унтера и офицеры за несколькими столами у боковой стены. Они принимали донесения, делали какие–то отметки в разложенных перед ними бумагах и картах, отдавали приказы. Иногда они подходили к Дирлевангеру, что–то в свою очередь докладывали ему и выслушивали короткие приказы.

Дирлевангера Юрген узнал сразу, хотя ни разу не видел его. Он сидел во главе самого протяженного из столов. Широкие залысины удлиняли и без того высокий лоб. Большие, как очки мотоциклиста, глазницы глубоко запали. Чисто выбритые щеки были натянуты на скулах, как кожа на барабане. Короткая щетка усиков накрывала тонкие губы. Квадратный подбородок лежал на Рыцарском кресте, тот еще на одном кресте.

— Рад видеть вас, подполковник, — сказал Дирлевангер, поднимаясь.

Фрике пожал протянутую руку. Исполнилась мечта его юности, но он не выглядел счастливым. Он уже не считал это рукопожатие великой честью, вообще никакой честью. Но он был вежливый человек, подполковник Фрике.

— Прошу к столу, подполковник. — Дирлевангер сделал широкий гостеприимный жест. — Полагаю, вы проголодались. В Варшаве негде поесть, кроме как у нас. Приглашение касается, конечно, и ваших подчиненных. Бравые парни! — Он окинул их всех быстрым цепким взглядом. — Располагайтесь и ни в чем себе не отказывайте. У нас хорошие фуражиры.

— Пойдем. — Штейнхауэр потянул Юргена за рукав.

Обернувшись, Юрген с удивлением обнаружил, что один из столов полностью освободили для них. Они с Красавчиком сели рядом со Штейнхауэром.

— Перекусим! — возбужденно сказал тот и, ловко открыв пол–литровую бутылку с коричневатой жидкостью, в которой плавали стебельки травы, разлил ее в три кружки. — Будем!

— Будем! — откликнулись Юрген с Красавчиком.

Они со стуком сдвинули кружки. Выпили до дна.

Приятное тепло наполнило пустой желудок.

— Хороша! — сказал Красавчик, прочитал вслух надпись на этикетке: — Zubrovka — Цубровка.

— По–польски читается: зубровка, — сказал Юрген.

— Так бы и писали!

Но им было не до филологических споров. Закусив квашеной капустой, они навалились на хлеб и мясо. Утолив первый голод, Юрген посмотрел в сторону командирского стола. Дирлевангер разливал вторую бутылку. Разливал на двоих.

— Голодные, а морды гладкие, — сказал Штейнхауэр, — отъелись немного после похода?

— Отъелись и отоспались, — ответил Юрген, — в родной лагерь шли. И приняли как родных.

— Повезло. А мы, представь, какой круг сделали: из Варшавы в Нойхаммер, это за Бреслау, оттуда в Восточную Пруссию, почти к Северному морю, а потом обратно в Варшаву. И все это в четыре дня!

— Самолетами, что ли? — Красавчик даже присвистнул от удивления.

— Только самолетов не хватало — все остальное было. Да и тут не отоспишься. И не отъешься. Вы не смотрите, что столы от еды ломятся, я с утра ничего не ел. Не до того. — Он потянулся за очередным куском. — Третий день на кладбище!

— Это как? — одновременно недоуменно спросили Юрген с Красавчиком.

— Бандиты там засели, вытесняем. Анекдот: завоевываем кладбище! — Штейнхауэр не смеялся. — Никогда не приходилось?

— Да мы все время воюем на кладбище, — сказал Юрген. — Закапываем убитых товарищей и — продолжаем воевать, стоя на их могилах. Иногда и закапывать не успеваем. Тогда стоим на телах.

— Это понятно. Я имею в виду: на настоящем кладбище. С гранитными памятниками, склепами, часовенками…

— Отличная позиция, — сказал Юрген.

— Для обороны. Тут тебе и укрытия, и готовые доты, и все на века сделано. А нам–то атаковать! Мина как шарахнет, кости во все стороны и воронка как готовая могила. Для тебя. Нет, парни, вы, похоже, еще не поняли, куда попали. Я вообще удивляюсь, как вы до нас добрались. К нам постоянно пополнения подходят, так каждый взвод по несколько убитых и раненых с собой приносит. Снайперы. Засады. И это — до настоящего боя! Потери страшные. Из моего отделения, тех пятнадцати парней, что шли тогда вместе с вами к Варшаве, я потерял уже пятерых. Файертага убили. Помните Файертага?

— Ветеран? У которого жена письмо фюреру написала? Помним, — сказал Красавчик, — жалко мужика.

— А ведь думала, что через фронт муж домой быстрее вернется, — сказал Юрген. — Быстренько искупит вину и — домой. У него, поди, срок давно вышел?

— Давно, — ответил Штейнхауэр. — И на фронт бы его не взяли по возрасту.

— Вот как иногда выходит.

Штейнхауэр разлил по второй. Помянули Файертага и всех погибших.

— Вас тоже сюда направляют? — спросил Штейнхауэр.

— Кто ж его знает? — сказал Юрген. — Куда командование прикажет.

— Наше дело телячье, поел да в закут, — добавил Красавчик. Он подхватил это у Брейтгаупта.

— Сюда — не приведи господь! Мы в Белоруссии поначалу думали: страшно. Потом привыкли. Как к виду человеческой крови привыкли, так даже удовольствие стали находить в некоторых операциях. По нам они были. По нашему браконьерскому сердцу. Я, помнится, рассказывал. Потом на передовую попали. Тоже поначалу страшно было. И тесно душе в траншеях. Но — свыклись. Здесь — хуже всего. К этому невозможно привыкнуть. Бандиты всюду, на улицах, на крышах домов, в подвалах, они могут принимать любые обличья и нанести удар с любой стороны в любое время. Это уже не война. Здесь нет никаких правил. Пленных не берут. Вернее, берут. Чтобы немедленно расстрелять. Всех расстреливают: СС, гестапо, жандармов, полицию. Это те, чьи тела с простреленными затылками я сам видел. Отделение железнодорожной охраны шло на смену на вокзал. Легли ровно у одной стенки! Самолет наш случайно сбили. Летчик повис на стропах парашюта на дереве в парке, тут, неподалеку. До сих пор висит. Как решето! Фольксдойче семьями вырезают. Пленные — поляки, которых мы берем, — говорят, что исключение делается только для солдат в форме вермахта. Дескать, их командование приказало, чтобы с солдатами вермахта обращались «цивилизованным» образом. Видели мы это «цивилизованное» обращение! — Он мотнул головой в сторону внутреннего двора. — В гробу мы его видели!

Распахнулась дверь в залу. Два эсэсовца втащили за руки девчонку лет четырнадцати. «Красавицей будет, — отметил про себя Юрген, — полька!» Девчонка упиралась, но что она могла поделать с двумя здоровыми мужчинами. Дирлевангер поднялся и направился к боковой двери, ведшей в другую комнату. Эсэсовцы потащили девчонку за ним, захлопнули дверь за собой.

За столами было шумно, но Юрген все равно расслышал доносившиеся из комнаты звуки борьбы. Что–то там упало. Раздался высокий девичий крик:

— Чувай![52]

— Это что такое? — спросил Красавчик.

— Seid bereit! — ответил Юрген.

— Immer bereit![53] — немедленно откликнулся Красавчик.

Крики продолжались, но слов было не разобрать. Раздался выстрел. Наступила тишина. На пороге комнаты возник Дирлевангер. Он, слегка пошатываясь, вкладывал «вальтер» в кобуру. Затем заправил выбившуюся из–за пояса рубашку, подтянул ремень на брюках.

— Это была бандитка, — сказал он, усаживаясь в кресло во главе стола. — Все поляки — бандиты! — громко выкрикнул он. — И ваш Каминский такой же! — Он обращался к Фрике. Судя по всему, у них был разговор о Каминском. — Тоже мне — СС–бригаденфюрер! — Он произнес последнее слово с ненавистью и презрением. Но эти чувства распространялись только на носителя звания, но никак не на самое звание. Это звание как нельзя лучше подходило самому Дирлевангеру. Он в этом ни секунды не сомневался. Юрген ясно видел это. — А его бригада! — продолжал разоряться Дирлевангер. — Только и знают, что грабить! А как с бандитами сражаться, так это к бригаде Дирлевангера! Во всей Варшаве только одни мы и сражаемся по–настоящему!

К Дирлевангеру поспешно подошел один из его офицеров и, наклонившись, стал что–то тихо говорить.

— Что?! — взъярился еще пуще Дирлевангер. — Какой–то дом?! В ружье! — закричал он, вскакивая со своего места. — Мы покажем этим полякам, как сражаются немецкие солдаты! Мы всем покажем, как сражаются солдаты Дирлевангера! Подполковник! Присоединяйтесь! Это будет поучительное зрелище.

— Солдаты вермахта никогда не стоят в стороне, когда сражаются их товарищи, — с достоинством сказал Фрике, тоже поднимаясь. — Солдаты! Внимание! За мной!

Фрике не мог допустить, чтобы Дирлевангер опередил его. Они так и шли плечом к плечу по коридорам и лестницам госпиталя. За ними вперемешку шагали их солдаты.

— Два медведя в одной берлоге не живут, — шепнул Брейтгаупт на ухо Юргену.

Тот не сразу сообразил, что Брейтгаупт имел в виду Дирлевангера и Каминского.

«Zwei Hahne taugen nicht auf einem Mist.»

Это сказал Брейтгаупт.

Фрике направился к бронетранспортеру. Красавчик взялся за ручку дверцы водителя.

— Дело ваше, но не советую, — громко сказал Штейнхауэр, нарочито обращаясь к Юргену. Он не смел давать советы старшим офицерам. — Эта тарарайка — не лучшее средство передвижения по городу, полному вооруженных бандитов.

— Рады бы на танке, да нету, — откликнулся Красавчик.

— Танк — тоже не лучшее.

— Что лучшее? — спросил Юрген.

— Трамвай, — со смехом ответил Штейнхауэр, — одиннадцатый номер.

Он похлопал себя рукой по ногам. Но они и без этого его поняли. Они рассмеялись в ответ.

— В колонну по два! За мной! — скомандовал Фрике.

Он умел прислушиваться к советам младших по чину, если они были высказаны в тактичной форме. И не считал зазорным следовать им, если они совпадали с его собственным здравым смыслом. Им повезло с командиром. Далеко не все были такими. Это касалось и здравого ума. У многих офицеров он если и был, то сильно отличался от их солдатского здравого ума. Таким был капитан Россель, они еще не успели забыть о нем.

Как ни хорош был подполковник Фрике, но у него в голове были свои тараканы. Вермахт превыше всего! Солдаты вермахта, его солдаты, были на голову выше эсэсовских браконьеров. Они доказывали это тем, что шли ровным строем посреди улицы. Они не кланялись пулям, свистевшим над их головами. Впрочем, пуль было немного, если быть совсем точным — всего две. Об этом не стоило даже упоминать. Возьми далекий стрелок прицел чуть пониже, они бы недосчитались двух товарищей. Это был привычный риск.

После перекрестка, где над ними просвистели пули, колонна разделилась надвое, одна половина пошла гуськом по правому тротуару, вторая — по левому. Это был четкий маневр.

На следующем перекрестке они увидели развороченный взрывом бронетранспортер, родного брата их «букашки». Они даже вздрогнули. Юрген так засмотрелся, что чуть не упал, споткнувшись. На мостовой лежала оторванная по колено нога в немецком армейском ботинке.

— Вот, черт! — воскликнул Красавчик.

— Это что! — сказал шедший рядом Штейнхауэр. — Тут такое было! Бронетранспортер подбили, судя по всему, в самом начале восстания, врасплох застали. А мы сюда два дня назад подошли. Смотрим, весь кузов телами забит в армейской форме. Один живой, руку к нам тянет, кричит что–то или пробует крикнуть, до нас только неясный хрип доносится. А рядом, у гусеницы, еще один раненый лежит, без кителя и рубашки, истыканный весь, в крови, подрагивает. Мы уж потом сообразили, что не мог он столько дней тут пролежать. А к нам только–только пополнение прибыло, не разобрались еще парни, что тут к чему, бросились, естественно, к раненым. Как верхнего сняли и еще одного под ним, тут–то и рвануло. Поляки бронетранспортер заминировали. Трое наших погибли. Так всех вместе и похоронили. Там уж не разобрать было, кто и что.

Через три квартала они достигли цели. Это был старый шестиэтажный дом с эркерами, кариатидами и балконами. Мансарда была чуть вдвинута вглубь, перед ее окнами шел резной каменный парапет. Нижний этаж являл ряд узких окон, забранных толстыми коваными решетками. Арка входа была наглухо закрыта мощными дубовыми воротами, отделанными широкими металлическими полосами.

— Хорошая позиция, — сказал Юрген подошедшему Штейнхауэру. — По крыше пробовали подобраться?

— Думаю, что все перепробовали, только без толку. Старику просто так да по мелочам никто докладывать не будет, себе дороже. Тем более что это участок русской роты.

— Русской? — с удивлением переспросил Юрген.

— Да у нас кого только нет и не было, — отмахнулся Штейнхауэр. — Русские скорее погибнут, чем пойдут к начальству докладывать. Не любят они этого. Тут, видно, кто–то из офицеров был. Операция задерживается. Надо штурмовые орудия подтянуть, а из этого дома вся улица простреливается.

— А по другим улицам нельзя?

— Нет, это одна осталась. Там везде завалы, орудия не протащишь.

— Баррикады?

— Есть и баррикады. А больше от рухнувших зданий. Сами себе дорогу перегородили. А может быть, и поляки постарались, с них станется. Или русские бомбы сбросили, их самолеты вовсю летают. Тут сам черт не разберет!

Тем временем они кружным путем пробрались во внутренний двор дома напротив. Сквозь открытую арку Юрген вновь увидел монументальные ворота.

— Сюда бы фаустпатрон, — сказал он.

— Или «колотушку»,[54] или еще лучше — танк, — с легкой издевкой сказал Штейнхауэр.

— Да нету! — повторил Красавчик.

— Почему же, есть, — сказал Штейнхауэр, — малыш «Голиаф».

— Еще и Голиаф! — сказал Красавчик.

— Видели мы уже сегодня одного малыша, — сказал Юрген, — это он все улицы вокруг загадил.

Донесся короткий предсмертный вскрик, за ним крики, долгие и возбужденные. Они исходили от группы солдат, копошившихся над чем–то в арке. Штейнхауэр, явно встревоженный, поспешил туда. Юрген с Красавчиком пошли за ним.

— Зиги убили! — досадливо сказал Штейнхауэр. — Он последний, кто умел управляться с «Голиафом».

Юрген наконец увидел Голиафа. Он действительно походил на игрушечный танк, железный, с настоящими гусеницами.

— А почему башни нет? — спросил Юрген.

— Зачем ему башня? — сказал Красавчик. — У него же нет ни пушки, ни пулемета, ни стрелка с водителем, это мина на колесах, — он уже сидел на корточках, рассматривая агрегат, — допотопный агрегат, — сказал он, — с кабелем. Сейчас уже радиоуправляемые есть.

— Какой есть, — хмуро ответил Штейнхауэр, — нам новое вооружение не дают, хорошо, если не списанное.

Подошел Дирлевангер. Быстрым взглядом оценил ситуацию. Он был собран и холоден, совсем не такой, как за столом в зале.

— Пятнадцать минут, — сказал он. — Через пятнадцать минут мы атакуем. С «Голиафом» или без.

— Как? — тихо спросил Юрген, глядя в спину уходившему Дирлевангеру.

— Нам бы только до окон первого этажа добраться, — ответил Штейнхауэр.

— Отойдите от света, — донесся снизу голос Красавчика.

Они сдвинулись чуть дальше, к самому концу арки, вжавшись в стены по обе стороны. Юрген прикинул, как можно добраться до окон первого этажа. В принципе можно. Будь там девчонка, которая бы его ждала, он бы добрался. Но там нет девчонки. И они их не ждут. Вернее, ждут, но не для этого.

— А он справится? — спросил Штейнхауэр.

— Красавчик у нас эксперт по машинам, он профессиональный угонщик, — ответил Юрген.

— Я специализируюсь по всему самодвижущемуся, кроме женщин, — сказал Красавчик.

— Это они специализируются по тебе, — сказал Штейнхауэр, подмигивая.

Подмигивал он одним глазом, а вторым косил на дом напротив. Он выстрелил из своей винтовки, просто так, куда–то вверх и не целясь. Так показалось Юргену. Лишь мгновение спустя он заметил дуло ружья. Оно поднялось вертикально вверх над парапетом мансардового этажа, блеснуло на солнце и опять скрылось за парапетом, увлекаемое невидимым падающим телом.

— Я белке в глаз попадаю, семь из десяти, — сказал Штейнхауэр, проследив направление взгляда Юргена. — Не очень хорошо. Тут проще.

Юрген врезал автоматной очередью по краю парапета, выбивая рой кирпичной крошки. Возможно, ему только привиделось, что там что–то мелькнуло. Но он и до Варшавы знал, что если тебе на фронте что–то привиделось — стреляй, всматриваться, размышлять да разбираться потом будешь.

— Солдаты 570–го! Внимание! Ко мне! — раздалась громкая команда Вортенберга.

— Передай, что я при деле, — сказал Красавчик.

— Этот дом полностью зачищен, но ты на это особо не рассчитывай, — напутствовал Юргена Штейнхауэр.

Фрике приказал им занять позиции на третьем и четвертом этажах, поддержать огнем эсэсовцев. Они стали подниматься по лестнице, держа автоматы наготове. Двери всех квартир были широко распахнуты или притворены, на многих виднелись следы взлома, но какие–то были отомкнуты изнутри, тем не менее даже из них не доносилось ни звука. Дом казался вымершим.

Обер–лейтенант Вортенберг, шедший первым, показал Юргену и Отто Гартнеру на их квартиру. Отто распахнул дверь, Юрген, низко пригнувшись, влетел в прихожую, быстро огляделся, заглянул на кухню и столовую и направился в сторону комнат, выходивших на улицу. Они зашли в гостиную. Блеснули стеклянные дверцы горок с какими–то фарфоровыми безделушками. Все ровные поверхности были покрыты кружевными салфетками. В высоком кресле, откинув назад голову с раскрытым ртом, сидел старик в пиджаке и отутюженных брюках. На белой рубашке красным жабо расплылось кровавое пятно. Это был единственный непорядок в комнате. Даже карты на ломберном столике и те были аккуратно сложены в колоду.

Шевельнулась плотно задвинутая штора на правом окне. Отто, он стоял с той стороны, прошил ее короткой автоматной очередью. В ответ не раздалось ни звука, даже звука разбитого стекла. Стекла в окнах давно были выбиты.

Юрген подошел к окну, окинул быстрым взглядом дом напротив. Засек в трех окнах мелькание теней за тюлевыми занавесками. Над верхним парапетом мелькнула на мгновение и тут же исчезла светлая голова. Шелохнулась тяжелая штора в правом крайнем окне четвертого этажа, из–за нее медленно высунулось дуло ручного пулемета, «МГ–38», автоматически отметил Юрген. В доме напротив готовились к отражению штурма. Наступило короткое затишье.

Снизу донеслись урчащие звуки. Это, должно быть, «Голиаф» выполз из арки. Юрген, приподнявшись на цыпочки, осторожно посмотрел вниз, на улицу. Так и есть. «Голиаф», как гигантская черепаха, медленно полз вперед, толкая перед собой начиненную взрывчаткой тележку и волоча за собой хвост электрического кабеля. Возможно, он и сам был набит взрывчаткой, Юрген этого не знал. Раздалось несколько выстрелов, пули отлетели от панциря «Голиафа», не причинив ему никакого вреда. У одного из средних окон, почти точно напротив Юргена, вдруг сгустилась за занавеской темная, изломанная тень. Он быстро прицелился и нажал на гашетку.

Человек отдергивал занавеску. Ударившая в него очередь крутанула его. Он завернулся в занавеску как в саван. В правой руке у человека была граната. Он собирался бросить ее вниз. Она упала сама, выскользнув из омертвевшей руки.

Юрген следил за тем, как граната медленно падала вниз. Последовавший взрыв был слишком сильным для такой крошки. Он тянул килограмм на пятьдесят тротила, никак не меньше. Дом основательно тряхнуло. Вверх взметнулось облако тротиловой гари, дыма и пыли, на какое–то время скрыв от Юргена дом напротив. Когда дым немного рассеялся, Юрген разглядел внизу лежащего кверху брюхом «Голиафа», тлеющие расщепленные куски дерева, искореженные металлические полосы и солдат в эсэсовской форме, бегущих вдоль стен дома и через улицу к образовавшемуся пролому. Во главе толпы, рвущейся напрямик, бежал Дирлевангер. Его ни с кем нельзя было спутать.

Что было дальше, Юрген не видел. Ему было не до того. Оборонявшиеся ответили на штурм яростным огнем. Они стреляли из пистолетов и винтовок, бил замеченный Юргеном пулемет из крайнего окна на четвертом этаже и еще два с другой стороны дома. Полыхала мостовая внизу, бутылки с коктейлями Молотова уже не поджигали, их просто швыряли. Стреляли поляки и по их дому. Собственно, стреляли поляки по ним, расчетливо, экономя патроны, тщательно выцеливая «своего».

Вскоре и они перестали поливать окна, фасад и верхний парапет градом пуль, тем более что это не приносило видимых результатов. Перестрелка разбилась на множество дуэлей, каждый высматривал и караулил «своего», до всех остальных и всего остального никому не было дела. Трудно думать о чем–нибудь другом, когда ты постоянно на мушке у противника. Отто так увлекся охотой за «своим», что подставился под пулю «чужого». Тот не смог удержаться, когда Отто вдруг высунулся в окно Юргена. И сам в свою очередь подставился. На том цепная реакция и остановилась. Нарушитель негласной конвенции был противником Юргена. Отто сидел на полу и поскуливал. Царапина, подумал Юрген, так скулят при царапине.

Он получил несколько мгновений передышки. Юрген окинул быстрым взглядом все этажи дома напротив, оценивая обстановку. Интенсивность стрельбы заметно уменьшилась, стреляли только с двух верхних этажей. Похоже, эсэсовцы ворвались в дом и бой шел на лестницах и в квартирах. С треском распахнулось окно на втором этаже, из него спиной вперед вылетел человек, он перебирал руками и ногами, как будто хотел уцепиться за невидимый канат. Тело с глухим стуком шмякнулось на землю, прямо в догорающий бензин, выгнулось дугой и опало. На мостовой были разбросаны еще несколько тел, одежда на них тлела, распространяя зловоние. На них не было касок, погон, ремней с большими пряжками, ничего, что указывало бы на военную форму. Лишь перед воротами мостовая была буквально выстлана телами эсэсовцов, им дорого дался бросок через улицу.

В комнате третьего этаже появилась большая темная фигура. Как–то странно переваливаясь, она стала приближаться к окну. Колыхнулась занавеска, мелькнула бело–красная повязка. Юрген вскинул автомат, прицелился. Тень бросилась к окну. Наверное, хочет бросить гранату или очередную бутылку с зажигательной смесью. Он нажал на гашетку. Очередь ударила в тело уже в воздухе. Человек не бросал гранату, его самого выбросили как распоротую подушку. Из окна высунулась рука с огромным кулаком и погрозила Юргену. Это был кулак Штейнхауэра. Его ни с кем нельзя было спутать.

Они уже на третьем, подумал Юрген. Винтовочная стрельба прекратилась. Только продолжал бить ручной пулемет из крайнего окна на четвертом этаже. Вскоре он с грохотом упал на мостовую, на него сверху легло тело стрелка. Зачем они выбрасывают людей из окон, подумал Юрген, на психику давят? Будь он на месте поляков, его бы это не испугало, он бы стал драться с еще большим остервенением. Или с большим уже невозможно?

— Отбой! — донесся крик Вортенберга.

Отто по–прежнему сидел на полу, прижав руку к правой стороне головы, сквозь пальцы просачивалась кровь. Юрген поднял его на ноги, довел до кухни. Там у хозяев, бывших хозяев, непременно должна была быть аптечка. Чай, получше, чем их индивидуальные пакеты. Да и те следовало поберечь — пригодятся. Он усадил Отто на стул и стал открывать шкафчики на стене. Аптечки нигде не было.

Отто продолжал скулить, действуя нервы. Юрген принялся выдвигать разные ящички, от досады вываливая ненужное содержимое на пол. Звенели, падая, столовые приборы, разлетались салфетки, скрипели под подошвами ботинок специи и крупы. Наконец нашел. Взял бинт, вату, перекись водорода, спирт. Оторвал руку Отто от головы, протер все спиртом. Так и есть, царапина. На шее, точно по линии волос. А что мочку уха срезало, так без нее можно и обойтись. Вот только бинтовать неудобно. Ну да не впервой. Юрген вернулся в гостиную, он там заприметил бар. Взял бутылку коньяку, налил им с Отто по фужеру.

— Голова шальная, — сказал Отто, выпив все одним махом.

В глазах у него действительно была какая–то муть. Контузило немного, что ли? Слабоват был этот Отто Гартнер на голову, чуть что — сразу контузия. Но, возможно, просто крови много потерял, из таких царапин, случается, много крови вытекает.

— Это бывает, — сказал Юрген, — сейчас пройдет.

Они пошли вниз по лестнице, вышли во двор. Заметив сидевшего на каменной лавке Красавчика, Юрген подошел, сел рядом, достал пачку сигарет, протянул товарищу. Курить хотелось страшно. Наверное, после коньяку, подумал Юрген.

— Хорошо, чтобы мы на бронетранспортере приехали, — сказал Красавчик.

— С чего это такая глубокая мысль? — спросил Юрген.

— Да ногу осколком зацепило. Царапина. Но побаливает. Больше десяти километров не пройду, — сказал Красавчик.

— Давай перевяжу по–нормальному, — предложил Юрген.

— Брейтгаупт уже перевязал.

— До свадьбы заживет, — сказал подошедший Брейтгаупт.

«Bis zur Heirat wird es schon wieder gut sein.»

Это сказал Брейтгаупт.

— При чем здесь свадьба? — недоуменно спросил Красавчик. — Не дождетесь. Не дождетесь! — крикнул он в колодец двора, задрав вверх голову.

Ему ответило громкое эхо. На миг Юргену даже показалось, что это кричали все немецкие солдаты, сражавшиеся в Варшаве. Он сам готов был крикнуть всем своим противникам: не дождетесь!

— Подъем! — скомандовал Вортенберг.

Подполковник Фрике уже входил в арку, направляясь на улицу.

— Ну и воняет там, — поморщился Красавчик. Но, возможно, поморщился он оттого, что ступил на раненую ногу. Хотя, конечно, воняло. Мерзко.

Они вышли на улицу как раз в тот момент, когда из–за развороченных ворот захваченного дома появился Дирлевангер со своими солдатами. Мундир на Дирлевангере был порван в нескольких местах, его глаза горели сумасшедшим огнем.

— Образцовый штурм, — сказал ему Фрике, — впечатляюще.

— Легкая разминка перед настоящим боем, — проскрипел Дирлевангер.

Он достал большую фляжку из чехла на ремне, открутил крышку, стал жадно пить, запрокинув голову. Его кадык мерно ходил вверх–вниз. Он наконец оторвался от фляжки, шумно выдохнул, обдав их облаком водочных паров. Зубровка, определил Юрген, божественный аромат. В той ситуации любой аромат был божественным.

— Орудия — к площади! — приказал Дирлевангер обычным своим чуть хрипловатым голосом. — Тральщики готовы? — обратился он к одному из своих офицеров.

— Так точно, около ста человек.

— Мало, — скривился Дирлевангер.

— Всех, кого смогли собрать.

— Из стольких домов — и только сто человек! Да мы в любой белорусской деревушке больше собирали! Подвалы все проверили?

— Так точно!

— Идите к черту! Стоять! Приступайте к операции! Какого черта вы стоите? Приступайте к операции. Мы подтянемся через полчаса.

Офицер помчался куда–то вдоль по улице. Дирлевангер коротким жестом пригласил Фрике следовать за ним и тоже неспешно пошел в том же направлении. Подъехало первое орудие. Лошади остановились и, нервно переступая ногами, попытались сдать назад. Это, наверное, были лошади–новобранцы, они не хотели ступать на раскаленную, залитую вонючей смесью и заваленную трупами мостовую.

— Распрягай! — крикнул Штейнхауэр. — На руках перекатим! — он несколько нервно посмотрел в спину удалявшемуся Дирлевангеру. — Парни, взялись!

Он подошел к Юргену.

— Лихо вы, — сказал Юрген, — сколько там было?

— Все, что были, все там лежат. Кто их считал? Сотня.

— Рота.

— Да какая там рота! Взвода настоящих бойцов не набралось бы. Тоже мне вояки!

Штейнхауэр подошел к лежавшему на мостовой телу. Широкие, какие–то бесформенные брюки, пиджак с закатанными рукавами, кудрявые светлые волосы, выбивающиеся из–под глубоко надвинутой кепки. Носком сапога Штейнхауэр перевернул тело. Лицо было разбито в кровь и местами обожжено, но это было девичье лицо. Юргену даже показалось, что это близняшка той девушки, что приволокли в штаб Дирлевангера.

— Харцеры![55] — Штейнхауэр зло пнул тело ногой. — Отморозки хуже нашего гитлерюгенда, — пояснил он Юргену, который, впрочем, и так это знал, — такие же фанатики. И сокращение у нас, у СС, слизали.

Он поставил сапог на грудь девушке, показывая на наспех вышитую эмблему. Szare Szeregi, «Серые шеренги», перевел про себя Юрген. Под эмблемой были уже знакомые стилизованные буквы G и S, их смысл оставался неясен.

— Хуже их тут нет, — сказал Штейнхауэр, — прикидываются детьми и при любом удобном случае норовят выстрелить в спину. — Он вновь зло пнул тело. — И вот от рук таких недомерков гибнут хорошие немецкие парни. Приятелю твоему пулю в живот всадили…

— Эрвину? — с горечью в голосе спросил Юрген.

Штейнхауэр кивнул головой.

— Парни его в госпиталь понесли. Я думал, ты видел, — сказал он.

— Нет, не видел, — покачал головой Юрген и добавил: — Хорошо, что сразу в госпиталь.

Только потом он сообразил, что Эрвина понесли в штаб, который был госпиталем лишь по вывеске над входом. Там не было врачей. Никто из тех, кто сражался в городе, не мог рассчитывать на помощь врачей. Они могли рассчитывать только на себя и на товарищей.

Раздался глухой звук. Так взрывается противотанковая мина или заложенный в землю фугас. Звук шел с того конца улицы, куда они направлялись. Юрген вскинул голову. Дирлевангер с Фрике шли как ни в чем не бывало, даже, кажется, мирно беседуя о чем–то своем, командирском. Штейнхауэр тоже не проявил никакого беспокойства.

— Бандиты заминировали подходы к площади, — сказал он и усмехнулся: — или выходы, это с какой стороны смотреть. Это их обычная тактика. Так что смотри под ноги и ступай только на нетронутые камни мостовой. — Он опять усмехнулся. — Одним глазом — под ноги, другим — вверх, на окна домов.

— А как же вперед? — с такой же усмешкой спросил Юрген.

— Вперед — стреляй не глядя. Не ошибешься.

Они помогли артиллеристам переволочь пушки.

Это были «пятидесятки», с ними было нетрудно управляться. Они шагали прямо по лежащим телам, ребра скрипели и ломались под тяжестью колес. Они не считали, что совершают какое–то кощунство. Они даже не задумывались об этом. Вот если бы им приказали собрать тела, сложить их в сторонке и оставить разлагаться на летнем солнце, тогда бы они в душе возмутились, сочтя это надругательством над павшими в бою.

Брейтгаупт тем временем договорился с лошадьми. Он нашептал им в ухо какую–то вечную мудрость лошадиного племени, и те покорно тряхнули гривами и пошли за Брейтгауптом по дальнему от разгромленного дома тротуару.

Впереди, в квартале от них, открылся вид на большую площадь. По обе стороны улицы, привалившись спинами к стене, сидели и стояли солдаты. Их лица были одинаково черны от пороховой гари и одинаково расчерчены струйками пота, стекавшего из–под касок. Одни были подавлены и молчаливы, другие возбуждены и говорливы. Они все недавно вышли из боя, тяжелого боя.

Штейнхауэр приветливо махнул одному из стоявших, подошел, подал руку, спросил:

— Как дела, Стас?

В ответ полилась смесь из польских и русских слов, слова были преимущественно бранные, это единственное, что понял Юрген. Штейнхауэр ободряюще похлопал солдата по плечу и нагнал Юргена.

— Шума,[56] — сказал он.

«Да, шумный парень», — по инерции по–русски подумал Юрген.

— Украинец, доброволец, — продолжал Штейнхауэр, — то есть он в полицию добровольцем пошел, а уж когда их отряд к нам на усиление направили, их уже не спрашивали.

— Что сказал? — спросил Юрген. Ему действительно было интересно — что мог извлечь Штейнхауэр из потока брани на чужом языке?

— Потери большие, — коротко ответил тот. Он понял главное и понял правильно. — У них вообще были большие потери. Стас едва ли не последним остался из того, первого отряда. Он у нас с весны сорок второго.

— А я в батальоне с осени сорок второго, — сказал Юрген.

— Тебе повезло дважды, — сказал Штейнхауэр и, заметив недоуменный взгляд Юргена, объяснил: — Что поздно начал и что до сих пор жив.

— Если так смотреть, то нам каждый день везет, каждую минуту.

— Да, без удачи в нашем деле никуда.

Почти перед самым выходом на площадь мостовая была вздыблена. Вокруг глубокой воронки лежали три женских тела. В отличие от девушки–харцерки они были одеты в легкие летние платья. У одной на ногах были туфли на высоком каблуке. Возможно, были и на второй, но у нее теперь не было ног, вместо них было бело–красное месиво.

— И пусть нам после этого говорят, что на войне можно обойтись без тральщиц! — воскликнул Штейнхауэр.

Юрген оторвал взгляд от женщин. Он не понял, что хотел сказать Штейнхауэр. На войне нельзя обойтись без женщин? Так?

— Здесь могло бы лежать несколько наших парней! — продолжил Штейнхауэр.

Они проходили мимо третьей женщины. Она лежала на спине, широко раскинув руки и обнажив длинную, гладкую шею. Ее платье задралось, как будто специально для того, чтобы лучше была видна рваная рана на правом бедре, над верхней кромкой ажурного чулка. Осколочное, автоматически определил Юрген. Под правой грудью расплылось пятно крови. Красивая была грудь. Да и женщина… Штейнхауэр наклонился, протянул руку к женщине. Юргену показалось, что он хочет пощупать пульс на шее. Бесполезно, подумал он. Вот и Штейнхауэр, как ему показалось, досадливо отдернул руку.

— И как это парни проглядели? — сказал Штейнхауэр, разгибаясь. В его руке был золотой медальон в форме сердечка, с него свисала разорванная золотая цепочка. Он открыл медальон, выдул из него прядь светлых волос, защелкнул, вытер запекшуюся кровь. — Дочке подарю, — сказал он Юргену с нежностью в голосе. — У меня дома дочка есть. Маленькая. Была маленькой, когда меня сцапали. Теперь уже большая, почти десять лет. Будет ей приданое!

Он расстегнул пухлый подсумок, опустил туда медальон. Медальон лег неглубоко, он блестел и пускал солнечные зайчики. Штейнхауэр деловито застегнул подсумок и двинулся вперед. Приданое мерно позвякивало в такт его шагам.

— А может быть, пропью, — рассмеялся Штейнхауэр. — До дому дорога долгая, да и попадем ли…

— Пропить — это самое то, — сказал Юрген.

«Вот только колом бы в горле не стало», — мысленно продолжил он. Ему было как–то не по себе. Он достал фляжку, отвернул крышку, сделал большой глоток. Вроде бы отпустило. Рядом крякнул Штейнхауэр, тоже зашуршал крышкой фляжки.

Голос Дирлевангера Юрген услышал за несколько шагов.

— Теперь у вас, подполковник, есть возможность представиться коменданту Варшавы. Насколько мне известно, он располагается в этом дворце, — язвительно сказал Дирлевангер и махнул рукой в сторону старинного здания, возможно, действительно дворца. — Я уже второй раз разблокирую эту площадь, потому что вермахт два раза отдавал ее бандитам. Но я уничтожу это бандитское гнездо! — Теперь Дирлевангер смотрел в другую сторону, на ряд старых домов, окаймляющих площадь, на возвышающиеся за ними шпили костелов. Там был Старый город. В каждом старинном городе есть свой Старый город.

— В колонну по два! За мной! — коротко приказал Фрике.

— Будьте осторожны, подполковник, тут постреливают, — говорил Дирлевангер, пока они строились. — У поляков хорошие снайперы. И не верьте, если вам будут говорить, что проходы к мостам на Висле расчищены. Они быстро затягиваются, как проруби на реке зимой. Бандиты пробираются подвалами, чердаками, по трубам канализации, только им известными путями и вновь занимают зачищенные нами дома. Будьте готовы, что к месту боя вам придется пробиваться с боем. И если вас окружат, дайте мне знать. Оскар Дирлевангер всегда готов помочь старому фронтовому товарищу!

Он кричал и хохотал им в спину.

Подполковник Фрике остановился, повернулся и холодно сказал:

— Я учту ваши рекомендации, доктор Дирлевангер.

— В семье не без урода, — сказал Брейтгаупт, когда они прошли с десяток шагов.

«In jeder Herde findet sich mal ein schwarzes Schaf.»

Это сказал Брейтгаупт.

Фрике долго задумчиво смотрел на Брейтгаупта. Такое частенько случалось. Чтобы понять глубинный смысл некоторых высказываний Брейтгаупта, требовалось хорошо подумать. Но смысл всегда находился. Ведь это были народные мудрости.

— И что в таком случае делать? — с явным интересом спросил наконец Фрике. — Я имею в виду — с уродом? Убить? Что делают в ваших краях? Что бы вы сделали?

Фрике слишком многого хотел от Брейтгаупта. Тот и так что–то непривычно разговорился, выдавая по многословной сентенции каждые два часа. И нельзя было одновременно задавать Брейтгаупту так много вопросов, у него от этого ум за разум заходил. Юрген пришел на помощь товарищу.

— Убить — дело нехитрое, — сказал он, — только бесполезное. Если бы уроды от уродов рождались, тогда другое дело. Но они же от нормальных рождаются. Их не перевести. Одного убьешь, другой тут же народится. — Юрген неожиданно для себя разговорился. — Я даже думаю, что это так специально устроено, Богом или природой, не знаю. Чтобы, значит, была в мире все время какая–то доля уродства или зла, чтобы на их фоне были понятны красота и добро. Если сравнивать не с чем, как понять? Во всём так. Мне кажется иногда, что нас послали на войну, чтобы мы жизнь полюбили, поняли, что в ней главное, а без чего обойтись можно.

Солдаты кивали головами: да, все так. Подполковник Фрике тоже слушал Юргена очень внимательно и с каким–то даже удивленным выражением на лице.

— Ну и что, понял? — спросил он.

— Пытаюсь, — скромно ответил Юрген.

* * *

Офицеры отправились в комендатуру, солдаты расположились на отдых, автоматически выбирая уголки, защищенные от пуль снайперов. Один Юрген сел так, чтобы ему было видно всю площадь.

На ней и около нее скопилось уже несколько сот человек, наверное, большая часть бригады Дирлевангера. Они готовились к какой–то большой операции. Орудия выкатили на площадь и установили напротив домов на той стороне площади. Пулеметчики, быстро пробежав открытое пространство, нырнули в сухие фонтаны — лучшего окопа не найти. Бойцы штурмовых групп, вооруженные автоматами, залегали за всеми возможными укрытиями в ожидании сигнала. На одной из боковых улиц показался большой отряд солдат в форме вермахта, по их прокопченным лицам Юрген определил, что это давешние азеры. Браконьеры со снайперскими винтовками заняли позиции у окон домов на верхних этажах. Иногда оттуда доносились звуки выстрелов. Можно было не сомневаться, что каждый выстрел достигал цели. Поляки тоже отвечали редким огнем. Их пули тоже находили своих жертв, оседали со стонами артиллеристы у своих орудий, спотыкались на бегу и падали, утыкаясь лицом в брусчатку, бойцы штурмовых отрядов. Но эсэсовцы не обращали внимания на эти потери, их гнал вперед голос Дирлевангера, разносившийся над площадью, их гнал вперед страх перед этим человеком, а возможно, и преклонение перед ним, и вера в него.

Лишь одна группа не принимала участия во всей этой предштурмовой суете. Это были женщины, согнанные из окрестных домов. Их было около сотни. Некоторые из них сидели на брусчатке, подобрав под себя ноги, другие и вовсе лежали, распластавшись на земле, безучастные к происходившему. В своих ярких летних платьях они издалека походили на большую клумбу.

Но вот к ним направилось с десяток эсэсовцев. Они что–то кричали женщинам, хватали их за плечи, рывком поднимали на ноги. И вот уже женщины растянулись в цепь, побрели по направлению к домам на противоположной стороне. Они шли медленно. Их подогнали, пустив автоматную очередь поверх склоненных голов. Они заметались как курицы на птичьем дворе. Эсэсовцы громко смеялись, что–то кричали женщинам.

Вдруг посреди толпы женщин раздался взрыв. Вздыбилась земля, в воздух взлетело два тела, мелькнули обнажившиеся женские ноги. Женщины отпрянули в стороны, цепь сократилась, как лопнувшая резинка. Тут с конца цепи раздавался еще один взрыв. Еще одна заложенная повстанцами мина попалась в сеть. Это были тральщицы. Юрген наконец понял, что означает это слово.

Обезумевшие от ужаса женщины бежали к домам, надеясь найти там спасение. Они уже ничего не видели и не слышали, их ничто не могло остановить. Ни еще один взрыв, проредивший их цепь, ни вой артиллерийских снарядов, пролетавших над их головами, ни град обломков от разбиваемых стен.

В одном из домов из окон свисали белые простыни. Дом сдавался, умоляя о пощаде. Непонятно, на что он надеялся. Когда до него дошла очередь, его расстреляли с немецкой методичностью и обстоятельностью. Летели вниз белые простыни, на них падала красная герань из ящиков под окнами. Образовавшийся ковер топтали ботинки солдат, большими прыжками несшихся к дому, чтобы добить всех, оставшихся в живых.

— В колонну по два — становись!

Юрген был готов расцеловать обер–лейтенанта Вортенберга. Так бывает — смотришь на отвратительную картину и не можешь оторваться, все глубже погружаясь в пучину черной тоски и омерзения ко всему миру. Спасибо оторвавшему. Юрген поднялся и поспешил занять место в строю.

— Мы получили все необходимые сведения. Отправляемся обратно в лагерь. Нам здесь больше нечего делать, — сказал подполковник Фрике, окидывая быстрым взглядом происходившее на площади.

Они вернулись к госпиталю. Красавчик настоял на коротком техосмотре бронетранспортера. Юрген попросил у Фрике разрешения навестить раненого приятеля. С ним пошел Брейтгаупт, который тоже давно потерял из виду своего земляка–тюрингца. Он, возможно, тоже был ранен.

Брейтгаупту не повезло, он не нашел земляка. Нельзя сказать, что и Юргену шибко повезло. Он нашел Эрвина. Тот лежал на матрасе на полу в ряду других бедолаг, которым некому было оказать помощь. Лежал свернувшись, как младенец, зажав коленями и руками раненый живот. Он был мертв. Вот уж кому действительно не повезло.

Сидя в бронетранспортере, Юрген ощущал непреходящее беспокойство. Он посмотрел на других солдат — то же самое. Если по дороге в Варшаву бронетранспортер представлялся им гарантией относительной безопасности, то теперь он больше напоминал железный гроб на самоходной тяге. Наверное, сверху он походил на открытую коробку с яйцами. Яйцами были они, сидящие в два ряда и подскакивающие на каждой встречной колдобине. Надетые на их головы каски только усиливали сходство с яйцами. Яйца так легко разбить. Рука сама неудержимо тянется…

Юрген нажал на гашетку, ударил короткой очередью в распахнувшееся над ними окно. Донесся крик боли. Боль не имела пола и возраста. Восставшие, впрочем, тоже не имели определенного пола и возраста. Гранаты и пули можно было ожидать от любого. Это они усвоили. Именно это и вселяло беспокойство.

Но недаром Юрген провел столько месяцев на фронте. Он быстро адаптировался к любой ситуации и пытался обернуть ее в свою пользу. Вот и в их средстве передвижения он нашел много положительных качеств. Хорошо, что бронетранспортер открыт сверху, есть возможность следить за верхними этажами, упреждать удар, а не ждать, пока на тебя что–нибудь свалится. Хорошо, что можно при случае быстро покинуть бронетранспортер, это вам не танк. Хорошо, что он вообще едет, быстро едет, за то время, пока граната или бутылка долетит вниз, он успеет проехать…

— Молодец, Красавчик! — крикнул Юрген товарищу, шестым чувством уловившему момент, когда необходимо нажать на педаль газа.

…пятнадцать метров. Именно там ударилась о мостовую бутылка с горючей смесью, брошенная с крыши дома. Бутылка — это не страшно. На таком расстоянии им даже граната нипочем. Ведь они же в бронетранспортере!

Защелкали пули по броне. Били из какой–то подворотни. Фельдфебель Грауэр, сидевший на месте стрелка, ударил в ответ из пулемета. Красавчик, не сбавляя скорости, подлетел к подворотне. Повстанцы, похоже, не ждали такой прыти от немцев. Они стреляли до последнего и бросились бежать, только увидев перед собой железную морду с прищуренными глазами. Их было трое. Грауэр аккуратно срезал их из пулемета.

Они проехали еще два квартала. Как–то подозрительно спокойно проехали. Никто на них не покушался. Ни на улице, ни на балконах, ни в окнах они не заметили ни одного человека. Вдруг из арки дома выкатилась невысокая круглая фигура в брюках и сапогах и какой–то бесформенной кофте, едва ли не женской. В правой руке у человека был увесистый узел, тяжело бивший по мостовой, в левой — какое–то лукошко, с такими ходят за ягодами или по грибы. Мирная такая фигура, если бы не карабин за спиной. И не яркая красная повязка на рукаве кофты. Красная с белым.

— Повстанец! — крикнул Ульмер, это был его сектор наблюдения. Одновременно с криком раздался выстрел. Одиночный выстрел. Ульмер экономил патроны.

Пуля попала человеку в спину, сбив его с ног.

— Отличный выстрел, рядовой Ульмер! — сказал подполковник Фрике. Он несколько последних кварталов тоже ехал стоя, зорко обозревая окрестности. — Вольф, Целлер, Ульмер, разведать обстановку! Там могут быть сообщники.

Юрген бежал вперед, нисколько не таясь. Он не сомневался, что увидит. Так и есть, старый знакомый! Лукошко обернулось немецкой каской. Мужские карманные часы лежали как маслята на россыпи ягод женских побрякушек.

— Немец, — упавшим голосом сказал Ульмер, неотрывно глядя на свастику на рукаве.

— Какой это немец? — презрительно сказал Юрген. — Это мародер, неужели не видно.

— Смерть мародерам! — бодро воскликнул Ульмер.

Юрген рассмеялся. Смешно было слышать такое от Ульмера. Тот ведь сам был мародером, пусть только на бумаге.

— Да где ты здесь видел немцев? — спросил Целлер, тоже посмеиваясь.

— Hilfe, rettet![57] — донесся крик из глубины дома.

Крик был девичий. Юрген бросился на него, не раздумывая. То есть мысль о том, что это могло быть ловушкой, мелькнула, но он ее задавил. Он в таких делах больше доверял телу, а не голове. А ноги несли его на крик. И донесли до квартиры на первом этаже. Двое солдат в немецкой форме распяливали кричавшую девушку на столе. Третий, стоявший спиной к Юргену, спускал брюки.

Юрген врезал ему прикладом автомата по загривку. Он коротко хрюкнул и рухнул между растянутыми коленями девушки. А может быть, это хрустнули его шейные позвонки, Юргену было не до анализа звуков.

— Ты чё, козел? — спросил один из солдат, отпуская девушку и поворачиваясь к Юргену.

— Ты откуда свалился? — спросил второй, надвигаясь на Юргена и занося кулак для удара.

Его Юрген просто застрелил. Он был слишком большим для него, кроме того, их было двое. Зато на втором оттянулся по полной. За все. За весь этот сумасшедший день. Он врезал ему прикладом под дых, распрямил ударом колена в челюсть, завалил на пол и принялся методично месить ногами. Подоспели товарищи. Целлер обхватил Юргена сзади за руки, отволок в сторону. Как оказалось, для того, чтобы освободить себе место у станка — на лежавшем еще оставалось несколько необработанных участков. Охолонув, Юрген помог Ульмеру снять солдата с девушки. Они откинули его в сторону. Он свалился бесформенным мешком, каска с глухим стуком ударила по полу.

— Danke schon, — сказала девушка.

Она сдвинула ноги, оправила юбку, села на столе. Рядом лежали ее разорванные трусики. Она взяла их в руки, повертела, оценивая ущерб, и засунула в карман. Несмотря на сказанные ею слова, на деловитые движения, было видно, что девушка еще не пришла в себя. Она действовала как автомат, ее глаза были неподвижны.

Юрген пощелкал перед ними пальцами. Дрогнули.

— Фольксдойче? — спросил он.

— Немка, — ответила девушка, соскользнула со стола и припала к Юргену, — я Эльза.

Она была чуть выше его. А он был в каске. Это спасло его от потока слез. Они скапывали с каски. Юрген поморщился — не любил он девичьих слез.

— Заберите, — коротко приказал он товарищам.

Целлер с Ульмером взяли девушку, повели ее, поддерживая под руки, к выходу из квартиры. Юрген подождал, пока они переступят порог, перебросил переключатель автомата на одиночные, сделал три выстрела. Простая предосторожность. Они были на территории, контролируемой бригадой Каминского. Им не нужны были лишние проблемы.

Предосторожность, похоже, не сработала. Снаружи раздалось несколько винтовочных выстрелов, кто–то вскрикнул, совсем близко, вслед за этим ударили автоматные очереди и донеслись дружные крики. Юрген хорошо знал эти звуки. Это его товарищи шли в бой. Он бросился на лестницу.

Когда он спустился вниз, все уже стихло. У дверей подъезда Целлер держал в крепких объятиях девушку, вновь зашедшуюся слезами. Рядом, привалившись к стене, стоял Ульмер, зажимая рукой пробитое пулей плечо. По двору, пятясь, передвигались Фрике, Вортенберг и Брейтгаупт, не сводя взглядов и автоматов с окрестных окон и подъездов.

— Какие негодяи! — воскликнул Фрике, когда Юрген, уже в бронетранспортере, быстро доложил ему о происшедшем, включая краткую характеристику типа, застреленного Ульмером. — Они позорят честь…

— Они изнасиловали двух девушек из нашей организации, — рассказывала тем временем Эльза, — мы из «КДФ»,[58] мы кричали, что мы немки, но это их еще больше раззадоривало. Я вырвалась и убежала, но меня все равно поймали. Другие, но такие же.

И тут Фрике прорвало. Его тоже достал этот сумасшедший день, все виденное ими в Варшаве. Он долго крепился, но рассказ Эльзы был последней каплей, переполнившей чашу терпения. Как это обычно бывает, последнее происшествие затмило предшествующие. Дирлевангер и его эсэсовцы были забыты, весь гнев Фрике обрушился на русскую бригаду и на ее командира.

Гроза бушевала долго. Юрген не вслушивался в ее раскаты, у него было другое занятие — он нес свою смену, внимательно следя за окрестностями. И краем уха слушал щебетание Эльзы, которая все больше приходила в себя и осваивалась в их мужском коллективе.

— Ну кто же так бинтует? — донесся ее голос. — Дайте мне бинт! — Недовольное мычание Брейтгаупта. — Я окончила курсы санитарок. А вечерами после работы работала еще и в госпитале. Я хорошая санитарка. У меня руки чуткие и ласковые. Мне все солдаты так говорили. И офицеры. Вот так! Видите?

Юрген скосил глаза. На плечо Ульмера была наложена аккуратная повязка, Эльза помогала ему натянуть поверх рубашку, не переставая говорить. Потом она переключилась на Отто, на его ухо.

— Ну кто же так бинтует?! — воскликнула она. Похоже, это был ее обычный приступ. — Просто варвар какой–то…

— Я–я–я, — прорычал Юрген.

Ему эта девица уже до смерти надоела. Этих девиц хоть не спасай. Спасу от них потом нет. Но хоть заткнулась после его рыка, и то ладно.

В пригороде они устроили короткий привал. Надо было размять ноги и перекусить неизрасходованным сухим пайком. Выбрали большой пустырь и расположились посередке, подальше от домов и других атрибутов цивилизации. Все атрибуты цивилизации, включая газоны, клумбы, круги земли вокруг деревьев на улицах, садовые лавочки, замощенные дорожки и просто дорожки, протоптанные в скверах и парках, могли быть заминированы. Мины сами становились главным атрибутом цивилизации.

— Мальчики, возьмите меня с собой, — заканючила Эльза. — Мне все равно некуда податься. Не можете же вы меня бросить на растерзание… — тут она запнулась, — на растерзание, — повторила она, поставив в конце жирную точку. — Я для вас все, что угодно, готова сделать.

Похоже, она действительно была готова сделать все, что угодно. Она набросилась на Красавчика и начала стягивать с него брюки. Красавчик яростно отбивался, он не любил подобных девичьих наскоков. Юрген только посмеивался. Оказалось, впрочем, что Эльза хотела всего лишь перевязать Красавчика. Он же сидел за рулем, и Эльза просто не могла раньше заметить кровавую полосу на его бедре. Пришлось Красавчику уступить.

— Не боишься? — ласково спросил он, наблюдая, как девушка бинтует его ногу.

— Крови? Нет, не боюсь, — ответила Эльза.

— Мы тоже не боимся, — все тем же ласковым голосом сказал Красавчик, — это нас люди боятся. Мы же штрафники. Смертники. Нам терять нечего.

— Вы совсем нестрашные, — сказала Эльза. — Только наговариваете на себя. Вот тебя за что в штрафбат послали? — обратилась она к Ульмеру.

— Я мародер, я украл свиную тушу, — честно ответил Ульмер, он был не в том состоянии, чтобы что–нибудь придумывать и тем более шутить.

— Ну, вот видите! Ерунда! С каждым может случиться! — радостно воскликнула Эльза.

— Ульмер, нехорошо обманывать девушек. — Красавчик укоризненно покачал головой.

— Я не обманывал, — с болезненным упорством сказал Ульмер.

— Конечно! — подхватил Красавчик. — Ты просто забыл упомянуть, что перед кражей ты убил шофера машины, который вез туши нашим солдатам на фронте, а потом — девушку–регулировщицу, случайную свидетельницу преступления.

— Ерунда! С каждым может случиться! — включился в игру Целлер. — Вот я, например, убил командира полка и похитил полковую кассу. По крайней мере, в этом уверял меня следователь. Сам–то я ничего не помню, даже того, где зарыл эту самую полковую кассу. Жаль.

— Это точно, — сказал Красавчик, — Целлер как почует запах крови, так сразу звереет и у него память напрочь отшибает. А так он — душа–человек.

— А ты за что? — спросила Эльза.

— За изнасилование, — коротко ответил Красавчик. Его скулы дрожали — он едва сдерживал смех. Теперь они с девчонкой были квиты.

Юргена Эльза не спросила. Она даже не смотрела в его сторону. Юргена это задело. Он сам этому удивился, тому, что его это задело. Ах ты, фря длинноногая!

— За групповое, — надавил он. — Мы с Красавчиком товарищи.

— Не слушайте их, фрейлейн Эльза, — вмешался обер–лейтенант Вортенберг, — все они, конечно, прохвосты и канальи, и испытательный батальон для них — дом родной, но убийц и насильников среди них нет. А если кто–нибудь из них вас вдруг обидит, вы мне только скажите, я обидчика немедленно расстреляю, перед строем, у нас так принято.

— Расстреляет, — с серьезным видом кивнул Красавчик, — у нашего обер–лейтенанта такой обычай — каждое утро на разводе кого–нибудь расстреливать.

— За дело, рядовой Хюбшман, исключительно за дело. А вообще–то, я душа–человек, фрейлейн Эльза, заходите, всегда буду рад вас видеть. — Тут Вортенберг расхохотался в голос, он был уже не в силах сдерживаться.

За ним рассмеялись все остальные. «А он, похоже, неплохой парень, этот Вортенберг, не задирает нос и готов поддержать шутку, — подумал Юрген, — интересно, каков он в бою?» Наконец, и Эльза звонко засмеялась, поняв, что ее просто разыгрывали.

— Так что, вы меня берете? — спросила она, кокетливо посмотрев на Вортенберга.

Тот сразу посерьезнел.

— Я бы рад, — прошептал он, — да вот начальство… — Он повел головой в сторону Фрике. Вортенберг прокашлялся и громко сказал: — Господин подполковник! В нашем батальоне явный некомплект санитаров, а обещанное пополнение все не прибывает. Между тем присутствующая здесь фрейлейн Эльза, — он защелкал пальцами. «Тодт», — тихо подсказала Эльза, — Тодт, — громко воспроизвел Вортенберг, — горит желанием послужить Отчизне в качестве санитарки. Она окончила специальные курсы и имеет диплом установленного образца. — Тут Эльза отрицающе затрясла головой, но Вортенберг не стал обращать на это внимание. — Мы все могли убедиться в ее высочайшей квалификации. Предлагаю зачислить фрейлейн на довольствие.

— Да, конечно, пожалуйста. В вашу роту. На ваше усмотрение, — рассеянно ответил Фрике. Он над чем–то напряженно думал.

— Я не могу этого просто так оставить! — подвел он итог своим размышлениям. Это было где–то через час после привала, когда они на полной скорости катили по шоссе в сторону их лагеря. — Я считаю своим долгом, долгом немецкого офицера, подать рапорт начальству и изложить в нем все безобразия, свидетелями которых мы сегодня были. Я намерен также указать главного виновника творимых бесчинств — штандартенфюрера СС Каминского. Полагаю, что этот человек, позорящий честь немецкого офицера, должен быть отстранен от командования и предан суду.

Юрген понимал, что Фрике нелегко далось это решение. Подполковник подавал рапорт на генерал–майора — уже одно это далеко выходило за пределы кодекса офицерской этики. Монолог Фрике был проступком из того же ряда — офицер не имеет право критиковать вышестоящее начальство и других офицеров в присутствии подчиненных. Последнее свидетельствовало о том, что Фрике был очень расстроен.

Все они тоже были расстроены. Они чувствовали неловкость от этой непривычной распахнутости обычно замкнутого командира. Они не знали, что сказать в ответ. И нужно ли вообще что–нибудь говорить.

— Ворон ворону глаз не выклюет, — сказал наконец Брейтгаупт.

«Eine Krähe hackt der anderen kein Auge aus.»

Это сказал Брейтгаупт.

И они все дружно закивали головами, соглашаясь. Весь аппарат полиции и все следственные органы находились в ведении рейхсфюрера СС Гиммлера. Как можно при этом надеяться на справедливый суд над штандартенфюрером СС, тем более по рапорту подполковника вермахта? Они вообще не верили в справедливый суд, каждый из них мог много чего рассказать о судах, они все прошли через них. Они все были невинно осужденными. Или почти невинно. Но они не могли убедить в этом подполковника Фрике, ведь он был изначально убежден в обратном. И они не могли сказать ничего лучше того, что сказал Брейтгаупт.

— Это мой долг, долг немецкого офицера, — твердо ответил Фрике. Он прекрасно понял, что сказал Брейтгаупт.

И они вновь закивали головами. На этот раз скорбно. Они прощались со своим командиром. Он был хорошим командиром, подполковник Фрике. Справедливым.

* * *

Ждать приказа им пришлось долго, почти неделю. Это было связано с неопределенностью ситуации как в самой Варшаве, так и на фронте. Начальство никак не могло решить, какой пожар следует тушить первым, какую из дыр затыкать. Затыкать, как водится, ими. Так судачили солдаты и офицеры, слонявшиеся вечерами по лагерю или сидевшие на лавочках на открытом воздухе с трубочками и сигаретами в руках и разливавшие под столом по кружкам самопальную водку, купленную у местных крестьян. Утром и днем им было не до глубокомысленных разговоров — подполковник Фрике гонял их на полигоне до седьмого пота.

Возможно, все дело было в неопределенности военной ситуации. Но Юргена не оставляло ощущение, что начальство там, наверху, решает еще какой–то важный вопрос, имеющий самое непосредственное отношение если не к судьбе их батальона, то к судьбе их командира — подполковника Фрике. Об этом тоже все больше судачили солдаты и офицеры. Им всем, бывшим в тот сумасшедший день в Варшаве, было строго приказано молчать о виденном и слышанном. Но как ни крепись, что–нибудь да вырвется, особенно когда сидишь вечером в кругу товарищей с трубочкой или сигаретой в одной руке и с кружкой, в которую под столом наливают самопальную водку, в другой. Вот и слух пополз. Солдатское ухо к слухам чутко, оно только ими и кормится. До приказа.

Возможно, то же самое ощущал и сам подполковник Фрике. Во всяком случае, он все больше мрачнел день ото дня и увеличивал интенсивность и изощренность тренировок.

Они не роптали. Тяжело в учении, легко в бою. Так мог бы сказать Брейтгаупт. Но народная крестьянская мудрость говорила все больше о природе, о земле и о людях, работающих на земле, а о войне помалкивала как о занятии, в корне противоречащем мирному крестьянскому труду. Вот и Брейтгаупт помалкивал и молча рыл окопы, давая мастер–класс новобранцам.

В один из дней, около полудня, Юргена на полигоне разыскал вестовой из штаба.

— К командиру! — коротко сказал он.

С Фрике произошла разительная перемена. Он был если не весел, то радостно возбужден. Как гончая перед охотой. Или, что правильнее, как солдат перед долгожданным наступлением. Он сразу взял быка за рога.

— Получен приказ, — сказал Фрике и невольно скосил глаза на стол, где лежал вскрытый, облепленный сломанными печатями конверт. — Завтра утром мы выступаем на фронт. На фронт! — торжествующе подчеркнул он. — Мы должны будем сдержать наступление русских и при первой возможности отодвинуть их от стен Варшавы. Мы — это сводная часть, состоящая из всех испытательных подразделений, находящихся в настоящее время в лагере. В знак признания фронтовых заслуг 570–го ударно–испытательного батальона сводная часть будет носить это наименование. Но при этом численность новой части будет близка к штатной численности полка!

Юрген едва сдержал радостную улыбку. Он понял, что означала последняя фраза. У части численностью под полк, как бы она ни называлась, должен был быть соответствующий командир. Подполковник Фрике не мог командовать простым батальоном. Он бы никогда на это не согласился. Он бы застрелился, получив такой приказ. Он был очень щепетилен в этих вопросах, подполковник Фрике.

— Командиром сводной части назначен я, — подтвердил Фрике предположение Юргена. — Командование наконец удовлетворило мою просьбу отправить меня на фронт в действующую часть. После выписки из госпиталя я подал восемь рапортов, и вот, в самый критический момент, командование вспомнило о подполковнике Фрике. Германия нуждается во мне! Германия нуждается в нас, мой мальчик!

Он был безмерно счастлив, подполковник Фрике. Только так можно было понять его слова.

— Я счастлив, господин подполковник! — эхом откликнулся Юрген на это чувство.

Он стоял по стойке «смирно» и ждал продолжения. Ведь не затем же срочно вызвал ефрейтора Вольфа комендант лагеря подполковник Фрике, чтобы поделиться радостью от нового назначения. А о завтрашнем выступлении будет объявлено через час на общем построении. Наверняка все солдаты уже отозваны с тренировочного полигона. Так что Юрген стоял молча и ждал. Молчал и Фрике, смиряя радостное возбуждение и вновь начиная озабоченно хмуриться.

— Командование рассмотрело и другой мой рапорт, — многозначительно сказал он наконец, — и дало ему ход. Принято решение вывести русскую бригаду из Варшавы. Меру ответственности за совершенные преступления командира бригады рассмотрит специальный трибунал. Его заседание должно состояться в ближайшие дни. Учитывая большую популярность командующего, — Фрике по–прежнему избегал называть фамилию Каминского, — и его безусловный авторитет в бригаде, арест и последующий суд должны быть произведены втайне. Ситуация весьма щекотливая, поэтому решено произвести арест силами вермахта. Командование вермахта поручило эту миссию нашему батальону.

— Я сделаю это, — спокойно сказал Юрген. — Мы с товарищами сделаем это, — поправился он.

Его спокойствие было только внешним. В голове крутился вихрь мыслей, одна другой поганей. Понятно, что Фрике подавал рапорт своему вышестоящему начальству, возможно, непосредственно в главный штаб сухопутных войск, главное, что по линии вермахта. И вот командование вермахта решается арестовать генерала СС и судить его тайным судом. Все это очень напоминало разборки на самом верху. Произвести арест поручают штрафникам. Не какой–нибудь надежной спецчасти, а ненадежным штрафникам, у которых лишь одно достоинство — они смертники по определению, от них можно легко избавиться, никто и не чухнется. Помнится, у него самого недавно был случай… Простая предосторожность… И приказ, вполне вероятно, сформулирован расплывчато, а то и вовсе передан устно. Вон ведь на столе — один конверт лежит, от приказа о передислокации, а второго–то и нет. Значит, и Фрике подставляют. Они теперь одной веревочкой повязаны. Понимает ли это Фрике?

— Ефрейтор Вольф, я приказываю вам осуществить арест штандартенфюрера СС Бронислава Каминского, — подчеркнуто официальным голосом произнес Фрике, — копия письменного распоряжения будет вручена вам перед началом операции.

Все он понимал, подполковник Фрике. И они с Юргеном уже хорошо понимали друг друга. Они перешли к обсуждению деталей.

— Сегодня Каминский получит приказ срочно, до полуночи, прибыть в Лицманнштадт (Лодзь, автоматически перевел Юрген, ему это название было привычнее) в штаб объединенной группировки по подавлению восстания. Приказ будет подписан командующим группировки СС–обергруппенфюрером Эрихом фон дем Бахом…

— Зелевски, — автоматически продлил Юрген. — Извините! Разрешите вопрос, господин подполковник! СС–обергруппенфюрер знает об этом приказе?

Фрике кинул на него быстрый взгляд, понимающе усмехнулся:

— Господин фон дем Бах–Зелевски лично подпишет этот приказ. Насколько мне известно, инициатива исходит от него.

— Осмелюсь немного продлить цепочку. Во время дружеского обеда в штабе Дирлевангера один из его унтер–офицеров рассказал мне, что у Дирлевангера давние дружеские отношения с СС–обергруппенфюрером, по меньшей мере с тех времен, когда тот был главнокомандующим силами СС и полиции в Белоруссии. Если сопоставить это со слышанными нами угрозами Дирлевангера в адрес Каминского…

— Ефрейтор Вольф! Я допускаю, что мой рапорт о злодеяниях бригады Каминского был не единственным, а также то, что не он сыграл решающую роль в принятии решения. Но меня это не интересует. Даже меня, — надавил он. — Меня интересует только результат. И на данном этапе меня тоже интересует только результат. И я его добьюсь. С вашей помощью. Итак, сегодня поздно вечером, вероятнее всего около десяти часов, плюс–минус полчаса, Каминский проследует на машине по шоссе в направлении Лицманнштадта на траверзе нашего лагеря.

— Откуда такая точность?

— Каминский будет очень ограничен во времени — приказ ему передадут ближе к вечеру, почти впритык. По этой же причине он, скорее всего, не возьмет с собой много охраны. По отзывам, он человек не робкого десятка, но в то же время осторожный. Он обычно передвигается в бронетранспортере или в сопровождении бронетранспортера с отделением охраны. Но бронетранспортер, как мы знаем, неудобный и, главное, небыстрый вид транспорта. Так что сегодня он поедет на легковом автомобиле. «Хорьх», с откидным верхом.

— Рядовой Хюбшман будет рад встретить старого знакомого.

— Рядовой Хюбшман? Несомненно. Кто еще?

— Брейтгаупт и… — Юрген задумался. Конечно, каждый второй из их батальона вполне годился для этой операции. Только скажи, что за дело, так даже побольше добровольцев найдется. Генерала СС арестовать, а то и… Юрген прихлопнул мелькнувшую мысль. В общем, охотники найдутся. Чтобы хвастать потом: мы–де… Вот именно, хвастать. А тут болтать не надо. Хорошо бы взять кого–нибудь из тех, кто был тогда в Варшаве. Целлер? Неплохой парень, но бывший офицер. От этих офицеров никогда не знаешь, чего ожидать, вдруг в самый неподходящий момент вспоминают о своей гребаной офицерской чести и белоснежных перчатках. А тут дело деликатное, что и говорить. Скользкое. — Рядовой Отто Гартнер, — сказал Юрген.

— Полагаете, будет достаточно?

— Для дорожного патруля и этого много.

— Для дорожного патруля? Ах да, конечно. Военный дорожный патруль… Нарукавные повязки, бляхи… — Фрике пододвинул листок бумаги и принялся записывать.

— Время неспокойное. Неподалеку — восставшая Варшава. В лесах вокруг много вооруженных польских повстанцев и просто бандитов.

— А еще агентура красных! И засланные к нам в тыл диверсионные отряды большевиков!

— Возможно, со специальным заданием…

— Отставить! Ваша задача — арестовать Каминского и передать его органам правосудия. Нет, наша задача. Мы не можем допустить, чтобы Каминский прибыл в Лицманнштадт, это существенно осложнит дело. Так что через километр будет размещена еще одна усиленная группа под моим личным командованием. На тот случай, если ему удастся миновать вас…

— Не удастся.

— …или если он против ожиданий будет с отделением охраны. В этом случае приказываю пропустить Каминского беспрепятственно, чтобы не спугнуть его.

— Есть, господин подполковник! Одна просьба…

— Излагайте.

— Не вмешивайтесь, пожалуйста, если услышите звуки стрельбы. Если Каминскому суждено миновать нас, то только для того, чтобы попасть в ваши руки.

— Он может повернуть обратно.

— Нет. Если им удастся перебить нас, то Каминский посчитает дело сделанным и поедет дальше. Он сам приедет к вам. Не двигайтесь с места, господин подполковник.

— И сколько мне стоять пнем? — усмехнулся Фрике. — И как я узнаю, что операция прошла успешно?

— Если вы услышите стрельбу, а это почти неизбежно, то выждите после ее окончания час. Если машина Каминского не появится, сворачивайте операцию. О результатах операции вам будет доложено в лагере лично.

— Надеюсь, что это будешь ты, мой мальчик.

— Я тоже надеюсь. И постараюсь. Постараюсь выполнить задание.

— Лично мне… — задумчиво протянул Фрике. — Это правильно! Зачем солдатам, да и офицерам, знать о сути операции, которая может и не произойти. А если это станет неизбежным, я успею отдать приказы на месте.

— Да, это будет обычное ночное учение.

— Непосредственно перед отправкой на фронт?

Юрген хмыкнул:

— Уверяю вас, господин подполковник, никто не удивится. Все привыкли. Это в вашем стиле.

— Я все время забываю, что я старый служака–дуболом. Или как там честят меня солдаты?

Юрген выдал пару десятков эпитетов и прозвищ, которыми награждали подполковника Фрике новобранцы, попавшие в его батальон. Фрике только добродушно улыбался, отмечая наиболее сочные из них.

Выйдя из кабинета Фрике, Юрген немедленно разыскал товарищей и обрисовал им ситуацию, ничего не утаивая. Или почти ничего. Они не мучились сомнениями и раздумьями, они восприняли это как приказ, так оно, в сущности, и было. Они не задавали пустых вопросов. Разве что Красавчик спросил с ностальгической грустью:

— А «Хорьх» какой модели?

— Не знаю. С откидным верхом.

— Тогда, наверное, 670–й кабриолет. Блеск! Штучный товар! — Юрген был уже готов мягко пресечь начало очередной автомобильной истории, когда Красавчик сказал: — Отличная машина для компании из четырех человек.

Нет, и его вопрос не был пустым.

— Думаешь, их будет четверо?

— Или трое, если генерал любит сидеть один, развалившись на заднем сиденье.

— Этот Каминский, я слышал, отчаянный человек, — сказал Отто Гартнер, — не такой бешеный, как Дирлевангер, но все же.

— Мы должны задержать его, — в который раз повторил Юрген. — Любой ценой.

— Шаг вправо, шаг влево… — хохотнул Красавчик и тут же посерьезнел. — Скользкое дело. Как бы самим шею не сломать.

Они переглянулись с Юргеном. Они понимали друг друга с полуслова.

— Волков бояться — в лес не ходить, — сказал Брейтгаупт.

«Wer sich vor dem Busch fürchtet, kommt nicht in den Wald.»

Это сказал Брейтгаупт.

Слова Брейтгаупта, как водится, положили конец бесплодным дискуссиям. Они перешли к обсуждению деталей плана и к практической подготовке к операции.

* * *

Машина остановилась. Будь в ней немцы, хватило бы простого жеста патрульного. Но там были русские, для них были нужны более весомые аргументы. Наспех сколоченные козлы походили на противотанковые ежи, лежавшая на них длинная деревянная слега металлически поблескивала в свете фар свежей черной краской. На ней болталась найденная на лагерном складе табличка: «Внимание! Контрольный пункт».

Их было четверо. Водитель, судя по всему, хороший водитель, он быстро ехал по ночному шоссе, но, заметив препятствие, плавно затормозил и остановился в метре от бутафорского шлагбаума. Водитель хороший, а боец никакой, это сразу видно. Тот, кто сидел с ним рядом, — другая статья. С этим придется повозиться. Брейтгаупту. Это был его клиент.

Сзади справа, непринужденно раскинувшись на кожаном сиденье и положив локоть на дверцу, сидел Каминский. Он был даже элегантен в своей парадной эсэсовской форме. «Наверное, это у него с Ленинграда. Столичный шик», — промелькнуло в голове Юргена. Почему–то в критические моменты в голову приходят всякие глупые, посторонние мысли.

Рядом с Каминским сидел рыхлый мужчина лет под сорок с офицерскими погонами, которые пристали ему как корове седло. Этого тоже можно было не принимать во внимание.

Ну что ж, приступаем!

Начальника патруля изображал Брейтгаупт. Очень убедительно изображал. Вероятно, потому, что ничего не старался изобразить и ни о чем не думал. Он просто подошел к машине своей тяжелой походкой, походкой человека, которому все эти бесконечные проверки до чертиков надоели и который не видит в них ни малейшего смысла. Он действительно не видел в своих действиях никакого смысла. Будь на то его воля, он бы просто пристрелил этого охранника, и вся недолга. А Юрген тем временем скрутил бы этого генерала и всех дел! И зачем люди, особенно начальники, все усложняют?

С этим отрешенно–недоуменным выражением на лице Брейтгаупт выпростал левую руку из–под плащ–палатки, протянул открытую ладонь к охраннику и чуть пошевелил пальцами. Это должно было означать: документы давай! Охранник так и понял, полез в бардачок.

Красавчик тем временем обогнул машину, ласково провел рукой по широкому плавному крылу.

— Какая машина! — сказал он. — Красавица! Всегда о такой мечтал. Ну и повезло же тебе, парень, — Красавчик улыбнулся водителю.

Тот никак не отреагировал. Любой другой на его месте отозвался бы на похвалу машине, у водителей это в крови, а этот сидел истуканом. Он, судя по всему, не понимал по–немецки. Красавчику хоть бы что. Он перегнулся через дверцу, обнял водителя за плечи.

— А тут–то у нас какая красота! — сказал он, разглядывая приборную панель.

Рыхлый открыл дверцу со своей стороны, поставил ногу на дорогу.

— Пойду отолью, — сказал он по–русски Каминскому, выбираясь из машины.

— Далеко не ходи, — сказал Отто Гартнер, который уже стоял, привалившись к багажнику с этой стороны, — тут в лесу полно партизан.

Отто с перебинтованными ухом и шеей и намотанным поверх шарфом походил на какого–нибудь обозника с раздувшимся флюсом или фурункулом, но никак не на бравого спецназовца. Они с Брейтгауптом составляли хорошую пару.

— Бабушку свою партизанами пугай, — проворчал рыхлый на вполне сносном немецком.

Он сделал три шага, повозился с пуговицами брюк, пустил струю.

Юрген стоял в трех шагах от машины напротив Каминского и спокойно наблюдал за действиями своих товарищей. Брейтгаупт с тупым выражением на лице смотрел на какой–то листок, зажатый в его левой руке. Что он там мог разглядеть пусть и в свете яркой луны? Конечно, следовало включить фонарик, но правая рука Брейтгаупта лежала на автомате, готовая в любой момент нажать на курок. Отто, воспользовавшись тем, что его клиент был занят неотложным и непрерывным делом, быстро изогнулся и, протянув руку, стащил автомат, лежавший на заднем сиденье машины. Молодец, Отто! Глазастый и сообразительный.

— А что это тут у нас? — задушевным голосом сказал Красавчик и, протянув левую руку, повернул ключ зажигания, выдернул его из замка.

Движок затих, погасли фары. Для водителей ключи зажигания что оружие для солдата, они начинают нервничать, когда те оказываются в чужих руках. Водитель дернулся. Но правая рука Красавчика уже обнимала не плечи, а шею водителя, чуть сдавливая горло. Тут особо не подергаешься.

— Что происходит? — раздался голос Каминского. Он был строгим, нисколько не обеспокоенным.

Каминский сидел все в той же расслабленной позе, облокотясь на дверцу. Вот левое плечо у него чуть колыхалось, он шарил рукой по сиденью в поисках автомата. Не нашел.

— Что происходит? — повторил он, еще более строго, но уже с нотками беспокойства в голосе.

— Документы не в порядке, — сказал Юрген.

— Я СС–штандартенфюрер Бронислав Каминский! — рявкнул Каминский. Он распахнул дверцу автомобиля и встал на дорогу, распрямившись во весь рост. — Смирно! Какая часть?! — стоя выходило грознее, чем сидя.

Тем временем и до охранника наконец дошло.

— Чё? — сказал он в привычной уже русской манере.

Он тоже откинул дверцу и поставил ногу на полотно дороги, намереваясь встать и разобраться с этими патрульными, возомнившими о себе невесть что. Он уже представлял себе, как вытрясет душу из этого увальня и тупицы — начальника патруля. Он сильно ошибся. Брейтгаупт был простой парень. Ему была дана четкая инструкция: дернется — вырубай. Он и вырубил. В четыре приема. Врезал дверцей по выставленной ноге и одновременно прикладом автомата в ухо, потом схватил левой рукой за грудки и как пушинку выдернул здоровенного охранника из машины, бросил лицом на дорогу, завершил дело ударом приклада по холке. И с выражением исполненного долга на лице поставил ногу на шею поверженного противника.

Все это заняло считаные мгновения. Ровно столько, сколько потребовалось Юргену, чтобы ответить Каминскому:

— Вижу, что генерал. Вижу, что Каминский. Вы арестованы.

— Постой–постой, — сказал Каминский.

Он не был испуган. На лежавшего на земле охранника он даже не посмотрел. Поделом! Попер буром на начальника патруля и получил по рогам. Тут все было правильно. А слов об аресте он просто не услышал. Его сознание отказывалось их воспринимать. Кто может арестовать его, СС–штандартенфюрера и генерал–майора Бронислава Каминского? Да никто!

Поэтому свое «постой–постой» Каминский сказал совершенно спокойным голосом и даже с какой–то улыбкой, улыбкой узнавания. Он пристально вглядывался в лицо Юргену.

— Я узнал тебя, солдат! — воскликнул он. — Ты тот русс…

И тут что–то защелкнуло в голове Каминского. Он быстро огляделся, выхватывая ключевые элементы картины.

— Вы не дорожный патруль, — прошептал он, заметив немецкий автомат в руках Брейтгаупта.

Конечно, кивнул согласно Юрген, у дорожных патрулей, даже и у их начальников автоматов не бывает.

— Вы не немцы, — еще тише прошептал Каминский, вперившись взглядом в рукав кителя Красавчика, по–прежнему державшего в крепком захвате водителя. Китель был немецкий, но на нем не было никаких опознавательных знаков.

Недоработка, согласился про себя Юрген, смотревший в ту же сторону. Хотя и надели предусмотрительно плащ–палатки, но вот — сбилась. Но мы же не профессионалы. Да и времени на подготовку мало было. Он так и продолжал кивать головой, когда Каминский, пробежавшись по кругу, вновь обратил взгляд на него и выдохнул:

— Вы русские. Вы русские! — закричал он уже по–русски. — Вы русские диверсанты! Вы пытались достать меня в Варшаве — не удалось! И вот вы здесь! — его голос срывался в визг.

Каминский вновь повернул голову и быстро огляделся. Отто Гартнер, целя автоматом в живот рыхлому, приговаривал, призывно поводя головой: «Ручки–то подними». А тот, услышав крик генерала, впал в ступор, вцепившись руками в пуговицы раскрытой ширинки. «Не надо», — столь же ласково шептал Красавчик, вдавивший в сиденье водителя, дернувшегося было при упоминании о русских диверсантах. Он тоже покачивал при этом головой, как бы соглашаясь со словами Каминского. На бездыханного охранника слова о русских диверсантах подействовали как удар электрического тока. Его тело изогнулось дугой, он попытался сбросить с шеи ногу Брейтгаупта и одновременно захватить его вторую ногу. Если он воскрес из мертвых, то ненадолго. Брейтгаупт был простой парень. Дернется — вырубай, было сказано ему. Он и вырубил. Короткой очередью. Чтобы наверняка.

Юрген сделал вид, что смотрит в ту сторону. «Ну же, достань его», — молил он про себя, следя краем глаза за тем, как рука Каминского скользнула к кобуре и расстегнула ее. Ситуация для Каминского была далеко не безнадежной, он вполне мог выкрутиться. Юрген бы на его месте точно попытался. Выхватил бы пистолет и выстрелил в зазевавшегося своего двойника, потом сразу в Брейтгаупта и, резко пригнувшись, чтобы не попасть под возможную очередь Отто, пустил бы в него две пули над дверцей и сразу же две в сторону сиденья водителя, в спину… В общем, попытался бы. А Каминскому сам бог велел. У него другого выхода не было. Он не мог живым попасть в плен к ним, русским диверсантам.

Конечно, он мог бы скрутить Каминского. Подкатиться под него, завалить. В крайнем случае, Брейтгаупт бы помог. Но не хотелось. Он бы предпочел, чтобы Каминский достал пистолет. Он бы тогда имел полное моральное право застрелить его. Он этого хотел, хотел с самого начала. Это было личное. Он ненавидел этого человека. За что — это он не мог четко сформулировать. Он просто считал, что такой человек недостоин ходить по земле. Он поганит эту землю, прекрасную несмотря ни на что. И он позорит народ. Не немецкий, не польский и не русский, а просто — народ, людей, человечество. Такой приговор он вынес ему в своем сердце. И он нисколько не сомневался, что имеет на это право. Ведь он уже убил столько людей на этой войне, убил, в сущности, только за то, что те носили другую форму. И все они были лучше Каминского, или почти все, он в этом не сомневался.

Он мог застрелить Каминского сразу, как только они остановили машину, или сейчас, когда он еще не вынул пистолет. Но это было бы нарушением приказа Фрике. Приказы Фрике Юрген нарушать не хотел. Даже по мелочам. По таким мелочам.

Мольбы Юргена были услышаны. Каминский выхватил пистолет и тут же получил три пули в грудь. Автоматная очередь швырнула его на машину, он медленно сполз вдоль заднего крыла. Он даже успел выстрелить, но пуля ушла в небо. «Так даже лучше, — меланхолично подумал Юрген, — то, что он выстрелил».

На второй выстрел сил у Каминского уже не было. Он хрипел пробитыми легкими, извергая при каждом натужном вздохе фонтанчики крови. Он был сильный человек, трех пуль для него было мало. Он даже не потерял сознания. Он все силился поднять веки, чтобы взглянуть — на Юргена? на звезды? на весь этот мир, который он покидал навсегда?

— Я хочу, чтобы вы знали, генерал, — сказал Юрген по–немецки, — я сражаюсь не против, а за. Я сражаюсь за Германию. Только это имеет значение.

Каминский закрыл глаза, вздрогнул и завалился на дорогу. Неизвестно, слышал ли он, что сказал Юрген. А если слышал, то понял ли. Скорее всего, ему было на это наплевать. Как, впрочем, и Юргену. Он носил в себе эту фразу с того самого дня, когда они впервые столкнулись с Каминским. Ему надо было ее выговорить. Вот только подходящий повод не предоставлялся. Сейчас предоставился.

— Только не по машине!

Красавчик крикнул под руку, но рука у Юргена была твердой, а нервы крепкими, он всадил пулю Каминскому точно в сердце. «При чем здесь машина? — подумал он. — Понимаю — не в голову. Надо сохранить целым лицо для опознания и приличия. Но машина… Ах, ну да…» Он тяжело вздохнул. Он уже знал, что они сделают дальше. Красавчику лучше всего этого не видеть.

— А с этим что будем делать? — донесся голос Отто.

Юрген поднял голову. Рыхлый если и пришел немного в себя, то только в верхней половине. Он даже не попытался убежать, все какой–никакой, а шанс. Да, видно, ноги онемели. Но руки он наконец поднял и лепетал непослушными губами по–немецки:

— Я врач. Я в больнице работал. Я врач. Под Орлом. Я врач…

Он все пытался на что–то показать отставленным большим пальцем на поднятой руке. Вроде как на погоны. Дескать, погоны у него медицинской службы. Но погоны были серебряными, это было ясно видно в свете луны, а цвет выпушки кто же разберет?

— У нас был товарищ, — медленно и раздумчиво сказал Красавчик, — его звали Ули Шпигель. Как–то раз он пошел в лес разыскивать сбежавшего партизанского врача. Он всего лишь хотел спокойно поспать ночью, без всяких неприятных сюрпризов. Пошел и не вернулся. Это было под Орлом…

Раздалась автоматная очередь. Рыхлый рухнул на землю.

— Отто, я всего лишь хотел сказать, что с тех пор не доверяю врачам из–под Орла, — с легкой укоризной сказал Красавчик.

— Отто, забрось своего на заднее сиденье, — сказал Юрген, — а потом помоги Брейтгаупту усадить его клиента на переднее.

Он обошел машину. Красавчик уже вытащил омертвевшего от страха водителя.

— Нихт пиф–паф, — затараторил тот, увидев приближавшегося Юргена.

Он ударил себя ладонью в грудь, потом затряс перед собой сжатыми в кулаки руками, изображая крутящуюся баранку, потом вдруг опять разжал кулак на правой руке, опустил горизонтально отставленную ладонь чуть ли не на уровень колена, потом–рывком поднял ее сантиметров на двадцать и еще раз на столько же.

— Трое деток, говорит, — сказал Красавчик.

— Драй, драй, — обрадовался водитель, выхватив знакомое слово. И тут же спохватился — ведь это же русские! — Братцы! — завопил он. — Пожалейте! Трое ребятишек, мал–мала меньше! Меня насильно мобилизовали! Я только шофер! Мать больная! Мы же русские люди!

— Русские, — эхом отозвался Юрген.

Он подхватил за воротник норовящего бухнуться на колени водителя, немного встряхнул, поставил стоймя, ткнул дулом автомата в поясницу — давай вперед! Водитель побрел, дрожа всем телом. Когда они отошли шагов на двадцать от машины, Юрген сказал по–русски:

— Ладно, живи. Только помалкивай. У нас задание такое, изобразить, будто немцы Каминского убрали. Понял? Проболтаешься, из–под земли достанем. Понял? — еще раз строго спросил Юрген.

— Понял–понял, — суетливо сказал водитель, оборачиваясь, — задание, как не понять?

— Дуй отсюда! — сказал Юрген.

Водитель дунул. Поначалу как–то неуверенно, пошатываясь, то ли ноги плохо гнулись, то ли выстрела в спину ждал, а потом задал такого стрекача, что любо–дорого посмотреть, хоть завтра на армейские соревнования посылай.

— Отпустил? — сказал Красавчик, когда Юрген вернулся к машине. — Все равно не жилец. К кому бы ни попал, все прибьют.

— Но сначала он расскажет, что Каминского убили русские диверсанты.

— Расскажет, — согласился Красавчик, — вот только кому?

— К кому попадет, тому и расскажет.

— Хорошо бы, чтоб он к нашим попал, — сказал Красавчик.

— Угу, к СС, — кивнул Юрген.

— Сделай еще несколько выстрелов из пистолета Каминского, — предложил Красавчик. — Заберем с собой для убедительности. Активное сопротивление и все такое прочее.

— Тоже верно, — сказал Юрген.

Он подошел к телу Каминского, попробовал вынуть пистолет из его руки. Не удалось даже вырвать. Пришлось стрелять так.

— Может быть, Отто вторую мочку для симметрии отстрелить? — продолжал фонтанировать идеями Красавчик.

— Для убедительности? Можно, — сказал Юрген.

— Но–но, — взвился Отто.

— Ну, тогда тащи тело, — сказал Юрген.

Отто безропотно подчинился. Он понимал, что его взяли для грязной работы.

— Ты, Красавчик, тоже иди. Нечего тебе здесь делать. Табличку не потеряй. Мне ее на складе под расписку выдали.

Юрген вручил Красавчику табличку «Внимание! Контрольный пункт». Тот нежно погладил крыло машины, тяжело вздохнул: «Не делайте ей больно!» — и отправился по тропинке в лес вслед за Отто.

Брейтгаупт уже все подготовил. Два тела, козлы и разломанная на несколько кусков слега лежали в салоне машины. Им оставалось только скатить ее в кювет, расстрелять и поджечь. Она вспыхнула ярким пламенем. Или это так показалось в темноте ночи?

Подполковник Фрике ждал их у тайного лаза в лагерь. Пришлось раскрыть ему одну из маленьких солдатских тайн. Но ведь все равно они должны были днем покинуть лагерь. К тому же лазов было три, а они показали только один.

— Где Каминский? Как прошла операция? — немного нервно спросил Фрике, когда Юрген бесшумно возник перед ним.

— Операция прошла успешно, — доложил Юрген. — Вот только… Виноват, господин подполковник… Готов понести заслуженное наказание.

— Где Каминский? — переспросил Фрике.

Юрген тихо свистнул. Товарищи принесли тело, положили на землю. Красавчик включил фонарик, подал его Фрике.

— Да, это Каминский, — сказал тот, осветив лицо, — сопротивление при задержании? — Луч скользнул по ранам на груди. — Он стрелял из пистолета? — Луч фонаря остановился на пистолете, намертво зажатом в руке.

— Пять или шесть раз, — ответил Юрген. Остальное не требовало комментариев.

— Хорошо, — сказал Фрике, но несколько неуверенно. — Фуражку, надеюсь, не в лесу потеряли?

— Сожгли вместе с машиной, — ответил Юрген.

— У–у–у, — застонал Красавчик.

— Собаке собачья смерть, — сказал Брейтгаупт.

«Wie gelebt, so gestorben.»

Это сказал Брейтгаупт.

— Слишком почетная смерть для него, — поморщился Фрике, — он умер как солдат.

— Да, — сказал Юрген, — он не сдался.

— Крепкий был мужик, — встрял Отто, мнения которого никто не спрашивал.

— Следуйте за мной, — приказал Фрике, — с телом.

Они подошли почти к самому лагерному плацу, когда Фрике приказал остановиться и не высовываться без его приказа. Дальше он пошел один. Почти у самых ворот стоял большой армейский крытый грузовик. «Мерседес–Бенц 4500», — немедленно известил их Красавчик. Рядом стояла легковая машина. «Двухсотый», — несколько пренебрежительно сказал Красавчик. На их фоне прогуливалась группа из трех офицеров в блестевших в лунном свете высоких сапогах, длинных плащах и фуражках с вертикальными тульями. «СС», — поскучневшим голосом сказал Отто.

Фрике подошел к офицерам и о чем–то долго говорил с ними. Наконец один из офицеров отошел к грузовику и отдал какое–то распоряжение. Из кузова грузовика посыпались солдаты, никак не меньше взвода, построились поодаль. Фрике подошел и посветил фонарем внутрь кузова, потом призывно махнул рукой.

— Это он водителю, не нам, — тихо сказал Красавчик.

«Фрике не хочет нас светить», — подумал Юрген. Правильно подумал.

Грузовик выехал на плац, развернулся и сдал задом, остановившись в двух метрах от них. Они забросили внутрь тело Каминского. Фрике дал сигнал к отправлению.

— Без претензий, — сказал он им, вернувшись. — Этот вариант устраивает все стороны. Вы отлично справились с заданием.

— Рады стараться! — вылез вперед Отто.

Красавчик двинул ему кулаком в бок.

— Забудь, — сквозь зубы сказал Юрген.

— Уже забыл, — сказал Отто.

Брейтгаупт широко зевнул.

Он как всегда смотрел в корень, Ганс Брейтгаупт. Спать им оставалось совсем ничего, а назавтра, то есть уже сегодня, им предстоял тяжелый и долгий марш.

Они выступили в полдень. Их рота уходила последней. В лагере не осталось никого, кроме отделения саперов, они минировали казармы и складские помещения. Это неприятно кольнуло Юргена. Они–то сюда не вернутся, тут к гадалке ходить не нужно. Но командование, похоже, приказало уничтожить лагерь, потому что не верило, что им удастся удержаться на этом рубеже. Не Фрике, а более высокое командование, пытался убедить себя Юрген. Там, наверху, никогда не знают, как на самом деле обстоят дела. Впадают то в эйфорию, то в панику. Неизвестно, что хуже. Потому что расплачиваться за все приходится им, солдатам.

Где–то на десятом километре грустные мысли покинули его. Не от усталости, а от близости товарищей. У них подобралась отличная команда. Офицеров не хватало, поэтому их взводом командовал обер–фельдфебель Хаппих. Он, как и Фрике, засиделся в лагере и теперь радовался маршу на фронт, как солдат–новобранец первой увольнительной. Он так и сыпал всякими историями из своей богатой практики, которые были смешнее всяких анекдотов. Юрген получил отделение. Все сплошь — старые проверенные бойцы. Плюс двое салаг, Карл с Фридрихом, которых Юрген заприметил еще по прибытии. Они были настоящими салагами, попытались дезертировать через какой–то месяц после призыва и угодили в штрафбат. Но они были веселыми, сильными парнями и быстро всему учились, у них не было другого выхода. У них всех не было другого выхода, кроме как сражаться и стоять насмерть.

* * *

Они переправились через Вислу у Модлина. Это была крепость километрах в двадцати пяти севернее Варшавы. Для них это расстояние — легкая прогулка на полдня, тем более что все грузы везли на грузовиках и подводах. Семь верст — не крюк, вспомнился Юргену обрывок слышанной когда–то русской поговорки. Для чего не крюк, он уже не помнил. Наверное, для хорошего дела. Хорошим для них было то, что не пришлось идти через Варшаву. Ради этого Юрген с товарищами, побывавшими в этом ведьмином котле, готовы были и больше протопать.

В крепости они не задержались. Этому они тоже были рады. После Бреста они не доверяли крепостям. А подполковник Фрике и вовсе нервно вздрагивал, проходя мимо ее стен. Оказалось, что в тридцать девятом, во время польской кампании, почти день в день шесть лет назад, он принимал участие в штурме этой самой крепости.

— Это старая русская крепость, мы едва не обломали об нее все зубы, — сказал он. — Мы тогда шли напролом, восемь дней подряд, неся бессмысленные потери. Командование хотело как можно быстрее закончить ту войну, а у нас не было, по сути, никакого опыта боевых действий. Даже у тех, кто прошел Великую войну. Ведь это была другая война.

Юргену было семнадцать, когда началась польская кампания. Он прекрасно помнил то время. У них, в Гамбурге, была самая настоящая паника. Можно было подумать, что это не немецкие войска вступили на территорию соседнего государства, а наоборот.

Отец постоянно говорил Юргену, что нацисты готовятся к большой войне и развяжут ее при первом удобном случае. Он сам видел, как толпы людей восторженно приветствовали возвращение Рурской области, аншлюс Австрии и присоединение Судет. Он не сомневался, что весь немецкий народ жаждет реванша и новой большой войны. И вдруг — паника и явный страх вместо восторженных воплей. Из радиоприемников неслись величественное обращение фюрера и воинственные речи Геббельса, на улицах гремели военные марши, а люди под аккомпанемент этого патриотического тарарама скупали соль, спички, керосин.

Это было тем более странно, что победа далась на удивление легко. Так следовало из кинохроники «Вохеншау»,[59] которую крутили в кинотеатрах перед каждым фильмом. Бравые, весело улыбающиеся немецкие солдаты на танках на фоне понурых польских кавалеристов. И ни слова о потерях. Складывалось впечатление, что каждый погибший возводился в ранг национального героя.

И вот они прошли мимо кладбища, где были похоронены немецкие солдаты, погибшие во время штурма одной только этой крепости. Героев было много.

— Поляки — хорошие солдаты, — сказал Фрике, косясь на ровные ряды крестов, — особенно когда они в седле.

— Хорошо, что в Варшаве на лошадях не повоюешь, — ухмыльнулся Отто Гартнер.

— Типун тебе на язык! — сказал Брейтгаупт.

«Möchtest du den Pips bekommen!»

Это сказал Брейтгаупт.

— Да я что, я просто хотел сказать, что их там кормить нечем, — начал оправдываться Отто.

— Заткнись, — коротко приказал Красавчик. Уж на что он сам любил побалагурить, ради красного словца не жалея ничего и никого, в первую очередь себя, но были вещи, о которых он предпочитал помалкивать. Не буди лихо, пока спит тихо — он эту истину на фронте твердо усвоил.

— Надеюсь, русские повторят нашу ошибку и тоже попытаются взять крепость с ходу и в лоб, — сказал Фрике.

Он был настолько погружен в свои мысли, что, скорее всего, даже не слышал перепалки идущих рядом с ним солдат. Мысли были невеселые. «Он не сомневается, что русские будут здесь, — подумал Юрген, — что мы не удержим рубеж». Он тоже погрустнел.

Но пока они шли на восток, навстречу солнцу и русским.

Местность была отличная, с обилием лесов и речушек, ее оборонять и оборонять. Было где разместить долговременные огневые точки и блиндажи, отрыть траншеи, раскинуть минные поля и устроить полосы противотанковых и противопехотных рвов и заграждений. Обер–фельдфебель Хаппих уже руки потирал, видя такой простор для деятельности. Здесь действительно было просторно, почти как в России. Они успели привыкнуть к русским просторам. Им здесь было комфортно. Это вам не клетка крепости.

Вот разве что новобранцы, Карл и Фридрих, сетовали на плохие дороги. Да что они понимают в дорогах! Нормальные дороги, так сказал Красавчик, а он у них был главным экспертом по дорогам. Такие дороги оборонять — одно удовольствие, добавил Красавчик, по ним даже «Т–34» не разгонится. А идти по ним можно, особенно если дождь не разойдется. Дождь не расходился, обычный такой позднеавгустовский дождик моросил. Это тоже было хорошо. За весь марш — ни одного авианалета.

Их придали танковой дивизии СС «Викинг». Тут им тоже повезло. Это был вынужден признать даже подполковник Фрике, забывший на время старые обиды и ведомственные склоки. Это были славные парни. Они были норвежцами, мордатыми здоровенными норвежцами. Настоящими арийцами. Так считали наверху специалисты по расовой теории. Может быть, и так, во всяком случае, они ничем не отличались от них, немцев, разве что говорили между собой на своем языке. Но с ними говорили по–немецки со смешным, немного птичьим акцентом. Ну да у них там, в Норвегии, много птиц в ихних фьордах, поневоле наберешься.

Они были добровольцами. Им было скучно в их Норвегии, где по полгода не бывает солнца. Они просто рвались служить в СС и именно в танковых частях. Им нравились немецкая дисциплина, немецкий порядок, немецкая техника и немецкая чистота. И еще им нравились обширные русские участки, которые были обещаны им после войны. Они видели русскую землю под Воронежем и на Кубани. Это была отличная черная земля, не чета их камням. И хотя теперь до этих участков было дальше, чем до их родной Норвегии, они не теряли надежды и сражались с прежним упорством.

Да, они были хорошими солдатами, именно это примирило с ними подполковника Фрике. Они часто сидели вместе у костров, делясь воспоминаниями о прошлых боях. Им приходилось воевать в одних и тех же местах, хотя и в разное время.

Они рассказали норвежцам о битве на Орловской дуге.

— На белгородской? — переспросили те.

— Это почти одно и то же, — ответили они.

— Да, это была великая битва, — сказали норвежцы, — жаль, что мы туда не попали.

Подразумевалось, что они бы, конечно, задали иванам жару под Прохоровкой — это название они выкаркивали, как гагары, — и отстояли бы свои законные гектары. Но они не держали на них зла за то, что они в конце концов отступили. Норвежцы их только пуще зауважали, когда узнали, что они были там от первого до последнего дня и выбрались живыми.

Норвежцы в свою очередь рассказали им о летних боях в Белоруссии.

— Мы шли на Белосток, когда пала крепость Витебск, — начали они свой рассказ.

— Бывали мы в Витебске, — с тяжелым вздохом сказали Юрген с Красавчиком. Брейтгаупт просто вздохнул. — Тоже мне крепость!

— Русские взяли ее после одиннадцатичасового штурма. Тогда на карте образовалась дыра в сорок пять километров. И нас бросили в нее. Нами всегда затыкают всякие дыры. Нас наверху называют командой спасателей.

— Это нам очень хорошо знакомо, — сказали они, — нас тоже бросают во всякие дыры, только называют немного по–другому — командой вознесения.

— Это что такое? — спросили норвежцы.

Они объяснили.

— Один черт, — сказали норвежцы.

— Хрен редьки не слаще, — сказал Брейтгаупт.

«Wen die Nessel nicht brennt, den sticht die Distel.»

Это сказал Брейтгаупт.

— Вот именно, — согласились норвежцы, — мы там потеряли половину машин и всю пехоту поддержки.

— А вот мы выдержали тридцать два часа непрерывного штурма, — с гордостью сказал Красавчик. Все познается в сравнении, а сравнивают с последним.

— Это где? — спросили норвежцы.

— В Брестской крепости, — ответил Красавчик.

— О! — только и сказали норвежцы. — Мы там тоже проходили неподалеку, — добавили они через какое–то время и уточнили: — к Варшаве.

Под Варшавой они действительно отличились. Они разбили русскую танковую армию и взяли несколько тысяч пленных, такого уже давно не бывало. Но они были скромными парнями. Они честно признали, что разбили целую армию не в одиночку, а вместе с танковой дивизией СС «Мертвая голова». Но, тут же оговорились они, благодаря тому, что командующим объединенным танковым корпусом был назначен командир их дивизии Папаша Гилле.

У них, как и везде, было принято давать прозвища командующим. Вот только прозвища у них были какими–то семейными. У них вообще все было по–семейному. Можно было подумать, что все они вышли из одной деревни.

И молодые парни все рвались и рвались из этой деревни на фронт, несмотря на большие потери. Но были и «старики», со многими из них Юрген подружился, им было о чем поговорить. А их командующий и вовсе воевал аж с польской кампании. С ним близко сошелся Фрике, им тоже было о чем поговорить. Они были приблизительно одного возраста и в эквивалентном чине — подполковник вермахта и СС–штандартенфюрер. Фрике, обычно такой щепетильный в обращении и даже подчас чопорный, звал его просто Ганнесом, как и все солдаты его полка.

Нашел компанию по душе и Брейтгаупт. В дивизии было несколько финнов, они пили с Брейтгауптом разведенную тормозную жидкость и молчали, они — по–фински, Брейтгаупт — по–немецки. Они прекрасно понимали друг друга.

Они вообще хорошо взаимодействовали с этими норвежцами. Им даже удалось остановить русских. И пусть умник Граматке говорил, что русские остановились сами, потому что их коммуникации были слишком растянуты из–за непрерывного двухмесячного наступления и им требовалось подтянуть резервы. Этот Граматке и был–то всего в одном сражении. Он не мог знать, как они, что русские никогда не останавливаются. Они, возможно, излишне долго запрягают, но если уж тронутся да разгонятся, то остановить их можно только крепкой стенкой, достаточно крепкой, чтобы выдержать удар их железного лба.

Три дня на их участке фронта царило относительное затишье. Вялые артобстрелы не в счет, их даже Карл с Фридрихом не боялись. Когда немного пообвыкли.

Однажды днем Юргена вызвал подполковник Фрике.

— Надо сходить в разведку, — сказал он, — просочиться сквозь русские позиции, посмотреть, что у них и как. Оценить их готовность к наступлению. И заодно, — он чуть помедлил, — насколько они готовы к нашему контрнаступлению.

— Контрнаступлению, — эхом отозвался Юрген, растягивая рот в улыбке. Когда столько времени отступаешь, мысль о контрнаступлении веселит.

— Контратаке, — поправился Фрике. — Мы с СС–штандартенфюрером Мюленкампом называем это контратакой. Контрнаступление не в нашей компетенции, контратака — да.

— Есть! — ответил Юрген. — Предлагаю послать группу в составе меня, рядовых Хюбшмана и Брейтгаупта.

— Хорошие солдаты, — сказал Фрике, — но штрафники, им по инструкции не положено ходить в тыл противника.

— А драться в окружении им положено? А выходить из окружения им положено?

— Не горячись.

— Извините, господин подполковник. Да и ходили мы уже в самостоятельный рейд по тылам. На несколько дней ходили.

— Это где и когда?

— Да было дело по весне, — неопределенно ответил Юрген, — нас капитан Россель послал, надеялся, что мы не вернемся. Гиблое дело было.

— А что в плен сдадитесь, не боялся?

— Он был, конечно, идиот, капитан Россель, но не до такой степени, — сказал Юрген.

Фрике лишь укоризненно покачал головой. Покойник был, конечно, твердолобым фанатиком и не шибко умным человеком, но он был капитаном. Нельзя солдату так говорить об офицерах.

— Надеюсь, что вы вернетесь, — сказал подполковник Фрике, — очень надеюсь.

Это было хорошее задание. Это было задание по ним.

— К русским в тыл — всегда пожалуйста, — сказал Красавчик, — это вам не эсэсовских ген… — он резко замолчал. Это Юрген заткнул ему рот ладонью.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — сказал Брейтгаупт. Он в последнее время стал что–то очень разговорчив. Наверное, на него так действовало общение с финнами.

«Wer alte Suppe aufrührt, den holt der Kuckuck.»

Это сказал Брейтгаупт.

К такому заданию и подготовки долгой не требовалось. Они лишь изучили внимательно карту, намечая маршрут, да сходили на склад за камуфляжем. Склад был эсэсовский. Непонятно, зачем был нужен камуфляж танкистам. Возможно, все дело было в том, что части СС лучше снабжали. Форму им выдали в знак новой дружбы и нерушимого единства разных родов войск.

На складе они встретили трех знакомых норвежцев. Те тоже примеривали камуфляж.

— В разведку идете? — спросил их Юрген.

— Идем, ночью, — те не стали делать военной тайны из своего задания.

— Ночью в лесу темно, — мягко дал совет Юрген.

— А днем светло! — рассмеялись норвежцы.

Теперь у них дополнительный стимул появился — обставить эсэсовцев. Больше сведений раздобыть. Дружба дружбой, а натянуть нос соседу всегда приятно. Они не сомневались, что и Фрике это будем приятно.

Вышли они все же ночью, чтобы в предрассветных сумерках и поднимающемся тумане достичь русских позиций. Залегли в лесу за передней линией русских постов, дождались, пока развиднелось, и потом целый день мотались среди русских частей, нанося их расположение на карту.

В этом не было ничего сложного. Русские проявляли поразительную беспечность. Похоже, они не ждали от немцев активных действий. Если кто–то и рыл окоп, то это был непременно солдат в неразодранной и невыцветшей форме, свежее пополнение.

«Старики» же сидели вокруг костров, а то и вовсе лежали под навесами и курили какие–то невероятно длинные, изогнутые и чрезвычайно вонючие самокрутки. Возможно, так они отгоняли комаров. Комаров действительно не было.

У танкистов все было наоборот. Солдаты в новой форме курили папиросы, облокотясь на блестевшие свежей краской танки, а у побитых машин ползали механики в пропитанных машинным маслом телогрейках. Ни суеты, ни высокого начальства, обычных предвестников грядущего наступления, не наблюдалось.

Они забрались довольно далеко в глубь русских позиций. Когда стало смеркаться, они выбрали дорогу, ведущую на запад, и пошли вдоль нее, почти не таясь, невидимые на фоне густого, едва начавшего желтеть леса.

Вдруг за их спинами зажегся свет, донесся какой–то трескучий звук. Они отступили за линию деревьев. Свет непрестанно прыгал, вверх–вниз, влево–вправо, как будто по дороге шел пьяный с фонарем в руках и громко рыгал на ходу.

— Это мотоцикл, — высказал предположение Юрген.

— У русских нет мотоциклов, — сказал Красавчик. Он прислушался. — Это грузовик.

— А почему фара одна? — спросил Юрген.

— Скоро узнаем, — ответил Красавчик.

Минут через пять мимо них, тяжело переваливаясь, проехала машина. Проехала — громко сказано, она едва плелась. Спереди она походила на морду бульдога, сбоку — на собачью будку на колесах. В будке виднелся всего один силуэт.

— Это бензовоз, — ухватил главное Красавчик. — А наши танкисты жалуются, что у них горючего в обрез…

Юрген ничего не сказал. Зачем тратить слова, когда и так понятно, что надо делать. Они с Красавчиком выскочили из кустов одновременно и припустили вслед за машиной. Потом они разделились, одновременно рванули двери кабины. Со стороны Юргена так никого и не оказалось, а Красавчик просто выкинул водителя из машины, ему не терпелось вновь оказаться за рулем. Красавчик нажал на педаль тормоза. Машина, вильнув, остановилась.

— У нее, похоже, тормозов на передних колесах нет, — извиняющимся голосом сказал Красавчик.

Они вылезли из кабины. К ним неспешно подошел Брейтгаупт, протиравший нож какой–то тряпкой.

— Могли бы еще и языка привезти, — с легкой укоризной сказал ему Юрген.

— Много шуму, мало толку, — сказал Брейтгаупт.

«Viel Geschrei und wenig Wolle.»

Это сказал Брейтгаупт.

«Тоже верно, — подумал Юрген, — с водилы какой спрос? Да и отпустили уж одного. Сколько можно?»

— Потрясающий агрегат! — сказал Красавчик, осмотрев машину. — Как русская игрушка, вся из дерева. Смотри, подножки, брызговики, баранка, сиденья, кабина водителя, — он постучал по кабине, — это же вагонка! Как деревенский нужник, — у Красавчика были свои ассоциации.

— Фары тоже деревянные? — спросил Юрген.

— Нет, обычная, но одна. Наверное, из экономии.

— Будем надеяться, что двигатель тоже не деревянный, — пошутил Юрген.

— Будем надеяться, — сказал Красавчик серьезно. О машинах он не шутил. Это было святое. Он взял шланг, притороченный рядом с цистерной, понюхал. — Бензин! Я боялся, что будет ихняя солярка. — Он привстал на заднем колесе, обстучал пальцем цистерну. — Полная!

— Конечно, полная, — сказал Юрген, — он же в сторону фронта ехал.

— Ну, мало ли, заблудился, — сказал Красавчик.

— Как бы нам самим не заблудиться, — ответил Юрген и повторил раздумчиво: — Заблудимся. — Он уже размышлял о том, как им преодолеть русские посты на передовой. Прорываться на бензовозе — последнее дело. Вспыхнешь факелом от первой же попавшей в цистерну пули. Русские, в сущности, были правы, делая все, что можно, из дерева. Так и так сгорит, чего металл зря переводить.

Они проехали километра три без приключений.

— Стой! — раздался крик.

В свете фары возник солдат. В руках у него была русская винтовка. Из–под плащ–палатки торчали ноги в широких галифе, обмотках и ботинках. На голове — русская каска. Вместо красной звезды на ней был намалеван орел с повернутым налево клювом.

— Вот черт! — сказал тихо Красавчик, стягивая свою каску с головы.

Брейтгаупт, наоборот, надвинул каску еще глубже, вдавился в сиденье, приоткрыл дверь и соскользнул на обочину.

— С разума свихнулись? К фрицам едете. — Из темноты появился офицер в мундире с накладными карманами и погонами хлястиками. На четырехугольной фуражке с мягким козырьком красовалась кокарда все с тем же орлом.

— А вы кто? — крикнул по–русски Юрген.

— Первая дивизия Войска польского, — сказал офицер.

— Армия людова, — добавил солдат.

— Нам танкисты нужны, — крикнул Юрген и, наобум: — Третий батальон десятого полка. Не знаете, где стоят?

— Не знамо, — ответил офицер. — Русские — там, — он махнул рукой в противоположном направлении. — А там — фрицы. — Он показал рукой за спину. — Поворачивай!

— Заблудились, — сокрушенным голосом сказал Юрген. — Мы здесь не развернемся. Есть впереди… — Черт! Слово из головы вылетело. В самый ненужный момент. — Перекрестие?

— Сто метров. Може больше. Но там ничейная земля.

— Не сгинем! Ждите вскорости назад, — крикнул Юрген и шепнул Красавчику: — Давай вперед, я сказал им, что нам надо развернуться.

В кабину втиснулся Брейтгаупт. Он был молодцом, не начал палить почем зря. С ним это иногда случалось.

— Лихо ты с ними разобрался, — сказал Красавчик. — Это кто были?

— Поляки, — ответил Юрген.

— Откуда здесь поляки?

— Здесь везде поляки. Мы в Польше, Красавчик.

— Мы на фронте, Юрген, на Восточном фронте. Здесь есть только немцы и русские.

«Немцы, русские, немецкие русские, русские немцы», — принялся тасовать про себя Юрген.

* * *

Контратака им удалась на славу. Они смяли польскую кавалерийскую часть, раскатали три батальона русской пехоты и в пух и прах разнесли хозяйство танкового полка. «Викинги» потеряли пять машин, русские — около двадцати.

Они бродили по большой поляне, рассматривая разбитые, сожженные и просто брошенные танки.

— А это что такое? — спросил Фридрих, останавливаясь перед одним из брошенных танков, непривычно высоким. — Ни разу не видел.

— Ты вообще пока мало что видел, — сказал Юрген. — У тебя все впереди.

— Ты счастливчик, — сказал Красавчик, — будущее сулит тебе столько волнующих открытий! Нас–то уже ничем не удивить. Привет, Шерман. — Он похлопал танк по высокой груди. — Американский «М–4», — пояснил он Фридриху, — хорошая машина, особенно если ты внутри, а не снаружи.

— Откуда здесь американский танк? — удивился Фридрих.

— Из Америки, естественно, — пожал плечами Красавчик Он не видел в этом ничего удивительного. Их действительно трудно было чем–либо удивить.

Из башни «шермана» высунулся знакомый норвежец.

— На ходу! — сказал он, показывая им большой палец.

Он был из экипажа подбитого танка. И он вновь рвался в бой. Они все рвались в бой.

Они не сильно продвинулись. «Тигры», «пантеры», трофейные «шерманы» и «Т–34» — все они одинаково вязли в польской глине. Они сжигали остатки топлива и расстреливали боекомплект. Сверху на них непрерывно сыпались снаряды, у русских не было ни в чем недостатка, ни в пушках, ни в снарядах. Их рассекали и обходили кавалерийские части, копыта коней не так вязли в глине, как гусеницы танков.

Им пришлось отступить. Они окружали прорвавшиеся им в тыл русские части, а те в свою очередь окружали их. Получался слоеный торт. Юрген наконец понял, почему его называли «Наполеоном». Тот ведь тоже точно так же отступал из России. Слой французов, слой казаков… Теперь их, немцев, пытались размазать как крем и прижать сверху. Шалишь! Им это не впервой! Они знали, как действовать в таких ситуациях.

Они вырывались из обхвата и смыкали ряды. Они восстановили линию фронта и даже на какое–то время зацепились на их старых позициях. Но им пришлось вновь отойти. Русские пытались прорваться к Висле между Модлином и Варшавой, рассечь немецкие силы. Они рассеклись сами, по живому. Остатки «Викингов» стали отходить к Модлину, их батальон — к Варшаве.

Они огрызались огнем и контратаками и цеплялись за каждый бугорок, за каждый овражек. Но они были вынуждены отходить, когда на два, когда на пять километров в день. У русских было преимущество во всем: в живой силе, в танках и артиллерийских орудиях, в самолетах и боеприпасах.

— Сила солому ломит, — так сказал Брейтгаупт как–то поздно вечером, перед очередной сменой позиций.

«Viele Hunde sind des Hasen Tod.»

Это сказал Брейтгаупт.

У русских было преимущество во всем. Но на их стороне была выучка и сила духа. Они не тряслись от страха, как зайцы. Они сражались, стараясь нанести противнику максимальный урон, хоть на сколько–то уменьшить его громадное численное превосходство. Им это удавалось, соотношение потерь было где–нибудь пять к одному, но и этот один был для них на вес золота, но и этот один был их товарищем.

Они потеряли больше половины батальона. Юрген теперь командовал взводом, этот взвод был немногим больше его прежнего отделения. Обер–фельдфебель Хаппих погиб при их совместной с норвежцами контратаке. Он был ранен пулей в руку в первой же стычке. Тогда ему повезло. Он был слишком большим, обер–фельдфебель Хаппих, он представлял собой отличную мишень и не подходил для современной войны. Он утверждал, что его спас опыт. После перевязки он вернулся в строй. В контратаке в него угодил артиллерийский снаряд. От этого не спасает никакой опыт.

Опыт и везение — неизвестно, что имело большее значение. Целлер, бывший лейтенант и боевой офицер, заработал уже два ранения, на никудышном новобранце Граматке не было ни царапины. И ведь нельзя сказать, что Граматке отсиживался в тылу. Им просто негде было отсиживаться. Им подчас некуда было забиться.

Однажды атака русских застала их в чистом поле. Три танка вырвались из леса и поперли прямо на них. Брейтгаупт как заведенный копал окоп, окоп на двоих. Юрген лежал в нескольких метрах впереди, сжимая в руках связку из двух последних гранат. Ему удалось подорвать и зажечь танк. Красавчик расстрелял танкистов, пытавшихся выбраться наружу. То же удалось и еще кому–то на противоположном фланге. Но один танк прорвался. Он прошелся гусеницей по неглубокой ямке, в которой лежали, прижавшись друг к другу, Карл и Фридрих. Танк оставил после себя кровавое месиво, его правая гусеница была красной от крови, он устремился дальше, чтобы омыть в крови и левую, он весь жаждал крови.

Этот кровавый пир остановил обер–лейтенант Вортенберг, в бою он оказался сколь же хорош, как и в общении. Он остановил торопливого солдата, вырвал гранату из его руки и, выждав паузу, хладнокровно метнул ее точно в ходовую часть танка.

И тут из неглубокой ямки поднялась залитая кровью, забрызганная кусочками мозга и облепленная ошметками кожи и мышц фигура. Это был Фридрих. На нем была плоть и кровь его товарища.

С легкой руки Красавчика его уже многие называли Счастливчиком. Теперь это прозвище утвердилось навсегда. Но Фридрих не выглядел счастливчиком, в его сердце была огромная рана, ведь он потерял старого товарища. Она заживет, со временем, с опытом, с горьким опытом потерь.

Опыт — дело наживное. А чтобы его нажить, нужна удача. Удача в их солдатском деле важнее всего. Так разрешил для себя этот вопрос Юрген.

* * *

Они уперлись спинами в стены Праги, Варшавского предместья. Русские уже были здесь месяц назад, на это указывали сгоревшие танки и полуразложившиеся трупы их солдат, которых некому было похоронить. Тогда их удалось отодвинуть от стен города. И вот они приступили во второй раз.

Это была неплохая позиция, на ней можно было попытаться закрепиться. Но командование рассудило иначе. Им приказали оставить предместье и перейти на левый берег Вислы. Они не могли миновать Варшаву. Она была суждена им.

* * *

Наступило обычное в таких случаях затишье. Наступавшие давали оборонявшимся возможность покинуть город. Зачем озлоблять противника и вынуждать его оборонять каждый дом, если он готов оставить их добровольно. Дают — бери, продолжить драку можно и потом. Лучше в чистом поле, но можно и в следующем городе. Побить и еще что–нибудь отнять.

570–й батальон покидал Прагу одним из последних. Юрген с обер–лейтенантом Вортенбергом поспешили по мосту на другую сторону. Там клубилась темная толпа, плохо различимая в белесом утреннем свете. Скорее всего, это был затор, тоже обычное в таких случаях дело. Надо было разобраться и с затором, и с тем, куда им двигаться дальше. Им не хотелось вдруг застрять на мосту или около него. Они не очень доверяли джентльменству русских — те могли начать авианалет или артобстрел в любой момент.

Они быстро со всем разобрались. Юрген вернулся на мост и сделал серию условленных сигналов белым флажком: можно начинать движение. Колонна батальона вступила на мост. Впереди шел подполковник Фрике. Он считал делом чести пройти по мосту как положено, ровным строем, печатая шаг. Если бы у них было знамя, он бы приказал его развернуть. Но и так все выглядело очень достойно. Они не бежали. Они даже не отступали. Они просто меняли позицию, как когда–то давно на маневрах в присутствии государя императора Вильгельма Второго.

Да по такому мосту грех было не пройтись парадным маршем. Недаром он назывался Новым,[60] широкий, крепкий, с ровным покрытием, почти не поврежденным артиллерийскими обстрелами.

А Юрген, облокотившись на кованую решетку моста, тоже по большей части сохранившуюся, обозревал окрестности. Он был в Варшаве только раз, три недели назад. Он видел лишь кусочек полуразрушенного города. Но даже по сравнению с этим открывшаяся его взору картина была ужасной. Города как такового не было, была череда развалин с редкими вкраплениями более или менее целых домов, которые обреченно ждали своей очереди — до них пока не дошли ноги саперов и их безжалостные руки, до них случайно не долетели бомбы и снаряды.

Многие высокие дома с рухнувшими внешними стенами походили на пчелиные соты, другие на тонкое кружево, они не заслоняли обзора. Лучше бы заслоняли, потому что череда разрушений тянулась до самого горизонта, насколько хватало видимости. Воздух был насыщен пылью, гарью и сладковатым запахом разлагающихся трупов. Кресты на многочисленных соборах были сбиты. Один из соборов, чуть наискосок от моста, горел ярким пламенем. Дым растекался во все стороны, как ладан. Небо не принимало его. Бог отринул этот город.

Краем уха Юрген слушал разговор нескольких саперов, возившихся поблизости с электропроводкой. Говорил преимущественно один, старый, лет двадцати пяти, сапер. Он поучал молодых, присланных ему в помощь. Юрген немного поежился, когда услышал, что под ним, на опорах и под полотном моста находится почти три тонны взрывчатых веществ мгновенного заряда, четыре с половиной тонны низинного заряда и четыре тонны донарита. Сюда бы Красавчика, он бы вмиг разъяснил, что означают эти названия. Но и без него было понятно, что, когда рванет, — мало не покажется.

С некоторым удивлением он узнал, что заряды начали закладывать еще в конце июля, когда они были в Брестской крепости, вернее, уже в подземелье крепости. Но все равно это было далеко, Варшаве ничего непосредственно не угрожало, даже восстания не было и никто его не ожидал. Что ж, век живи, век учись. Вон оно, как командование рассуждает, все загодя. Скажи теперь кто, что в Берлине начинают минировать рейхсканцелярию, он уже не удивится.

Неприятно кольнуло, что запалы должны были зажечь еще в 5.30. Выходило, что они должны были остаться на той стороне, что их бросали. Им, конечно, не привыкать. Они бы сражались до последнего. В крайнем случае, они бы нашли способ перебраться через реку. Но все равно неприятно. Их спасла случайность. Саперы во время зажигания попали под сильный винтовочный обстрел. Один из товарищей старого сапера погиб неположенной смертью, двое других были ранены, поэтому и пришлось вызывать новую команду. А еще были повреждены некоторые провода. Сильный, видать, был обстрел. Вот только кто и откуда мог стрелять здесь из винтовок? Этого Юрген не мог взять в толк.

Батальон уже проходил мимо него.

— Взвод! Внимание! Равнение на–право! — браво скомандовал Красавчик.

Он, конечно, прикалывался по своему обыкновению. А парни у них во взводе такие, что всегда готовы поддержать шутку товарища. Они повернули к нему каменные лица и принялись с удвоенной энергией печатать шаг, прижимая локти к туловищу. Юрген вытянулся и отдал им честь. Во всякой шутке есть доля шутки. А с честью шутить не надо.

Рядом с Красавчиком шагала Эльза. Вот бедовая девчонка оказалась! Как пристала к ним, так уже и не отстала. Прошла с ними весь их последний ратный путь, короткий, но кровавый. Она эту кровь, как могла, уменьшала, у нее это действительно неплохо получалось. И вот шагает рядом с Красавчиком, одетая в мужскую форму, неделю не мывшаяся, со спутанными волосами, а глазки–то угольком подвела. Девчонка! Голова повернута, подбородок вскинут, губы крепко сжаты, хоть сейчас на учебный плакат для новобранцев. Красавчик ест глазами начальство, то есть его, Юргена, а Эльза — Красавчика. На кого же ей еще так смотреть, кроме как на Красавчика?

Юрген пропустил колонну и пошел сзади, помахивая свернутым флажком. Раздался нарастающий вой, грохот, полотно моста задрожало. Юрген обернулся. Из–за предместья кучной стаей неслись русские снаряды. Но они опоздали. Первый снаряд запустил цепную реакцию взрывов. Два пролета моста поднялись в воздух, развалились на куски и тяжело ухнули в реку.

И почти тут же мимо головы Юргена просвистела пуля.

— Вот черт! — сказал Красавчик, который отстал от колонны и подошел к Юргену, чтобы посмотреть, что осталось от моста.

Просвистела вторая пуля. Красавчик ничего не сказал. Он пригнулся и побежал вслед за колонной. Юрген за ним. Они бежали не от пуль, они бежали навстречу им. Пули неслись из города.

Колонна сворачивала с моста направо, на набережную. Предполагалось, что это будет теперь их позиция, тут они должны были дожидаться возможного десанта русских. Честно говоря, они надеялись немного передохнуть, вымыться, поесть несколько раз чего–нибудь горячего, выспаться. Но они были готовы, если надо, сидеть у реки и сторожить русских. Это отвечало их самым сокровенным желаниям! Но было уже поздно. Своими суетными желаниями они сами накликали беду. Командование переменило решение. Им было приказано выдвинуться на несколько кварталов в глубь города и сменить бригаду Дирлевангера.

Штаб Дирлевангера располагался в каком–то лицее, видно, госпиталей в округе не было. Это был относительно целый район города, вокруг лицея стояло три или четыре дома под крышами с целыми рамами в окнах. Стекол в окнах, впрочем, не было.

— Занимайте, — гостеприимно предложили им эсэсовцы. — Там есть кровати с одеялами и подушками, посуда и вообще все, что нужно, даже водка, если хорошо пошарите по углам.

— А что с жителями? — спросили они.

— Жителей нет. По крайней мере, в этих домах.

— А куда делись? — с досужим интересом.

— Черт их знает! В подвалах сидят, ушли или… вообще, — последовал неопределенный жест.

— А те, что в подвалах сидят, они что едят? — интерес стал предметным. Есть всем хотелось страшно. Они целую неделю толком не ели, а что перепадало, то сразу сгорало в бою.

— Да у этих поляков у каждого запасов на полгода вперед. Макароны, крупы, масло, колбаса, копченое мясо, сало. В тех же подвалах хранят или в квартирах, в тайниках. Жратвы здесь завались, только ее найти нужно. Или из хозяина вытрясти, если он вдруг под руку попадется.

Солдаты постепенно втягивались в дома, располагались в квартирах, превращая их в казармы. Из подъезда выбежала Эльза с ведром в руках, засеменила к эсэсовцам.

— Мальчики, а где у вас воду берут?

— Да вон, из старой колонки, — ответили эсэсовцы. — Если работает. С утра работала.

— Юрген, — сказала она, обернувшись к ним, — я там миленькую квартирку для вашего взвода присмотрела. Дверь в дверь с моей.

— Господин ефрейтор сам разберется, — строго сказал Красавчик. Он Эльзе спуску не давал.

— Господин фельдфебель, — поправил его Юрген, — меня подполковник Фрике еще третьего дня повысил в чине приказом по батальону.

— Извините, господин фельдфебель! Готов искупить кровью.

— Искупите, — сказал Юрген. С языка сорвалось. Прикусил, да уж поздно было.

Они стояли на дворе втроем, Юрген, Красавчик и Брейтгаупт, и ждали подполковника Фрике и его приказов. И вдруг во двор ввалился Штейнхауэр. Он вел перед собой двух поляков в конфедератках с застегнутыми под подбородками ремешками, военных брюках и гражданских пиджаках. Руки у обоих были связаны за спиной. Увидев товарищей, Штейнхауэр ткнул по очереди поляков прикладом в спину, свалив их с ног у стены, и подошел к ним. Он старался изобразить радость от встречи с ними, но у него это плохо получалось.

— А вот и вы, — сказал он безжизненным голосом безмерно уставшего человека.

— А вы еще здесь! — воскликнул Юрген.

— Ты хочешь сказать: на земле. Сам удивляюсь. В бригаде — две с половиной тысячи потерь.

— Да вас всего меньше тысячи было.

— А теперь меньше пятисот. И из этих пятисот большая часть новичков. Из пополнения.

— Пять из шести, — прикинул Юрген.

— Да, я один из шести. Вот и удивляюсь.

— Мы думали, вы тут давно управились.

— Мы с одним Старым городом все никак управиться не можем. Помнишь Старый город? Мы его еще при вас штурмовать начинали. Два на два километра, полчаса неспешной прогулки пешком. Мы их шли две недели! — взорвался он. — Туда вбили несколько тысяч тонн бомб и снарядов, их обстреливали из небельверферов,[61] их гвоздили из мортиры, мы сожгли все запасы горючего для огнеметов, там не осталось камня на камне, но все равно из–за каждого лежащего камня в нас стреляли. И вот когда мы их наконец добили, они вдруг появились вновь, у нас в тылу, они захватили плацдарм на берегу Вислы и теперь ждут там десанта русских. Они теперь ждут десанта русских! — вдруг истерически расхохотался он.

— На берегу должны были стоять мы, — сказал Юрген, несколько обескураженный.

— Вот когда выбьете, тогда и встанете.

— А как тут вообще, в других районах? — спросил Юрген, чтобы немного сменить тему.

— Черт его знает! Старик разругался со всем местным начальством. Он признает над собой только одно начальство — рейхсфюрера. А тут лезут всякие! Начальник штаба Баха–Зелевски СС–штандартенфюрер Гольц сунулся с указаниями, как проводить одну операцию. Ну, Старик ему и ответил. Взял пулемет, поехал к штабу и врезал по окнам. Бах–Зелевски попробовал ему за это попенять, так Старик сказал ему, что если этот Гольц еще раз сунется, то он его просто убьет. Тут еще СС–группенфюрер Рейнефарт возомнил себя нашим начальником. Старик вызвал его на дуэль. Тот больше у нас и не появлялся. Ни мы к ним, ни они к нам. Ни черта не знаем!

— Сумасшедший дом, — сказал Юрген.

Со стороны поляков, лежавших у стены, донесся какой–то шум. Они уже не лежали, они стояли и наскакивали друг на друга, сталкиваясь грудью, как бойцовые петухи.

— Ты, английский прихлебала, вот русские придут, мы вас всех к стенке поставим! — кричал один.

— Молчи, еврейский прихвостень! Мы заставим Сталина признать нашу победу, а потом мы вас всех перевешаем! — кричал другой.

— Чего это они? — спросил Юрген.

— Собачатся, не видишь? — сказал Штейнхауэр. — Их так и взяли. У них тут две группировки, одна вроде как отечественная, Армия крайова, другая вроде как народная, Армия людова, одна за англичан с американцами, другая за русских, те союзники, а эти собачатся.

— И как ты их различаешь?

— А чего мне их различать?! По мне, что одни — бандиты, что другие. И от одних пулю ждать можно, и от других. Я бы их поставил к одной стенке и расстрелял бы. Да Старик приказал языков привезти, похожих на офицеров. Он и расстреляет.

Юрген перевел товарищам высказывания поляков, они показались ему забавными.

— Не дели шкуру неубитого медведя, — сказал Брейтгаупт.

«Verkaufe nicht das Fell, ehe du den Bären hast.»

Это сказал Брейтгаупт.

Они дружно кивнули: это точно. С Брейтгауптом вообще трудно было не соглашаться.

— Это как если бы у нас была одна партия националистическая, а другая — социалистическая, тоже бы, наверное, собачились, — сказал Красавчик, — вот так посмотришь на все это и подумаешь невольно, что национал–социалистическая — это еще не худший вариант, — неожиданно закончил он.

Юрген тоже посмотрел и подумал. Он попробовал не согласиться с Красавчиком. К его удивлению, далось ему это с трудом.

* * *

Это только говорилось, что они сменили бригаду Дирлевангера. Они дрались как сиамские близнецы, сросшиеся спинами, эсэсовцы били на запад, они — на восток. Они знали, как важно ощущать в атаке плечо товарища. Здесь они узнали, что ощущать спину товарища — это тоже хорошо. Ведь в городе главная опасность всегда исходила со спины, трудно сражаться, все время оглядываясь. На фронте они привыкли смотреть только в одну сторону, встретиться с противником лицом к лицу они никогда не боялись.

Они и рады были бы разъединиться с бригадой Дирлевангера, эти эсэсовцы уже давно не казались им славными парнями, но они не могли это сделать, они оставались товарищами поневоле. После проведения очередной операции они возвращались в их общую штаб–квартиру, чтобы немного поспать, упав на кровать, в относительной безопасности, чтобы поесть, чтобы взять боеприпасы. Боеприпасами их снабжали исправно, с чем с чем, а с этим у них не было проблем. Они набивали подсумки и ранцы и вновь уходили в город, углубляясь в хитросплетение улиц.

Юрген поднял руку вверх — стоять! Он выглянул из–за дома, взятого ими накануне. Перед ним был очередной квартал, длинный ряд домов, частично разрушенных и уже носивших следы штурма. Они повторяли путь, уже пройденный однажды солдатами Дирлевангера. Невозможно было угадать, в каком из домов засели повстанцы. Силы у них были уже не те, на все дома их не хватало, они концентрировались в каком–нибудь одном и оборонялись в нем до последнего. Определить, в каком, можно было только одним способом — вызвав огонь на себя.

— Вперед! — крикнул Юрген и бросился через улицу.

Загремели выстрелы, в одном из домов в окнах показались повстанцы с винтовками в руках. Туда! За спиной Юргена кто–то вскрикнул, упал с металлическим лязгом на мостовую. Это была их дань разведке. Сколько повстанцев было в доме, тоже было неясно. Это могло показать только вскрытие, вскрытие дома. Отделение? Взвод? Они узнают это потом, когда захватят дом и пересчитают число погибших. Это могла быть рота. Тогда, скорее всего, пересчитают их. Им это будет уже безразлично. Да они и сейчас ни о чем особо не задумывались. Они просто приступали к выполнению работы, становящейся помаленьку привычной.

Они расчистили гранатами вход в дом и стали постепенно продвигаться наверх, беря каждый новый этаж как очередную вражескую линию обороны. Они врывались в квартиры, как в траншеи, стреляя не глядя вправо и влево. Здесь не могло быть никого, кроме повстанцев. Любой, кто находился в этом доме, независимо от возраста и пола, был повстанцем. Это была железная логика.

На втором этаже они сделали короткую передышку.

— Делу время, потехе час, — сказал Брейтгаупт и достал из ранца пачку галет.

«Erst die Last, dann die Rast, erst die Arbeit, dann's Vergnügen.»

Это сказал Брейтгаупт.

Он разделил пачку по–братски и сел в кресло, положив вытянутые ноги на тело убитого повстанца. Он сидел и жевал галету, как крестьянин жует свой полдничный бутерброд после тяжелой работы в поле.

— Шоколаду бы, — мечтательно сказал Красавчик. Шоколад был лучше галет. Но последнюю плитку они съели два дома назад. — Вот черт! — воскликнул он и прыгнул рыбкой в распахнутую дверь в соседнюю комнату.

В окне перед ними медленно опускалась на веревке связка из нескольких динамитных шашек. Горел кончик бикфордова шнура. Это был «подарок» от повстанцев с верхнего этажа. Он походил на праздничный торт с горящей свечкой. Так показалось Юргену, который еще облизывал губы, вспоминая вкус помянутого Красавчиком шоколада. Он повторил прыжок Красавчика. Они выбрали правильную позицию — в комнате было две двери, им было куда прыгать.

Брейтгаупту было некуда прыгать. Он и не мог прыгнуть. Он сильно ошибся, приняв кресло за дерево на краю поля. Все, что он мог сделать, это кувыркнуться на бок, подтянув ноги к животу.

Прогремел взрыв. Юрген с Красавчиком поднялись с пола и одновременно вступили с разных сторон в разбитую взрывом комнату. Они шли с опаской. Они страшились увидеть изувеченное тело Брейтгаупта. Они любили этого молчуна, их старого и верного товарища, с которым они прошли столько дорог и выходили из стольких переделок. Они подняли перевернутое кресло, все посеченное осколками. Брейтгаупт поднялся сам, он был невредим. Это было хорошее старое кресло. Брейтгаупт на поверку не ошибся с выбором.

Они задали перцу этим шутникам сверху. Они их выкинули из окон, чтобы им впредь неповадно было так шутить. Они дошли до чердака, там у повстанцев не было иного пути для отступления, кроме как на небо. Но двое попытались все же уйти по крыше в соседний дом. Одного из них Красавчик, высунувшись в чердачное окно, срезал очередью. Второй скрылся. У соседнего дома не было крыши, вместо нее был провал, он прыгнул в этот провал. Его пиджак в крупную клетку распахнулся как крылья. Эти крылья не могли удержать его, он должен был разбиться. Но когда они подползли к краю крыши, они не увидела тела. Свежего тела. Было одно, но старое. На нем сидели две толстые крысы. Они подняли к ним свои морды, недовольно пошевелили усиками и вернулись к своему обеду.

Они осторожно спустились вниз по уступам разрушенной стены и прошли весь этот дом сверху вниз, заглядывая в каждую квартиру. Этот дом был пуст. Но это ничего не значило. Повстанцы могли появиться в нем опять, пробравшись какими–то известными только им путями.

Внизу стоял бронетранспортер. Граматке деловито выгружал из него канистры. Он методично таскал их к подвальным окнам и выливал туда. Пахло бензином. Посреди улицы зияли открытые дыры канализационных колодцев. Из них тоже пахло бензином. Подвалы были основным местом укрытия повстанцев, канализационная сеть — дорогами для перемещения и снабжения. Это они знали от Штейнхауэра.

Он им много чего рассказывал. Он рассказывал, как они выливали в каналы бензин, а потом поджигали его взрывом гранаты. Как они открывали городские шлюзы и полностью затапливали в некоторых местах канализацию.

Он описал им систему «Тайфун». Это был какой–то тяжелый газ, тяжелее воздуха, и почти без запаха. Его пускали из баллонов в канализацию. Он растекался вдоль пола или над поверхностью воды, находившиеся в подземелье или в канализационном канале люди даже не чувствовали приближающуюся опасность. Они осознавали ее в тот короткий миг, когда этот газ поджигали сразу в нескольких местах. Он взрывался с огромной силой. «Люди, кошки, крысы просто размазываются по стенам, — сладострастно повторял Граматке, он был самым внимательным слушателем Штейнхауэра, — ни у кого нет и малейшего шанса выжить».

Граматке сожалел, что у них нет этих баллонов с газом. Это было написано у него на лице. И вот теперь он должен был возиться с бензином. Но бензин — это тоже неплохо. Это тоже эффективное средство. Ему нравилось поджигать бензин.

Юрген с омерзением смотрел на этого «гуманиста». Фронт — лучшее место для проверки человека. На фронте становится понятно, кто есть кто. С человека срывается все наносное и проявляется его истинная сущность. Сущностью Граматке было подлость, она и выперла наружу.

Всадить штык в живот противнику было выше его сил, это претило его тонкой натуре, он предоставлял право биться в рукопашной тупым и кровожадным зверям, всяким Вольфам, Хюбшманам и Брейтгауптам. Он предпочитал нажимать не на гашетку автомата, а на кнопки. Юрген любил смотреть противнику глаза в глаза. Граматке не желал видеть противника, его горящие ненавистью глаза, его искаженный криком рот. Крики тоже претили его тонкой натуре. Он недовольно морщился, слыша эти крики, особенно женские крики. Вот как сейчас.

— Пойдем, проверим другие дома, — сказал Юрген.

Они двинулись внутрь квартала. Граматке выдернул чеку.

* * *

Это был почти не пострадавший от бомбежек и обстрелов дом. А квартира, в которую они вошли, и вовсе была нетронутой. Это была большая уютная квартира со множеством книжных шкафов и картин на стенах. К незапертой входной двери был прикноплен лист бумаги с надписью по–немецки: «Не стреляйте сразу. Здесь нет повстанцев».

— Надеетесь, что вам это поможет? — спросил Юрген, когда, проверив все комнаты, они вошли в залу, где в двух креслах сидели хозяева, немолодая супружеская чета.

— До сих пор помогало, — ответил сухопарый мужчина, в пиджаке и галстуке. — Вот и вы не выстрелили сразу, — добавил он с улыбкой. У него была хорошая улыбка. И немецкий язык у него был хороший.

— А повстанцев вы не боитесь? — спросил Юрген. — Им могла не понравиться эта надпись.

— Она им и не нравится, — сказал мужчина, — но они знают меня. Многим из них я читал лекции в университете. Лекции по польской истории.

— Могу ли я предложить вам чаю? — спросила, поднимаясь, хозяйка, полная, добродушного вида женщина. Она тоже не затруднялась говорить по–немецки, хотя и с легким акцентом.

— И водки тоже, — сказал профессор.

— Будем чрезвычайно признательны, фрау, — сказал Красавчик, галантно расшаркиваясь, — и за бутерброды тоже.

Они сидели за столом, пили водку, закусывали бутербродами и слушали хозяина дома, который говорил четко и ясно, как на лекции.

— Восстание было авантюрой. Я был против него, но мой голос не был услышан. Большинство жителей Варшавы были против восстания, так как не сомневались в его бесперспективности и боялись жестких ответных мер немецкого командования. Пример таких мер был явлен во время восстания в еврейском гетто, теперь они могли быть распространены на все мирное население. Надежда на английскую и американскую помощь была иллюзорна, вступать в контакты с русскими руководители Армии крайовой не желали. Собственно, все восстание было попыткой свергнуть немецкую администрацию до прихода русских, чтобы с высоты положения диктовать им свою волю. Это тоже была иллюзорная надежда, русские растопчут любое независимое польское правительство, как это уже не раз случалось в польской истории.

Восставшие планировали полностью овладеть Варшавой за три дня, но встретили ожесточенное и, признаюсь, неожиданное сопротивление. Ваши части отлично оборонялись.

— Спасибо, — поклонился Юрген.

— Не стоит благодарности. Это простая констатация факта. Широкие массы населения не принимали участия в восстании и не поддерживали его, более того, к исходу первой недели требовали прекратить военные действия. Этому способствовало то, что повстанцы прибегли к насильственной мобилизации населения как для пополнения своих отрядов, так и для строительства баррикад. И, конечно, они реквизировали продовольствие, что также вызывало возмущение. Имели место многочисленные случаи, когда население укрывало раненых немцев и через подвалы и другие ходы помогало вернуться им в свои части.

— Спасибо, — еще раз сказал Юрген.

— Принимаю. Настроение населения резко изменилось, когда в город вступили части Каминского — эта фамилия теперь на устах у всех жителей Варшавы. Его русские солдаты, это тоже стало всем известно, устроили дикую резню, в результате которой, по скромным оценкам, погибло около пятнадцати тысяч человек, почти исключительно мирных жителей. Потом, правда, что–то случилось, сам Каминский исчез, а некоторые из подразделений, проявивших наибольшую жестокость, были выведены из Варшавы. Но бои продолжались с возросшим ожесточением. Особенно пострадал Старый город, где, по слухам, погибло около пятидесяти тысяч человек. Я говорю лишь о мирных жителях, которые укрылись в подвалах домов. Они стали невинными и невольными жертвами сражения, которые развернулось над их головами.

— Лес рубят — щепки летят, — сказал Брейтгаупт.

«Bein Hobeln fliegen Späne.»

Это сказал Брейтгаупт.

— Да. К глубочайшему сожалению. Надо признать, что немецкая администрация предпринимает усилия по эвакуации населения из освобожденных районов, более непригодных для жилья. Их отправляют в сборные лагеря вокруг Варшавы. Оттуда приходят вести, что с ними обращаются вполне сносно, учитывая сложившую ситуацию. Неизвестно, так ли это на самом деле. Но уже то, что эти вести доходят, говорит о многом.

— Как вы думаете, чем все это закончится? — перебил его Юрген. Настроение жителей Варшавы его не очень интересовало. Они не воевали с мирными жителями.

— Полагаю, что закончится, — с грустной улыбкой сказал профессор, — все когда–нибудь заканчивается. Это закончится в самое ближайшее время. Как? — Он пожал плечами. — Вы подавите восстание, тогда погибнет еще несколько десятков тысяч человек. Или руководители восставших вступят с нашим руководством в переговоры.

— Они–то, может быть, и вступят, наши не вступят, — сказал Красавчик. Юрген согласился с ним.

— Как знать, — сказал профессор.

Может быть, он что–то и знал. Юрген не стал допытываться, это было не его ума дело. Об этом пусть у начальства голова болит.

— Что будет потом? — спросил он.

— Не знаю. Я, честно говоря, боюсь думать об этом. Это поражение станет крупнейшим поражением в истории Польши. Случалось, мы теряли свою независимость. Польшу разъединяли на части. Но мы сохраняли свой дух, мы оставались единым народом. Сейчас наш дух сломлен, и мы уже не единый народ — поляки идут на поляков. И мы лишились своего сердца — Варшавы. Мы разрушили ее собственными руками. Вашими бомбами, но своими руками. Эти руины теперь ваша земля. Если не наша, пусть уж лучше будет ваша, чем русская. Так сейчас считает большинство. Это большинство сформировалось бы гораздо раньше, если бы ваше правительство вело себя немного поумнее. Если бы не произносило постоянно ранящую наше самосознание формулу «евреи, поляки и цыгане». Если бы не допускало случаев произвола и предоставило нам хоть какие–нибудь права самоуправления.

Это было обычное профессорское нытье. Юрген хорошо знал эти интонации, он наслушался подобных разговоров в своем первом лагере в Хойберге, там было много социал–демократов. Они тоже любили поговорить о произволе и через фразу повторяли это «если бы». Ни отвечать, ни тем более спорить с профессором ему не хотелось. Он поднялся, поблагодарил хозяев за гостеприимство и двинулся к выходу. Красавчик с Брейтгауптом следовали за ним.

Юрген уже переступил порог квартиры, когда сзади донесся какой–то скрип и почти сразу выстрел. Второй выстрел слился с криком Красавчика. Пуля просвистела над головой Юргена, там, где мгновением раньше была его спина. Он успел припасть на колено, развернувшись лицом к квартире. Брейтгаупт тоже заваливался в сторону, выставив вперед автомат. Падал и Красавчик, его руки были прижаты к груди, там, где быстро растекалось кровавое пятно.

В трех метрах от них стоял парень лет двадцати с эмблемой GS на рукаве пиджака в крупную клетку. Он целился в Юргена из пистолета. Юрген нажал на гашетку. Автоматная очередь отбросила парня на узкую дверь темной комнаты, которую они приняли за встроенный шкаф и не проверили, убаюканные мирным видом этой квартиры.

Из залы выбежала хозяйка, с рыданиями бросилась на тело парня, обнимая его и целуя.

— Что же ты наделал, Збышек, — сказал профессор. Он остался в кресле, только сжал руками подлокотники, так что побелели костяшки пальцев.

Парень был жив, его ноги подрагивали, рука по–прежнему сжимала пистолет и все силилась поднять его. Брейтгаупт пристрелил его. Он всадил ему с десяток пуль в грудь. Он всадил бы и больше, но у него закончились патроны в магазине. Брейтгаупту мешала какая–то подушка, лежавшая на груди у парня и гасившая полет пуль. Он даже не задумывался о том, что это за подушка. Он видел только этого недоноска, ранившего, а быть может и убившего его товарища.

Юрген подполз к Красавчику.

— Вот черт, — прошептал Красавчик, — подставился.

Юрген поднялся на ноги и посмотрел на профессора. Тот оторвал взгляд от тел жены и сына, повернул голову к Юргену.

— Я любил его, — сказал он, — я любил их. Мне незачем больше жить, — он утвердительно кивнул головой и закрыл глаза.

Ему незачем было жить. Юрген нажал на гашетку и, как Брейтгаупт, всадил остатки магазина в тело старика. Им двигала ярость, ярость против всех отцов, которые, говоря красивые слова, вкладывают в сыновей ложные идеалы. Они воспитывают их для мира прошлого или мира будущего, а сыновья попадают совсем в другой мир, в мир настоящий и расплачиваются за эти ложные идеалы собственной кровью или, что возможно еще хуже, проливают за них чужую кровь.

Он немного утолил свою ярость и повернулся к Красавчику. Над ним уже хлопотал Брейтгаупт, всовывая комок бинта ему под рубашку. Бинт сразу пропитывался кровью.

— Взяли! — скомандовал Юрген.

Они подхватили Красавчика на руки и помчались вниз по ступенькам лестницы. Им всем повезло — неподалеку стоял давешний бронетранспортер, Эльза руководила погрузкой раненых. Она побледнела, увидев их, их ношу. Она помогла им уложить Красавчика на пол бронетранспортера, подсунула ему под голову какой–то сверток, начала расстегивать пуговицы на рубашке.

— В госпиталь гони! — крикнула она так, что водитель немедленно вдавил педаль газа до упора.

Рядом, привалившись спиной к стене, стоял Фридрих. Он сжимал здоровой рукой окровавленное предплечье. Ему тоже надо было в госпиталь. Но он не протестовал и не возмущался. Он все понимал. Красавчик был лучшим другом командира и всеобщим любимцем. Красавчику намного больше досталось, чем ему. Ведь он был Счастливчиком.

— Как ты? — спросил Юрген.

— Нормально, — ответил Фридрих, — царапина. Перевяжи, Ганс.

Брейтгаупт уже стоял наготове с бинтом в руках.

— Солдаты! Ко мне! — крикнул Юрген. Через пять минут, когда все солдаты его взвода, бывшие в строю, собрались, Юрген отдал новый приказ: — Солдаты! За мной! Вперед!

Он не выходил из боя три дня. Он ни разу не прилег, не присел. Он глотал таблетку первитина,[62] запивал ее водой или водкой, что случалось под рукой, и шел вперед. Его собственный взвод постепенно редел, кто–то падал от ран, кто–то от усталости, он призывал к себе всех, кто находился поблизости, солдат, оставшихся без командиров, командиров, оставшихся без солдат, и шел вперед. Он смутно помнил, что происходило в те дни, и он никогда не пытался пробудить воспоминания. Возможно, Дирлевангер или Штейнхауэр оценили бы его действия с восторгом или похвалой. Но сам он чувствовал, что ему нечем гордиться, кроме одного: он решил поставленную задачу. Так он и доложил, не обременяя командира подробностями.

— Господин подполковник! Очищены от повстанцев три квартала. Подразделение вышло на рубеж улицы Добра или Доброй и закрепилось там. До набережной остался один квартал. Доставлен один пленный, как утверждает, офицер Армии крайовой.

Пленных они не брали, хотя количество желавших сдаться в плен возрастало день ото дня. Они видели в этом лишь признак того, что конец восстания близок. И они стремились еще ускорить его приход. Пленные им в этом только мешали, их некуда было девать. Пленные связывали им руки, а не наоборот. Они и этого бы пристрелили, как других, если бы не переданный через ординарца приказ Фрике доставить в штаб пленного, желательно офицера. Пятый попавший к ним после этого пленный назвался офицером. Юрген, находившийся к тому времени на грани истощения всех сил и, главное, утоливший свою ярость, решил сам отконвоировать пленного.

Тот вел себя вызывающе. Он требовал, чтобы к нему относились как к военнопленному, более того, как к военнопленному офицеру. Он ссылался на Женевскую конвенцию. Он говорил о каких–то переговорах между главой повстанцев генералом Буром, это имя он произносил со священным трепетом, и генералом Бахом, командующим немецкой группировкой в Варшаве, генералом полиции, добавлял он презрительно. Он отказывался отвечать на вопросы. Он оскорблял их, называя палачами Варшавы и польского народа. Он грозил им международным трибуналом и божьим судом. Он достал даже подполковника Фрике.

— Уведите, — коротко приказал он.

— Не с той ноги, кума, плясать пошла, — сказал Брейтгаупт и ткнул пленного прикладом в спину.

«Du hast den Aal am Schwanz gepackt.»

Это сказал Брейтгаупт.

Этот пленный походил на офицера только гонором, но он был поляком, так что гонор можно было не принимать во внимание. На военнопленного он тоже не был похож. Для военнопленного нужны государство, армия, форма. Ничего этого у поляка не было. Это был просто бандит, схваченный с оружием на месте преступления. Брейтгаупт и поступил с ним как с бандитом, по законам военного времени, не заморачиваясь неизвестными ему женевскими конвенциями. Он швырнул его на землю и выстрелил в затылок. Потом посмотрел на Юргена с немым вопросом: правильно ли он понял приказ командира батальона? Юрген неопределенно пожал плечами в ответ.

Тут мимо них провели еще одного пленного. Из–под пиджака, явно с чужого плеча, выглядывали военные широкие галифе, ноги в обмотках и армейских ботинках. Юрген уже видел что–то подобное за линией фронта. Как он оказался здесь, на западном берегу Вислы? Юрген последовал за пленным. Его допрашивали подполковник Фрике и криминальный комиссар с эсэсовскими погонами. Юрген стоял на пороге комнаты для допросов и слушал, ему не нужен был переводчик.

Пленный сказал, что его зовут Генрик Гвис, он капрал 8–й роты, 3–го батальона, 9–го полка, 3–й дивизии армии Берлинга. Войска польского, добавил он. Цифры производили впечатление, счет шел на тысячи, десятки тысяч человек, это была большая сила. Но она не пугала. Глядя на этого капрала, трудно было испугаться. Он был поляком, но в отличие от предыдущего пленного в нем не было гонору и задора. У него были потухшие глаза, и он говорил монотонным, бесцветным голосом.

— В ночь с 16 на 17 сентября моя рота получила приказ переправиться на лодках через Вислу. Ни артиллерия, ни бомбардировщики нас не прикрывали. Несколько русских самолетов сбросило на берег несколько ракет. Моя лодка, в которой находилось около 25 человек, достигла западного берега без немецкого обстрела. Еще одна лодка доплыла перед нами, а вслед за нами благополучно прибыла третья. Какой–то штатский сразу же отвел нас в дома. Нам было запрещено разговаривать с гражданским населением. Уже до этого мы слышали от еврейских политруков, что в Варшаве по приказу пребывающего в Лондоне эмигрантского правительства началось восстание. Восстание называли безумной авантюрой, предпринятой без согласия Советов. Я слышал, что весь наш полк должны были перебросить. Было ли это сделано, не знаю.

Нашей ротой командовал хорунжий по фамилии Грышкевич. Командиром батальона был польский капитан, командиром полка — русский майор. Во время переправы при себе у нас были только винтовки, ручные пулеметы, станковые пулеметы и противотанковые ружья. С нами пошли два политрука, один из которых был евреем. Как я уже сообщил, на западном берегу Вислы мы заняли дом, ворота которого защищали я и еще двое человек. Неожиданно наши товарищи исчезли, в связи с чем после сильного немецкого обстрела мы поняли, что придется бросить оружие и смешаться в подвале с гражданским населением. Вместе с ним мы сдались германскому вермахту.

Настроение у нас, солдат, плохое. Большинство командиров и политруков — это евреи, которые постоянно нас бранят и одних гонят под огонь. За что, собственно, сражаемся, мы, пожалуй, и не знаем. Политруки рассказывали нам, что после войны будет проведена земельная реформа и создана демократическая Польша. За это мы должны сражаться. Поскольку рассуждения политруков были местами противоречивы, мы им не очень–то верили. Питание было плохое. Только два раза в день мы получали суп, на 9 человек маленькую банку мясных консервов. Масло или смалец нам давали крайне редко.

За время пути в Варшаву только один раз польское гражданское население встретило нас немного радушнее. Все остальное время на нас смотрели косо. Один раз нам кричали: «Какая из вас польская армия, если у вас еврейские командиры!» Настроение у нас из–за плохого питания и одежды очень плохое.

Нам постоянно обещают теплую одежду, которой нет и по сей день. — Больше ничего сказать не могу, — так он закончил свой рассказ.[63]

«Для него было бы лучше, если бы он не пытался смешаться с местным населением и не сдирал бы с кого–то пиджак. Сдался бы в форме, был бы полноправным военнопленным», — отрешенно подумал Юрген. На фронте с пленными они обращались по–другому. Фронт был честной схваткой. И чем ожесточенней был бой, тем большего уважения заслуживал побежденный противник. Иванов они уважали. Они научились их уважать. Иваны заставили их себя уважать.

Из показаний этого капрала следовало, что им предстояло новое сражение. И они пошли в него незамедлительно. Пять дней безостановочных боев за узкую полосу земли вдоль Вислы. По мере того как стихали бои в городе, туда стягивались все новые части. Они вновь сражались плечом к плечу с эсэсовцами. Дирлевангер с автоматом в руках шел в атаку впереди своих солдат. Его ничего не брало. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, вспомнил Юрген русскую пословицу. Он спросил у Брейтгаупта, что говорят в таких случаях в его краях. Но Брейтгаупт не умел изрекать мудрости по заказу.

Потом им объявили, что в ходе боев было уничтожено около четырех тысяч солдат противника. Может быть и так, они не считали. Они подсчитывали только свои потери. К их удивлению и гордости, во время последних боев потери были невелики. Русское командование направляло на захваченный плацдарм исключительно польские части. Оно, вероятно, полагало, что поляки будут лучше драться на своей земле. Но хозяевами тут были они, немцы. Они знали тут каждый камень, каждый проход. Они знали, как сражаться в этих каменных трущобах. Им дорого достался этот опыт, теперь они обрушили его на неподготовленных поляков. Те ничего не могли им противопоставить. Они сбросили их в Вислу.

Вдруг наступила тишина. Перемирие, сказали им. Перемирие с кем, удивились они. С поляками, ответили им, не стрелять! Они не воевали с поляками. Они воевали с мятежниками и бандитами. Но они дисциплинированно закинули автоматы за спину, чтобы автоматически не нажать на гашетку.

— Они послали для ведения переговоров женщину, — презрительно говорил обер–лейтенант Вортенберг.

— Графиня Мария Тарновская, урожденная Четвертыньская, представляет Польский Красный Крест, ее присутствие на переговорах естественно, — говорил подполковник Фрике.

— Они потребовали, чтобы им показали лагерь в Пруткове, куда отправляют пленных мятежников, — продолжал возмущаться обер–лейтенант Вортенберг.

— Я рад, что командование предоставило польской стороне такую возможность. Теперь и поляки, и представители Международного Красного Креста смогли воочию убедиться, что условия содержания военнопленных и гражданских беженцев в немецких лагерях полностью соответствуют международным нормам, — парировал подполковник Фрике.

— Этот генерал Бур требует, чтобы транспортировка, размещение, надзор и обслуживание, — последнее слово обер–лейтенант Вортенберг едва ли не выкрикнул, — находились в исключительном ведении германского вермахта! Он требует гарантий, что в отношении солдат Армии крайовой выполнение этих задач не будет вверено частям другой национальности!

— У генерала графа Коморовского, — так теперь Фрике именовал скрывавшегося ранее за псевдонимом командующего повстанцами, — есть все основания для такого требования. Кроме того, тем самым он демонстрирует нам свое уважение и веру в неизменно рыцарское поведение немецких солдат.

Фрике всячески приветствовал атмосферу, в которой проходили переговоры. Он показывал им копии коротких писем, которыми обменялись командующий немецкими силами фон дем Бах–Зелевски и граф Коморовский. С обеих сторон: ваше превосходительство, примите заверения, искреннее уважение и все такое прочее. Обер–лейтенант Вортенберг был человеком другого поколения, ему было наплевать на всех этих фонов и графов, его возмущало само слово «требуют».

При всем уважении к командиру батальона симпатии солдат были на стороне обер–лейтенанта Вортенберга. Они тоже были возмущены, когда узнали условия капитуляции. В договоре говорилось, что «ни один военнопленный не будет привлечен к ответу за свою военную и политическую деятельность во время боев в Варшаве, а также за деятельность, которая предшествовала данным событиям, это положение распространяется и на период после освобождения из плена».[64] Это положение распространялось и на нарушение других, имеющих силу закона, правительственных распоряжений, в частности, ранее совершенных побегов из плена и нелегального возвращения в Польшу. В отношении гражданского населения, которое во время боевых действий оставалось в Варшаве, также не будут приниматься репрессивные меры, даже за участие в боевых действиях и проведение военной пропаганды.

Многие из них действительно попали в штрафной батальон за куда меньшие преступления — за самовольную отлучку или просто за опоздание в свою часть из увольнительной, за невыполнение вздорного, а подчас преступного приказа, за неосторожно сказанное слово, за давние проступки, которые не имели никакого отношения к армии и боевым действиям. Все они считали, что вмененные им и совершенные ими преступления не идут ни в какое сравнение с преступлениями повстанцев.

Они были обречены за это на смерть, которая рано или поздно настигнет их в штрафном батальоне, в «команде вознесения», а эти бандиты уходили от ответственности. Уходили гордо, нацепив на себя бело–красные нарукавные повязки, бело–красные банты, бело–красные розетки или знаки с изображением польского орла. Этого было достаточно, чтобы заслужить статус военнопленного и прощение всех грехов, давних и недавних. Некоторые шли даже с саблями поверх гражданской одежды, такое право было предоставлено офицерам. Они совали им в глаза какие–то книжицы с коряво написанными по–польски прозвищами и самозваными чинами, говорили: я — хорунжий «Оса», я — поручик «Оконь», я — капитан «Вацек», отойди в сторону, пся крев.[65]

Их было много, этих комбатантов, как они себя теперь именовали. Бело–красные родники били из подвалов домов и люков канализации, сливались в ручейки в переулках, в реки на улицах и широким потоком неслись все дальше от Вислы. Их было чрезвычайно много, больше семнадцати тысяч, тех, кто дошел до фильтрационного лагеря в Пруткове. Их было даже больше, чем немцев, смотревших им вслед и скрежетавших зубами от ярости.

Но мирных граждан было еще больше. Они тоже потянулись из Варшавы. Сто, двести, триста тысяч — это невозможно было сосчитать. Они видели только тех, кому помогали выбираться из подвалов, и тех, кто проходил в колоннах мимо них, толкая перед собой набитые разным добром детские коляски и таща узлы.

Варшава обезлюдела. По улицам бродили специальные команды саперов. Но им нечего было взрывать. Другие специальные команды собирали оставшиеся в Варшаве материальные ценности, мародерствуя на законных основаниях. Они не обращали на них внимания. Каждому свое.

Они наслаждались передышкой, отъедались и отсыпались после многодневных боев. Они сидели вечерами у костров, которые разжигали во дворах домов, делились воспоминаниями, обсуждали перспективы войны. Они ощущали себя победителями, поэтому вспоминали доброе, а надеялись на лучшее.

Юрген ходил от костра к костру, он больше слушал, чем говорил, он слышал много интересного для него и подчас неожиданного. Вот Фридрих делился воспоминаниями о гитлерюгенде:

— Знаете, а мне нравилось в «гитлерюгенде»! Товарищеские отношения, которые там царили. Родители у меня люди замкнутые, а я единственный сын, они не отпускали меня от себя, так что до десяти лет у меня не было товарищей. Когда я вступил в юнгфолк, меня переполнял энтузиазм. Да и какого мальчишку не воодушевят такие идеалы, как товарищество, верность и честь? Я все еще помню, как тронул меня девиз «Члены юнгфолк сильны и преданны; члены юнгфолк — настоящие товарищи; честь — высочайшая ценность для члена юнгфолк». Эти слова казались мне священными! Что может быть лучше, чем наслаждаться красотами родного края в компании товарищей? А вечерний сбор у костра, когда мы пели песни и рассказывали разные истории…

Там бок о бок сидели подмастерья и школьники, сыновья рабочих и служащих, мы все знакомились и учились ценить друг друга. И сейчас я испытываю те же самые чувства. Не поверите, но я счастлив, что попал именно в ваш батальон!

— В наш батальон!

— В наш батальон! — с радостью исправился Фридрих. — Спасибо вам! Ура товарищам!

— Хох–хох–хох! — закричали все.

— Я вырос в рабочей семье, — вступил в разговор один из солдат, — мои родители были коммунистами, но даже у нас не было никаких противоречий и стычек с гитлерюгендом. Нам нравилась их форма, их парады и походы. Мой младший братишка вступил в гитлерюгенд. Да и сам я, когда подрос, осознал, что фюрер и партия достигли таких важных социалистических целей, как расширение возможностей для получения образования для бедных и для получения хорошей работы, социальная справедливость. Я все это испытал на себе.

Ему вторил у соседнего костра обер–лейтенант Вортенберг, сидевший в кругу других офицеров и унтер–офицеров.

— Помните, что говорил фюрер? Если посмотреть на повышение в чинах наших молодых офицеров, то можно увидеть, что здесь в полной мере действует идея национал–социалистического «народного единства». Отсутствуют какие–либо привилегии по рождению или прежнему положению в жизни, отсутствует понятие богатства или так называемого «происхождения». Есть только одна оценка: оценка храброго, отважного, верного человека, способного отдавать всего себя служению Отчизне. Так и есть, товарищи!

Так и есть, кивали головами все сидевшие за костром.

Юрген даже остановился и послушал Рудольфа Бельке, их офицера по национал–социалистическому руководству. Раньше он его за версту обходил или демонстративно спал на его лекциях. А тут вдруг вслушался.

— То, что удалось уже на протяжении нескольких месяцев удерживать большевистские армии на восточном берегу Вислы и одновременно подавить крупнейшее в польской истории восстание в Варшаве, является важнейшим военным достижением. Спустя длительное время, после многочисленных военных неудач, снова достигнута бесспорная победа германского оружия. Причем лавры победителей достались как войскам, которые остановили большевистские орды на Висле, так и нам, германским соединениям, которые подавили восстание и одновременно предотвратили переправу русских через Вислу, — вещал Бельке как по писаному. — Хотя враг время от времени имел подавляющее превосходство, все наши войска героически следовали лозунгу, который был выдвинут командующим 9–й армией генералом танковых войск фон Форманом. — Бельке сделал паузу.

— Мы стоим на Висле, и мы держим Вислу! — дружно закричали солдаты.

Юрген присоединился к их скандированию. Ему нравился этот лозунг. Вельке ему по–прежнему не нравился, пусть и говорил он все правильно, а вот лозунг нравился. Не грех и повторить.

— Мы стоим на Висле, и мы держим Вислу! — закричал он.

— Да! — ответил ему рев сотни глоток, всех, кто сидел во дворе, вспоминая доброе и надеясь на лучшее.

Юрген поднялся в квартиру, которую подполковник Фрике приспособил под штаб батальона. Они немного поговорили о том о сем, Юрген пересказал Фрике слышанные у костров разговоры, ему было интересно, что скажет на это Фрике.

— Фюрер продвигает идею единства, которая не сулит большого богатства и которую лично мне, как человеку старого воспитания, нелегко переварить. Но подавляющее большинство немецкого народа принимает и придерживается ее, выковывая и формируя ее, прилагая для ее воплощения достойные восхищения совместные усилия. Я счастлив быть частью этого великого народа, моего народа. Всегда и во всем надо быть со своим народом, — вот что сказал подполковник Фрике. — Мы пытаемся изменить облик мира, — добавил он напоследок, — это великая задача. Ради этого стоит жить и бороться.

* * *

Юрген сидел один в гнезде наблюдателей, сложенном из гранитных плит над самой водой. В нем было уютно — у них не было проблем со строительными материалами, и в то же время просторно, ведь гнездо было рассчитано на двух наблюдателей. Но у них не хватало людей на все смены, на все многочисленные посты и караулы. Да в этом и не было сейчас большой нужды, на фронте царило затишье, обе стороны копили силы для новой схватки. Русские изредка постреливали, больше для того, чтобы напомнить о своем присутствии, да засылали лазутчиков на маленьких лодчонках, похожих на байдарки или каноэ. Но это случалось обычно выше или ниже по течению, сюда, в центр Варшавы, русские не совались.

Он сам вызывался в эти ночные караулы. Ему нравилось сидеть над водой, над широкой мирной гладью, где глаз не застили развалины и укрепления, где не мелькали фигурки людей с оружием в руках, где пахло речной свежестью, а не гарью пожарищ и разлагающимися под слоем камней трупами, где было тихо, где не звякало оружие, не цокали по камням металлические набойки на сапогах, где не гоготали и не храпели солдаты.

Здесь хорошо думалось. Ему было о чем подумать.

Юргена переполняла гордость или какое–то другое, родственное чувство. Бывало, они наступали и выбивали русских с позиций. Бывало, что наступали русские и выбивали их. В том не было их вины, они попадали под железную лавину, многократно более сильную. И вот — ничья. Они остановили русских. Выстояли. Через не могу. Это было сродни победе.

Но главная схватка впереди. И схватка будет здесь, в Варшаве. Это будет их крепость, Варшавская крепость. И хорошо, что поляки ушли отсюда. Они им здесь не нужны. Это будет честная мужская схватка немцев и русских, в ней они будут решать, кто кого. Юрген не сомневался, что победа будет за ними. Кто выстоял раз, выстоит и второй, и третий. Отсюда начнется новый поход на Восток. Здесь возродится и окрепнет непобедимый немецкий дух.

И еще здесь родится новая немецкая нация. В ведьмином котле Варшавы произошла великая переплавка. Все лишнее, случайное, вся грязь и мерзость ушли в шлаки, остался чистый металл, сверхтвердый сплав.

И после войны они, победители, построят новую Германию, счастливое народное сообщество, новый порядок, который изменит облик мира. Так переплавилось в душе Юргена все, что он видел, слышал и пережил за последние три месяца.

Цок–цок–цок. В проходе стояла Эльза.

— Я была в госпитале, — сказала она.

— Как он? — спросил Юрген.

— Он выкарабкался. Завтра его перевозят куда–то в Саксонию, в армейский госпиталь.

У Юргена отлегло от сердца. Красавчик пролежал три дня в полевом госпитале в Варшаве. Он так и не пришел в сознание. Потом его перевезли в госпиталь под Варшавой, оттуда не доходили вести. Сегодня утром Эльза, отпросившись у Фрике, отправилась туда сама.

— Он что–нибудь просил передать?

— Вот черт, сказал он, никогда не думал, что там так плохо, а здесь так хорошо.

— Узнаю Красавчика! Он не меняется.

— Еще как изменился! Шутит напропалую с санитарками и хлопает их здоровой рукой по всему, до чего дотянется. А они так и шныряют мимо его койки, норовя пройти как можно ближе, — рассмеялась Эльза.

— Ты совсем не расстроена этим, — сказал Юрген.

— Почему я должна быть этим расстроена?

— Ну, мне казалось, что ты неровно дышишь к Красавчику.

— Дурачок, — рассмеялась Эльза, — я в тебя с первого мгновения втюрилась, это все знают.

Вот так просто. Юрген посмотрел на Эльзу. Она вся дрожала.

— Ты чего дрожишь? — спросил он.

— Холодно, — ответила она.

— Садись ко мне, погреемся.

Он расстегнул шинель, откинул полу. Эльза прижалась к нему. Он обнял ее одной рукой.

— Как ты думаешь, война когда–нибудь кончится? — спросила Эльза после долгого молчания.

— Кончится, — ответил Юрген, — все когда–нибудь заканчивается.

— Не все, — убежденно сказала Эльза и еще теснее прижалась к нему.

Юрген усмехнулся про себя. Ох, уж эти девчонки! Верят в вечную любовь. Добродушно, впрочем, усмехнулся.

Раздался легкий шорох Юрген поднял глаза. В проходе, привалившись плечом к стене, стояла темная фигура, она смотрела на них, блестя белками глаз. Фигура сказала голосом Брейтгаупта:

— Нет худа без добра.

«Nichts ist so schlecht, es ist zu etwas gut.»

Это сказал Брейтгаупт.

Неизвестно, что хотел сказать этим Брейтгаупт, возможно, всего лишь то, что в самой поганой ночной смене есть светлый момент, когда приходит сменщик. С Брейтгауптом всегда было так: никто не знал, о чем он думал, но высказывания его всегда попадали в точку. С ними нельзя было не согласиться. Вот и Юрген согласился. Он поднялся и, не выпуская Эльзу из объятий, подошел к Брейтгаупту, похлопал его дружески по груди и пошел в темноту варшавской ночи.

Он был счастлив. Он был в мире с самим собой. Даже посреди войны можно быть в мире с самим собой.