Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта

Последний штрафбат Гитлера

Это была великанская зима. По крайней мере, так утверждал рядовой Йозеф Граматке, глиста в очках. Он ходил за спинами солдат, сидевших вокруг праздничного стола, ходил, переваливаясь со стоптанного каблука с отвалившимися набойками на разбитый носок, — пять шагов вперед, поворот, пять шагов назад, — и вещал скрипучим голосом. Казалось, что его мерно двигавшаяся нижняя челюсть — это дверца, трепыхавшаяся на несмазанных петлях.

Юрген Вольф, вольготно развалившийся на хозяйском диване, с плохо скрываемой неприязнью следил за Граматке, поводя глазами в такт его движениям. Это был самый никудышный солдат его отделения. Юрген как навесил на него этот ярлык еще полгода назад в Брестской крепости, так и не снял до сих пор, несмотря на то что они прошли вместе уже много боев, — и в Бресте, и под Варшавой, и в самой Варшаве, а в поступившем после тех боев пополнении было много кандидатов на это звание, достойных его куда более Граматке.

Но этот Граматке был слишком высокого мнения о себе и по–прежнему кичился перед ними своим университетским образованием. Человек, который слишком много о себе думает и который вообще слишком много думает, не может быть хорошим солдатом. Юрген пару раз пытался сплавить его в другие отделения. Но после очередного кровопролитного боя, когда сильно прореженные отделения объединяли, Граматке неизменно возвращался под его команду. Возвращался без единой царапины, — черт бы его подрал, как будто нарочно для того, чтобы действовать на нервы ему, Юргену Вольфу.

— Граматке! Вы что в школе преподавали? — прервал Юрген излияния подчиненного.

— Немецкую литературу, герр фельдфебель, — ответил Граматке.

— Так какого черта вы рассуждали о действиях Вермахта на Восточном фронте и высказывали сомнение в военном гении фюрера?! — рявкнул Юрген.

Именно за это Граматке попал сначала в концентрационный лагерь, а оттуда в их 570–й ударно–испытательный, или, попросту говоря, штрафной батальон.

— Именно знание классической литературы и истории позволяет мне верно оценивать происходящие события, — несколько высокомерно ответил Граматке. — Если бы вы, герр фельдфебель, получили такое же гуманитарное университетское образование, как я, у вас бы тоже возникли сомнения…

Тут Граматке благоразумно замолчал, чтобы не нарваться на обвинение в антигосударственных высказываниях и подрыве боеспособности военного подразделения. В регулярных частях Вермахта это был верный трибунал, приговор — расстрел или концлагерь — зависел от состояния печени судьи в момент вынесения приговора. В штрафном батальоне за это чистили нужники. Тоже неприятно. И богатый опыт со сноровкой, которые приобрел Граматке в чистке нужников, не делали это занятие для него менее неприятным.

— Вам, яйцеголовым, образование только мешает видеть очевидные вещи, понятные любому солдату и унтер–офицеру, — сказал Юрген. — Что вы за люди?!

Никогда не скажете твердое «да» или столь же твердое «нет». Вы все время сомневаетесь, во всем. А мы люди простые и потому прямые. У нас нет сомнений! У нас не возникает сомнений!

— Да! — дружно закричали солдаты за столом.

Юрген поймал веселый взгляд Фридриха Хитцльшпергера, Счастливчика. Это был его любимчик. Это был всеобщий любимчик. Таким же был когда–то Руди Хюбшман, Красавчик, лучший товарищ Юргена. Но Красавчик после тяжелого ранения в Варшаве затерялся где–то в госпиталях, от него не было вестей. И опустевшее место в сердце Юргена занял Счастливчик. Ему не было девятнадцати. Он был из интеллигентной семьи, хорошо воспитан и образован. Возможно, поэтому почти сразу после призыва в армию он пытался дезертировать, его поймали и отправили к ним в сборный лагерь испытательных батальонов в Скерневице, под Варшавой. Поначалу с ним пришлось помучиться, но в конце концов из него вышел хороший солдат и отличный товарищ. В боях в Варшаве в тот же день, когда Красавчику прострелили грудь, — Фридриха задело осколком, левое предплечье, но он остался в строю, в батальоне. Юргену было с ним легко, они хорошо понимали друг друга.

Вот и сейчас Фридрих правильно понял его. У Юргена не могло возникнуть сомнений в военном гении фюрера, потому что он никогда в этот гений не верил. Его так воспитали родители. Фридриха, похоже, тоже. Именно поэтому его глаза искрились смехом. Юрген слегка подмигнул ему, сдерживая улыбку.

— Что можно поведать о Гибели богов? Мне не довелось прежде слышать об этом,[66] — сказал Фридрих, обращаясь к Граматке.

Так он разряжал легкое напряжение, возникшее в комнате из–за столкновения командира с рядовым. Возможно, он уловил, что Юрген собирается объявить Граматке положенные и заслуженные два наряда вне очереди. Но зачем портить взысканиями добрый сочельник? Незачем, молчаливо согласился с ним Юрген и благодарно кивнул головой. Граматке тоже благосклонно посмотрел на Фридриха, как учитель на любимого ученика, и надулся от всеобщего внимания.

— Много важного можно о том поведать, — напыщенно процитировал он. — И вот первое: наступает лютая зима, что зовется Фимбульвинтер. Снег валит со всех сторон, жестоки морозы, и свирепы ветры, и совсем нет солнца. — Тут все поежились и посмотрели за окно, где все в точности соответствовало древнему тексту. — Три такие зимы идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету.

Граматке уже никто не слушал. Все принялись считать зимы, чтобы понять, когда исполнится пророчество. Молодые солдаты, тон среди которых задавал Фридрих, считали, что «великанская зима» — это война с Советами. Они были уверены, что в России не бывает лета, сплошная зима: под Москвой, на Волге, под Петербургом, на Кавказе и на Украине.

— Еще как бывает! — воскликнул Франц Целлер. — Африканская жара! Вам, парни, такого и не снилось!

— Ну уж и африканская! — прервал его Георг Киссель. — Много вы в африканской жаре понимаете! Вот помню…

— Заткни пасть, Африканец! — коротко приказал Юрген.

Киссель заслужил свое прозвище тем, что воевал в Ливии в составе отдельного батальона 999–й испытательной бригады. Он был «политическим», социал–демократом, эту публику Юрген терпеть не мог еще с его первого лагеря в Хойберге. Они были болтунами и предателями. Вот и Киссель попытался в Ливии перебежать к американцам, да кишка оказалась тонка, вернулся с полдороги, испугавшись пустыни. А там идти–то было всего десять километров, тьфу! Самое противное было в том, что он, не таясь, рассказывал о своем неудавшемся дезертирстве и восхищался теми, кто дошел до конца. Их было много, тех, кто дошел до конца, так что Киссель толком и не повоевал в Африке — остатки их батальона уже через месяц перебросили в Грецию. Там дезертировать было накладно, запросто можно было угодить к партизанам, а те резали немцев, невзирая на их убеждения. Прибытие Кисселя в их батальон Юрген рассматривал как наказание — для него, фельдфебеля Вольфа. Двойное наказание ведь этот Киссель так и не научился воевать и был вдобавок дезертиром в душе. За ним нужен был глаз да глаз.

— Идешь пятьдесят километров по степи с полной выкладкой, — продолжал между тем свой рассказ Целлер, — а вокруг ничего, ни деревень, ни деревьев, ни рек, ни дорог, одно солнце над головой, палящее солнце! Так ведь, Юрген? — запросто, на правах «старика» и бывшего лейтенанта, обратился он к командиру.

— Так, — сказал Юрген. Всколыхнулось воспоминание о детских годах, проведенных в деревне под Саратовом. Безоблачное небо, жаркое солнце, Волга, веселые крики пацанов. Он задушил воспоминание в зародыше, втоптал в глубины памяти, настелил сверху другие. — Я южнее Орловской дуги не бывал, — сказал он, — но летом 43–го там было жарко, очень жарко.

Юрген обвел взглядом сидевших за столом солдат. Все они попали в батальон позже лета 43–го, много позже. С Целлером они воевали вместе чуть более полугода. Целлер был стариком, глубоким стариком. В штрафбате так долго не живут.

Всем им за различные преступления, действительные или мнимые, присудили пройти испытание, доказать с оружием в руках, что они достойны быть членами народного сообщества. Все они отбывали здесь срок, короткий, пожизненный. Кого–нибудь из них, возможно, признают прошедшим испытание, реабилитируют, восстановят в правах. Посмертно.

Сам Юрген не в счет. Он — исключение из общего правила, едва ли не единственное. Он не стремился пройти испытание и не совершал геройских поступков. А если и совершал, то не для того, чтобы пройти испытание. Чтобы выжить самому, чтобы спасти жизнь товарищей, из ухарства, наконец. Такой у него был характер, воспитанный в портовых районах Гданьска и Гамбурга.

Начальству из пропагандистских соображений потребовался живой реабилитированный штрафник. Их было немного, выживших в мясорубке битвы на Орловской дуге. Выбор пал на Юргена. Ему это было безразлично. Он не считал, что ему повезло. Он резко обрывал всех, кто говорил: как же тебе повезло! Он верил, что каждому человеку отпущен свой, ограниченный запас удачи. И нечего его использовать на всякие реабилитации, награждения и чины. Больше на бой останется. В бою без удачи не выжить.

Он остался в батальоне, вместе со своими товарищами, с Красавчиком и Гансом Брейтгауптом. Брейтгаупт стоял сейчас в карауле. Юрген посмотрел на наручные часы. До конца смены оставалось полчаса. «Крепись, старина Брейтгаупт, — послал мысленный сигнал Юрген, — ты переживал и не такие морозы». Он стал считать, загибая пальцы. Брейтгаупт был на Восточном фронте с первого дня, выходило — четвертую зиму.

— Сейчас четвертая зима, — сказал Юрген.

— Точно, — откликнулся Целлер, в его голосе звучало удивление. Неужели четвертая? А как будто вчера… Годы пролетели как один день, один бесконечный кошмарный день.

— Это не великанская зима, — сказал Фридрих с каким–то детским разочарованием.

— Осмелюсь заметить, герр фельдфебель, что вы неправильно считаете, даже на пальцах, — язвительно заметил Граматке. — Война началась в 39–м, итого, — он стал демонстративно загибать пальцы на руке, — зима на 40–й, на 41–й, на 42–й, на 43–й, на 44–й, — тут он потряс сжатым кулаком и откинул большой палец, — на 45–й, шесть! Если бы вы внимательно слушали меня, то запомнили бы… Повторяю еще раз! Три такие зимы идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету. Три плюс три — шесть!

Все примолкли, озадаченные и подавленные. Да, действительно, три плюс три — шесть, тут не поспоришь, конец подкрался незаметно, прямо хоть ложись и помирай.

— Вот как говорится об этих годах в «Прорицании вельвы», — продолжал вещать Граматке:

Братья начнут

Биться друг с другом,

Родичи близкие

В распрях погибнут;

Тягостно в мире,

Великий блуд,

Век мечей и секир,

Треснут щиты,

Век бурь и волков

До гибели мира.

«Господи, чем у человека голова забита, — подумал Юрген, — а с фаустпатроном до сих пор не научился обращаться. Всех–то дел: снять контровую проволоку, поднять целик, поставить предохранительную защелку в боевое положение, прицелиться, нажать спуск. Что тут можно перепутать?! Ребенок справится! А этот — нет, не может!»

— Вы, мужчины, только и знаете, что сражаться и уничтожать друг друга и мир вокруг. А женщины все наперед знают. Вы нас слушайте! — раздался голос рядом с ним.

Это была Эльза, подружка Юргена. Он с товарищами спас ее в Варшаве от изнасилования русскими из бригады СС Каминского. После этого она прибилась к ним санитаркой, ей некуда было идти. Прибилась сначала к батальону, а потом уж к нему, Юргену. Он был не против, а совсем даже наоборот. Хорошая девчонка! У них вроде как любовь. Или не вроде. Он не задумывался. Солдату на войне вообще лучше не задумываться, тем более о любви и будущем. Чуть задумаешься, чпок — и все, ни любви, ни будущего. Живи одним днем, а еще надежнее — одной минутой, смотри зорче по сторонам и чутче слушай. Целее будешь. Но иногда можно и расслабиться, вот как сейчас, у праздничного стола, в кругу товарищей. Юрген обнял сидевшую рядом Эльзу, притянул к себе. Она опустила голову ему на плечо, уютно свернулась калачиком на диване.

— Ну откуда вы можете знать? — спросил Юрген. — Чтобы знать, надо мозги иметь для начала. Разве в такой хорошенькой головке могут быть мозги? — Он постучал средним пальцем по голове Эльзы.

Ласково, впрочем, постучал. Эльза и не обиделась, нисколько. Она не была уверена, что у женщин есть мозги, более того, она вообще сомневалась, что они им нужны. Она так и сказала.

— А зачем нам мозги? И так голова при месячных трещит, а тут еще и мозги от мыслей умных болеть будут. Нам, женщинам, думать не надо, мы и так все знаем. Это вам, мужчинам, думать надо, потому что вы ни хрена не знаете. Но лучше бы и вы не думали, а то придумываете черт–те что!

Тут она выдала такое выраженьице, что все сидевшие за столом дружно заржали. Только Граматке неодобрительно поджал губы. Юрген тоже смеялся. Ох, и бедовая же девчонка! И так–то была остра на язык, а уж как нахваталась в батальоне всяких словечек, такое стала заворачивать, что только держись! Так ведь штрафбат, люди тут были разные, но говорить все быстро начинали почему–то на одном языке тюремном, блатном. А Юргену этому языку и учиться не надо было. Он с ним в штрафбат пришел, он до этого два года в тюрьме с уголовниками сидел.

— Так откуда же вы все знаете? — вновь спросил Юрген.

— Оттуда, — Эльза ткнула рукой вверх, — когда вы, мужчины, истощившись в бесполезной борьбе, обращаетесь к нам за советом и помощью, мы обращаемся к небесам, и к нам оттуда снисходит знание. И мы пророчествуем, как вельвы.

— Сверху, говоришь, снисходит, — усмехнулся Юрген, — а я–то всегда считал, что снизу. — Он скользнул рукой к низу ее живота.

— Юрген Вольф! — с показной строгостью воскликнула Эльза. — Что вы себе позволяете?!

— Вельвы думают вульвой, — выдал Фридрих.

Он, как и все, трепетно относился к Эльзе, он не хотел ее обидеть, но такой уж он был человек, ради красного словца не жалел никого и ничего. Этим Фридрих напоминал Красавчика, он многим напоминал Юргену его лучшего товарища, возможно, Фридрих невольно копировал его.

— Фи! — сказала Эльза. — Какой грубиян! А еще из приличной семьи!

Больше никто не отреагировал на шутку Фридриха, они и слов–то таких не знали, у них в ходу были более простые названия. Только Граматке укоризненно посмотрел на Фридриха. Тот поспешил исправиться.

— Продолжайте, наставник! — завыл он. — Что случится в конце великанской зимы? Что ждет нас впереди? — Тут он завыл совсем уж по–волчьи.

Не просто так завыл, потому что Граматке тотчас подхватил:

— И тогда свершится великое событие: Волк поглотит солнце, и люди почтут это за великую пагубу. Другой же волк похитит месяц, сотворив тем не меньшее зло. Звезды скроются с неба. И вслед за тем свершится вот что: задрожит вся земля и горы так, что деревья повалятся на землю, горы рухнут и все цепи и оковы будут разорваны и разбиты.

— А вот это славно! — воскликнул Юрген.

Но никто не отреагировал. Все, невольно прижавшись плечами, слушали Граматке, его страшную сказку.

«Как дети», — усмехнулся про себя Юрген. Он посмотрел на часы, высвободил плечо из–под головы Эльзы, поднялся. Она вскинула глаза, в них стоял немой вопрос. Она была приучена, что у мужчин свои дела и они не любят, когда женщины суют в них свой нос, даже когда спрашивают о них. «Надо сменить Брейтгаупта», — тихо сказал Юрген. Эльза благодарно кивнула. Он ласково провел рукой по ее лицу.

Но сначала он зашел на кухню, откуда уже просачивались умопомрачительные запахи. Какое же Рождество без гуся! Без двух гусей!

Гусей добыл Отто Гартнер, это было непросто. Если бы их не перевели из центра Варшавы в пригород, не видать им гусей как своих ушей. Да и в пригороде гусей надо было не только найти, но и взять. Специалистов в их батальоне хватало, в отделении Юргена на такие случаи имелся Зепп Клинк, профессиональный домушник, он после наводки Отто рвался на дело, но Юрген строго–настрого приказал ему не высовываться. Слишком велик был риск. Начальство и так–то мародеров не жаловало, а после Варшавского восстания вовсе закрутило гайки. В Вермахте за украденного гуся можно было угодить в штрафбат, в штрафбате — под расстрел. Такая вот несправедливость! Гуся можно было только купить или, точнее, выменять, потому что обнаглевшие поляки уже отказывались брать рейхсмарки.

Это была работа для того же Отто Гартнера, он был в их отделении экспертом по черному рынку. Так у них в батальоне было заведено: экспертом в том или ином вопросе считался тот, кто пострадал за это. Гартнер, комиссованный после нескольких ранений, добывал себе пропитание на черном рынке в Мюнхене, там его и взяли. В тюрьме его признали годным для прохождения службы в штрафбате.

За двух гусей Отто отдал новенькие офицерские сапоги и три кожаных ремня с бляхами, которые очень ценились поляками, вероятно, за надпись «Got mit uns».[67] Все это обеспечил Зепп Клинк, как–то ночью посетивший армейский склад. Еще поляки предлагали поросенка за ящик винтовочных патронов. Но Юрген сказал твердое «нет», пусть достают в соседнем отделении. Так они остались без поросенка. Но зато Отто выменял канистру самогонки на канистру керосина, тут все было по–честному.

Своих гусей Отто «пас» даже сейчас, стоя рядом с печкой.

— Ну что, скоро? — спросил Юрген.

— Еще полчаса, мальчики, — ответил Эберхард Эббингхауз. Он отставил заслонку духовки, выпустив клубы ароматного пара, и заглянул внутрь. — Пальчики оближете!

Эббингхауз был поваром из Дуйсбурга. Но в батальоне он был в первую очередь солдатом, ему редко выпадал случай продемонстрировать свое искусство, так что сейчас он просто лучился от счастья. Еще он занял в отделении давно пустовавшее место эксперта по гомосексуализму. Юрген даже думал, что в тылу их всех повывели или они сами перековались. Прибытие Эббингхауза развеяло эту иллюзию. Впрочем, он был хорошим парнем и отличным поваром, вот только солдатом никаким. Эббингхауз, когда–то разделывавший и жаривший мясо, теперь сам стал мясом, которое вскоре разделают и изжарят другие повара с восточного берега Вислы.

— Не сомневаюсь, Эбби, — сказал Юрген и похлопал его по плечу.

Он вернулся в комнату, остановился на пороге. Граматке продолжал свой рассказ:

— А Волк Фенрир наступает с разверзнутой пастью: верхняя челюсть до неба, нижняя — до земли. Было бы место, он и шире бы разинул пасть. Пламя пышет у него из глаз и ноздрей. Мировой Змей изрыгает столько яду, что напитаны ядом и воздух, и воды. Ужасен Змей, и не отстанет он от Волка. В этом грохоте раскалывается небо, и несутся сверху сыны Муспелля. Сурт скачет первым, а впереди и позади него полыхает пламя. Славный у него меч: ярче свет от того меча, чем от солнца.

— Блачек, Тиллери, ко мне! — громко крикнул Юрген.

— Есть!

Тиллери уже стоял перед ним, руки по швам, грудь колесом, усердие в выкаченных глазах. Сразу был виден обер–фельдфебель, бывший. Это был хороший солдат, опытный, быстрый, инициативный и сообразительный. На этом и погорел. Когда иваны пошли в наступление под Люблином, Тиллери, видя неминуемость окружения, приказал своему отделению отойти на вторую линию укреплений. Вестовой, несший приказ командира батальона об отходе, встретился им на полпути, но высокий суд не принял это во внимание. Тиллери оставил позицию без приказа. Разжалование. Лишение гражданских прав. Испытательный батальон.

А вот и Блачек. Подошел быстро и четко, да встал медленно. С ним всегда так — долго доходит. Блачек из–под Мезерица, это в их глубоком тылу, у Одера, он был крестьянином, возможно, в этом все дело. Точно также до него долго доходил приказ об отступлении, отданный командиром его отделения. Все солдаты рванули в тыл, а Блачек остался один в траншее перед цепью наступающих русских. Товарищи вернулись и вытащили Блачека из траншеи, как оказалось, только для того, чтобы его потом обвинили в намерении сдаться в плен. Его могли расстрелять, так что он еще легко отделался.

Это была идеальная пара для караула. Они стали одеваться, натянули ватные штаны и толстые свитера. Надели через голову длинные, почти до колен, балахоны на собачьем меху с большим капюшоном. Балахоны были списанные, со склада СС, они их держали специально для караульных, воевать в них было несподручно. То же и с ботами. Это были огромные башмаки на деревянной подошве из толстого войлока с двумя разрезами спереди и сзади, которые закрывались толстым языком и затягивались двумя застежками с пряжками. Их надевали поверх сапог. Комплект дополнялся меховыми шапками с завязанными над козырьком ушами и длинными, до локтя, рукавицами на ватине с единственным тонким третьим пальцем для стрельбы.

Юргену не было нужды так утепляться, да и одежда у него была более справная: удобная армейская куртка с капюшоном, русская цигейковая шапка–ушанка и валенки, настоящие русские валенки, которые он уже два года таскал во всем фронтам в своем бездонном заплечном мешке под названием «мечта мародера».

— Рядовой Блачек! Поторопитесь! На улице мерзнут ваши товарищи, ожидающие смены! — подогнал Юрген Блачека, который вдруг застыл с разинутым ртом, напряженно вслушиваясь в декламацию Граматке.

— Интересно, чем все кончится, — сказал Блачек.

— Все кончится, — ответил Юрген.

— Как это? — недоуменно спросил Блачек.

— Да так! — с некоторым раздражением ответил Юрген. — Гибнут боги, гибнет мир, созданный этими богами, всем крышка, полный пиздец!

Лицо Блачека прояснилось, он наконец понял.

— Хорошая сказка, — сказал он.

— Герр фельдфебель весьма точно оценивает ситуацию, — донесся голос Граматке.

— Граматке! Два наряда вне очереди! — не сдержался Юрген. — Блачек, Тиллери! Взять оружие! За мной!

У покатого вала стояли две фигуры, это должны были быть Брейтгаупт и Цойфер. Так ли это, не разобрать, фигуры были неразличимы в своих караульных балахонах и одинаково притоптывали ногами и били себя руками по бокам. Рядом, прислонившись к валу, сиротливо мерзли винтовки. Вообще–то всем четверым полагалось быть наверху и пристально вглядываться в даль, но Юрген не стал заострять на этом внимание, ведь Брейтгаупт был его старым товарищем. А с Цойфера какой спрос? Проворовавшийся интендант, тыловая крыса, он был равно ненавистен всем солдатам их отделения, от профессионального домушника Клинка до бывшего боевого офицера Целлера. Он всем им чистил сапоги, даже Эббингхаузу. Но для Юргена самым важным было то, что Цойфер — плохой солдат, с винтовкой и то еле–еле умел обращаться, что уж говорить о саперной лопатке. Такого в караул можно было посылать только со сверхнадежным Брейтгауптом.

— Ну как тут у вас, тихо? — спросил Юрген.

— Как в могиле, — ответила одна из фигур голосом Цойфера.

— Типун тебе на язык! — сказал Брейтгаупт.

Брейтгаупт был молчуном, а если уж говорил, то пользовался пословицами и поговорками. Он был туповат, Ганс Брейтгаупт, так считали все, даже и Юрген. Но это нисколько не уменьшало его привязанности к Брейтгаупту, он лишь еще больше опекал его. Хотя со стороны всем казалось, что это Брейтгаупт трогательно опекает фельдфебеля Вольфа. Впрочем, так оно и было.

— Следуйте к дому. Отдыхайте, — распорядился Юрген, — я немного пройдусь, не жди, — ответил он на немой вопрос Брейтгаупта.

На прощание Брейтгаупт ободряюще похлопал Блачека по плечу. Он благоволил всем крестьянам. Он сам был крестьянином.

Юрген потуже затянул шнур на капюшоне, спасаясь от ветра, и поднялся наверх. Это была дамба, тянувшаяся вдоль Вислы. До реки было метров сто пятьдесят, пологий берег плавно перетекал в лед. Еще неделю назад, до внезапно ударивших двадцатиградусных морозов, фарватер реки был совершенно свободен ото льда, и серые воды надежно разъединяли две противоборствующие армии. Но теперь до самого восточного берега тянулось ровное поле, сильный ветер сдувал тонкий слой снега, обнажая прозрачный лед, крепчавший день ото дня. «Сейчас бы коньки!» — мелькнула глупая мысль. Глупая, потому что последний раз Юрген катался на коньках тринадцать лет назад на Волге. Нашел о чем вспоминать! Самые те время и место!

У восточного берега виднелся островок, на нем угадывались занесенные снегом позиции. Мелькнул огонек, наверно, кто–то в нарушение устава и здравого смысла прикурил сигарету. «Сейчас бы снайперскую винтовку!» Эта мысль была еще более глупой, чем предыдущая. Черта с два попадешь с такого расстояния на таком морозе. Да даже если и попадешь… Не стоило это последующего тарарама. Зачем нарушать благостную тишину рождественской ночи? Вот и поляки не нарушают. Хорошо, что напротив стоят поляки. У них Рождество как у людей, то есть у них, немцев. И еще они его свято соблюдают и в шляхетской гордости плюют на приказы приставленных к ним еврейских комиссаров. В эту ночь плюют.

Еще дальше вдоль берега Вислы тянулась точно такая же дамба. Из–за нее едва выглядывали крыши двухэтажных домов. Над некоторыми домами курились дымом печные трубы. «Тоже, наверно, гусей жарят». Дым уходил вертикально вверх. «К морозам».

— Что, фельдфебель Вольф, оцениваете, когда иваны двинутся в наступление?

Юрген резко повернулся. Перед ним стоял обер–лейтенант Вортенберг, командир их роты, обряженный в крытую серым сукном волчью шубу и теплые бурки поверх сапог.

— Никак нет, герр обер–лейтенант, проводил смену караула, задержался подышать свежим воздухом, — четко ответил Юрген.

— Воздух действительно свежий! — рассмеялся Вортенберг, обдавая Юргена коньячными парами. Пары были крепкие и тоже свежие.

— Вольно, Вольф! — Из–за спины Вортенберга выступил подполковник Фрике, командир их батальона.

Юрген немедленно принял позу «вольно» и даже попытался расслабить мышцы, но на пронизывающем ветру это не удалось.

— Счастливого Рождества, герр подполковник! Счастливого Рождества, герр обер–лейтенант!

— Спасибо, Вольф! И вам того же! — ответил Вортенберг.

— Спасибо, Юрген, — просто сказал Фрике.

Они были вместе уже два с лишним года. Когда–то Фрике считал рядового Юргена Вольфа худшим солдатом его батальона и был рад избавиться от него любыми средствами, коих в штрафбате было предостаточно — расстрел, отправка в концентрационный лагерь, наконец, просто атака, обычная атака, в которую шли солдаты батальона и из которой мало кто возвращался. Юрген Вольф раз за разом возвращался. В конце концов он вынес тяжело раненного Фрике из пекла битвы на Орловской дуге и тем спас ему жизнь. А Фрике написал представление, на основании которого Юргена признали прошедшим испытание. Сейчас Фрике считал фельдфебеля Юргена Вольфа лучшим унтер–офицером своего батальона и поручал ему самые опасные, а подчас щекотливые задания, как в деле с арестом генерал–майора и СС–бригаденфюрера Бронислава Каминского.

— Завтра утром зайдите ко мне, у меня есть информация, которая вас, несомненно, обрадует, — продолжил Фрике.

— Какая? — спросил Юрген.

— Какие же вы еще юнцы! — улыбнулся Фрике. — Никакого терпения, никакой выдержки.

Это адресовалось не только Юргену, но и Вортенбергу, который был едва ли не моложе Юргена. Он не смел задать вопрос вслух в присутствии нижнего чина и только искательно заглядывал в глаза Фрике: что за информация? Я ее знаю?

— Ладно! — вновь улыбнулся Фрике. — Из штаба армии мне сообщили, что Верховное командование приняло решение сохранить пятисотые испытательные батальоны в структуре Вермахта! — И, не заметив признаков восторга на лицах подчиненных, продолжил: — Нас не передадут в СС и не вольют в бригаду Дирлевангера!

— Ура! — слаженно крикнули Юрген и Вортенберг.

Это была действительно хорошая новость, и их радость не стала меньшей от того, что они впервые услышали об этом плане командования. Оскар Дирлевангер был патологическим типом. По нему плакала если не тюрьма, то сумасшедший дом. Они достаточно насмотрелись на его «подвиги», ведь они воевали бок о бок в Варшаве. Дирлевангер не жалел ничего и никого, в том числе собственных солдат. Потери в его бригаде были огромные, и то, что Дирлевангер часто сам шел с автоматом наперевес впереди своих солдат, нисколько не утешало. Он был как заговоренный, повстанцы не припасли серебряной пули для него, но у поляков было достаточно простых пуль для них, простых солдат. Избави Бог!

— Где сейчас бригада Дирлевангера? — спросил Вортенберг. — Что–то о них давно ничего не слышно.

— Их еще в начале октября перебросили в Словакию на подавление восстания, — ответил Фрике.

— Еще одно восстание, — протянул Вортенберг.

— Да смилуется Господь над всеми нами! — воскликнул Фрике и осенил себя крестом. Они сегодня часто поминали Бога, отдавая дань празднику.

— Над всеми, — эхом откликнулся Юрген. Он включил в это число и всех словаков, даже повстанцев. Возможно, высший трибунал присудит им бессрочное заключение в аду за их предательство и измену союзнической Германии, но ада земного, который им обеспечит Дирлевангер с его отморозками, они явно не заслуживали.

Что было бы, если бы их перевели в бригаду Дирлевангера? Да, в сущности, все то же. Они бы безоговорочно выполняли приказы, любые приказы. У них не было выбора, расстрел за неповиновение приказу — это не выбор. А Дирлевангер был скор на расстрелы, он сам выносил приговор и тут же приводил его в исполнение. Плевать он хотел на судей и вышестоящее начальство, кроме рейхсфюрера СС Гиммлера.

Они стали бы такими же отморозками, безжалостно уничтожавшими все живое вокруг. Люди, все люди, быстро скатываются в скотство, если вокруг царит скотство и не надо думать о том, что подумают и скажут о тебе другие. Юрген не раз наблюдал это за два года, проведенных на Восточном фронте. Скатываться в скотство не хотелось. Они не заслужили этого. Им и так всем крепко досталось в этой жизни. Они хотели лишь выжить, больше ничего.

— Отдыхайте, фельдфебель Вольф, — сказал подполковник Фрике и добавил: — Спокойной ночи, Юрген.

— И не налегайте на самогонку. Оставьте хоть немного в канистре, — со смехом сказал Вортенберг.

«Узнаю, кто настучал, задушу своими руками», — подумал Юрген. Стукачей он ненавидел. И не бросал слов на ветер.

Он прошел мимо вкопанного наверху дамбы 88–мм артиллерийского орудия, мимо подготовленных на обратном скате минометных площадок, подошел к укрытию, где, навалившись грудью на деревянную обшивку и крепко прижавшись друг к другу, стояли Блачек и Тиллери.

— Холодает, однако, — сказал Юрген, — не застаивайтесь. И вот, возьмите. — Он отцепил от ремня и протянул им полную фляжку с самогонкой. — Только не налегайте сразу, вам еще два часа стоять.

— Час сорок, — сказал Тиллери.

— Час сорок, — согласился Юрген, повернулся и стал спускаться вниз по вырубленным в мерзлой земле ступенькам.

— По кусочку гуся оставьте! — крикнул ему в спину Тиллери.

Юрген оставил призыв без ответа. Да и Тиллери мог бы этого не говорить. У них в отделении было не принято забывать о товарищах. Ну да он же новичок, Вальтер Тиллери, откуда ему знать?

Пока Юрген раздевался, он прослушал еще одну сказку, на этот раз в исполнении Кисселя.

— В августе вызывает меня командир взвода и говорит: ваши разлагающие речи подрывают боеспособность части. Я не возражаю, потому что это истинная правда. Сдать оружие! Сдаю. Меня тут же хватают за руки два звероподобных фельдфебеля и швыряют в машину, где уже сидят десять моих товарищей, убежденных социал–демократов и противников нацистского режима. Нас привезли на побережье, в расположение эсэсовской части, и бросили в штольню. Выход из нее был перегорожен колючей проволокой, справа и слева находилось по фельдфебелю–мордовороту с пулеметами. В метре от выхода была брошена рельса. Нам сказали, что каждый, кто переступит ее, будет застрелен на месте.

Скоро там набралось уже сто человек. За несколько дней нам лишь один раз принесли чан с водой и выдали по куску хлеба, который мы разделили по–братски. Мы поняли, что готовится какая–то гигантская экзекуция, и были полны решимости дорого отдать свои жизни. И вот приказ: выходите! Вокруг эсэсовцы с овчарками. Нам приказали построиться и погнали на железнодорожную станцию, где погрузили в товарные вагоны с решетками на окнах. Заперли дверь. Сквозь нее мы услышали, что нас этапируют в сборный лагерь нашей бригады — в Баумхольдер.

Это была лишь перевалка. В Баумхольдере мы узнали, что наша 999–я бригада расформирована. Из военнослужащих бригады отобрали самых послушных и отправили в составе строительных рот на Запад, на укрепление линии Зигфрида. Меня же, как неисправимого, и сотню моих товарищей отправили в концентрационный лагерь. Бухенвальд! Место, где гестапо замучило столько настоящих социал–демократов!

Мы прошли всю цепь страшных издевательств. Сначала нас привели в душевую, где мы пробыли три дня. О нас как будто забыли, не кормили, мы вынуждены были спать на каменном полу. Наконец, нам приказали раздеться и построиться во дворе. У нас забрали все личные вещи, а взамен мне выдали брюки и куртку с большой красной звездой Давида на спине. Ни рубашки, ни носков, ни ботинок, одна куртка со звездой и номером. Нас загнали в карантинный блок, который был уже наполовину забит изголодавшимися венгерскими евреями. При каждой перекличке выяснялось, что один или несколько из них умерли. Если бы не помощь товарищей, которые провели в этом лагере несколько лет, я бы тоже не выжил. Заметив на мне куртку со звездой — смертельной меткой, они нашли мне другую одежду. И они тайком передавали мне еду, которую отрывали от своих скудных рационов.

Однажды нас всех, бывших солдат 999–й бригады, построили на плацу. Появился комендант лагеря. При нем эсэсовец с кожаной папкой. Он начал выкрикивать номера. Всем вызванным фельдфебель с лицом патологического садиста жестом приказывал отойти налево. Вот выкрикнули мой номер. Я твердо вышел вперед. Мы стояли у клетки с медведем и ждали решения судьбы. Мы не сомневались, каким будет это решение. Какое сегодня число, спросил я у стоявшего рядом товарища. Шестое октября, ответил он, на нашей братской могиле будет написано: зверски замучены шестого октября. Подходит давешний эсэсовец и объявляет: сейчас вы получите военную форму и поедете к себе на родину, откуда вас призвали в армию. Сейчас 11 часов, торопитесь, чтобы успеть на вокзал. Кто останется в лагере после 14 часов, рискует задержаться здесь надолго. Он еще имел наглость шутить!

Мы быстро скинули арестантские тряпки и облачились в военную форму. Я так торопился, что схватил два левых армейских ботинка, но это уже не имело никакого значения. Мы вышли за ворота лагеря, с изумлением разглядывая выданные нам справки, справки о демобилизации! Сборный пункт II, Веймар, дата, подпись, штемпель. И никаких упоминаний об испытательной бригаде и о Бухенвальде! Мы были демобилизованы! Мы были свободны! И мы были чисты перед законом! — воскликнул Киссель со слезами на глазах.

— Это все? — спросил Юрген, который уже успел побывать на кухне и теперь стоял на пороге комнаты, слушая Кисселя. Он не знал этой истории, и ему было интересно, чем все закончится.

— Все! — ответил Киссель. Он понимал, что рождественская сказка должна иметь счастливый конец, и искренне хотел порадовать своих новых сослуживцев рассказом о приключившемся с ним, штрафником, истинном чуде — освобождении и демобилизации. О повторном аресте, пародии на суд и направлении в испытательный батальон на Восточный фронт он расскажет в другой раз, завтра. Он откроет им глаза на беззаконие, которое творит…

— Киссель, ко мне! — прервал эти мысли приказ Вольфа. — Выйдем на минутку, — сказал он Кисселю. — Мы на минутку! — крикнул он всем остальным.

В прихожей Юрген схватил в захват правую руку Кисселя и чуть вывернул, чтобы не вздумал рыпаться, прижал его спиной к стене, уперся локтем в шею.

— Теперь послушай, — сказал он, — внимательно послушай, повторять не буду. Сделаешь без моего приказа шаг в сторону линии фронта — пристрелю. Судя по твоему рассказу, тебе в жизни встречалось много фельдфебелей, но они были нерешительными парнями, иначе бы я с тобой сейчас не разговаривал. Запомни: я — последний фельдфебель в твоей жизни, у меня решительности хватит и на тебя, и на других таких же дезертиров.

— Никогда бы не подумал, что среди штрафников–смертников есть такие убежденные наци и защитники гитлеровского рейха, — прохрипел Киссель, он еще хорохорился.

— Мне наплевать на наци, мне нет дела до рейха, но я не хочу, чтобы из–за тебя, из–за того, что ты выболтаешь русским, погибли парни, что сидят за столом вон там, в комнате.

— У них и так нет шансов. У нас нет шансов, — поспешил исправиться Киссель.

— У тебя нет, это ты правильно усвоил, а у них есть. Немного, но есть. И даже если этот шанс будет единственным, я постараюсь его использовать. «Старики» это знают, ты лучше их послушай, чем самому–то болтать.

— Я не собираюсь выдавать русским никаких военных секретов, — продолжал упираться Киссель. Он никак не мог уразуметь, с кем имеет дело. Он так и не поймет этого.

— Все расскажешь! — свистящим шепотом сказал Юрген. — Вздернут на дыбу — и расскажешь.

— Это выдумки геббельсовской пропаганды! — дернулся Киссель.

— Цо–цо–цо, я там был, парень. И вернулся в штрафбат. Ты там все выложишь, даже с избытком. И о том, что ты социал–демократ, тоже расскажешь. Вот тогда они примутся за тебя по–настоящему. Социал–демократов большевики обычно поджаривают, на медленном огне.

Последнее вырвалось непроизвольно. Просто в этот момент Отто Гартнер отворил дверь с кухни и впустил аромат жареного гуся.

— Помочь, командир? — спросил Отто и осклабился: Вольф новобранца воспитывает. Знакомая картина!

— Своими делами занимайся, — ответил Юрген.

— Да уж все готово!

— Отлично!

Что–то тяжело давило на выставленный вверх локоть. Это был подбородок Кисселя, который медленно сползал по стене. «Проняло наконец», — усмехнулся Юрген, убирая локоть и одновременно выпуская руку Кисселя из захвата. Тот рухнул на пол. Юрген схватил его рукой за шкирку, встряхнул, рывком поставил на ноги.

— Не обмочился, герой? — с показной заботой спросил он. — Молодец. А теперь марш за стол.

Он распахнул дверь в комнату, поставил перед проемом Кисселя и легонько поддал его коленом под зад.

Так Юрген сочинил собственную страшную сказку. Именно что сочинил, потому что действительно побывал недолго в русском плену и точно знал, что ничего ужасного там нет. Но это был плен — лагерь, колючка, охранники, он всего этого не любил, он этого и так нахлебался досыта. Он убежал. В тех условиях это было несложно, ничуть не сложнее, чем сейчас перебежать на ту сторону. Тот же риск получить пулю как от чужих, так и от своих. А Кисселя он правильно припугнул. Таких в узде можно держать только страхом. Эка у него до сих пор поджилки трясутся, еле идет! Юрген даже развеселился, глядя на бредущего перед ним Кисселя.

— Герр фельдфебель! Прикажете подавать? — на пороге кухни стоял Эббингхауз.

— А вы еще не все съели?! — сказал Юрген и задорно рассмеялся. — Неси, Эбби! Наливай, Брейтгаупт! По полной! Гуляем! Счастливого Рождества!

Они сидели за столом и, мерно стуча кружками, пели знакомую с детства песню:

Stille Nacht! Heilige Nacht!

Alles schläft; einsam wacht

Nur das traute heilige Paar.

Holder Knab im lockigen Haar,

Schlafe in himmlischer Ruh!

Schlafe in himmlischer Ruh![68]

Юрген, обняв за плечи раскрасневшуюся, самозабвенно поющую Эльзу, обводил взглядом сидевших вокруг солдат. Рождество — семейный праздник, так заведено у них, немцев. Вот она, его семья, сегодняшняя семья: Эльза и Брейтгаупт, Целлер и Фридрих, Отто Гартнер и Эббингхауз, Клинк, Граматке, Цойфер и Киссель. Да–да, даже трое последних. Семья не без урода, так говорит в подобных случаях Брейтгаупт, и он прав, он всегда прав, с Брейтгауптом невозможно не соглашаться, потому что он изрекает только вековые народные мудрости.

В семье могут быть разные люди, плохие и хорошие, злые и добрые, умные и глупые, но они держатся вместе, ведь их объединяет общая кровь. Вот и всех их, сидящих за этим столом, объединяет кровь, их собственная кровь, которую они пролили и еще прольют на полях сражений, кровь их товарищей и даже кровь врагов. Ах да, спохватился Юрген, есть еще Тиллери с Блачеком. Он посмотрел на часы: до смены оставалось двадцать минут. Он будет рад привести их за этот праздничный стол, ведь они все — одна семья. Юрген еще немного подумал и включил в состав этой семьи, своей семьи, обер–лейтенанта Вортенберга и подполковника Фрике. Вортенберг был отличным парнем, смелым и незаносчивым, ему бы небольшую судимость, и он бы сразу стал своим за этим столом. А Фрике им как отец, справедливый и мудрый отец: что за семья без отца? И без блудного сына. Красавчик, где ты? Мы ждем тебя. Мы всегда будем ждать тебя.

В общем, расчувствовался Юрген так, что чуть слезу не пустил. Такого с ним отродясь не было. Разве что в детстве. Точно, всплакнул, помнится, когда из родной Ивановки уезжали, когда с сестрой прощался, с родственниками, с соседями. А после этого — ни разу. Жизнь к слезам не располагала, жесткая была жизнь, и он стал жестким. Вот только в последнее время что–то помягчал. Он этого не замечал, пока не услышал случайно, как Целлер сказал Брейтгаупту: наш–то помягчал. А тот ответил ему многозначительным молчанием. Стал присматриваться к себе: действительно помягчал. Подумал: оттого, наверно, что два с половиной месяца в настоящем бою не были. Вот и расслабился. Как же это приятно — расслабиться. Он еще крепче обнял Эльзу и присоединился к хору:

Stille Nacht! Heilige Nacht!

Hirten erst kundgemacht

Durch der Engel Alleluja.

Tönt es laut aus Fern und Nah:

Christ, der Retter ist da!

Christ, der Retter ist da![69]

Das war ein gewöhnlichen Morgen

Это было обычное утро. Впереди был обычный день, на фронте не бывает праздников и выходных. Голова была ватная. То ли от плохой польской самогонки, то ли от ее количества. Ведь Отто принес целую канистру, он ее выменял на канистру керосина. Или он канистры перепутал? С него станется.

Юрген подтянул руку к глазам, посмотрел на часы. Без десяти шесть. Подъем! Он откинул одеяло, вскочил с кровати, встряхнулся всем телом. За спиной что–то сонно пробормотала Эльза, заворочалась, натягивая одеяло. Пусть еще поспит. Полчасика.

Он натянул штаны и, голый по пояс, выскочил из дома, пробежался до блиндажа, где спали солдаты его отделения. Граматке прошедшей ночью, когда Юрген скомандовал отбой и приказал отправляться в блиндаж, попробовал что–то вякнуть, не иначе как спьяну, но Брейтгаупт его мгновенно урезонил своим обычным: береженого Бог бережет. Все, что говорил Брейтгаупт, всегда быстро доходило до людей, даже до таких, как Граматке. Тот повернулся и послушно побрел вместе со всеми вслед за Брейтгауптом.

Юрген спустился по ступенькам, толкнул внутрь дверь блиндажа и тут же отшатнулся: ну и дух! Он вытащил свисток из кармана, выдал длинную трель. В голове зазвенело. Солдаты заворочались, стали медленно подниматься, поминая Бога, черта и его, фельдфебеля Юргена Вольфа. Слова были разные, но все недобрые. Юрген пропускал их мимо ушей.

— Раздеться до пояса! — скомандовал он.

Градус высказываний поднялся до прямых проклятий. Впрочем, их было плохо слышно из–под свитеров, фуфаек и маек, которые солдаты стягивали через головы. Ведь они спали одетыми, укрывшись одеялами и шинелями. Действительно прохладно, подумал Юрген, глядя на покрытые изморозью стены, и передернул мышцами.

— За мной! — крикнул он, вышел из блиндажа и, резко двигая руками, побежал по дорожке, выискивая место почище. За ним топали сапогами солдаты. — Стой! Умываться!

Юрген первым захватил ладонями горсть пушистого снега и принялся растирать им лицо, потом грудь. Так они умывались. Можно было, конечно, послать кого–нибудь (Граматке, Цойфер — немедленно всплыли фамилии) на Вислу, чтобы набрали в ведра воды из проруби, но он же не изверг. Вот обер–фельдфебель Гешке из третьей роты — изувер и самодур. Он уже троих военнослужащих на утреннем умывании потерял: двоих подстрелили, а один провалился под лед и утонул. Впрочем, Клинк сказал, что его свои же утопили, он был стукачом.

Спину обожгло холодом. Брейтгаупт, кто же еще! Тут рвануло так, что показалось, будто кожа с мышцами отрываются от костей.

— Что ж ты наст–то ковырнул! — проскрипел Юрген сквозь сжатые зубы. — Снегом же надо, нежнее! Вот так!

Юрген зачерпнул очередную порцию снега и резко повернулся к Брейтгаупту, но тот уже отскочил в сторону, принял боксерскую стойку, довольно ухмылялся. Юрген огляделся по сторонам. Рядом, согнувшись вдвое, стоял Целлер, похлопывал себе руками подмышками. Юрген вывалил ему снег на спину, — не пропадать же добру, принялся яростно растирать. Целлер завопил. «Помягчал, говоришь», — шепнул ему на ухо Юрген и толкнул лицом в сугроб. И тут же уткнулся рядом, мордой в снег, получив пинок в зад.

— Какая сука!.. — закричал он, вскакивая.

Солдаты стояли стеной, гогоча во всю глотку, и тянули к нему руки с выставленными большими пальцами. И Брейтгаупт туда же!

Юрген тоже рассмеялся, задорно и весело. Похмельная муть ушла из головы, кровь быстро заструилась по жилам — хорошо! Он протянул руку Целлеру, помог подняться.

— За мной! — скомандовал он и побежал по дорожке.

Эльза уже встала, по дому плыл запах кофе, для аромата в нем недоставало настоящего кофе. Юрген строго посмотрел на подругу. Не любил он этого — кофе по утрам, индивидуального кофе. То, что он проводил — иногда! — ночь с Эльзой, не отменяло главного: он был командиром отделения, там были его товарищи, и он не считал себя вправе и не хотел иметь перед ними никаких преимуществ. Он и питался с ними из одного котла, а Эльза — вместе с доктором и санитарами.

— Я на всех сварила! — поспешно сказала Эльза и показала на большой чайник.

Да, кофе у них было предостаточно. В отличие от Юргена Эльза не возражала против маленьких преимуществ и вовсю пользовалась ими. Да и как отказать этим милым мальчикам, которые несут ей в подарок то одно, то другое, и все от чистого сердца, ничего не ожидая взамен, кроме ее ласкового слова, взгляда и легкого поцелуя в щеку, иногда. Недавно Клинк приволок целый мешок кофе. С эсэсовского склада, сказал он, гадом буду! Он же не последнее взял, так ведь, Зепп, сказала Эльза, пристраивая мешок за печкой. Клинк ответил Юргену кристально честным взглядом. И почему–то притронулся рукой к щеке.

— Молодец, — сказал Юрген, — пойду, отнесу парням, им горячий кофе сейчас в самый раз будет.

— Я сама отнесу. Садись лучше бриться. Я тебе полотенце нагрела.

Она принесла слегка влажное горячее полотенце, приложила к лицу Юргена, потом споро расставила все принадлежности для бритья на небольшом столике возле умывальника.

«Черт, как же быстро растет щетина на морозе!» — думал Юрген, яростно скобля обветренную задубевшую физиономию. Не помогал ни горячий компресс, ни отличная сталь «Золингена». Эту опасную бритву Юрген взял больше года назад из ранца убитого офицера, тому она была больше не нужна. А Юргену — очень даже. У их тогдашнего командира роты обер–лейтенанта Росселя был пунктик на бритье и ему не было никакого дела до того, что интенданты вечно забывали привезти лезвия для станков: они, вероятно, считали, что штрафникам лезвия ни к чему, «перышками» побреются. После третьего захода Юрген наконец удовлетворенно провел средним пальцем по гладкой щеке — теперь можно и к начальству!

У подполковника Фрике сидел обер–лейтенант Вортенберг, можно было подумать, что они не расставались со вчерашнего вечера. Они вели бесконечный офицерский разговор, все о войне, как будто не было других тем. Последние десять дней разговор крутился вокруг наступления в Арденнах. Вначале он питался бодрыми реляциями, потом — слухами.

— Я вчера встретил Христиана Айсмана, моего однокашника по училищу, — сказал Вортенберг, ответив на приветствие Юргена, — он вернулся из госпиталя. По дороге он заехал за предписанием в штаб 9–й армии, где встретил еще одного нашего старого знакомого, Людвига Кляйнхейстеркампа, тот служит адъютантом в штабе, дядя устроил. Так вот Людвиг говорил за верное, что американская 1–я армия окружена и взята в плен благодаря применению нервно–паралитического газа.

— Слухи! — отмахнулся Фрике. — Ни на чем не основанные слухи! Или основанные на информации англичан или тех же американцев. Тогда это клевета! Германия верна принятым международным обязательствам и конвенциям! У нас нет отравляющих газов, тем более этих, как вы сказали?

— Нервно–паралитических, — подсказал Вортенберг.

— Вот–вот! А если и есть, из старых запасов, то мы их никогда не применим.

— Наверно, все же нет, — протянул Вортенберг, — были бы, давно бы применили, не доводя дело до катастрофы. Победителей не судят.

Вортенберг был хорошим офицером и отличным парнем, но он вырос в новое, циничное время, иногда им с Фрике было трудно понять друг друга. Юрген невольно кивнул головой, соглашаясь с Вортенбергом: применили бы, факт! Он вообще не понимал, почему бомбить противника, обрушивая на его головы тысячи тонн бомб и снарядов, разрушая города и стирая с лица земли деревни, можно, а выкуривать его с позиций и временно выводить из строя газами — нельзя. Зачем гнать на пулеметы их, простых парней, которые хотят лишь одного — выжить, если вместо них можно гнать газы?

— Нет, молодые люди! — воскликнул Фрике, заметивший кивок Юргена. — Нет и еще раз нет! Во всякой войне, даже и этой, обязательно должны быть правила, которых будут придерживаться все стороны. Статус военнопленных, принципы обращения с мирным населением на оккупированных территориях, соблюдение нейтралитета стран, объявивших об этом. Я знаю, что такое боевые отравляющие газы, я испытал их действие еще в Великую войну. Это, — он запнулся, подбирая слово, — нечестное оружие. Я рад, что его запретили. И я горд, что Германия выполняет конвенцию, пусть навязанную нам, но подписанную нами! Да и зачем нам отравляющие газы? У нас и без газов есть все, необходимое для победы. Наш успех в Арденнах лишь доказывает это. Обер–лейтенант, сведениям, полученным от вашего приятеля из штаба армии, можно доверять? Он серьезный человек?

— Несомненно! — откликнулся Вортенберг.

— Вот видите! Американская 1–я армия уже окружена и взята в плен. А газы — это все слухи!

— Вот, господа, фрагменты доклада нашего министра вооружений и военной промышленности Альберта Шпеера, вчера прислали из штаба дивизии. — Фрике взял со стола несколько прошитых листов бумаги. — Документ секретный, но вам я могу полностью доверять, не так ли? — Вортенберг с Юргеном одинаково подтянулись и сделали каменные лица: могила! — Итак, — Фрике заглянул в бумаги, — только за прошлый месяц на наших заводах было собрано двести восемьдесят четыре тысячи винтовок, это почти в два раза больше среднемесячного производства 1941 года. Выпуск автоматического оружия возрос почти в четыре раза, танков — почти в пять раз. Вы только представьте: за один месяц на фронт было отправлено почти две тысячи бронированных машин. А качество?! Разве можно сравнивать современные танки с теми, с которыми мы вступили в войну? Один «Тигр» стоит десятка «трёшек», выходит, что наша танковая мощь возросла, — Фрике чуть не захлебнулся от огромности числа, — в пятьдесят раз!

Вортенберг с Юргеном тоже прониклись. Они сидели молча, обалдело уставив в командира невидящие глаза. Фрике извлек из стола бутылку коньяка, — у него всегда был коньяк для разных экстренных случаев, — и три объемистые стопки. Щедро налил.

— За победу! — провозгласил он тост.

— За победу! — отозвались Вортенберг с Юргеном.

Отпустило. Они свободнее расположились в креслах.

— Наше нынешнее наступление в Арденнах напоминает мне операцию «Кайзершлахт» — весеннее наступление 1918 года на Западном фронте, в котором мне довелось участвовать, — рассказывал Фрике. — Это было грандиозное сражение, задуманное гением великого Людендорфа. — Эту фамилию Фрике произнес с придыханием, он преклонялся перед генерал–полковником. — Мы тогда проходили в среднем шесть километров в день. Не усмехайтесь, молодые люди! Для той войны это был феноменальный результат, ведь до этого противоборствующие армии два года сидели в одних и тех же окопах, не в силах прорвать оборону противника. Успех тогда нам принесли внезапность удара, лучшая подготовка войск и отличное взаимодействие пехоты, артиллерии и авиации, танков тогда почти не было. А сегодня у нас есть танки! И все остальные слагаемые успеха!

— И чем все закончилось? — неосторожно спросил Юрген.

— Известно, чем, — буркнул Фрике и на время замкнулся в себе, в который раз переживая давнее поражение.

— Так, Вольф, — встрепенулся он наконец, — я пригласил вас не для обсуждения положения на фронтах и не как слушателя воспоминаний старого солдата. Меня интересует ваше мнение о пополнении, о его боевой готовности и моральном духе.

Пополнение они всегда получали исправно, но в последние три месяца поток штрафников заметно увеличился. Половина была из действующей армии, с Восточного фронта, с этими больших проблем не было: низкая дисциплина, алкоголизм, неуравновешенная психика — это все мелочи, подтянем, выбьем, вылечим. Главное, что знают, с какой стороны за винтовку браться, и были под огнем. Со второй половиной хуже. Заключенные из концентрационных лагерей и тюрем, уголовники, гражданские лица, военнослужащие тыловых частей. Военная подготовка практически отсутствует. Их бы месяца на три в тренировочный лагерь под руководство опытных инструкторов. В условиях передовой сделать это затруднительно. Хотя прилагаем все усилия, делая упор на отработку командных действий. Все это Юрген честно изложил командиру батальона, иллюстрируя примерами солдат его отделения.

— А моральный дух? — спросил Фрике.

Юрген лишь пожал плечами: откуда же его взять?

— Не увиливайте от ответа, фельдфебель! — строго сказал Фрике.

— Полагаю, что моральный дух военнослужащих испытательного батальона ниже, чем в регулярных частях Вермахта, в среднем, — дипломатично ответил Юрген.

— Я так и знал! — досадливо воскликнул Фрике и даже ударил кулаком по столу. — Я не сомневался, что приказ рейхсфюрера СС и командующего Резервной армией Гиммлера… э–э–э… поспешен и приведет к негативным последствиям. Привел! Раньше военнослужащие, совершившие незначительное правонарушение, попадали в армейские или прочие лагеря, где отбывали срок своего наказания. Они проникались тяжестью содеянного и, когда им предоставляли возможность искупить свою вину на фронте, рвались пройти испытание. Именно поэтому моральный дух в испытательных батальонах был неизменно выше, чем в регулярных частях Вермахта, и они заслуженно именовались ударно–испытательными.

Юрген слушал речь Фрике со смешанными чувствами. Тут были и удивление, и досада, и грусть. Вот ведь умный человек и опытный командир, а ни хрена не понимает. Главное — солдата не понимает. Живет в каком–то своем, выдуманном мире. Оно бы ладно, но ведь он — командир батальона, он на основе этих своих представлений приказы отдает. А им, солдатам, эти приказы выполнять. Выполнят, конечно, куда ж им деваться. Юрген тяжело вздохнул.

— Я вас понимаю, Юрген! — тут же подхватил Фрике. — Из накатанного пути испытуемого военнослужащего «суд — лагерь — испытательный батальон» исключили важнейшее звено — лагерь. Военнослужащего просто перемещают из одной части в другую, из регулярной в штрафную, и он поступает к нам с низким моральным духом, подорванным унизительным судом и осуждением его бывших товарищей. Без отрезвляющего влияния заключения в лагере солдат не видит разницы между регулярной и штрафной частью и не стремится пройти испытание и вернуться в прежнюю часть.

Юрген только кивал головой, не особо вслушиваясь в слова Фрике, и включился лишь тогда, когда тот сказал:

— Поэтому вам, фельдфебель Вольф, надо усилить разъяснительную и воспитательную работу…

— Есть, герр подполковник! — поспешил вскочить Юрген.

— Я рад, что вы все схватываете с полуслова, — сказал Фрике. — Да, в плане разъяснительной и воспитательной работы… Получите в канцелярии билеты на просмотр кинофильма. Ваше отделение, как лучшее в батальоне, идет в первую очередь сегодня вечером.

— Рады стараться! — бодро ответил Юрген.

То же прокричали ему и солдаты его отделения. Они соскучились по кино. Особенно приятно было, что — в первую очередь. На передовой до второй очереди дело могло и не дойти.

Вечером отправились строем в кино. Идти было недалеко, километра три, перпендикулярно Висле, в глубокий тыл. По дороге гадали, что будет на этот раз: «Император Калифорнии», «Титаник» или «Венская кровь»? Будь их воля, выбрали бы «Хабанеру». Цара Леандер — это что–то! Особенно на сон грядущий.

Под кинозал переоборудовали местную харчевню, поставили дополнительные лавки, натянули простыню на стену. Перед сеансом пустили по залу пивную кружку. Билеты были лишь пропуском, за просмотр надо было платить.

— Цойфер, — коротко сказал Юрген, когда кружка дошла до их ряда.

— Почему, как платить, так Цойфер? Это несправедливо, — попробовал возмутиться тот.

— А ты не воруй, — сказал Юрген.

— Вот именно! — добавил Клинк под общий смех.

— Лучше бы я вообще сюда не пошел! — продолжал трепыхаться Цойфер.

— Тебя не спрашивали, — отрезал Юрген. — Куда прикажу, туда и пойдешь, в кино, в атаку или на…

— Дорогой, мы в культурном месте, — остановила его Эльза.

— Все равно заплатил бы, потом, — объяснял между тем ласковым голосом Отто Гартнер, обнимая Цойфера за плечи, — а так кино посмотришь.

Цойфер, не переставая бурчать, достал «Гиммлера»,[70] бросил в кружку.

— Еще три, — сказал Юрген.

— Оптовая скидка, — проворчал Цойфер.

— Он прав, подлец, — сказал Отто Гартнер.

С Отто никто не спорил, ведь он был экспертом по черному рынку и, следовательно, по всем расчетам.

Погас свет, на импровизированном экране замелькали цветные кадры. Все радостно взревели: кино! сразу! без кинохроники! Появились титры: «Die Frau Meiner Träume».[71] Буря восторга. Марика Рёкк запела:

— In der Nacht ist der Mensch nicht gern alleine…[72]

— Еще как бывают! — не выдержал кто–то.

— О, Марика! О, Юлия! — неслось со всех сторон.

— Молчите, дрочилы! — крикнула Эльза. — Дайте кино посмотреть.

— Эй, механик, крути по новой! — заорал Клинк. — Девушка начало пропустила!

— Девушка нашей мечты! — поддержал его Отто Гартнер.

Насилу угомонились. Механик пустил фильм сначала. Смотрели молча, только иногда кто–нибудь шмыгал носом, узнавая, как ему казалось, родные места. Зато, когда закончилась последняя бобина, поорали вволю, постучали сапогами по полу. Все сразу достали сигареты и трубки, дружно закурили, во время фильма о куреве как–то забыли.

Вдруг вновь застрекотал аппарат, луч проектора прошил плывущий по помещению дым. На экране пошли черно–белые кадры хроники «Вохеншау». Шестьдесят две женщины и молодые девушки, изнасилованные и убитые русскими солдатами в Хеммерсдорфе в Восточной Пруссии. Почти все, сидевшие в харчевне, уже видели этот выпуск, но от этого их возмущение и ярость не стали меньше. После просмотра фильма они даже усилились. Вот что грозит всем немецким женщинам, их матерям, невестам, подружкам и сестрам, чей образ персонифицировался сегодня для них в лице простой немецкой[73] девушки Марики Рёкк с ее лучистыми глазами, веселой улыбкой, божественным голосом и крепкими ногами. Их пальцы шевелились, сжимая невидимое оружие. Они готовы были немедленно ринуться в бой. У Юргена не было необходимости заниматься разъяснительной и воспитательной работой.

Но вечер на этом не закончился. Солдаты выходили из харчевни, возбужденно обсуждая увиденное в хронике.

— Это дело рук банды Рокоссовского, — сказал кто–то.

— Все большевики бандиты, — раздался другой голос.

— Но у Рокоссовского воюют самые настоящие бандиты, убийцы и насильники, выпущенные из тюрем только для того, чтобы убивать нас, немцев, и насиловать немецких женщин, — сказал первый.

— Точно, штрафники, — встрял третий.

— Только с мирным населением и умеют воевать.

— Наши такие же трусы и воры.

Тут Юрген не выдержал:

— Но–но, полегче, товарищ, не свисти, чего не понимаешь.

— А ты кто такой? Ишь, недомерок, а туда же!

— Да это же штрафники! Гляди, без знаков различия!

— Ничейная команда!

— А у меня вчера шинель сперли. Не иначе как они!

— Ты на кого баллон катишь, фраер? — выступил вперед Зепп Клинк. В руке у него поблескивал нож.

Юрген вдруг обнаружил, что конец его ремня намотан ему на руку, а пряжка свистит в воздухе, образуя круг над его головой. Чуть поодаль изображает мельницу Брейтгаупт с доской от скамьи в руках. Нож Клинка быстро мелькает возле глаз солдат из других подразделений, заставляя их в ужасе отшатываться и отступать назад. Фридрих, Целлер, Гартнер, Тиллери, Блачек, — все держатся молодцами. Эльза поливает всех матом, выставив вперед руки со скрюченными пальцами: а ну попробуй подойти: зенки–то повыцарапываю! Даже Граматке разбрызгивает вокруг ядовитую слюну.

— Отходим! — скомандовал Юрген. — Эльза, Эбби, Цойфер, Киссель, Граматке — в середину. Остальные — в каре. Вперед!

— Отработали командные действия, — докладывал Юрген подполковнику Фрике на следующий день, — солдаты почувствовали локоть товарища в обстановке, максимально приближенной к боевой, обошлись без потерь.

— Не обошлись, — сказал Фрике, — вот рапорты. — Он потряс несколькими листами бумаги.

— Какие же учения без потерь, — меланхолично заметил Юрген и бодро: — Дальше штрафбата не сошлют!

— Солдат — да, — сказал Фрике, — на них и не пишут. А вот на их неизвестного командира с погонами фельдфебеля…

— Полагаю, мы должны провести служебное расследование, установить личность этого неизвестного фельдфебеля и примерно его наказать, — вмешался присутствовавший при разговоре Вортенберг.

— Несомненно, — ответил Фрике. — Приступайте к поискам немедленно, обер–лейтенант. Я составлю и подпишу соответствующее распоряжение и пошлю копию в штаб дивизии.

— Разрешите идти? — спросил Юрген.

— Идите, фельдфебель Вольф, и постарайтесь не попадаться на глаза… — Фрике усмехнулся, — обер–лейтенанту Вортенбергу.

Er war ein Spion

Это был шпион. Его задержали около полуночи. Он пробирался к Висле. Возможно, он случайно оказался в расположении их батальона. Но нельзя было исключать и того, что он нарочно выбрал для перехода их участок, надеясь на низкую дисциплину и безалаберность штрафников. Он ошибся. Дважды ошибся, потому что вышел прямехонько на Брейтгаупта.

Тот не дал ему уйти. Ему повезло только в одном — он подвернул ногу и упал, не в силах бежать. Раненого Брейтгаупт доставил в штаб. Со здоровыми разговор у него был короткий. Он был немногословен, Ганс Брейтгаупт, короткая очередь и — все.

Юргена разбудил Цойфер, обычный напарник Брейтгаупта в карауле. Он доложил о происшествии, пыжась от гордости, как будто это он задержал шпиона. Впрочем, по его рассказу так и выходило. Юрген быстро оделся, схватил автомат и поспешил в штаб.

Задержанного допрашивал лично подполковник Фрике, в комнате находились еще обер–лейтенант Вортенберг, писарь–стенографист и переводчик. Им всем пришлось прервать сон, но дело того стоило. Последние дни они все находились в тревожном ожидании, никто не сомневался, что наступление русских начнется в ближайшее время. Да и погода была как на заказ, ее так и называли: «русская погода». Это когда кажется, что хуже некуда, когда хороший хозяин собаку на улицу не выпустит. Вот тогда–то русские и переходили в наступление, подпускали огоньку. Наверно, они так грелись. По погоде они вполне могли начать этой ночью. Поэтому допрос нельзя было откладывать до утра.

Юрген распахнул приоткрытую дверь, да так и застыл на пороге, привалившись плечом к дверному косяку. Задержанный сидел на стуле спиной к Юргену, так что тот мог видеть лишь его короткую стрижку да узкий затылок и слышать его голос. Это был голос немолодого, но и нестарого мужчины, лет за тридцать.

Ему казалось, что он говорит по–польски. Юрген только диву давался, как это Айнштайн, их переводчик, не замечает несоответствий, которые улавливал Юрген, сам невеликий специалист в польском языке. Этот Айнштайн представлялся польским фольксдойче, но Юрген подозревал, что он был евреем. Не один он подозревал, даже и подполковник Фрике, но все они старались держать свои подозрения при себе. У них в батальоне было не принято сдавать своих, тем более в гестапо. К тому же Айнштайн был услужливым парнем и знал множество языков: польский, украинский, русский, чешский, литовский. Он мог разговаривать с любым местным жителем, они не раз в этом убеждались и пользовались этим. Сейчас он был сосредоточен на точном переводе слов задержанного, наверно, в этом было дело.

Точного перевода, впрочем, не требовалось. Мужчина подсовывал явную туфту. Он честный трудяга из Зажопкиных Веселок под Лодзью, как написано в аусвайсе, что лежит перед господином офицером, не партизан и не комбатант, избави Бог, здесь, в пригороде Варшавы, ищет замужнюю сестру, от которой не было вестей после восстания, да покарает Господь всех бунтовщиков, ходил целый день от дома к дому, расспрашивал, но никого из старых жителей не нашел, только господ офицеров немцев, шел–шел, да и заблудился в темноте, а побежал, испугавшись окрика, а что солдата ударил, извините, запамятовал, так это тоже от испуга, думал, что это не солдаты, а ночные грабители, под балахонами формы–то не видно, а у него при себе большая сумма денег. Тут он полез за пазуху, достал тонкую скрутку из рейхсмарок, принялся совать ее под нос Айнштайну.

Теперь Юрген увидел и его руки, сильные руки с длинными пальцами. Они были не шибко ухоженные, но у «честных трудяг» таких рук не бывает. И вообще, мужчина не походил на того, кого можно испугать каким–то там окриком. И грабителей бы он не испугался, такой сам кого угодно ограбит.

Вортенберг придерживался того же мнения. Он так и сказал задержанному.

— Вы врете, — подвел итог Вортенберг, — попробуйте начать сначала.

Перевода мужчине не потребовалось. Он и так все понял. И начал говорить по–немецки, четко и решительно. По–немецки у него лучше получалось, в смысле языка. Язык был немецкий, чистый и правильный, даже излишне правильный. С содержанием было хуже, он продолжал гнать пургу.

Он, офицер абвера, капитан Ульрих Штанден, получил задание перейти линию фронта и оценить степень готовности русских к наступлению. Он крайне удивлен, что руководство не поставило их в известность о его переходе. Ведь абвер, армейская разведка, и они, испытательные подразделения Вермахта, принадлежат, по сути, к одному ведомству: они все солдаты, военная косточка, настоящие боевые товарищи. Когда он вернется с задания, он подаст соответствующий рапорт. Нет–нет, они здесь ни при чем, это недоработка вышестоящих органов. Документы? Конечно, у него есть документ. Необходимо распороть подкладку пальто, нет–нет, чуть пониже, да, вот здесь. Теперь господин подполковник может сам убедиться. Он полагает, что этот документ разрешит возникшее недоразумение, мелкое недоразумение. Нет–нет, их действия были абсолютно правильными, это он тоже отметит в своем рапорте по возвращении.

Фрике скептически рассматривал лежащий перед ним листок.

— Если не ошибаюсь, это подпись адмирала Канариса, — сказал он.

— Господин подполковник не ошибается, это подпись самого начальника абвера, адмирала Канариса.

— К сожалению, — сказал Фрике и тут же поправился: — К сожалению для вас, адмирал Канарис отстранен приказом фюрера от руководства абвером почти год назад, а большая часть отделов и подразделений переподчинена Главному управлению имперской безопасности СС. Если вы будете по–прежнему настаивать, что вы офицер абвера, я буду вынужден передать вас в СС, по ведомственной принадлежности, — улыбнулся он.

— Я полагал, что русская разведка лучше осведомлена о наших внутренних делах, — сказал Вортенберг — он не ходил вокруг да около, — вы меня разочаровали, капитан.

— Вы ошибаетесь, обер–лейтенант, я — капитан Ульрих Штанден, это какая–то ошибка или недоразумение. Полагаю, что утром все разрешится.

Упоминание об утре взволновало всех. Фрике засыпал задержанного вопросами, но тот упорно их игнорировал. Через час Фрике отступился.

— Уведите! — приказал он Юргену.

— Есть! — ответил тот и уточнил: — Куда?

— В подвал, — сказал Фрике.

В подвале дома размещалась батальонная гауптвахта. Помещение, где раньше хранили картошку, превратили в камеру, которая обычно пустовала. Подполковник Фрике полагал, что сажать солдат испытательного батальона на гауптвахту бессмысленно, это все равно что переместить грешника из чистилища в рай. Устройте ему ад, приказывал в таких случаях Фрике командиру отделения. Те с готовностью устраивали: упал–отжался и все такое прочее. Была еще клетушка, размером с могилу, судя по частой крепкой решетке на маленьком окне и дубовой двери, бывший хозяин хранил в ней свое главное богатство — самогонку. Это был карцер. Туда Фрике и распорядился поместить задержанного.

— Прикажете поставить караульного? — спросил Юрген.

— Нет, не будем разбрасываться людьми, — ответил Фрике, — ведь оттуда даже рядовой Клинк не смог выбраться.

Едва появившись в батальоне и не разобравшись, что к чему, Клинк забрался в комнату, которую занимал лейтенант Вайсмайер, командир второй роты, и выгреб оттуда все ценное. Он был неправ. После небольшого шестичасового «ада», который ему устроил Юрген, Клинка бросили в карцер. Через три дня его вынесли оттуда, едва живого от холода и голода. Если он не выбрался из карцера, значит, не смог.

— Брейтгаупт, ко мне! — крикнул Юрген.

Брейтгаупт храпел, пристроившись на лавке в прихожей штабного дома. Он остался здесь после того, как доставил задержанного, ведь никто не отдал ему приказа возвращаться на пост. Брейтгаупт был не тем человеком, который проявляет инициативу, разве что в сне.

— Брейтгаупт, подъем! — повторил свой призыв Юрген.

На это слово Брейтгаупт реагировал мгновенно. Вот он уже стоял рядом с Юргеном.

— Разумная предосторожность, — сказал Вортенберг, — это очень опасный тип.

Они отконвоировали задержанного в подвал, втолкнули в карцер. Брейтгаупт плотно захлопнул дверь, заложил широкую металлическую полосу, снял с гвоздя на стене большой амбарный замок, вставил в ушки, замкнул торчавшим из него ключом.

Юрген вернулся наверх, положил ключ на стол Фрике.

— Да, хорошо, — сказал тот и оборотился к Вортенбергу, продолжая прерванный приходом Юргена разговор. — Не играет никакой роли, как квалифицировать задержанного: шпионом или диверсантом. Нам в первую очередь важны сведения о состоянии русской армии, которыми он несомненно располагает. Поэтому завтра утром мы передадим его органам контрразведки: мы не располагаем навыками, необходимыми для получения этих сведений.

Все они не питали иллюзий о «навыках» контрразведки, они и сами знали, как в критической ситуации быстро развязать человеку язык. Ситуация не выглядела пока критической, поэтому они предпочитали не вспоминать о своем знании. Они с радостью навсегда бы об этом забыли.

— А я по–прежнему придерживаюсь мнения, что нам следует его расстрелять, — продолжал упорствовать Вортенберг, — собрать «тройку», — вы, я и, например, Вайсмайер, оформить приговор и немедленно расстрелять. Это будет честно по отношению к задержанному. Это же боевой офицер, сразу чувствуется. Выправка, твердый взгляд, хорошо поставленный командный голос, правильная речь, нет, тут не может быть никаких сомнений! Не удивлюсь, если он действительно капитан или даже майор. Он не заслужил контрразведки. Тем более что допрос с пристрастием ничего не даст, кроме ненужных мучений. Он им ничего не скажет — крепкий орешек! Будь он в форме, я бы настаивал, чтобы мы оформили его как захваченного в плен при вылазке и отправили в лагерь для военнопленных. — Вортенберг явно симпатизировал русскому офицеру. — Так что еще раз предлагаю: расстрелять! На рассвете.

— Я был бы готов прислушаться к вашим аргументам, обер–лейтенант, и даже согласиться с ними, если бы не одно «но», — сказал Фрике, — вы забываете, что на кону стоит жизнь наших солдат. О наших жизнях я не говорю, мы — офицеры. Так что утром обеспечьте доставку задержанного в отдел контрразведки полка. Это приказ, — надавил он. — Возьмите ключ. — Смирившийся Вортенберг положил ключ в карман кителя. — Все свободны, господа! — сказал Фрике. — Спокойной ночи. У нас есть еще три часа до побудки.

Юрген отослал Брейтгаупта и, крепко задумавшись, неспешно пошел к дому, где его ждала Эльза. Но на полдороге он остановился, резко повернул в сторону и решительно зашагал к блиндажу, где спали солдаты его отделения. Спал даже Брейтгаупт, который опередил его всего на несколько минут. Тусклого света фонаря, горевшего у входа, хватило Юргену, чтобы найти Клинка.

— Что? Смена? — встрепенулся Клинк, когда Юрген коснулся его плеча.

— Пойдем со мной, — сказал Юрген, — инструмент возьми.

«Инструмент» у Клинка был всегда под рукой, заботливо разложенный по кармашкам широкого бархатного пояса. Он беззвучно поднялся, накинул шинель и отправился вслед за командиром. Клинк не держал на него зла за давнишнее «воспитание»: он понял, что был неправ. После этого они отлично ладили и понимали друг друга без лишних слов. Вот и сейчас Клинк не задавал вопросов.

— Знакомое местечко, — сказал Клинк, когда они осторожно спустились в подвал штабного дома.

— Открой замок.

— И ради такой ерунды будить солдата, уставшего от военной службы, посреди ночи! — проворчал Клинк, доставая отмычки. — Взял бы да сам открыл. А то все учу, учу… Когда практикой заниматься начнешь?

— Хватит болтать, дело делай.

— Да уж сделано!

Открытый замок болтался в металлических ушках.

— Спасибо. Ты всю ночь крепко спал, Зепп.

— Я и сейчас сплю. И вижу сон. Никогда не запоминаю снов!

Клинк беззвучно растворился в темноте. Юрген отомкнул запор, резко рванул дверь на себя и тут же отступил чуть в сторону, выставив автомат перед собой, — от этого шпиона можно было ожидать чего угодно, это был действительно крепкий орешек. Но мужчина сидел в дальнем углу, там, невысоко над полом, светились белки его глаз. Вскоре в слабом свете луны, струившемся из забранного решеткой окошка, он проступил полностью. Одна нога вытянута вперед, руки засунуты под мышки.

— Холодно, — сказал Юрген и опустился на корточки в углу у двери, привалился спиной к стене, положил автомат на колени. Мужчина пристально следил за ним. Их глаза встретились. — Ты не немец.

— Немец, — спокойно сказал мужчина.

— Нет, ты — русский немец. У тебя акцент поволжского немца. Мне это объяснил один наблюдательный человек, Бронислав Каминский, бригаденфюрер СС. Слышал о таком?

— Слышал. Странные, однако, знакомые для фельдфебеля штрафного батальона.

— Это так — к слову пришлось. Кстати, о словах. Это тоже был прокол. Разные старомодные словечки, так в Германии никто и нигде не говорит.

— И что, например, не говорят в Германии? — с легкой усмешкой.

Юрген привел несколько словечек из недавнего рассказа мужчины.

— Я так говорил? — недоверчиво спросил мужчина. — Действительно, архаизмы. И ведь знаю. Ну надо же! — В его голосе вновь прозвучала усмешка. — Буду впредь следить.

— В контрразведке тебе это не потребуется. Они все равно не поверят твоей истории. Там можно будет говорить хоть на русском. Тебя отправят туда утром. Это будет последняя остановка, конец пути.

— Это мы еще посмотрим!

— Тут и смотреть нечего.

— А ты зачем сюда пришел? Поговорить?

— Да. Я хочу понять…

— Понять? Что? Спрашивай! Тебе я отвечу. — Чувствовалось, как мужчина весь подобрался, интонации его голоса изменились, нарочитое спокойствие и усмешку сменили задушевность и искренность, профессиональная задушевность и показная искренность. — Ты смышленый парень. Я еще наверху тебя выделил. Ты совсем непохож на этих фанатиков, своих командиров, которые посылают тебя умирать за ложные идеалы. Ты и сам в них не веришь в душе, но тебе трудно во всем разобраться, потому что тебя окружают фальшь, ложь, лицемерие и клевета. Я скажу тебе правду. Спрашивай! Все, что хочешь.

«Сколько пустых слов!» — подумал Юрген.

— Я хочу понять, как ты, немец, можешь воевать за большевиков, — сказал он.

— Мы сражаемся против коричневой чумы, которая несет смерть всем людям независимо от национальности, — русским, немцам, евреям, французам, англичанам. Мы сражаемся против человеконенавистнической идеологии нацизма, порождающей концлагеря, тюрьмы, массовые расстрелы мирных граждан, уничтожение целых деревень и городов, гибель стариков, женщин, детей. Мы сражаемся за счастливое будущее всех людей, всех народов мира, в том числе и народа самой Германии.

— Не звени! Предоставь это еврейским комиссарам, у них это лучше получается.

— Крепко же в тебя въелась геббельсовская пропаганда! Еврейские комиссары! Да у нас и комиссаров–то нет. Они нам не нужны. У нас все солдаты знают, за что они сражаются — за Родину, за социалистическую Родину. А за что сражаетесь вы? За что сражаешься ты? За нацистов? За тысячелетний рейх?

— Ты задаешь вопросы вместо того, чтобы давать ответы. Ты задаешь все эти вопросы, чтобы не давать ответ. Ответ на мой единственный вопрос: как ты, немец, можешь сражаться за большевиков, которые уничтожили твой народ?

— Это клевета геббельсовской пропаганды! Русские немцы — счастливый народ в братской семье народов СССР.

— И по–прежнему живут на Волге… — протянул Юрген.

Он постарался прикрыть иронией свое напряжение, тревожное ожидание ответа. Он так хотел услышать: конечно живут! куда ж они денутся? Он был готов поверить одному–единственному слову сидевшего напротив него мужчины, одному искреннему слову, которое перечеркнуло бы все ужасные рассказы, которые он слышал до этого.

— Нет, они строят новую республику русских немцев. Депортация…

— О, слово–то какое мудреное придумали, — прервал его Юрген.

— Это была вынужденная мера в условиях фашистской агрессии!

— А дело–то обычное, — продолжал Юрген. — Всех схватить и в эшелон, — стариков, женщин, детей, потом выгрузить в чистом поле или в лесу, в Казахстане или в Сибири, давайте, стройте светлое будущее за колючей проволокой. Так было с крестьянами…

— С кулаками! Это были враги социалистического общества!

Революционная необходимость, историческая целесообразность, жестокие законы классовой борьбы, бла–бла–бла.

— Русские немцы — тоже враги? Ведь у тебя там наверняка были родные, дяди, тети, брат или сестра. Их не жалко? — спустился на личный уровень Юрген. — Может быть, они уже сгинули в Сибири, в земле лежат.

Отдельные нарушения социалистической законности, извращение линии партии, перегибы на местах. Бла–бла–бла.

— Лес рубят, щепки летят, так, что ли?

— Так, — согласился мужчина. В его голосе поубавилось уверенности. Возможно, он просто устал.

— Вставай. Пойдем, — сказал Юрген. Он выяснил все, что хотел.

— Куда?

— Куда хочешь.

— Тогда к Висле.

— Это опасно.

— Что такое риск на войне?

— Оно конечно, — пожал плечами Юрген.

— Дай мне руку.

Юрген встал, повесил автомат на грудь, подошел к мужчине.

— Только давай без глупостей, — сказал он, — я сильнее тебя.

— Возможно. Я даже допускаю, что каждый ваш солдат сильнее нашего, но вместе сильнее мы, поэтому победим мы.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Юрген, протянул ему руку, рывком поднял.

Мужчина попрыгал на здоровой ноге, разминая больную.

— Идти сможешь? — спросил Юрген.

— Смогу. Уж до своих–то как–нибудь доберусь.

— До своих, — фыркнул Юрген.

Он ломал голову, как им преодолеть дамбу. Это не составило труда, дозорные в намеченном им месте отсутствовали, отсиживались где–то в тепле. «Черт–те что! Никакой дисциплины!» — взыграл в Юргене фельдфебель.

Они стояли наверху дамбы. Тут был покатый спуск к Висле. По приказу Фрике солдаты залили его водой, превратив в ледяную горку. Система «ниппель», — так называл подобные сооружения Красавчик, у него все сравнения были связаны с автомобилями. Туда — дуй, оттуда —…

— Двигай! — сказал Юрген.

— Почему ты отпустил меня, солдат? — спросил мужчина.

— Ради твоей матери. У тебя ведь есть мать, Ули?

— Да, — ответил мужчина, — но я ее давно не видел.

Он вскинул удивленные глаза на Юргена. До него не сразу дошло, что последнюю фразу Юрген сказал по–русски. Он хотел еще что–то сказать, но Юрген схватил его за плечи, слегка подсек здоровую ногу, опустил на землю и столкнул вниз. Мужчина, размахивая руками, заскользил вниз, набирая скорость. Его вынесло почти к самой Висле. Он поднялся и заковылял к восточному берегу, непрестанно оглядываясь. Вскоре он исчез в предрассветном тумане.

«Чего он оглядывается? Боится, что выстрелю в спину? Иди спокойно, не выстрелю, Бог с тобой».

Он не мог выстрелить в спину. Он не мог выстрелить в брата.

Das war ein schwere Marsch

Это был тяжелый марш. Они шли всю ночь. Потом сделали короткий привал. Надо было залить в желудки чего–нибудь горячего и забросить хоть какой–нибудь еды. Без этого в животах все сморщилось, слиплось, смерзлось. Не таясь, разжигали костры, все равно в этой снеговерти ничего не было видно в пяти шагах. Набивали чистым свежим снегом котелки, растапливали на горячем огне, кидали, не скупясь, кофе в кипящую воду. Чего скупиться, если неизвестно, когда будет следующий привал и будет ли он вообще. Поджаривали на веточках куски замерзшей колбасы, хрустели галетами, шуршали обертками шоколадных плиток. Тут тоже не экономили: в животе нести легче, чем в ранце.

Юрген обошел два костра, у которых грелись солдаты его отделения, пересчитал низко опущенные головы. Все были на месте. Поразительно!

* * *

Их вышибли с унижающей легкостью. «Крепость Варшава» продержалась три дня. В том не было их вины. Крепость существовала лишь в приказах фюрера и в речах Геббельса, в городе находились только инженерные части и несколько пехотных батальонов, еще несколько батальонов, и они в том числе, стояли в пригородах на берегу Вислы. Остальные силы располагались напротив плацдармов, захваченных русскими еще во время летнего наступления, севернее и южнее Варшавы.

14 января оттуда донесся грохот артиллерийской канонады. Им не нужны были никакие фронтовые сводки, они все безошибочно понимали по звукам. Они звучали и слева, и справа, постепенно удаляясь на запад и в то же время устремляясь навстречу друг другу. Дело шло к очередному «котлу». Это понимали даже новобранцы.

Несмотря на строгое предупреждение Юргена, Киссель все чаще кидал задумчивые взгляды на восточный берег.

— Даже не думай, — сказал ему Юрген, — там не русские, там поляки. Поляки страшнее русских.

— Так уж и страшнее, — пренебрежительно передернул плечами Киссель.

— Русские тебя просто расстреляют, честь по чести, а поляки еще и помучают, — пояснил Целлер.

Киссель по–прежнему не желал проникаться серьезностью положения. Тогда «старики» рассказали ему, а заодно и другим новобранцам кое–что о том, что происходило в Варшаве во время восстания, о русской дивизии СС Каминского, о штрафниках бригады Дирлевангера. Рассказали далеко не все, но этого вполне хватило, чтобы взгляд Кисселя обратился на запад.

У них в тот день было много времени для разговоров. Они сидели в блиндаже, ожидая приказа выходить для отражения атаки противника. Без такого приказа никто и не думал высовываться наружу. Обстреливали их не то чтобы сильно, Юрген переживал куда более интенсивные артобстрелы, но осколки летели необычайно густо — за три недели холодов земля превратилась в камень и снаряды разрывались сразу же, едва коснувшись ее.

Приказ все же поступил, по телефону. Да, они доросли до телефонов, невиданная роскошь. Это позволяло сильно сократить потери — связисты гибли в два раза реже, чем вестовые. Юрген первым покинул блиндаж, замыкающим был, как обычно, Брейтгаупт; он, не тратя слов, прикладом подгонял замешкавшихся.

На выходе Эббингхауз получил первое боевое ранение. Эльза была тут как тут со своей санитарной сумкой.

— Царапина! — крикнула она Юргену.

Эльза уже усвоила их терминологию. Царапинами их незабвенный боевой товарищ, бывший подполковник Вильгельм фон Клеффель, называл любое ранение конечностей, не требовавшее немедленной ампутации.

Похоже, что быстрая дань богу войны умилостивила его, дальше он обходил их своей яростью. В дыму артиллерийских разрывов и начавшихся пожаров они добежали до дамбы и невольно зажмурили глаза: лед на реке искрился хрусталем в лучах яркого январского солнца. Когда они открыли глаза, то увидели редкие цепи солдат в непривычной форме, бегущих по льду с винтовками наперевес. Цепи были редкие, но бесконечные, они тянулись вдоль реки, насколько хватало взгляда, и их было много, — пять или шесть.

Запоздало ударили немецкие пушки, круша лед на реке. Но огонь был слабым, артиллеристам досталось больше всех при обстреле. Минометчики еще только разворачивали свои минометы. Да поторапливайтесь же, черт побери!

Первую атаку они отбили. Помогло то, что поляки перли напролом, бежали во весь рост, не залегая. Собственно, на льду и не заляжешь, не окопаешься, весь ты на виду с высоты дамбы, лежишь как на блюдечке и ждешь, пока до тебя очередь дойдет. Уж лучше бежать вперед. Там хоть какой–то шанс есть.

Они полякам этот шанс не предоставили. Последних добивали гранатами у самого основания дамбы. Потом в атаку пошла польская кавалерия. На льду сразу стало тесно. «Еще Польска не згинела»,[74] — надрывались громкоговорители, установленные на противоположном берегу.

Непонятно, на что надеялись поляки: кавалерия хороша в чистом поле, она не могла взять дамбу. Если они рассчитывали на то, что штрафники побегут, то они сильно просчитались. Не дрогнули даже Киссель с Цойфером. Толку от их винтовок было мало, стреляли они редко и абы куда, но все же как–то дополняли убойный стрекот пулемета Целлера и автоматов «стариков».

Поляков спасли темнота и тучи, неожиданно затянувшие небо. Их они тоже спасли. Батальон расстрелял весь боезапас, на складе не осталось ни одного ящика с патронами.

Ночью пришел приказ об отступлении. Впоследствии Вортенберг рассказал Юргену, что еще утром в Генеральном штабе Сухопутных войск поняли, что удержать Варшаву не удастся. Генерал–полковник Гудериан, тогдашний начальник Генштаба, подписал распоряжение, предоставляющее группе армий «А» свободу рук. Тут Вортенберг нарочно сделал паузу, чтобы Юрген вдоволь насладился изящностью оборота.

От свободы рук до свободы ног — один шаг, вернее, два, потому что приказ об отступлении поступил из штаба 9–й армии. По слухам, фюрер рвал и метал, требовал остановить действие распоряжения Гудериана и продолжать оборону Варшавы. «Крепости Варшава», ха–ха. Но ничего поделать было уже нельзя — радиосвязь с варшавским гарнизоном внезапно прервалась после передачи приказа об отступлении. Весьма вовремя прервалась, заметил тогда Юрген, и они с Вортенбергом понимающе переглянулись.

Ничего этого они тогда не знали. Это было не их ума дело. Об отступлении слов тоже не было. Они просто меняли позицию. Каждый про себя мог думать об этой перемене что угодно и называть ее, как хотел, главное было — не произносить это вслух. В батальоне за этим строго следил подполковник Фрике, в роте — обер–лейтенант Вортенберг, а в своем отделении — он, фельдфебель Юрген Вольф.

— Заткни пасть, — профилактически сказал он Кисселю, завершая приказ о срочных сборах. Тертый Граматке помалкивал без предупреждения.

Они увязали все свои имущество, весьма громоздкое по зимнему времени года, и в три часа ночи прибыли в расположение штаба дивизии. Там вовсю шла эвакуация. Сомнений в том, что скрывается за термином «смена позиций», не оставалось. Граматке не удержался. Ох уж эти умники! Хлебом не корми, дай с глубокомысленным видом изречь очевидное. Граматке! В боевое охранение! Две смены!

На складе их с радостью наделили боеприпасами. Всеми, что оставались. Патронов было не так чтобы очень много. Это было и хорошо, и плохо. Для марша — хорошо, для неизбежного боя — плохо. Запас карман не трет, говорил в таких случаях Брейтгаупт. Вот и сейчас он вместе с другими «стариками» набивал патронами подсумки и ранец.

Им дали поспать до рассвета. Это был плохой признак — их оставляли в арьергарде. Они убедились в этом, когда встали. В расположении штаба дивизии не было никого, кроме них. Зато дымились две брошенные полевые кухни. Их ждал горячий завтрак. Это была единственная приятная новость за последние сутки. И на много суток вперед.

Объявили часовую готовность перед маршем. Этот час они заполнили поджогами всех зданий вокруг. Это развлекло их и немного сняло напряжение. Они бодро двинулись на запад. Польские конные разъезды настигли их к полудню.

Поляки не сильно беспокоили их. Они все норовили свернуть в сторону Варшавы, чтобы войти победителями в свою столицу, и не горели желанием сразиться с уходящими немцами, которые к тому же шли прямо в пасть к русским, завершившим окружение Варшавы. Русские же стремились вперед, на запад, на Берлин, они не оглядывались на разрозненные немецкие части, оставшиеся в их тылу.

Они пробили некрепкое кольцо окружения. Вернее, пробили части, шедшие впереди, их батальон лишь вошел в образовавшуюся брешь и проследовал дальше, ничего не заметив. Они вообще мало что понимали в происходящем, они лишь шли на запад, километр за километром, ориентируясь по компасу.

Приказа остановиться и вступить в бой не поступало. Для того чтобы вступить в бой, нужны позиции и противник. Позиции ждали их где–то впереди, а противника не было видно.

Ничего не было видно. Погода начала меняться еще прошлой ночью. Вдруг разом потеплело, задул резкий юго–восточный ветер, повалил снег. К вечеру сделалась настоящая метель, порывы ветра налетали со всех сторон, облепляя их шинели и куртки крупным снегом, который сразу таял, обмундирование и амуниция набухли от воды, добавив по несколько килограммов веса. Орудия и повозки увязали по ступицу в снегу, выбившиеся из сил лошади безучастно следили за людьми, пытавшимися сдвинуть колеса с места. И они их сдвигали! Вырывали повозки из снежного плена и упорно шли на запад, километр за километром.

Люди не лошади. Они выбились из сил лишь к утру. И тогда они сделали привал.

* * *

Они встали через три часа. Если бы они просидели у костров еще полчаса, они бы уже не поднялись. Не смогли бы заставить себя подняться. Как ни странно, они меньше чувствовали усталость, когда шли. Движение вперед давало надежду, надежда порождала силы для движения. Сидение на месте было сродни обреченности, силы утекали в землю, оставался минимум, необходимый для того, чтобы поднять руки вверх, когда придут русские.

Орудия и повозки пришлось откапывать, метель превратила их в сугробы. Дорогой считали место, где нога, уходя в снег на высоту сапога, упиралась в твердую землю. Там, где снега было выше колена, была обочина, по пояс — поле.

Перед ними смутно серел редкий лес. Фрике, укрытый плащ–палаткой, рассматривал карту. Наконец он поднялся и сказал:

— Здесь должна быть дорога, — он огляделся. — Да вот же она! — Он уверенно указал на просвет в лесу, правее по курсу.

— Или вот, — сказал Вортенберг, указывая левее.

— А мне кажется, что дорога прямо перед нами, — сказал лейтенант Вайсмайер, командир второй роты.

Действительно, один просвет был ничем не лучше другого, с тем же успехом можно было сказать, что перед ними нет никакого просвета, а есть лишь ровная стена леса с выступающими там и тут деревьями. Фрике принял соломоново решение: он приказал идти ротными колоннами, поддерживая связь между колоннами посредством голоса и, при необходимости, посылки связных. В принципе это было верное решение — скорость движения увеличилась, вот только они быстро потеряли контакт между колоннами.

Отделение Юргена шло впереди ротной колонны и постепенно отрывалось. Запасливый и предусмотрительный Брейтгаупт, пользуясь затишьем на фронте, заготовил на всякий случай широкие сменные полозья для повозок. Ему помогал Блачек, который, как выяснилось, имел большой опыт в этом деле. Теперь у них была пара саней: на первых везли имущество отделения, включая набитый под завязку ранец Брейтгаупта, на вторых — часть ротного имущества. Два товарища выступали в роли ездовых. Для новобранцев, плетущихся в арьергарде отделения, сани тоже были большим подспорьем — они уминали снег и ступать по проложенному ими следу было намного легче.

К вечеру они окончательно оторвались и вырвались. Оторвались от своих, вырвались из леса и снежной пелены. Ветер стих, на небе появились просветы. В них слабо мерцали первые звезды. Перед ними было ровное чистое поле, укрытое пушистым снежным одеялом без единого следа.

— Стой! — приказал Юрген. — Стоять! — крикнул он, увидев, как Цойфер заваливается на сани. — Счастливчик, за мной!

Они пошли вперед по снежной целине, проваливаясь в снег до самого паха. Но недаром он взял с собой Фридриха, именно ему посчастливилось нащупать дорогу. А может быть, у того просто ноги были намного длиннее и он быстрее продвигался вперед. Как бы то ни было, Фридрих крикнул:

— Дорога!

Для убедительности он несколько раз притопнул ногой. Нога не проваливалась выше сапога. Они потоптались вокруг. Дорога шла вдоль леса, вдоль линии фронта, так рассудил Юрген. Лучше бы она шла на запад! Но делать было нечего. Надо было идти по дороге. Дорога должна была вывести их к какой–нибудь деревне. Дорог, идущих в никуда, нет, все дороги куда–нибудь да выводят, — сначала к деревне, потом к городу, потом к морю. Юрген встряхнул головой. Черт! Если уж у него начинает в голове мутиться, то что с другими? Им нужна деревня, им необходима крыша над головой, иначе они лягут прямо здесь, на опушке леса, лягут и не встанут. Так, они шли в левой колонне. Значит, надо идти направо, чтобы не отрываться еще дальше от основных сил батальона.

Юрген махнул рукой, призывая к себе отделение, а сам, не мешкая, двинулся вместе с Фридрихом вперед, нащупывая дорогу и торя путь. Через полчаса впереди показалось несколько столбов дыма, вскоре под ними нарисовались крыши домов. Деревня! Идти сразу стало легче: дорога перестала играть с ними в прятки, она всегда была под ногами.

Они сами пришли к ним. Русские устроили засаду метрах в двухстах от деревни, в небольшой рощице. Они были в маскхалатах, но Юрген все равно корил себя за то, что не заметил их раньше. Потому что сейчас он видел их совершенно ясно, — маскхалаты были грязные и четко выделились серыми пятнами на белом снежном фоне.

Их было десять. И у них было два пулемета: один смотрел в грудь Фридриху, другой — в грудь ему, Юргену. «Хорошо живут, сволочи! — промелькнула ненужная мысль, как всегда в таких случаях. — Нам бы так!» Потом промелькнула другая, бесполезная: «Нам бы только до них добраться, мы бы их положили вместе с их пулеметами».

— Фрицы, сдавайтесь! Хенде хох! — донесся молодой, с ленцой и усмешкой голос.

— Nicht schießen! — крикнул Юрген и тут же продублировал по–русски: — Не стрелять!

— Рассыпаемся? — тихо спросил Целлер, стоявший за спиной Юргена.

— Они половину успеют положить, — так же тихо ответил Юрген и бросил быстрый взгляд назад.

Целлеру показалось, что Юрген посмотрел на Эльзу, и он кивнул, молча соглашаясь: да, предложение снимается, слишком велик риск.

Юрген действительно встретился глазами с Эльзой, с ее широко раскрытыми глазами, в которых стоял испуг. Испуг, но не страх. Испуг проходит, страх — нет. Испуг — это нормально. Женщина… Молодец, Эльза, смелая девочка!

Но Юрген заметил и многое другое. Блачек недоуменно стоит возле задней повозки, до него, похоже, еще не дошло. До Эббингхауза и Цойфера дошло, они жмутся к повозке, трясясь всем телом. Клинк насвистывает, смотрит с прищуром в сторону русских — блатной кураж. В ту же сторону смотрит и Киссель, напряженно смотрит, облизывая губы; его ноги, выдавая движение души, сантиметр за сантиметром продвигаются вперед. Из новобранцев только Тиллери готовится к возможному бою, топчется на месте, уминая снег, чтобы по команде хорошо оттолкнуться и метнуться в сторону. «Старики» занимаются тем же, голые руки лежат на оружии, но их лица ничего не выражают, они ждут приказа. Даже Граматке с ними, только руки у него дрожат и он никак не может стянуть вторую рукавицу.

— Сдаемся! — громко крикнул по–русски Юрген, не поворачивая головы, и тихо продублировал: — Wir gefangen geben sich.

«Старики» стояли все с теми же каменными лицами, ожидая продолжения. Их тела подобрались, готовые к действию, — командир что–то придумал! До тех, кто принял его слова за чистую монету, Юргену сейчас не было дела. Вот только Киссель немного беспокоил, того и гляди, побежит вперед, размахивая поднятыми вверх руками. Юрген поймал взгляд Отто Гартнера, перевел глаза на Кисселя. Отто понимающе кивнул. По поручению командира он давно присматривал за потенциальным дезертиром и знал, что надо делать. Отто сместился чуть в сторону и оказался за спиной Кисселя, тот ничего не заметил.

— То–то же! — донесся насмешливый голос. — Хенде хох! Оружие на землю. Подходи по одному.

— Брейтгаупт, Клинк, ко мне. Делай, как я, — тихо сказал Юрген. — Всем падать по команде «ложись», лежать смирно. Целлер и Фридрих ведут огонь. На высоте груди, парни!

— Есть! — ответил за всех Целлер.

А Юрген уже стоял лицом к русским. Он поднял руки вверх, потом медленно опустил их, снял автомат с груди, поднял его вверх, держа кончиками пальцев, демонстративно потряс и, наклонившись, положил в снег. Брейтгаупт с Клинком старательно повторили его движения, как салаги за инструктором по физподготовке на утренней зарядке.

— Молодцы! Стараются! Зачтется! — посмеивались русские. Двое из них уже встали в полный рост.

— Двинулись, — сказал Юрген и сделал первый шаг.

— Герр офицер! — раздался сзади крик Кисселя и тут же перешел в хрип.

— Тише, тише! — приговаривал Отто Гартнер.

Юргену не надо было поворачиваться, чтобы понять, что произошло. Возможно, Киссель хотел предупредить русских, но это не имело никакого значения. Он сделал роковой шаг вперед без приказа. Он так и не понял, с кем имеет дело. Отто зажал ему рот рукой и со всего размаху всадил под лопатку штык–нож. И теперь медленно опускал обмякшее тело на снег.

Он бы и сам с чистой совестью пристрелил этого гаденыша, за один только напряженно–выжидательный взгляд в сторону русских пристрелил бы. Но стрелять было нельзя. У русского пулеметчика могли быть слабые нервы, нажал бы инстинктивно на гашетку пулемета и — каюк. А умирать им рановато. Они еще повоюют. Пусть им осталась только одна схватка, но она — будет. Им бы до русских дойти.

Юрген бросил быстрый взгляд влево–вправо. Товарищи выглядели убедительно, как и он, наверно. Красные от недосыпа и ветра глаза, черные лица, белые запекшиеся губы, углубившиеся глазницы, запавшие щеки с отросшей щетиной. Предельно измотанные, голодные, промерзшие, потерявшие всякую надежду и не помышляющие о сопротивлении солдаты. Таким только в плен.

— Когда я крикну «ложись», выхватывайте ножи и бросайтесь на пулеметчиков. Ганс! Берешь правого. Зепп! Твой левый, — едва шевеля губами, давал последние инструкции Юрген. В Брейтгаупте он был уверен на все сто. Клинка в деле он еще не видел, но у того всегда был нож в сапоге и он умел с ним обращаться. Вот и посмотрим.

Они подошли к русским, по–прежнему держа руки над собой. Впереди стоял молодой парень с офицерскими погонами на полушубке с двумя маленькими звездочками. Полушубок расстегнут на груди, странная круглая меховая шапка без ушей сдвинута на затылок, пышный чуб задорно загибался вверх, голубые глаза весело поблескивали.

— Давно бы так! — сказал он и широко улыбнулся.

Он был симпатичным парнем, этот русский. Но это ничего не меняло. Он был противником. Ничего личного.

Другие русские были угрюмы и держались настороже, направив автоматы им в живот.

— Гитлер капут! — сказал Юрген и широко улыбнулся.

Русские солдаты немного расслабились, дула автоматов чуть опустились.

— Hitler — der Scheiße![75] — сказал Клинк.

Как давно наболевшее сказал. Русские уловили эту искренность, как и ругательство, заключенное в незнакомом им слове. Они осклабились, дула автоматов уже смотрели вниз.

— Что там у вас произошло? — спросил русский офицер, показывая пальцем за спину Юргену.

Это могло быть уловкой, но для натуральности надо было обернуться. Юрген на всякий случай сжал ноги, укрывая пах от возможного удара, немного опустил руки и повернул голову назад. Поперек дороги лежало тело Кисселя. Над ним стоял Целлер и тряс пулеметом в поднятых вверх руках. Вот он наклонился и положил пулемет на тело Кисселя, дулом в сторону русских. И тут же поднялся, показывая голые руки. Сбоку, чуть поодаль, расслабленно стоял Фридрих с автоматом в руках. Отто Гартнер был уже за первой повозкой, его рука как бы ненароком опустилась на плечо Эльзы. Рука лежала легко, да давила сильно — Эльза начала оседать, скрываясь за задком повозки. Они были готовы. Молодцы!

— Наци, — сказал Юрген, поворачиваясь к русскому, и постучал костяшками пальцев по лбу.

— Сдаваться не хотел. Понятно, — сказал русский офицер.

— Достали они вас! Правильно! Так ему и надо! — посыпались комментарии от русских солдат.

— Вы сами–то кто? Какая часть? — спросил офицер.

— Штрафбат, — ответил Юрген, — политические.

Русские радостно зашумели. Клинк тоже уловил знакомое звучание слов.

— Рот фронт! — провозгласил он и сжал в кулак поднятую вверх правую руку. Классическая поза просто требовала, чтобы левая рука была опущена. Он ее и опустил. — Рот фронт! Рот фронт! — продолжал скандировать Клинк, двигая вверх–вниз сжатым кулаком и маршируя на месте. И как бы не сдержав коминтерновский порыв, сделал несколько шагов в сторону и застыл прямо над предназначенным ему пулеметчиком.

Русские смеялись. Пулеметчик, подняв голову, тоже с усмешкой посмотрел на паясничающего Клинка.

Не улыбался только Брейтгаупт. Он стоял как истукан, являя образец тупого немца. Русские быстро перестали обращать на него внимание. Он был для них еще одним деревом в рощице. Даже Юрген не уловил момент, когда Брейтгаупт сместился в сторону. Вроде бы только что рядом стоял, и вот уже бросает тень на пулеметчика. Он же дерево!

— Крикни своим, чтоб клали оружие, подходили по одному и строились в колонну вот тут в сторонке, — сказал русский офицер. Он по–хозяйски, широко расставив ноги, стоял на их земле и командовал ими, немцами, как стадом послушных овец. — И чтоб без глупостей, — добавил он.

— Без глупостей, — повторил Юрген и вместе с криком: — Ложись! — врезал русскому между ног и тут же бросился на него, вцепился руками в открытую, длинную шею, опрокинул на спину.

Надо было бы ему еще пару раз врезать, чтобы совсем утихомирить, но стоять было нельзя — через несколько мгновений над головой Юргена пронесся рой пуль. Это Целлер четко выполнил приказ. Тут же застрекотал МП–40 — молодец, Фридрих! Русские пулеметы молчали, Брейтгаупт с Клинком сделали свое дело. Но один русский автомат тяжело застучал над самой головой, выпустил длинную очередь и заткнулся. Крик боли, падение тела.

Все справились, только он, Юрген, все копошился со своим противником. Крепкий попался! И драться не дурак. К тому же, похоже, сытый. Они катались в снегу, в какой–то момент русский, оказавшись наверху, оторвался рывком от Юргена, сел на него верхом и уже занес руку со сжатым кулаком, чтобы вбить Юргену нос и зубы в глотку. Тут его Брейтгаупт и вырубил прикладом автомата.

— Спасибо, друг, — сказал Юрген, выбираясь из–под обмякшего тела.

Клинк, припавший на одно колено, вонзал в этот момент нож в грудь какому–то русскому. Это был не пулеметчик. И у него в груди уже было два пулевых ранения.

— Не люблю коммуняк, — сказал Клинк, перехватив взгляд Юргена.

— Чистая работа, Зепп, — сказал Юрген и показал глазами на пулеметчика, уткнувшегося лицом в снег.

— Даже пукнуть не успел, — осклабился Клинк.

Подбежала Эльза, припала к Юргену.

— Как ты? — спросила она.

— Нормально. Живой, — ответил Юрген.

— Лихо вы с ними разобрались! — сказал подошедший Целлер.

— Это ты с ними разобрался, Франц. Мы–то по одному, а ты семерых.

— Мне Счастливчик подсобил.

— Молодец, Счастливчик!

— Рад стараться!

— Классный полушубок, — сказал Отто Гартнер и принялся снимать полушубок с русского офицера. Тот был мертв. С Брейтгауптом всегда было так — после его ударов оставалось только шкуру сдирать.

— Эльза! Сюда! — Тиллери призывно махал рукой от повозок.

Эльза побежала туда, спотыкаясь в пробитых в снегу следах. И тут же раздался крик Целлера:

— Внимание! Противник слева!

— Ложись! — крикнул Юрген. — Изготовиться к бою!

Со стороны деревни приближались цепью русские. Их было человек тридцать. Многовато будет. И еще сколько–то наверняка оставалось в деревне. Их бой только начинался.

Юрген притянул к себе автомат русского офицера, в нем был полный диск, на пару минут хватит, если бить короткими очередями. Слева по снегу, медленно удаляясь, двигался приплюснутый серый ком, — это Целлер полз к своему пулемету.

— У меня только два снаряженных магазина, — сказал лежавший рядом Фридрих.

— Не дрейфь, пробьемся, — ответил Юрген.

— Я не дрейфлю, — несколько обиженно сказал Фридрих.

Раздалась автоматная очередь. «Это кто еще без приказа?!» — приподнял голову Юрген. Стреляли справа, за рощицей, стреляли дружно. Русская цепь поредела, она пятилась к деревне, отстреливаясь на ходу.

Это подошла колонна второй роты — Юрген правильно выбрал направление. Он предоставил им почетное право самим расправиться с засевшими в деревне русскими, тем более что вскоре подтянулись и отставшие отделения их роты.

Они свое дело сделали и могли теперь зализывать раны.

— Ну почему опять я? — причитал Эббингхауз.

Он стоял, привалившись задом к повозке, а Тиллери снимал с него одну за другой пропитанные кровью одежды, как будто обдирал подгнившие капустные листы с кочана. Все оказалось не таким страшным, как представлялось. Пуля лишь скользнула по ребрам, пропахав глубокую борозду в сдобном теле повара.

— Ты слишком крупный, Эбби, в этом все дело, — сказал Юрген и отошел к Блачеку.

Эльза уже наложила ему тугую повязку по левое плечо и теперь помогала натянуть свитер.

— Я медленно падал, — с виноватым видом сказал Блачек.

Падают все одинаково, реагируют по–разному, хотел сказать Юрген, но промолчал. Он лишь ободряюще похлопал Блачека по здоровому плечу.

— Хорошо, что в руку, а не в ногу, — сказал приободренный Блачек.

— Это точно, ноги сейчас важнее, здоровые ноги нам всем нужны, — ответил Юрген.

Он был доволен — всего–то и потерь, что двое раненых, да и те ходячие и могут при необходимости сражаться. Будут сражаться. Кисселя он в расчет не принимал. Это не было потерей.

Стрельба в дереве стихла. Теперь оттуда доносились только возбужденные немецкие голоса.

— Подъем! — скомандовал Юрген. — Вперед!

Спать. Спать. Спать.

Das war ein Konzentrationslager

Это был концлагерь. Можно подумать, что у командования не было сейчас других забот, кроме этого концлагеря.

У них–то они точно были. Они наконец оторвались от русских — тот отряд в деревне был авангардом, забравшимся слишком далеко вперед. У них было даже время, чтобы выспаться. После этого они поднялись, быстро собрались и пошли на запад. Они не стали дожидаться подхода основных сил русских. Им бы со своими соединиться.

Они торили снежную целину, угадывая дорогу под собой. Она вела их к перекрестку, из которого исходили три изрытых луча, здесь недавно проходили какие–то части. На перекрестке стояла группа солдат в камуфляжной форме СС, что–то около взвода. Возможно, эсэсовцы отлавливали дезертиров или останавливали отступающие части. Они не были дезертирами. А чтобы остановить их, требовалось больше взвода. Они шли вперед, как будто не замечая заслона, еще немного, и они бы прошлись по эсэсовцам.

— Стой! — Выступивший вперед офицер буквально уперся грудью в грудь шагавшего впереди обер–лейтенанта Вортенберга. — Приказ фюрера!

Вортенберг остановился как вкопанный.

— Колонна, стой! — неохотно скомандовал он.

— Это те, кто нам нужен, оберштурмфюрер. — От группы эсэсовцев отделился крупный мужчина с петлицами унтер–офицера. — Мы воевали с ними в Варшаве. Они показали себя молодцами хоть куда. Привет, Юрген! Привет, Франц! О, Отто, жив, старый спекулянт!

— Привет, старый браконьер, — в тон ему сказал Юрген.

Это был Гейнц Штейнхауэр из бригады Дирлевангера. Их пути пересеклись во время отступления из–под Бреста. Тогда Штейнхауэр показался Юргену славным парнем. После Варшавы ему так уже не казалось. Но им же не жить вместе! В лучшем случае — воевать бок о бок. Тут на Гейнца можно было положиться, он был хорошим солдатом и надежным товарищем. В бою только это имеет значение.

— Привет, Гейнц, — повторил Юрген намного мягче, — не ожидал тебя здесь увидеть.

Обмен приветствиями несколько снял напряжение. Офицеры сделали по шагу назад, вскинули руки к шапкам.

— Оберштурмфюрер Гернерт!

— Обер–лейтенант Вортенберг!

— Мы проводим спецоперацию, обер–лейтенант. Вам надлежит помочь нам. Приказ рейхсфюрера! Прошу вас с вашим подразделением проследовать в этом направлении, — он показал в сторону, — там вы получите надлежащие указания, — он умело жонглировал приказами и просьбами.

Вортенберг пребывал в нерешительности. Но на помощь ему уже спешила тяжелая артиллерия — подполковник Фрике.

— Оберштурмфюрер! — строго сказал он. — Что происходит? Мы выполняем боевую задачу — срочная передислокация для отражения удара русских. Мы подразделение Вермахта и подчиняемся только приказам командования Сухопутных войск.

Фрике не стал уточнять, что рейхсфюрер СС им не начальник, это и так было понятно. Оберштурмфюрер только зубами скрипнул. Но у эсэсовцев нашлись свои резервы. По укатанной дороге быстро приближался бронетранспортер. Из него выскочил офицер в кожаной шинели с меховым воротником и высоких, начищенных до зеркального блеска сапогах. Его глаза тоже блестели, зрачков было почти не видно. «Кокаинист или морфинист?» — успел подумать Юрген.

— Оберштурмбаннфюрер Клиппенбах–бах–бах! — высокопарно объявил офицер, как будто назвал тайное имя бога, и тут же строго, почти как Фрике: — Что происходит? Неповиновение?! Приказ рейхсфюрера СС Гиммлера!

Фрике ответил ему скептической гримасой. Правая рука эсэсовца дернулась, Юргену даже показалась, что к кобуре с пистолетом, но нет, она нырнула за пазуху и извлекла сложенный вчетверо лист бумаги.

— Приказ командующего группой армий «Висла», — ехидно сказал он и, торжествующе: — Рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера! Желаете ознакомиться?

Он развернул лист бумаги, протянул изумленному Фрике. Тот взял, пробежал глазами текст, остолбенело уставился на подпись.

— Господи, спаси и сохрани, — сказал Фрике и осенил себя крестом, — Господи, спаси и сохрани Германию! — прочувственно добавил он.

В сопровождающие им выделили Штейнхауэра. Юрген шагал рядом с ним.

— А я слышал, что ваша бригада в Словакии, подавляет очередное восстание, — сказал он.

— Да, Старик в Словакии, а я здесь, — ответил Штейнхауэр.

— Что так?

— Все достало! И Старик достал! Я подал рапорт о переводе. Я ведь вольная птица, как и ты, прошел испытание, имею право. Старик был недоволен, но это его проблемы. Старик был всегда немного не в себе (не немного, подумал Юрген), а после Варшавы окончательно сбрендил (не после, а, по крайней мере, там, подумал Юрген и кивнул, соглашаясь). Ему все людей не хватало, так он что придумал — брать в бригаду политических! Никогда бы не поверил, если бы сам не читал то его письмо Гиммлеру. Старик мне его показал, он любил похвастаться своим — как там его? — стилем! Сейчас вспомню, — Штейнхауэр напрягся, — вот!

Он начал говорить как по писаному, вольно или невольно копируя хрипловатый голос Дирлевангера:

— В первой половине 30–х годов, когда подавляющее большинство населения Германии вдохновенно тянуло вверх правую руку в нацистском приветствии, эти люди не побоялись остаться верными своим идеям, коммунизму, например, или демократическим принципам, и открыто пропагандировали их, боролись с господствующей системой, за что впоследствии и поплатились. Все это свидетельствует о наличии у таковых людей сильного характера и бойцовских качеств, так почему бы их не использовать теперь на благо рейха в случае, если к данному моменту некоторые из них уже раскаялись в содеянном и хотели бы службой на фронте искупить свою вину и принести пользу Германии.

— Ну и что особенного? — пожал плечами Юрген. — У нас в пятисотых испытательных батальонах такие были и есть, а 999–я бригада и вовсе сплошь из них состояла. К нам тут перевели одного из 999–й, гнилой человечишка был, социал–демократ.

— Нет, ты не понимаешь! К вам и тем более в 999–ю попадали болтуны, а Старик вел речь о настоящих врагах, о членах боевых дружин и прочих отморозках. Самое удивительное, что Гиммлер согласился. Перетрясли Дахау, Бухенвальд, Освенцим, Заксенхаузен, Нойенгамме, Равенсбрюк, Маутхаузен, — перечислял Штейнхауэр, а Юрген только диву давался. Он имел некоторый лагерный опыт, но как–то никогда не задумывался, сколько же на самом деле концлагерей в Германии. Выходило много. — Набрали почти две тысячи человек, — продолжал между тем Штейнхауэр. — И сразу к нам, даже не подкормили как следует. Посмотрел я на них и подумал: нет, мне, честному браконьеру, с этими твердолобыми не по пути. Я с моими парнями не привык в бою назад оглядываться, а эти, чуть зазеваешься, всадят пулю сзади, только и видели старину Гейнца Штейнхауэра. Я Старику выложил все начистоту и — подал рапорт. Ну вот, пришли.

Перед ними были широко распахнутые ворота. Влево и право утекали три ряда бетонных столбов, наполовину скрытых снегом. Между столбами была натянута колючая проволока. Через равные промежутки возвышались сторожевые башни, на них никого не было.

— Видишь, даже мертвую зону чистить некому, — сказал Штейнхауэр, — здесь почти никого не осталось, вам повезло.

Юрген не стал уточнять, в чем им повезло. Он осматривал территорию лагеря.

Сразу за воротами был плац, окруженный несколькими двухэтажными кирпичными домами, комендатурой или казармами. От плаца лучами расходились несколько улиц, разделявших лагерь на сектора. Вместо тротуаров вдоль улиц тянулись ряды колючей проволоки, за ними стояли одноэтажные деревянные бараки. Справа высилась кирпичная труба. Наверно, котельная, подумал Юрген. Здание на дальнем конце лагеря напоминало промышленное предприятие, фабрику или завод. В левом секторе дымились остатки сожженных бараков.

— Еврейский уголок, — пояснил Штейнхауэр, перехватив взгляд Юргена, — пришлось сжечь в плане окончательного решения еврейского вопроса. Пустые, — криво усмехнулся он, заметив расширившиеся глаза Юргена. — Рейхсфюрер еще осенью приказал свернуть программу, когда мы пришли, здесь уже никого не осталось. Только непонятные каракули на стенах бараков. Нам непонятные, а еврейские комиссары, когда придут сюда, поймут, хай на весь мир поднимут. Нам это нужно? Так что сожгли вместе с тряпками. Тут, по рассказам, тиф бушевал, несколько тысяч евреев умерло, никакого газа не требовалось, евреи сами выносили умерших из бараков, грузили на тележки и волокли в крематорий. — Штейнхауэр говорил обо всем спокойно, как о чем–то обыденном и хорошо знакомом собеседнику, так говорят давние приятели, повторяя старые истории, чтобы заполнить время разговора. — С крематорием придется повозиться, основательно строили. И с душегубками, их приказано с землей сровнять. И со складом газа. Взрывать склад газа, представь! Каждый раз думаешь: успеешь унести ноги или нет? А ну как ветер резко переменится?

— Вам хорошо, вы в это время где уже будете, — продолжал Штейнхауэр, — у вас всех дел–то: завод со складами взорвать и с доходягами разобраться.

— С доходягами разобраться? — эхом откликнулся Юрген.

— Всех, кто мог идти, на запад погнали, строить укрепления для победоносного Вермахта, — Штейнхауэр подмигнул Юргену, — а доходяг здесь оставили. Военнопленные, преимущественно русские и поляки, еще с 39–го.

— Военнопленные? — Юрген удивленно посмотрел на Штейнхауэра.

Он прекрасно понимал, какой смысл тот вкладывает в слово «разобраться», в Варшаве он не раз наблюдал, как это слово превращается в дело. Но военнопленные? Случалось, что в запале боя они не обращали внимания на поднятые вверх руки или сразу после боя вымещали горечь от потери товарищей на пленных. Но стоило им остыть, они вели себя по отношению к пленным корректно, подчас даже уважительно, если те храбро сражались, или сочувственно, если видели, что русские командиры погнали своих солдат на явно гиблое дело. Эти парни ведь ничем не отличались от них, все они под одним Богом ходили. Они были уверены, что и в лагерях для военнопленных с ними обращаются, как подобает. Подполковник Фрике постоянно напоминал им об этом. Мы, немцы, во всем следуем нормам международного права и подписанным нами конвенциям, с гордостью говорил он.

— Ну и что с того? — отмахнулся Штейнхауэр. — Да там сам черт потом не разберет, кто из них военнопленный, а кто нет, все в одинаковых полосатых робах. Из–за этого путаница–то и возникла, их при эвакуации в бараки с немецкими предателями согнали, с коммунистами, профсоюзными горлопанами, анархистами, продажными левыми журналистами, профессорами разными. Они на заводе работали, их трудом перевоспитывали, пока мы кровь на фронте проливали. Они думали тут отсидеться. Не выйдет! — он все больше распалял себя. — У нас строгий приказ: расстрелять всех. Не хотите перевоспитываться, получите пулю. Их поэтому и оставили здесь, не взяли на строительство. Там они в два счета сбегут. Сбегут и устроят Германии удар в спину, как в восемнадцатом.

— Так что придется вам поработать, — жестко закончил Штейнхауэр. — У нас рук не хватает. А у вас не будет хватать времени, чтобы отобрать предателей из одинаковой полосатой толпы. Там полторы тысячи человек, так что поторопитесь!

Неизвестно, что из всего этого изложил подполковнику Фрике оберштурмбаннфюрер Клиппенбах, вновь примчавшийся на своем бронетранспортере. Вполне возможно, что ничего не изложил, просто поставил задачу. Приказ есть приказ, тем более приказ, подкрепленный столь высокими полномочиями. Фрике подчинился.

Артиллеристы с саперами отправились взрывать завод и склады, у них была чистая работа. Штабным офицерам, писарям, интендантам, санитарам, ездовым повезло больше всего, они остались при обозе.

Отдуваться за всех пришлось, как всегда, им, пехоте. Взвод за взводом отправлялся к баракам, которые им указывал подполковник Фрике. Половина взвода исчезала в бараке, скоро оттуда начинали выходить какие–то пошатывающиеся тени, они покорно шли к задней стене барака. От первого барака донеслось несколько автоматных очередей. Криков не было.

Крики были в третьем бараке, там началась какая–то заваруха, донеслись глухие автоматные очереди. Потом все стихло. Из барака потек смиренный поток полосатых теней.

Пришел черед взвода, в котором служил Юрген. Они зашли в барак. На них выжидающе смотрели две сотни глаз. Разобрать, кто здесь немец, а кто русский или польский военнопленный, было действительно невозможно. Они все были доходягами, самыми настоящими доходягами с наполовину облысевшими головами, кровоточащими беззубыми деснами, с торчащими острыми ключицами. Казалось, что под робами нет тел, робы свободно колыхались на сквозняке, тянувшем из открытой двери. Только глаза казались огромными на фоне изможденных лиц. Тем яснее были видны стоявшие в этих глазах безмерная усталость, обреченность, покорность судьбе и желание, чтобы все это наконец кончилось. Только в одних глазах горел огонь, он жег Юргену лицо.

Это был старик, немец, с высоким шишковатым лбом и с глубокими вертикальными прорезями морщин на узком лице. Его руки лежали на коленях, сжимаясь и разжимаясь, как будто он разминал их перед тем, как броситься вперед, в драку. Это были большие, сильные руки рабочего человека. На мизинце левой не хватало одной фаланги, как у отца Юргена. Он вообще был очень похож на отца, тот вполне мог стать таким же, проживи он еще четверть века.

— Первый отсек! Встать! Выходи по одному! — скомандовал лейтенант Ферстер, командир их взвода.

Заключенные первого отсека стали медленно подыматься с нар.

— Нет, — сказал Юрген, — выйдем мы. Мы не будем это делать.

Он твердо посмотрел на лейтенанта. Тот был совсем желторотым, только–только окончил ускоренные курсы. И сразу попал к ним. Подполковник Фрике завалил начальство рапортами о нехватке в батальоне младших офицеров, и им прислали Ферстера, ничего лучшего не нашли. Или худшего, это как посмотреть. Командир из него был никакой, он робел даже своих солдат, отъявленных головорезов, что уж говорить о фельдфебеле Вольфе. Перед ним он трепетал и всегда вежливо спрашивал совета по мельчайшим поводам. Вот и сейчас он не посмел возразить Вольфу, он просто отвел взгляд. В глубине души он был рад подчиниться, не нравилась ему эта работа, он только не имел решимости остановить все это. Он был хорошим юношей, этот Клаус Ферстер, неиспорченным жизнью и пропагандой, мягким и добрым, но ему бы стишки девушкам при луне читать, а не людьми на фронте командовать.

— Солдаты! Покинуть барак! — приказал Юрген.

Солдаты сделали это с нескрываемым удовольствием. Они даже перед высоким начальством не действовали так четко. Они даже в столовую не шли так быстро.

— Спасибо, Юрген, — сказал Целлер, проходя мимо него, — это был лучший приказ в моей жизни. Век буду помнить.

Юрген вышел последним, окинув помещение быстрым взглядом. Лица заключенных не выражали ни благодарности, ни облегчения, похоже, они не поняли, что произошло. Лишь старик с огненным взором слегка качнул головой, скорее одобрительно, чем благодарно. Юрген козырнул ему, он и сам не понял, зачем.

Перед бараком бесновался шарфюрер, их «куратор» из СС.

— Почему прекратили экзекуцию?! — кричал он. Приказ, трибунал, стирание в порошок и все такое прочее.

— Мы еще не начинали, — ответил ему за всех Юрген, — мы только сейчас начинаем.

И он врезал ему, врезал так, что у того что–то хрустнуло в челюсти. У Юргена давно руки чесались врезать какому–нибудь эсэсовцу из зондеркоманд, тому или другому, все равно, они все предоставляли для этого поводы. Поводов было много, да ситуация не позволяла. Сейчас позволила. Семь бед — один ответ.

В этот момент раздалась серия взрывов. Ухнуло за их спинами, где стоял завод. Труба крематория вдруг поднялась вверх и тяжело ухнула вниз, рассыпаясь на куски. Хруст челюсти эсэсовца и звук падения его тела были ничем на фоне этого грохота, тем не менее они были услышаны. Солдаты у других бараков останавливались, поворачивали головы, вглядывались в сторону их барака: что там случилось? Юрген вышел на дорогу, идущую между секторами концлагеря, двинулся в сторону площадки перед крематорием, где суетились основные силы эсэсовцев. Его отделение шло за ним, его взвод шел за ним, вбирая в себя по пути солдат из других подразделений.

Эсэсовцы быстро смекнули, что происходит, возможно, они уже сталкивались с этим раньше. Они быстро сгруппировались и преградили им путь, выставив вперед автоматы. Оберштурмбаннфюрер Клиппенбах даже выстрелил несколько раз в воздух из пистолета. Он надеялся их этим остановить. Он не на тех напал.

Клиппенбах и сам это понимал, он поэтому не рискнул стрелять в надвигающуюся толпу, ведь это были штрафники, смертники, их смертями нескольких товарищей не остановишь, только еще пуще распалишь. И будут идти на их изрыгающие огонь автоматы, как шли на русские, они доберутся до них, а потом порвут в клочки. Это было написано у них на лицах, особенно на лице невысокого фельдфебеля, что шел впереди. Клиппенбах опустил руку с пистолетом, отступил на шаг назад. Его команда тоже попятилась.

Они молча теснили эсэсовцев к развалинам крематория и душегубок. У тех не было другого пути отхода. Едва заслышав выстрелы Клиппенбаха, обозники высыпали на дорогу у ворот лагеря и тут же, сориентировавшись в ситуации, заняли круговую оборону. Вот и обозники на что–то сгодились! Впрочем, там был лейтенант Вайсмайер, его зацепило во время вчерашнего боя в деревне, он–то всех и построил. Это был настоящий боевой офицер.

С дальнего конца лагеря приближалось еще одно подкрепление, во главе саперов и артиллеристов шагал сам подполковник Фрике. Он тоже быстро разобрался в ситуации и… не спешил. Останавливался возле каждого барака и призывал к себе всех солдат и унтер–офицеров, которые не последовали за Юргеном. Фрике предоставлял бузотерам возможность самим разобраться с эсэсовцами. Он находил это даже полезным в плане развития инициативности, обретения чувства локтя и отработки командных действий. А он их прикроет перед начальством потом, если потребуется. Ему будет легче сделать это, если он не будет присутствовать при разборке.

Эсэсовцы отошли уже к самому крематорию. На площадке остался один Штейнхауэр, его рука лежала на рукоятке дистанционного взрывателя.

— Это к складу с газом, — сказал он Юргену. — Вот взорву сейчас все к чертовой матери. Все на хрен погибнем.

— Не взорвешь, — сказал ему Юрген, — ты еще пожить хочешь, ты еще не дошел до точки.

— Тоже верно, — сказал Штейнхауэр, оторвал руку от рукоятки, поднялся. — Мы еще встретимся с тобой, Юрген Вольф, — сказал он с угрозой, — повоюем.

— Может быть, и встретимся, — ответил Юрген, — может быть, и повоюем, может быть, даже и не против, а вместе, все может быть.

— Может, — усмехнулся Штейнхауэр, повернулся к Юргену спиной и направился к своим.

Эсэсовцы обогнули руины крематория и направились к боковым воротам, через которые в лагерь доставляли разные грузы. Они не преследовали отступающего деморализованного противника, ведь это была не боевая операция.

— Неподчинение приказу, — тихо сказал Юргену подполковник Фрике, незаметно подошедший и вставший рядом. В голосе Фрике не было осуждения, простая констатация факта.

— Там, в бараке, я увидел одного человека, он был очень похож на моего отца, — сказал Юрген. Он не оправдывался, он пытался объяснить. — У меня отца посадили, много лет назад, я с тех пор ничего о нем не слышал.

— Это не имеет никакого значения, — сказал Фрике.

— Да, это не имело никакого значения, — согласился Юрген, — я просто не хотел выполнять этот приказ. Я не убийца.

— Да, мы не убийцы, сынок, — сказал Фрике, — мы — солдаты.

Они покидали лагерь. Они не вспоминали о заключенных, они ничего не могли для них сделать. Они и так предоставили им шанс — шанс дождаться прихода русских. Им же нужно было спешить на запад, чтобы соединиться с основными силами и, закрепившись на подготовленных позициях, не пустить русских дальше. Это был их шанс. Никто бы не рискнул взвешивать шансы.

— Как вы полагаете, герр подполковник, какие последствия будет иметь… э–э–э… инцидент? — спросил обер–лейтенант Вортенберг, когда они шли к воротам лагеря.

— Полагаю, что никаких, — ответил Фрике, — о нас даже не упомянут в рапорте. Ведь это не мы не выполнили приказ, это они, — он ткнул пальцем в сторону, куда ушли эсэсовцы, — не выполнили приказ. Любые ссылки на недисциплинированность солдат испытательного батальона будут восприняты как попытка уйти от ответственности, переложив ее на чужие плечи, и лишь усугубят их вину.

Юрген подошел к обозу. У повозки, вцепившись двумя руками в бортик и согнувшись пополам, стояла Эльза. Ее рвало.

— Ну что ты, девочка, — ласково сказал Юрген, — все же закончилось. Все хорошо.

Хорошего было мало. И ничто не закончилось. Призраки концлагеря долго преследовали их. Они высовывали руки из–под снега, они ложились на дорогу и хватали их за ноги, они сидели, привалившись к деревьям, и смотрели на них остекленевшими глазами, они безмолвно кричали навечно разверзнутыми ртами, они показывали им свои искалеченные конечности, свежие раны на груди, размозженные выстрелами затылки. Их были сотни, если не тысячи, этих призраков в лагерных робах. Заключенных, способных идти и держать в руках кирку, гнали этой дорогой за несколько дней до них. Всех падавших от измождения охранники пристреливали на месте. Это был настоящий марш смерти.

Они свернули в сторону. Им, еще живым, было не по пути с мертвецами.

Das war Deutschland

Это была Германия. Как только они увидели на ничем не примечательной липе табличку с номером, так сразу и поняли: они на Родине! Все сразу встало на положенные места: дороги выпрямились и затвердели, деревья вдоль дорог выстроились в ровные шеренги, через каждый километр из–под осевшего снега выглядывала скамейка, словно приглашая присесть и отдохнуть усталых путников, то есть их, если где и виднелась упавшая ветка, то она, казалось, кричала: я только что упала, не расстреливайте лесника!

В таком лесу хорошо за девушками бегать или партизан–диверсантов ловить, а вот самому убегать несподручно. А они, в сущности, этим и занимались.

Та задержка из–за концлагеря дорого им обошлась — русские опять сели им «на хвост». А тут еще погода окончательно испортилась.

На фронте хорошей погоды не бывает, непролазная грязь без остатка заполняет интервал между испепеляющей жарой и трескучим морозом. Ветер непременно пронизывающий, за исключением случаев, когда с тебя пот градом катит или вокруг такой дым и тротиловый чад, что дышать невозможно. С неба непременно что–нибудь сыплется: дождь, снег или, как позавчера, бомбы.

Ясная погода с ярким солнцем и легким морозцем — хуже не бывает! Воздух чист, видимость до самого горизонта, лес прозрачен и просматривается до самой земли, все ползущее и идущее как на ладони, хочешь — из пулеметов на бреющем полете расстреливай, хочешь — бомбы мечи. Такой вот им денек выдался. Спасло то, что русские летчики маленькими группами брезговали, тем более с повозками, им длинную колонну подавай, лучше с танками. Ну и то, конечно, что подполковник Фрике вновь приказал им разделиться и идти повзводно. После третьего налета русских «илов» они выяснили методом проб и ошибок, что именно взвод является пределом брезгливости летчиков. Так и пошли.

В тот день переход получился средненьким. За десять дней они прошли от Вислы четыреста километров, выходило в среднем по сорок километров в день. Столько они и прошли. Надо было больше, ведь не было ни арьергардного боя, ни других непредвиденных остановок, да ноги не шли, как свинцом налились. И дело было не в том, что они все десять дней не снимали сапог, что их ноги были стерты, а у новобранцев и вовсе разбиты в кровь.

Просто им было тяжело идти по родной земле, зная, что за ними по пятам идет безжалостный враг. Не таким им виделось в мечтах возвращение на Родину. Пусть лишь немногие мечтали вернуться победителями. Но все мечтали вернуться свободными людьми. Свобода многогранна. Идти, расправив плечи и не оглядываясь настороженно по сторонам, вдыхать полной грудью чистый свежий воздух, не втягивать голову в плечи и не падать на землю при любом подозрительном звуке — это тоже свобода. Они знали, что могут вернуться на Родину, лишь пройдя испытание, обретя свободу. Но и в этом случае почувствовать себя свободными они могли, лишь вернувшись на Родину, в родные деревни и города. Родина и свобода слились в их сознании воедино, это были две стороны одной медали, которой, даст Бог, их когда–нибудь наградят. И вот они на Родине, и они — несвободны. Более того, несут на своих плечах несвободу всем людям, живущим на этой прекрасной земле, в их родных деревнях и городах. На душе было тяжело. И ноша была тяжелая. Они едва переставляли ноги.

Впереди показалась деревня, забрехали собаки. Лейтенант Ферстер, кинув быстрый взгляд на Юргена, сказал неуверенно и раздумчиво, как будто сам с собой разговаривал:

— Надо бы разведчиков послать.

— Целлер! Фридрих! Разведать обстановку, — скомандовал Юрген.

Это была надежная пара, они хорошо взаимодействовали друг с другом. Через четверть часа Целлер с Фридрихом призывно помахали им от крайнего дома.

— Черт–те что! — сказал Целлер, когда Юрген подошел к нему. — Никогда такого не видел.

Юрген был готов ко всяким ужасам, вроде показанных в давешней хронике, ведь русские вполне могли уже побывать в этой деревне. Он шел по широкой, мощенной камнем деревенской улице, смотрел на добротные двухэтажные кирпичные дома, на палисадники с ровными, прорытыми в снегу дорожками, на крепкие дворовые постройки, из которых раздавалось то хрюканье свиньи, то мычание коровы, то квохтанье кур. Все было как в нормальной немецкой деревне. Людей не было.

— Все ушли, до одного, — сказал Целлер и показал на узкие полоски, тянувшиеся из каждой калитки и сливавшиеся на улице в одну проторенную колею. Такие следы оставляют санки или детские коляски. — Все бросили и — ушли, — повторил Целлер.

— Ужас, — сказал Юрген.

— Вот и я говорю, — кивнул, соглашаясь, Целлер.

— Все бросили, — подтвердил через полчаса Клинк, профессионально обыскавший пару домов, — золото, колечки–сережки, деньги — это, конечно, взяли, бельишко на смену, мелочи разные, а все остальное оставили. Даже пиво со шнапсом! — радостно возвестил он и, выпростав руки из–за спины, поставил на стол две бутылки.

Шедший за Клинком Отто Гартнер тем же жестом выложил на стол свиной окорок и круг колбасы.

— А хлеба нет? — спросил Тиллери.

— Хлеба нет, — ответил Отто.

— Жаль, — откликнулись все дружно.

— Есть квашеная капуста, — сказал Отто.

— Достала эта капуста! — взорвался Граматке. — Во всех деревнях — одна только капуста!

— Разговорчики! — строго прикрикнул Юрген и добавил, много мягче: — Зепп, разливай!

Он сидел в кресле, блаженно шевелил сопревшими пальцами ног, смотрел, как Клинк ставит на стол рюмки и фужеры из стеклянной горки, как Отто строгает ножом свиной окорок и раскладывает его на большом блюде, как Фридрих упал плашмя, широко раскинув руки, на широкую хозяйскую кровать и утонул в мягкой перине, как Брейтгаупт натянул на руку свой носок и сосредоточенно смотрит на пальцы, торчащие из продранных дыр, как Эльза суетится возле водонагревателя, подкладывая в разгорающуюся топку чурочки из стоящей рядом аккуратной стопки. На ее бледном лице проступает румянец. Или это отблеск огня? Вот ведь бедовая девчонка! Так достала подполковника Фрике своими просьбами, что тот наконец приказал Юргену взять Эльзу в его отделение на время марша. Только на время марша, был вынужден согласиться Юрген. Ему только баб в отделении не хватало! Мало ему Эббингхауза с Цойфером и Граматке в придачу! В глубине души он волновался за Эльзу, мало ли что, вдруг бой, в санитарном отделении вроде как безопаснее. Но на марше все равны, так даже спокойнее, когда все время на глазах.

— Готово! — сказал Клинк. — Налетай!

Две бутылки на отделение — это только горло слегка смочить. Даже Эльза с некоторым удивлением посмотрела на дно рюмки — и это все?

— Там еще есть, — сказал Клинк, — я схожу? — Он выжидающе посмотрел на Юргена.

Тот кивком дал согласие.

— И пива! — возгласил Целлер.

— Там такой бочонок, что я один не унесу, — сказал Клинк.

— Цойфер! Граматке! — коротко распорядился Юрген.

— Есть, герр фельдфебель! — ответил Граматке четко и радостно, как положено нормальному солдату, и в кои веки ничего больше не добавил.

«Привыкает помаленьку к армейской службе», — подумал Юрген.

Брейтгаупт вдруг решительно натянул сапоги на ноги, поднялся, сказал: «Корова на дворе, харч на столе»,[76] — взял чистое ведро, смочил теплой водой полотенце и направился к входной двери. За ним поднялся Блачек, до него первого — бывает же такое! — дошло, что имел в виду Брейтгаупт.

— Ганс прав, — сказал он, — коровы который день недоены, сил нет слушать. Пойду подою. — Он даже не подумал спросить разрешение у командира, для него это было таким естественным делом, на которое и разрешение–то спрашивать смешно.

Юрген прислушался. Коровы действительно мычали. Но вполне терпимо. Он слышал звуки и похуже.

— Коровы мычат, мы берем у них молоко, чтобы облегчить их страдания, — задумчиво сказал Целлер, — в хлеву хрюкает свинья, она хочет есть, можем ли мы прекратить ее страдания одним коротким ударом штыка?

— Свиные ребрышки были моим фирменным блюдом, — оживился Эббингхауз. Он рвался чем–нибудь услужить своим товарищам, ведь они освободили его, дважды раненного, на марше от всей поклажи, даже личной, и позволили проехать несколько километров на повозке, хотя им непрестанно приходилось упираться, подталкивая эту повозку вместе с ним, толстяком Эббингхаузом.

— Но не будет ли это расценено как мародерство? — продолжил Целлер и посмотрел на командира.

Это был трудный вопрос. Тут было необходимо заключение эксперта. Но Ульмер, их эксперт по мародерству, был в госпитале после ранения в Варшаве. Это было тем более обидно, что фельдфебель Ульмер попал в штрафбат как раз за кражу свиньи, по крайней мере, его за это судили. Он с солдатами его отделения наткнулся на разбитый русским снарядом грузовик, который перевозил замороженные свиные туши. Они отступали и не ели больше суток, они дочиста обглодали одну тушу, не задумываясь, что это имущество Вермахта. Имущество Вермахта… Цойфер тоже воровал имущество Вермахта. Но можно ли считать его экспертом по мародерству? Нет, заключил Юрген. Ему самому придется принимать решение.

— Нет, — сказал он, — мы не грабим мирное население, мы лишаем наступающего противника запасов продовольствия. Тактика выжженной земли.

— Тактика убитых свиней, — подхватил Фридрих.

— Ну, я пойду, — сказал Целлер, поднимаясь. Он примкнул штык к автомату.

— Эббингхауз, Тиллери, — коротко приказал Юрген.

Вскоре донесся истошный визг, оборвавшийся на высокой ноте. Это были звуки, ласкающие слух каждого настоящего солдата, Юрген с наслаждением вслушивался в них. Появились первые добытчики, Клинк прижимал к животу четыре бутылки шнапса, Цойфер с Граматке, тяжело отдуваясь, вкатили бочонок пива. Брейтгаупт с Блачеком принесли по ведру пенящегося молока, тут же его разлили по большим кружкам, поднесли каждому из присутствовавших.

— Когда мне первый раз предложили в польской деревне парное молоко, я не смог его пить, — сказал Фридрих, принимая кружку — Как же много воды утекло с тех пор!

— Молока, Счастливчик, молока! — сказал Юрген. Он с наслаждением выпил полкружки, стер рукой осевшие белые усы, чуть скривился, ощутив ладонью многодневную щетину.

— А я вот все смотрел, смотрел, — начал Блачек, — все так знакомо, мне кажется, что я был здесь, точно был! Сосед мой невесту взял из этой деревни… Надо же, за двадцать километров, ближе не нашел. Мы перед свадьбой за ней ездили.

Тут распахнулась дверь. На пороге возник Тиллери. Вместо куска свиной туши он волок какого–то мужичонку в потертом пальто.

— За хлевом прятался, — доложил Тиллери, — делает вид, что не понимает по–немецки.

— Мародер или шпион, — вынес быстрый вердикт Юрген, — все одно — расстрелять!

Мужичонка задрожал, он, похоже, все же понимал по–немецки. Собственно, Юрген своей фразой только это и хотел выяснить. Для начала.

— Из местных, может быть, — неожиданно влез Блачек, — тут есть в округе деревеньки, где такая рвань живет, поляки. Мезериц? Где Мезериц? — обратился он к мужичонке.

Тот смотрел на него с ненавистью.

— Не знамо, — разомкнул он наконец крепко сжатые губы, — Мендзыжеч — там, — он махнул рукой в сторону.

— Вот сука! — замахнулся кулаком Блачек. — Вы слышали, герр фельдфебель, как эти вшивые поляки называют мой родной Мезериц! — воскликнул он, оборачиваясь к Юргену.

— Какое варварское наречие! — сказал Фридрих. — Язык сломаешь. То ли дело — Мезериц.

— Вот–вот, — сказал Блачек.

— Как рука, Блачек? Не сильно болит? — заботливо спросил Юрген.

— Побаливает, — ответил Блачек, — но ничего, она не рабочая.

— Хорошо. Вот ты рабочей дай ему в зубы за Мезериц и выкинь на улицу, — приказал Юрген, — пусть катится ко всем чертям. — Он был великодушен, он позволил себе немного расслабиться после долгого марша, ему не хотелось портить этот уютный вечер.

Они сидели за столом, пили шнапс, запивали его молоком и пивом, закусывали окороком и колбасой. Ждали обещанных свиных ребрышек, над которыми колдовал Эббингхауз, все эти фирменные блюда требовали для приготовления ужасно много времени. А пока они слушали болтовню внезапно разговорившегося Блачека, он выплескивал на них неисчерпаемый запас деревенских рассказов. Он начал с конца, с его призыва в армию и двинулся в глубь времен. Так он добрался до собственного рождения.

— Родился я в пятницу, поэтому мой отец назвал меня Фрайтагом,[77] через i, он был не очень–то изобретателен, мой старик, — рассказывал он.

— В этом он лишь следовал примеру героя романа английского писателя Даниэля Дефо, — встрял Граматке, его просто распирало от желания лишний раз продемонстрировать свою ученость. — Героя звали Робинзон Крузо, он был моряком и после кораблекрушения попал на необитаемый остров, там он встретил туземца…

«Туземец на необитаемом острове — такое только англичанин мог придумать, — подумал Юрген, — и читают же люди всякую чушь, только время зря переводят!» Сам он книг не читал, разве что в начальных классах, из–под палки. У него была другая школа, школа жизни. В жизни все было не так, как в романах. Юрген в этом нисколько не сомневался.

— Он назвал его Пятницей, потому что нашел в пятницу, — продолжал между тем Граматке, — ваш отец, Блачек, был неоригинален.

— Пятница у нас есть, — сказал Фридрих, — а кто же тогда Робинзон Крузо?

— Юрген Вольф, — ответил Граматке, — он один останется, когда нас всех положит.

Он так шутил, этот Йозеф Граматке. Юрген посмотрел на его скалящуюся физиономию. Ладно, бог с ним, пусть живет, он сегодня добрый.

— Что бы вы без меня делали, — проворчал он, поднимаясь. — Целлер за старшего, — распорядился он и вышел из дома. Надо было согласовать с Ферстером график караулов и вообще проверить, приказал ли растяпа–лейтенант выставить посты.

Вернулся он где–то через час. У угла дома стояла, согнувшись, Эльза, ее опять рвало.

— Шнапс, молоко или смесь? — спросил Юрген, когда Эльза наконец разогнулась.

— Нет, — шмыгая носом, сказала Эльза, — залетела, с Варшавы месячных нет, три месяца…

— Ну, ты даешь! Нашла время! — раздосадованно сказал Юрген. Никаких других чувств, кроме досады, он в тот момент не испытывал.

Эльза виновато опустила голову. Да, ее промашка. Но знал бы он, как трудно все соблюсти в этих антисанитарных условиях!

— Что ж так затянула? — спросил Юрген, уже помягче.

Эльза еще ниже понурила голову. Да, затянула, так ведь — в первый раз! Она даже не знает, как, и совета спросить не у кого, ни подружек, ни матери. Не у их же батальонного доктора, тот только и знает, что пули из ран извлекать да руки–ноги отрезать. Эх, если бы не в первый раз, то она тогда бы избавилась. Возможно, добавила Эльза и испуганно встрепенулась, а ну как милый мысли ее прочитает.

— Ты меня теперь разлюбишь, — заныла Эльза, — я некрасивая стану.

«Началось», — тоскливо подумал Юрген.

— Не разлюблю.

— Бросишь.

— Не брошу.

— Забудешь.

— Не забуду.

— Отошлешь.

— Отошлю, — твердо сказал Юрген, — нечего тебе на фронте делать. Как дойдем до своих, так сразу рапорт и подам. Все! — сказал он, прекращая дискуссию.

— А как уеду, так и забудешь, а как забудешь, так и разлюбишь, а как разлюбишь, так и бросишь, — пластинка пошла на второй круг. — А–а–а! — Слезы брызнули во все стороны.

Насилу успокоил. Вернулись в дом. Юрген сел за стол. Брейтгаупт, старый товарищ, поднял на него вопрошающий взгляд, потом чуть скосил глаза в сторону Эльзы.

— Залетела, — коротко сказал Юрген, у них не принято было скрывать свои проблемы от товарищей.

Брейтгаупт понимающе кивнул головой. Он давно это подозревал, но помалкивал по своему обыкновению. И, учитывая экстраординарность ситуации, выдал сразу две народные мудрости:

— Любовь не картошка, не выкинешь в окошко. — И немного погодя: — Любишь кататься, люби и саночки возить.[78]

Брейтгаупт был прав. Он всегда был прав, с ним невозможно было не согласиться. Пришел черед Юргена кивать головой, обреченно.

* * *

На следующий день, к вечеру, они достигли наконец позиций, где стояли свежие резервные части. И сразу попали в крепкие объятия. Жандармов. Те не были рады их видеть. Посыпались обычные вопросы: почему вы не сражались? почему вы отступали? почему у вас так мало раненых? Можно было подумать, что они предпочли бы увидеть перед собой не вполне боеспособное подразделение, а горстку ползущих изможденных солдат, оставляющих за собой кровавые следы на снегу. Да они были бы просто счастливы, если бы вообще не увидели их, если бы они все полегли на бесконечной польской равнине!

Так накрутив себя, Юрген отодвинул в сторону лейтенанта Ферстера, начавшего что–то бекать–мекать в свое оправдание, и коротко послал жандармов к черту, то есть к вышестоящему начальству.

— Мы исполняли приказы, — сказал он, — мы лишь солдаты.

Юрген не подставлял подполковника Фрике, он знал, что тот найдет что сказать жандармам, это была обычная тактика. Фрике, несомненно, переведет стрелки на его вышестоящее начальство, которое не отдало внятного приказа. Проблемы высокого начальства Юргена не трогали.

— Да, ваш командир уже представил рапорт, — сказали вмиг смирившиеся жандармы, — проходите.

Подполковник Фрике был уже здесь, это радовало. С другой стороны, огорчало, ведь они задержались. «Все эти чертовы деревенские перины!» — корил себя Юрген. Он любил быть во всем первым. Он нашел командиров у второй траншеи. Фрике разговаривал с Вортенбергом.

— Фельдфебель Юрген Вольф! — радостно приветствовал его Фрике. — Отлично! Добрались без потерь? Отлично! — бодро отреагировал он на ответ Юргена. — Сейчас для вас освободят помещения для размещения. Придется немного подождать.

— Как и ужина, — добавил Вортенберг.

Они вернулись к прерванному приходом Юргена разговору.

— Если не ошибаюсь, это уже шестая подготовленная линия обороны. Как водится, непроходимая и несокрушимая, — сказал Фрике. Он считал Вортенберга и Вольфа своими, среди своих он не выбирал выражений.

— Первая линия — западный берег Вислы, — принялся загибать пальцы Вортенберг, — вторая проходила с севера на юг через Лицманнштадт (Лодзь, автоматически перевел Юрген, ему это название было привычнее), третья — по линии Торн–Конин и далее на юг по западному берегу Варты, четвертая опиралась на Позен (Познань, перевел Юрген), пятая шла по старой государственной границе. Да, шестая, герр подполковник! — с какой–то даже радостью доложил Вортенберг. Он радовался своей молодой памяти.

— С первой на шестую, — задумчиво сказал Фрике, — что–то я не заметил промежуточных четырех.

— Русские тоже не заметили. Они и первую не заметили, — в голосе Вортенберга еще звенели остатки радости.

— Обер–лейтенант Вортенберг! — укоризненно воскликнул Фрике.

— Извините, герр подполковник, — потупился Вортенберг и тут же поспешил исправить оплошность: — У нас есть еще седьмая линия обороны, самая мощная! На западном берегу Одера!

«Оно, конечно, хорошо, когда есть столько линий обороны, — подумал Юрген, — с другой стороны, при мало–мальски сильном напоре противника появляется искушение отойти на заранее подготовленные…»

Он не успел додумать свою мысль. Им приказали построиться и повели в большую столовую, как оказалось, на лекцию, — их решили накормить пропагандой вместо ужина. Если местное начальство надеялось поднять этим их моральный дух, то оно сильно ошибалось: для крепости морального духа нет ничего важнее горячего ужина. Но лекция была все же лучше строевой подготовки, которой обычно заполняли такие паузы. Этим частенько грешил даже подполковник Фрике, — Бог ему судья!

— Солдаты славного 570–го батальона! — бодро приветствовала их какая–то тыловая крыса с погонами майора. — Ваше прибытие на позиции переполняет нас радостью. Мы знаем, как отважно вы сражаетесь, и рассчитываем на вас. Те же чувства испытывают и ваши товарищи по оружию, которые бьются сейчас в Восточной Пруссии, у берегов суровой Балтики, в Померании. Ваше прибытие вселяет во всех нас новые силы!

Он говорил так, как будто они прибыли из глубокого тыла, отдохнувшие и посвежевшие, а не притопали сюда, едва волоча ноги после двенадцатидневного отступления. Он вообще говорил как–то излишне гладко, похоже, он не в первый раз произносил эту свою речь.

— Перед нами стоит сложнейшая задача защиты германской и европейской свободы от большевиков, — продолжал витийствовать майор. — Они хотят отнять ее у нас и ради этого готовы использовать самые крайние средства. Сегодня, как никогда раньше, мы должны действовать как один человек. С вашей помощью нам удастся выстоять против азиатской орды. Считайте себя первопроходцами европейской революции. Гордитесь, что именно вас избрали для этой тяжелой задачи. Передаю вам приветствия фюрера и Верховного командования. Наш любимый фюрер сказал: «Знаю, что пока жив хоть один германский солдат, ни одному большевику не удастся ступить на землю Германии». Фюрер никогда не ошибается. Хайль Гитлер!

Тут он сильно промахнулся. Эту речь могли заглотить какие–нибудь желторотые новобранцы, только–только прибывшие на передовую, но не они, старые вояки, видевшие брошенные немецкие деревни. Фюрер ошибся. Фюрер мог ошибаться. Для многих это было обескураживающим открытием. Воцарилось глубокое молчание.

— Фюрер не говорил этого! — громко сказал Фрике. — Уточните цитату, майор! — пригвоздил он рванувшегося было что–то доказывать майора. — Фюрер говорил о неизбежности нашей победы. Фюрер прав: мы победим, несмотря ни на что!

— Да! — дружно закричали солдаты.

— Хайль Гитлер! — крикнул Фрике.

— Хайль Гитлер! — ответили солдаты.

Вышло не так дружно, как в первый раз, но Фрике остался доволен. А майор и вовсе запылал энтузиазмом. Он принялся сыпать цитатами из Геббельса. Тот и раньше был словообилен, но в последнее время поток его речей превратился в водопад. Ведь ему приходилось говорить за двоих, за себя и за фюрера, который после июльского покушения редко появлялся на публике и почти не произносил речей. Кроме того, фюрер назначил его, в дополнение к постам министра просвещения и пропаганды и гауляйтера Берлина, еще и уполномоченным по ведению тотальной войны, так что Геббельс теперь постоянно высказывался и по военным вопросам.

Слушать все это на голодный желудок не было сил, и Юрген отключился. В ушах прозвучала поразительная фраза: «Нет таких военных законов, которые позволяли бы солдату безнаказанно совершать гнусные преступления, ссылаясь на приказ командира, особенно если эти приказы находятся в вопиющем противоречии с нормами человеческой морали и международными правилами ведения войны». Юрген встрепенулся, потряс головой, ткнул локтем в бок сидевшего рядом Целлера.

— Слушай, Франц, — сказал он, — мне сейчас во сне явился то ли ангел, то ли сам Господь Бог. Он сказал, что в концлагере мы все правильно сделали и что мы за неисполнение приказа не подсудны никакому суду, — ни человеческому, ни Божьему.

— Сделали мы все, конечно, правильно, — сказал Целлер, — ты сделал. Вот только то, что ты слышал, сказал доктор Геббельс. Так что потянут нас на цугундер, как миленьких, если заходят. И законы найдутся!

— Какая обида! Первый раз ангел во сне явился, и вот на тебе — вместо него, оказывается, был черт колченогий, — сказал Юрген. — А к чему он это говорил?

— Об английских и американских летчиках, которые бомбят наши города.

— Сволочи! — искренне сказал Юрген.

— Сволочи, — согласился Целлер, — сволочи и изверги, а для начальников их даже слова не подберешь.

— Для начальников не слова нужны, — сказал Юрген, — я бы лично всех больших начальников, всех, — надавил он, — вот из этого автомата…

— Да тише ты! — шикнул Целлер. — Ишь раскипятился.

— А! — Юрген пренебрежительно махнул рукой. — Дальше штрафбата не сошлют, — повторил он их любимую присказку.

— Фюрер и Родина ожидают от вас величайшего героизма, — вещал между тем майор. — Мы должны именно здесь остановить русских. Колебаться и пренебрегать обязанностями не будет позволено никому. Три офицера в любой момент могут образовать военный трибунал и вынести любое наказание.

Нет, этот майор положительно не знал или не понимал, перед кем он выступает. Нашел кого «тройками» пугать! Солдаты весело заржали, и громче всех смеялись Юрген с Целлером, им майор просто в масть попал.

Майор несколько опешил, но быстро взял себя в руки и принялся стращать их разными зверствами русских войск. Все это они не раз уже слышали, новым был лишь рассказ о женщинах–комиссарах, кастрировавших немецких раненых солдат. Новость вызвала жаркое обсуждение. Раньше их пугали немедленным расстрелом при сдаче в плен, теперь — кастрацией. Что страшнее? Все отделение Юргена решило подавляющим большинством голосов, что пусть уж лучше расстреливают, даже Эльза подняла вверх свою ручку. Один лишь Эббингхауз воздержался, продемонстрировав лишний раз свою гнилую сущность.

Не преуспев в щелканье кнутом, майор обратился к пряникам.

— Специально для вас прибыли транспорты с усиленным питанием и дополнительными пайками, — возвестил он.

— Если мне сейчас немедленно не выдадут усиленного горячего питания, я размету эту тошниловку на досточки, — не менее громко сказал Юрген.

Майора как ветром сдуло с помоста, он наконец понял, кто сидел перед ним. Через пять минут им дали горячий ужин. Происшедшее было, конечно, случайным совпадением, но Юрген ходил в героях в который уже раз.

Утром им раздали специальные пайки: бритвенные лезвия и крем для бритья, мыло и одеколон, писчую бумагу и карандаши, спички и брючные пуговицы. Все это дополнили сигаретами, по пятьсот штук на брата, бутылкой вина, бутылкой шнапса на двоих и консервированными сосисками. Новички радовались как дети и занимались сложными обменными операциями. «Старики» сокрушенно качали головами: не к добру все это, к очередному драпу. Интенданты всегда старались избавиться от запасов перед отступлением. Легче убегать, имея при себе лишь ведомости с подписями солдат, чем следить за погрузкой и транспортировкой в тыл подотчетных материальных ценностей.

Все приметы сошлись. Вечером им объявили, что русские прорвали линию обороны на севере и на юге. Они получили приказ отойти на заранее подготовленные позиции. Ранним утром они перешли Одер по еще крепкому льду. Перед ними были холмы. После долгого марша по равнине они казались горами, в них было никак не меньше пятидесяти метров высоты.

— Зееловские высоты, — сказал Фрике.

Das war die gute Position

Это была хорошая позиция. Так заключил Юрген из обзора окрестностей. Он стоял на вершине холма, отданного в распоряжение их батальона. Одер в этом месте делал петлю, выгибаясь на восток. За рекой виднелись форты и бастионы крепости Кюстрин, это был последний оплот их обороны на том берегу. После Бреста Юрген не доверял крепостям, тем более крепостям, имеющим в тылу широкую реку. Это была западня. Русские будут гвоздить крепость с безопасного расстояния из дальнобойных орудий и бомбить с самолетов, а когда вскроется Одер и пресечется путь поступления в крепость боеприпасов и подкреплений, возьмут ее коротким решительным штурмом. Из защитников крепости никто не достигнет западного берега.

И тогда русские окажутся лицом к лицу с ними, 570–м батальоном. Но для этого им сначала придется форсировать Одер. Не Волга, конечно, но метров двести будет, а то и все триста. Еще говорят, что Одер глубокий, летом — десять метров, значит, в половодье будет пятнадцать. Без бродов и вода холоднющая, градусов пять. В такую упал — и готов. Но русские реку форсируют, они уже сколько раз форсировали то, что, казалось, форсировать невозможно. У них, наверно, какой–то секрет есть. Надо будет Целлера расспросить подробнее, тот был на Днепре во время русского наступления, сделал зарубку в памяти Юрген.

А потом русские попадут в иссеченную дамбами пойму, которая в половодье превратится в настоящее болото, продолжил он свой анализ. Оно будет непроходимым для русских танков, но если они все же рискнут их пустить, то бравые артиллеристы расстреляют их прямой наводкой из орудий, стоящих на вершине холма, у них это хорошо получается — расстреливать танки, застрявшие в грязи. Так что русским придется гнать вперед пехоту, которая будет не бежать в атаку, а медленно брести, выдирая ноги из засасывающей и хлюпающей жижи. И тут они попадут под кинжальный, перекрестный огонь их пулеметов и автоматов из первой траншеи, расположенной снизу, у самой подошвы холма, и из второй траншеи на скате, почти у самой вершины. Даже если русские захватят первую траншею, они упрутся в крутой скат, который им придется залить своей кровью, они будут скользить вниз, сбивая топчущихся внизу и попадая под град мин из минометов, установленных на обратном скате холма, у третьей линии обороны.

Нет, русские здесь не прорвутся, заключил Юрген, въяве представив перипетии будущего боя. По крайней мере, русские не прорвутся через позиции, занимаемые их батальоном. Они будут стоять до конца, позиция это позволяла. А когда русское наступление захлебнется, они перейдут в контратаку, вот тогда и посмотрим, кто кого, кто сможет устоять против напора их 570–го ударно–испытательного батальона.

Так взбодрив себя, Юрген перевел взгляд вправо. Там, вдали, был плацдарм, захваченный русскими на западном берегу Одера. Еще один такой же плацдарм был севернее, его не было видно за выступами соседних холмов. Плацдарм казался пестрым пятном на белой ленте скованной льдом реки. Там копошились темные фигурки, похожие издали на навозных жуков, которые зарывались вглубь, выбрасывая кучи земли и добавляя черной краски в прекрасный зимний пейзаж.

С противоположного берега Одера к плацдарму тянулись тонкие прямые стрелы, на острие которых тоже копошились темные фигурки. Эти походили на паучков, прядущих свою нить. Русские укладывали на лед деревянный настил, они, похоже, собирались перебросить на плацдарм тяжелую технику. Тяните, тяните, усмехнулся Юрген, не сегодня–завтра река вскроется, пойдет ледоход, сметет ваши мосты. Опять наведете — паводок начнется, опять снесет. Русские солдаты на плацдарме были во много худшем положении, чем немецкие в крепости, у них не было крепостных стен, теплых помещений и мощной артиллерии. Они были обречены на заклание. Юрген даже посочувствовал по–человечески этим бедолагам, ведь они были, скорее всего, такими же штрафниками, с русскими штрафниками он уже сталкивался на фронте, отчаянные парни, смертники.

Сзади раздался шум самолета. Юрген с некоторым удивлением задрал голову. За последние месяцы он уже привык, что самолеты летят с востока, исключительно русские. Если самолеты летели с запада, то это были те же русские самолеты, возвращающиеся после бомбежки тыловых объектов. Хуже всего были самолеты, летевшие вдоль линии фронта, эти прилетали по их душу, они бомбили и расстреливали их позиции.

Это был «Филин», его нельзя было спутать ни с каким другим самолетом из–за прямоугольной рамы. Он пролетел в сторону русских позиций, сделал над ними неспешный круг, рассматривая расположение частей, потом еще один, как будто нарочно провоцируя русских на какие–либо ответные действия, и, не дождавшись ни залпов зениток, ни появления вражеских истребителей, издевательски помахал крыльями и полетел обратно в сторону Берлина.

Юрген остался на вершине холма. Он ждал продолжения, он отказывался думать, что «Филин» прилетал лишь для разведки. Летчики не обманули его ожиданий. Через четверть часа прилетели три «Штуки» и разбомбили строящиеся мосты, взломав лед на Одере. Вслед за ними появилось звено «Убийц», «Фокке–Вульфов» FW 190. Юрген держал их за истребителей, за что они и получили свое прозвище, но у этих были подвески с бомбами, которые они и сбросили на плацдарм. Земля там вздыбилась, невозможно было представить, что в наспех отрытых окопах остался кто–нибудь живой. А русские зенитки по–прежнему молчали, похоже, русские не успели подтянуть их, они слишком быстро наступали. Если дело так и дальше пойдет, то через день от русских плацдармов ничего не останется. С этой стороны им тоже не будет грозить никакой опасности. Им не ударят во фланг, а лобовой удар они выдержат, вновь подхлестнул себя Юрген.

Пора было спускаться с небес на землю. Он пошел по вырубленным в скате холма ступенькам вниз, к первой линии укреплений. Их созданием занимались жители окрестных деревень и военнопленные: первые не имели опыта, вторые — желания. Руководил ими, судя по всему, штабной офицер, знакомый с принципами устройства фортификационных сооружений по учебнику, просидевший всю войну в тылу и никогда не бывавший на передовой.

Траншеи были прорыты хаотично и бестолково, ходы сообщения к передовым постам и гнездам наблюдателей были лишь намечены и имели глубину в один штык лопаты. Недоставало бетонированных огневых точек, да и имевшиеся были неудачно расположены, их амбразуры имели узкий обзор, так что на поле будущего сражения образовалось несколько мертвых зон, не таких мертвых, каких следовало — они не простреливались пулеметами. Нужники представляли собой неглубокие выемки в траншеях, без перекрытия и дверей, это никуда не годилось.

Пришлось им самим все достраивать, перестраивать и обустраивать по–своему. Это была грязная работа. Пробившись сквозь промерзший слой почвы, они натыкались на напитавшуюся водой глину, которую нельзя было толком подхватить лопатой и которая быстро превращалась под их сапогами в жидкое желе. Они вычерпывали его, освобождая место для сочившейся со стен траншеи воды.

— Воды по щиколотку, — доложил Юргену Целлер, — а надо углублять еще сантиметров на сорок. По колено в воде стоять будем?

— Первый раз, что ли? — протянул Юрген. — Вот, помню, в Белоруссии… Там сплошные болота. Засасывают лучше француженки, по самые яйца.

— Я южнее воевал, — вставил Целлер, — там украинки были, это я тебе скажу…

— Вот в Белоруссии воевать было несподручно, — остановил его излияния Юрген, — а тут родная земля, родная глина, ласковая и податливая, как немецкая женщина. Копай, Франц, копай! — Он пошел дальше по траншее.

— Герр фельдфебель, когда смена будет? — подал голос Цойфер. — Страсть как хочется заняться стрелковой подготовкой.

— Или строевой, — встрял Граматке, — ать–два левой! Отделение! Вперед! Шагом марш в столовую!

— А зачем вам в столовую, рядовой Граматке? — сказал Юрген, окидывая его ироничным взглядом. — Вы же совсем не устали. Ишь, какой говорливый. — Он перевел взгляд на стенку траншеи. Солдаты, в общем–то, поработали неплохо. Углубились на полный профиль строго по уставу. И стенки ровные. Слишком ровные. — Граматке! Внимание! Приготовиться к контратаке! — скомандовал он.

— Мы еще и в контратаку ходить будем, — ухмыльнулся Граматке.

— Вперед марш! — крикнул Юрген.

Шутки в сторону, дошло наконец до Граматке. Он положил руки на бруствер, оттолкнулся ногами, чуть подпрыгнул. Руки скользили вниз, ноги елозили по стенке траншеи, ища опору. Граматке кулем свалился вниз.

— Понял, — сказал он, поднимаясь.

— Вперед! — скомандовал Юрген.

В конце концов Граматке удалось выбраться наверх.

— Понял, герр фельдфебель! — сказал он сквозь зубы.

— Хорошо, — сказал Юрген. — Закрепим урок, так, кажется, вы говорили в школе. В контратаку! Вперед! Цойфер! Не отставать!

После трехкратного повторения урока Юрген показал выдохшимся рядовым, как надо укрепить бруствер и какие надлежит сделать уступы снизу.

— Приступайте! — скомандовал он и, не дождавшись ответа: — Граматке! Язык проглотили?

— Есть, герр фельдфебель, — сказал тот.

— То–то же, — одобрительно кивнул головой Юрген, — ни одного лишнего слова!

Проверив ход работ внизу, он двинулся обратно на вершину холма. В который раз досадливо поморщился, глядя на вырубленные в скате ступеньки и сделанные из реек перильца. Такая лестница была уместна в каком–нибудь парке на прогулочной тропе, но никак не на боевых позициях. Прогнать бы штабного офицерика, руководившего работами, разок–другой по этой лестнице под беглым огнем, уразумел бы, что к чему, — что другого раза может и не случиться.

— Веселей работайте, парни! — крикнул Юрген солдатам второго отделения, пробивавшим ход наверх.

— Начальников развелось на нашу голову, — проворчал один из солдат, Феттер.

— Отставить разговорчики! — крикнул Юрген, впрочем, добродушно.

Этот Феттер был сапером и лейтенантом, его взвод должен был взорвать мост на Припяти на пути наступления русских войск. Осколок снаряда перебил кабель, русские танки прорвались через мост и навели шороху на отступавшие немецкие части. Феттеру, одному из немногих, удалось спастись лишь для того, чтобы угодить под трибунал «за неисполнение боевого приказа, повлекшего за собой» и все такое прочее. Юргену уже довелось повоевать рядом с ним, он был «стариком» и хорошим солдатом, он мог себе позволить ворчанье.

Юрген миновал вершину и спустился немного по обратному скату холма к блиндажу, в котором размещалось его отделение. Когда они впервые вошли в него, то ужаснулись. Вниз вели обваливавшиеся земляные ступеньки, проход был настолько низким, что даже Юргену приходилось нагибать голову, а вот потолок был подозрительно высок, строители явно сэкономили на перекрытиях. Электрического освещения и печки не было в помине, внутри было темно, сыро и холодно. Из мебели — только стол, пара лавок и десяток шатких лежаков, стоявших один на другом. Наваленная в углу большая куча соломы лишь подчеркивала первое впечатление — это был хлев, тесный грязный хлев.

Они привели его в порядок, сделали максимально удобным для проживания. На фронте редко кто подолгу задерживался на одном месте, а штрафники и подавно. Их в любой момент могли поднять посреди ночи по тревоге и перебросить на новую позицию. В первые месяцы службы Юрген не понимал, зачем тратить силы на обустройство казарм и блиндажей: есть крыша над головой — и ладно, положил мешок под голову, завернулся в одеяло — и спи. Все остальное — от лукавого, от обычного самодурства командиров.

Но со временем он понял, насколько важно хотя бы в быту жить по–человечески, этим они противостояли бесчеловечности войны. Скатываясь в скотство в быту, они тем вернее превращались в зверей во всем остальном. В большинстве случаев их усилия пропадали втуне, они не успевали насладиться жизнью в отделанном помещении, забил последний гвоздь и — тревога, час на сборы, шагом марш! Это ничего не меняло.

Случалось и по–другому. Казалось, что уж тут–то они точно не задержатся, нечего и ломаться. Проходил день, второй, третий, неделя и с каждым днем все труднее было заставить себя взять в руки пилу и молоток, ведь завтра — точно! И, как назло, именно в этой дыре они застревали надолго, подтверждая извечное правило: нет ничего более постоянного, чем временное.

Это свое наблюдение Юрген оставил при себе. Своим требованием превратить отведенный им хлев в жилище, достойное немецкого солдата, он хотел утвердить в мыслях подчиненных противоположную мысль: здесь они надолго, отступление закончилось, здесь они дадут настоящий бой русским и сражение будет долгим, до победы, до их победы. Он и сам хотел верить в это.

Юрген спустился по выложенным камнями ступенькам в блиндаж, остановился на пороге, чтобы не тащить грязь на вымытый пол, окинул хозяйским взглядом помещение. У дальней и правой стены стояли двухъярусные нары, иначе было не разместиться. Да и так было тесновато, вечерами, когда в блиндаже собиралось все отделение, они толкались локтями, а когда выдвигали стол для ужина, то пройти становилось и вовсе невозможно. И без того небольшое помещение еще больше сжалось из–за обивки стен и потолка, но это того стоило, внутри стало суше, теплее и светлее от желтоватых сосновых досок.

Постели были идеально застелены, все вещи были аккуратно сложены под нижними нарами, посуда расставлена на полке над столом, маскировочные балахоны висели рядком на вешалке при входе. Эббингхауз драил приступку, на которую ставили сапоги. Он был бессменным дневальным, это был его санаторий для выздоравливающих. Блачек тоже был освобожден от рытья окопов, его рана на плече еще не зажила. Он возился с печкой.

— Приделал колено к трубе, — доложил он, — сейчас опробую, теперь, надеюсь, дымить не будет.

— Хотелось бы, — ответил Юрген.

Печка дымила не то чтобы нещадно, но глаза слезились и голова по утрам была чугунной. Впрочем, печка здесь, возможно, была ни при чем, и без нее в замкнутом помещении блиндажа, где на каждого солдата приходилось меньше квадратного метра, к утру было нечем дышать. Это не утешало, но успокаивало, пусть с чугунной головой, но проснешься. От капустных и гороховых выхлопов, от перегара шнапса, от испарений немытых тел и пропитанной потом и грязью одежды еще никто не умирал.

Блачек поднес зажженную спичку к открытой дверце печки. Оттуда сразу повалил сизый дым.

— Это от газеты, — сказал Блачек, — сейчас потянет.

— Будем надеяться, — сказал Юрген и поспешил выйти на свежий воздух.

Первым делом они укрепили перекрытие блиндажа. Юрген предпочел бы метровый слой бетонных блоков, но это была нерешаемая задача. Они смогли достать только толстые бревна, и те лишь благодаря Отто Гартнеру, который произвел сложный обмен. На интендантов не было никакой надежды, они были здоровы только подписывать приходные и расходные ордера. Бревна уложили в два наката, намертво скрепив их металлическими скобами, которые раздобыл Клинк. Юрген благоразумно не стал выяснять, где. Бревна обложили сверху дерном, получился небольшой холмик на скате большого холма. Маскировка создавала иллюзию безопасности.

Юрген прошел дальше, к разрушенной прямым попаданием авиабомбы ветряной мельнице. Разбитый в щепки деревянный верх служил им источником дров, кирпичный низ — камня и щебенки.

— Поберегись! — донесся крик Фридриха, и тут же, в нескольких метрах от Юргена, пронеслась граната, врезалась в остаток кирпичной стены, обрушила ее, умножив гору щебня.

— Испугались? — крикнул Фридрих и заливисто рассмеялся.

— Если ты и на поле боя будешь так же громко кричать, то русские точно наделают в штаны от страха, — ответил ему Юрген.

Он подошел к группе солдат, которые под руководством лейтенанта Ферстера осваивали новое вооружение. Тут Ферстер был на высоте, объяснять он умел в отличие от отдачи приказов. Говорил просто и доходчиво и не раздражался, когда приходилось раз за разом повторять одно и то же. От отделения Юргена на занятиях присутствовали Фридрих и Тиллери, им не надо было повторять дважды. Фридрих был просто сообразительным, а Тиллери до военной службы работал механиком в Оберхаузене, он был с любой техникой на «ты».

— Реактивный переносной гранатомет «Ракетенпанцербюхсе» 43, или, как его прозвали наши солдаты, «панцершрек», ужас танков, новое высокоэффективное оружие, призванное переломить ход войны, — вещал Ферстер, он все повторы начинал с первой строчки.

Юрген подошел к Фридриху, взял из его рук трубу гранатомета, примерился. Панцершрек был лишь немногим короче Юргена с его метром семьюдесятью. Лежавший рядом на земле, специально для сравнения, фаустпатрон казался на его фоне детской игрушкой. Труба была намного толще, рукой не обхватишь, да и тяжеловата, — килограммов десять, прикинул Юрген.

— В отличие от панцерфауста панцершрек — оружие многоразового применения, — продолжал свой рассказ Ферстер. — Устанавливаете гранату, производите выстрел и, глядя на разгорающийся танк противника, устанавливаете следующую гранату, выбираете следующую цель.

«Твоими бы устами да мед пить, — подумал Юрген, — как все просто!» В бою, даже если ты и попал из фаустпатрона в танк противника, времени на второй выстрел обычно не оставалось.

— Какая дальность? — тихо спросил Юрген у Фридриха.

— Сто пятьдесят, — ответил тот.

Да, это было много больше, чем у фаустпатрона, ровно в три раза. Танк преодолеет это расстояние где–то за полминуты. Юрген сдвинул рукава куртки и кителя, посмотрел на часы с секундной стрелкой. Это были хорошие швейцарские часы, он их снял с руки одного поляка интеллигентного вида в Варшаве. Они ему были не нужны. Зачем часы с секундной стрелкой интеллигенту, тем более мертвому?

— Фридрих! Внимание! Установить гранату, прицелиться! — скомандовал Юрген. — Сорок секунд, — сказал он, когда Фридрих выполнил все операции, и задумчиво покачал головой.

— Это нечестно! — воскликнул Фридрих. — Я не ожидал! Танк–то я буду ждать, там все быстрее выйдет.

— Там у тебя руки будут трястись, баш на баш выйдет, — ответил Юрген.

— Все как надо выйдет! Не беспокойтесь, герр фельдфебель, — бодро сказал Фридрих. — Отличное оружие, настоящее мужское оружие!

— Помните, — донесся голос Ферстера, — что при выстреле реактивного снаряда пороховые газы могут не полностью сгореть внутри ствола и тогда они вырвутся огненным потоком назад. Для защиты от ожогов на казенной части ствола установлен специальный щиток. Если по какой–то причине этот щиток сломается, используйте подручные средства. Какое средство защиты должно быть всегда у солдата под рукой? Правильно, противогаз! Надеваете противогаз и…

— У тебя противогаз есть? — спросил Юрген у Фридриха.

— Есть, в блиндаже, но с разбитыми стеклами, — ответил Фридрих.

— У меня есть! — сказал Тиллери и предъявил противогаз.

— Рядовой Хитцльшпергер! Берите пример с рядового Тиллери! И тренируйтесь, тренируйтесь, вы теперь у нас главные истребители танков, — сказал Юрген.

«Оружие неплохое, но на обещанное чудо–оружие не тянет, — размышлял он, двигаясь назад, к нижней линии траншей, — никакого перелома в ход войны оно внести не может. Переламывать придется нам, солдатам».

Навстречу ему шел обер–лейтенант Вортенберг.

— Как дела, фельдфебель Вольф? — спросил он.

— Дела идут, — ответил Юрген.

Вортенберг исполнял обязанности командира батальона на время отсутствия подполковника Фрике. Фрике они почти не видели. Он налетал как коршун, строил весь батальон, гонял строем по дороге для выпрямления мозгов, щедро разбрасывал взыскания для укрепления дисциплины, взбадривал их дух каким–нибудь лозунгом, типа «Мы победим, потому что мы должны победить», оделял толикой шнапса для поднятия настроения и исчезал. Он теперь командовал 500–м гренадерским ударно–испытательным полком, так громко и грозно именовалась новая воинская часть, в которой они имели честь состоять. Фрике был доволен, новая часть соответствовала его званию. Это был единственный повод для удовлетворения.

Это была глупая затея. Она могла родиться только в мозгу штабистов, которые обожают всякие реорганизации и устраивают их, невзирая на общую ситуацию, как нарочно выбирая самый неподходящий для этого момент. Впрочем, Фрике был почти уверен, что авторство идеи принадлежит лично рейхсфюреру СС Гиммлеру, далекому от реалий армейской службы.

Батальон был оптимальным размером для штрафной части. Его перебрасывали на самый жаркий участок фронта и на время придавали какой–нибудь дивизии. Если предстояло наступление, штрафников ставили на место прорыва, они шли по минным полям на пулеметы противника, вгрызаясь во вражескую оборону. Затем по их телам в пробитую ими брешь устремлялись основные части, довершавшие разгром и пожинавшие лавры победы. При отступлении штрафников оставляли в арьергарде, чтобы они задержали продвижение противника, и тут же забывали о них. От них не ждали, что они остановят противника, их просто бросали. Так грабитель бросает под ноги преследователей наименее ценную часть добычи. И они грудью вставали на пути противника, вступая с ним в неравный и безнадежный бой, и рано или поздно противник прокатывался по их телам, устремляясь в погоню за основными силами. Штрафники никогда не были победителями, они всегда оставались в проигрыше.

При такой практике использования испытательных частей отдельный штрафной полк просто не мог существовать как самостоятельное военное подразделение, ему не было места на передовой. Под командованием Фрике объединили остатки нескольких 500–х батальонов, добравшихся до западного берега Одера. Но все эти батальоны были разбросаны на обширной территории и каждый из них был придан какой–нибудь дивизии.

Они подчинялись, с одной стороны, штабу этой дивизии, с другой — командиру полка подполковнику Фрике, что порождало полнейшую неразбериху.

Впрочем, простых солдат эта неразбериха никак не касалась, на нижнем уровне царила полнейшая определенность. Они занимали позиции на переднем краю обороны и знали, что большинство из них останется там навечно. Едва они обосновались на этих позициях, как им зачитали последний приказ фюрера: Зееловские высоты — замок Берлина, ни шагу назад и все такое прочее. «Военные трибуналы должны утверждать самые суровые приговоры на основе следующего принципа: тот, кто боится принять честную смерть в бою, будет казнен за трусость», — объявили им. Параграф пятый, пункт второй. Их любимая присказка теряла силу. Следующая ходка была на небо. Чтобы не оставалось никаких иллюзий, возродили практику заградительных отрядов. За их спинами стояли пулеметы, готовые немедленно заработать, если увидят их грудь вместо спины. Они оказались между молотом и наковальней, молотом русских танков и наковальней эсэсовских пулеметов, у них не было шансов выжить.

Они старались не думать об этом, они запретили себе думать об этом, чтобы продолжать жить. И после короткого шока жизнь быстро вошла в привычную колею. Русский молот оказался не таким страшным, каким представлялся, вбив два клина на западном берегу Одера, он неожиданно прекратил удары, как будто руки молотобойца опустились от изнеможения. Эсэсовские части стояли не сзади, а рядом с ними, в передней линии. Дни удлинились, но не настолько, чтобы лишить их приятного вечернего отдыха на открытом воздухе, когда они сидели на земле в спасительной полутьме, шутили, смеялись и пели свои любимые песни.

Das war ein Ragout

Это была сборная солянка. Весь февраль и март до самой середины апреля на позиции на западном берегу Одера прибывали новые части. Кого здесь только не было!

Как–то раз вечером на небольшую площадку перед штабным блиндажом въехал тупорылый городской автобус. Из распахнувшихся дверей кряхтя вылезли три десятка старичков в одинаковых одеяниях и принялись с интересом оглядываться вокруг. Они напоминали группу пенсионеров или, вернее, обитателей дома престарелых, приехавших на бесплатную экскурсию.

— Деды, вы хоть знаете, куда вас занесло? — спросил опешивший Вортенберг. — Это передовая и здесь, между прочим, стреляют.

— Мы — фольксштурм, второй взвод третьей роты четвертого батальона пятого полка шестой дивизии, — бодро отрекомендовался крепкий шестидесятипятилетний старик с усами подковой, обрамленными обвисшими щеками, — ефрейтор запаса Эвальд Штульдреер. — Он приложил огромную клешню с изогнутыми артритом пальцами к военной фуражке неизвестной национальной принадлежности и одновременно выставил вперед левую руку с нарукавной повязкой Вермахта. — Мы из Берлина, — добавил он, как будто это все объясняло.

Приказ фюрера о создании фольксштурма ускользнул от внимания Юргена. Он и так–то не особо вслушивался в приказы, не имевшие прямого отношения к их батальону и, следовательно, к нему лично, а в середине октября прошлого года они и вовсе были в Варшаве, им было ни до чего, они приходили в себя после двухмесячных непрерывных боев. Пропагандисты талдычили о тотальной войне, но Юрген понимал тотальную войну как войну на всех фронтах, они и так ее вели. Что же до приказа о призыве на военную службу мужчин в возрасте больше 60 лет, то это воспринималось не как приказ, а именно как призыв к добровольному вступлению в ряды Вермахта, очередная пропагандистская патриотическая акция. Ее нельзя было принимать всерьез. Несколько тысяч горящих боевым задором старичков, конечно, нашлось бы, их бы направили в гарнизоны в глубине Германии на смену регулярным частям, отправляемым на фронт. То, что война может сама докатиться до этих тыловых гарнизонов, даже не приходило в голову. Как и то, что части фольксштурма пошлют навстречу войне, на передовую.

— Старики, вам здесь не место, — сказал Вортенберг, казалось, что он просто озвучил мысли Юргена, но он и сам думал так же. — Это наше место, — продолжил он, — отправляйтесь в тыл. В тыл! — подхлестнул он. — Кругом марш!

Фольксштурмовцы наконец поняли, что они не туда заехали. Они двинулись назад искать место расположения своей части. Оно было действительно в тылу, в глубоком тылу, в полукилометре за позициями 570–го батальона.

Старики иногда заходили к ним, по–соседски. Попадались забавные персонажи: например, один старый актер, он с гордостью говорил, что сыграл еще в первом немецком фильме, мелькнул в кадре с подносом в руках, но все же. На прошлую войну его не призвали по возрасту, на этой он собирался восполнить недостающий опыт. Бойкий был старичок, он рвался в бой и приставал ко всем с просьбой научить его стрелять из винтовки, на крайний случай — дать подержать в руках автомат. Давали, но с пустым магазином, на всякий случай. Старый актер был исключением. Вообще–то все эти фольксштурмовцы были старыми вояками, они знали, что такое приказ, и умели обращаться с оружием, тем более что им выдали винтовки «маузер» образца 1898 года. Отличное оружие, с удовлетворением говорили они. Отличное, кто бы спорил, но не против танков и не против несметных азиатских полчищ.

Особенно часто навещал их тот самый ефрейтор Эвальд Штульдреер, он пасся у них едва ли не каждый вечер. Он любил поговорить, а в кругу сослуживцев ему было скучновато. В Берлине они жили по соседству, знали друг друга не по одному десятку лет, знали как облупленных, включая все истории. А тут такая благодатная аудитория! Молодежь — ее учить и учить!

Они снисходительно слушали его болтовню и терпеливо сносили поучения, как строить оборонительные сооружения. Штульдреер стал ефрейтором еще на Великой войне, окопной войне, он считал себя большим докой в окопах. Еще он любил поговорить о превратностях жизни, о главной превратности: что вот он, немецкий ефрейтор Великой войны, вполне мог бы стать фюрером, но — не стал.

Все старые ефрейторы рано или поздно сводили разговор к этому. Рядовые, фельдфебели и тем более офицеры Великой войны даже не задумывались об этом, они помыслить не могли поставить себя на одну доску с фюрером. Ефрейторы ставили. Они были как он, у них были одинаковые стартовые позиции, почему же им не удалось, мучительно спрашивали они самих себя и донимали тем же окружающих. У каждого были свои объяснения, свои причины. Штульдреера засосала семья. Эх, кабы не жена да не ребятишки, он бы конечно!.. Язык–то у него всегда был хорошо подвешен, за словом он в карман не лез и говорить мог часами, были бы слушатели.

Они наливали ему стаканчик шнапса. Вам хорошо, говорил Штульдреер, у вас шнапс не переводится, а у нас его постоянно воруют. Вот ведь сволочи, восклицал Клинк и подносил от себя лично еще один стаканчик. После него Штульдреер обмякал, забывал об амбициях и поучениях, впадал в сентиментальность и принимался рассказывать о своей семье. У него было двое сыновей: старший погиб еще в 42–м на Восточном фронте, младший воевал в Северной Италии, у него, как у отца, была «сопля» на погонах и две нашивки за ранения. Две дочери из–за военного времени не нашли мужей, но патриотический долг выполнили сполна, — родили ему внука и двух внучек. Славные девчушки, говорил Штульдреер, утирая слезы, и было не совсем понятно, кого он имел в виду — дочерей или внучек.

* * *

Фольксштурмовцев уравновесил батальон Вермахта, состоявший сплошь из новобранцев 1928 года рождения. Безусые мальчишки с довольно пухлыми щечками, которых еще не касалась бритва. Они прибыли в Зеелов из Берлина на пригородном поезде, а оставшийся путь до позиций проделали пешком. Это было самое серьезное испытание в их короткой военной службе. С разбитыми в кровь ногами они выбыли из строя как минимум на три дня. Это было им только на пользу, у них наконец появилось время освоить выданные им винтовки, если не пострелять, то хотя бы понять, как она устроена и на какой крючок надо нажимать, чтобы из дула вылетела пуля.

При всем том они хорохорились и беспрестанно повторяли вдолбленную им в головы идиотскую формулу: «Мы — последняя надежда рейха!» Повторяли в том смысле, что, дескать, подвиньтесь, мы сейчас покажем вам, как надо воевать. Юрген не понимал их самодовольной гордости. Если эти желторотики — последняя надежда рейха, то, значит, надежда уже умерла, умерла в тех, кто находился на самом верху. Впрочем, до высокого начальства, до его мыслей и чувств Юргену никогда не было никакого дела. Для него имело значение лишь то, что живет в его сердце. Надежда там наличествовала. И у большинства солдат его отделения — тоже. И у стариков–фольксштурмовцев, по крайней мере, у тех, с кем он беседовал. Это они все вместе — последняя надежда рейха.

Новобранцы тоже разместились в их тылу, но чуть левее фольксштурма и дальше, километрах в полутора. Для молодых это было не расстояние, они беспрестанно шастали к ним, просто чтобы поглазеть. В тылу о штрафниках чего только не рассказывали, их представляли и самоотверженными героями, совершающими то, что другим не под силу, и отъявленными бандитами, и безжалостными головорезами. Все это в равной степени возбуждало жгучий интерес у этих мальчишек. Название «бригада вознесения» их завораживало, казалось, они готовы были отдать все на свете, лишь бы попасть в такую бригаду.

Кто–то сболтнул им о фельдфебеле Юргене Вольфе, единственном штрафнике, прошедшем испытание и продолжавшем воевать в ударно–испытательном батальоне. Теперь мальчишки специально прибегали посмотреть на него. Как на обезьяну в зоопарке, скрежетал зубами Юрген, заметив в кустах кепи с эмблемой соседнего батальона. Узнаю, кто сболтнул, язык отрежу, посылал он в пространство бесполезные угрозы. Кыш отсюда, кричал он очередному сосунку. Другие солдаты тоже нещадно гоняли мальчишек, они были им неинтересны, они даже ради смеха не стали рассказывать им, как просто попасть в штрафбат и как просто его покинуть, навсегда.

Лишь для одного парня они сделали исключение, потому что он сам был исключением. Он так и сказал, когда однажды вечером застенчиво вступил в освещенный круг от их костра:

— Можно я с вами посижу? Эти маменькины сынки не принимают меня. Они все из одного класса, я для них чужак.

Эта детская просьба всколыхнула в Юргене давние воспоминания о том, как он впервые входил в классную комнату сначала в Гданьске, а потом в Гамбурге, о настороженно–враждебном отношении к нему, чужаку. Он несколько неожиданно для себя проникся сочувствием к этому парню, окинул его внимательным взглядом. Ладная, спортивная фигурка, лицо открытое, глаза смышленые, только как–то слишком молодо выглядит, никак не старше пятнадцати.

— Тебе сколько лет, парень? — спросил Юрген.

— Честно? — переспросил тот и шмыгнул носом.

— Валяй, у нас по–другому не принято.

— Почти пятнадцать, — он вновь шмыгнул носом, — четырнадцать.

Юрген даже присвистнул от удивления.

— Как тебя угораздило в армию загреметь? — спросил он.

— Год рождения в свидетельстве подделал.

— Мальчик далеко пойдет! — одобрительно рассмеялся Клинк. — Только впредь рекомендую не прибавлять, а убавлять, малолетним скидка выходит, а то и вовсе амнистия.

— Вообще–то если честно, то я не подделал, а соврал. У меня документов никаких не было, а когда в распределителе спросили, я сказал, что двадцать восьмого.

— В каком распределителе? — спросил Юрген, его эта история все больше занимала.

— Колись, парень, тут все свои, — подхватил Клинк, — и начинай сначала, как для протокола.

А Брейтгаупт потеснился на лавке, молча похлопал рукой по освободившему месту, приглашая парня сесть. Потом дал ему кружку горячего чаю, через какое–то время краюху хлеба, к концу рассказа он достал плитку шоколада и отломил большой кусок. Так он выражал сочувствие парню. Ему крепко досталось.

Его звали Дитер Кляйнбауэр. Он был из деревни в Восточной Пруссии. Отец его погиб в самом начале похода на восток, в Курляндии, под Ригой. В 42–м они с матерью ездили на его могилу, это была такая пропагандистская акция. Их снимали для кинохроники: вдова на могиле мужа–героя, сын, клянущийся быть достойным памяти отца, и все такое прочее. Это был единственный раз, когда он выехал за пределы их района.

Когда русские войска вступили в Восточную Пруссию, они ждали до последнего, было жалко бросать хозяйство. И лишь когда русские приблизились к их деревне, они тронулись в путь, к Кёнигсбергу. Мать боялась не столько за себя, сколько за сестер Дитера, — Грете было двенадцать, а Ангеле и вовсе шестнадцать. Они взяли с собой только самое необходимое, что вошло в заплечные мешки, они нечего не могли увезти с собой, потому что зарядили дожди и дороги покрылись грязью. Но и из этого необходимого они выбросили половину, когда русский летчик обстрелял толпу беженцев и убил его тетку по отцу. От пережитого страха они готовы были выбросить все, лишь бы не идти, а бежать, бежать как можно быстрее.

Кёнигсберг был полон беженцев, их были сотни тысяч. Помещений не хватало, и они ютились вчетвером в каком–то подвале. Это был не худший вариант, они заняли угол и в подвале было не так страшно при бомбежке. Все жили только надеждой на эвакуацию, о которой постоянно говорили власти. Наконец пришел первый пароход. После этого они перебрались в порт, чтобы не упустить возможность. Они даже ночевали на пирсе, хотя там вовсю задувал холодный ветер, несший брызги воды, а потом и колючие крупинки, то ли льда, то ли снега.

После трех дней ненастья наконец–то развиднелось и Дитер убежал на мол, он вглядывался в даль, чтобы первым увидеть долгожданный пароход. Он уже привык к бомбежкам и поэтому даже не стал прятаться, когда налетели русские бомбардировщики. Когда он вернулся в порт, причал, где сидели мать с сестрами, был разгромлен. Он нашел их в месиве из тел. Он не помнил, кто увел его с причала и сколько дней он провел в организованном в порту импровизированном сиротском приюте для таких же, как он, детей, потерявших родителей.

В себя он пришел уже на борту корабля. Весь путь до Любека он просидел на палубе, корабль был под завязку забит беженцами. Он видел торпеду, прошедшую в пяти метрах перед носом корабля. Он не знал, с чьей подводной лодки она была выпущена, но не сомневался, что с русской. Он уже твердо уверился, что все беды — от русских.

При себе у Дитера был единственный документ, выданный в кёнигсбергском приюте. Но он его порвал. В любекском распределителе ему выдали новую справку, в которую с его слов записали другой год рождения. Дитер еще на корабле решил, что он пойдет воевать, воевать против русских. В военном комиссариате его приняли с распростертыми объятиями и тут же отправили в казарму. Там было много таких же, как он, молодых парней. Они все были полны энтузиазма. К вечеру Дитер понял причину их энтузиазма: их должны были отправить на Западный фронт против англичан. Англичане, конечно, много хуже американцев, но тоже сносно обращаются с пленными. Ему было не по пути с этими парнями. Ему не нужен был Западный фронт.

Ночью Дитер убежал из казармы. («Да ты наш брат–дезертир», — усмехнулся в этом месте Целлер.) Он отправился в Берлин, справедливо рассудив, что это кратчайший путь на Восточный фронт. Впрочем, у него не было выбора, он был не в ладах с географией и не знал названий других немецких городов, кроме Берлина. Добирался он ровно неделю, без денег и еды, он был очень упорный парнишка, этот Дитер Кляйнбауэр. Берлин испугал его своей громадностью, по сравнению с ним Кёнигсберг и Любек казались жалкими посадами, облепившими замок и рыночную площадь. Берлинцы были надуты и чопорны, никто не желал объяснить ему, где находится военный комиссариат. Они знали только, где находится криминальная полиция и гестапо, туда они были готовы немедленно препроводить его.

Дитер бродил по Берлину, все дальше удаляясь от центра. Так он забрел в Шпандау и оказался у каких–то казарм. Там ему с радостью рассказали, где находится военный комиссариат. В комиссариате его приняли с распростертыми объятиями. Доброволец? Отлично! На Восточный фронт? Всенепременно!

Через два часа он вернулся все в те же казармы в качестве призванного на военную службу и очутился в кругу таких же, как он… «молокососов», продолжил Отто Гартнер. Дитер не стал спорить, это была одна из многих его положительных черт. Молодых, полных энтузиазма парней, спокойно закончил он фразу. Что питало их энтузиазм? Они тоже думали о плене? Нет, это были правильные парни, они намеревались сражаться, сражаться до победы. Но они какие–то неумелые, неловкие, чистенькие и слишком говорливые, в общем, городские, нашел он нужное слово. И еще они смеялись над его выговором, а сами говорили черт–те как, каждое второе слово непонятное. «Это они свою ученость показать норовят, — успокоил его Юрген, — у нас тоже такие имеются. У нас с такими разговор короткий: по ушам, и все!»

Единственное, о чем Дитер сожалел, так это о том, что они потеряли две недели на строевую подготовку.

— Ничего, навоюешься еще, — сказал Юрген, — на твой век хватит. Ты заходи к нам, Дитер, мы тебя не обидим и другим в обиду не дадим.

Брейтгаупт взял Дитера под свою опеку. Ишь, два крестьянина, большой да маленький,[79] добродушно посмеивались солдаты, когда вечерами они вдвоем прогуливались вдоль траншей. Брейтгаупт большую часть времени молчал, зато Дитер говорил за двоих, они отлично дополняли друг друга.

* * *

На этом пришествие младенцев на фронт не закончилось. Через пару недель после новобранцев Вермахта из Берлина притопал отряд юнгфолька, в нем были 12–13–летние мальчишки. Они набились в один блиндаж, как балтийские кильки в банку, и были чрезвычайно довольны этим: настоящий блиндаж был круче палаток, а этот поход был круче их обычных летних походов, это было настоящее большое приключение.

Их разместили еще дальше, в трех километрах от передовой, в батальоне не подозревали об их присутствии до тех пор, пока они не пробрались в первую линию траншей. Они не сомневались, что траншеи роют специально для них, они даже высказывали замечания: слишком глубоко копаете, нам стрелять неудобно будет. Чем они остались довольны, так это передовыми постами. Хороший обзор, говорили они и многозначительно кивали головами.

Самое удивительное, что стрелять они умели, в отличие от новобранцев Вермахта. Правда, только из фаустпатронов, но зато с ними они обращались виртуозно, куда до них рядовому Граматке. Они гордо именовали себя истребителями танков и мысленно примеривали Рыцарские кресты. Кто–то вбил им в голову, что за четыре подбитых русских танка дают Рыцарский крест, и они свято в это верили. На меньшее они были несогласны, нашивка за подбитый танк была для них как материнская заплата на курточке, тьфу на нее. Единственное, что их тревожило, это то, что на всех них не хватит русских танков. Самые нетерпеливые и отчаянные уже посматривали на другой берег Одера, прикидывая, как туда перебраться, чтобы успеть нащелкать в русском тылу нужное количество танков. Останавливало их только то, что для этого нужно было взять с собой четыре фаустпатрона, а они и два больше километра не могли пронести, силенок не хватало. Чего им было не занимать, так это храбрости. Они ничего не боялись, — ни черта, ни русских, ни смерти. О смерти они даже не думали, она была не для них.

Лишь один мальчишка не принимал участия во всей этой суете и взаимной похвальбе. Он сидел на вершине холма и презрительно поплевывал вниз сквозь щель в зубах.

— Ты чего не с ребятами? — спросил у него Юрген, проходивший мимо.

— Салаги, — ответил тот, — носятся со своими фаустпатронами… Тоже мне, истребители танков!

— А ты кто? — спросил Юрген.

— Я — специалист по тоннелям, — важно ответил мальчик.

— По каким тоннелям? — удивленно спросил Юрген.

— По берлинским. Я могу между любыми двумя станциями подземки с завязанными глазами пройти. Я курсы специальные прошел и экзамен лучше всех сдал. Будете в Берлине, спросите Артура Вайзера, меня там все знают.

— Будем в Берлине, — Юрген поперхнулся, — непременно спросим. А зачем ходить между станциями с завязанными глазами?

— Так ведь там темно будет. Откуда свет, когда русские в городе будут? — сказал мальчик спокойно, как о само собой разумеющемся. Юрген вновь поперхнулся. — И по улицам будет не пройти, — продолжал между тем Артур. — Так я буду наших солдат по тоннелям проводить, они без меня никуда. Или сам: возьму фаустпатрон, проберусь на улицу, где русские стоят, высунусь на мгновение в вентиляционную шахту, подожгу ихний танк и опять вниз. Могу даже не высовываться, а прямо из шахты по днищу влепить, это самое лучшее, потому как наверняка, все внутри сгорят, даже не дернутся.

— Ну, ты кровожаден, — сказал Юрген.

— Нет, я добрый, — сказал Артур, — я даже слишком добрый, мне так инструктор говорил. Я потому и пошел на курсы тоннельщиков, что мне больше нравится не стрелять, а людей проводить. Убить любой может, а вот спасти…

— Это ты хорошо сказал, — похвалил мальчика Юрген.

— Вопрос можно? — спросил ободренный похвалой Артур.

— Вопрос можно, — ответил Юрген.

— То есть совет…

— Советы даем бесплатно.

— У меня паек украли.

— Это не ко мне, это к дяде Зеппу. Эй, Клинк, — крикнул Юрген, — подойти сюда, тут требуется твое мнение как эксперта.

Клинк подошел, окинул мальчика быстрым взглядом.

— Что украли? — спросил он.

— Засахаренные фрукты, — ответил Артур.

— Ты сказал — паек, — заметил Юрген.

— Нам в пайке засахаренные фрукты дают, так положено.

— Вот мелюзга устроилась! — воскликнул Клинк. — Я, может быть, тоже цукатов хочу. Обожаю апельсиновые корочки!

— Зато им шнапса не дают, — сказал Юрген.

— Тоже верно, — сказал Клинк и повернулся к Артуру. — Откуда украли?

— Из ранца.

— Из запертого?

— Не–а, он у меня старый, школьный, не запирается.

— Сам виноват, — вынес вердикт Клинк, — ибо сказано: да не вводи людей во искушение. — Он провел детство в сиротском католическом приюте, там и нахватался.

— А если бы из запертого? — спросил Юрген, он всегда интересовался мнением экспертов.

— Тогда гореть ему в геенне огненной за такое великое искушение! — провозгласил Клинк.

— В чем совет? — спросил Юрген у Артура.

— Да я вот думал: жаловаться командиру или не жаловаться.

— Никогда не жалуйся, — ни на жизнь, ни на судьбу, ни на товарищей. Понял?

— Понял, — кивнул мальчик, — не буду. Спасибо за совет.

— Это не совет, это правило, — сказал Юрген. — Ну, бывай, Артур Вайзер. — Он протянул ему руку.

Мальчик звонко шлепнул по ней своей ладошкой и побежал прочь. Он был славный мальчуган, Артур Вайзер.

* * *

Они сидели и гадали, кого пришлют в следующий раз. Ниже 12–летних мальчишек падать было некуда, разве что… Они не рисковали вслух высказать предположение, чтобы не сглазить.

— На складе в Зеелове получили партию бюстгальтеров и прочих женских шмоток, — принес новость Отто Гартнер, он постоянно ошивался у интендантов на предмет возможных обменов.

Слово было сказано, но они все равно отказывались верить. Призвали одного из новобранцев, не Дитера, он был тут не помощник, расспросили о последних берлинских веяниях. Тот подтвердил, что на стрельбище возле их казарм тренировались девушки–доброволки, лет четырнадцати–пятнадцати. Такие кобылки, закатил он глаза.

Юнца сразу выгнали — что бы понимал! — и стали профессионально и в деталях обсуждать, как они будут этих кобылок объезжать. Даже Юрген позволил себе какое–то невинное, на его взгляд, высказывание, за что немедленно схлопотал по голове от незаметно подошедшей Эльзы, привлеченной громким мужским ржанием. Удар был нешуточный. Хорошо, что он снимал каску только вечером, при входе в блиндаж.

Перспективы обрели реальные очертания, когда их вдруг погнали на лекцию о венерических заболеваниях. На Восточном фронте такие лекции читали в преддверии наступления, это был такой же верный сигнал, как приезд высокого начальства. О наступлении в те дни не было и речи, значит, жди женский батальон, или роту, или взвод. Они были согласны даже на отделение. В конце концов, это было справедливо. Пуфф им полагался по уставу, но об этом начальство забыло еще прошлым летом, после начала наступления русских.

Но что–то там не сложилось, девушки–доброволки до них так и не доехали. Зато в середине апреля к ним прибыло наконец настоящее подкрепление.

Слева от них расположились норвежцы, справа — датчане. Они носили гордые названия — гренадерский полк «Норвегия», гренадерский полк «Дания» и входили в состав дивизии «Нордланд». В предыдущих боях дивизия потеряла больше половины численного состава и техники, но все же это была дивизия и не ее придали их 570–му ударно–испытательному батальону, а наоборот. Они не сильно переживали по этому поводу, славой они сочтутся, была бы слава.

То, что это были эсэсовцы, тоже нисколько их не напрягало. Эсэсовцы эсэсовцам рознь. Они заложили бы любой крюк, лишь бы не встречаться с браконьерами Дирлевангера или бывшей русской дивизией Каминского, но воевать вместе с регулярными частями СС было одним удовольствием. У них уже был такой опыт — под Варшавой они отбивали наступление русских вместе с танковой дивизией СС «Викинг». Это были смелые солдаты и отличные товарищи, словом, настоящие викинги и истинные арийцы.

Поэтому все «старики» — Юрген, Брейтгаупт, Целлер, Гартнер — устремились на соседнюю высоту, едва над ней развернулся знакомый красный штандарт с синим крестом.

— Гудаг![80] — принялись кричать они еще издалека.

— Хей![81] — отвечали им норвежцы и призывно махали руками.

Пусть это были не их старые знакомые–танкисты, все равно на поверку они оказались славными парнями. Еще они были немного смешными со всеми их эсэсовскими заморочками, с вычурными перстнями, рунами, большими цветными нашивками и их немного птичьим выговором, но это только добавляло теплоты и душевности в отношения.

На передовой люди сходятся быстро. Вот и Юрген нашел себе приятеля. Его звали Йорген Йоргенсен, они были тезками. А еще он был шарфюрером, то есть ровней, равенство чинов немало способствует приятельским отношениям.

— У нас в семье все Йоргены Йоргенсены, — рассказывал он, — я — Йорген Йоргенсен, отец — Йорген Йоргенсен, дед — Йорген Йоргенсен, прадед…

Так они говорили, все эти норвежцы, к этому надо было просто привыкнуть. Когда Юрген привык, то стал даже находить в такой манере разговора большое достоинство — она успокаивала.

Йорген был родом из Ставангера, небольшого портового города, он вырос в порту, это еще больше роднило их с Юргеном. По молодости он вступил в «Гирд», в штурмовой отряд норвежской национал–социалистической партии, а сразу после прихода немцев записался добровольцем в войска СС. Он мечтал сражаться против наглых англичан, которые не давали продыху норвежским рыбакам. А еще он мечтал стать танкистом, коли уж в структуре СС нет военно–морских частей. Мечтам его не суждено было сбыться. Добровольцев было слишком много для танковой дивизии «Викинг», больше трех тысяч, поэтому он попал в мотопехоту, в дивизию «Нордланд». И отправили его воевать не с англичанами, а на Восточный фронт. Но он не унывал, ведь борьба с большевизмом была не менее важной и привлекательной задачей.

Где они только не воевали! Было похоже, что дивизию «Нордланд» бросали в прорыв на самых опасных участках и ею же затыкали все образующиеся на фронте дыры, совсем как их 570–м ударно–испытательным батальоном. За один последний год дивизия сражалась под Петербургом, потом под Нарвой, затем русские прижали их к морю в Курляндии, оттуда в январскую стужу дивизию эвакуировали морем в Померанию, где они остановили наступление Рокоссовского — эту невероятно сложную для норвежца фамилию Йорген произнес без запинки, чувствовалось, что они не раз склоняли ее на все лады в своем кругу. И вот их, без малейшей передышки, перебросили под Берлин, на направление главного удара, удара чьих войск, русских или немецких, Йорген не уточнил. И Юрген был полностью солидарен с ним в этом. Не их ума это дело, как командование распорядится, так и будет. А еще вернее — как повернется военное счастье.

В те дни казалось, что удача будет на их стороне. Иначе и быть не могло, ведь впереди плечом к плечу стояли крепкие парни — норвежцы и они, штрафники. Но все это было в середине апреля, до этого еще много чего произошло.

Das war ein schuftige feige Verbrechen

Это было подлое трусливое преступление. Так сказал подполковник Фрике, и Юрген полностью с ним согласился. И Вортенберг, и Брейтгаупт, и все другие солдаты их отделения, взвода, роты, всего батальона, выстроившегося в низине за холмом.

Последний раз это выражение Фрике употребил на таком же общем построении в Витебске после того, как партизаны взорвали армейский госпиталь, под руинами которого погибли их раненые товарищи. Сейчас число погибших было в десятки, если не сотни раз больше, официальные цифры пока не были объявлены, но говорили о ста тысячах убитых мирных жителей, детей, женщин, стариков.

Это был результат вчерашней бомбардировки Дрездена. В городе не было военных предприятий, вероятно, поэтому он был слабо защищен зенитными батареями. А плохая погода помешала взлететь истребителям. Английские и американские бомбардировщики накатывались тучами на беззащитный город и безнаказанно крушили «жемчужину Саксонии», ее дворцы, памятники, соборы, театры, музеи, исторические здания. Дрезден был переполнен беженцами с Восточного фронта, они устремились в этот город именно потому, что он представлялся им безопасным. Они верили, что древние стены защитят их, что ни у кого, даже у русских, рука не поднимется разрушить эту красоту. И вот на их головы посыпались бомбы. От них не было спасения. Здания еще можно восстановить. Людей — нет.

Все это Фрике сказал солдатам. Те глухо роптали. Если бы командир приказал им сейчас броситься в атаку, они бы бросились. Пусть перед ними были не англичане с американцами, а русские, они и русских бы смяли, выплеснули бы на них свою ярость, — к русским у них тоже был длинный счет. Но Фрике отдал другой приказ:

— Батальон! Разойдись! Господ офицеров и унтер–офицеров прошу задержаться.

— В соответствии с приказом фюрера, — сказал он несколькими минутами позже, — всем военнослужащим, имеющим родственников в Дрездене, должен быть предоставлен кратковременный отпуск для посещения Дрездена и выяснения судьбы родственников. Я не стал объявлять этот приказ перед строем, потому что солдатам, проходящим испытание, отпуск не полагается. В приказе фюрера не содержится никаких указаний, отменяющих эту норму. Но в нашем батальоне есть около ста пятидесяти, сто сорок семь, если быть совсем точным, полноправных военнослужащих Вермахта, о которых мы не можем забывать. Итак, вопрос первый: кто из вас, господа, имеет родственников в Дрездене?

— Я, — выступил вперед лейтенант Ферстер. — Я из Дрездена. — Он был бледен и слегка пошатывался.

— Два часа на сборы и передачу дел. Предписание и отпускное свидетельство получите в канцелярии. Обер–фельдфебель Вольф! — Фрике перевел взгляд на Юргена.

— Фельдфебель Вольф! — ненавязчиво поправил он командира, делая шаг вперед и отдавая честь.

— Приказ подписан! Принимайте взвод, обер–фельдфебель, на время отсутствия лейтенанта Ферстера.

— Есть! — ответил Юрген.

Он постарался сказать это максимально бодро, чтобы притушить тоскливую мысль: мне это надо? Получилось, судя по всему, плохо, потому что Фрике строго посмотрел на Юргена и укоризненно покачал головой.

— Еще кто–нибудь, господа? Нет? Отлично. Вашим родственникам повезло. Вопрос второй: кто из рядовых имеет родственников в Дрездене? Мы, конечно, поднимем личные дела, но там указаны только место рождения и место призыва на военную службу.

Юрген напряг память. Рядовых — «вольняшек» было немного, один–два на отделение, они должны были контролировать штрафников изнутри. В отделении Юргена таких не было, он сам все контролировал, и снаружи, и изнутри. Кроме того, у него был Брейтгаупт, на которого он мог всегда и во всем положиться.

— Рядовой Бер из второго взвода, — доложил Юрген, — помнится, он рассказывал, что у него замужняя сестра в Дрездене или где–то совсем рядом.

— Хорошо. Рядового Бера — ко мне.

Юрген никак не отреагировал. Пусть командир второго взвода пошевеливается. Он о другом подумал. Десять минут назад он сказал бы: из третьего отделения второго взвода. Ведь его уровнем было отделение. Сейчас он, не задумываясь, сказал: из второго взвода. «Входишь в роль, бродяга!» — подколол сам себя Юрген.

* * *

— Посмотри вот это, — сказал подполковник Фрике Юргену и выложил на стол сложенную вчетверо газету.

Она была чуть сероватой, почти свежей, но уже с сильно затертыми сгибами. В верхнем левом углу пузатыми буквами было набрано: «ПРАВДА ». На месте даты расплылось жирное пятно, но месяц проступал четко, это был февраль, он еще стоял на дворе.

— Откуда? — спросил Юрген.

— Разведчики ночью принесли. Они скрутили там одного, думали офицер, а оказался — этот. — Фрике пренебрежительно махнул рукой в сторону газеты.

— Разведчики… — с легкой обидой в голосе протянул Юрген. Он считал себя лучшим разведчиком в батальоне и всегда вызывался идти добровольцем, ему нравилась эта работа. А тут даже не вызвали!

— Да, разведчики, — усмехнулся Фрике, — у нас их, между прочим, целое отделение, «вольняшек», как вы их называете. А у тебя сейчас других дел невпроворот.

«Да, дел с получением взвода прибавилось, но как же он проворонил, что кто–то в разведку ходил», — подумал Юрген, теперь уже с досадой.

— Зачем мне это? — он показал на газету. — Я читать по–русски не умею.

Юрген уже не скрывал, что он знает русский. В первые месяцы его пребывания на фронте, в первые годы войны в России знание русского могло вызвать подозрения. Но здесь, в Германии, это никого не удивляло. Почти все немецкие солдаты, проведшие достаточно много времени в России и общавшиеся по самым разным вопросам с местным населением, научились худо–бедно объясняться на русском. На улицах городов можно было встретить солдат и офицеров в немецкой форме, говоривших между собой по–русски, они и были русскими. В деревнях и тех же городах было полно остарбайтеров, добровольно или по принуждению приехавших в Германию и работавших на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях.

— А по–польски умеешь? — спросил Фрике.

— По–польски умею, — ответил Юрген.

— Значит, разберешься. Буковки–то те же.

— А зачем? — повторил свой вопрос Юрген.

— Да ты посмотри, посмотри. Сам поймешь.

Юрген наконец взял газету, развернул, прочитал огромную шапку на первой странице: «Конференция руководителей трех союзных держав — Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании в Крыму».

— Посмотри, посмотри, что эти стервятники нам уготовили, — повторил Фрике.

— Стервятники на падаль слетаются, — сказал Юрген, — а мы не падаль, мы еще поборемся.

— Отлично сказано, обер–фельдфебель Вольф! Так кто же они? Соколы, что ли?

Юрген перевел взгляд на большую фотографию, на трех весело беседовавших и улыбавшихся пожилых мужчин. Слева, в шапке пирожком и серой шинели, сидел Черчилль. Он был не так уродлив и толст, каким его изображали на карикатурах, узнать его можно было только по неизменной сигаре во рту. У среднего на плечах была какая–то накидка или плед, он казался изможденным, череп просвечивал сквозь редкие седые волосы. Это был, конечно, Рузвельт, потому что правого Юрген узнал сразу, это был Сталин. На нем была серая шинель, как на Черчилле, и военная фуражка с кокардой. Сталин хитро улыбался в усы и, казалось, довольно потирал руки.

— Обрати внимание на явные следы вырождения на их лицах, — продолжал между тем Фрике. — Рузвельт, этот ставленник масонов и евреев!.. Парализованный, в чем душа–то держится, а продолжает судорожно цепляться за власть, отдавать преступные приказы, как будто хочет напиться напоследок как можно больше крови. Нет, на самом деле им движет ненависть, ненависть к немецкому народу и немецкой культуре, извечная ненависть масонов и евреев к Германии и немецкому порядку Он неспособен прислушаться к голосу разума, ради удовлетворения своей ненависти он готов погубить нас — единственный оплот борьбы с большевизмом. Этот немощный старик — главное препятствие для заключения сепаратного… — Фрике поперхнулся. Ему показалось, что он сказал лишнее.

Юрген, шевеля с непривычки губами, прочитал подзаголовок под римской цифрой «I»: «Разгром Германии ». Читать об этом не хотелось, по крайней мере сейчас.

— Я могу взять это с собой? — спросил он.

— Конечно. Дело–то не быстрое и тяжелое. Ты, наверно, за весь прошедший год столько не прочитал, даже по–немецки.

— Нам это без надобности, — ответил Юрген. — А что–нибудь еще кроме газеты было?

— Рисунки какие–то, низкопробная мазня. Посмотри, если хочешь. — Фрике вынул из кожаного планшета несколько разрисованных вдоль и поперек листов бумаги и протянул Юргену.

Это были эскизы плакатов. На одном солдат с лицом деревянного истукана и в шапке с большой звездой пронзал штыком кусок карты с надписью: «Германия». Этот кусок напоминал испуганную, сжавшуюся в комок и прикрывшую голову руками женщину. Поверх рисунка шла надпись крупными буквами, возможно, это была заготовка для другого плаката: «Ты еще не убил немца? Тогда убей его!». Юрген повторил это вслух, по–немецки.

— Там так написано? — спросил Фрике. — Какой ужас! Это то, о чем я недавно говорил, только в большевистском варианте. Какая человеконенавистническая пропаганда! Можно ли представить что–нибудь подобное в немецкой армии?! Ты это своим солдатам покажи, обязательно покажи. А что в газете вычитаешь, то сначала мне расскажи, а потом опять же им, солдатам. Больше ничего говорить не надо. Правду, одну только правду.

* * *

Через пару дней вечером Юрген собрал свой взвод. Все расселись на скамьях, с наслаждением вдыхая запах оттаявшей земли, еще не начиненной осколками и не пропитавшейся тротиловой гарью. Его бывшее отделение заняло первый ряд. Они и раньше–то верховодили во взводе, а теперь солдаты других отделений и вовсе без их разрешения пикнуть не смели.

— Вот, товарищи, как все было, — так начал свою первую пропагандистскую речь Юрген, — собрались три пахана, Сталин, Черчилль и Рузвельт, на хате у теплого моря и стали перетирать, как им Германию раздраконить. — Он остановился, почесал в затылке. — Я вам лучше зачитаю, все равно я лучше, чем у них тут написано, не скажу. — Юрген достал листочки, на которые он заранее написал перевод. — Вот! Мы, то есть они, договорились о планах принудительного осуществления условий безоговорочной капитуляции, которые мы, то есть они, совместно предпишем нацистской Германии после того, как германское вооруженное сопротивление будет окончательно сокрушено.

— Когда рак на горе свистнет, — сказал Фридрих и несколько делано рассмеялся. Товарищи его не поддержали, они смотрели на Юргена с напряженным ожиданием.

— В соответствии с согласованным планом вооруженные силы трех держав будут занимать в Германии особые зоны, — продолжил Юрген.

— Это ты что–то недопонял, — прервал его Клинк, — это мы будем в зонах, а они на вышках.

— Тут так и сказано, — согласился Юрген, — просто у них такой язык прокурорский. Да! Еще будет четвертая зона, в ней французы будут заправлять, если захотят.

— Захотят, еще как захотят! — воскликнул Тиллери. — Опять Рур оттяпают! Я их помню, не приведи Господь!

— Точно, дикие люди, никакой галантности, — сказал Эббингхауз, он тоже был из Рурской области.

— Мы разоружим и распустим все германские вооруженные силы, изымем и уничтожим все германское военное оборудование, ликвидируем или возьмем под контроль всю германскую промышленность, взыщем в натуре в максимально возможной мере возмещение убытков за разрушения, причиненные немцами, — читал по диагонали Юрген.

— Конец Германии, — сокрушенно сказал Целлер.

— Это еще бабушка надвое сказала! — бодро воскликнул Фридрих. Но у него в тот вечер все выходило как–то натужно.

— После такой декларации нам не остается ничего другого, кроме как сражаться, — сказал Граматке, — сражаться и победить или погибнуть, сражаясь. Все равно нам всем в такой Германии не будет места.

Юрген с удивлением посмотрел на Граматке: во дает! Проняло наконец.

— Осмелюсь спросить, герр обер–фельдфебель, а что там еще написано? — тихо спросил Цойфер.

— Дальше неинтересно, делят Европу, Польшу, Балканы, — ответил Юрген.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь,[82] — сказал Брейтгаупт.

— Точно! — сказали все дружно. С Брейтгауптом всегда соглашались все и дружно, с ним невозможно было не согласиться.

— Забыл! — сказал Юрген. — Тут есть еще одна подлянка. Они считают, что Польше надо отрезать от Германии куски на севере и на востоке.

— Что?! — взревел обычно спокойный Блачек. — Мой родной Мезериц? Не бывать такому!

За разговором никто не заметил, как к площадке, на которой они расположились, приблизилась тонкая фигура в офицерской шинели с небольшим кожаным чемоданом в руке. Офицер поставил чемодан на землю и замер на месте, то ли вслушиваясь в возмущенные крики солдат, то ли чего–то выжидая. Первым на него обратил внимание Юрген.

— Лейтенант Ферстер, — удивленно протянул он и тут же, спохватившись, быстро подобрался, отпечатал три шага навстречу командиру, вскинул руку к каске, четко доложил: — Герр лейтенант, за время вашего отсутствия во вверенном мне взводе ничего не случилось!

— Случилось. За время моего отсутствия погибла моя семья, — сказал Ферстер.

Он говорил тихо, но не так тихо, как раньше. Тогда его голос слабел от неуверенности в себе, чем дольше он говорил, тем тише становился голос. Сейчас звуки речи сдерживались крепко сжатыми челюстями, они напоминали тихий, но грозный рокот моря перед штормом. Юрген окинул Ферстера внимательным взглядом. Да, лейтенант сильно изменился, это был какой–то другой, незнакомый ему человек. Плох он или хорош — в этом им еще предстояло разобраться.

У Ферстера заходили желваки на скулах. В глазах разгорался какой–то нехороший огонь. Ни желваков, ни огня, даже хорошего, раньше никогда не наблюдалось. «Что–то будет», — подумал Юрген. И точно — заштормило. Ферстер разомкнул челюсти и закричал, без визга, чуть хрипловато:

— Разболтались! Никакой дисциплины! Сидят в присутствии офицера! Встать! Смирно!

Солдаты, впрочем, вскочили еще до команды и даже выстроились поотделенно в две шеренги, выстроились бы и в одну, да площадка не позволяла. Они вытянулись в струнку, вскинули подбородки и зафиксировали взгляд на кончике собственного носа. Ферстер быстро шагал вдоль строя, туда–обратно, и щедро раздавал взыскания, нечетным в первой шеренге — при проходе туда, четным в первой шеренге — при проходе обратно, нечетным во второй шеренге — при проходе туда, четным во второй шеренге — при проходе обратно.

«Все по делу, все путем», — меланхолично думал Юрген, стоявший на левом фланге своего, вновь своего отделения. У него был богатый опыт взысканий, сначала он их получал, потом раздавал. Ему ли не знать, как это делается! Был бы солдат, нарушение найдется. Опыт нарушений у него тоже был богатый.

— Есть трехчасовой кросс с полной выкладкой до завтрака! — сказал он Ферстеру, перешедшему к групповым наказаниям.

«Интересно, насколько его хватит? — Юрген продолжил свои размышления, все такие же меланхоличные. — Хорошо бы, чтоб к началу боев немного успокоился. А то ведь с такими–то бешеными глазами рванет грудью на танки и нас за собой потянет. Или погонит. Ему–то, быть может, жизнь и немила, но нам зазря погибать безынтересно. А успокоится, глядишь — и толк какой–то будет».

Юрген чуть повернул голову и скосил глаза на удалявшуюся спину Ферстера. Как командир этот новый Ферстер был, конечно, лучше старого. Но тот, прежний, нравился Юргену больше нового, он был мягким и добрым парнем, Клаус Ферстер. Юрген только сейчас осознал, как ему будет его не хватать.

Кто–то тихо прыснул смешком. Юрген скосил глаза в другую сторону. Эльза! Ей лишь бы посмеяться! Впрочем, он на ее месте тоже бы веселился, со стороны этот разнос выглядит наверняка очень смешным. Так! А это что за насмешник?! Из какой щели вылез? Юрген осекся. Он принялся пристально вглядываться в фигуру, смутно видневшуюся на противоположном фланге, метрах в десяти от строя. Фигура постоянно меняла очертания, как будто человек то сгибался пополам, хватаясь за живот, то вдруг разгибался и принимался бить себя руками по груди. Так, от души, смеялся только один человек. Черт побери, он узнает этот задорный, заводной смех. Не может быть!

Юрген едва не сорвался с места. Он был готов вызваться пробежать завтра еще один кросс с полной выкладкой, лишь бы Ферстер наконец утолил свою ярость и дал команду взводу разойтись. Он бы…

— Так их, каналий! — раздался громкий крик. — По ним по всем веревка плачет!

— Кто такой?! Как смеете?! Как стоите?! — Ферстер отлепился от взвода и подскочил к стоявшему поодаль мужчине.

Тот немедленно встал по стойке «смирно», с лихой молодцеватостью вскинул руку к кепи.

— Рядовой 570–го ударно–испытательного батальона Руди Хюбшман, по прозвищу Красавчик. Прибыл из госпиталя после излечения. Имел честь ехать с вашей грозностью в одном поезде, — отрапортовал солдат.

Любой другой после такого рапорта вычистил бы все нужники в батальоне. Но Красавчику всегда все сходило с рук, на него невозможно было обижаться, его широкая белозубая улыбка обезоруживала самых строгих унтер–офицеров. Как оказалось, и лейтенантов тоже. Ферстер как–то сразу успокоился и обмяк.

— Я помню вас, солдат, — сказал он, — вы на вокзале в Радебойле помогли сесть в поезд женщине с двумя детьми. Она еще все время плакала, эта женщина.

— Женщины, — сказал Красавчик, пожимая плечами, — они все время плачут.

Ферстер хотел что–то сказать ему в ответ, но так и не собрался. Он повернулся, дал команду взводу разойтись, подхватил свой чемодан и пошел прочь.

Юрген поспешил навстречу другу, крепко пожал протянутую руку, другой рукой обхватил его за плечи, захлопал по спине.

— Привет, бродяга, — сказал Красавчик и ойкнул. — Здоров же ты стучать по спине! Стучи уж по другой половине, а то назад в госпиталь отправишь, — рассмеялся он.

Юрген не находил слов, а если бы и нашел, то не смог бы вымолвить, что–то непривычное или давно забытое было с горлом, как будто там ком стоял. Брейтгаупт от волнения, наоборот, необычно разговорился.

— Красавчик! — сказал он, обнимая друга. — Как ты?

— Нормально, — ответил Красавчик, — готов к приему в грудь следующей порции свинца. Это по первому разу трудно, а во второй все легче выходит.

«Он нисколько не изменился, — подумал Юрген. — Все шутит!»

— Не так ли, сестренка? — обратился Красавчик к подошедшей Эльзе.

Эльза только рассмеялась в ответ и подмигнула Красавчику.

— Ты, смотрю, здесь прижилась, — улыбнулся он и вдруг стал пристально всматриваться в ее лицо. — Не только прижилась, но и прижила! — воскликнул он.

— Какой глазастый!

— Я ж из госпиталя, насмотрелся там на сестричек. Такие оторвы!

— Только насмотрелся?

— Нет, еще слюни пускал.

Солдаты обступили Красавчика. «Старики» пожимали ему руку, новобранцы стояли молча, почтительно разглядывая. Они были наслышаны о Руди Хюбшмане: легендарный человек, с 42–го года в штрафбате и — живой!

После отбоя они долго сидели вместе, Юрген, Красавчик и Брейтгаупт. Говорили о том о сем, перескакивая с одного на другое, вспоминая, что произошло за пять месяцев, что они не виделись, с того злополучного дня в Варшаве, когда Красавчик получил пулю в грудь.

— Радебойль — это ведь где–то под Дрезденом? — спросил в какой–то момент Юрген.

— Да, полчаса по трассе.

— А в Дрездене был?

— А то! Сколько раз! Там меня и повязали в последний раз. Я, помнится, рассказывал. Или не рассказывал? Дело было в январе сорок первого. Я прихватил «красотку» в Амстердаме и помчался в Дрезден, ее там уже ждали. Тридцать часов без остановок!

Красавчик был профессиональным угонщиком автомобилей. О них он мог говорить часами, у него был неисчерпаемый запас разных историй.

— Ты рассказывал, — поспешил остановить его Юрген. — Я имел в виду: ты сейчас в Дрездене был? Ну, после…

— Был, — сказал Красавчик, сникая. — Лучше бы не был. И знаете, какая мысль пришла мне в голову, когда я смотрел на развалины? Мысль ужасная, но — как на духу! Ведь мы же товарищи. Я вдруг почувствовал какое–то облегчение, едва ли не радость. Хорошо, подумал я, что город разрушен полностью, до основания, что не осталось ни одного сколько–нибудь целого здания. Если бы я узнал в какой–нибудь руине хорошо знакомое мне здание, это бы разорвало мое сердце. А так старый прекрасный Дрезден остался нетронутым в моей памяти. И куда бы ни занесла меня судьба, я буду вспоминать его, радуясь, что есть на свете красота, и мечтать, как я приеду туда и пройдусь по его улицам.

Юрген с некоторым удивлением посмотрел на товарища. Красавчик никогда не был замечен в склонности к сентиментальности и высокопарным выражениям. Он всегда первым смеялся над этим. И вот на тебе! Наверно, это последствия тяжелого ранения, подумал Юрген, ведь Красавчик едва выкарабкался с того света. Кто знает, что он там увидел. Надо будет как–нибудь спросить при случае, вдруг пригодится. Или не спрашивать? Спрашивать, если честно, не хотелось. Все там будем, тогда и узнаем. А так можно и накликать.

На следующий день вернулся Бер. Бывалый солдат, он видел много смертей, разрушенных городов и сожженных дотла деревень, опять же старшая сестра — это не мать и не жена, солдаты считали себя вправе приставать к Беру с расспросами. Но он отказывался отвечать и смотрел на всех каким–то диким, остановившимся взглядом, как будто не понимал, чего они от него добиваются. За ужином солдаты отделения Юргена единогласно отказались от вечерней порции шнапса, Брейтгаупт взял бутыль, отнес ее Беру, молча вручил, так они выразили ему свое сочувствие. Ничего другого они не могли сделать.

Через два часа Бер сидел на земле перед блиндажом своего отделения, раскачивался из стороны в сторону и беззвучно плакал. Подошел лейтенант Ферстер, постоял над пьяным солдатом. Командир отделения кинулся объяснять Ферстеру ситуацию, но тот жестом остановил его.

— Уложите его спать, — сказал Ферстер просто, по–товарищески, раньше он никогда не попадал в этот тон. — Завтра окуните в бочку с водой и — на переднюю линию. Там надо сделать еще одно пулеметное гнездо. Скажите ему что это будет его гнездо. Это его взбодрит.

Das war ein Scheiden

Это было прощание. Так устроена жизнь. В ней все уравновешено и по–своему справедливо. Встретил старого товарища? Хорошо. Теперь провожай в путь–дорогу подругу, а то тебе жирно будет.

Будь на то воля Юргена, он бы и так отослал Эльзу, и намного раньше. Сразу после того, как они вышли на позиции на западном берегу Одера. Для начала он удалил ее из отделения. Сказал же, что только на время марша и — точка. Кругом марш в свое санитарное отделение. Но большее было не во власти Юргена и даже, как оказалось, не во власти подполковника Фрике. Родная бюрократия — враг пострашнее русских. С русскими еще можно как–то сражаться, а с родной бюрократией бесполезно, только лоб зазря расшибешь.

Эльзу необходимо было уволить с военной службы или отправить в долгосрочный отпуск по причине тяжелого ранения живота, глубокого поражения, начиненности, нашпигованности — в поиске формулировок солдаты изгалялись как могли. Но для того чтобы уволить или отправить в отпуск, надо было сначала зачислить. Тут–то и вышел затык.

Это в тылу все проходило быстро, слишком быстро, считал Юрген. Получал человек повестку: завтра, во столько–то и во столько–то, быть с вещами (перечень прилагается) в военном комиссариате, объяснения не принимаются, опоздание квалифицируется как попытка дезертирства, неявившиеся подлежат немедленному расстрелу. Человек бежал на призывной пункт с высунутым языком, врач смотрел на этот язык — годен! Повестку — сдать, расчетную книжку — получить! Глазом не успевал моргнуть, и он уже в казарме, в военной форме.

Так было в свое время с самим Юргеном. Для него этот переход от беззаботной гражданской жизни к военному ярму был тем более стремительным, что совершенно неожиданным. Он, как отсидевший в тюрьме, был признан недостойным нести военную службу и чувствовал себя за своим голубым военным билетом как за каменной стеной. Вдруг бац — повестка, бац — лагерь, бац — испытательный батальон. И все без остановки, как автоматная очередь.

Бумаги Эльзы гуляли в высоких инстанциях два месяца, не иначе как вопрос о ее призыве находился в компетенции Генерального штаба или даже самого фюрера. Они не дошли до батальона каких–то полкилометра, они были в штабе их дивизии, когда началось наступление русских под Варшавой. В суматохе отступления документы, как ни странно, не потеряли, потеряли их батальон. Нашли его уже на западном берегу Одера, переподчиненным другой дивизии. Подполковник Фрике мог, наконец, запустить представление на увольнение. Бумаги пошли на второй круг. Это тоже было не быстро.

Но у Юргена с Эльзой была еще одна большая забота: а куда ей, собственно, ехать? У меня нет дома, говорила она. О родителях она тоже никогда не рассказывала, а Юрген не расспрашивал. Деликатная это была тема, война все же и вообще… Он ведь о своих тоже не распространялся. Еще у Эльзы были две тетки по отцу. Старые ханжи, сказала она почти что с ненавистью, на улице рожать буду, а к ним не пойду. Да они и не пустят, с пузом, без мужа. Это «без мужа» прозвучало без малейшего намека или укора. Она была правильной девчонкой, Эльза Тодт. Понимала, что можно, а чего нельзя, что действительно нужно, а без чего можно вполне обойтись, даже если и хочется, а еще то, что лучше быть невенчанной женой, чем венчанной вдовой. Юрген ценил это, он бы даже, пожалуй, женился на ней, если бы не война.

Поэтому, наверно, он вспомнил о собственной матери. Юрген давно не писал ей, не любил он это дело, да и о чем было писать? Он, если доведется встретиться, не будет даже рассказывать матери о своей жизни, о том, что с ним произошло за эти месяцы и годы, а уж описывать в письме тем более. Написать коротко: у меня все хорошо? Но Юрген сильно сомневался, что слово «хорошо» они с матерью понимают сейчас одинаково. И был совершенно уверен, что от сообщения о присвоении ему звания фельдфебеля мать пришла бы в ужас, могла бы и проклясть. Зачем нарываться? Живой — только это имело значение. А об этом и писать не стоило. Нет извещения о гибели — значит живой. Даже если есть извещение, все равно не верят, все равно надеются, так уж матери все устроены, его, наверно, не исключение. А что сын писем не пишет, так он их никогда не писал.

Так Юрген оправдывал свое нежелание писать письма. Только раз написал, осенью 43–го. Они тогда были на переформировании, и до них дошли запоздалые сведения о том, что в те дни, когда они сражались под Орлом, англичане разбомбили Гамбург. Они называли это операцией «Гоморра», и результат соответствовал названию — по официальным данным, погибло более 50 тысяч мирных жителей. Сообщалось также о разрушении большей части городских зданий, но Юрген не мог представить себе этого, он еще не видел Варшавы. Он послал матери письмо по их старому адресу. Через месяц пришел короткий ответ со штемпелем Гамбурга. «У меня все хорошо».

И вот Юрген вновь написал матери, все по тому же старому адресу, написал как есть, особо не подбирая слов, чего уж там тень на плетень наводить, дело–то обычное, молодое. Ответа пришлось ждать долго. Юрген гнал от себя мрачные мысли и клял работников почтового ведомства. То, что идет война, не рассматривалось в качестве серьезного оправдания. Они в Германии, черт побери!

Наконец ответ пришел. «Первая хорошая весточка за многие годы, — писала мать. — Сообщи, когда выедет. Я буду справляться на почте. Девушку встречу. — Дальше шли инструкции о месте встречи, чересчур подробные и ненужные, на взгляд Юргена. Эльза — большая девочка, она вполне могла сама найти дорогу даже в большом незнакомом городе. — Как–нибудь устроимся. Все будет хорошо». Письмо была написано неуверенной, чуть дрожащей рукой. «Стареет мать, — подумал Юрген, — ну ничего, Эльза ей поможет, она сильная девочка. Да и веселее им будет вдвоем».

Но даже когда были получены все необходимые документы, Эльза уехала далеко не сразу, — она находила то одну, то другую отговорку, лишь бы подольше побыть рядом с Юргеном. Тот не торопил ее с отъездом, на фронте было затишье, дни пролетали незаметно, неотличимые один от другого. А еще в голове постоянно свербила мысль, что эти дни, возможно, последние в их короткой совместной жизни. Их хотелось растянуть как можно дольше. Тем более что времени побыть вместе у них почти не было. Затишье–то было относительным, прямо напротив них русские упорно штурмовали крепость Кюстрин, иногда и им доставалось. А после затишья непременно должны были грянуть новые жаркие бои, к ним надо было готовиться.

— Все! — решительно сказал Юрген как–то вечером. — Завтра уезжаешь. Я уж и матери написал.

Эльза немножко поплакала. Юрген, обычно сатаневший от девичьих слез, на этот раз тихо сидел рядом и гладил ее по волосам. Он понимал, что это часть ритуала — и слезы, и тихое поглаживание. Армия постепенно научила его терпимее относиться к ритуалам и даже соблюдать их.

Потом были две короткие прощальные вечеринки: первая — в санитарном отделении, вторая — в отделении Юргена. Эббингхауз из ничего сделал подобие торта. Отто Гартнер выменял у второго и третьего взводов вечернюю порцию шнапса и вина, вместе с их собственной вышло в самый раз. Клинк, по его собственному выражению, «смотался к соседям» и принес пол–ящика шоколада. Юрген не стал уточнять, к каким соседям, все их соседи были таковы, что обирать их было грешно.

— Эх, не дает начальство увольнительную, — сказал Клинк, протягивая Эльзе пластинку шоколада, — а то бы я тебе такой прикид справил! Была бы как принцесса!

— Зачем мне наряды, — отмахнулась Эльза, — мне скоро впору будет разлетайки носить.

— Эльза у нас и так, как принцесса. — Красавчик нежно обнял ее плечи, усадил на лавку.

Все старались сказать Эльзе что–нибудь приятное. А Граматке и вовсе поразил — встал и прочитал какое–то длиннющее стихотворение, в котором и так и эдак склонялись слова «Эльза», «любовь» и все такое прочее. Судя по волнению, стихотворение было собственного сочинения. Он как всегда умничал, Йозеф Граматке, и половину слов Юрген не понял, но Эльза была тронута, и Юрген присоединился к общим аплодисментам. Потом они спели несколько песен, напоследок Юрген затянул их любимую:

Warte mein Mädel dort in der Heimat,

Bald kommt der Tag

Wo mein Mund dich wieder küßt.[83]

Попал в самое сердце. Слезы, клятвы, объятия и все такое прочее, но это было уже после того, как он скомандовал отбой.

В путь двинулись утром. Подполковник Фрике выписал Юргену увольнительную до полуночи и выделил подводу с возчиком. Все было обставлено так, будто надо что–то срочно получить на складе в Зеелове, даже фельдфебель–интендант был в наличии, но Юрген понимал, что это просто жест особого внимания со стороны Фрике к Эльзе и к нему.

Километров пять тянулись сплошные укрепления, на которых там и тут уже мелькали кители солдат, из траншей вылетали комья земли. Солдаты занимались тем же, чем и они все последнее время — доводили до ума выстроенные кем–то укрепления. А вот и эти кто–то — толпа мужчин и женщин в гражданской одежде рыли что–то, похожее на противотанковый ров. «Зачем он здесь?» — пожал плечами Юрген. То же думал и местный крестьянин, который громко кричал роющим, чтобы они не залезали на его участок. Потом он наклонился, взял комок земли, растер его в руках, внимательно рассмотрел, даже понюхал. Он собирается что–то сеять, сообразил Юрген. Что это — вера в то, что они, солдаты, не пропустят и отгонят русских, или вековая приверженность крестьян укладу, определяемому природой? Война — войной, а сев — севом.

Вот и город. Интендант на подводе отправился по своим делам, а Юрген с Эльзой пошли пешком в сторону станции, благо на каждом углу были указатели. Указателей было много: и жандармерия, и комендатура, и управление по делам беженцев, и сокращенные наименования различных частей, и бомбоубежище. Все говорило о войне, о близости фронта. Но беженцев не было, их всех уже отправили дальше на запад и даже успели уничтожить все следы их наплыва.

За отсутствием беженцев люди на улицах показались Юргену какими удивительно беззаботными и даже веселыми. Пусть все мужчины были одеты в военную форму, многие с нашивками за ранение, с руками на перевязи, с тростью в руках, но они спокойно куда–то шли, а то и просто прогуливались, останавливались, завидев знакомых, разговаривали, смеялись, кланялись или подмигивали проходившим девушкам и женщинам. А те!.. Пользуясь погожим деньком и припекающим весенним солнцем, они скинули зимние пальто, шубки, шапки, теплые платки и обрядились в легкие плащи, шляпки, повязали на шеи цветные платочки, обулись в туфли на высоком каблуке, многие стояли, расстегнув пуговицы на плащах и распахнув полы нарочно для того, чтобы продемонстрировать яркие, почти летние платья.

— Посмотри, какая кофточка. — Эльза ткнула Юргена локтем в бок. — В прошлом году такие не носили. — В ее голосе прозвучала чисто женская озабоченность.

Юрген посмотрел. Кофточка как кофточка. На такую страхолюдину что ни надеть, все тряпкой смотреться будет. Он перевел взгляд дальше. У ограды сквера стояли две девчонки лет по шестнадцать. Кофточки на них были по меньшей мере позапрошлогодние, заключил Юрген по тому, как они обтягивали их грудь, но сами девчонки были высший класс. Свое мнение он, впрочем, оставил при себе и поспешил оторвать взгляд от девчонок.

— Вот кончится война, я тебе такую же куплю, — сказал он.

— Хорошо. Мы пойдем с тобой в магазин и купим такую же кофточку, — мечтательно сказала Эльза и взяла Юргена под руку. — Нет, другую, этот цвет мне не идет.

— Какую скажешь, — сказал Юрген и освободил руку.

Мало ли что, вдруг патруль, — эти тыловики только тем и занимаются, что следят за соблюдением устава. Разбирайся с ними потом! Юрген вдруг понял, что он чувствует себя как–то неуверенно и неуютно в этом городе, это он–то — городской житель! Надо же так отвыкнуть от гражданской жизни! Последний раз он вот так свободно ходил по мирному городу с увольнительной в кармане в Витебске, с тех пор минуло почти два года. Вот если бы вокруг свистели пули и рвались снаряды, а в руках был автомат, он бы чувствовал себя куда более уверенно, он бы точно знал, что ему надо делать. Юрген механически поправил автомат на плече, еще раз оглянулся вокруг, убедился в том, что ощущение беззаботности толпы создается, в частности, тем, что у большинства нет оружия, пистолеты офицеров не шли тут в счет. Ну и пусть, подумал Юрген, с автоматом ему как–то привычнее, с автоматом и в мирном городе как–то надежнее.

Они проходили мимо булочной, на витрине красовались крендели. Господи, сто лет не ел кренделей! Вот и Эльза судорожно сглотнула слюну. Юрген резко повернул в сторону, увлекая за собой Эльзу, зашел в магазин. Внутри стояла очередь из десятка домохозяек разного возраста, в руках у всех были пайковые карточки. Продавщица выложила на прилавок перед очередной покупательницей две буханки серого хлеба, небольшой пакет сахара, кулек конфет–тянучек.

— Пожалуйста, проходите, — дружно сказали им женщины, когда покупательница отошла в сторону.

— Спасибо, — сказал Юрген, подошел к прилавку, достал свою расчетную книжку, деньги, стал объяснять продавщице, что у них нет карточек, они из действующей части.

— Что вам угодно? — перебила его продавщица и приветливо улыбнулась.

— Два кренделя, пожалуйста. Они так аппетитно выглядят! — Юрген широко улыбнулся в ответ.

— Не только выглядят. Две марки, пожалуйста. — Продавщица сняла с подноса два кренделя, положила сверху большую конфету настоящую, шоколадную. — Для девушки, — сказала она.

Юрген онемел от удивления. Ему, случалось, продавщицы в магазинах подбрасывали от щедрот своих что–нибудь вкусненькое, но его девушкам, да и ему самому, когда он был с девушкой, никогда. Только потом до него дошло, что дело было в военной форме Эльзы. Он как–то запамятовал об этом. Эльза была прекрасна в любой одежде. По крайней мере для него.

Они добрались до вокзала. К перрону спешили мужчины в военной форме и местные жительницы с большими пустыми сумками в руках, они, похоже, отправлялись в Берлин за покупками. Провожающих не было, никто не расставался навсегда.

До отхода поезда оставалось десять минут, всего десять минут, это было так несправедливо мало. Эльза судорожно вцепилась в его руку. Юрген кинул взгляд на табло. Следующий поезд на Берлин уходил через два часа, и еще один, и еще. Это были пригородные поезда, ведь до Берлина было всего 60 километров.

— Успеешь, — сказал он. Эльза бросилась ему на грудь. Юрген погладил ее по спине. — Успеешь уехать на следующем, — продолжил Юрген. — У нас еще есть время. Я тут приметил кафе на привокзальной площади, пойдем, посидим.

Лицо Эльзы озарилось счастьем. Она сохранила это выражение до кафе, и официантка в кружевном белом передничке встретила ее завистливым и ревнивым взглядом.

— Завтрак? Кофе? — спросила она.

— Кофе, пожалуйста, — ответил Юрген. — Если можно, настоящий.

Официантка фыркнула.

— Одинарный? Двойной?

— Тройной.

— Могу принести кофейник эрзаца, — опять фыркнула официантка. Она непрестанно фыркала, как молодая кобылка.

— Спасибо, не надо, мы этой бурды на передовой нахлебались.

— Мы… Фыр–фыр.

Юрген бросил в чашку весь принесенный сахар, помешал кофе маленькой ложечкой, сделал глоток. Вкус показался восхитительным. Возможно, он просто забыл вкус настоящего кофе.

Кафе было пустым, но вскоре оно начало наполняться людьми, коротающими время до отправления следующего поезда. Вошли три офицера СС в кожаных пальто с меховыми воротниками и в черных фуражках с высокими вертикальными тульями. Пыхтя, вкатился толстяк в коричневым пальто с нарукавной повязкой фольксштурма, поставил у столика большой чемодан из свиной кожи, снял пальто. Под ним оказалась желтая форма, еще одна нарукавная повязка со свастикой, круглый значок на груди — партийный бонза. Пронырливого вида субъект с погонами майора интендантской службы заказал рюмку коньяку, закурил длинную вонючую сигару. Два оберста скинули длинные шинели, открыв взгляду новенькие галифе и надраенные до зеркального блеска высокие сапоги. Штабные! Может быть, из самого Генерального штаба. Юрген на мгновение почувствовал неудобство от своих пусть и начищенных, но потрескавшихся сапог и заношенной, покрытой неистребимыми пятнами формы, делавшей ее похожей на камуфляжную. Но потом подумал: какого черта! Он — боевой унтер–офицер, а эти!..

Юрген достал фляжку со шнапсом, сделал большой глоток, протянул фляжку Эльзе: хлебни на дорожку. Она не стала жеманиться, даже нарочно затянула глоток, с вызовом поглядывая вокруг, ей эта публика тоже не нравилась.

— Могу принести рюмки, фыр–фыр.

— А нам так привычнее, фрейлейн, — сказал Юрген.

— Нам так слаще, ши–ши, — сказала Эльза и положила руку на плечо Юргену.

Раздалась сирена воздушной тревоги. Они вышли из кафе последними. Хлопали зенитки. В небе проплыли русские самолеты, они летели в сторону Берлина. «Отбой воздушной тревоги», — сказал Юрген и увлек Эльзу обратно в кафе. Вскоре из открытого окна донеслись звуки далеких бомбовых разрывов. «Что это они там бомбят?» — подумал Юрген.

Едва войдя в здание вокзала, они почувствовали какое–то напряжение. Нет, суеты и паники не было, но служащие вокзала с преувеличенно деловым видом пересекали зал ожидания и скрывались за дверьми служебных входов; кассир закрыл окошко кассы и задернул шторки; набившиеся в зал отъезжающие все как один стояли с задранными головами и обеспокоенно вглядывались в табло.

— Поезд на Берлин отменяется, — раздался голос из громкоговорителя.

— Русские разбомбили поезд, — тут же прошелестело в толпе.

Это был верный слух. Все дурные слухи сбываются, в этом Юрген успел не раз убедиться на фронте.

— Как хорошо, что тебе захотелось выпить кофе, — сказала Эльза будничным голосом.

— Мне просто хотелось еще немного побыть с тобой, — ответил Юрген и пожал плечами.

Больше ничего не было сказано. Тут не о чем было говорить. Если брать в голову все пули, снаряды и осколки, пролетевшие мимо, то ни на что другое не останется ни времени, ни сил. Какой смысл радоваться тому, что Эльза не села в поезд? Какой смысл обсуждать, что было бы, если бы она оказалась в этом поезде? Ведь все могло и обойтись, тут никогда не угадаешь. А уж пугаться задним числом и вовсе глупо. Юрген понял это давно, Эльза недавно, но все равно она быстро научилась. Она была смелой девчонкой, Эльза Тодт, за это он ее и любил. И за это тоже.

— Будем ждать, когда пустят? — спросила Эльза.

— Нет, — сказал Юрген, — это может быть надолго. И народу соберется столько, что в вагон не втиснешься. Пойдем на шоссе, словим попутку. Тут одна дорога — в Берлин, и ехать всего ничего.

Они стояли на шоссе. День как–то неожиданно закончился, небо заволокло тучами, воздух быстро серел. Мимо них пролетали мотоциклы, натужно проползали тяжело груженные грузовики, один раз проскакал вестовой на лошади. Все было не то. Все двигались в сторону фронта, чтобы сгинуть там без возврата. Наконец показалась легковая машина с откидным верхом, двигавшаяся в сторону Берлина, в ней сидело три человека — отлично!

Юрген вышел на покрытое гудроном полотно шоссе, поднял руку. Машина притормозила, чуть вильнула, объезжая Юргена и явно намереваясь продолжить движение дальше. Ах ты, гад, тыловая крыса! Не помня себя от ярости, Юрген сдернул автомат, врезал короткой очередью по шоссе. Ярость яростью, а стрелял все же мимо, но так, чтобы водитель понял — следующая очередь придется по скатам. Водитель попался смышленый, нажал на тормоз. Из машины выскочил офицер и побежал навстречу Юргену, выдергивая на ходу пистолет из кобуры. Это был майор, совсем молодой майор, он и бежал как–то не по–майорски, скорее по–мальчишески, слегка подпрыгивая.

Кто такой?! Как смеешь?! Да я тебя!.. И все такое прочее. Майор кричал, тряся пистолетом у лица Юргена.

— В штрафбат захотел?!

Юрген все ждал, когда же майор произнесет эту непременную фразу. А дождавшись, спокойно сказал:

— А я и так из штрафбата.

— Мы из штрафбата, — сказала подошедшая Эльза.

— Обер–фельдфебель 570–го ударно–испытательного батальона Юрген Вольф, — по всей форме представился Юрген, — рядовая Эльза Тодт. — Он протянул майору стопку их документов. Пусть тот убедится, что все по закону. Юрген старался явить образец законопослушности, но все же не удержался, сказал с усмешкой: — Пистолетик–то уберите, а ну как выстрелит ненароком.

— Не выстрелит, — усмехнулся майор, — он на предохранителе.

Он оказался славным парнем, этот майор, только немного нервным. Они с ним быстро нашли общий язык. А когда майор узнал, что в Берлин надо только Эльзе, то и вовсе расплылся.

— Прошу садиться, фрейлейн, — сказал он, распахивая заднюю дверцу автомобиля.

— Спасибо, — улыбнулась Эльза и сказала все с той же улыбкой: — Будешь лапать, яйца оторву.

Она сказала это не столько для майора, сколько для Юргена, показывала, какая она хорошая девочка. Юрген так и понял, похлопал ее ласково пониже спины. Понял и майор. Он нисколько не оскорбился, даже подмигнул Юргену с мужской солидарностью, сказал:

— Не волнуйтесь, обер–фельдфебель, доставим девушку в целости и сохранности.

— Напиши, когда доедешь и устроишься, — сказал Юрген.

— Не буду писать, не жди, — ответила Эльза, — все будет хорошо.

Она чмокнула его в щеку, села в машину, майор захлопнул дверцу, протянул Юргену руку.

— Удачи, обер–фельдфебель!

— Удачи, герр майор!

Юрген стоял и смотрел вслед удалявшейся машине, потом перешел на другую сторону дороги и поднял руку с выставленным большим пальцем. Через пять минут рядом с ним остановился армейский грузовик. Проблем с возвращением на передовую не было.

Das waren die gewöhnlichen Schaukeln

Это были обычные качели. Вверх — вниз, надежда — отчаяние. Прошел февраль, большая часть марта, русские не переходили в наступление — выдохлись, факт! Крепость Кюстрин продолжала держаться, несмотря на мрачные пророчества Юргена. И несмотря на непрерывную бомбардировку и атаки русских. Возможно, дело было в том, что русским так и не удалось окружить крепость, оставался довольно широкий, в два–три километра, коридор, по которому в крепость текли подкрепления и боеприпасы.

Конечно, от радовавшего Юргена немецкого превосходства в воздухе не осталось и следа: те давние успешные воздушные атаки на русские плацдармы были коротким выбросом, все встало на свои места, едва русские подтянули зенитную артиллерию и истребительную авиацию. Лишь изредка немецкие самолеты прорывались к Одеру и бомбили наведенные русскими мосты. К удивлению Юргена, мосты выдержали паводок. Более того, даже паводок сыграл на руку русским — вода поднялась ровно настолько, чтобы скрыть под собой полотно мостов, но не воспрепятствовать движению по ним техники и людей.

Два раза Юрген наблюдал, как немецкие летчики совершали то же, что и русские летчики в 41–м, — направляли свой самолет в скопище вражеской техники и погибали, врезавшись в землю. Бывалые солдаты рассказывали об этом со смешанными чувствами уважения к мужеству противника и возмущения фанатизмом большевиков. Толку от этих подвигов было не больше, чем от прицельного бомбометания, в периоды отчаяния они лишь добавляли ощущение какой–то безысходности, но в период роста надежды они побуждали восторгаться храбростью летчиков — с такими героями мы не можем проиграть!

Несмотря ни на что, немецкая артиллерия продолжала исправно работать, обстреливая русские позиции вокруг крепости и помогая ее защитникам. Наибольший урон русским наносило гигантское орудие, установленное на железнодорожной платформе, — Юрген видел его краем глаза в Зеелове, его вместе с вагонами для орудийной прислуги и боеприпасов тянули сразу два локомотива. Это был, конечно, не варшавский «Малыш Циу» с его 540 мм, но калибр все равно был солидный, — 305 мм, а работала пушка куда надежнее мортиры, да и дальность стрельбы была несравненно больше. «Давай, Леопольд!» — радостно кричали солдаты, когда до них доносились звуки выстрела орудия, их было слышно за много километров.

Пик надежд пришелся на показ хроники о посещении фюрером фронта. Ролик был короткий, его показывали по очереди в разных ротах. Фюрер выглядел изможденным и едва приподнимал руку в традиционном приветствии, но это никого не смутило, ведь у него не было ни одной минуты для отдыха, ведь он сутками не спал, вырабатывая план спасения рейха. Нет, не спасения — победы! Такое настроение царило в блиндажах после просмотра хроники. Фюрер на фронте, на их фронте — это говорило о многом! И никто не принимал во внимание, что Врицен, в котором побывал фюрер, находится от их позиций в тридцати километрах, а рейхсканцелярия — в шестидесяти. Берлин был тылом, Врицен — фронтом, почти передовой, на одной линии с ними.

Падение вниз было быстрым и ужасным. Как водится. То, что произошло, невозможно было вообразить ни в какой армии, тем более немецкой. С другой стороны, если это где и могло случиться, то только в немецкой армии. Дело было так.

Проводилась плановая перегруппировка частей в районе кюстринского коридора. Командир мотопехотной дивизии, оборонявшей коридор, сверился с приказом, посмотрел на часы — время! — и отдал распоряжение начать отход. Юрген с товарищами как завороженные смотрели на то, как немецкие части покидают позиции, а на смену к ним никто не приходит! Генерал, командовавший дивизией, не только не дождался смены, но даже не повернул голову, чтобы убедиться, что она идет. Он строго выполнял приказ!

Русские будто того и ждали. Они немедленно заполнили освободившиеся позиции. Сменная дивизия пришла, возможно, тоже в строгом соответствии с графиком, но вместо обустройства на новых позициях ей пришлось с ходу атаковать русские части. Кончилось это плачевно. Дивизия откатилась назад с большими потерями, коридор был перерезан.

О том, что послужило причиной фатальной неразберихи и кто был в этом виноват, можно было только гадать. Подполковник Фрике, прибывший в батальон немедленно по получении известия о катастрофе, был уверен, что во всем виноваты Гиммлер и его окружение.

— Сунулись в армейские дела! — громогласно объявил он. — А я предупреждал!

Фрике, неизменно лояльный по отношению к вышестоящему начальству, на этот раз не жалел слов и выражений. Причина этого прояснилась быстро: Гиммлер больше не был его вышестоящим начальством, он не был больше командующим группой армий «Висла». По случайному или неслучайному совпадению именно в день катастрофы Гиммлер сдавал дела новому командующему.

Они не сомневались, что их бросят в первых рядах в контратаку на позиции, занятые русскими. Фрике уже отдавал соответствующие распоряжения. Но приказ так и не поступил. Решение принималось на самом верху, на уровне начальника Генерального штаба, а то и самого фюрера, там двигали дивизии, армии, группы армий, об их батальоне, возможно, просто забыли. Другим объяснением были упорно ходившие слухи, что командование уже давно планировало контрнаступление на их участке фронта и фатальная перегруппировка была лишь частью плана подготовки к этому контрнаступлению. Соответственно на передовую были подтянуты свежие дивизии, их и бросили на деблокирование коридора. Неизвестно, на что рассчитывало командование, собранных для контрнаступления сил не хватило даже для того, чтобы выбить русских из коридора и с двух плацдармов, захваченных ими еще в ходе зимнего наступления и каким–то невероятным образом удерживаемых до сих пор. Юрген с товарищами лишь с болью в сердце смотрели, как русская артиллерия и авиация расстреливают немецкие танки и пехотные части на голом пространстве одерской поймы. Это был полный провал.

Казалось, что хуже некуда, но они забыли о Кюстрине. Лишенная путей снабжения, а еще более деморализованная полным окружением, крепость пала. Над ней был поднят красный флаг. Наверно, русские извели на него целую простыню, потому что флаг был виден даже с их позиций. Они смотрели на него в бинокль и все глубже погружались в пучину отчаяния, корчились, как грешники на сковородке.

Масла в адский огонь добавил Фрике.

— Ну вот, — сказал он как–то вечером заунывным голосом, — сняли начальника Генерального штаба генерал–полковника Гудериана. Последнего генерала, который мог сказать фюреру правду в лицо. Который мог донести до фюрера объективную информацию о ситуации на фронте, — исправился он, но это ничего не меняло.

Так прошла последняя неделя марта, это была настоящая Страстная неделя. Наступило 1 апреля, День дурака и Пасха, все вместе. В честь праздника выпили шнапса, закусили, чем Эббингхауз сообразил, и — воскресли, воистину воскресли! Разговорились, расшутились, разошлись, пошли всякие розыгрыши, как и положено в День дурака. И погода была под стать, по–весеннему тепло, легкий дождик, туман — отличная погода для тех, кто понимает! На редких оставшихся кустах как по заказу проклюнулись листочки — красота!

Юрген отправился к подполковнику Фрике поздравить того с праздником. У Фрике сидело несколько офицеров, включая Вортенберга и Ферстера. Они пили коньяк. Налили и Юргену, ведь они все были боевыми товарищами, без чинов.

— Отличная новость, господа! — провозгласил Фрике приподнятым голосом. — Из–за Одера через двойное кольцо противника прорвалось несколько батальонов во главе с комендантом Кюстрина. Настоящие герои! Если этот доблестный офицер прибудет в наш батальон, я первый пожму ему руку.

— Вы полагаете, что может прибыть? — многозначительно спросил Вортенберг.

— Оцениваю шансы в пятьдесят на пятьдесят. Могут и расстрелять. Насколько мне известно, он так и не получил разрешения на прорыв. А наверху сейчас щедро раздают смертные приговоры за нарушение приказа. По большей части заочно, ведь коменданты сдавшихся крепостей и гарнизонов находятся в русском плену и недоступны для исполнения приговора. А тут подсудимый, можно сказать, сам принес свой крест на Голгофу, — отдал дань празднику Фрике, — могут устроить показательную экзекуцию.

— Но это будет несправедливо! — воскликнул Вортенберг. — Он спас жизни солдат! Он спас их от худшего, чем смерть, — от русского плена!

— Такова жизнь, обер–лейтенант, таков закон. Мы, солдаты, понимаем это лучше других, во всяком случае, лучше тех, кто эти законы придумывает, кто их применяет и кто приводит в исполнение. В расстреле нет ничего постыдного. Смерть от пули для солдата — достойная смерть. Он умрет с чувством выполненного долга.

Так начался апрель, и последующие две с лишним недели качели шли вверх. Они быстро привыкли к тому, что находятся в передней линии обороны и между их траншеями и окопами русских простирается лишь чистое пространство. Собственно, «старикам» к этому было не привыкать, но вскоре успокоились и новобранцы, они часто с интересом разглядывали в бинокли русских, которые стояли в непосредственной близости от них. Главным словом тут было — стоят. Вскоре оно было у всех на устах: стоят!

Недавняя катастрофа на кюстринском коридоре, конечно, не была забыта, ее невозможно было забыть, потому что результат постоянно маячил перед глазами, но она была переосмыслена. Случилось досадное недоразумение, не более того. Успех русских был случаен и не вытекал из логики борьбы. Крепость Кюстрин отдали сознательно и правильно, чтобы не распылять силы, она не имела большого военного и тем более стратегического значения. За счет это мы спрямили линию фронта и ликвидировали опасный выступ в нашей системе обороны. Продвижение русских на несколько километров на этом участке — кажущееся, этот мнимый успех станет лебединой песней их наступления. У них нет сил продолжать наступление. Они выдохлись!

Через неделю пришла пора обсуждать перспективы немецкого контрнаступления. С каждым днем перспективы прояснялись, все более радужные. Для этого были веские основания — верные слухи и приказы фюрера.

— Мне только что звонил мой однокашник по училищу, он служит в штабе 9–й армии, — делился полученными сведениями Вортенберг, у него при всех штабах были однокашники по школе или училищу. — Он сказал, что командующий армией генерал Буссе получил от фюрера телеграмму, в которой говорится о скором прибытии пятисот танков и ста длинноствольных орудий.

От этого захватывало дух. Если один «Леопольд» навел столько шороху на русских, то на что способны сто орудий? Они просто сотрут русских в порошок.

— Как вы думаете, зачем мы вырыли столько траншей, которые явно избыточны для сил нашего батальона? — задавал риторический вопрос вернувшийся в строй командир второй роты лейтенант Вайсмайер. — Для специальных дивизий с новым оружием, которые прибудут в ближайшее время для нашего подкрепления!

О, новое оружие, чудо–оружие! На него возлагали если не все, то большие надежды. Эти надежды не могло поколебать ничто, даже действительно поступающие образцы нового вооружения. Однажды вечером к ним прибрел фольксштурмовец Штульдреер, в руках он держал палку с привязанным к ней камнем.

— Диагноз очевиден: старик впал в детство и решил поиграть в древнего человека, отправляющегося на охоту, — сказал Граматке.

— Вот, сегодня выдали, — сказал Штульдреер, он был глуховат на оба уха и не обратил внимания на замечание Граматке. — Называется «Фольксхандгранате–45».[84] Вот я и подумал: к чему бы это?

— Граната? Дайте посмотреть. — Красавчик, не дожидаясь ответа, подошел и взял каменный топор из рук старика. Когда–то он окончил курсы минеров и знал толк в разных взрывающихся устройствах. — Кусок бетона, с ноготок тротила и детонатор № 8, — вынес он вердикт.

— И вот что я надумал, — продолжал между тем Штульдреер. — Начальство нам эти гранаты специально выдало, чтобы они в руки русских попали. Те подумают, что у нас с оружием совсем швах, полезут очертя голову вперед, тут–то мы их всех покоцаем из винтовок и в контрнаступление перейдем, ворвемся во вражеские окопы на плечах противника.

— Если всех покоцаем, не на чьих плечах врываться будет, — сдерживая улыбку, сказал Красавчик. — Не усердствуйте при стрельбе, парни, оставьте немного тягловой силы.

— Я бы и сам ее русским подбросил, да кости ломит от сырости, сил нет! — перешел к сути дела Штульдреер. — А вам, молодым озорникам, это только в радость. Или нет?

— В радость, дедушка, в радость, — немедленно откликнулся Клинк, — сейчас сделаем! — Он все же кинул быстрый взгляд на Юргена и дождался ответного кивка. — Это нам как два пальца… Подбросить — это даже легче, чем украсть. — Он положил гранату на бруствер, занес ногу на приступку.

— Только смотри, чтобы не взорвалась, — напутствовал Клинка Штульдреер, — в этом вся соль замысла.

Клинк вернулся через полтора часа, чрезвычайно довольный собой. Еще более довольным выглядел Штульдреер, он все полтора часа потчевал молодежь рассказами о Великой войне. Они слушали его одним ухом, а вторым ловили звуки со стороны русских окопов, куда скрылся их товарищ. Вот они облегченно выдохнули, и Штульдреер перешел к заключительной части речи.

— Вот что говорит мой опыт: когда нам удастся прорвать линию фронта… — он говорил «когда», а не «если», как о деле решенном. — … Мы вырвемся на оперативный простор и начнем быстро наступать.

Предшествующий рассказ Штульдреера сводился к детальному описанию прорыва французских позиций в 18–м году. Знал Юрген и о том, что вскоре после этого Штульдреер попал в плен. Выходило, что он пострадал от этого прорыва. По их батальонным канонам он мог считаться экспертом по прорывам. Его мнению можно было доверять. Они прорвут линию русских укреплений, их контрнаступление будет успешным. Такой неожиданный вывод сделал Юрген из рассказа старого ефрейтора. В те дни они верили в то, во что хотели верить — в грядущую победу.

После посещения Штульдреера из словосочетания чудо–оружие незаметно выпала вторая половинка. Чудо — вот на что они теперь надеялись, чудо — это было так реально. Юрген дошел до того, что стал прислушиваться к словам Граматке, который сыпал историческими примерами чудесных спасений. Все было в тему, с эффектными паузами, мелодраматическими отступлениями и патетическими восклицаниями. В 1688 году турки дошли до Вены и — откатились. Турки, русские — какая разница? Азиаты! Почти через сто лет русские (!) подступили к Берлину (!!), Даже вошли (!!!) в Берлин, величайший прусский король Фридрих II, Фридрих Великий, уже готовился принять яд от унижения поражением, но — о чудо! — умирает русская императрица Елизавета, на престол вступает император Петер, он наш, голштинский, ура, мы спасены, мир, победа!

И чудо не замедлило свершиться. 14 апреля вечером, когда опустилась тьма, Фрике объявил общее построение и сообщил на нем о смерти американского президента Рузвельта.

— Теперь, когда с лица земли исчез один из величайших преступников всех времен, наступил решающий поворот во всей войне! — воскликнул он.

Впрочем, эта была цитата из приказа фюрера. Фрике от волнения просто поспешил озвучить ее. Он передал полный текст приказа Вортенбергу, и тот прокричал его не менее взволнованным голосом.

— Берлин останется немецким. Вена снова будет немецкой, а Европа никогда не станет русской. Сплотитесь воедино! В этот час на вас, мои герои Восточного фронта, смотрит весь немецкий народ, надеясь, что ваша решимость, ваша преданность, ваше оружие и ваши командиры потопят большевистское наступление в крови. Судьба войны зависит от вас!

— Да! — кричали солдаты. — Хайль Гитлер!

Они совершенно не принимали во внимание, что всего три дня назад им официально объявили, что русские уже заняли Вену и Кёнигсберг, американцы — Геттинген и Ганновер, что бои идут под Нюрнбергом и в Тюрингском лесу. Судьба войны решалась под Берлином, на Одерском фронте, на их фронте. Все остальное были детали.

Западный фронт можно было вообще не принимать в расчет. После смерти Рузвельта военные действия на нем неизбежно должны были прекратиться.

Перемирие — сепаратный мир — совместная борьба с большевиками. Этот путь они прошли за три дня. Разговоры о сепаратном мире уже не рассматривались как государственная измена, о нем говорили все и вслух, даже подполковник Фрике в присутствии младших чинов. Фрике вернулся к ностальгическим воспоминаниям о 1918 годе.

— Когда большевики пришли к власти в России, они немедленно подписали с нами сепаратный мир в Бресте, да–да, Юрген, в хорошо вам знакомом Бресте. Благодаря этому мы получили возможность снять наши войска с Восточного фронта и перебросить их на Западный, получив тем сам численный перевес над противником. План великого Людендорфа включал прорыв массированной обороны противника и расчленение союзных войск, — англичан мы сбрасывали в море, а лягушатников отгоняли к Парижу. Теперь мы сделаем то же самое, но в обратном направлении. Мы заключим сепаратный мир с союзниками, англичанами и американцами, перебросим освободившиеся войска на Восточный фронт, прорвем оборону русских и погоним их — через Брест! — назад на азиатские просторы, войдем в Петербург и Москву и задушим большевизм в его логове. Это будет блестящим завершением войны!

На этот раз Юргену даже в голову не пришло спросить у Фрике, чем на самом деле закончилось наступление 1918–го года. Военная судьба переменчива. Не вышло тогда, тем вернее выйдет сейчас.

Прибытие дивизии «Нордланд» еще больше укрепило их надежды. Опытные викинги стоили десятка свежих дивизий. Общим голосованием постановили, что контрнаступление начнется 20 апреля, в день рождения фюрера, и что именно в этот день фюрер наконец отдаст приказ о применении нового чудо–оружия. Иначе просто быть не могло.

Качели дошли до верхней точки, застыли на мгновение и потихоньку, поначалу почти незаметно двинулись в обратный путь.

Первый тревожный звоночек прозвучал еще в памятный день 14 апреля. Русские предприняли атаку с южного плацдарма, продвинулись километра на три и сумели удержаться на новых позициях, несмотря на яростные контратаки немецких войск.

— Обычная разведка боем, — несколько пренебрежительно заметил Фрике, — русские прощупывают нашу оборону и оценивают нашу готовность перейти в контрнаступление. Обычные тактические ухищрения. Описаны в любом учебнике военного искусства.

Еще через день, с наступлением темноты, они были буквально оглушены ревом многочисленных громкоговорителей, установленных напротив их позиций. После бравурной музыки зазвучали пропагандистские речи на подозрительно правильном немецком языке. Говорившие представлялись членами комитета «Свободная Германия», созданного из немецких военнопленных.

— Предатели Зейдлица, — сквозь зубы сказал Фрике. — Эх, Зейдлиц, Зейдлиц… А какой генерал был!

Солдатская молва быстро превратила пропагандистов в «армию Зейдлица». Но качели тогда еще не сильно отошли от верхней точки, так что это было истолковано в их пользу — видно, плохи у русских дела с резервами, если они вынуждены привлекать части из немецких военнопленных. Каждый прислушивался к себе — стрелять в соотечественников не хотелось. Тем менее вероятно, что те будут стрелять в нас, следовал неопровержимый вывод. Они перейдут на нашу сторону при первой возможности, ведь это же наши немецкие парни!

Единственно, что напрягало, — так это урчание танковых двигателей, которое пробивалось даже сквозь грохот громкоговорителей. Русские перебрасывали танки и другую тяжелую технику на расширенный плацдарм. Танков, судя по не прекращающемуся всю ночь урчанию, было много.

Das war unerwartet nicht

Это не было неожиданным. То есть Юрген этого, конечно, не ожидал, не готовился внутренне, не прокручивал в голове возможные варианты и детали, он вообще об этом не думал. И тем не менее, когда это случилось, он нисколько не удивился.

Он сидел в укрытии на переднем скате холма, почти у самой вершины. Его обустроили артиллеристы для корректировщиков огня. Пока корректировать было нечего и артиллеристы не возражали, тогда Юрген по ночам располагался здесь для наблюдения. После отъезда Эльзы он назначил сам себя в полуночную смену, против правил без напарника, чтобы побыть одному, и каждую ночь приходил сюда, часто задерживаясь дольше положенного срока. Здесь был широкий обзор и хорошая слышимость. Он часами сидел и всматривался в русские позиции — не мелькнет ли огонек, не блеснет ли штык, не прокатится ли по земле подозрительная темная волна. А в ту ночь он еще и обеспокоенно вслушивался в урчание танковых моторов.

Из–за спины, с обратного ската холма, доносились еще одни непривычные звуки, это переговаривались солдаты. Юрген давно скомандовал отбой, но из всего отделения спать завалился один лишь Брейтгаупт, его ничем нельзя было пронять, он мог спать в любой ситуации. У всех остальных сна не было ни в одном глазу, они все больше заводили себя разговорами о грядущем контрнаступлении под канонаду пропагандистских залпов русских немцев.

Юрген чуть пригнулся, щелкнул зажигалкой, прикурил сигарету. Кто–то вошел в укрытие, опустился рядом на лавку.

— Привет, Юрка, — раздался голос из далекого детства.

— Привет, Ули, — сказал Юрген. Он глубоко затянулся, выпустил струйку дыма и только после этого спросил: — Как ты меня нашел?

— Спросил у твоих солдат, где фельдфебель Юрген Вольф. Они показали. И посоветовали по–дружески не беспокоить тебя, ты этого не любишь, можешь и в глаз дать, — с усмешкой сказал Ули.

— Наряд вне очереди, если попусту, — проворчал Юрген.

— Они сказали: два. А ты уже, оказывается, обер–фельдфебель. На какой ерунде можно было погореть! — рассмеялся он и, спохватившись, но все равно иронично: — Поздравляю!

— А ты — капитан?

— Майор.

— Наш обер–лейтенант так и подумал.

— Это такой высокий симпатичный парень?

— Он предлагал тебя расстрелять.

— Симпатичный парень, — повторил Ули.

— Как ты меня нашел? — еще раз задал свой вопрос Юрген.

— Это было просто. Мы знаем расположение всех ваших частей, а уж о перемещении знаменитого 570–го ударно–испытательного батальона приказано докладывать лично командующему фронтом, — брат подкалывал Юргена, как в детстве. — Это было просто, — повторил Ули, такая у него была манера разговора, ее Юрген тоже помнил, — вы, штрафники, всегда на передовой, даже идти далеко не надо.

— А ты, как я успел заметить, всегда за передовой.

— Это с какой стороны посмотреть. С нашей — за.

— С вашей, — искаженным эхом отозвался Юрген. Тему «ваши — наши» обсуждать не хотелось, тут можно было разругаться вдрызг. Этого тоже не хотелось. — Как ты меня узнал? — спросил Юрген.

— Логика. Возраст, фраза в конце, сказанная на чистом русском, бессмысленная со всех точек зрения помощь в побеге. Со всех, кроме одной. Совокупность фактов могла иметь только одно объяснение, и это объяснение следовало принять за истину, какой бы невероятной она ни казалась. Элементарная логика.

Юрген ощутил легкое разочарование, даже обиду. Конечно, если бы брат сказал что–нибудь о зове крови, он бы посмеялся над этим, но холодная «логика» была еще хуже. Смех, как ни крути, лучше разочарования и обиды.

— Для проверки я по нашим каналам запросил материалы из личного дела отца, — продолжал между тем Ули, — уж месяц как получил. Вот, посмотри.

Он вложил что–то в руку Юргену. Фотография, определил тот на ощупь. Щелкнул зажигалкой и тут же затушил огонек. Ему хватило этого мгновения. Эта фотография всегда стояла в рамке на тумбочке у кровати матери. Мать, отец и посередине он, Юрген: отец держит руку на его плече, отец был высоким, а он, Юрген, всегда маленьким, в мать. Это была, наверно, последняя фотография отца, вскоре его арестовали, и едва ли не единственная, где они были сняты втроем, во всяком случае, других Юрген никогда не видел.

Теперь Ули щелкнул зажигалкой, осветил фотографию.

— Какой волчонок! — ласково сказал Ули. — Ты совсем не изменился. Тебя легко было узнать.

Юрген смотрел на себя, пятнадцатилетнего. Он себя не узнавал.

— Ты огонек–то притуши или хотя бы опусти пониже, — сказал он, — а то словишь ненароком пулю от своих. — И, ворчливо: — Развели снайперов.

— Какие снайперы! — усмехнулся Ули. — Не видно ни зги. Спят без задних ног.

Но зажигалку все же загасил. Юрген задрал голову вверх. На чистом небосводе слабо прорисовывался тонкий серпик луны, мерцали звезды. «Дрянь погода, — подумал Юрген, — завтра с утра жди бомбежки. Ну, хоть отосплюсь».

— Ты, помнится, танкистом был, — сказал он.

— Был. Попытался стать. Мне всегда техника нравилась, вот и подал в танковое. То есть сначала в летное, но по росту не прошел, — слишком высокий. В танке мне тоже было тесновато, но — взяли. Да и танки тогда были — смешно вспомнить! — Он действительно рассмеялся. — Техника техникой, но как я сейчас понимаю, в танковое я подался, лишь бы наперекор отцу сделать, по–своему. Он ведь против был, у него свои планы были о моей военной карьере, все убеждал меня… Чем больше убеждал, тем крепче у меня было желание сделать наоборот. У нас с отцом всегда так выходило, сколько себя помню. Он как приедет, так уже через час за ремень хватается, так я его доставал. Драл меня нещадно, к дисциплине и послушанию приучал, да все без толку. Это ты у нас был пай–мальчиком, всегда папу–маму слушал, если бы не я, вырос рохля рохлей.

У Юргена были совсем другие воспоминания о детских годах, прямо противоположные, но он промолчал.

— Но от судьбы не уйдешь, — продолжал Ули, — все равно в разведке оказался, пусть и армейской. Как у нас говорят, яблочко от яблони недалеко падает. — Он остановился, осекшись.

— У нас говорят: не от яблони, а от дерева, — сказал Юрген после едва заметной паузы.

— Правда?

— У меня есть товарищ, он только пословицами и изъясняется, он говорит: от дерева.

Они немного поговорили о нюансах языка, заинтересованно и горячо, как будто не было сейчас темы важнее. Они, поддерживая друг друга, убегали прочь от скользкой темы. Ули, расслабленный воспоминаниями, сболтнул лишнего, так ему показалось. Юргена информация об отце не то чтобы сильно поразила, в глубине души он был готов к чему–нибудь эдакому, это был один из возможных вариантов, которые подспудно крутились в его голове. Но ее нужно было хорошенько обдумать, наедине, не сейчас. Расспрашивать же брата было бесполезно, наврет ведь в три короба по их шпионскому обыкновению, только хуже будет. Уж лучше о языке, тут и думать не надо, знай себе говори, это выходило само собой.

— Ты стал настоящим немцем, — сказал Ули, — немецким немцем.

— А ты стал русским, — уколол все же брата Юрген и уточнил, чтобы совсем без иллюзий, — русским русским.

— Ну вот и поговорили, — весело сказал Ули, он нисколько не обиделся, это было хуже всего.

— Поговорили, — сказал Юрген. — А ты зачем заходил?

— Горазд ты вопросы задавать, — усмехнулся Ули. — Уж насколько я люблю задавать разные вопросы, но до тебя мне далеко. Да ты и в детстве был такой. Отбою не было от твоих как да почему. Как же ты меня доставал!

— Ты зачем заходил? — повторил свой вопрос Юрген.

— Настойчивый… Да просто так, шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю братишку, посмотрю, как ему служится, узнаю, не обижают ли товарищи, по шее им надаю, если что не так. Они мне много чего рассказали, как я понял, моя помощь не требуется. Да! Ценную информацию получил, брат, оказывается, уже обер–фельдфебель, скоро фельдмаршалом будет.

— А больше тебе никакой информации не было нужно?

— От них и тебя — нет! — рассмеялся Ули. — Сам могу поделиться. — Голос его посерьезнел. — В ближайшие дни мы начнем большое наступление…

— Тоже мне новость! — хмыкнул Юрген, но внутри у него екнуло.

— Полагаю все же, что для тебя и твоих товарищей это — новость, причем неприятная. А вот для вашего командования и всей берлинской камарильи…

— Только не надо пропаганды! — вновь прервал брата Юрген. — Свои–то надоели, а тут еще ваши — бла–бла–бла с самого вечера. Спать не дают! И за вашей передислокацией следить, — добавил он. Знай наших! Мы тоже не лыком шиты!

— Хорошо, — согласился Ули, — только факты. В предстоящей операции будут задействованы два с половиной миллиона человек, больше сорока тысяч орудий и минометов, больше шести тысяч танков и самоходных орудий, семь с половиной тысяч самолетов. Это, к слову сказать, больше, чем было у Германии в начале войны с СССР. Оставим в стороне качество вооружений, которое неизмеримо выросло с тех пор и у нас, и у вас. Главное — то, что вся эта мощь будет сосредоточена на существенно меньшем участке фронта. Ты просто представь длину западной границы СССР и сравни с этой одерской поймой. Тут, напротив ваших позиций, на каждом километре фронта стоит по двести семьдесят стволов, не винтовочных, не автоматных — орудийных. Осадная артиллерия, гаубицы, тяжелые минометы, «Катюши».

— Под всем этим бывали, — протянул Юрген. Хотел, чтобы вышло пренебрежительно, но и сам понял, что не вышло. Воспоминания были не из приятных, так сразу не скажешь, от чего хуже. От обстоятельств зависело. В чистом поле страшнее простого пулемета ничего нет.

— На складах семь миллионов снарядов, по несколько штук на брата, вашего брата. Жалеть, как понимаешь, не будут, ни снарядов, ни вас.

— Зачем ты мне это говоришь? Думаешь, что у меня поджилки затрясутся или что я побегу в плен сдаваться.

— Не думаю, — сказал Ули.

Сказал без заминки, уверенно и искренне, отметил Юрген. Уважает, знать. Приятно.

— Зашел к тебе просто так, повидаться, — продолжал Ули, — и говорю тоже просто так, для сведения. Чтобы ты представлял ситуацию. Чтобы без фанатизма.

— Все мы на фронте под Богом ходим, — сказал Юрген.

— Это верно. Но некоторые еще и испытывают его терпение, нарываются, проявляют бессмысленное геройство в безнадежном положении. Будет обидно, если ты погибнешь не за понюх табака в самом конце войны. А матери так и больно. О матери подумай, — вернул он Юргену старый должок. — Она тебя больше всех любила. — В его голосе неожиданно прозвучали нотки застарелой, детской обиды.

— Вспомнил о матери… — сказал Юрген.

— Я о ней никогда не забывал. А, ладно! Идти пора. Заболтались мы с тобой, а меня командование ждет.

Ули порывисто встал. Юрген разглядел, что он одет в полевую форму Вермахта, только петлицы не были видны под камуфляжной курткой.

— Там внизу посты, — сказал Юрген, — мои парни, в частности, стоят. Они глазастые и стреляют хорошо.

— Сюда прошел и туда пройду, первый раз, что ли? — отмахнулся Ули.

— А своих не боишься? Одежка у тебя неподходящая.

— Они предупреждены. Да и пропуск у меня есть.

— Опять какая–нибудь липовая бумажка за подкладкой зашита?

— Бумажка — вещь опасная. У меня носовой платок имеется. — Он достал из кармана тряпицу, сшитую из трех полос, черной, белой и красной.

— Вроде как флаг, — сказал Юрген.

— Флаг и есть, флаг ненацистской свободной Германии.

— Уже и флаг есть, ну–ну, — сказал Юрген. Тут в голове защелкнуло воспоминание. — Постой, ты что, у Зейдлица?

— Зейдлиц! — возмутился Ули. — Пустышка, никакого правильного понимания будущего Германии. Пруссак, одно слово. Да и все вы, немцы… Служаки твердолобые… Некоторые, конечно, проникаются, но — болтуны. Вон, вещают, — он махнул рукой в сторону русских позиций. — Я по другой части. Ты что, не понял?

— Понял. Чего уж тут не понять.

— Ну, ладно. Бывай! Даст Бог, встретимся еще.

— На свете чего только не бывает, — протянул Юрген, — может быть, и встретимся, хорошо бы, не в бою.

Так они и расстались, не обнявшись, не пожав руки. Они были, как ни крути, противниками, в первую очередь противниками, а уж потом братьями.

* * *

— Разрешите обратиться, герр подполковник!

— Что–нибудь чрезвычайное, обер–фельдфебель Вольф?

Юрген примчался в штабной блиндаж еще до утреннего построения. Фрике едва успел побриться и теперь вытирал лицо влажным полотенцем.

— Имею предчувствие, что русские в ближайшие дни перейдут в наступление на нашем участке фронте.

— С каких это пор мы стали доверять предчувствиям? — Фрике улыбнулся, но как–то печально.

— Всегда доверяли, герр подполковник, только предчувствию и доверяли, — сказал Юрген абсолютно серьезно, этим утром он не был настроен шутить и поддерживать шутку.

— Что ж, не скрою, что у меня тоже есть предчувствие, что русские в ближайшие дни нанесут на нашем участке фронта упреждающий удар, чтобы сорвать наше контрнаступление.

— Завтра–послезавтра.

— Да, сегодня уже поздно, — Фрике посмотрел на часы, — половина седьмого. Они начнут завтра. Возможно, послезавтра.

— В три или четыре часа утра, как обычно.

Фрике не стал утруждать себя выражением согласия. Они уже настолько хорошо понимали друг друга, что общались в телеграфном стиле, обходясь без лишних слов.

— Основания? — спросил Фрике.

— Всю ночь с южного плацдарма доносился шум танковых двигателей. В пять часов утра противник после короткой артподготовки предпринял атаку с северного плацдарма.

— Откуда такие сведения? — Фрике подошел к двери блиндажа, открыл ее, даже поднялся на несколько ступенек вверх. — Я ничего не слышу.

— Солдатское радио, герр подполковник. Распространяется быстрее звука, — сказал Юрген и деловито продолжил: — Атака больше похожа на разведку боем или отвлекающий удар. На нашем участке фронта противник не предпринимает никаких действий. Тишина. Подозрительно.

— Мертвая тишина. Прекращены все радиопереговоры. Это не подозрительно, а однозначно. Русский фельдмаршал Жуков ударит именно здесь, он не будет повторять план охвата с флангов. Он использовал его в последней операции на Висле, такой повтор против правил военного искусства. Ваши предложения?

— Прошу вашего разрешения отправиться этой ночью в разведку на позиции противника.

— Выполняйте! Этой ночью мы потеряли две группы разведчиков. Третья вернулась ни с чем. Сегодня они повторят попытку, но ваша помощь лишней не будет. Нам нужен «язык», хороший «язык», сегодня ночью. На рассвете может быть уже поздно. Удачи!

Выйдя из штабного блиндажа, Юрген остановился в нерешительности. Куда пойти — к интендантам или к врачам? В санитарном отделении он не был с отъезда Эльзы, нехорошо получалось, ведь они были так добры к ней. Он завернул к врачам. Они все были в сборе, сидели за столом и пили утренний кофе: главный батальонный лепила обер–лейтенант Клистер, которого солдаты за глаза называли, естественно, Клистиром, фрау Лебовски и десять санитаров.

— Юрген, как дела у Эльзы, она уже добралась до места? — спросила фрау Лебовски вместо приветствия. До появления Эльзы она была единственной женщиной в батальоне. Ей было далеко за сорок, и она ко всем обращалась по имени, игнорируя фамилии и звания. Она была абсолютно невоенным человеком, Юрген даже подозревал, что она не знает, какие погоны носит на плечах. Она была лейтенантом.

— А она разве вам не написала? — притворно удивился Юрген. Он выждал короткую паузу, лелея надежду. Никакой реакции. — Да, добралась, все хорошо, — бодрым голосом сказал он. — Спасибо за заботу, фрау Лебовски. — К ней все обращались по–граждански.

— У вас какое–нибудь дело? — спросил Клистир, он не терпел пустых разговоров.

— Мне нужен небольшой кусок красной материи, совсем небольшой, — Юрген показал руками, какой, — я подумал, вдруг у вас есть.

— Заходи через три дня, когда начнется контрнаступление, красного будет завались, — хохотнул один из санитаров, кажется, его звали Лео.

Фрау Лебовски посмотрела на него с немым укором, потом повернулась к Юргену.

— Кажется, у меня есть то, что вам нужно, — сказала она, — пойдемте, посмотрим.

У нее полчемодана было забито тряпками, совершенно ненужными, на взгляд Юргена, какими–то лоскутами, лентами, бантами, тесьмой, рюшами и розочками. Но в этой свалке быстро нашелся подходящий кусок красной материи.

— А зачем она вам нужна? — спросила фрау Лебовски.

Пришлось рассказать. Все равно бы не отстала — она была по–граждански любопытна.

— Черный, белый и красный, — задумчиво произнесла фрау Лебовски, — очень оригинальное сочетание цветов, впрочем, где–то я его уже видела. — Она сказала это безразличным тоном, но глаза ее лукаво поблескивали. — Я сейчас сама сошью, что вам нужно, у меня это лучше получится и не займет много времени. Присаживайтесь, Юрген, выпейте пока чашечку кофе.

Она сделала все, как надо, не спросив последовательности цветов. «Прокололись, фрау Лебовски», — усмехнулся про себя Юрген.

У блиндажа его отделения рвал и метал Ферстер.

— А вот и Вольф, герр лейтенант, — преувеличенно громко сказал Красавчик, заметив приближающегося Юргена. — Говорил же я вам, что его вызвали в штаб батальона.

Красавчик понятия не имел, куда делся Юрген, но скормил командиру взвода убедительную версию и успел предупредить об этом товарища. Красавчик — он был опытным солдатом. Был тот далеко не частый случай, когда придуманная история соответствовала действительности.

— Приказ подполковника Фрике, — коротко сказал Юрген Ферстеру и продолжил, больше для солдат: — Приказано ночью провести разведку силами группы из двух человек.

Солдаты на это никак не отреагировали. Возбуждение, царившее прошедшим вечером и ночью, сменилось вялостью и апатией. «Еще один день безрезультатного ожидания приказа о контрнаступлении, еще одна бессонная ночь, и они будут никакие», — подумал Юрген. Лишь Красавчик молодцевато подтянулся и сделал шаг в направлении Юргена, ненавязчиво намекая… Нет, остановил его взглядом Юрген. Почему? Красавчик вопросительно поднял брови. Юрген опустил взгляд на грудь Красавчика. Грудь колыхнулась с легкой обидой: я в полном порядке! Нет, повторил Юрген. Он перевел взгляд на Брейтгаупта. Его каменное лицо являло готовность идти куда угодно по приказу товарища и тем более вместе с ним. Он, как и все остальные, не сомневался, что одним из разведчиков будет командир отделения. «Старина Брейтгаупт!..» — подумал Юрген. Этой мгновенной задержки хватило предательскому языку, который вдруг выговорил:

— Клинк.

Правильный выбор, тут же подхватило сознание, Клинк — ловкий парень и уже мотался к русским траншеям. Юрген неохотно согласился.

— Клинк, ко мне, — сказал он, — Целлер — за старшего.

Дальше началась рутина: проверка и подгонка оружия и одежды; посещение саперного взвода для уточнения карты минных полей — саперы постоянно что–то там улучшали и, как крестьяне по весне, спешили посадить в землю каждую доставленную им мину; короткие соболезнования разведчикам и дотошные расспросы об обстоятельствах их неудачного ночного рейда; многочасовое сидение в выдвинутом далеко вперед гнезде наблюдателей и дотошное разглядывание в бинокль нейтральной полосы и передней линии русских позиций.

До них было неблизко, около полутора километров. По слухам, в районе плацдармов расстояние между немецкими и русскими траншеями было не больше ста метров, здесь же после захвата кюстринского коридора русские почти не продвинулись по ровной, топкой, лишенной растительности и насквозь простреливаемой равнине. Шедшая чуть поодаль дорога была разбита, разрывы артиллерийских снарядов обтесали некогда высокую насыпь, превратив ее в череду островерхих кочек, между которыми в глубоких воронках, как в болотных окнах, стояла вода.

В тот день Юрген успел даже поспать часа три, приказав разбудить себя, когда начнет смеркаться. Это был последний спокойный сон перед самым длинным днем его жизни, который тянулся четыреста пятьдесят часов, если считать по меркам мирного времени.

* * *

До русских позиций они добирались почти час. «Сюда бы надувную лодку», — подумал Юрген, во второй раз соскальзывая в воронку и погружаясь по пояс в воду. Надувная лодка была бы в самый раз. То, что в свете дня представлялось землей со слежавшейся прошлогодней травой и редкими круглыми прудиками, обернулось сплошным топким болотом, редкими стали участки более или менее твердой земли, в которую не проваливались сапоги, но и они были покрыты тонким слоем воды.

Но в остальном все было нормально. Выбранные Юргеном ориентиры достаточно четко прорисовывались на фоне сероватого неба, едва подсвеченного молодой луной, и вывели их точно в намеченное место между двумя русскими секретами, тем, на который напоролись вчера их батальонные разведчики, и другим, засеченным Юргеном днем. Прогал между постами был метров пятьдесят, они легко в него просочились. Уже из–за спины донеслась беспечная болтовня двух русских.

— Тоже мне секрет! — хмыкнул Клинк.

Юрген не глядя врезал ему локтем по ребрам: молчи и тихо радуйся.

Они подползли к первой траншее, полежали пять минут, прислушиваясь. Там никого не было, на это Юрген и рассчитывал. Он вернулся на несколько метров назад, к одиноко стоявшему кусту, приподнялся, «сфотографировал» их собственную высоту и беззвучно надломил три нижние ветки, чтобы не промахнуться случайно на обратном пути.

Потом они спустились в траншею и спокойно переоделись. Завернули слишком приметные каски и изгвазданные грязью маскировочные балахоны и засунули их в холщовые заплечные мешки, которые вполне могли сойти за русские сидора. Туда же отправили и автоматы. Клинк был даже рад этому, он больше полагался на свой нож. Натянули поверх толстых свитеров новые камуфляжные балахоны. Под свитерами у них были форменные кители. Перед выходом Клинк долго недоумевал, зачем нужны кители, в одних свитерах было намного удобнее. «Мы разведчики, солдаты, а не шпионы», — сказал ему Юрген, а Красавчик доходчиво объяснил, как это различие выражается в последствиях. «Понял», — сказал тогда Клинк и непроизвольно потер шею рукой. Этот жест он повторил и сейчас. Нервничает, отметил Юрген, излишне нервничает, это не Брейтгаупт. Эх!

Он достал тряпицу, сшитую фрау Лебовски. Досадливо подумал, что не выяснил у брата, как ее полагается носить. Пришлось нацепить привычным манером, как нарукавную повязку. Девственно белая полоса на предплечье бросалась в глаза. Юрген натянул на нее короткий рукав камуфляжного балахона. Можно было двигаться дальше.

Они уже давно шли поверху, постепенно углубляясь в позиции русских. Последние сомнения исчезли — до наступления остались считанные часы. Дело было даже не в обилии военной техники и солдат, выдвинутых на передний край, а в той характерной смеси фаталистического спокойствия и напряженной суеты, которая предшествует наступлению.

Спокойствие демонстрировали солдаты, которым скоро предстояло идти в бой. Их тут было излишне много для имевшихся укрытий, поэтому они устроились кто как горазд, лежали, завернувшись в плащ–палатки, на каждом, сколько–нибудь сухом клочке земли сидели кучками, привалившись спинами друг к другу, и — спали. Спали безмятежным крепким сном, дружно храпя. Точно так же спали сейчас солдаты на немецких позициях. Перед самым выходом Юрген слышал, как Ферстер скомандовал отбой, на три часа раньше обычного срока. Это был такой же безошибочный сигнал, как крик «Тревога» ранним утром. Но солдаты, обычно вступавшие в живую дискуссию по куда меньшим поводам, на этот раз молча отправились спать. Чего попусту обсуждать очевидное и неизбежное, лучше хорошо выспаться перед завтрашним боем. Они мгновенно заснули, и безмятежность их сна объяснялась уверенностью, что уж этой–то ночью ничего плохого с ними не случится, — все, чему суждено произойти, случится на рассвете.

А вокруг и часто над ними, перешагивая через спящих солдат, суетились офицеры, техники, представители других вспомогательных частей. Подтягивали, смазывали, тащили, складывали, переставляли, теряли и искали пропавшее, пересчитывали и громко требовали недостающее. Все были заняты своим делом и на других обращали внимание только для того, чтобы обругать за то, что мешаются под ногами, или отдать очередное приказание, если попавший под ноги оказывался вдруг подчиненным.

Вскоре Юрген с Клинком шагали по русским позициям не таясь, нацепив лишь маски сосредоточенной деловитости и кидая быстрые взгляды по сторонам. Юрген даже отвлекся на постороннюю мысль о том, что ведь что–то похожее происходит даже в обычное время и в их батальоне, — то–то брат гулял по их расположению, как по собственному двору. Это им, командирам, казалось, что все находится в порядке и в полном соответствии с уставом, за исключением разных мелочей, вроде расстегнутого воротничка форменной рубашки или плохо вычищенных сапог; плохо вычищенное оружие возводилось в ранг чрезвычайного происшествия со всеми вытекающими. Но они следили только за своими прямыми подчиненными, до остальных им не было дела. Да они их не знали. Вот он, Юрген, знал в других ротах только «стариков», их было не так много с учетом больших потерь в их батальоне. Он даже в лицо знал далеко не всех и никогда не удивлялся, встретив у блиндажа своего отделения незнакомого парня в немецкой форме.

Да, форма… Немецкой форму делали нашивки, петлицы, погоны, сама же она могла быть старой и новой, французской, бельгийской или чешской, формой СС или люфтваффе, в том числе списанной, Вермахта или фольксштурма. У штрафников вообще не было знаков отличия, а у «вольняшек», таких как Юрген, они были часто скрыты под балахонами или водонепроницаемыми накидками.

Юрген внимательно пригляделся к русским — то же самое! Из тридцати попавшихся навстречу солдат ни у кого не было одинаковой формы. Офицерские портупеи с пистолетными кобурами обтягивали солдатские телогрейки, вполне добротные шинели нависали на раздолбаные кирзовые сапоги, плащ–палатки соседствовали с кожаными куртками и овчинными жилетами, но наибольшее разнообразие царило в головных уборах: обилие теплых шапок самого разного фасона указывало на то, что русские, похоже, еще не перешли на летнюю форму одежды.

Все бы ничего, но как выбрать в этой разношерстной толпе подходящего языка? Строевой офицер им был не нужен. Эти ни черта не знают, просто ждут приказа вышестоящего начальства. Они знают даже меньше солдат, которые всегда обмениваются слухами, полученными от солдат других подразделений, и тем, что удалось подслушать из разговоров все тех же офицеров. Лучше всего информированы интенданты и штабные писари, но их на передовой днем с огнем не найдешь. Срочные дела, которые находятся у интендантов в тылу, такой же верный признак грядущей военной операции, как визит высокого начальства.

Земля под ногами стала тверже и пошла немного вверх. На невысоком взгорке стояла большая грузовая машина с высоким и длинным капотом. «Студебекер», так назвал эту машину Красавчик, когда они захватили ее после удачной контратаки под Варшавой вместе с танкистами из дивизии «Викинг». Борта были откинуты, посередине кузова стояло что–то, покрытое маскировочной сеткой, непроглядной в темноте. Угадывалось только, что это что–то круглое и повернуто в сторону немецких позиций. Юргену сразу вспомнился «Малыш Циу», тот тоже стоял на грузовике.

У переднего крыла стояли три фигуры, вдруг они слились в одну, а когда распались, то засветились тремя красноватыми точками, почти сразу упавшими вниз и исчезнувшими. Одна фигура отделилась, произнесла: «Я на двойку. Не спать!» — И двинулась в их сторону. «Похоже, офицер, артиллерист. Но лучше бы проверить», — подумал Юрген, следя за приближающимся мужчиной.

— Гоп–стоп, — шепнул на ухо Клинк.

— Угу, — процедил сквозь зубы Юрген, — по слову «данке».

Они бросились бежать назад по протоптанной дорожке, но за первым же поворотом Клинк юркнул в сторону, растворившись в темноте, а Юрген, пробежав еще метров двадцать, развернулся и неспешно пошел навстречу мужчине.

— Товарищ, сигареты не найдется? — сказал он метра за три.

Мужчина остановился, настороженно посматривая на Юргена. А тот быстро обшарил его взглядом: офицерские сапоги, сдвинутая на затылок круглая шапка без козырька, на плечи наброшена какая–то длиннополая куртка, погоны с тремя или четырьмя маленькими звездочками, на левой стороне груди поблескивает что–то круглое, медаль или орден. В принципе годится. Только чего это он так насторожился?

— Что–то я вас здесь днем не видел, — сказал Юрген обычным своим обер–фельдфебельским тоном, наезд в таких ситуациях — лучшее оружие.

— А, камараден! — почему–то радостным голосом сказал мужчина. — Фраере Дойчланд.[85]

Юрген бросил быстрый взгляд на задравшийся рукав камуфляжной накидки, открывшей цветастую повязку. «Понятно. Грамотный попался, еще лучше!» — подумал он.

— Рот фронт! — Юрген выдал проверенное приветствие, известное каждому грамотному русскому.

— То–то я удивился — сигарета! — с улыбкой в голосе сказал мужчина. — Нет у нас сигарет, а вот папиросой камарада с удовольствием угощу. — Он полез в карман за пачкой. — Вы сегодня без работы?

— Да, приказано молчать, — ответил Юрген.

— Вы свое дело сделали, уши фашистам прожужжали и мозги прочистили, а мы теперь их — по глазам!

— Это как? — спросил Юрген.

— Как?! Секрет!

— Понятно. Ничего, недолго осталось. До рассвета. Потерпим.

— Точно! — Офицер достал наконец пачку, сказал с гордостью: — Казбек!

— Данке.

Клинк вырубил его выверенным ударом. Юрген одной рукой подхватил падающее тело, второй — пачку папирос. Сгодится! Сунул ее в карман, потом для надежности еще раз приложился ребром ладони за ухом русского, чтобы не пикнул до самых их позиций, наклонился, поднял свалившуюся шапку, нахлобучил ее на голову Клинку. Тот сразу все понял. Через пару минут он уже стоял в русской куртке с оторванными погонами, а тело русского офицера было обряжено в заляпанный грязью немецкий маскировочный балахон, на голове у него была каска Клинка с крепко затянутым ремешком. Юрген содрал цветную нарукавную повязку — она ему больше была не нужна. Еще раз окинул взглядом Клинка, русского, себя. Все было в порядке. Вперед!

Они закинули руки русского себе на плечи и почти бегом поволокли безвольное тело напрямик к передовой. Наглость — сестра успеха, им обоим это было очень хорошо известно. Чем больше русских они оставляли за спиной, тем меньше их оставалось впереди, тем меньше была вероятность того, что кто–нибудь обратит на них внимание.

— Стой! — раздался крик.

Дорогу им заступил какой–то немолодой офицер с одной звездочкой на погонах. Похожий тип допрашивал Юргена, когда его угораздило попасть в русский плен в самом начале его военной карьеры. Майор, определил Юрген, ретивый.

— Что это вы несете? — спросил майор.

— Немецкий шпион, приказано доставить к командиру, — выдал Юрген заготовленную версию.

— Оглоушили! У, падаль! — сказал майор.

Юрген ничего не понял.

— Отдохнем, — сказал он спокойным голосом и скинул руку русского со своего плеча.

Клинк все ловил на лету. Он без заминки повторял движения командира, он даже наклонился, чтобы подтянуть сползший маскировочный балахон на шее русского, при этом его рука скользнула к сапогу, там у него был нож. Было бы лучше обойтись без этого. Не хотелось тратить время на то, что оттаскивать в сторону и прятать тело, о которое все равно в любой момент кто–нибудь мог споткнуться в этой кутерьме и поднять тревогу.

— А почему в сторону передовой несете? — подозрительно спросил майор.

— Приказано доставить к командиру, — повторил Юрген, — а командир на передовой. Ловит шпионов. Смерть шпионам! — тихо воскликнул он и совершенно случайно попал в самую точку.

— Ясно, — сказал майор, заметно расслабляясь.

Юрген сунул руку в карман. Клинк сделал незаметный шажок в сторону, потом еще один, заходя майору сбоку. Юрген достал пачку папирос.

— Папиросу, товарищ майор? Казбек!

— Богато живете в СМЕРШе, — сказал майор, беря папиросу — Потом выкурю, сейчас не положено.

Он наконец убрался с их дороги. Они подхватили русского на плечи и побежали дальше. Траншеи были по–прежнему пусты. Они перевалили через переднюю и свалились за бруствером, тяжело отдуваясь.

— Дальше пойдем так, — сказал Юрген, — я первый, нащупывая дорогу, чтобы не увязнуть и не бултыхнуться в яму, ты с этим — за мной. Когда пройдем русские посты, поменяется. Сдюжишь?

— Не такие узлы приходилось таскать, — с усмешкой в голосе сказал Клинк.

Юрген огляделся. Там и тут стояли одинокие кусты, казалось, что их очень много и все они одинаковые. Ему пришлось немного побегать, чтобы найти свой, с надломанными ветками. Юрген еще раз посмотрел на их высоту, закрепляя ориентиры, и вернулся к Клинку.

— Подсоби, — сказал тот.

Клинк успел разрезать на полосы свой маскировочный балахон, сплел из них веревку, связал ею кисти русского, оставив длинный конец. Он встал, чуть согнувшись. Юрген помог взвалить ему на спину тело русского. Клинк просунул голову между его связанными руками, потом привязал их концом веревки к своему поясному ремню.

— Так руки остаются свободными, — пояснил он.

— Разумно, — ответил Юрген. Он надел каску, взял в руки автомат. — Двинулись!

Они прошли первые сто метров, самые опасные, там сзади, на русских позициях, в толчее людей Юрген был куда более спокоен. По его прикидкам, они уже находились на линии русских секретов, возможно, даже миновали их. Стояла поразительная тишина, плеск воды под их ногами и хлюпанье грязи были единственными звуками, — они оглушали. Но он все же расслышал сухой щелчок и мгновенно упал на землю. Сзади донесся громкий всплеск, — это рухнул Клинк со своей ношей. Юрген успел даже подумать, что все вышло очень удачно — грохот русского автомата перекрыл все звуки. И чуть повернуть голову, чтобы засечь, откуда стреляют, — немного со спины, метров с двадцати — двадцати пяти.

— Охренел, что ли? — донесся русский голос. — Приказано же: ти–ши–на.

— Да мне показалось…

— Креститься надо, когда кажется, а не стрелять. И вообще, может быть, это наши.

— Предупредили бы…

— Тут столько наших, что всех и обо всех ненапредупреждаешься. Приказано же: тишина.

— А зачем же мы тогда здесь сидим?

— Так положено.

— А–а–а.

Вновь наступила тишина. Тс–с, подал сигнал Юрген. Никакого ответа, никакого движения. Только этого не хватало! Юрген отполз назад, к невысокому холмику. Клинка почти не было видно под телом русского. Юрген снял перчатку, скользнул рукой под каску. Лицо русского было липким и скользким от свежей крови. «Какая неудача! — подумал Юрген. — Вся вылазка насмарку!» Он сдвинул руку ниже, к шее, к сонной артерии, тук–тук–тук — отозвалось в пальцах. И тут же, соскользнув, пальцы погрузились в какое–то месиво, начиненное острыми крошками. Это был затылок Клинка. Пуля нашла свою дырочку, попав в узкий просвет между головой русского и его плечом.

Он уже ничем не мог помочь Клинку. И времени скорбеть тоже не было. Юрген освободил тело русского и поволок его ползком все дальше и дальше от русских позиций. Метров через сто он взвалил «языка» на спину, просунув голову между его руками, привязал конец веревки к поясному ремню и, согнувшись под тяжестью тела, пошел вперед, на каждом шаге благодаря Клинка за науку.

— Сюда! — донесся голос Красавчика.

Юрген от усталости чуть было не подался на этот голос, но успел сдержать себя, сделал положенные пятьдесят шагов вперед — не хватало в самом конце напороться на свою же мину! — и только потом свернул к гнезду наблюдателей, где его ждали Красавчик и Брейтгаупт. Они сами вызвались стоять эту смену, чтобы встретить и при необходимости подсобить товарищу.

— Бедняга Зепп, — сказал Красавчик, помогая Юргену сбросить и положить на землю его ношу. — Бедняга Зепп, — повторил он другим голосом, разглядев незнакомое лицо под немецкой каской. — Поле было не для него, его стихией были дома, — такую эпитафию Клинку составил Красавчик.

— Первый, — сказал Брейтгаупт.

В его голове не мелькнуло даже короткой мысли о том, что на месте Клинка вполне мог оказаться он, что это он должен был идти с товарищем в разведку и остался лишь по необъяснимой прихоти командира. Не такой человек был Брейтгаупт, чтобы анализировать возможности, он констатировал факты.

Это был тот редкий случай, когда Брейтгаупт сказал что–то свое. Но, как всегда, с ним нельзя было не согласиться. Клинк был первым. Киссель был не в счет.

Das war ein Signal

Это был сигнал. Сигнал к наступлению, русскому наступлению. Над Одером взмыл вертикально вверх столб света, он был виден на много километров окрест. Увидел его и Юрген. Это было последнее, что он увидел перед тем, как скатиться в блиндаж.

И сразу же земля содрогнулась от обрушившихся на нее тысяч тонн металла. Юрген посмотрел на часы. 3.00. «Русские научились воевать строго по часам, — подумал он. — Они много чему у нас научились. На нашу голову».

Юрген привалился спиной к дощатой обивке стены. Она сильно вибрировала. Здесь, на обратном скате холма, их могли достать только гаубицы, но каково приходилось солдатам внизу, в первой линии укреплений, по которым били из всех орудий?

Их было сравнительно немного, тех, кого отрядили в первую линию. О точном времени начала наступления мог сказать русский «язык», которого принес Юрген, эту информацию могли добыть разведчики их батальона и соседей, главным было то, что подполковник Фрике был заранее извещен об этом и приказал отвести основные силы батальона на вторую и третью линии. Основные не столько по численности, сколько по боеготовности.

Составы отделений и взводов перетасовали. Из отделения Юргена забрали Целлера, Граматке, Эббингхауза и Цойфера и послали их на первую линию. Они должны были изображать активность, когда русская пехота перейдет в наступление. Именно изображать, потому что никто не ждал, что они смогут сдержать русских. Это сделают основные силы, которые по сигналу выдвинутся вперед. Этот сигнал должны были передать солдаты из передней линии. Это было их второй задачей.

Выбор в отсутствие Юргена сделал лейтенант Ферстер, и Юрген был даже благодарен ему за это вмешательство. Это был разумный выбор. У тех, кого отряжали вперед, почти не было шансов выжить. Эббингхауз и Цойфер были никудышными солдатами, Граматке — серединка на половинку благодаря хоть какому–то опыту. При них должен был находиться кто–то, кто выдернет оставшихся в живых из укрытий и заставит их стрелять. Юрген выбрал бы бывшего фельдфебеля Тиллери. Ферстер сказал: Целлер. Юргену было бы тяжело сказать это Целлеру, который все прекрасно понимал. Ему тяжело было бы посылать старого боевого товарища почти на верную смерть. Но — послал бы. И сам бы пошел, если бы приказали. «Почти» оставляло шансы. Шанс был всегда.

Оставшиеся держались молодцами. Если и дрожали, то в такт колебаниям стен, если и облизывали губы, то от напряженного ожидания, а не от страха. А Брейтгаупт, похоже, и вовсе заснул, он мог спать в любой ситуации, сутки напролет. Но мог точно так же и не спать сутками напролет, такой он был человек. Мысли лениво ворочались в голове Юргена.

В блиндаж влетел Бер, он был за вестового у лейтенанта Ферстера.

— Внимание! Приготовиться! — громко выкрикнул Бер и вылетел наружу.

«И охота гонять солдата с очевидными приказами под артобстрелом, — подумал Юрген. — Ишь, приохотился к приказам!»

— Подъем! — скомандовал он, больше для Брейтгаупта, которого иначе было не добудиться, и поднялся первым, прошелся рукой по подсумкам на поясе, в который раз проверяя, все ли на месте, привесил две гранаты, закинул за спину ранец со всем самым необходимым, включая дополнительные магазины и гранаты, взял в руки автомат. — Первый взвод! Внимание! Выходи! В первую траншею — бегом марш! — донесся голос Ферстера.

— Выходим, — сказал Юрген, первым переступил порог блиндажа, побежал по траншее в направлении наклонной штольни, ведущей вниз.

Момент был выбран точно. Часть орудий русских переносила огонь с первой траншеи на дальние позиции, это было относительное и небольшое, но все же затишье. Юрген бежал по лестнице, вырубленной и глубоко утопленной в склоне холма и перекрытой толстыми бревнами. Вдруг в одной из боковых ниш он увидел солдата. Граматке! Как он здесь оказался?! Сбежал, сволочь! Юрген подскочил к нему с намерением врезать ему по морде, а потом схватить за шиворот и погнать пинками вниз, на позиции, где сражались и погибали его товарищи.

— Вот, — сказал Граматке, тяжело дыша, и чуть отодвинулся в сторону.

В углу, привалившись спиной и головой к стене, полулежал–полусидел Целлер. Его левая нога была согнута выше колена, она лежала рядом как чужая и держалась, похоже, только на окровавленных ниточках иссеченных в лохмотья форменных брюк. Ее проще было отрезать, чтоб не мучилась.

— Эббингхауз, Цойфер, — сказал Граматке, опуская большой палец правой руки вниз.

Он даже в такой ситуации показывал свою образованность, этот Граматке! Юрген посмотрел на него почти с ненавистью. У гаденыша опять ни одной царапины, а хорошие парни гибнут. Еще и в герои выйдет — вынес тяжело раненого товарища с поля боя. Целлер шевельнулся. Юрген присел на корточки, заглянул ему в лицо.

— Держись, Франц.

— Отвоевался, — тихо сказал Целлер, — не повезло.

— Да, война для тебя закончилась, — ответил Юрген жестко, сантименты — не для старых вояк. — Но когда–нибудь ты поймешь, как тебе повезло, — продолжил Юрген. — Через полчаса ты будешь у Клистира, вечером — в госпитале в Зеелове. Ты будешь жить, Франц, и еще выпьешь шнапсу, вспоминая нас. Рядовой Граматке! — сказал он, поднимаясь. — Доставить лейтенанта Целлера в санитарное отделение! И немедленно назад, на передовую!

Когда Юрген выбежал из штольни на открытый воздух, то на мгновение остановился в изумлении. Неужели артподготовка продолжалась так долго, что успело рассвести? Только потом до него дошло, что хотя светит как положено, с востока, вот только солнц многовато. Это был зенитный прожектор, запоздало догадался он, вспомнив странную установку на «Студебекере». Русские хотели ослепить их, но они просчитались. Или ослепляйте, или гвоздите, поднимая в воздух тонны земли и заволакивая все вокруг дымом и гарью, подумал Юрген. Подсветка была даже на руку им, потому что без нее вообще ничего не было бы видно.

Атак Юрген смог быстро оценить масштаб потерь и общую ситуацию. Он шел к позиции, отведенной их взводу, перешагивая через трупы солдат, обходя раненых, которые пытались перевязать друг друга окровавленными руками, проходя мимо бетонных бункеров с заваленными землей дверями, из–за которых не доносилось ни звука, и мимо блиндажей с провалившимися вниз перекрытиями, превращенных в братскую могилу прямым попаданием тяжелого снаряда. Какой–то солдат стоял на коленях в боковом ответвлении траншеи и истово молился, этот тоже был готов. Последними на его пути были солдаты его отделения. Эббингхауз привалился к стенке траншеи, на его лице навечно застыло детское, немного обиженное выражение, как будто он спрашивал: «Ну почему опять я?» Цойфер лежал под грудой тонких бревен, свернувшись в клубок и притянув ноги к животу. Ему, наверно, попал осколок в живот. Он уже отмучился. Отделение Юргена безвозвратно потеряло троих солдат из четырех. В других отделениях дела не могли обстоять лучше.

Главная опорная точка их отделения — перекрытое бетонным колпаком пулеметное гнездо — было вдребезги разбито. «Этим, наверно, Целлера и накрыло», — подумал Юрген, разглядев пятно крови на остром, как топор, бетонном обломке. Он провел взглядом вдоль линии укреплений. Там и тут громоздились бесформенные груды камней и торчали вверх изогнутые прутья арматуры. Ничего не скажешь, хорошо поработали и русские наблюдатели, и русские наводчики. Две линии проволочных заграждений уже не оживляли ровную поверхность поля перед их позициями, лишь кое–где торчали из земли расщепленные концы разбитых столбов да валялись свернувшиеся куски колючей проволоки. Судя по обилию воронок, на мины тоже не следовало возлагать больших надежд. Единственным препятствием для русского наступления оставались они, солдаты, только они могли остановить его.

Русских пока не было видно, из густой мглы доносился лишь натужный рокот танковых двигателей, густой звук десятков машин несся и спереди, и слева, и справа, на них шла лавина.

Из груды обломков вынырнул Тиллери.

— А пулемет–то цел! — Он щелкнул затвором. — И к нему целый ящик патронов, лент и принадлежностей.

— Пулемет Целлера, — сказал Юрген. — Вы ведь умеете обращаться с пулеметом, Вальтер?

— Конечно.

— Будете сегодня пулеметчиком. Пулемет — это весьма кстати, — сказал Юрген, всматриваясь в даль. Дым сгущался в округлые башни русских танков. Между танками колыхались тени русских солдат. — Отделение! Внимание! Занять места. Приготовиться к бою. — Юрген вновь повернулся к Тиллери: — Не снимайте перчаток и держите под рукой кусок плотной ткани, лучше всего брезента. Сегодня будет жарко, вам придется часто менять ствол.

Чем ближе подходили русские солдаты, тем заметнее было, насколько медленно они двигались. «Вот и я, наверно, также шел, — подумал Юрген, вспоминая, как он выдирал сапоги из топкой грязи. — А уж ползать здесь!..» Самое удивительное, что при этом солдаты двигались все же быстрее танков, постепенно отрываясь от них все дальше и дальше. «Да они стоят!» — дошло вдруг до Юргена. Стоявший точно напротив него танк выстрелил, снаряд пролетел высоко, метрах в двух над траншеей. Юрген не обратил на снаряд внимания, танк — другое дело. После выстрела его передок подбросило, на мгновение мелькнуло уязвимое брюхо, потом танк замотало из стороны в сторону. «Точно встали! — утвердился в своей мысли Юрген. — Завязли».

— Взвод! Внимание! Огонь! — несся над траншеей голос лейтенанта Ферстера.

Справа ударили автоматы и два пулемета. Отделение Юргена молчало. Красавчик пожал плечами. Брейтгаупт повернул голову, молча посмотрел на командира и вернулся к созерцанию приближающихся цепей русских. «Чего раньше времени стрелять? — меланхолично размышлял Юрген. — Успеем… Да и патронов мало. Фрике недавно жаловался». По траншее в их сторону бежал Ферстер, его лицо было искажено яростью. «Как наш цыпленок распетушился! — подумал Юрген. — Скоро на меня покрикивать начнет». Он положил автомат в прорезь бруствера, еще раз оценил расстояние до русских, громогласность их криков. «Вот теперь в самый раз!»

— Отделение! Огонь!

Сзади что–то кричал Ферстер. Юргену не было до этого дела.

Первую атаку они отбили быстро и легко. Русские откатились, устлав поле телами солдат. Со второй волной справиться было труднее. У русских появились укрытия, спрятавшись за телами своих товарищей, они вели прицельный огонь по траншеям, а некоторые даже пытались окопаться. Но они не дали им сделать этого.

Наступила короткая передышка. Нечастые выстрелы танков не причиняли им большого беспокойства — недаром они столько времени занимались устройством позиций, даже после небывалого артиллерийского обстрела они служили им надежной защитой. Беспокоила близость танков. Русские могли что–нибудь придумать, чтобы сдвинуть танки с места: они были чрезвычайно изобретательны в безнадежных ситуациях, тогда танки через считанные минуты ворвутся на их позиции.

Фридрих уже собрал свой панцершрек, навел на ближайший танк, нажал на гашетку. Все с напряжением следили за полетом гранаты, ведь это был первый выстрел в тот день, после десятого они будут фиксировать только результат. Граната попала в башню танка и, срикошетив, ушла в сторону. Второй выстрел пришелся в лоб, Т–34 содрогнулся от ужаса, но выдержал удар.

— Далеко, — сказал Фридрих.

— Далеко, — согласился Юрген.

— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе,[86] — сказал Брейтгаупт.

Он стоял рядом, держа в охапке четыре фаустпатрона: он был консервативен, как все крестьяне, и не любил новомодных штучек.

— За Рыцарским крестом собрался? — подначил Юрген товарища.

Брейтгаупт принялся молча закидывать за спину один фаустпатрон за другим, потом выбрался наверх по пробитому снарядом скату и быстро пополз в направлении русских танков. Скоро они потеряли Брейтгаупта из виду. Зато засекли русские танкисты и осознали грозившую им опасность. Юрген желал, чтобы они стреляли бесконечно, если они стреляли, значит, Брейтгаупт полз. Они не расслышали выстрела фаустпатрона, лишь увидели, как вдруг вспыхнул русский танк. За ним второй, третий. Из–за танков показалась цепь русской пехоты.

— Отделение! Огонь! — закричал Юрген.

Товарищи постарались. Они создали над Брейтгауптом такой зонтик из пуль, что тот благополучно вернулся в траншею.

— Всего три, — сказал ему вместо приветствия Юрген, — не видать тебе Рыцарского креста!

Брейтгаупт широко улыбнулся, подошел к ящику и достал еще четыре фаустпатрона.

— Ты свою работу сделал, Ганс, — остановил его Юрген, — дай молодежи отличиться.

Он кивнул в сторону Фридриха, который следовал путем Брейтгаупта. За собой Фридрих тащил длинную трубу панцершрека. Он был очень молод и любил всякие технические новинки. И еще он был счастливчиком, он тоже вернулся в траншею целым и невредимым, расстреляв весь запас гранат. Сколько танков уничтожил Фридрих, они так и не узнали. Русские пошли в очередную атаку, и им стало не до подсчета трофеев.

Днем поднялся ветерок и немного разогнал дым и гарь. Юрген смог оглядеть поле битвы. Больше половины из шедших на них и застрявших в грязи танков уже горели или догорали. Еще лучше обстояли дела у норвежцев, они расправились со всеми противниками. Но им было полегче, они пожертвовали частью своих танков, врыв их в землю в передней линии и превратив их в мощные огневые точки, способные пробить броню русских танков.

На соседнем холме раздался дружный залп из трех пушек, 105–й калибр, автоматически отметил Юрген. Два снаряда взрыли землю перед русскими танками, стоявшими напротив позиций их батальона, у одного танка слетела башня. Спасибо за помощь, братья–арийцы! И когда только успели оборудовать артиллерийскую позицию и замаскировать так, что ее не засекли русские наблюдатели. Еще один залп — два попадания, один перелет.

Но следующие снаряды ушли далеко вправо. Юрген проводил их взглядом. Да, там они были нужнее! Те танки, что стояли перед ними, это были цветочки. Ягодки катили по единственной дороге, шедшей через пойму. Русские, разуверившись в возможности преодолеть топкую равнину и смять их лобовым ударом, пытались прорваться по дороге. Еще вчера она казалась Юргену полностью разбитой и непроходимой, но русские танки упорно ползли вперед. Их было невероятно много, целая армия, настоящая танковая армия. По ним били норвежцы, по ним били датчане, в небе, как будто специально сбереженная для этого случая, появилась эскадрилья «Убийц» и спикировала на дорогу, вздыбив ее равномерными разрывами, даже с вершины их холма били прямой наводкой подтащенные из тыла зенитные орудия. Подбитые русские танки сползали в кюветы, громоздились на соседей, перегораживали дорогу, их сталкивали в сторону идущие следом, чтобы еще немного продвинуться вперед, чтобы произвести еще один, другой, третий выстрел до того, как немецкий снаряд остановит его продвижение.

Вновь пошла в атаку русская пехота. И еще раз. Русским удалось подобраться к траншее в расположении второй роты. Они закидали ее гранатами и ворвались в нее. Это были их соседи с левого фланга.

— Красавчик, Брейтгаупт, Гартнер, Фридрих! За мной! — крикнул Юрген.

На помощь товарищам идут лучшие. Они бросились вперед по траншее. Их догнал Бер с пулеметом в руках. Он передал им приказ Ферстера ударить во фланг русским. Идет он к черту этот Ферстер со своими запоздалыми приказами! Они сами знают, что делать! Бер совсем обезумел. Он обогнал их и первым сунулся в траншею. Очередь из русского автомата изрешетила его грудь. Они расчистили себе путь гранатами — живых товарищей там уже не было, там были одни русские. Они зажали русских с двух сторон вместе с остатками второй роты и раздавили их. Лейтенант Вайсмайер смотрел на эту битву третьим глазом, открытым ему во лбу русской пулей. Он был хорошим офицером, Карл Вайсмайер, и веселым парнем.

Вновь короткая передышка. Юрген протер глаза. Их то ли запорошила пыль, опалил беспрестанный огонь или разъела пороховая гарь, но видеть они стали хуже, просто натурально темнеет в глазах.

— Темнеет, — сказал Красавчик.

Черт! Юрген посмотрел на часы. Шесть часов. Действительно, вечер. Он окинул окрестности последним взглядом. Черт, это еще что такое?! Километрах в пяти от них на север одерскую пойму пересекала железная дорога, упиравшаяся в длинную и высокую металлическую ферму моста через Одер. Железная дорога — для поездов! Танкам ездить по ней запрещено! Эти русские не соблюдают элементарных правил! Сумерки скрыли железную дорогу с ползущими по ней танками и подчеркнули вспышки орудий, бьющих в ту сторону. Бог даст, им удастся остановить русские танки.

Им Божья помощь тоже не помешала бы. Русские танки подобрались–таки к их позициям, под их прикрытием в атаку шла русская пехота. У батальона недостало живой силы, чтобы в этой ситуации удерживать нижние траншеи. Еще немного, и танки просто раскатали бы их, а русские солдаты добили своими штыками. Подполковник Фрике приказал оставить траншеи. Под покровом темноты они перешли на позиции на вершине холма. Остатки второй роты до конца прикрывали их отход. Когда выстрелы и крики внизу прекратились, подполковник Фрике приказал взорвать штольню, по ней могли подняться только русские.

Единственная хорошая новость для Юргена с товарищами состояла в том, что Целлера успели прооперировать и отправить в госпиталь в Зеелов. Состояние критическое, но стабильное, сказал им Клистир. Возможно, он имел в виду их состояние.

Русские продолжали атаковать всю ночь и все утро. Но их нынешняя позиция была много лучше вчерашней, на ней они могли держаться бесконечно, поливая русских огнем сверху. Самое главное, что крутой склон холма был недоступен для русских танков. Первый удалец, попытавшийся с ходу взлететь на вершину, опрокинулся на башню и кубарем покатился вниз. Это было восхитительное зрелище. За ним последовали другие, они упорно ползли вверх, выписывая на склоне сложные зигзаги. Эти танки не представляли для них большой опасности, на склоне их пушки задирались высоко вверх и могли стрелять только в небеса. И рано или поздно они подставляли бок для выстрела пушки или зенитки. Снаряды легко пробивали нетолстую броню.

Но были и другие танки. Они прорвались по полотну железной дороги, на их пути не было крутых склонов или хотя бы железобетонного 570–го ударно–испытательного батальона. С севера до Юргена с товарищами доносились звуки жаркого боя, которые иногда заглушали даже стрельбу на их собственной позиции. Этот бой не приближался к ним, но и не удалялся, он двигался по окружности, постепенно охватывая их с запада, отрезая дорогу на Берлин. А они уже понимали, что Берлин будет их следующей и последней позицией.

Вместо обеда им зачитали приказ подполковника Фрике об «отходе для предотвращения охвата и окружения» и налили по кружке шнапса. Шнапс лишь немного примирил их с потерей такой прекрасной позиции, оборона которой выглядела безопасным делом по сравнению с предстоящим маршем.

Прикрывать отход подполковник Фрике приказал первому взводу первой роты как самому боеспособному подразделению, понесшему к тому же наименьшие потери. Юрген тепло попрощался с Фрике, поблагодарив за все, что тот для него сделал, после чего изобразил с товарищами бешеную активность. Русские не сильно наседали. Они, наверно, поняли, что происходит наверху, и дали им возможность беспрепятственно уйти в назначенный срок, после чего спокойно заняли высоту.

Они почти догнали колонну батальона, когда из лесочка справа по курсу выскочила тонкая фигурка и призывно замахала им руками.

— Да это же малыш Дитер! — воскликнул Красавчик.

Брейтгаупт молча свернул с дороги и зашагал прямо через поле навстречу своему юному товарищу. Юргену не оставалось ничего другого, кроме как поддержать этот порыв и повернуть следом. Потом и Ферстер громко скомандовал: «Взвод! Направо!» В подобных ситуациях для создания видимости дисциплины командирам приходилось делать вид, что все делается по их приказам или хотя бы с их ведома.

Лес, приодевшийся свежими листочками, казался веселым и мирным. Но таким он казался только им, вышедшим из боя солдатам, и издалека. Лес был сильно прорежен огнем русской артиллерии, а царившая в нем неестественная тишина навевала мысли о кладбище. Таковым он и был.

Кляйнбауэр рассказал им, что русский удар оказался для них совершенной неожиданностью. Они полагали, что находятся в глубоком тылу, и в ожидании приказа о контрнаступлении даже установили палатки, чтобы спать на свежем воздухе, а не в душном блиндаже. Кляйнбауэр досыта надышался этим свежим воздухом в Восточной Пруссии, особенно в порту Кёнигсберга, он предпочитал иметь над головой трехметровый накат и плевать ему было на то, что товарищи звали его трусом.

Один из первых русских снарядов угодил в палатку, где спали парни из его отделения, они не успели даже выбежать наружу. «Они все были из одного класса», — повторял Кляйнбауэр. В его устах это звучало так, что все они были из одной деревни. Школьный класс, деревня — это было одинаково ужасно, один выстрел в одночасье выкосил всех одногодков, оставив десять безутешных матерей. Юрген представил себе это, и даже его душа, порядком зачерствевшая на войне, содрогнулась. Что уж говорить о малыше Кляйнбауэре.

В довершение артиллерийского обстрела их накрыл залп «сталинских органов». Судя по такому повышенному вниманию, русская разведка донесла, что в этом квадрате размещается свежий полк Вермахта из резервов Верховного командования. Так оно, в сущности, и было — из последних резервов. До полудня они приходили в себя, перевязывали раны, командиры формировали новые отделения, взводы, роты. Получившийся батальон отправился в сторону передовой. Что с ним стало, Кляйнбауэр не знал.

Его вместе с десятком молодых солдат под командой фельдфебеля оставили охранять разбомбленный лагерь и остатки полкового имущества. Следующие сутки они занимались тем, что собирали тела погибших товарищей и сносили их к наиболее глубоким воронкам, приспособленным под братские могилы. Потом они услышали, как в их тылу, в расположении «малышни» из юнгфолка, раздались хлопки фаустпатронов, возмущенно заревели двигатели танков, донеслись крики на неизвестном языке. Это была прорвавшаяся русская часть.

Фельдфебель побежал первым, за ним задали стрекача остальные солдаты. Обезумев от страха, они убегали от русских, не понимая, что несутся в сторону передовой. Впрочем, Кляйнбауэр тоже не понимал этого, он хотел сражаться, поэтому побежал на позиции фольксштурма. Юрген с изумлением слушал его, он не подозревал, что русские были так близко в их тылу.

Деды не посрамили чести немецкого оружия, они вообще держались молодцами. Тридцать лет назад они уже переживали сильнейшие артобстрелы, пережили и сейчас, спокойно и без суеты отсидевшись в блиндажах. Когда накатили русские, они заняли круговую оборону и огнем своих винтовок сдерживали их до подхода норвежцев. Те походя смяли русских. Фольксштурм снялся с позиций и двинулся вслед за норвежцами.

«Мы уходим последними», — подумал Юрген.

— Тут несколько дедов осталось, — сказал Кляйнбауэр, — они не хотят уходить.

Выяснилось, что ради этого он и махал им призывно рукой. Командир батальона фольксштурмовцев оставил отделение прикрывать отход, но по старческой забывчивости забыл указать время, когда им надлежало начать собственное движение. Деды, воспитанные в строгой дисциплине, сидели сиднем на позициях.

— Они намереваются сражаться до последнего патрона, — сказал Кляйнбауэр. Даже ему это представлялось полнейшей глупостью.

Они подошли к окопам фольксштурма.

— Вы отличные вояки, — сказал с уважением Юрген, пожимая руку Штульдрееру.

— Мастерство не пропьешь, — ответил тот, обдав Юргена облаком неперегоревшего шнапса. Им они подогревали свою холодную старческую кровь.

— Отделение! Внимание! В колонну по двое — становись! Шагом марш! — разносился голос Ферстера. Он так вошел во вкус приказов, что ему уже недоставало своих солдат, он рвался командовать и чужими.

Фольксштурмовцы с готовностью подчинились. Они любили четкие приказы. И они были рады присоединиться к славному 570–му ударно–испытательному батальону.

Через километр они прошли мимо лагеря юнгфолька. Перед излишне глубокими траншеями стояло два сгоревших русских танка. Третий стоял чуть поодаль, метрах в семидесяти. Перед гибелью он успел проутюжить траншею. Из–под земли торчала маленькая рука, навечно вцепившаяся в трубу фаустпатрона. Возможно, это была рука Артура Вайзера, специалиста по тоннелям. Думать об этом не хотелось. Юрген поспешил отвести взгляд в сторону.

Батальон они нагнали на окраине Зеелова. На улицах не было никого, ни молодых женщин в нарядных платьях, ни озабоченных домохозяек с хозяйственными сумками в руках, ни бравых мужчин в военной форме. Улицы без людей казались незнакомыми, Юрген не узнавал их. Не было раньше и баррикад, наспех сложенных и перегораживавших улицы. Защитников на баррикадах тоже не было. Узнавание пришло только на привокзальной площади. Вот в этом кафе с выбитыми стеклами они сидели с Эльзой, на этом месте был зал ожидания, где они с Эльзой напряженно вглядывались в табло. С Эльзой… Юрген попытался переключить мысли на что–нибудь не столь тревожащее. Хотя бы на урчание приближающихся русских танков.

Вдруг по пустынным улицам разнесся громкий голос:

— Продержаться еще двадцать четыре часа, и в войне настанут большие перемены! Подкрепление готово. Скоро прибудет чудо–оружие. Пушки и танки разгружаются тысячами. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Мир с британцами. Мир с американцами. На Западном фронте пушки молчат. Армия Запада идет вам на помощь. Она поддержит вас, героев, мужественно сражающихся на Восточном фронте. Тысячи британцев и американцев предлагают присоединяться к нам, чтобы уничтожить большевиков. Сотни британских и американских самолетов готовы принять участие в сражении за Европу. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Черчилль уже в Берлине, он ведет со мной переговоры.

Было непонятно, кому принадлежит этот голос: фюреру, диктору радио, подделывающемуся под интонации фюрера, или городскому сумасшедшему. Сути сказанного это не меняло.

Das war der Flughafen

Это был аэропорт. Их поставили на ключевой участок, иначе и быть не могло. Главный столичный аэропорт Темпельхоф — от него до рейхсканцелярии было по прямой не больше четырех километров. Последнее имело особое значение, ведь, по слухам, именно отсюда фюрер мог покинуть Берлин, если бы ситуация стала критической.

Фюрер был в Берлине, это подтверждалось и официальными сообщениями, и рассказами посещавших рейхсканцелярию генералов и офицеров, которые мгновенно распространялись в солдатской среде, и множеством известных каждому опытному солдату косвенных признаков типа повышенного внимания, уделяемого офицерами собственному внешнему виду, и их преисполненного служебного рвения взгляда, такое обычно проявлялось в присутствии высокого начальства. Да что там говорить, присутствие фюрера в Берлине добавляло толику рвения и в их сердца: за фюрера и рядом с фюрером они готовы были сражаться до конца. Единственное, что вызвало их разногласия, — это спор о том, следует ли фюреру покинуть Берлин в критической ситуации, чтобы возглавить борьбу в другом месте. Если бы они могли покинуть Берлин вместе с фюрером, они бы единодушно сказали «да». Но они–то были в Берлине, и им суждено было остаться здесь навеки…

Они пришли туда на рассвете. Вместо утреннего кофе им зачитали очередной приказ, это стало входить в нехорошую традицию. «Оборонять столицу до последнего человека и последнего патрона… Борьба за Берлин может решить исход войны…Драться на земле, в воздухе и под землей, с фанатизмом и фантазией, с применением всех средств введения противника в заблуждение, с военной хитростью, с коварством, с использованием заранее подготовленных, а также всевозможных подручных средств». И все такое прочее. Юрген не особо вслушивался. Не учите меня сражаться, думал он, лучше подбросьте патронов. С патронами дело было швах.[87] С едой тоже.

Все сухие пайки, все, что можно было съесть, они давно съели. Когда не можешь восстановить силы сном, приходится подкреплять их дополнительной едой. Или шнапсом с вином. Во время сорокачасового марша от Зеелова до Берлина шнапс был их единственным подспорьем. Потом они, презрев законы и уставы, вломились в оставленные жителями дома, выбив прикладами дверные замки, и выгребли все съестное. Они ели на ходу, потому что если бы сидели, то мгновенно бы заснули, отяжелев от съеденной корки хлеба. На липах, стоящих вдоль дороги, покачивались тела повешенных солдат. Они их нисколько не устрашали. Это были не мародеры. Это были дезертиры, на груди у каждого болталась табличка с надписью типа: «Я был трусом и не хотел сражаться». Они не были дезертирами. Они были готовы сражаться. И они ничего не боялись.

За едой они отправились всем отделением, за исключением караульных. Все роли были строго определены. Юрген с его обер–фельдфебельскими погонами олицетворял закон и Вермахт, Граматке отвечал за интеллигентные переговоры, Красавчик — за обаяние, Гартнер — за возможные натуральные обмены, Брейтгаупт — за силовое давление. Поиски затянулись, но зато они смогли хорошо изучить окрестности и узнать все последние столичные новости.

Берлин напомнил Юргену Варшаву в день их первой экспедиции в город. Разрушения были, но не такие, чтобы здания стали неузнаваемыми. Дома были какими–то мрачными, неуклюжими, надутыми, нет, Варшава была куда красивее.

— Мне Берлин тоже никогда не нравился, — сказал Красавчик, перехватив взгляд Юргена, — хотя Шарлоттенбургское шоссе — ничего себе улица, широкая и покрытие хорошее. Помню, подцепил я красотку у Оперы, педаль до полу и — только меня и видали!

Кто о чем, а Красавчик о машинах. А Юрген — о позиции, куда бы он ни попадал, он все оценивал с точки зрения удобства обороны и контратаки. Возможно, поэтому Юрген и добрался живым до Берлина и помог сделать это нескольким товарищам.

Он продолжал рассматривать убегавшую вдаль улицу. Насчитал три баррикады, это тоже напомнило Варшаву. Баррикады были основательными, в землю вбиты железные балки, между ними были уложены бордюрные камни, поверх которых шли в несколько рядов толстые доски, приваленные с обратной стороны камнями из брусчатки. Этими же камнями какие–то гражданские, наверно, жители этого квартала, наполняли вагон трамвая, стоявший поодаль на рельсах. Они, вероятно, намеревались при подходе русских передвинуть трамвай на три десятка метров и перекрыть въезд в их улочку. Вот только как они собирались сдвинуть его с места?

— Танком. По рельсам пойдет! — сказал Красавчик, он читал мысли Юргена как свои, ведь они были старыми товарищами.

А вот и танк, «Тигр», между прочим. Но им ничего нельзя было сдвинуть. И его нельзя было сдвинуть. Не только потому, что для танков в Берлине почти не осталось бензина. Он был вкопан по самую башню на перекрестке, они уже наблюдали этот танкистский трюк. Вращая башней, танк мог простреливать сразу четыре улицы. До тех пор, пока башню по какой–нибудь причине не заклинит или у танкистов не кончатся снаряды. После этого танк превратится в саркофаг.

Немного удивило, что на улице остались стоять толстые деревья, которые вполне можно было использовать для строительства баррикад, как в Варшаве. Но приглядевшись, Юрген заметил, что большая часть стволов наполовину пропилена, если русские дойдут сюда и откроют артиллерийский огонь, деревья рухнут, преградив им путь. На какое–то время преградив.

Сзади раздалось ржание. Юрген обернулся. Ржал Граматке, который обычно если и смеялся, то немного издевательски или снисходительно, а тут вдруг разошелся. Он показывал пальцем на стену. На стене был изображен точно такой же палец, но прижатый к губам. Над ним была надпись: «Pst!»[88]

— Хороший призыв, — сказал Юрген, — некоторым не мешало бы почаще ему следовать.

Но Граматке, продолжая смеяться, покачал отрицающе пальцем и показал им чуть в сторону. Там, под буквами LSR , была нарисована жирная стрелка.

— Что смешного в бомбоубежище? — сказал Юрген, недоуменно пожимая плечами.

— Lernt schnell Russisch ,[89] — давясь от смеха, сказал Граматке, — это указатель на курсы русского языка.

Тут все рассмеялись, и Юрген первым. Право, этот Граматке становился похожим на человека, в нем просыпался здоровый солдатский юмор, еще полгода боевых действий, и с ним можно было бы без отвращения сидеть за одним столом.

Что отличало Берлин от Варшавы, какой она сохранилась в памяти Юргена, так это люди. Люди были. Они мало чем отличались от толпы в Зеелове. Мужчины самого разного возраста, все сплошь одетые в разнообразную военную форму; домохозяйки с хозяйственными сумками, по большей части тощими; несмотря на близость фронта, мелькали даже молодые женщины в нарядных платьях. Юрген полагал, что в столице должно быть полно разных чиновников — тыловых крыс и партийных бонз. Но они лишь изредка попадались на глаза. Юрген безошибочно определял их, у него на эту братию, особенно на всяких там партайгеноссе,[90] был нюх. Он развился после того, как в пивной в Гамбурге Юрген врезал по морде одному подонку, а тот оказался «старым партийным товарищем». Юрген попал в тюрьму, потом в лагерь, в штрафбат, на фронт. Вот так из–за одной партийной сволочи вся жизнь пошла наперекосяк.

Пока Юрген размышлял о превратностях собственной жизни, Красавчик успел выяснить причины удивительного явления. Оказалось, что три дня назад фюрер дал разрешение на эвакуацию из Берлина, вот все и задали деру.

Юрген с товарищами как–то запамятовали о дне рождения фюрера. Все время помнили и связывали с ним радужные надежды на появление чудо–оружия и начало победоносного контрнаступления, но грохот русской канонады и суматоха отступления от Зееловских высот совершенно отбили им память. Фюрер, не дождавшись подарка от армии, решил сам сделать подарок немецкому народу в лице его лучших представителей, разрешив большим шишкам покинуть столицу. Всех прочих берлинцев фюрер облагодетельствовал так называемым «кризисным рационом». Он состоял из порций колбасы или бекона, риса, сушеного гороха, бобов или чечевицы, нескольких кусков сахара и 20 граммов жиров. Тем самым фюрер с присущей только ему честностью открыто сказал берлинцам, что город уже находится на осадном положении.

Двадцатое апреля запомнилось столичным жителям и страшной бомбежкой. Английские и американские «подарки» фюреру посыпались с неба с раннего утра и сыпались до позднего вечера. Это был последний из многочисленных ударов возмездия союзников по Берлину, ведь русские части уже подступили в некоторых местах к пригородам. Так что напоследок английские и американские летчики отплатили берлинцам за все по двойному тарифу.

Горожане были, естественно, раздражены на фюрера, войну и судьбу. Это еще больше ожесточило их сердца, и так–то не очень добрые. Еды у них было в обрез, им нечем было делиться. В магазинах все было по карточкам, на угрюмых продавщиц не действовали ни форма Юргена, ни обаяние Красавчика, ни деньги. Деньги почему–то вызывали наибольшую ярость, возможно, из–за портрета Гиммлера на выданных им банкнотах. Не было «золотых фазанов»[91] и их дородных жен, которых они бы могли общипать и пощупать. Их надежды раздобыть еду становились все более призрачными.

Наконец они наткнулись на армейский склад. По прибытии им сказали, что он находится где–то поблизости, но не указали где. Перед широкими дверями склада стоял желтый городской автобус, доверху набитый обувью и военной формой. Два молодых солдата перетаскивали их на склад, пожилой кладовщик с повязкой фольксштурма на тужурке скрупулезно отмечал каждый извлеченный из автобуса предмет в большой амбарной книге.

— Добрый день. Откуда такое богатство? — спросил Юрген для начала разговора.

— Имущество, находившееся на балансе батальонов и полков, — пробурчал кладовщик. — Командование отказывается от него, потому что оно больше не нужно их солдатам. Отойдите, не мешайте работать.

Юрген просочился внутрь склада. За столом сидел интендант с погонами фельдфебеля и переписывал длиннющую ведомость, из–под которой высовывались два листа копировальной бумаги. «Чернильные души! — подумал Юрген. — Порядок есть порядок. Принял — сдал. Кому угодно, хоть русским, главное, чтобы точно по описи».

— Привет, дружище, — сказал он и наклонился так, чтобы были видны его погоны. — Жратва есть?

— По ордеру, — ответил фельдфебель, не поднимая головы.

— Только что прибыли из–под Зеелова. Заняли позиции у вас под боком, у аэропорта. Живот подвело… — продолжал Юрген.

— По ордеру!

— Скажите, пожалуйста, господин офицер, а обмундирование мы можем получить? — раздался из–за спины голос Граматке.

— Мы немного пообтрепались в боях, — сказал Красавчик.

Фельдфебель наконец оторвал глаза от ведомости, окинул Юргена оценивающим взглядом.

— Да, подлежит списанию, — сказал он и уточнил: — Может быть списано.

— Отлично! — раздался бодрый голос Отто Гартнера. — Добротные шинели, сапоги и кожаные ремни нам не помешают, этот товар всегда в цене, не так ли, господин офицер? — В голосе Отто появились воркующие нотки. — Предлагаю обмен, — наше добротное обмундирование на продовольствие.

— По ордеру, — после некоторой паузы сказал фельдфебель.

— Но вы даже не выслушали нашего предложения! — воскликнул Отто. — Вы будете приятно удивлены его щедростью.

— По ордеру! — с болью в голосе выкрикнул фельдфебель.

Ну что с ним было делать?! Юрген умыл руки и отступил в сторону. На его место заступил Брейтгаупт и молча уставился на фельдфебеля. За спиной Брейтгаупта стеной стояли товарищи — Красавчик без тени обаяния, Граматке без тени интеллигентности и Гартнер без тени торгашеской угодливости, одна неотвратимость и мрачная решимость. Фельдфебель разглядел их форму без знаков отличия, он понял, с кем имеет дело, он вообще оказался понятливым мужчиной, только немного занудным, как все интенданты. Он составил расходный ордер и упросил Юргена его подписать. Юрген посопротивлялся лишь для виду. Порядок есть порядок. Сдал — принял. Мешок кофе, ящик мясных консервов, ящик рыбных консервов, две упаковки галет, коробка сигарет, ящик шоколада. Все по справедливости, все самое необходимое, все по минимуму, кризисный рацион.

* * *

Это были французы. Так сказал Тиллери, их эксперт по французам, ведь он был из Рурской области и в детстве немало натерпелся от них. И еще он понимал немного по–французски.

Их было трое. Первый, высокий блондин с арийскими чертами лица, был одет в старую эсэсовскую форму, черные бриджи заправлены в высокие сапоги, на черном мундире серебряные галунные погоны с двумя четырехугольными звездочками — гауптшарфюрер, определил Юрген, по–нашему просто гаупт, капитан. Эсэсовский кинжал висел на его черном поясном ремне как шпага. Второй, чернявый, мелкий, горбоносый, был одет в робу с большой нашитой буквой F. Третий выглядел настоящим французом с его небольшими черными усиками, французской военной формой, беретом с кокардой и французским карабином образца 1886 года. Впоследствии он оказался коренным берлинцем, членом фольксштурма и ветераном Великой войны, который просто подошел поглазеть, привлеченный перебранкой на французском языке.

— Нас здесь семнадцать тысяч, военнопленных из Шталага, истинных французов и патриотов! — запальчиво кричал чернявый. — Если мы возьмем в руки оружие, то не поздоровится и вам, бошевским прихвостням, и вашим тупоголовым немецким хозяевам.

— Бери в руки лопату, вонючий гасконский фанфарон, и копай траншею, отсюда и до обеда, — надменно отвечал ему блондин. — А потом благодари Господа и нас за то, что мы даем тебе честно заработанную тарелку твоего любимого лукового супа. И оставь заботы о будущем Франции нам, истинным французским патриотам.

И все такое прочее. Они оба были настоящими французами — тратили бесценное время на пустопорожнюю болтовню. И поразительно напоминали поляков — в Варшаве Юрген слышал точно такую же перебранку двух офицеров из Армии Крайовой и Армии Людовой.

Юрген стоял и выразительно посматривал на эсэсовца, он даже начал притопывать сапогом, все громче с каждым новым пассажем француза. Дело было в том, что солдаты этого гаупта нагло заняли подвал, в котором согласно разнарядке должен был разместиться их взвод.

С французами им воевать еще не доводилось. Разве что подполковнику Фрике и ефрейтору Штульдрееру, но они сражались против, а не вместе. Но даже они вскоре признали, что эти французы — славные парни и хорошие солдаты.

Они были из дивизии СС «Шарлемань». Кого там только не было — студенты и их преподаватели, рабочие и аристократы, они являли образец будущего «народного сообщества». Всех их объединяла ненависть к большевизму, который они называли сталинизмом, это была чисто французская черта — давать всему свои собственные наименования. Небольшая причуда или слабость из тех, которые Юрген всегда прощал боевым товарищам.

С этим, с боевым опытом и моральным духом, у них все было в полном порядке. Во время зимнего наступления русских они вместе с тремя немецкими дивизиями держали оборону в районе Бельгарда, не того, что в их родной Франции, а того, что в Померании. Они готовы были стоять до конца, но русские уже далеко обошли их со всех сторон. Им приказали оставить позиции и прорываться в сторону Балтийского моря, к устью Одера. Их рассказ о том, как они пробивались по бездорожью через лес по пояс в снегу, отбиваясь от наседавших со всех сторон русских, стер последние следы взаимной настороженности и отчужденности — Юргену с товарищами тоже было что вспомнить в том же роде. Командир их дивизии бригаденфюрер Густав Крукенберг вывел из окружения почти тысячу солдат. Юрген слышал, что подполковник Фрике при встрече с ним с уважением пожал его руку, хотя не переваривал ни французов, ни эсэсовцев.

Еще большего уважения они заслуживали за то, что без промедления откликнулись на приказ фюрера прибыть в Берлин для решающего сражения. Даже некоторые немецкие генералы, разуверившиеся в победе, находили пустые отговорки для объяснения невозможности выполнения приказа, типа стоявших на их пути превосходящих сил противника. Французы же, ловким маневром обойдя русских и проделав двухсоткилометровый марш, прибыли в Берлин в самый нужный момент, чтобы занять свое место рядом с их 570–м ударно–испытательным батальоном.

* * *

Все это они выяснили вечером, когда несколько французов с галльской непосредственностью ввалились в их подвал. Ах, они перепутали, пардоне муа, они полагали, что это их подвал, и все такое прочее. Похоже, они просто пытались разжиться какой–нибудь едой, это было видно по их алчному взгляду. Что ж, они угостили соседей, чем бог послал. Засиделись до полуночи. Так они перебивали сон. Какой тут сон, если бой шел уже в непосредственной близости от них, сразу за каналом, проходившим с южной стороны аэропорта.

Около полуночи появился Штульдреер, свежий, чисто выбритый, благоухающий одеколоном, в отстиранной и аккуратно залатанной форме. Штульдреер провел день дома, он жил всего в нескольких кварталах от аэропорта. Он встретился со своими боевыми товарищами по фольксштурму, которым удалось ускользнуть от русских. Те радостно приветствовали его, ведь они успели его похоронить, о чем с надлежащими соболезнованиями сообщили семье Штульдреера — они все были соседями и знали друг друга не один десяток лет. Маленькое недоразумение разрешилось к всеобщему удовольствию, особенно счастлива была жена, она не отходила от Штульдреера даже в ванной.

— Моя старушка накинула крючок на дверь, такого с ней лет пять не было, — сказал Штульдреер и заговорщицки подмигнул им. Он был весел, ему понравилось воскресать из мертвых.

— Удобно воевать рядом с домом, — с завистью в голосе сказал Блачек. Он даже не понял, что сказал.

— Это как посмотреть, — помрачнел Штульдреер. — Мои в бомбоубежище отправились, они там которую ночь ночуют. А я — сюда. Фольксштурму определили позицию справа от вас. Так что с этого фланга у вас проблем не будет, — он постепенно расходился, — русские у нас не пройдут. Не сомневайтесь!

— Мы знаем, старина, — ответил за всех Юрген, — вы — кремни.

— Я вам тут газету принес, — сказал польщенный Штульдреер, — чтобы, значит, еще больше взбодрить, поднять боевой дух!

Юрген развернул куцую газетку, которая больше походила на армейский боевой листок. Вот только заголовки статей были набраны красной краской, как–никак столица. И картинка наверху рядом с названием «Панцербэр».[92] Медведь на картинке был обычный, берлинский, но в лапах он держал два фаустпатрона.

Товарищи сгрудились вокруг Юргена, читая заголовки. «Мы выстоим!» «Наступают часы свободы». «Оплот борьбы с большевизмом». «Берлин сражается за рейх и Европу». «Берлин — братская могила для русских танков». Под довольно большой передовой статьей стояла фамилия Геббельса. «У столичного гауляйтера и комиссара обороны Берлина нет других дел?» — недоуменно подумал Юрген. Лично у него не было времени читать всю эту пропагандистскую муру, да и желания тоже. Возмущался даже Граматке, который всегда утверждал, что болтать языком и марать бумагу — важнейшая работа на свете.

— Да, заставляет задуматься, — сказал Юрген и, аккуратно свернув газету, протянул ее Штульдрееру.

— Вот черт! — Красавчик хлопнул себя ладонью по лбу. — Туалетную бумагу на складе не взяли. Забыли! С голодухи, наверно. — Он протянул руку и вырвал газету из рук Юргена.

— Так при нашем рационе туалетная бумага без надобности, — подхватил со смехом Гартнер.

К нему присоединились остальные солдаты, это была неисчерпаемая тема для шуток.

— Взвод! Внимание! Тревога! Разобрать оружие! — прокричал вбежавший в подвал лейтенант Ферстер.

* * *

«Какой придурок не взорвал мост?!» Юрген сам был готов взорваться от возмущения. Он лежал в укрытии и всматривался в мост через канал метрах в ста от них. Было три часа ночи, и Юрген мог разглядеть только силуэты русских танков, вереницей тянувшихся через мост. У моста полыхали вспышки русских автоматов. Неровная мерцающая линия медленно отодвигалась от моста.

Танки шли на французов. К ним под самый вечер прислали неожиданное подкрепление, — отряд гитлерюгенда из Бранденбурга, бесстрашных мальчишек, шумных и хвастливых, как и положено мальчишкам. Командовать ими поставили французского офицера, который, не скрывая, смеялся над ними. Теперь, наверно, он взял свои слова обратно. Эти мальчишки действительно ловко управлялись с фаустпатронами. Русские танки вспыхивали один за другим, — один, два, три, четыре, пять, шесть, все остальные прорвались.

Наконец–то артиллеристы подтянули приличные пушки, открыли огонь прямой наводкой. Молодцы, не по танкам, по мосту. Ну, еще разок, еще разок! Отлично! Обломки моста рухнули в канал. Теперь туда надо сбросить русскую пехоту. Это работа для них. Отделение, за мной!

Русские прижали их огнем к земле, головы не поднять. Недостатка в патронах, как и во всем остальном, они явно не испытывали. Эх, дорваться бы до рукопашной, там бы мы показали, кто чего стоит. Юрген осмотрелся. Справа от них возвышалась бетонная стена со следами опалубки и единственным проемом. Это был недостроенный бункер.

— Тиллери, давай туда, — сказал Юрген, — врежь по ним сверху. Три одиночных в воздух, не высовываясь, потом прицельно по ним. Через десять секунд!

— Есть! — воскликнул Тиллери, он все понимал с полуслова.

Тиллери закинул автомат за спину, схватил пулемет и пополз к проему.

— Приготовиться! — крикнул Юрген.

Прозвучали с равными промежутками три одиночных выстрела. В этом шуме Юрген расслышал их только потому, что ожидал.

— Внимание! — Сверху ударила пулеметная очередь. — За мной!

Огонь русских резко ослаб. Кто–то втянул голову в плечи, кто–то уткнулся лицом в пыльную берлинскую землю, сраженный пулеметной пулей, другие вскинули автоматы к верху бетонной стены, где неожиданно появился немецкий пулеметчик. Они не давали ему высунуть голову, они заставили его замолчать.

Юрген слышал, как захлебнулся пулемет Тиллери. Но это уже не имело никакого значения. Они добрались до русских, они дорвались до рукопашной. Через полчаса они уперлись в парапет канала. Скидывать в канал было некого, все русские остались на пройденной ими узкой полоске земли.

Они сидели, привалившись спинами к гранитному парапету, и хрипло дышали, изгоняя из себя привкус свежей крови. Они сделали свою работу.

Подполз Штульдреер.

— Нас прислали вам на смену. Вам приказано вернуться в аэропорт. Там русские. Они прорвались через французов.

— Через вас они не прорвутся, — сказал Юрген.

Он чуть приподнялся над парапетом, окинул взглядом разрушенный мост, отвесные каменные стенки канала. Невеликое препятствие для русских, но все же. Им придется попотеть и пролить немного крови. Старички их задержат, а они тем временем уничтожат группу русских, прорвавшихся в аэропорт. Русские окружены, у них нет шансов на спасение. Когда он последний раз говорил такие слова? Ох, давно, так сразу и не вспомнишь.

Они перебежками возвращались к аэропорту. Юрген кинул взгляд на стену недостроенного бункера. Наверху маячила безвольная рука. Покореженный МГ–42 лежал у основания стены. В проеме показалась фигура Красавчика, он успел подняться наверх и теперь, не сказав ни слова, побежал дальше.

«Жаль Вальтера, — подумал Юрген, — хороший был солдат».

* * *

Аэропорт Темпельхоф функционировал до самого последнего мгновения. Еще вчера Юрген видел, как садились и взлетали самолеты. Как это было возможно при казавшемся полном превосходстве русских в воздухе, Юрген не понимал. Ведь он не был летчиком.

— Они проходят над самыми домами, — сказал тогда Красавчик. — Я бы тоже прошел, если бы умел. Дали бы мне порулить самолетом, с третьего бы раза и прошел.

— А два первых разбил бы? — спросил Юрген.

— Какое же учение без этого, — протянул Красавчик. — Я свою первую вдрызг разбил. Мне тогда было двенадцать. Я первый раз в жизни сел за руль. Неужели не рассказывал? — оживился он.

— Рассказывал. Три раза. — У Юргена тогда было не то настроение, чтобы слушать побасенки товарища.

В тот момент русские начали обстрел аэропорта из дальнобойных орудий. Три «Фокке–Вульфа», стоявших на взлетной полосе, загорелись. После обстрела их обгоревшие рамы оттянули в сторону, и полеты продолжились.

Теперь на поле громоздилось уже около двух десятков разбитых самолетов. А неподалеку довольно компактной группой стояли русские танки, перемежаемые пушками, и вели огонь во все стороны. За и под танками прятались русские солдаты — на бетонной полосе не окопаешься. «Избави бог от таких позиций», — подумал Юрген. — «Все правильно», — добавил он, немного подумав.

Русские получили приказ захватить аэропорт. А что такое аэропорт как не взлетно–посадочные полосы? Все остальное — здание аэропорта, ангары для самолетов, хранилища горючего — не более чем придаток. Вот русские и заняли полосу. Они выполнили поставленную задачу. Могли теперь прокручивать в кителях дырочки для орденов, если, конечно, до этого они, немецкие солдаты, не понаделают им в груди других отверстий.

Этим они занимались целый день, от темна до темна. Их шесть раз поднимали в атаку, но каждый раз они в конце концов откатывались назад. Самая страшная атака была первая. Русские, конечно, занимали плохую позицию и были как на блюдечке на взлетно–посадочной полосе, но ведь и они, атакующие, оказались точно в таком же положении. В той атаке они потеряли Блачека. «Бетонное поле не для него», — сказал Красавчик. На этот раз эпитафия вышла куцей и некрасивой, как жизнь Блачека.

Дальше дело пошло чуть легче — у них появились укрытия. Их атаки поддерживали «пантеры» и «фердинанды», русские расщелкали их, как орешки, вот за скорлупками они и укрывались после срыва очередной атаки. Потери среди русских танков были намного меньше, их не брали снаряды «пантер» и 105–мм пушек. Это были настоящие бронированные чудовища, названные в честь Сталина. Они подавляли их своей неуязвимостью.

Похоже, командование бросило в аэропорт все резервы. Днем появилась танковая эсэсовская часть с несколькими «королевскими тиграми» — нечастыми гостями на тех полях, где сражался их батальон. Это была битва достойных друг друга противников. Она закончилась вничью, но силы русских заметно поубавились. Да и стреляли они уже не так часто и дружно: Юрген тихо надеялся, что у русских наконец заканчиваются боеприпасы.

Тут на них свалилась новая напасть — русские штурмовики. Они подлетали с какой–то ленивой расслабленностью, а потом коршунами кидались вниз и расстреливали их позиции из своих пулеметов и пушек. Вдруг сквозь грохот боя в уши Юргена ввинтился какой–то непривычный свист, он шел сверху, быстро усиливаясь. «Ложись!» — крикнул Юрген и сам скатился на дно воронки, сжавшись в комок. Все неизвестное — к беде. На фронте приятных сюрпризов не бывает.

Нет правил без исключений. Когда через несколько бесконечно длинных секунд, не дождавшись взрыва, Юрген поднял голову, то увидел в чистом небе три изогнутые белые стрелы, нацеленных вниз. Наконечником каждой служил самолет. Они летели так быстро, что едва можно было разглядеть большие черные кресты на их крыльях. Самолеты соколами налетели на русские штурмовики, поклевали их и взмыли вверх, заходя на новую атаку. Вдруг, откуда ни возьмись, появились русские истребители. Они бросились наперерез немецким самолетам, но те легко ушли от них, как стриж от голубя. Это были чудо–самолеты, это было чудо–оружие!

— «Ласточка», — поправил Юргена Красавчик, — двести шестьдесят второй «мессер», восемьсот пятьдесят километров в час, — завистливо вздохнул он.

Юрген даже приуныл. Ну какое это чудо–оружие, если о нем знает рядовой–штрафник, пусть и очень информированный в технике. Чуда и не произошло, никакие «мессеры» не могли остановить русские штурмовики, они брали числом, продолжая расстреливать аэропорт с воздуха. Остановить их могла только темнота.

Совместными усилиями они превратили взлетно–посадочные полосы в картофельное поле. Если где–нибудь и виднелся относительно нетронутый участок, то на нем непременно находился разбитый самолет, или сгоревший танк, или самоходка. Оборонять и захватывать было уже нечего, шел бой на уничтожение, взаимное уничтожение.

Юрген по–прежнему полагал, что у них больше шансов. То, что произошло потом, не укладывалось в голове. Вновь раздался густой гул русских самолетов, они снижались все ниже и ниже, не стреляя. Черт подери, они садились на картофельное поле! Они подпрыгивали по рытвинам, они зарывались колесами в воронки, два их них уткнулись носом в землю и взорвались, их шасси с треском ломались и дальше самолеты ползли на брюхе, но они ползли, они приземлялись! Из них выскакивали летчики, из них выгружали ящики с боеприпасами. Русские самолеты они, конечно, вскоре сожгли, расстрелять их на земле не представляло для артиллеристов большого труда. Но тем самым они лишь увеличили свалку. Шансы вновь подровнялись.

В девять вечера наступило короткое затишье. От русских никто не ждал активных действий, им не надо было никуда прорываться или расширять свой плацдарм, им нужно было просто держаться и ждать прихода своих. Поэтому первую роту отвели назад, к зданию аэропорта. Там их ждали горячий кофе, шнапс и чечевичная каша с мясными консервами. Порции были весомые, ведь повара рассчитывали на большее количество едоков. Но есть почему–то не хотелось, после нескольких ложек Юрген почувствовал давящую тяжесть в желудке, как будто тот был доверху набит камнями. Он еще немного поковырял кашу, выбирая волокна мяса, и отставил миску.

— Как ты? — спросил он сидевшего рядом Красавчика и показал глазами на его руку. Красавчика опять зацепило, в который раз в левую руку, Юрген видел, как Брейтгаупт накладывал ему повязку прямо там, на летном поле.

— Царапина.

— К докторам ходил?

— Ходил. После ранения я стал трепетно относиться к своему здоровью, — с насмешкой над самим собой сказал Красавчик. Ранением он называл пробитое легкое, все остальное было не в счет, это были царапины. — Там много наших, — добавил он, — Фрике, Вортенберг, целая очередь.

— Вортенберг отдавал приказ на отход, — с сомнением в голосе сказал Юрген.

— Отдал приказ и пошел в госпиталь.

— Если пошел, то ничего серьезного.

— Да, ничего серьезного.

О Фрике Юрген не спросил. Пока не знаешь, надеешься. Он надеялся, что с Фрике все обойдется, что он останется в строю, без такого командира им придется совсем туго.

— Пойду на свежий воздух, голова дурная, — сказал Юрген.

— Да, сходи проведай, потом мне расскажешь, — сказал Красавчик.

Брейтгаупт молча доскребал миску. Он поднял голову и посмотрел на Юргена. Тот кивнул. Брейтгаупт тоже кивнул, — благодарно и придвинул к себе миску Юргена.

Воздух был далеко не свежий, даже пропущенный сквозь сигарету он отдавал пороховой гарью. Но к ночи похолодало, легкий ветерок остужал воспаленную кожу лица. Юрген задрал голову. Так и есть — безоблачное небо, к утру совсем выстудит. Тишина. После дневного грохота спорадические перестрелки в городе представлялись бреханьем собак в мирной деревне. В Берлине русские против своего обыкновения не вели боевых действий ночью, их прорыв в аэропорт был редким исключением. Возможно, они опасались незнакомого, полного ловушек большого города. Или у них находились ночью другие занятия. Богатый, полный жителей город предоставлял для этого множество возможностей. Юрген это хорошо знал. Зачем думать о том, что и так знаешь? Вот он и не думал.

Навстречу ему, сильно припадая на правую ногу, шел Граматке. Его все–таки зацепило! Когда Граматке с ужасом и изумлением уставился на свою руку, испачканную его кровью, Юрген испытал какое–то даже облегчение. Его уже начала нервировать неуязвимость Граматке, в этом было что–то мистическое, — уж не оборотень ли, думал временами Юрген, вглядываясь в худое, костистое лицо подчиненного.

Завидев командира, Граматке подобрался и даже хромота почти пропала. Вот это правильно, подумал Юрген, рана–то пустяковая, сапог пострадал намного больше.

— Все в порядке, Граматке? — спросил он. — Рану обработали?

— Так точно, герр обер–фельдфебель! — выкрикнул Граматке. — Остаюсь в строю! Я буду сражаться, я могу сражаться, я хочу сражаться.

Нормальная реакция, шок от ранения и все такое прочее, подумал Юрген.

— Если я останусь в госпитале, то русские убьют меня, придут и убьют меня, — заговорщицким тоном сказал Граматке.

— Русские не убивают пленных, тем более раненых, — сказал Юрген.

Он всегда это знал, но держал при себе, чтобы не подрывать боеспособность части. Юрген даже не чувствовал, а знал, что многих, того же Граматке, заставляет стойко сражаться только страх перед русским пленом, перед неизбежной позорной смертью в русском плену. В последние дни этот страх испарился. Возможно, это было следствием появления на передовой «армии Зейдлица» или просто на фоне военных неудач солдаты стали более восприимчивы к вражеской пропаганде. Юргену не было до этого дела, он не испытывал ни малейшего желания нагнетать страхи, кого–то в чем–то убеждать или переубеждать. У него хватало других забот.

— Я им бесполезен! Раненый, я не могу даже копать землю! Они убьют меня! — выкрикнул Граматке. — Я им бесполезен, — повторил он, сникая, — я ничего не умею делать.

«Хоть это понял, уже хорошо», — подумал Юрген вполне доброжелательно.

— Присоединяйтесь к отделению, Йозеф, — сказал он.

— Спасибо, герр обер–фельдфебель, — сказал Граматке. Сказал как нормальный мужчина, без угодничества или насмешки.

Юрген прошел в соседний отсек аэровокзала, где разместился полевой госпиталь. В помещении, похожем на зал ожидания, скопилось множество раненых, они лежали на полу, на испачканных кровью скамьях, полусидели в креслах, откинув головы назад и положив натруженные оружием руки на подлокотники. Это и был зал ожидания: одни ждали перевязки, другие — кружки воды, третьи — решения своей судьбы, все чего–нибудь ждали.

На двери одной из боковых комнат мелом было написано: 570 ВВ , — это был медпункт их батальона. Пахло кровью, антисептиком, немытыми телами. Два сдвинутых конторских стола, накрытые зеленоватой простыней, использовались как один операционный. Лежавшее на нем тело было неожиданно белым, с рыжеватыми волосками. Над телом склонился Клистир, он с сосредоточенным видом копался в развороченной груди.

Ближе к стене, на табуретке, сидел подполковник Фрике. Всегда облаченный с педантичной аккуратностью в военную форму, он выглядел непривычно домашним в одних кальсонах. Его руки были заложены за голову, как будто он сдавался в плен санитару, бинтовавшему ему грудь.

— Скользнуло по ребрам, — сказал Фрике, перехватив взгляд Юргена, — царапина. Моему старому приятелю больше досталось, придется списать. Жаль.

Фрике с сожалением посмотрел на распяленный на спинке стула китель. Левый бок был изодран в клочья. Осколок, заключил Юрген.

— Не царапина, — Юрген широко улыбнулся, он был рад, что с командиром все обошлось, — медвежья ласка.

— Вы это так называете? — с неожиданным интересом спросил Фрике. — В наше время мы говорили: промах Амура. — Он задумался, наморщил лоб. — Да, точно, если с левой стороны, то промах Амура, а с правой… Нет, не помню. А вот это — сквозняк, — он качнул головой в сторону операционного стола.

— Сквозняк — он во все времена сквозняк, — сказал Юрген.

— Форточка — это, — форточка, — раздраженно проскрипел Клистер, — говорил я ему: иди впереди солдат, и в награду Бог пошлет тебе чистенькое, аккуратное сквозное ранение, загляденье, а не ранение, заштопаю, будешь как новенький, даже лучше, потому что комиссованный.

Юрген тем временем пригляделся к раненому. Это был командир третьей роты, его фамилии Юрген не помнил, не стоил он того. Офицеры презирали его за трусость, было непонятно, как он ухитрился дослужиться до капитана. У них были на этот счет свои соображения, за это они презирали его еще больше. Солдаты его ненавидели за беспрестанные придирки и бессмысленную безжалостность в бою. Возможно, они были отбросами общества и подонками, как честил их капитан, но не считали это достаточным основанием для того, чтобы гнать их толпой на вражеские пулеметы.

— Он боялся получить пулю в спину, — раздался голос Вортенберга.

— Помолчите, Карл, вы мешаете мне работать, — сказала фрау Лебовски.

Она зашивала рваную рану на лице Вортенберга.

— Ну вот, будет почти незаметно. — Она откинулась чуть назад, с удовлетворением рассматривая результат своих трудов, потом залепила рану большим куском пластыря.

— Фрау Лебовски, как вас понимать? — шутливо воскликнул Вортенберг. — То — шрамы украшают мужчину, то — какая очаровательная розочка, то — почти незаметно.

— Не пытайтесь понять женщин, Карл, мы сами себя не понимаем. Все зависит от настроения и освещения. Вот с вашим шрамчиком…

— Обер–фельдфебель Вольф!

— Я, герр подполковник! — обернулся Юрген к Фрике.

— Разыщите лейтенанта Ферстера. Передайте ему мой приказ, что он назначен командиром третьей роты. Совсем не осталось офицеров! — досадливо сказал он. — А вы, Вольф, принимайте взвод.

— Есть, — без всякого энтузиазма сказал Юрген. — Взвод… — протянул он. — Едва на отделение наберется.

— Наберется? — вскинул глаза Фрике.

Юрген пожал плечами.

* * *

Он стоял, куря уже третью или четвертую сигарету, и смотрел в сторону летного поля, где регулярно вспыхивали яркие разрывы — русских забрасывали минами из минометов.

«Сутки продержались, — подумал Юрген, — продержались, в сущности, в безнадежной ситуации». Ровное летное поле с длинным зданием аэровокзала с одного края и полуразрушенной диспетчерской башней, возвышающейся, как Альпы, представилось Германией. Отряд в центре, окруженный со всех сторон, беспрестанно обстреливаемый, истекающий кровью, превратился в Берлин. «Они, похоже, не собираются прекращать сопротивление. Так и надо! — подумал Юрген. — Силы противника истощаются, еще быстрее падает его дух при столкновении с таким упорством. — У него были веские основания для такого заключения, они и были этим самым противником. — Еще не все потеряно, — взбодрил он себя, — у нас еще есть шанс. Мы еще поборемся!» — продолжал накручивать себя Юрген.

— Успели поужинать, Юрген?

— Так точно, герр подполковник.

— Следуйте за мной.

Грудь Фрике облегал новый китель, застегнутый на все пуговицы. Он был затянут и подтянут, как всегда.

— Отдано нам на разграбление, — пошутил он, распахивая дверь.

— Что тут грабить? — ворчливо сказал Юрген.

Это был склад боеприпасов. У одной стены громоздились штабели артиллерийских снарядов, у другой сиротливо жались деревянные ящики с гранатами и матово поблескивали цинковые ящики с патронами. Их было по десятку, не больше.

— А вот пулеметы и фаустпатроны! — с энтузиазмом рыночной торговки воскликнул Фрике.

— Пулеметы — это хорошо, — сказал Юрген.

— Организуйте раздачу оружия и боеприпасов, — приказал Фрике, — вы единственный унтер–офицер, кто не ранен и держится на ногах. Таблетку хотите? — Он протянул пузырек.

— Спасибо. — Юрген вытряхнул таблетку первитина[93] и немедленно проглотил ее — как бы он иначе держался на ногах? — Позвольте взять несколько про запас.

— Конечно, Юрген, только не увлекайтесь.

К рассвету они были готовы: раны перевязаны, оружие проверено, почищено и смазано, подсумки и ранцы забиты боеприпасами — они ничего не оставили на складе, определен состав новых отделений и взводов, командиры назначены. Все были готовы. Эсэсовцы возобновили атаки на отряд, занявший летное поле. Русские пытались форсировать канал и деблокировать свою группу в аэропорту. «И ведь деблокируют», — подумал Юрген. Мысль эта, как ни странно, подняла дух. Вот так же на помощь им придут свежие части, обещанные фюрером. Ведь должны быть резервы, черт побери! Не бывает такого, чтобы не было резервов, эти умники из Генштаба не умеют воевать по–другому.

Они сидели в импровизированной казарме и ждали приказа. Юргену не надо было выглядывать наружу, чтобы понять, что там происходит, ему вполне хватало звуков. Остальным, впрочем, тоже. Даже малышу Дитеру, который как пристал к ним на Зееловских высотах, так уж и не отстал. Вчера он прошел настоящее боевое крещение и был очень горд собой. Сейчас он с видом знатока комментировал доносившиеся до них звуки разрывов снарядов и перестрелки и спорил с Фридрихом, куда их пошлют: к каналу или на летное поле. Они были самыми молодыми среди них, Дитер и Фридрих, потому и спорили. «Старики» сидели молча, они не хотели тратить энергию не то что на бесполезный спор, но даже на размышления. Куда прикажут, туда и пойдут.

В помещение ввалился Штульдреер, весь вывалявшийся в грязи и какой–то прокопченный, отыскал взглядом Юргена, подошел, тяжело опустился рядом.

— Русские смяли нас, — сказал он, отдышавшись. — Они переправились через канал в другом месте и ударили вдоль набережной. Они обошли нас с фланга, — добавил он немного извиняющимся голосом.

— Обычное дело, — сказал Юрген.

— На этой войне — да, — сказал Штульдреер, — это другая война.

— Вам виднее. Я другой не знаю. Но вы молодцы, вы долго держались, сутки на этой войне — это долго.

— В Бресте мы продержались тридцать два часа, — вставил Красавчик, — но это была крепость.

— У нас тоже была крепость, — сказал Штульдреер, — мы не пустили русских, как они ни старались, но они обошли нас с фланга. Я с вами, можно? У меня больше нет части, у меня больше нет товарищей, — он едва не плакал, славный старик, — кроме вас.

Юрген сочувственно похлопал его по плечу, сказал преувеличенно бодрым тоном:

— Рады принять вас в наши ряды, ефрейтор, нам нужны опытные солдаты.

В дверях появился подполковник Фрике.

— Батальон! Внимание! Пятиминутная готовность! Выступаем!

— Вы слышали: выступаем, — назидательно сказал Красавчик Фридриху с Дитером. — Чего спорили? Не туда и не сюда, а бог знает куда. С начальством всегда так, никогда не угадаешь, что у него на уме. Подрастете — поймете.

Они уже тронулись в путь, когда увидели фрау Лебовски. Она семенила от отсека госпиталя, обвешанная медицинскими сумками, обеими руками она сжимала тяжелый чемодан, который подбрасывала коленом на каждом шаге.

— Фрау Лебовски, — сказал ей Фрике, — вам следует остаться в госпитале, с ранеными.

— Там остались доктор Клистер и два санитара, этого более чем достаточно.

— Лейтенант Лебовски! — прикрикнул Фрике.

— Мой друг, — сказала она спокойно, — я не в том возрасте, чтобы безразлично терпеть изнасилование толпой грязных азиатов. Я пойду с вами и пойду до конца.

«Изнасилуют, это как пить дать», — подумал Юрген. Половина их батальона с радостью бы изнасиловала фрау Лебовски, невзирая ни на какой возраст, подай она только знак. Впрочем, некоторым и подавала. Она была доброй женщиной, фрау Лебовски. Он подошел и взял чемодан из ее рук.

— Спасибо, Юрген, — сказала она и добавила невпопад. — Вы, наверно, очень скучаете по своей девочке…

— Батальон! Шагом марш! — скомандовал Фрике.

Они шли краем аэропорта, держась под прикрытием невероятно длинного, чуть изогнутого здания аэровокзала, потом — сильно обрезанных, густых деревьев. Впереди виднелись высокие дома городских кварталов.

— Я там каждую подворотню знаю, — возбужденно говорил Штульдреер, — держитесь меня, парни, со мной не пропадете.

Alles war wie in Warschau

Все было как в Варшаве. За тем небольшим отличием, что они теперь играли роль поляков, а русские осваивали их роль. Последнее обстоятельство переворачивало ситуацию в их пользу, ведь у них был богатый опыт, которого не было у русских, пока те еще освоятся, а они уже знают назубок и наперед все уловки, что защищающихся, что нападающих. И вообще, воспоминания о Варшаве настраивали на оптимистический лад: как солдаты, они были лучше поляков и никак не хуже русских, поляки продержались против них два месяца, Юрген не видел причин, почему они могут выступить хуже. Несколько недель — и мы еще посмотрим, кому придется держаться!

Все было как в Варшаве: простреливаемые насквозь улицы; сплошной ряд пяти–и шестиэтажных домов; пустые квартиры, в которые они заходили как к себе домой; мальчишки с яркими эмблемами, шныряющие по улице с оружием, которое они едва могли нести; молоденькие, четырнадцати–пятнадцатилетние девушки в военной форме, полученной на складе СС, которые неведомым образом пробирались в дом, громко требовали, чтобы им дали пострелять, что они умеют, а потом в минуты короткого затишья валились на спину на пол и раздвигали ноги; стрельба прямой наводкой по домам, так что снаряды прошивали дом насквозь, как шило мягкую кожу: летящие из окон цветочные горшки, гранаты, тела; русские, шедшие на штурм каждого дома как бойцы бригады Дирлевангера, с той же яростью и тем же пренебрежением к собственной и чужой жизни; и снова русские, грабящие по горячим следам захваченные дома, с той лишь разницей, что в Варшаве на них была военная форма с рунами СС, а в Берлине — с пятиконечными звездами.

* * *

Свой первый дом им пришлось занимать с боем. Им попался упорный, вооруженный до зубов противник.

— Наша сторона — левая, ваша сторона — правая, — в который раз повторял Фрике какой–то майор. — Наша сторона — нечетная, ваша сторона — четная, такова диспозиция, у меня на руках приказ, подписанный… — Он тряс перед лицом Фрике какими–то бумажками.

— У меня своя диспозиция, — отвечал Фрике, — я не желаю оказаться лицом к лицу с противником, который займет дом на противоположной стороне улицы и начнет расстреливать моих солдат с расстояния в тридцать метров. А это неизбежно случится, если вы отступите, не выдержав удара.

— Почему это мы отступим, а не вы отступите? — кипятился майор.

— Потому что мои солдаты никогда не отступают, они знают, что я прикажу немедленно расстрелять любого, кто сделает хоть один шаг назад без приказа. — Он немного преувеличивал, подполковник Фрике, но он уже стал выходить из себя. — Они выполнят любой мой приказ, они сами расстреляют любого, кто будет путаться под ногами у их командира с какими–то там диспозициями! Обер–фельдфебель Вольф!

— Есть! Этого или автора диспозиции? — спросил Юрген и крепко сжал зубы, чтобы не рассмеяться в лицо этому майоришке.

— Очистить территорию! — уточнил приказ Фрике.

Они оттеснили конкурентов, те не сильно сопротивлялись.

— Ну и рожу ты смастерил — зверь! — шепнул Юргену Красавчик. — Этот майор как глянул, так сразу в штаны наложил. Куда ему до того русского генерала… — он осекся под бешеным взглядом товарища. — Все, забыл, случайно вырвалось.

Так они заняли два угловых дома на улице, выходившей на небольшую площадь. Это была хорошая позиция.

— Русские непременно сюда выйдут, тут прямой путь в центральный район, к правительственному кварталу, к рейхсканцелярии, — сказал Штульдреер.

— Спасибо, обнадежили, — сказал Юрген. — Тут чердаки есть?

— Есть, как не быть, и чердаки, и подвалы, все как у людей.

— Пойдемте, посмотрим.

Старик запыхался, поднимаясь по крутым лестницам. «Надо будет его наверху оставить, — подумал Юрген, — хотя какой здесь с него толк?»

Он остановился на последней лестничной площадке, прикинул, где угловая квартира. Рванул на всякий случай на себя ручку двери, та не поддавалась, тогда Юрген, недолго думая, снял автомат с груди и выбил замок тремя прицельными выстрелами. Прошел внутрь квартиры. Точно, угловая. Раздвинул пошире шторы, распахнул окно, выглянул наружу. Площадь как на ладони, вид на улицу тоже ничто не загораживало — отлично.

— Каждая веточка видна! — сказал Штульдреер, выглядывая из–за его плеча. — Я–то в молодости отлично стрелял, мне бы снайпером быть. И рука была твердая, и глазастый! Как орел все видел, а с возрастом еще лучше стало, вдаль что хочешь разгляжу.

— А мушку видите? — спросил Юрген.

— Это которая на винтовке? Вижу, конечно, — сказал Штульдреер, уже не так уверенно.

— Будете снайпером, — сказал Юрген, — так, рамы выбить, пространство у окон освободить.

— Зачем рамы… — начал Штульдреер.

— Чтобы стекла не летели в глаза!

— … выбивать?

— Выбить и скинуть вниз! После атаки русских здесь ничего целого не останется. Хорошо, если стены останутся.

— Но то — русские. А то — своими руками. Имущество все же чужое. — Старик выглядел растерянным.

— Ефрейтор Штульдреер! Выполняйте!

Юрген поднялся на низкий чердак, вылез на крышу, покатую, с высоким каменным парапетом. Крыша соседнего дома была почти на том же уровне, спрыгнуть туда не составляло труда, Юрген обследовал и ее вместе с чердаком, потом вернулся назад. Закурил сигарету, оглянулся по сторонам. В просвете улицы виднелся аэропорт, там шел жаркий бой. С востока доносилась интенсивная артиллерийская стрельба, поднимались клубы дыма от многочисленных пожаров. То же и с запада. Обзор на север закрывало высокое здание, за ним, вдали, налетали волнами русские самолеты, там, должно быть, находились правительственные здания. На северо–западе угадывалось какое–то пустое пространство, за ним клубились черные тучи. «Не дым, — подумал Юрген, — или гроза собирается? Хорошо бы, душно».

Штульдреер уже вполне освоился на новой позиции, в таких делах самое трудное — начать. На столе лежала картошка, несколько пакетов круп, стояли три бутылки вина.

— А то я не знаю, где берлинские хозяйки продукты прячут, — подмигнул он Юргену. — Эх, жаль, ни газа, ни воды, ни электричества, сразу отключили, в нашем–то доме по очереди отключают, отключат, включат, все жить можно. Может быть, хоть вода есть, только напора не хватает. Скажи парням, пусть внизу проверят да сюда принесут. Я бы картошки на всех сварил, хорошо она сейчас пойдет, картошечка!

— Как варить будете? — спросил Юрген.

— Нашел проблему! У нас в доме приноровились костры на балконе разводить. Вот и тут балкон есть, в соседней квартире. Сварим! Была бы вода!

Юрген спустился вниз. Окна цокольного и первого этажа были уже заставлены тяжелой мебелью, лишь в некоторых были оставлены небольшие просветы, как раз для фаустпатрона.

— Отходы есть, — доложил он Фрике, — через двор и через крышу.

— Хорошо, — сказал Фрике и повернулся к Вортенбергу: — Обер–лейтенант, я буду в расположении третьей роты. Держаться до последнего, отход только по моему приказу.

Третья рота — сказано было громко. Народу у них было на две полноценные роты, да и то если считать всех, включая связистов без телефонов, писарей без канцелярии, ездовых без лошадей, артиллеристов без орудий и фрау Лебовски без яиц. Да и роты на большой дом было мало, она растворилась в нем, как ложка сухого молока в ведре воды. Юрген отправил на крышу Красавчика, как самого надежного, и Гартнера, как лучшего стрелка, приказав им взять с собой пулемет и винтовку. Стоило им выйти из строя, как Юрген с ужасом увидел, насколько уменьшился его взвод. В результате третий и четвертый этажи так и остались незанятыми, да и на других у многих окон не было стрелков.

Русские методично разбивали баррикаду с другой стороны площади, их танки один за другим продирались сквозь узкий проезд и выкатывались на площадь, выстраивались в линию, готовясь к следующей атаке. Вдруг в скопище танков ударила огненная стрела, раздался страшный треск, как будто земля раскололась, чтобы поглотить незваных гостей. «Чудо–оружие!» — воскликнул кто–то за спиной Юргена. Да, это было чудо–оружие, оружие Бога — молния. Треснула не земля, а небо, и оттуда хлынули потоки воды.

— На крышу! Все на крышу! — слетел вниз по лестничному пролету крик Штульдреера.

«Только этого нам не хватало!» — думал Юрген, несясь наверх, перепрыгивая через две ступеньки.

— С кастрюлями и ведрами! — ударил в грудь новый крик, ударил и остановил.

Вода пришлась очень кстати, фляжки у всех давно были пусты, а от хронического недосыпа, еды всухомятку, марша с двойной нагрузкой и оборудования новой позиции пить хотелось ужасно. Вода была чуть кислой на вкус, но Граматке всех уверял, что это даже хорошо, способствует пищеварению. Чтоб он понимал, этот Граматке, была бы пища, а с ее перевариванием у них проблем не будет. И было бы время, чтобы эту пищу съесть. Времени им русские не дали, за одной грозой без промедления ударила другая.

Юрген в этот момент был наверху, в квартире, где обосновался Штульдреер. Он наблюдал оттуда за русскими, утирая пот со лба. Черт, после грозы стало еще хуже, воздух стал тяжелым, липким, вонючим, от него першило в горле и слезились глаза.

— Можно? — с нетерпением в голосе спросил Штульдреер. — Вон из танка их офицер высунулся, рукой машет. Я его враз сниму.

— Без приказа не стрелять, — сказал Юрген. — Пусть думают, что нас здесь нет, пусть подойдут поближе.

Но они были не одни в этом районе. Оттуда–то сбоку выстрелила пушка, снаряд врезался в русский танк, и тут же вся группа пришла в движение. Два танка развернулись и двинулись в сторону немецкой пушки, стреляя на ходу, остальные, перестраиваясь в колонну, устремились к их улице. За ними бежали солдаты, сотни две, прикинул Юрген.

— Есть! Попал! — радостно завопил Штульдреер.

Но Юрген уже несся кубарем вниз. Он занял свое место на втором этаже, осторожно выглянул в окно. До передних танков было не больше семидесяти метров.

— Чего ты ждешь, Фридрих? — спросил он у товарища, пристроившего свой панцершрек на соседнем подоконнике.

— Не дави на психику, командир, — сказал Фридрих и нажал на гашетку.

Граната ударила в основание башни, танк вспыхнул, дернулся и остановился. А Фридрих тем временем уже закреплял на трубе следующую гранату.

— Хорошая работа, Счастливчик, — сказал Юрген.

Он опустился на одно колено, тщательно прицелился в бегущую толпу вражеских солдат и дал длинную очередь. Лиха беда — начало.

Через пятнадцать минут на улице перед их домами горело уже четыре танка. Оставшиеся отползали назад, огрызаясь огнем. Промахнуться было мудрено, каждый их выстрел достигал цели, стены дома содрогались, то там, то тут вскрикивали раненые. А на площади уже разворачивалась батарея гаубиц: две на один дом, две на другой, две нацелены на верхние этажи, две на средние, нижние взяли на себя танки. Они расстреливали их методично, как на стрельбище, казалось, русские артиллеристы соревнуются между собой, кто чаще попадет в окно, во всяком случае, снаряды влетали туда с ужасающей регулярностью, крушили внутренние стены, пробивали потолки.

Юрген отослал всех солдат своего взвода в задние комнаты, оставшись в передних один в качестве наблюдателя. Он лежал под широким мраморным подоконником, укрытый со стороны комнаты старинным дубовым комодом, периодически чуть высовывался, поднимал руку и смотрел в зеркальце на площадь. Русские пошли во вторую атаку, чуть более осторожно, но тем же манером.

— Взвод! Занять места! — крикнул Юрген, силясь перекричать артиллерийскую канонаду.

Фридрих вкатился в комнату со своей трубой, с которой он ни на миг не расставался, быстро выглянул в окно и тут же рухнул на пол. Просвистела пуля, — давно не слышали, впилась в потолок.

— Как остальные? — спросил Юрген.

— Рванули по местам.

— Как дела? — повторил вопрос Юрген.

— Нормально. Почти все живы. Минус три.

— Наши? — Юрген еще не привык к взводу и выделял солдат своего старого отделения, они были своими, они были лучшими.

— Все.

— Отлично.

Юрген прислушивался к шуму танков, оценивая их передвижение. Вот они подъехали к их сгоревшим товарищам, начали объезжать их…

— Начали! — крикнул он, вскочил, прижавшись к стене, и, почти не прицеливаясь, дал очередь.

Это сразу сбило спесь с русских. Думали, что мы уже все! Думали, что возьмете нас голыми руками! А вот хрен вам! Получайте! Юрген стрелял короткими очередями, прижимая русских к земле. Справа раздался один громкий выстрел, второй, загорелся русский танк. Так держать, Фридрих! Мы им еще покажем!

Но танки с возросшим упорством пытались прорваться на улицу. Русские автоматчики залегли и били прицельно по окнам. Казалось, что они заранее договорились, кто в какое окно будет стрелять, Юрген переполз к одному окну, к другому, везде свистели пули, да так, что не высунуться. Но надо. Он поднялся и вновь принялся бить короткими очередями, пока не расстрелял весь магазин.

Потом переместился к другой стороне окна, приподнялся, окинул взглядом дом напротив: как там дела у товарищей из третьей роты? В окне прямо напротив Юргена стоял Фрике и стрелял с рук из пулемета. Юрген впервые с Орловской дуги видел командира батальона в бою. Но обстоятельства того боя стерлись из памяти, остались только воспоминания, как они извлекали Фрике из–под рухнувшего дерева, а потом несли его несколько десятков километров до самого Орла. Да и что он тогда понимал в войне?! Это теперь он мог оценить, кто как сражается. Фрике держался почти образцово, смело, но не безрассудно, ситуацию оценивал быстро, все замечал, вот и Юргена заметил, чуть кивнул головой, стрелял расчетливо и экономно, только гибкости в фигуре не хватало, но это было, наверно, возрастное или сугубо офицерское.

Один русский танк все же дополз до их подъезда и прежде, чем его забросали гранатами, успел два раза выстрелить из пушки по входным дверям. Двери были хорошие, но не такие, чтобы выдержать выстрелы почти в упор. Снаряды разметали баррикаду, которую они сложили за дверями. Ну, теперь жди гостей!

Но русские не спешили врываться в дом, они, похоже, вообще не собирались этого делать. Они возобновили обстрел дома из гаубиц и танков, намереваясь разрушить его до основания. В глубине комнаты в доме напротив появился Фрике, он махал рукой вдоль по улице и что–то кричал. Юрген показал рукой вверх. Фрике несколько раз энергично кивнул головой и пропал.

— Отходим! — крикнул Юрген.

На лестнице он столкнулся с поднимавшимся снизу Вортенбергом.

— Подполковник Фрике передал сигнал об отходе, — доложил Юрген.

— Хорошая новость, Вольф, — с облегчением в голосе сказал Вортенберг, — я только что отдал аналогичный приказ.

Потянуло дымом, это разгоралась мебель, из которой они соорудили баррикаду за входной дверью. Солдаты поспешно поднимались вверх по лестнице.

Юрген обошел все квартиры второго этажа, распахивая двери и криком призывая солдат. Никто не откликался, здесь были только мертвые. Третий этаж был пуст. На четвертом раздавались стоны. Сюда, в задние комнаты одной огромной квартиры, сносили раненых.

Вортенберг полагал, что это самое безопасное место в доме, этому было много причин. Одна из них заключалась в том, что на этом этаже не было немецких солдат. Но русские били по всем окнам, невзирая на то, есть там стрелки или нет. Один из тяжелых снарядов разнес внутреннюю стену и засыпал одну из комнат с ранеными осколками кирпича и металла. Это месиво разбирали два бледных писаря, пытаясь отыскать хоть одного выжившего. Лежавшим в соседней комнате повезло чуть больше, если им вообще повезло. Выстрелы русских пока не достигли их, ими занимались два санитара и фрау Лебовски.

— Командир батальона отдал приказ об отходе, — сказал Юрген, быстро оценив ситуацию, — все уже на крыше.

Как оказалось, не все. За спиной Юргена раздалось громкое топанье. Брейтгаупт, определил Юрген. Если принять, что лицо Брейтгаупта могло выражать эмоции, то сейчас оно выражало легкое беспокойство. При виде Юргена оно вернулось к обычной каменной неподвижности.

Фрау Лебовски закончила бинтовать плечо одному из раненых, завязала аккуратный бантик, поднялась на ноги.

— Я готова, — сказала она.

— Раненые, — нерешительно сказал один из санитаров. — Мы оставим их здесь?

— Да, — жестко ответил Юрген, давая понять, что сейчас нет времени для объяснений и обсуждений.

— Но кто–то должен остаться с ними, — вступил все же в разговор второй санитар, — до прихода русских.

— Не вы, — еще более жестко сказал Юрген, кинув быстрый взгляд на их форму без нашивок, — вы — штрафники, вы не сдадитесь в плен! Эй вы там! — крикнул он писарям. — Быстро сюда! Остаетесь за санитаров, — сказал он представшим перед ним писарям. — При появлении русских — руки вверх и никакой самодеятельности. Это приказ, — добавил он на всякий случай.

Отходить с батальоном, прыгая под огнем по крышам, или ждать появления безжалостных русских в горящем доме было одинаково опасно, смертельно опасно. Им ничего не оставалось, кроме как покорно выполнить приказ. Они не могли даже сбежать, нахождение рядом с ранеными давало им хоть какой–то шанс.

Через пять минут Юрген был уже на чердаке, еще через пять стоял на крыше соседнего здания и принимал на руки неловко спрыгивающую фрау Лебовски. Все было медленно, чертовски медленно, не так, как когда он шнырял здесь налегке. Да уж, груза они тащили порядочно, все свое имущество, все имущество батальона. Ночью в аэропорту, забивая подсумки и ранец боеприпасами, Юрген, как и все, в который раз перебрал свой ранец и бездонный вещевой мешок на предмет чего бы выбросить. Кроме русских валенок, которые честно прослужили ему две зимы, больше ничего не нашлось, не было у него ничего лишнего, ненужного. Смена белья, пара носков полотняных и пара шерстяных, крепкие армейские ботинки, толстый свитер и тонкая фуфайка, камуфляжная куртка, непромокаемая накидка, одеяло, форменное кепи, полотенце, миска–ложка–кружка, бритвенный набор, записная книжка и книжка уставов — все это наполняло только половину его мешка.

Так они и прыгали с крыши на крышу: Красавчик с автоматом, пулеметом и мешком сменных стволов и снаряженных пулеметных лент, Фридрих с длинной трубой панцершрека и ящиком гранат на плече, минометчики с минометами, артиллеристы с ящиками мин для младших братьев–минометчиков, ездовые без лошадей, но с казенной упряжью и с позаимствованными у раненых автоматами, санитары со связками фаустпатронов, фрау Лебовски с санитарными сумками и Брейтгаупт с ее чемоданом, который он с молчаливой решимостью забрал из рук Юргена.

Они воссоединились со второй половиной батальона в третьем по счету доме. Людей у них осталось только на один дом, поэтому подполковник Фрике не стал на этот раз спорить с упорным майором, который в строгом соответствии с диспозицией занимал дом напротив, на нечетной стороне улицы. Да у них и не было на это времени. Русские растаскивали завал из подбитых танков в устье улицы и вот–вот могли двинуться в их сторону. Они принялись баррикадировать окна и двери, оборудовать огневые точки на всех этажах. Юрген в сопровождении Штульдреера осмотрел подвал, чердак, крышу, внутренний двор. Он даже успел перекинуться парой слов с солдатами из батальона, занимавшими два дома на противоположной стороне квартала. Эти парни обороняли Познань и продержались больше недели, на них можно было положиться, они надежно прикрывали их тыл.

Юрген успел вернуться и доложить Фрике о результатах рекогносцировки перед самой русской атакой. Фрике выслушал его, не открывая глаз от стереотрубы — у командира батальона было свое имущество, которое он ни при каких обстоятельствах не мог выбросить и таскал в своем походном ранце.

— Они учатся буквально на глазах! — воскликнул Фрике. — Образцовая штурмовая группа для действий в условиях высокоэтажной городской застройки! Посмотрите, Вольф.

Юрген приложился к трубе — это было удобнее зеркальца на вытянутой руке, в которую в любой момент могла впиться вражеская пуля.

По краям улицы, наезжая одной гусеницей на тротуар, двигались два танка с повернутыми на 45° башнями. Дула их пушек были подняты и смотрели на второй–третий этажи домов на противоположной стороне улицы. Между танками, чуть отставая, двигалась самоходная артиллерийская установка, она контролировала пространство улицы по направлению движения. За ней следовали два зенитных орудия, нацеленных на верхние этажи зданий. Вдоль стен гуськом передвигались автоматчики, саперы, огнеметчики, чтобы поливать свинцовым и бензиновым огнем окна нижних этажей и подвалов, забрасывать в них гранаты и мины. А еще дальше, в ожидании своей очереди, стояли танки и самоходки; на ступенях подъездов, а то и просто на земле сидели солдаты, они курили и о чем–то разговаривали, как отдыхающие косари в поле, лишь изредка поворачивая головы и посматривая в сторону будущего боя.

— Сколько техники! — невольно вырвалось у Юргена.

— Да, в этом все дело, в большом преимуществе противника в количестве вооружений, — сказал Фрике, он искренне верил в это.

Юрген поднялся на этаж, занятый его взводом.

— Нет, ты только посмотри на это! — воскликнул при его появлении Красавчик и протянул ему свой пулемет.

Юрген посмотрел, пожал недоуменно плечами: что не так?

— Да патронник же не из латуни, а из стали, покрытой латунью. То–то у меня все время пулемет заедал! Как раскалится, так заедать начинает! После каждой ленты. Подостынет, опять стучать начинает. А потом вообще беда! Брызнуло пылью да крошкой после разрыва снаряда, видно, попало немного в патронник, содрало покрытие…

— Да ты вроде сменил патронник, — остановил его причитания Юрген.

— Чего я здесь только не сменил! — воскликнул Красавчик. — Просто новый пулемет собрал!

— Главное, что пулеметчик прежний остался, — сказал Юрген.

— Это ты правильно заметил! — широко улыбнулся Красавчик. — Это — самое главное. Был бы пулеметчик цел, а пулемет найдется.

— Первая рота! К бою! — донесся крик Вортенберга. Его накрыли первые выстрелы русских танков.

— Есть! — сказал Юрген, то ли отвечая на приказ, то ли отмечая первое попадание снаряда в дом напротив. У него не было возможности анализировать свои реакции, пол под ним содрогнулся — началось!

Позиция была несравненно лучшей, чем прежняя. Все же пушки танков и самоходок — это не гаубицы, а относительно тесное пространство улицы не позволяло русским вольготно расположиться и вести методичный, прицельный обстрел. С движущимися в непосредственной близости объектами они справлялись хорошо, — что с техникой, что с солдатами противника. Танки успели сделать едва ли два залпа, а самоходка и вовсе один, когда их заставили умолкнуть меткие выстрелы фаустпатронов. Из одного танка выскочили закопченные, обожженные танкисты и тут же пали на землю, дополнив бордюр из тел пехоты.

Это не остановило русских. Вдали взметнулся вверх и резко опал вниз красный флажок. Как на полигоне: «Следующий — пошел!» И следующий, следующие — пошли. Они продвинулись на несколько метров дальше, сделали уже по три выстрела, но также уткнулись дулами в землю. Один из снарядов попал в окно комнаты, где обосновались три солдата из взвода Юргена. Это был неравноценный размен, так посчитал Юрген. Солдат в его взводе было меньше, чем танков у русских. «Следующий — пошел!»

На них, выплывая из заполнившего улицу дыма, двигалось какое–то страшилище с несуразно большой головой. Фридрих от неожиданности нажал на гашетку панцершрека, граната ударила в лоб страшилищу, взорвалась, как положено, но не произвела никакого действия, только вздыбила какие–то кудряшки, издевательски покачивающиеся. Через несколько мгновений и десять метров Юрген сообразил, что перед ним обычный танк, обложенный матрасами с железными пружинами.

— Предохраняется, гад, — сказал Фридрих и вновь нажал на гашетку. — Детонирует раньше времени! — досадливо воскликнул он, когда и вторая граната не произвела на танк никакого эффекта. — Ну я тебя достану! — Он уже насаживал на трубу третью гранату.

— Достанешь, потерпи немножко, не трать попусту гранаты, у нас их и так мало осталось, — приговаривал Юрген, изучая в прорезь прицела систему крепления матрасов на броне. — Вот она веревочка, вот он узелок.

Он короткой очередью разрубил узел, матрас стал медленно сползать. Стоило ему приоткрыть бок танка, как туда врезалась граната Фридриха.

— От судьбы не уйдешь, — сказал Юрген.

Он и сам был горазд на разные придумки и уловки, но никогда не использовал их для собственной защиты, предпочитая полагаться на ловкость тела и быстроту реакции. Укрепления были не в счет. На позиции он эти матрасы в три ряда бы настелил, только дай. Но идти в бой с подушкой на голове — нет, это было не для него. Так что изобретение русских ему не понравилось. То, что танкисты сознательно шли на смерть и использовали это устройство лишь для того, чтобы подороже продать свои жизни, не приходило ему в голову. Он мерил людей по себе. Он не был фанатиком.

Случилось то, чего Фрике опасался с самого начала, — часть, оборонявшая дом на противоположной стороне улице, отошла. От солдат твердолобого майора толку было чуть, но они простреливали тротуар у основания их дома. Теперь там образовалась мертвая зона, куда просачивались русские, забрасывали в окна гранаты и пускали огненные струи. У них были даже наши фаустпатроны, у этих чертовых русских, и они весьма умело пользовались ими без всякого инструктажа и долгих тренировок. Подвальные окна в доме были заложены кирпичной кладкой задолго до начала боев в городе, в них были оставлены небольшие отверстия для стрельбы из фаустпатронов; теперь в них стреляли из тех же фаустпатронов, но с другой стороны, разнося вдребезги хлипкую кладку. Еще немного, и русские начали бы проникать в дом через подвал.

Не начали. Сгустилась тьма. Напор русских ослаб. Они удовлетворились тем, что заняли ряд домов на противоположной стороне улицы. В квартирах на разных этажах то там, то тут мелькали огни фонарей, слышались радостно–возбужденные крики, взрывы смеха, сквозь пороховую гарь пробился запах мирного костерка.

Пришел фельдфебель от «познаньцев», как окрестил их Юрген. Он сообщил подполковнику Фрике, что их батальон отходит. Они были хорошими солдатами и настоящими товарищами, эти «познаньцы», не то что майор из дома напротив.

— Отходим, — сказал подполковник Фрике, — в следующий квартал. Мы там построим новую линию обороны. Русские не пройдут! — Он попытался взбодрить измотанных солдат и самого себя.

На этот раз отходили цивилизованно, без скаканья по крышам, проходными дворами и узкими прогалами между домами, которые уверенно указывал Штульдреер. Они забрали с собой всех раненых, даже лейтенанта Ферстера, которому эта переноска приносила лишь жестокие и лишние страдания. В низ окна, у которого он вел огонь, попал русский снаряд. Ферстера, нашпигованного осколками, отбросило к дальней стене комнаты, на нем живого места не было. Его несли два санитара на самодельных носилках. Юрген нес одного из солдат своего взвода, которому осколок размозжил колено, он нес его, как пастухи носят овец, взвалив на спину. Солдат тихо стонал, его безвольно болтающиеся руки били по ногам Юргена.

У следующего квартала их встретил очередной майор с очередной диспозицией.

— Вашей роте отведен дом номер тридцать шесть, — сказал он, — третий дом за углом по правой стороне.

— Вы, обер–лейтенант, командуете ротой, — сказал Фрике Вортенбергу, — а чем командую я? — Это была грустная шутка.

— У вас раненые, — с неопределенной интонацией, вопросительно и с каким–то изумлением, сказал майор, — здесь в принципе есть госпиталь, в бомбоубежище, в паре кварталов отсюда. — И он принялся объяснять, как туда дойти.

— Я знаю, где это, — прервал его путаные объяснения Штульдреер, — я покажу. Я и сам хотел доложить вам об этом, герр подполковник, — сказал он, обращаясь к Фрике.

— Обер–фельдфебель Вольф, обеспечьте доставку раненых в госпиталь, — приказал Фрике.

Это было обычное бомбоубежище, предназначенное для жителей окрестных кварталов, бетонная коробка, немного утопленная в земле. Сейчас половина помещений была заполнена ранеными. Это нельзя было назвать госпиталем, раненых здесь могли только перевязать, а потом сменить пропитанную кровью повязку. Здесь и врачей–то почти не было, зато много добровольных помощниц.

— Зачем вы его сюда принесли? — закричал фальцетом сухонький старичок в медицинском халате, показывая на лейтенанта Ферстера.

— Здесь в округе нет другого госпиталя, — сказал Юрген.

— Ему не нужен госпиталь, ему нужно кладбище. Здесь вся округа — одно большое кладбище. Несите его туда, — сказал старичок, сникая, — мы уже устали выносить умерших.

Юрген перевел взгляд на лейтенанта Ферстера. Тот был мертв. Они оставили его тело там, несмотря на протесты, у них не было времени хоронить его, а бросить его как вышедшую из употребления вещь на груду других мертвых тел они не могли, ведь он был их товарищем.

В помещении, где лежали раненые, горели карбидные лампы, но другие помещения и коридоры были погружены в темноту, лишь тускло мерцали потолки.

— Потолки покрашены специальной люминесцентной краской, — пояснил Штульдреер, — на случай отключения электричества. Они светятся в темноте. Они долго светятся. Но электричества здесь нет еще дольше. И нет горючего для автономного генератора.

— Ваши здесь? — спросил Юрген.

— Нет, они ходят в бункер, это намного дальше, но там лучше и безопаснее: там туалеты, свет, вентиляция, зенитки на крыше, много зениток. Только выходить надо загодя, чтобы занять места для ночлега.

У выхода сидели трое мужчин в эсэсовской форме с поблескивающими офицерскими погонами. Юрген не придал их форме никакого значения, за последние дни он кого только не видел в эсэсовской форме, — в нее обряжали и новобранцев, и фольксштурм, и девушек–доброволок. Складывалось впечатление, что Берлин обороняли почти одни эсэсовцы. Что не вызывало сомнений, так это их ранения, так сидеть, сторожко устроив свои тела, могли только раненые. И еще они были крепко пьяны, на импровизированном столике между ними стояли кружки и две бутылки шнапса, почти пустые. Роль столика выполняли два заколоченных ящика с взрывчаткой.

— Придут русские, все взорвем к чертовой матери, — сказал мужчина с забинтованной ногой, перехватив взгляд Юргена.

— Кишка тонка, — сказал Юрген.

— Придержи язык, вошь армейская. Все беды рейха от вас, Вермахта, все вы в душе трусы, дезертиры и предатели.

Юрген, конечно, нарочно спровоцировал этого пьяного эсэсовца, чтобы иметь моральный повод сцепиться с ним и отобрать взрывчатку. Но тот перегнул палку с ответом. Кровь бросилась в голову Юргену, и он применил запрещенный прием — врезал сапогом по перебинтованной ноге мужчины. Тот вскрикнул от боли и мгновенно отключился. «Может быть, так даже лучше. Для него лучше и для всех», — успокоил совесть Юрген. Товарищи побитого эсэсовца потянулись к пистолетам, но быстро оставили свое намерение под строгими взглядами Красавчика и Брейтгаупта. Красавчик наклонился, взял початую бутылку шнапса, сделал глоток, протянул бутылку Юргену, поднял ящик с взрывчаткой и легко закинул его на спину.

— Это ты правильно придумал, — сказал он Юргену, — взрывчатка лишней не бывает.

Юрген послал Штульдреера и двух солдат пройтись по помещениям, собрать все оружие, а главное — патроны и гранаты. Они им были нужнее. Те вернулись с целым арсеналом. За их спинами разгорался спор: что лучше — иметь оружие или не иметь, когда сюда ворвутся русские. Судя по отточенности формулировок, спор велся не впервые. «Не иметь», — высказал свое мнение Юрген, про себя высказал, его бы все равно никто не послушал.

Они шли по пустынной улице, держась в густой тени от стоявших домов. В одном месте им пришлось обойти кучу битого кирпича и мусора — стена дома была обрушена попаданием бомбы или тяжелого снаряда.

— Тут, за углом, мой дом, — сказал Штульдреер, заметно нервничая, — я только посмотрю, одним глазком.

Он пошел вперед, ускоряясь с каждым шагом, на перекресток он уже выбежал тяжело, по–стариковски переставляя ноги. И вдруг изогнулся дугой, забросив руки назад, и рухнул на землю. Юрген не расслышал акцентированного звука выстрела в общем фоне спорадической стрельбы, который после грохота дневного боя воспринимался как тишина, поэтому в первый момент подумал, что старик увидел что–то страшное, свой разрушенный дом или тело любимого человека, и его сердце не выдержало. Но это была пуля, усталая, заблудившаяся в незнакомых улицах пуля, нашедшая жертву себе по силам. Она пробила маленькую аккуратную дырочку в кителе Штульдреера, на спине, над самым брючным ремнем, и воткнулась в позвоночник, даже крови не было.

Юрген обнаружил это чуть позднее, когда они отволокли старика с открытого пространства. Он знал, где искать, ему уже приходилось видеть раненых с такими же тряпичными ногами. Верхняя половина тела казалась вдвойне живой, руки безостановочно шевелились, взор наполнился высшей мудростью, язык без умолку повторял: «Ну как же так, ну как же так…»

— Мы отнесем вас в госпиталь, они что–нибудь сделают, — сказал Юрген, склонившись над стариком.

— Нет, домой, я покажу. Я хочу умереть дома.

— Солдаты редко умирают в своей кровати.

— Да какой я солдат!..

Они выполнили последнюю волю товарища. Штульдреер был все время в сознании. «Налево, направо, первый этаж, вам не придется нести меня высоко, ключ под ковриком, да, на эту кровать».

— Может быть, мне повезет, и я дотяну до прихода моей старушки. Мы ведь толком и не попрощались, — сказал он напоследок.

У него все спуталось в голове. Это раньше бомбежки были по ночам, теперь дни стали стократ опаснее ночей, и никто уже не покидал укрытий. Но они не стали отнимать у него последнюю надежду. Они оставили его одного, они ничем не могли помочь ему.

* * *

Следующий день ничем не отличался от предыдущего. Они сражались, меняли позицию и снова сражались. Если какая–то мысль и посещала изредка голову Юргена, то только одна — скорее бы вечер, скорее бы вечер!

Они едва успели отдышаться, сидя в спасительной темноте, когда появился мальчишка в форме гитлерюгенда с разбитыми в кровь коленками, офицерский ремень с наспех пробитыми отверстиями двумя слоями обхватывал его талию, тяжелая кобура свисала до середины бедра.

— Вы кто? — строго спросил он.

— 570–й, — коротко ответил Вортенберг.

— Так–так, 570–й. — Мальчишка, подсвечивая фонариком, сверялся с каким–то списком, нацарапанным на листке бумаги. — Вам приказано прибыть в штаб, — важно объявил он, — следуйте за мной.

— Есть! — ответил Фрике.

— Почему вы привели с собой только один взвод, подполковник? — так встретил их какой–то надутый оберст. — Немедленно пошлите двух солдат, чтобы они привели остальных. Мы не можем терять ни минуты!

Фрике не стал тратить время на объяснения.

— 570–й ударно–испытательный батальон готов выполнить приказ! — коротко ответил он.

Им предстоял очередной марш. Карты им не требовалось.

— Все время прямо по рельсам, — сказал оберет, — третья станция, не заблудитесь.

Так Юрген впервые попал в метро. В подземке ему понравилось: шпалы лежали удобно, как раз под его шаг, воздух был не спертым из–за обилия вентиляционных шахт, лампы горели в четверть накала и не слепили глаза, с потолка не капало, пули не свистели. Иногда под ногами шныряли крысы, да и тех было немного.

Das war Reichstag

Это был Рейхстаг. В темноте смутно проступало тяжеловесное приземистое здание, два этажа, четыре башни, в центре зияющий дырами купол, на куполе шпиль, ничего особенного. Если бы не подсказка Красавчика, бывавшего раньше в Берлине, Юрген бы ни в жизнь не догадался, что это за здание.

История с поджогом здания рейхстага и последующим судом над поджигателями–коммунистами прошла мимо него, он был тогда слишком мал. Когда же он вошел в сознательный возраст, уже в Германии, и стал самостоятельно ходить в кинотеатры с обязательной кинохроникой перед фильмом, то о рейхстаге уже почти не вспоминали, как о ненужной, доставшейся по наследству вещи, атавизме прогнившей буржуазной демократии. Заседания рейхстага попадали в поле зрения кинохроники лишь в тех крайне редких случаях, когда фюрер посещал это собрание пустопорожних болтунов. Сами же заседания происходили в другом здании, оно стояло тут же на площади, чуть наискосок, Юрген был уверен, что это и есть Рейхстаг. Кролль–опера, пояснил Красавчик, оперетка, веселое, рассказывали, было местечко. Юрген усмехнулся — фюреру нельзя было отказать в своеобразном чувстве юмора, он нашел подобающее здание для парламента.

Они поднялись по широким гранитным ступеням к главному входу в здание. В вестибюле их приветствовали плакаты, слегка влажные то ли от непросохшей типографской краски, то ли от свежего клея. На плакатах был последний перл Геббельса: «Самый жуткий и темный час — предрассветный!» Этим он хотел вселить в них, солдат, оптимизм и веру в будущее, он думал о будущем, черт колченогий, но они–то жили настоящим, они ощущали всеми органами чувств, кожей, печенью, селезенкой, поджилками, только этот самый час, темный и жуткий. Вопрос был только в одном: этот час — самый или дальше будет еще самее? Так пошутил Красавчик, и они откликнулись на эту шутку немного нервным смехом.

Им предоставили четыре часа на обустройство и отдых. «Взвод, спать», — распорядился Юрген и отправился изучать здание.

Все огромные окна были замурованы. Юрген потрогал кирпичную кладку — сухая, давно, знать, заложили. В кладке были оставлены небольшие амбразуры. «Ну и темень же здесь будет, когда вырубится аварийное освещение», — подумал Юрген. Но даже если бы лампы горели в полную силу, в этом здании без плана можно было легко заблудиться. Вереница комнат, их, как потом выяснилось, было около пятисот, бесконечные коридоры, лестницы, залы, большие и маленькие. Один из самых больших был заставлен стеллажами с папками бумаг, это, наверно, был архив. Другой был в два этажа, здесь, должно быть, когда–то и заседал рейхстаг. Большая сцена, трибуна, имперский орел, раскинувший крылья во всю ширь задника сцены, красные знамена со свастикой, обитые бархатом кресла, балкон. Вход на балкон был со второго этажа. Еще один балкон выходил наружу, он был весь облеплен скульптурами. С него открывался широкий обзор, но Юрген предпочел подняться на крышу.

Там, привалившись спиной к куполу, стоял подполковник Фрике.

— Хочу последний раз посмотреть на Берлин, — сказал он, заметив Юргена. — Пока его еще можно узнать, — добавил он и замолчал, устремив взгляд вдаль.

Юрген тоже осмотрелся, узнал по многочисленным плакатам Бранденбургские ворота. С другой стороны, метрах в трехстах, тоже было знакомое здание — Министерство внутренних дел, его изображение Юрген разглядывал два года в тюрьме, там перед столовой за толстым стеклом была целая галерея фотографий, зданий и лиц, по ведомственной принадлежности. Внизу был какой–то канал, выгибавшийся полумесяцем, на обоих концах которого виднелись мосты: один — целый, монументальный, другой — взорванный, с обрушившимися пролетами.

— Шпрее, — сказал Фрике.

Шпрее? А он думал — канал. То есть он думал, что Шпрее — это река. Какая же эта река?

— А это мост Мольтке–младшего, — продолжал Фрике, показывая рукой на неразрушенный мост. — Красивый мост. Боюсь, что он не доживет до сегодняшнего вечера. Хотя нам следовало бы надеяться, что не доживет, — добавил он с печальной улыбкой, — ведь русские уже там, за рекой.

— А где рейхсканцелярия? — спросил Юрген.

— Там, — Фрике перевел руку вправо, — минут десять ходьбы прогулочным шагом.

— Недалеко, — сказал Юрген.

— Да. Германия сжалась до этого маленького пятачка. Не возражайте, Юрген! Это все, что осталось от Германии. Когда русские займут этот пятачок и разобьют здесь свои солдатские биваки, Германия перестанет существовать. И слабым утешением для нас там, на небесах, будет осознание того, что мы были последними солдатами Германии, ее последними защитниками.

— Не Германии — фюрера, — сказал Юрген неожиданно для себя самого. — Я не считаю себя последним солдатом Германии, в крайнем случае, я согласен на звание последнего штрафника Гитлера. Но я не уверен, что это послужит мне утешением в старости. Извините, герр подполковник, — смешался он.

— Ничего, ничего, Юрген, мы находимся в таком положении, когда обо всем можно говорить открыто и откровенно. Возможно, если бы раньше мы обо всем говорили открыто и откровенно, мы бы не оказались в таком положении. Хотя, как знать, как знать… — Фрике встряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. — Я прекрасно понимаю вас, Юрген. Четверть века назад я был так же молод и так же хотел жить. Только это помогло мне пережить горечь поражения.

Он повернулся и пошел вокруг купола. Юрген последовал за ним. Открылся вид на бескрайнее зеленое пространство Тиргартена. Вдали, высоко над верхушками деревьев, летела богиня Победы, сверкая в первых лучах восходящего солнца.

— Я любил гулять здесь раньше, во время приездов в Берлин, — рассказывал между тем Фрике, — по Кёнигсплац, в тени лип, по аллеям около Бранденбургских ворот, среди дубов Зигесаллеи, в окружении величественных памятников, до самого главного — колонны Победы, она ведь раньше здесь же стояла; ее Шпеер передвинул, перед самой войной.

Ничего этого Юрген не видел. Перед ним было большое, метров в триста, поле с траншеями, бетонными колпаками огневых точек, торчащими под разными углами дулами зениток, с редкими изуродованными и обкромсанными стволами деревьев, с рассекавшим его на две части каналом, залитым водой. Для бывшей королевской площади канал выглядел неуместным, для оборонительной позиции — в самый раз, отличный противотанковый ров, подумал Юрген.

— Когда только успели? — Он показал Фрике на канал.

— Полагаю, что он возник естественным путем, — сказал Фрике, — как результат русской бомбежки. Очевидно, что здесь был подземный тоннель, бомбы разрушили перекрытия и стены, а воды Шпрее заполнили освободившееся пространство.

— Здесь много тоннелей? — спросил Юрген.

— Думаю, что очень много. В них сам черт голову сломит, как и в этом здании. Не представляю, как комендант гарнизона будет руководить боем. Занять позицию в комнате 289! По коридору, по лестнице, третий поворот направо, четвертый поворот налево, там спросить у фельдфебеля, бегом марш!

— Велик ли гарнизон?

— По наименованию частей — велик. Батальоны, полки, дивизии! СС, Вермахт, фольксштурм! Тысяча наберется, дай бог.

Юрген уже имел некоторый опыт размещения солдат в доме для его обороны. Тысяча для такого здания — это ничто. Тем более что когда русские подойдут к зданию, из этой тысячи останется в строю не больше половины.

— Смотрите, Юрген! — воскликнул Фрике.

Он стоял, приложив к глазам бинокль, и смотрел в сторону Бранденбургских ворот. Там солдаты выкатывали из укрытия самолет, казавшийся игрушечным. К самолету бегом приближались двое, — мужчина в блистающем погонами, эмблемами и орденами мундире и… женщина. Женщина, черт побери, это Юрген мог определить даже на таком расстоянии без всякого бинокля. Это могла быть только Ханна Райч![94]

— Кто мужчина? — возбужденно спросил Юрген. На какое–то мгновение ему показалось, что это фюрер. Защелкнулась цепь ассоциаций в голове: Ханна Райч за штурвалом самолета, на котором фюрер летит на съезд в Нюрнберг, «Триумф воли», Лени Рифеншталь… Но потом все встало на свои места. Он не сомневался в ответе. Всем было известно, кто является любовником легендарной летчицы.

— Генерал–полковник фон Грейм, — сказал Фрике и тут же, спохватившись: — Извиняюсь, генерал–фельдмаршал авиации Роберт Риттер фон Грейм, командующий люфтваффе.

— Что?!

— Что слышали, Юрген. Честно говоря, я сам узнал об этом только сегодня ночью, хотя новости уже пять дней. Где мы были пять дней назад? Ну да это несущественно.

Все они завидовали фон Грейму — иметь такую женщину! Если она в постели вытворяет то же, что и в небе… Вечерами солдаты частенько обсуждали эту тему, фантазируя и смакуя детали. Но иметь такую должность в такой момент — нет, тут нечему было завидовать, тут можно было только посочувствовать.

— А что с рейхсмаршалом? — спросил Юрген.

— Отставлен со всех постов, — коротко ответил Фрике.

Вот это да! Слетел казавшийся вечным и непробиваемым Геринг. Ну и хрен с ним, Юрген не собирался ему сочувствовать. Сочувствовать надо было им, солдатам, на которых в первую очередь отливалась грызня наверху. Нашли время!

— Они собираются взлетать?! — воскликнул Фрике с удивлением и тут же с восхищением: — Они взлетают!

Это было поразительное зрелище. Маленький тренировочный самолетик разбежался по полотну улицы, шедшей от Бранденбургских ворот к колонне Победы, и взмыл вверх. Почти сразу заработали русские зенитки, и скоро весь путь самолета был усеян небольшими аккуратными облачками дыма от разрыва снарядов. Самолет вилял из стороны в сторону, и было непонятно, то ли его отбрасывает взрывная волна от разрывов, то ли он сам уворачивается от летящих снарядов. Последнее не казалось невозможным, ведь за штурвалом была сама Ханна Райч!

Самолет растаял в небе, но осиное гнездо было растревожено — русские перенесли огонь с неба на землю, начался новый день их штурма. Но русские были далеко, метрах в семистах–восьмистах, на другом берегу Шпрее, и у них были пока другие объекты для атаки. Можно было спокойно заниматься текущими делами подготовки к обороне здания. И Юрген вслед за Фрике покинул крышу Рейхстага.

Он еще раз прошелся по второму этажу, потом по первому, закрепляя в памяти расположение залов, коридоров и лестниц. Толкнул очередную массивную дверь и неожиданно увидел еще одну широкую мраморную лестницу с массивными чугунными перилами, ведшую вниз. Первая лестничная площадка, вторая, третья — Юрген был глубоко под землей. Во все стороны простиралось обширное подземелье с монолитными железобетонными стенами, потолками и полами.

Сразу у лестницы был большой зал, в котором на нарах лежало около двухсот раненых. Рядом был штаб, у большого стола стояли несколько старших офицеров и два генерала, они рассматривали какую–то схему, устилавшую почти половину стола. Вероятно, это была карта театра грядущих военных действий, карта, на которой можно было отобразить каждое орудие, а то и каждого солдата. На отдельном столике стояла батарея телефонов, еще дальше — несколько радиостанций, у которых дежурили радисты с наушниками. «Хотя бы будем знать новости», — подумал Юрген.

Дальше тянулись складские помещения, забитые под завязку. Можно было подумать, что склад — это основное предназначение здания.

Обо всем увиденном Юрген рассказал солдатам своего взвода, которых успели поднять перед самым его приходом.

— Всю войну мечтал оборонять склад! — воскликнул Отто Гартнер.

— Со склада мы ни ногой! — подхватил Фридрих. — Будем стоять до последнего!

Все они понимали, что это их последняя позиция, что идти им больше некуда, потому что они окружены со всех сторон. Но они смеялись и перебрасывались шутками, чтобы не думать о том, что скоро они вступят в свой последний бой. И еще потому, что судьба улыбается веселым. Она сама озорная девчонка — судьба.

* * *

У них подбиралась отличная компания. Те, кто дошли до Рейхстага, не могли быть плохими солдатами, и они были стойкими парнями, на них можно было положиться.

Особенно приятно было увидеть старых знакомых.

— Hei, navnebror![95] — так приветствовал Юрген Йоргена Йоргенсена, шарфюрера из дивизии СС «Нордланд». Он становился настоящим полиглотом, столько словечек на разных языках он нахватался за время войны.

— Привет, старый волчара, — ответил Йорген, пожимая ему руку.

Он рассказал о том, что было с ними после отхода с Зееловских высот. Они шли немного севернее. В первую ночь они разместились в какой–то большой деревне, у них было слишком много раненых и они были слишком вымотаны трехдневным непрерывным боем. Там–то их и накрыли «сталинские органы». Это был ад, сказал Йорген, а в аду он побывал, он где только не побывал. За несколько минут мы потеряли больше людей, чем за всю оборону высот, сказал он, мы потеряли всех раненых, которые заживо сгорели в домах, и еще множество здоровых парней, которые метались по улицам в поисках укрытия. Потом викинги обороняли аэропорт в Штраусберге, тут Юрген с Йоргеном сопоставили свои воспоминания, они были схожи, как их имена.

— Помните оберштурмбаннфюрера Клоца, командира датчан? — спросил Йорген у зашедшего в комнату подполковника Фрике.

— Отлично помню, — сказал Фрике, — прекрасный командир полка!

— Погиб, — сказал Йорген, — прямое попадание снаряда в машину. Парни сдерживали русских, пока их товарищи не отнесли тело командира в часовню при близлежащем кладбище. Там они препоручили его Богу.

— Да почиет он в мире, — сказал Фрике, и они все склонили головы, поминая всех погибших на этой войне.

— А потом мы все время отступали на юг, — прервал молчание Йорген.

— А мы все время на север, — сказал Юрген.

— Отступление закончено, господа, это не может не радовать, — сказал Фрике.

Это была хорошая шутка. Это было больше, чем шутка. На фронте они научились извлекать положительные эмоции из всего, даже ужасающего и страшного, они полюбили жизнь во всех ее проявлениях. Встреча старых товарищей — это ли не повод для радости, еще один повод. Как и приобретение новых.

Его привел Кляйнбауэр, они были почти одногодками, это облегчило знакомство.

— Готтхард фон Лорингхофен, военно–морской флот, — несколько напыщенно отрекомендовался он, — потомственный военный.

На нем была непривычная форма, но и так было понятно, что он всего лишь курсант. Юрген с улыбкой смотрел на юношей, они составляли отличную пару, маленький крестьянин и фон, потомственный военный, война их уравняла и сблизила.

— Каким ветром вас сюда занесло? — спросил Юрген. — Норд–норд–остом?

— Норд–норд–вестом, — мягко поправил его юноша, — мы из Ростока. Вся школа, пятьсот человек! Мы десантировались на парашютах.

— Жаль, что не видел, то еще было зрелище, — сказал Юрген, в его голосе не было насмешки.

— Это было только начало, — с нарочитой небрежностью сказал Лорингхофен, он обвел взглядом потолок, зацепился за какую–то трещинку, — нас принял фюрер.

Эффектно получилось. Они полагали, что их уже ничем нельзя удивить, но тут просто раззявили варежки.

— Докладывайте, курсант, — сказал Юрген, немного придя в себя, — и не жалейте времени на детали.

— Я зацепился парашютом за дерево… — начал Лорингхофен.

— Опускаем, — прервал его Юрген, — ближе к фюреру.

— Мы колонной промаршировали в правительственный квартал, построились во дворе рейхсканцелярии, возле бункера. Там были еще какие–то мальчишки из юнгфолька в форме СС. Появился фюрер, с ним свита, почти все военные, адмирал, два контрадмирала, они были в форме Вермахта, я их не знаю. Фюрер сначала подошел к юнгфольковцам, первому вручил Железный крест, тот подбил три русских танка, другим по очереди клал руку на плечо, смотрел в глаза, трепал по щеке. Ну да они мальчишки! К нам, настоящим солдатам, фюрер обратился с речью. Он назвал нас героями и надеждой нации, призванными спасти Германию в трудный для нее час. Он сказал, что наша задача — отбросить небольшую группу русских, которая прорвалась на этот берег Шпрее. Что продержаться нужно совсем немного, что скоро мы получим новое оружие невиданной мощности, что с юга подходит армия генерала Венка, которая сметет русских и бросит их на наши штыки, что русские будут не только выбиты из Берлина, но и отброшены до Москвы. Все. Потом фюрер вернулся в бункер, а нас направили сюда. Мы надеялись, что нам доверят оборону рейхсканцелярии…

Его уже не слушали, все обсуждали услышанное. Фюрер по–прежнему в Берлине, он сражается вместе с ними, к ним на помощь спешит армия Венка, неделю назад они слышали по радио обращение фюрера к солдатам армии Венка, то есть неделю уже идут, они вот–вот должны быть здесь, возможно, они уже на окраине Берлина! Когда надежды на нуле, любая хорошая новость или слух разрастаются до гигантских размеров.

— Какой он, фюрер? — спросил Юрген.

— Старенький, — с обескураживающей детской искренностью ответил Лорингхофен, — и руки сильно трясутся, особенно правая.

Тут раздался страшный грохот. Ноги не ощутили вибрации, значит, что–то произошло снаружи. Фрике поднялся и вышел из комнаты, за ним — Вортенберг.

— Пойду, тоже посмотрю, — снизошел до объяснений Юрген и строго: — Всем оставаться на местах!

Мост Мольтке–младшего был окутан пеленой дыма и пыли.

— Взорвали, — произнес спокойно Фрике, — значит, русские и на нашем участке вышли к Шпрее.

Мог бы и не говорить. На узкой набережной на противоположном берегу уже стояло несколько русских танков. Артиллеристы выкатывали орудия, ставили на прямую наводку на здание Министерства внутренних дел, на Кролль–оперу, на Кёнигсплац, ну и, конечно, на них, на Рейхстаг.

— Хороший был мост, — сказал Фрике и добавил: — Слишком хороший.

Юрген перевел взгляд на мост. Черт! Даже взорвать толком не могут! У них что, взрывчатка закончилась? Так зашли бы к ним, они бы поделились.

Облако, окутывавшее мост, уплывало вниз по течению реки, открывая вид на сильно просевший, но не разрушенный пролет, по которому уже ползли вперед фигурки в зеленовато–коричневой форме.

Задрожали пол и стены — снаряд врезался в здание в десятке метров от того места, где они стояли. Это был пробный шар русских. Для них он тоже был пробным. Проба была положительной, стена выдержала удар без заметного изнутри ущерба.

— Хорошо раньше строили, — подвел итог Фрике.

— Сейчас, к сожалению, хуже, — сказал Вортенберг, когда третий снаряд угодил в заложенное окно и обломки кирпича брызнули во все стороны.

— Полагаю, господа, что нам нет никакой необходимости оставаться здесь. — Фрике проводил взглядом пролетевший в метре от него осколок. — У нас есть время как минимум до завтрашнего утра.

* * *

Йорген крутил ручку настройки радиоприемника — у них в СС чего только не было. Он ловил «вражьи голоса» — всем им иногда хотелось знать правду, для сведения, не для выводов. Йорген предпочитал стокгольмское радио, нейтральное и понятное. Наконец поймал, стал внимательно вслушиваться, постукивая пальцем по столу, это было у него высшим проявлением волнения. Бернадотт — Гиммлер, Гиммлер — Бернадотт, вот все, что понимал Юрген.

— Что там? — спросил он, когда выпуск новостей закончился.

Йорген выключил радиоприемник — он экономил батареи, неспешно накрыл его чехлом.

— Ройтерс передал, что Гиммлер ведет со шведским послом в Германии графом Бернадоттом переговоры о заключении сепаратного мира с Америкой и Англией.

Последнее слово он произнес с отвращением, это было неудивительно, Йорген ненавидел Англию, она не давала продыху норвежским рыбакам. Но с той же интонацией он произнес и фамилию рейхсфюрера, своего патрона. Впрочем, это не было удивительным, они тоже буквально взорвались от возмущения: гнусный предатель!

Юрген ненавидел предателей и предательство. И его товарищи тоже. Многие солдаты их батальона придерживались кодекса чести, принесенного из их гражданской жизни и лишь окрепшего на фронте, где без веры в товарищей не продержаться и дня. Они не представляли, как можно предать товарищей ради спасения собственной жизни и как можно потом жить, зная, что товарищи погибли из–за твоего предательства. Возможно, это было главным, если не единственным, что заставляло их сражаться до конца, сражаться и погибать.

А то что Гиммлер — предатель, не вызывало сомнений. Да, они все ждали мира с Америкой и Англией как манны небесной, еще десять дней назад фюрер уверял их, что мир будет вот–вот подписан и они обретут новых союзников в борьбе с большевизмом. Но в грохоте последовавших за этим боев все забыли об этом, и они, и фюрер. Что–то там, видно, не складывалось, союзники, наверно, выдвинули какие–то неприемлемые условия, эти торгаши–американцы наверняка хотели выторговать себе кусок пожирнее.

И тут вылез этот хорек в очках, позорная ищейка, кровосос, х. сос, жополиз — они не скупились на выражения! Это было не его ума дело, это было дело фюрера, а фюрер никогда бы не получил вести переговоры о мире этому… Выражения сделали второй круг, дополнившись и украсившись новыми эпитетами. Да как он посмел?! Да как он мог?! Предать фюрера!

— Друзья познаются в беде,[96] — сказал Брейтгаупт.

Это верно! Именно в беде становится понятным, кто чего стоит. Фюрер и Германия увидят, чего они стоят. Они, отверженные сыны Германии, будут сражаться за нее до конца.

Так завершился их первый день в Рейхстаге.

* * *

День 29 апреля прошел для Юргена и его взвода на удивление спокойно. Спокойно на их языке означало, что они целый день провели на одной и той же позиции у амбразур Рейхстага и никого не потеряли. Артиллерийский обстрел, их собственная безостановочная стрельба, даже мелкие ранения в расчет не принимались. Это была привычная работа, а руки и крестьяне натирают. Не так ли, Брейтгаупт? Так, молча соглашался Брейтгаупт, и ноги тоже.

Кому досталось, так это защитникам Министерства внутренних дел. Судя по огню, который велся со всех шести этажей огромного здания, их там было немало, возможно, не меньше, чем в Рейхстаге. Но русские методично расстреливали здание из орудий и накатывались жирными клиньями к многочисленным подъездам. Они помогали соседям, чем могли. Трое оставшихся артиллеристов их батальона вызвались сражаться на батарее тяжелых орудий, установленных на Кёнигсплац. Соскучившись по стрельбе, они посылали снаряд за снарядом в сторону набережной Шпрее, где стояли русские гаубицы. Братья–минометчики только успевали подносить им снаряды из подвала.

Юрген, Красавчик и Брейтгаупт разжились пулеметами и поливали огнем подступы к министерству; Отто Гартнер и Фридрих, отложив бесполезные на таком расстоянии автомат и панцершрек, выцеливали противников из винтовок. Впервые за долгое время им не надо было экономить патроны, они буквально наслаждались стрельбой. Страдал один лишь Граматке, все больше припадая на раненую ногу, он сновал вверх–вниз по длинным лестницам, поднося им тяжелые оцинкованные ящики. Дитер снаряжал пулеметные ленты, у него это хорошо получалось.

Главная проблема была в мосте, по которому текли и текли русские. Поутру его попытались отбить или хотя бы взорвать курсанты. Они ударили из траншей на площади. Шли густой цепью в полный рост, поливая пространство перед собой из автоматов. Два десятка их товарищей шли следом, сгибаясь под тяжестью ящиков со взрывчаткой и минами. Это была безумно красивая атака. Но в бою нет места красоте. Осталось одно безумство. Они были безусыми мальчишками и моряками, они взялись не за свое дело. Когда русские выкосили половину цепи, оставшиеся залегли и медленно отползли обратно в траншеи. За десять минут гарнизон Рейхстага потерял двести бойцов, это было много, очень много.

Ближе к вечеру бой разыгрался с другой стороны — из Тиргартена, судя по интенсивности стрельбы, пошел в контратаку полнокровный батальон, никак не меньше, при поддержке нескольких танков. В какой–то момент они даже подумали, что это подошел авангард армии Венка. Потом они решили, что это какая–то другая часть пробивается на помощь им. Это тоже было хорошо, подкрепление им бы не помешало. Но русские встали стеной и отбили контратаку.

Вскоре русские ворвались в здание Министерства внутренних дел. Со Шпрее потянуло туманом. Он медленно поднимался вверх, окутывая здание. Русские поднимались быстрее, этаж за этажом вдруг озарялся вспышками взрывов, частым миганием автоматов, огненным серпантином трассирующих пуль и постепенно угасал, дотлевая. К полуночи стрельба прекратилась, дом поглотила темнота.

Последние два часа Юрген с товарищами стояли и молча смотрели на схватку. Соседи не продержались и дня. Назавтра была их очередь.

* * *

Рассвет они встретили в хлопотах. Штаб–квартиру и казарму они оборудовали в подвале. Там были сложены все их личные вещи — сражаться они будут налегке, им не придется никуда уходить после боя, ни вперед, ни назад. Отдельную комнату отвели под госпиталь, у них будет свой госпиталь, свой врач, фрау Лебовски, и свой санитар. Все остальное время они потратили на оборудование огневых позиций на первом этаже, в выделенном им секторе.

Они были готовы вступить в бой в 3.00, в 4.00, в 5.00, но русские не спешили начать атаку. Они зачищали окрестные дома, захваченные накануне, — Министерство внутренних дел, Кролль–оперу, еще одно здание, бывшее швейцарское посольство, как пояснил Юргену подполковник Фрике. Они обкладывали Рейхстаг как берлогу с медведем, складывалось впечатление, что они действительно полагали, что в этой берлоге есть медведь.

Раздался характерный рев русских дизельных двигателей, мимо Министерства внутренних дел потянулась колонна из двадцати Т–34, тягачей с недоброй памяти 152–и 203–миллиметровыми гаубицами, смертоносных реактивных установок со снаряженными ракетами пусковыми рамами. Юрген вел счет до шестидесяти единиц тяжелой техники, а потом бросил, счет потерял всякий смысл. Техники было столько, что ее некуда было ставить; еще недавно пространство вокруг Рейхстага казалось обширным, теперь весь периметр был охвачен сплошным железным кольцом.

— Вот черт! — воскликнул Красавчик. — Чего это они делают?

Юрген вернулся взглядом к зданию Министерства внутренних дел. Там несколько русских волокли к подъезду пусковую раму от реактивной установки, еще несколько несли на плечах ракеты, рядом стыдливо жалась раздетая грузовая платформа.

— Вот черт! — повторил Красавчик, когда из окна третьего этажа высунулась тупая харя пусковой установки и показала им язык ракеты.

Юрген посмотрел на часы: 12.59. Вскинул глаза и увидел, как клубятся дымом «Катюши».

— Ложись! — крикнул он, падая на пол.

Интенсивная артподготовка продолжалась ровно полчаса. Старые стены хорошо держали удар, но вся площадь была буквально перепахана разрывами снарядов и мин. Если бы Юрген сам не бывал под такими бомбежками, он бы не поверил, что там может остаться кто–нибудь живой. Но вот русские по сигналу бесчисленных красных ракет двинулись вперед, и из укрытий на площади то там, то тут стали раздаваться отдельные выстрелы.

— Взвод! Огонь! — крикнул Юрген и припал к пулемету. Надо было удержать русских, не дать им разогнаться в атаку, надо было дать товарищам внизу, на площади, время очухаться и прийти в себя.

Тут подоспела неожиданная подмога, застучали пулеметы со стороны Бранденбургских ворот. Их перекрестный огонь прижал русских к земле, а когда те бросились во вторую атаку, то ожили огневые точки на площади. Их было немного, но они были.

Русские упорно ползли вперед под шквальным огнем, пользуясь как укрытиями многочисленными воронками, перевернутыми орудиями, разметанными бетонными блоками дотов. Они миновали ров с водой, забросали гранатами выдвинутые вперед и сохранившиеся огневые точки, заняли траншею, в которой вскипел и затих короткий бой. Они уже достигли середины площади, им оставалось пройти метров сто пятьдесят, полуминутный рывок.

Юрген невольно посмотрел на часы. Полшестого. Вот это да! Бой без перерыва продолжался четыре часа. Он резко задвигал плечами, разминая затекшие мышцы. Русские там, на площади, похоже, тоже выдохлись. Всякое движение прекратилось, все живое глубоко забилось в укрытия, на площади не было ничего, что бы можно было взять на прицел. Стрелковый огонь сам собой утих. Наступила минута поразительной тишины.

— В коридор! — крикнул Юрген. — Все в коридор!

Русские как будто ждали его команды, — на здание и на площадь обрушился шквал артиллерийского огня. Бомбардировка была короче, чем днем, но снарядов было выпущено не меньше. Когда через пятнадцать минут они вернулись в зал, то оконный проем, где занимал позицию Фридрих, было разнесен вдребезги, вся комната была завалена обломками кирпича, автомат, который забыл растяпа Граматке, превратился в искореженный кусок металла. Ближе к левому углу по капитальной стене тянулась широкая трещина, еще два–три прямых попадания, и на этом месте будет зиять огромный провал.

Но хуже всего дела обстояли на площади. Повторный обстрел превозмог силы оборонявшихся, они стали отходить назад. Некоторые, наверно, тронулись рассудком, они выскакивали из укрытий под ураганный огонь и бежали к подъезду Рейхстага в надежде укрыться за его толстыми стенами. Их тела теперь алели свежей кровью на узкой полоске вздыбленной земли, видной из амбразур первого этажа. Другие, сохранившие остатки выдержки, отползали по ходам сообщения или двигались рывками от воронки к воронке. Но и у этих часто нервы не выдерживали, особенно когда до цели оставались считанные метры, они вскакивали, бросались вперед и падали, сраженные автоматным огнем русских. Ни один из них даже не оглянулся назад. Пусть не для того, чтобы послать пулю в сторону противника, но хотя бы посмотреть, что происходит за их спиной. Их гнал ужас, он был за их спинами, они боялись посмотреть ему в глаза.

Русские рванули вперед сразу по окончании артобстрела. Юрген с товарищами встретил их огнем перед последней траншеей, но большая часть все же скатилась в нее. Русские теперь повторяли путь немецких солдат, прошедших здесь всего несколькими мгновениями раньше, они ползли по ходам сообщения, не встречая сопротивления, или двигались рывками от воронки к воронке, спасаясь от огня немецких пулеметов и автоматов. А когда до цели оставались считаные метры, они вскакивали, бросались вперед и… пропадали из поля зрения Юргена.

Он мог только предполагать, как они скапливаются слева и справа от главного входа, скрываются за толстыми колоннами, готовятся к броску внутрь здания. Как они это сделают, он знал почти наверняка.

Перед глазами промелькнуло несколько зеленых ракет, взмывших от главного входа. Прорвавшиеся туда русские как будто сигнализировали своим: путь свободен. «Шалишь!» — подумал Юрген и немного передвинул пулемет, готовясь остановить вторую волну наступления противника.

Со стороны главного входа донеслись разрывы нескольких гранат, потом еще нескольких. Раздался треск автоматных очередей, крики, стоны. Хрюканье русских автоматов перекрывало стрекот немецких. Возбужденные крики рвущихся вперед русских перекрывали стоны раненых и изувеченных немцев. «Это было просто, — подумал Юрген, — слишком просто».

И еще он подумал, что их батальон не дал бы русским ворваться внутрь здания через главный вход. Но начальство рассудило иначе и поставило их сюда, к окнам первого этажа. Что ж, у них и здесь работы хватало. Сейчас к русским спешит подкрепление…

— Взвод! Огонь!

По коридору пробежала группа солдат, взвод, автоматически отметил Юрген. Звуки стрельбы со стороны вестибюля усилились, потом вновь пошли на спад.

— Взвод! Внимание! Ко мне! — на пороге зала стоял Вортенберг с автоматом в руках, китель на левом плече был разодран в клочья, по щеке тянулась широкая кровавая полоса.

Юрген выскочил в коридор и сразу окунулся в непроглядную муть. Он прижался спиной к стене, пытаясь хоть что–то разглядеть сквозь дым и гарь. Над головой чиркнула по стене пуля, осыпав щеку Юргена пудрой штукатурки. Вот, еще и пыль, подумал он, и так ни хрена не видно! Просвистело еще несколько пуль.

— Наши впереди есть? — спросил Юрген у Вортенберга, припавшего на одно колено рядом с ним.

— Когда шел, были, теперь, боюсь, уже нет.

Юрген вскинул автомат, ударил очередью вдоль по коридору, потом, посмотрев на Вортенберга, чуть скорректировал высоту, запустил веер пуль на уровне живота. Раздались крики раненых, запульсировали вспышки ответных выстрелов. Кто–то дико завизжал. Граматке, сказал Красавчик. Граматке, удостоверился Юрген, посмотрев на извивающееся на полу тело. На брюках, в паху и на бедрах, быстро расплывалось мокрое пятно. Кровь, однако, отметил Юрген. Он пригнулся, схватил Граматке за шиворот и потащил волоком к двери, из которой они выскочили минутой раньше.

— Примкнуть штыки! — крикнул он напоследок через плечо.

— Вы ведь не бросите меня, обер, вы ведь не бросите меня, — повторял Граматке.

— Еще как брошу, — сказал Юрген, затаскивая тело в зал.

— Вы не можете! — заверещал Граматке. — Вы вытащите меня отсюда, обер!

— Вытащу. Потом. А пока лежи и не дергайся. Если что — коси под жмурика, — Юрген, не церемонясь, швырнул Граматке к основанию стены и поспешил обратно в коридор.

Он прокатился по полу, скользя взглядом по солдатским ботинкам и сапогам. Ни одной подошвы в поле зрения не попало — уже хорошо. Поднял глаза, перечитал съежившиеся силуэты — шесть. Все на месте: Красавчик, Брейтгаупт, Фридрих, Гартнер и Дитер, весь его взвод плюс обер–лейтенант Вортенберг. Теперь бы не потерять друг друга в этой мгле. Мысль о других потерях Юрген отогнал — чур меня!

— Вортенберг! Где вы? — басовито зазвучала густая взвесь голосом Фрике. — Почему никого нет на лестнице! Надо держать лестницу, не дать русским прорваться на второй этаж! Вортенберг, в бога–душу–мать!

Если Фрике начал материться, значит, ситуация была действительно критической. На памяти Юргена такого не случалось ни разу, даже на Орловской дуге.

И вот они уже на лестнице, на самом верху. Русские пули свистят над головой, впиваясь в потолок. Русские пули выбивают искры из железной решетки, рикошетят, впиваясь в стены и пол, норовя укусить лежащих на нем солдат. Черт бы подрал всех этих архитекторов с их пристрастием к решеткам, кованым и литым, и всяким завитушкам! Сплошные гранитные перила куда как лучше и практичнее.

— Ура! — кричат русские, устремляясь вверх по лестнице.

Юрген швыряет гранату в пролет марша, выкатывается на лестничную площадку и, утвердив руки на верхней ступеньке, встречает атакующих прямой очередью. Первые опрокидываются навзничь, но следующие за ними упорно бегут вперед, стреляя на ходу. Автомат в руках Юргена дернулся в последний раз и смолк. Три секунды на смену магазина, за это время русские выпустят по нему не один десяток пуль. Но рядом уже взметнулся Фридрих и бросил вниз гранату, а Красавчик, распластавшись на лестничной площадке, ударил из автомата.

Они отбили очередную атаку и откатились в сторону, — Юрген направо, Красавчик налево. Фридрих остался лежать на лестничной площадке. Широко открытые глаза умиротворенно смотрели вверх, на разгладившемся лице играла какая–то даже улыбка, на левом кармане кителя было небольшое пятно, как алая гвоздика или кровавый Железный крест. Он перешел роковую черту без боли и мучений, он вряд ли даже успел понять, что произошло.

— Он был счастливчиком, — такую короткую эпитафию составил Красавчик.

Счастливчик — он и в смерти счастливчик, молча согласился с ним Юрген, возможно, вскоре они будут завидовать Фридриху.

Они выдержали еще две атаки, а потом русские автоматы вдруг загрохотали на втором этаже, одновременно и слева, и справа от них, постепенно приближаясь. Это была оборотная сторона стойкости — стойкие чаще всего попадают в окружение.

— Красавчик, Отто — налево, Ганс, Дитер — направо, — коротко скомандовал Юрген.

Сам он оставался в центре и, пока товарищи сдерживали огнем противника, восстанавливал в памяти схему коридоров. Ответвление коридора было в десяти метрах от них, и оттуда не вылетали пули, но это мог быть тупик. Нет, сквозной.

— Отходим! — крикнул он.

Они бежали по пустынному коридору, пустынному, насколько хватало видимости. Вдруг Красавчик, бежавший вровень с Юргеном, резко притормозил. Слева была узкая лестница, она вела вверх.

— На крышу! — крикнул налетевший на них Гартнер и даже сделал шаг по направлению к лестнице.

— Нет! — остановил его Юрген. Это была неправильная крыша, с нее был только один путь — на небеса. Они, конечно, были бригадой вознесения, так их называло начальство, и оно же не жалело усилий, чтобы оправдать это название, но они–то не желали возноситься, у них были совсем другие планы. — В подвал! — сказал Юрген.

— Как?! — не утерпел Дитер.

— Что–нибудь придумаем! Что–нибудь подвернется! Русские не могут перекрыть все, их слишком мало!

— Слишком много… — невольно вырвалось у Красавчика.

— Волка ноги кормят,[97] — сказал Брейтгаупт.

Молодец, Брейтгаупт! Всегда найдет что сказать в нужный момент, такое, что все поймут и с чем все согласятся.

— Вперед!

Юрген бежал наудачу, он давно потерял ориентировку в этом лабиринте коридоров, часто ему казалось, что они кружат по кругу, раз за разом пробегая мимо все тех же дверей, но в быстро густеющей мгле даже это невозможно было точно установить. Тех русских они не увидели, они просто врезались в них на полном ходу. Их было пятеро. Пять на пять. Стенка на стенку. Хорошо, что штыки у них были примкнуты, а приклады оказались крепкими, потому что ничем другим в этой толчее орудовать было невозможно.

Для русских столкновение оказалось более неожиданным, чем для них, это решило исход дела. Из них пострадал лишь Дитер. Он махал автоматом со штыком как вилами, с вилами он обращаться умел, но здесь требовался другой навык. Он получил удар штыком в грудь. До легкого штык не дошел, Дитер стоял на ногах, все остальное в тот момент не имело значения.

Русские стояли у какой–то двери, может быть, просто перекуривали, устав от боя, а может быть, это был какой–то пост. Юрген переступил через лежавшие на полу тела, осторожно приоткрыл дверь.

Перед ним был балкон зала заседаний, ни на балконе, ни в самом зале никого не было. Прыгать вниз было совсем ничего — метра три. Так одним прыжком они преодолели половину расстояния до цели — они были уже на первом этаже.

Здесь Юрген уже прекрасно ориентировался. За высокой двустворчатой дверью был вестибюль и главный подъезд, туда им было не нужно, там были русские. Оставались боковые двери и ведущие к ним коридоры. Юрген выбрал коридор, идущий в направлении того зала, где они держали оборону с утра. Русские могли ждать их в этом коридоре, как в любом другом. Тут как повезет. Им повезло.

Там был один неприятный участок, метров в десять, он просматривался из центрального вестибюля. Дойдя до него, Юрген осторожно выглянул из–за угла. Дым из вестибюля почти вытянуло в широко распахнутые двери Рейхстага. В них входили группами русские, они шли не спеша, в полный рост, о чем–то оживленно переговариваясь, многие помахивали чем–то похожим на флажки. Из отдаленных концов здания и с крыши еще доносились звуки стрельбы, но эти люди, как казалось, не придавали этому никакого значения. Они шли в их Рейхстаг как на демонстрацию, нет, черт побери, как на экскурсию!

Рука Юргена непроизвольно потянулась к автомату и тут же опала. У него оставался последний магазин, а сил, физических и душевных, и вовсе не было. Они бегом преодолели открытое пространство. Русские все же заметили их, раздались запоздалые выстрелы, топот сапог.

Они бежали знакомым коридором.

— Стоп! — сказал Юрген. — Граматке. Мы должны найти его. Отто со мной, остальные блокируют коридор.

Он не сразу нашел нужную дверь. В какой–то момент ему даже показалось, что он никогда не найдет эту чертову дверь. А тут еще сердце сжало так, что он привалился к стене. Сердце у него никогда не болело, это было предчувствие, нехорошее, уж лучше бы просто сердце.

Сколько хороших парней и отличных солдат погибло, спасая разных гаденышей и никчемных людей, — не счесть. Почему так распоряжается судьба? Мысль скакнула дальше: вот и они здесь и сейчас гибнут, спасая разных гаденышей там, наверху, людей, которые посылали их на смерть, а теперь предают или уже предали. Это тоже — судьба?

Раздалась автоматная очередь. Юрген вздрогнул. Нет, далеко, одернул он себя, собрался, шагнул к очередной двери — она! Граматке лежал там же, где он оставил его. Мертвый, мертвее не бывает. Челюсть отвалилась, белки глаз блестели в полузакрытых глазах. И вдруг он вздрогнул, распахнул глаза, что–то замычал, стал извиваться как червяк, пытаясь подползти и обхватить Юргена за ноги.

— Отто, взяли!

В коридоре они выстроились в боевую колонну: впереди Юрген с Отто волокли на плечах Граматке, за ними Брейтгаупт вел слабеющего на глазах Дитера, в арьергарде, пятясь спиной и держа автомат наготове, шел Красавчик.

Так они прибыли в расположение их части, в подвал.

— А мы уже вас не ждали, — сказал подполковник Фрике.

— Не дождутся! — прохрипел Юрген.

Das war Walpurgisnacht

Это была Вальпургиева ночь. Бесы наверху, от первого этажа до лысого купола, громко праздновали победу, а у них в подвале кричали лишь раненые, они тянули вверх окровавленные руки или вдруг вскакивали с нар, перебинтованные с головы до ног, они походили на мертвецов, восстающих из могил. Что–то реяло над ними, давя невыносимой тяжестью, что–то носилось в воздухе, отнимая последние силы, наполняя сердца отчаянием и скорбью.

Сама смерть потеряла всякое значение. Они равнодушно перечисляли фамилии погибших, и Фрике заносил их в батальонный гроссбух по разделу «расходы». Сегодня они, а завтра мы, вот и вся разница, несущественная разница. Они все стояли в одной бесконечной очереди к контрольно–пропускному пункту на тот свет, просто одни успели пройти, а другие уткнулись в табличку «перерыв».

Определить погибших было легко, достаточно было оглянуться. Все отсутствующие были погибшими. После такого боя не остается раненых и попавших в плен. Все присутствующие считались живыми, хотя многие лежали и сидели окостенев, с безжизненными взглядами, шевелились лишь их пальцы, ощупывавшие невидимое оружие. Первые в очереди, они находились на грани между жизнью и смертью, между явью и сном, они уже не отдавали себе отчет в том, что происходит вокруг и на каком свете они находятся.

Раны не принимались в расчет, о них на какое–то время забыли даже сами раненые. Граматке, потерявший много крови из–за разорванной на бедре артерии, думал лишь о страшных азиатских харях. Они хотели добить меня, повторял он беспрестанно.

— Хорошая рана для боевого крещения, — сказал Фрике, бросив быстрый взгляд на обнаженную грудь Дитера, — достойная.

— Хорошая рана, — сказала фрау Лебовски, — чистая. — И принялась накладывать повязку.

— Руки болят и спать хочется, — сказал сам Дитер виноватым голосом.

Брейтгаупт смазывал какой–то мазью левое предплечье, там была огромная ссадина от плеча до самого локтя, как будто Брейтгаупта голым протащили по асфальту.

— Где это тебя угораздило, Ганс? — спросил Красавчик.

Брейтгаупт только плечами пожал в ответ: не заметил, царапина.

Юрген сидел, уронив голову на грудь. По–прежнему что–то сжимало сердце. Предчувствие не оправдалось, но это не принесло облегчения, наоборот, породило еще большую тревожность. Раздалось бульканье, в нос ударил резкий запас шнапса, Гартнер протянул кружку. То, что надо! Юрген выпил шнапс как воду, большими глотками и не отрываясь, полную кружку. Шнапса у них было хоть залейся, ведь это был склад. Здесь было все, кроме свежих солдат. И выхода…

Сердце немного отпустило, и оно, отвлекшись от собственных проблем, вновь погнало кровь по жилам.

— Отдыхайте, солдаты, на рассвете мы предпримем контратаку, мы должны выбить русских, — сказал подполковник Фрике. Он жестом приказал Гартнеру: повторите!

— У нас нет другого выхода, — сказал Вортенберг.

— Как вы определите время рассвета в подвале, герр подполковник? — спросил Красавчик. Это была шутка. Они понемногу оживали.

Выход… Выход есть всегда. Не бывает такого, чтобы не было выхода. Юрген поднялся, взял фонарь, двинулся к дверям.

— Вольф еще не набегался, — сказал Фрике. Он сказал «вольф» как «волк», без всякой насмешки.

Юрген шел по длинным коридорам, заглядывая во все попадавшиеся по пути ответвления, колена и тупики, освещая стены и двери. Две из них претендовали на роль входа в тоннель, ведущий во внешний мир. Они были широкими, бронированными, с мощными запорами. Их не смог бы открыть даже Клинк, тут нужен был медвежатник, а не домушник. Или несколько бронебойных снарядов большого калибра. Гранаты панцершреков здесь не катили.

Горючего хватило на два часа, оно сгорело без остатка. Юрген пожалел, что не взял с собой запасные баки. Вода бы тоже пригодилась, но фляжка была пуста. Пришлось возвращаться.

Оказалось, что за время его отсутствия русские предложили капитуляцию. Никто не принял предложение всерьез — просто русские не хотели, чтобы им мешали справлять их ночной шабаш. Никто не рассматривал их предложения всерьез, его даже не обсуждали. Они ответили русским молчаливым отказом. «А вы все же подумайте! — кричали те сверху. — Крепко подумайте! Вам капут, войне капут!» Русские смеялись чему–то своему, благодушно и весело.

Этот смех пробуждал в них ярость, ярость давала силы. Казалось, что русские на что–то неясно намекали, это что–то порождало отчаяние, отчаяние давало решимость. Пропадать, так с музыкой! Мы выкурим русских отсюда!

Брошенное в запале слово сразу же обрело реальность в плане будущей операции, который разрабатывали генералы и офицеры, столпившиеся вокруг большого стола в штабе. Солдаты толпились вокруг ящиков с боеприпасами, они снаряжали магазины автоматов и пулеметные ленты, набивали подсумки и привешивали к ремню гранаты.

К утру они были готовы к контратаке, к штурму, к прорыву, каждый, возбуждая себя, использовал свое слово, сути дела это не меняло, это был их последний бой. Дитера они оставили в подвале. Они не берегли его. Он был вполне в форме, этот бравый парень, четыре часа сна пошли ему на пользу. Они и не думали беречь его, потому что в последнем бою не берегут никого и ничего. Они оставили его вместе с еще несколькими легкоранеными, с пулеметами у лестницы, ведущей на первый этаж. Русские, узнав, что они вырвались из подвала, вполне могли ударить здесь, пытаясь, в свою очередь, ворваться в подвал. Было неизвестно, кому придется тяжелее. Удачи, Дитер!

Они попрощались с ним и двинулись к помещению, располагавшемуся под залом архива. Собственно, это тоже был архив, с такими же стеллажами, плотно заставленными пропылившимися папками, отсюда наверх вели шахты подъемных устройств и узкие, на одного тощего архивиста, лестницы. Русские их не заметили или не придали им значения.

Они подожгли архив. Это было нетрудно. Бумаг было много, а написанные на них слова были сухи, в них не было ненужной мокроты — слез, пота и крови. История Германии полыхала огнем, как и сама Германия.

Они вырвались из помещения архива, смяв немногочисленный кордон русских. Бой уже кипел на всем первом этаже, вокруг всех намеченных точек прорыва. Их батальон должен был захватить угловую башню. Они вытеснили русских с первого этажа, потом со второго, загнали на третий, на чердак, на крышу и скинули вниз.

Юрген, Красавчик и Брейтгаупт сидели на крыше. Они дошли до конца, они дошли до точки. Брейтгаупт пустил фляжку со шнапсом по кругу, они закурили по сигарете, они сидели и смотрели вокруг, на большее не было сил.

Солнце стояло у них над головой.

Вдоль стен Рейхстага ползла вверх дымовая завеса от горевшего первого этажа. В здании Кролль–оперы шел бой, русские шли на штурм.

— Вот черт, — сказал Красавчик, — наши отбили оперу. Кто бы мог подумать!

— Молодцы, — сказал Юрген.

Со стороны Бранденбургских ворот к Рейхстагу двигалось четыре «тигра», за ними, короткими перебежками, рота солдат.

— Они идут нам на помощь, — сказал Красавчик.

Юрген промолчал. Эти солдаты не шли к ним на помощь, они стреляли не вперед, а назад, они отходили, последние, возможно, защитники позиций вокруг Бранденбургских ворот. Юрген знал, что ими движет. Отчаяние — всеми ими двигало сегодня только отчаяние, это был последний всплеск.

В небе над ними вальяжно проплыла эскадрилья русских штурмовиков. На этот раз они несли не бомбы, а большое красное полотнище с надписью: «Победа!» Казалось, что им нет дела до боя, идущего внизу на земле.

— Они празднуют победу, — дошло до Красавчика.

Юрген сидел и смотрел на красный флаг, прикрученный к конной статуе над главным входом в Рейхстаг. Вокруг, на фронтоне, во всех окнах, в трещинах разбитых снарядами стен, торчали флажки поменьше, всех оттенков красного. Как разукрашенная барка, плывущая в день праздника по Эльбе, подумал Юрген. Или как толпа на демонстрации, вспомнил он вчерашнее столпотворение в вестибюле.

— Они празднуют Первое мая, — сказал он. — С празднованием победы им придется подождать. Они еще не победили. Нас они не победили.

Солнце клонилось к закату. Бой вокруг Рейхстага стихал, а внутри все больше концентрировался вокруг их башни.

— Отходим, — сказал подполковник Фрике.

— Прорываемся, — сказал обер–лейтенант Вортенберг.

— Возвращаемся, — сказал Юрген.

Вокруг бушевал огонь, горела деревянная обшивка коридоров и комнат, пол и ковры под ногами, сафьяновые кресла и диваны мерзко чадили, назойливо свистели пули. Они бежали сквозь дым и огонь, накинув кители поверх касок и натянув перчатки на руки. Они не помышляли об ответном огне. Огня тут хватало и без них.

* * *

Они скатились в подвал. Русские их не преследовали. Они вообще не горели желанием лезть в эти катакомбы.

— Мы простояли без дела целый день, — сказал Дитер, он не выглядел разочарованным.

На нарах скрипел зубами от боли Отто Гартнер. Грудь и живот его были перебинтованы, три проступающих красных пятна от правой ключицы к желудку показывали отметины от автоматной очереди. Фрау Лебовски набирала в шприц раствор морфия из ампулы.

— Последняя, — сказала она.

— Отто сам приполз по коридору, — сказал Дитер, — мы заметили его наверху лестницы.

Юрген потерял Гартнера из виду в самом начале боя, там, у дверей архива, он и нарвался, а потом нашел в себе силы проползти почти семьдесят метров по коридору.

— Там еще был Готти, он был мертвый, — сказал Дитер, — мы отнесли его к мертвым.

— Готтхард фон Лорингхофен, суша была не для него, — сказал Красавчик.

— Где на этой земле место для нас? — спросил Юрген.

Ему никто не ответил. Никто не знал ответа. Он сам его не знал.

Юрген позволил себе часовую передышку, потом поднялся и двинулся в глубь подземелья. В глазах мелькали тени, появлялись и пропадали. Но одна не захотела пропадать, хотя Юрген специально протер глаза. Она была небольшой, как домовой, и жалась к стене подвала. Потом она отлепилась от стены, двинулась ему навстречу, превратилась в фигурку мальчика.

— Привет, Арчи, — сказал Юрген, — зачем ты здесь?

— А вы не будете смеяться? — спросил мальчик.

— Нет, — ответил Юрген. — Мне сейчас не до смеха.

— Другие смеялись.

— Они сошли с ума. Говори, не бойся.

— Я могу вывести вас отсюда.

— И чего здесь смешного? Конечно, можешь. Раз ты пришел сюда.

— Я специалист по тоннелям, — сказал мальчик, приободряясь.

— Я помню об этом, — сказал Юрген. — Я вспоминал о тебе со вчерашнего дня. Как жаль, думал я, что с нами нет Артура Вайзера, специалиста по тоннелям.

— Вас много? — деловито спросил Артур.

— Не знаю. Я пока ничего не знаю. Еще ничего не ясно. Нам нужно время. Пойдем со мной, мы все вместе примем решение.

— Нет, я буду ждать вас здесь. Столько, сколько надо. Вот, возьмите мелок для меток на стенах.

— Ты предусмотрителен.

— Я окончил специальные курсы. Я был одним из лучших.

— Ты лучший, Артур Вайзер.

* * *

Подполковник Фрике бросил на Юргена короткий взгляд, понимающе кивнул, но ничего не спросил. Фрике сидел поодаль от всех, он выглядел сильно расстроенным, его губы иногда шевелились, произнося: «Все кончено!» — так, по крайней мере, показалось Юргену.

Он опустился на пол между Красавчиком и Брейтгауптом. Тот протянул ему кружку со шнапсом.

— Ты ведь выведешь нас отсюда, Юрген? — тихо и вкрадчиво сказал Красавчик, вопрос звучал только в строе фразы, но не в тоне.

Юрген неспешно выпил шнапс, вытер губы.

— А что, уже пора? — спросил он.

— Русские передали очередное предложение о капитуляции, — совсем другим голосом принялся рассказывать Красавчик, — начальство передало, что они требуют прислать для переговоров высокопоставленного офицера, не ниже подполковника. Полагаю, это было требование Фрике, — сказал он с легкой усмешкой.

— Они тянут время? Зачем? — спросил Юрген.

— Ждут какого–то важного сообщения, так было объявлено по гамбургскому радио.

— По гамбургскому? — удивился Юрген.

— Чрезвычайно важного и горького, — сказал Красавчик.

— Кажется, поймал! — воскликнул Йорген Йоргенсен, пристроившийся у своего радиоприемника. Из того неслись какие–то хрипы.

— Это Вагнер, «Гибель богов», — продемонстрировал свою ученость Граматке, приподнимаясь на локте.

— Ни хрена в подвале не поймаем, — сказал Красавчик.

— Антенна не повреждена, хватило бы батарей, — сказал Йорген, он был спокоен как истинный викинг.

Музыка прервалась.

— Ставка фюрера сообщает о том, что наш фюрер Адольф Гитлер сегодня днем пал за Германию на боевом посту в рейхсканцелярии, до последнего вздоха борясь против большевизма. 30 апреля фюрер назначил своим преемником гросс–адмирала Дёница, ставшего президентом и главнокомандующим вооруженными силами рейха. Рейхсканцлером Германии назначен рейхсминистр Геббельс.

— Дрит![98] — сказал Йорген.

Остальные молчали. Известие о смерти фюрера не потрясло их, они видели слишком много смертей за время войны, а последние два дня и вовсе провели на грани жизни и смерти. Оно скорее принесло им некоторое облегчение — за годы службы они привыкли к определенности. Войне конец — вот что они вывели из этого сообщения. Как бы каждый из них ни относился к фюреру, он был для них олицетворением рейха, его добрым или злым гением, если они в конце войны и надеялись на чудо, то это чудо мог явить только фюрер, никто иной.

— Плевать я хотел на Геббельса! — выразил Красавчик общие чувства.

— А Готти бы новый президент понравился, он боготворил Дёница, — сказал Дитер.

— Нашел кого боготворить — начальство! — фыркнул Красавчик.

Фрике сидел с каменным лицом. Его мало интересовало происходившее. Казалось, что он уже знал все заранее.

А радиоприемник вещал между тем другим, самодовольным и уверенным в себе голосом:

— Немецкие вооруженные силы, мои боевые товарищи! Фюрер мертв, оставшись верным великой идее защиты народов Европы от большевизма. Он беззаветно отдал за это свою жизнь и погиб как герой. Он стал одним из великих героев Германии. В знак уважения и скорби мы приспускаем наши флаги. Фюрер назначил меня главнокомандующим вооруженных сил рейха. Я выполняю его волю для борьбы против большевизма и останусь верным ей до того момента, как она будет завершена. Вы совершаете великие подвиги, чувствуя, что война скоро будет окончена, и поэтому сегодня Германия вправе требовать от вас дальнейших усилий. Я требую от вас безоговорочного подчинения и дисциплины. Выполнение моих приказов позволит избежать ненависти и разрушения. Тот, кто нарушит свой долг, — трус. Клятва верности, данная фюреру, распространяется сейчас на меня, назначенного приказом фюрера главой государства и преемником главнокомандующего вооруженных сил. Немецкие солдаты, сохраняйте верность своему долгу! Жизнь вашего народа зависит от вас!

Передача оборвалась на полуслове, это Йорген крутанул ручку настройки.

— Плевать я хотел на Дёница! Плевать я хотел на ваш рейх! — кричал он, бегая по комнате. Он впал в неистовство как истинный викинг.

Они простили ему эти слова, ведь он был норвежец. Им тоже было наплевать на Норвегию, какой бы красивой, по рассказам Йоргена, она ни была. Йорген вдруг остановился посреди комнаты и стал говорить нараспев, раскачиваясь из стороны в сторону:

— Клянусь тебе, Адольф Гитлер, как вождю, быть верным и храбрым. Даю обет повиноваться тебе до самой смерти, и да поможет мне Бог!

Он был прав, старина Йорги, он клялся в верности фюреру, а не рейху. Он был свободен от присяги.

Вдруг из радиоприемника донесся молодой голос диктора «Гроссдойчер рундфунк»:

— Фюрер мертв. Да здравствует рейх!

— Дерьмо! — вновь взорвался Йорген и всадил несколько пуль в радиоприемник, заставив его умолкнуть.

— Господа, призываю вас к спокойствию, — сказал Фрике, вставая, — важные решения следует принимать с холодной головой.

— Сколько голов, столько умов,[99] — сказал Брейтгаупт.

— Да, господа, каждый волен принять собственное решение, — сказал Фрике. — Я вернусь, чтобы доложить вам об условиях русских.

Если бы Фрике не сказал этого, Юрген бы уже не ждал его возвращения. Он знал, какое решение тот принял.

— Я сдаюсь на любых условиях, — сказал Йорген, он тоже уже принял решение.

— Они обманут нас, они убьют нас, я видел их страшные азиатские хари, в них нет ничего человеческого, — ныл Граматке, — я застрелюсь.

Он даже потянулся к лежавшему поодаль автомату, но пока нерешительно. Юрген встал, подошел к нарам Граматке и забрал автомат. Тот был в таком состоянии, что мог и застрелиться, это сколько угодно, это был бы его выбор, но мог начать палить вокруг себя. Такое на фронте случалось.

— Предлагаю обмен, Йозеф, твою судьбу на мою судьбу, — сказал Гартнер, — только решай сразу, торговаться нет времени.

Граматке дрожал.

— Нет, — ответил он после долгой паузы.

Но Гартнер его уже не слышал. Последний обмен в его жизни не удался.

Вернулся Фрике.

— Они прислали какое–то чучело, трехдневная щетина, рваные брюки, немецкая кожаная куртка на плечах, эсэсовские перчатки! — Казалось, что для него не было ничего важнее внешнего вида парламентера. — Он назвался полковником! Он со свитой разыграл целый спектакль! Это был театр!

Вортенберг закашлялся. Фрике посмотрел на него, кивнул понимающе.

— Русские были столь любезны, что передали нам копию письменного приказа генерала Вейдлинга, — сказал он, достал листок бумаги из кармана кителя, зачитал текст:

— 30 апреля фюрер покончил жизнь самоубийством и, таким образом, оставил нас, присягавших ему на верность, одних. По приказу фюрера мы, германские войска, должны были еще драться за Берлин, несмотря на то что иссякли боевые запасы и несмотря на общую обстановку, которая делает бессмысленным наше дальнейшее сопротивление.

Приказываю: немедленно прекратить сопротивление. Вейдлинг, генерал артиллерии, бывший командующий зоной обороны Берлина. Вы удовлетворены, обер–лейтенант?

— Вы сказали, что это был театр. Можно ли верить русским?

— В этом можно, уверяю вас. Условия капитуляции обычные: выход без оружия, гарантии сохранения жизни и оказания первой медицинской помощи. Мы поставили условие: отвести русские части от Рейхстага для предотвращения нежелательных эксцессов. Русские отказались и дали нам пятнадцать минут на размышление. Сошлись на двух часах. Нам нужно время, чтобы принять решения и завершить земные дела. Не так ли, обер–лейтенант?

— Я капитулирую вместе со всеми, — сказал Вортенберг без заминки.

— Конечно, — сказал Фрике, — вы молоды и любите жизнь.

Он перевел взгляд на Юргена.

— Я попробую вырваться, — сказал Юрген, — вырваться из всего этого.

Он сорвал погоны и швырнул их на пол.

— Вы всего лишь уравняли себя со своими товарищами, — сказал Фрике, — вы стали таким же рядовым–штрафником, как и они, — он усмехнулся, — вы войдете в историю, Юрген Вольф, вы — последний штрафник Вермахта.

— Плевать мне на историю, — сказал Юрген, — мне нужны только жизнь и свобода и непременно вместе.

— Вы не вырветесь из всего этого, Юрген Вольф, и никогда не обретете полной свободы. Эта война будет преследовать вас всю жизнь. Надеюсь, она будет долгой. Прощайте. Прощайте, господа, — он обвел взглядом лица немногих оставшихся в живых офицеров и солдат его батальона, — я попрошу Господа, чтобы он максимально оттянул нашу следующую встречу.

Фрике повернулся и четким шагом ушел в соседнее помещение, где стоял длинный ряд нар, на которых уже никогда не будут спать солдаты. Через минуту оттуда донесся звук пистолетного выстрела. Подполковник Фрике выбрал достойную смерть, он не желал второй раз переживать унижение поражения.

Юрген на мгновение склонил голову, потом решительно вскинул ее.

— Кто идет со мной? — спросил он.

Красавчик, Брейтгаупт и Кляйнбауэр уже стояли рядом, больше не поднялся никто.

«Отлично, — подумал Юрген, — больше нам никто и не нужен». Он бы и Дитера с удовольствием оставил здесь, но парнишка имел право на выбор и сделал его, Юрген не мог отказать ему.

— Только не думай, что мы идем воевать, — предупредил на всякий случай Юрген.

— Я и не думаю, — сказал Дитер, ему хватило двух недель боев, чтобы наесться войной до отвала, — куда вы, туда и я.

Воевать или не воевать, но оружием и боеприпасами они нагрузились по полной. И взяли все свое личное имущество.

Когда они вышли в коридор, ведший в глубь подвала, то на стене колыхнулась тень, она качалась между потолком и полом. Это была фрау Лебовски. Она была гражданским человеком и женщиной, фрау Лебовски, она просто повесилась.

Юрген быстро шагал по коридору, иногда, для пущей уверенности, посвечивая на стены, где белели нарисованные им стрелы. Но ноги четко знали свое дело, они вывели его точно в нужное место. Артур Вайзер был надежным и храбрым мальчишкой — он спал на полу, свернувшись калачиком.

И вот они уже шли по каким–то темным тоннелям, по шпалам и рельсам, переползали через завалы, брели по колено и по пояс в воде, неся на руках Артура, как священный талисман.

Юрген полностью доверился ему. Он просто шел вперед, думая о том, что все это в его жизни уже было: и темные тоннели, и вода по пояс, и тяжелая ноша на руках и за спиной, и грохот русских танков над головой, и тихий разговор русских солдат, громом отдающийся в ушах, и бесконечный марш в неизвестность. Все уже было на этой войне, он испытал все, кроме одного — смерти. Этот опыт был ему не нужен, он как–нибудь обойдется без него.

Das war die Elbe

Это была Эльба. Они шли до нее почти четверо суток.

— Дальше будет просто, — сказал Юрген, когда они выбрались из тоннелей на поверхность земли и попрощались с их провожатым, — все время строго на запад, заблудиться невозможно.

Судьба потворствовала им, а они в свою очередь ее не искушали — едва завидев русских, они скрывались в развалинах или убегали, демонстративно не держа оружие в руках. Русские, умиротворенные сдачей берлинского гарнизона, не открывали немедленно огонь на поражение при виде солдат в немецкой форме, давая им столь нужную фору, и обычно не преследовали их.

Небольшая проблема возникла, когда они вышли на берег широкого канала на окраине Берлина. Единственный мост контролировался русскими, оба берега были завалены трупами немецких солдат и гражданских, здесь была ужасная бойня. Помогли им проливной дождь и темнота, они преодолели канал вплавь, толкая перед собой плотик с ранцами, вещмешками и оружием, а потом и с Дитером — парень не очень хорошо плавал и к тому же сильно продрог в холодной майской воде. Еще он был ранен, но об этом никто не думал, даже он сам.

В какой–то момент они настигли волну беженцев и беспорядочно отступавших немецких частей. Раньше им не доводилось видеть такого, ведь они если и отступали, то всегда в арьергарде. Это был отрицательный опыт. Беженцы забили все дороги, они сами едва брели и не давали быстро двигаться им. Это была отличная цель для наседающих сзади русских.

Там же Юрген с товарищами наконец–то увидели солдат армии Венка. Те пытались навести хоть какой–то порядок на дорогах и немного задержать продвижение русских. Они выуживали из толпы всех солдат, способных держать в руках оружие, формировали из них отряды, угрожая расстрелом на месте, заставляли рыть окопы и стрелять в русских. Они и их пытались захомутать. Они не на тех напали.

Потом они еще раз попали в аналогичную ситуацию, но в противоположной роли. Они уже шли напрямик, в стороне от дорог, по полям и перелескам. Они наткнулись на немецкую часть из 9–й армии численностью около взвода. И тут, как назло, появились русские на двух грузовых машинах, они высыпались из них как горох из мешка и взяли их в кольцо. Солдаты из 9–й армии были полностью деморализованы, они тут же побросали винтовки на землю и готовы были сдаться. Оно и бог с ними, но они бы и их потянули в плен. Пришлось Юргену их строить, угрожать расстрелом на месте, заставлять рыть окопы и стрелять в русских. Вырвались.

Русские появлялись постоянно и неожиданно, сзади, сбоку и спереди, ведь у них были танки и машины против их ног. Наутро после стычки Юрген с товарищами забились в подвал сгоревшего дома на краю безвестной деревни. Они решили переждать светлое время суток и заодно выспаться. Русские появились ближе к вечеру. Они обходили все дома подряд, не обделяя вниманием подвалы. Возможно, они искали спрятавшихся немецких солдат, но еще более вероятно, что они искали спрятанное местное жителями добро. Надо было срочно убираться из подвала. Они столкнулись с русскими нос к носу, едва завернув за угол дома. Тех было четверо. Четверо на четверо, стенка на стенку. Но русские не хотели погибать в самом конце войны, а они тем более. Стенки разошлись, настороженно пятясь назад и щетинясь автоматами.

На каждом доме в деревне колыхался красный флаг. Эти русские втыкали свои флаги всюду, они их просто обложили этими своими красными флажками, как на охоте, — Юрген нашел наконец правильное сравнение.

Но они вырвались из облавы. Они дошли до Эльбы. Они стояли на берегу широкой реки, далеко не первой по счету на их долгом военном пути, и озадаченно чесали затылки: а зачем они, собственно, сюда пришли? Небольшим извинением им служило лишь то, что в предыдущие дни у них просто не было времени и возможности спокойно пораскинуть мозгами.

Теперь время у них появилось. Они сидели на невысоком пригорке и смотрели на понтонный мост через Эльбу. На их берегу раскинулся огромный лагерь, в нем было не меньше двадцати тысяч солдат и беженцев. Толпа напирала на бетонное заграждение у моста. Там стояли солдаты в незнакомой форме в высоких больших касках, белозубые улыбки сверкали на черных лицах, они вершили судьбы.

Суд был медленный и долгий. Изредка за ограждение проходил раненый или солдат в форме Вермахта без оружия и ковылял через мост. Всем остальным ходу не было.

На другом берегу был лагерь поменьше, благоустроенный, как все концентрационные лагеря: колючка, бараки и все такое прочее.

— Нам туда надо? — сказал Юрген.

Не за тем они бежали от русского плена, чтобы попасть в американский. Эльба представлялась им рубежом, за которым начинается свобода. Но свободы не было и за Эльбой. Они, не сговариваясь, поднялись и пошли прочь. В их распоряжении оставалась только узкая полоска земли по берегу реки. Когда сюда дойдут русские, не останется и ее.

* * *

— Всегда мечтал жить красиво, — сказал Красавчик, останавливаясь.

— Это ты к чему? — спросил Юрген. Он перехватил взгляд Красавчика, увидел табличку на столбе — Шонхаузен.[100] — А–а, понятно. Нам сейчас не до красивой жизни, с обычной бы разобраться. Пойдем. Может быть, что–нибудь подвернется.

Но Красавчик продолжал стоять на месте, напряженно морща лоб.

— Вспомнил, где я слышал это название! — Он полез в карман кителя, достал записную книжку. — Ну–ка посвети! — возбужденно воскликнул он, перелистывая страницы. — О, точно! Лили! Последняя услада моих госпитальных дней! — Он расцеловал страницу. — Лили Розенштраус! Все в соответствии с фамилией, просто букет роз, начиная от алых губ и далее вниз по списку. Она мне черканула адресок при расставании, дескать, всегда рада видеть, будешь в наших краях, заходи, то да се. Помнится, она говорила, что живет километрах в двух от станции, от этого самого Шонхаузена. Вот: какой–то новый рынок… Черт, кто ж так пишет! Дорфштрассе…

— Деревенская улица — это то, что нам надо, — сказал Юрген. — Не так ли, Ганс? Вперед!

Это была большая деревня. Тишина, покой, стекла в окнах, отсутствие воронок на улице — они уже отвыкли от этого. Таблички с названием единственной улицы, крупные номера домов, фамилии владельцев на почтовых ящиках — исконный немецкий порядок. На улице и в проулках ни души, но это их нисколько не расстраивало, люди им были не нужны, кроме одного–единственного человека. Они остерегались людей и передвигались перебежками, пригнувшись вровень с низкими изгородями. Им так даже было привычнее, чем открыто идти в полный рост посреди улицы.

Они нашли нужный дом. «Зады выходят к лесу, до соседей от тридцати до сорока метров, отлично», — привычно оценил Юрген. Два окошка в доме слабо светились. Они пробрались к задней двери, Красавчик три раза мерно ударил по ней костяшками пальцев.

— Не откроют, — шепнул Юрген.

— Откроют, — ответил Красавчик.

— Спят, — уверенно сказал Дитер.

Дверь распахнулась почти сразу. На пороге стояла женщина, молодая, высокая, фигуристая, только это можно было определить в свете ущербной луны. Платок накинут на платье — она не спала и не собиралась ложиться спать.

— Вы? Уже? Вы уже пришли? Вы все же пришли, — сказала она растерянно и как–то обреченно.

— Я пришел, — сказал Красавчик, — а это мои товарищи. Лили дома?

— Лили? Лили Розенштраус? Она в госпитале, она работает в госпитале, работала в госпитале, где–то под Дрезденом, она еще не вернулась. — Женщина говорила все так же растерянно, но обреченность в голосе куда–то исчезла.

— Как же так? — нарочито удивился Красавчик. — Мы договорились встретиться после войны.

— Война еще не закончилась, — сказала женщина.

— Закончилась, — вступил Юрген, — раз мы здесь, значит, войне конец. Иначе бы нас здесь не было.

Он сказал что–то не то, женщина опять обреченно поникла.

— Я — Руди, Руди Хюбшман, — поспешил исправить ситуацию Красавчик, — Лили наверняка писала вам обо мне.

— Руди? Руди Хюбшман?! Писала! Очень много писала!! — восклицала женщина, вглядываясь в лицо Красавчику.

Она пригласила их в дом. Юргену показалось, что только для того, чтобы получше разглядеть Красавчика. А как разглядела, так сразу принялась суетиться, накрывая на стол. Это было очень кстати.

Разговорились. Женщина оказалась Евой, старшей сестрой Лили. Она была замужем и не рвалась служить в армии, как ее сестра. Муж ее воевал на Восточном фронте, в Богемии, она уже три месяца не имела от него вестей. «Вдовушка, молодая красивая вдовушка», — подумал Юрген, он тоже хорошо разглядел ее при свете лампы.

Выяснилась еще одна немаловажная деталь. В доме был опорный пункт «Вервольфа».

— Это что еще за хрень? — спросил Юрген.

— Ну как же, — с удивлением сказала Ева, — это отряды сопротивления для действия в тылу противника.

— Партизаны? — уточнил Юрген.

— Партизаны? — Ева недоуменно пожала плечами, она не знала этого слова. — Нет, это отряды сопротивления. Вот. — Она протянула Юргену отпечатанную в типографии листовку.

«Превратим день в ночь, а ночь — в день! Бей врага, где бы ты его ни встретил! Будь хитрым! Воруй у врага оружие, боеприпасы и продовольствие! Немецкие женщины, помогайте борьбе «Вервольфа“, где это только возможно!» — читал Юрген.

— Об этом уже сколько месяцев по радио говорят, даже специальная радиостанция есть, — говорила между тем Ева.

— Мы, дорогуша, радио на фронте не слушали, у нас и радио–то не было, и времени, чтобы всякую ерунду слушать, у нас совсем другая музыка была, — сказал Красавчик.

— А вот наш гауляйтер все организовал, все по инструкции, зухгруппен, шпренггруппен, мелдундгенгруппен, ауфклерунгсгруппен, инсурггруппен,[101] — принялась перечислять Ева.

— Он что, иностранец, этот ваш гауляйтер? — спросил Юрген.

— Нет, почему, он наш, местный, — сказала Ева растерянно, ее легко было привести в замешательство.

— Какие партизаны в Германии! — отмахнулся Юрген.

— Он действовал строго по инструкции, — повторила Ева, — в соответствии с приказом.

— В этом–то все и дело! — сказал Юрген. — По приказу! Мы, немцы, можем воевать только по приказу.

— А приказы сейчас отдавать некому, — подхватил Красавчик. — Вот нам никто не отдает приказы, и что же? Мы спокойно сидим за столом, ведем мирную, приятную беседу с красивой женщиной и не помышляем о войне. Мы совсем о другом думаем, — томным голосом добавил он.

Ворковать с женщинами было не в стиле Красавчика. Его единственной страстью были автомобили, на женщин ему было наплевать. Есть — хорошо, нет — еще лучше. За месяцы и годы, что они прослужили вместе, Юрген уверился в этом на все сто. Поэтому он не придал никакого значения подкатам Красавчика, тот действовал по ситуации, они всегда действовали по ситуации.

— И в чем же, Ева, состоят ваши обязанности в этой грозной организации? — спросил Юрген.

— Я командир опорного пункта, — с какой–то даже гордостью сказала Ева. — Всех вновь прибывающих должны направлять ко мне. Когда вы появились, я подумала, что вы первые…

— Первые и последние, — рассмеялся Красавчик, — а если кого–нибудь вдруг занесет, то мы не пустим.

— Точно, — сказал Юрген, — уши надерем и к мамке назад отправим.

— Спасибо, — искренне сказала Ева.

Сказала Юргену, а руку благодарно положила на руку Красавчику. Юрген этому — опять ноль внимания.

— И что же вы должны были делать с этими вновь прибывшими? — продолжать он гнуть свою линию.

— Дать переодеться…

— О! — радостно воскликнул Юрген. — То, что надо! Выполняйте!

В сарае были просто залежи гражданской одежды, которую пожертвовали жители этой и окрестной деревень. У всех осталось много мужской одежды после погибших на фронте мужей и сыновей. Не было только теплых вещей, их сдали еще раньше в фонд помощи солдатам Восточного фронта. Но теплые вещи им были не особо–то и нужны, на дворе был май.

Они подобрали себе одежду по размеру и вкусу Юрген посмотрел на себя в зеркало. Брюки закрывали армейские ботинки. Ботинки он решил оставить, они были почти новыми и крепкими, да и не должны были возбуждать подозрений. Отто Гартнер в свое время столько этих ботинок перетаскал на черный рынок, выменивая на еду и самогонку, что половина местного населения в тех местах, где они стояли, щеголяла в них. И так наверняка было везде. Темная рубашка, тонкий джемпер, короткая черная куртка, ансамбль дополняла потертая кожаная кепочка. Юрген чуть надвинул ее на глаза. Получился молодой рабочий паренек из порта. Вот только лицо — все какое–то обожженное, побитое, в застарелых мелких шрамчиках, ресницы и брови опалены. И выражение глаз — жесткое, напряженное, оценивающее. Юрген попытался изобразить бесшабашность и беззаботную веселость, свойственные молодым портовым парням. Не получилось. Пока и так сойдет, решил он.

— А вот тут у меня место для ночлега, — сказала Ева, отворяя скрытую занавеской дверь в комнату.

В комнате стояли четыре кровати, как будто специально для них. На кроватях были подушки и простыни!

— Какая казарма! — воскликнул Красавчик.

У Юргена вдруг помутилось в голове, его повело в сторону, он рухнул на ближайшую кровать.

— Порядок смен: Брейтгаупт, Кляйнбауэр, Хюбшман, — пробормотал он. — Меня разбудить в шесть.

Его никто не слушал. Его никто не слышал. Все уже спали.

* * *

Юрген открыл глаза. Солнце пробивалось сквозь плотно задернутую занавеску. Он посмотрел на часы — восемь. «Стоило надеть гражданскую одежду, и все — расслабился, проспал», — подумал он. Три другие кровати были пусты и аккуратно заправлены, никакой фельдфебель не придерется. Обер–фельдфебель, усмехнулся про себя Юрген, бывший.

Он рывком поднялся, заправил постель, оделся — кто–то раздел его. Старина Брейтгаупт, подумал он. Мысль заняла столько же времени, сколько и одевание.

Юрген вышел из комнаты, пошел на тихие голоса. У плиты стояла Ева, что–то помешивая в кастрюле длинной ложкой, рядом увивался Красавчик, он даже не заметил появления Юргена, и его гражданская одежда расслабила донельзя.

— Привет честной компании! — громко сказал Юрген. — А где Брейтгаупт?

— Копает, как всегда, — ответил Красавчик, — очередную могилу, — добавил он со смехом, — надеюсь, последнюю.

Юрген содрогнулся. Он тоже надеялся на то, что смерти и могилы остались в прошлом. И вот…

Раздались шаги, в комнату вошел Дитер, он нес в руках три автомата и ранец Юргена.

— Кажется, все, — сказал Дитер и положил принесенное на кучу их обмундирования.

— Посмотри, Юрген, может быть, возьмешь что–нибудь на память, — сказал Красавчик.

— Кофе хотите? — спросила Ева. Она раскраснелась от огня и вообще еще больше похорошела со вчерашнего вечера.

— С удовольствием, спасибо, — сказал Юрген, — я сейчас приду.

Он зашел в туалет, справил нужду, потом осторожно выглянул в заднюю дверь, окинул внимательным взглядом окрестности, наметил маршрут вдоль густых кустов и кудрявых плодовых деревьев и припустил на зады. Брейтгаупта он нашел в лесу, над поверхностью земли периодически появлялась его голова, вслед за этим летела лопата песка. Яма была не продолговатой, а квадратной, в таких зарывают мусор. «Действительно, ненужный мусор», — дошло наконец до Юргена.

— Достаточно, Ганс, — сказал Юрген, — пойдем кофе попьем.

Он сидел и разбирал свой бездонный вещевой мешок, все, что имело отношение к армии, летело в общую кучу. Старые сапоги, камуфляжная куртка, непромокаемая накидка, противогаз, каска, форменное кепи, ремень с бляхой «Бог с нами», запасные подсумки, расчетная книжка обер–фельдфебеля Вермахта и книжка уставов, даже смена белья, скрупулезно проштемпелеванная печатью Вермахта.

Ева зажгла лампу. Юрген посмотрел в окно, за которым быстро сгущались сумерки, потом на часы — половина десятого, удивленно затряс головой — да ведь это ж вечер, он проспал почти сутки.

— Сумерки, — сказала Ева, — сумерки богов. — Она была поэтической девушкой.

— Зачем ты проглотил солнце, Вольф! — крикнул Красавчик. — Немедленно верни людям солнце!

— Будет вам солнце завтра, — ответил Юрген.

— Да, после сумерек и ночной темноты всегда наступает рассвет и начинается новый день, — сказала Ева.

— Новый день, новая жизнь, новая любовь, — нанизывал Красавчик.

— После дождика даст Бог солнышко,[102] — внес свою лепту Брейтгаупт.

— Ну что, двинулись, — сказал Юрген, прерывая пустой разговор.

Они побросали все в яму — документы, обмундирование, ранцы, оружие, последние патроны, бросили по горсти земли. Потом Брейтгаупт споро забросал яму песком и землей, утоптал, накрыл дерном образовавшийся холмик. Так они похоронили войну. Они почтили ее память минутой молчания и закурили, усевшись на траву.

— Ну, что дальше делать будем? — с преувеличенной бодростью спросил Юрген. — Куда двинемся?

Он не был больше их командиром, это был совет равных. Вообще–то Юрген уже принял решение — они двинутся в Гамбург. Нет, парни, Эльза здесь ни при чем, Эльза — это личное, а они сейчас говорят о другом. Просто Гамбург — это большой город, в котором легко скрыться, Гамбург — это его почти что родной город, он там каждый закоулок знает! Юрген не был больше их командиром, но продолжал чувствовать ответственность за жизнь своих товарищей. Он поможет им выбраться из очередной передряги.

Юрген вопрошающе посмотрел на Дитера. По правилам военного совета первое слово принадлежало самому молодому.

— Мы тут с Гансом подумали, — сказал Дитер, — мы в Тюрингию пойдем, в его деревню. У Ганса там хозяйство. Я помогать буду.

«Подумали! Когда только успели? Хозяйство… Понятное дело — крестьяне, для них хозяйство — все». Юрген был поражен этим ответом в самое сердце.

Он даже не задумывался над тем, что они могут расстаться. С Дитером — бог с ним, но с Брейтгауптом! Тот всегда был рядом, он был единственным оставшимся в живых, кто всегда был рядом с Юргеном на всех полях сражений. Он был его оберегом, черт побери!

Юрген посмотрел на Брейтгаупта. Тот блаженно улыбался, уставив взгляд куда–то вдаль. Он представлял, как он пашет свою землю. Он был уже не здесь. Он был не с ним.

— А я, пожалуй, никуда не пойду, — сказал Красавчик, — некуда, и вообще. — Он подмигнул Юргену: — У тебя Эльза, у Ганса — Дитер, у Дитера — Ганс, мне одному, что ли, бобылем оставаться. Да и устал я от кочевой жизни, хочется немного на одном месте пожить. А вдруг понравится!

Красавчик никогда не унывал и всегда шутил. Но сейчас он был просто оскорбительно весел! А взгляды, которые он кидал в сторону дома? Раньше он смотрел так только на машины. Юрген не узнавал своего лучшего товарища.

Они еще немного посидели за столом в доме, распили напоследок бутылку вина. Ева выдала каждому сверток с сухим пайком: несколько отваренных картофелин, луковица, пучок кресс–салата, два ломтя хлеба, небольшой кусок окорока. Они поцеловали ее в щеку, благодаря за все.

Красавчик вышел на двор, провожая их. Когда–то они понимали друг друга без слов, теперь не находили слов для прощания.

— Привет Эльзе, — сказал Красавчик.

— Удачи! — сказал Юрген.

— Спасибо, — сказал Дитер.

Брейтгаупт промолчал по своему обыкновению. Они пожали друг другу руки, расставаясь навсегда.

* * *

Юрген шел берегом Эльбы, обходя топкие места. От реки тянуло свежестью, молодая листва на ветлах поблескивала в свете луны, тихо плескались волны.

Вдруг тишина взорвалась ревом сотни глоток, это запели солдаты на самоходной барже, плывшей вниз по течению. Бравурно звучали слова на незнакомом языке:

Юрген невольно подстроился под ритм и еще быстрее зашагал вперед.

Ему предстояло пройти длинный путь до рассвета.

Der Ende.