Шумят леса Хинельские

К ПАРТИЗАНАМ

Я смотрю с кручи вдаль. На мне длинный армяк, перетянутый узеньким ремешком. В руках крепкая дубовая палка.

В ясное голубое небо поднимается ровными, высокими столбами дым из хатенок, издали похожих на игрушечные коробочки. Редкие, мохнатые от снега деревца, заросли прибрежного лозняка, бескрайние просторы задеснинской степи…

Чертовски хорошо быть свободным и видеть жизнь вокруг себя!..

Сбив на затылок шапчонку, кубарем скатываюсь с кручи, отряхиваюсь от снега. Резкий окрик «Стой!» останавливает меня недалеко от берега. Две винтовки показываются над сугробом, и вслед за ними шапка и кубанка с красной, наискось пришитой лентой.

— Партизаны! Наконец-то свои!

— Руки! Руки в гору, говорят! Порядка не знаешь?

— Да я к вам, я — свой!

— У нас все свои… Петька, обыщи его.

Парень в кубанке проворно ощупал мои карманы.

— Опусти руки-то, чего голосуешь? Окруженец? Откуда будешь?

— С Волги я. Иволгин. Не земляк ли случайно?

— Нет, браток, я по нации — рязанский… — Петька посуровел. — Ну, топай за мной. В штабе разберутся: кто ты и что ты.

По главной улице села скакали конные, деловито сновали пешие. Артиллеристы, по-воробьиному усевшись на стволе пушки, которую тащила пара усталых лошадей, важно взирали на остальных и зубоскалили:

— Эй, пехота, сто верст прошел и еще охота?

Разношерстная, разноликая толпа беззлобно отшучивалась:

— Бездельники! Самих бы вас впрячь в орудию, небось бы живо языки прикусили!

— Откуда здесь столько партизан?

Петька пояснил:

— Через село проходят отряды украинских партизан. Проводили совместную операцию по заготовке продуктов, а заодно громили полицейские гарнизоны.

Петька повел вокруг рукой, торжественно произнес:

— Сотни идут!.. Вот ведь сила какая! Чай, Рязани нашей не хватит, если, скажем, всех по квартирам развести?

Глянул искоса, стараясь определить, какое впечатление произвели его слова. Я молчал. Думал: «Примут ли меня в партизанский отряд?»

Петька это молчание расценил по-своему.

— То-то и есть, браток! Один человек — что прутик. Его и робенок сломат. А когда таких прутиков много и связаны они одной веревочкой? Ого!.. Добрая метла получится. Ее, браток, не переломить. Куды-ы… Всех гитлеров начисто сметет!

Дошли до большой пятистенной избы в середине села. Возле крылечка — несколько разномастных коней. Здесь, как я догадался, располагался штаб отряда Покровского. Очевидно, его отряд и держал заставу на селе.

…Покровский, что-то обдумывая, крупными шагами меряет комнату. Белая смушковая папаха, сдвинутая с высокого лба, подчеркивает смуглость лица. Полы небрежно накинутой на плечи бурки распластаны, как крылья степного беркута. Из-под нее виднеется ладно сидящая венгерка, перетянутая в талии наборным ремешком, пристегнутый кинжал. «Настоящий запорожец, — думаю я, продолжая следить за Покровским. — Видать, горяч, как порох».

В ответ на мою просьбу зачислить в отряд, Покровский дал такую отповедь, что помутнело в глазах.

— Вы окруженец, я тоже. Вы вышли из окружения, я тоже. На вас была форма, при вас оружие. То же самое было и у меня… Как будто между нами не было большой разницы. Теперь она есть. Я командую отрядом, вы не знаете даже, где ваши бойцы. Не в упрек говорю. Просто сопоставляю факты. — Незаметным движением плеча Покровский сбросил бурку на скамейку. Сел за стол. Лицо его посуровело. — Ко мне, лейтенант, каждый день приходят люди, просятся в отряд. Беру только тех, кто сохранил форму и оружие. То же скажу и вам. Добудете оружие — пожалуйста! Будем рады. Отряду нужны обстрелянные бойцы.

Покровский закурил. Предложил кисет мне. Побарабанил пальцами по столу.

— Мы в этих краях недавно: прибыли сюда из Сумщины. Есть там Хинельские леса, бывшая наша база. Несколько отрядов подчинялись единому, как мы называли, объединенному штабу… Не знаю почему, но кто-то из руководителей штаба настоял на решении: без оружия людей в отряды не принимать. Я неохотно разделяю такое решение, но подчиняюсь ему. Кроме того, у меня свои цели… Не обижайтесь, в отряд не возьму…

Я был ошарашен, уничтожен, сбит с толку. Что же это получается? Народ всеми способами борется с врагом, а тут какие-то нелепые «предписания»…

Покровский, видимо, понимал мое состояние: наверно, не раз видел реакцию после подобных «приговоров».

— Да вы близко к сердцу не принимайте. Научитесь ничему не удивляться…

Я ощутил смутную тревогу за своих артиллеристов: а что если и их вот так же, как меня, встретили партизаны? Они все имели оружие, но всякое в пути могло случиться… У меня тоже был пистолет, а теперь вот с палкой вышел на тропинки войны. Рассчитывать на счастливый случай трудно: оружия, конечно, не найти. И если такие же порядки в других отрядах, то придется хлебнуть горя…

Почти не слышу, о чем еще говорит Покровский. Думаю… Думаю…

Молчание прервал Петька, мой недавний знакомец. Он привел к Покровскому парня, похожего на цыгана, со смелым, дерзким взглядом темно-карих глаз.

— Тоже окруженец, в отряд просится.

Покровский встал из-за стола.

— Извините, товарищи, мне нужно побывать на заставах. — Обратился к новенькому. — Вам объяснят, кто и как принимается в Первый Ворошиловский партизанский отряд. Желаю удачи.

Цыганистого парня, которого, как и меня, выпроводил Покровский, зовут Николаем Калгановым. Он, к моему большому удовольствию, оказался не только земляком, но и мордвином.

Узнав, в чем дело, Калганов напросился ко мне в напарники. От природы он был человеком неунывающим и все время подтрунивал над моей неудачей. Но было заметно, что и сам страдает от приема, оказанного нам Покровским.

Калганов рассказывал о родном доме близ Пензы, о работе в МТС, о делах на фронте и скитаниях в тылу врага…

Меня поразила его способность говорить, нимало не заботясь о том, слушают его или нет. Говорил он, растягивая звук «о», и речь от этого казалась мягче, приобретала оттенок мечтательности.

— Хорошо у нас на полях, благо-одать!.. Пшеница — во-о! Рожь — тоже. Садись на комбайн и партизань, сколько душеньке угодно.

Заметив мой недовольный взгляд, Николай оборвал речь.

— Ну-ну, не кипятись, голова-елова! Обидно, конечно, что отказал Покровский… Так ведь на нем свет не сошелся клином. В другой отряд примут. Таких орлов, да чтоб мимо пропустили?! — доверительно похлопал меня по плечу: — Определимся! Это я тебе говорю — Калганов!

Мне действительно было обидно. За себя, за доктора, за Леву, Аленушку Жаркую, Самусева, многих других, кто искал дорогу к партизанам, чтобы сражаться с врагами… Хотелось скорее, не теряя ни дня, вступить в бой. И вот на тебе… Знал бы Калганов хоть немного о том, что мне пришлось пережить, может быть, так легко не относился бы к моей неудаче. И я рассказал ему о себе, начиная с боя на границе в Литве, в первый же день войны, и кончая побегом с кладбища.

— Да-а, — протянул Калганов, выслушав меня. — Дела-а!.. Но Покровский все-таки прав. Ты зря обижаешься. Ему с нашим братом нянчиться не с руки. Посуди сам, ведь мы с тобой — обуза. И будем обузой, пока оружием не обзаведемся. А то пришли в отряд: «Нате нас, добрые люди, укройте под своим крылышком. А мы пока посидим, авось что и высидим…» Так, что ли?!

— Иди-ка ты к черту! Вот мы с тобой походим, походим, я везде нас встретят, как чужаков. Что будешь делать? В плен подашься или в полицию?

— Ну, голова-елова, ты того… не туда загнул, — опешил Калганов.

— Ничего не загнул. Сейчас такое время, когда между двумя стульями не сидят. Или — или! Понял? Я считаю: ошибаются те, кто отказывается принимать нашего брата в отряды. Оружие одному не достать, а в бою, глядишь, и разживешься винтарем. Товарищи помогут…

Калганов молча покрутил над головой прутиком, словно отмахивался от комаров.

Николай оказался незаурядным разведчиком. Я всецело полагался на его житейский опыт и природную смекалку. Поведя ястребиным носом, он уверенно направлялся к облюбованной им хате:

— Здесь водится молочко. Пользительная для тебя штука. Отведаешь? — и решительно заходил первым.

Случались и осечки. Одна из них надолго запомнилась нам.

Солнце заканчивало дневной путь. На землю опускались ранние сумерки. Калганов свернул в ближнюю хату. Сняв у порога шапку, обратился к хозяйке.

— Здравствуйте, молодица! Дайте водицы напиться, а то так кушать хотится, что и переночевать негде.

Женщина неприязненно покосилась на улыбчивого статного парня, подала здоровенную кружку воды:

— Угощайтесь на здоровье да быстрей…

— Спасибо, красавица… Неласкова ты… Видать, и муженька не очень-то балуешь? Да где он сам-то?

— А грець его знает. Ты знаком с ним, что ли?

— Приходилось встречаться, да, видать, не в добрый час пришел.

— Який уж тут добрый час!.. Тильки в ночь и заявляется в хату. Ни корови прибрать, ни для дома что сделать. Все ховается, всех боится.

«Муж-то красавицы, видать, дезертир, — смекнул я. — Только как об этом пронюхал Калганов?»

А тот жестом фокусника извлек из кармана колоду карт и ловко раскинул их на столе.

— Погадать, что ли, на дорогу?

В глазах хозяйки вспыхнула искра любопытства. Из-за плеча Калганова она взглянула на своеобразный гран-пасьянс, который пестрел вязью незнакомых ей венгерских карт.

— Чого ж вы на оцих малюнках розумиете?

— Для себя все розумием, — в тон хозяйке ответил Калганов. Не переводя духа, по-мордовски продолжал: — А ты приглядись, не шинельки ли висят под тулупом? Может, и стрелялка там припрятана?

Хозяйка заинтересовалась странным наречием:

— Хто ж вы будете: чи цыгане, чи пленные?

— Ни цыгане, ни пленные! Парни отменные, парни военные! — тараторил Калганов. — Ну как? — спросил у меня. — Есть шинельки? То-то! — Отшвырнул котенка, игравшего на лавке какой-то косточкой, сунул карты в карман. — Пойдем, друг, тут нас не поняли. Поищем добрых людей. — С такой злостью хлопнул дверью, что просто удивительно, как она не сорвалась с петель.

Встречали нас и по-другому, переживали наши беды, сочувствовали. Ведь почти в каждом доме был человек, который мог оказаться в таком положении.

— Двое у меня в Армии-то Красной, — горевала пожилая женщина, к которой мы попросились на ночлег. — И все без них прахом пошло… Некому за нас, горемычных, теперь заступиться. Ни власти не стало, ни порядка… Коровенку, курочек, какие были, — все гитлера позабирали, порази их громом! — утирая концом старенького платка скупые слезы, жаловалась она.

— Вернутся ваши хлопцы, мамаша, — утешал Калганов женщину. — Поживете с ними в свое удовольствие. Внучат понянчите… Кто теперь знает, где и как людей по свету разбросала война… Может, вместе ваши сыны и воюют.

— Правда твоя, сынок, они вместях уходили, и при одной части служили. Сами отписывали мне. Может, почитаете? — Лицо ее посветлело. Она засеменила к божнице, где хранилось заветное письмо.

— Не долго вам, мамаша, ждать. Сыны скоро вызволят. Армия наша бьет врагов под Москвой и гонит фашистов в три шеи!

Я с укоризной смотрю на Калганова: чего болтает? Но тот смело выдержал мой взгляд.

— Бьют, говорю, наши. Бьют!.. Скоро и сюда двинутся. Глядишь, и сыны ваши вернутся.

— Ой, спасибо, родные, утешили! Я сейчас за соседкой сбегаю: у нее муженек в армии. И ей про радость эту скажете… Бьем, говорите, идолов? — переспросила бабка, набрасывая на голову старенькую шалёнку. — Я скоро…

— И не стыдно тебе? Зачем обманываешь старого человека? За прием ее да за ласку?

Я подошел к порогу, снял с гвоздя шапку.

— Стой, лейтенант! — крикнул Калганов. — Ничего не вру. Смотри сам. — Торопливо достал из-под заплатки на пиджаке вчетверо сложенный листок. — Читай!

«Вести с Советской Родины!». Листовка!

— Где взял?

— На поле подобрал. За Десной еще. С самолета сброшена. Люди слышали, наш самолет ночью пролетал. — Калганов спешил передать все известные подробности. — Эх ты, голова-елова! Не знаешь ты Калганова, вот что я тебе скажу. Еще и в помине не было этих листовок, а я уже говорил людям о победе Красной Армии… А как же? Знал: будет победа! — Калганов оживлялся все больше. — Я, брат, издалека иду, от самой границы. Сколько раз полицаи задерживали — счет потерял. А с этими штучками, — он перекинул в руках карты, — всегда выкручивался. Запросто!.. Говорил: цыган я. Хожу, мол, от села к селу, тем и живу, что людям добрым гадаю… Ну и наловчился. Как соберутся бабы, я и начну: «Не тужите, бабоньки, мужики ваши вернутся, прогонят вражину!..» И давай агитировать, как политрук на заставе. От Каменец-Подольска политзанятия провожу. Это тебе не шутка… Стратегия, лейтенант! Высшая.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Что говорил правду — молодец. Только карты — не очень-то хороший прием для советского бойца. Правда и без хитростей дорогу к сердцу найдет…

Скоро в избе стало людно. Мы говорили о том, как народ противодействует врагам и их пособникам, рассказывали о партизанах. Калганов поднял над головой листовку, потом громко прочитал ее. Люди слушали, затаив дыхание.

— Дай, сынок, листок, хоть в руках подержу.

Калганов передал листовку хозяйке. Она осторожно взяла ее, бережно, как письмо сыновей своих, прижала к сердцу, стала читать по слогам:

— «Врагу нанесен сокрушительный удар. Он бежит, оставляя захваченную территорию, бросая технику… Десятки тысяч солдат фюрера устилают поля Подмосковья. Москва выстояла!..»

— Дождались! Слава богу, дождались светлого праздника! — повторяла бабка. Поцеловала, как святыню, листочек и передала его соседке.

«Вести с Советской Родины» переходили из рук в руки. Многие захотели сейчас же переписать их. Нашлась бумага, огрызок карандаша…

Много мы прошли с Калгановым, а все без толку. Партизаны исчезли… Они не ветер в поле, а поймать трудно. Говорили люди, будто подались с задеснинской степи в глубь Брянских лесов.

— Туда двинемся? — спросил Калганов, и сам ответил: — А куда же еще, голова-елова. Ясно, туда.

— Только память по себе оставим. Мне говорили, тут недалеко, километрах в трех от села, склад фашистских авиабомб. Охраняется полицаями и то кое-как.

— Хо, такой случай упускать нельзя, — сразу загорелся мой напарник. — Я кое-какой опыт в таких делах имею.

Под склад приспособлен крытый ток на полевом стане. Несколько месяцев назад здесь был развернут полевой аэродром. Часть бомб осталась, а вывезти на другой военный аэродром их не успели: помешало осеннее бездорожье.

Подобраться к колхозному току ночью — дело несложное. Укрыться можно в соломе: несколько стогов осталось еще с прошлой осени. Вот только полицаи…

— Я смотрю, у тебя руки так и чешутся, — усмехался Калганов, слушая мои размышления. — Мало, видно, в Стародубе тебе врезали… Ну-ну, не сердись, шучу я. Вот моя рука. Полицаев предоставь мне.

— Что придумал?

— Они больно самогон уважают. Вот их кто-нибудь и позовет в гости. Пока разберутся, что к чему, мы уже будем на полевом стане. А там…

— Пожалуй, это их отвлечет на некоторое время. Можно и нам выступить пораньше. Да, — спохватился я, — ты заправь свою зажигалку, и хорошо бы прихватить бутылочку бензина. Спроси у хозяйки, бабуся запасливая, может, одолжит…

— Исполню, товарищ начальник! — не удержался от зубоскальства Калганов.

Наутро мы были в Кренделевке, большом селе на самом севере Сумщины. Восточнее, в подожженном нами складе, продолжали рваться фашистские бомбы…

Калганов все оглядывался на зарево и черные тучи пыли, поднимавшиеся высоко в небо.

— А ведь хорошо придумали, а, лейтенант? Сколько людей своих сберегли? Сколько домов, зданий, заводов сохранили? Бомбочки-то на головы русских людей припасены… Пятисотки, не шутка!

В хату, куда мы вошли, почти следом за нами забежал шустрый хлопец. За клубами морозного воздуха его не сразу и разглядели. Вначале услышали прерывавшийся от возбуждения голос:

— Партизаны приехали! На конях, с пулеметами! У школы остановились.

Застегиваясь на ходу, мы выбежали вслед за хлопцем на улицу. И каковы же были мои изумление и радость, когда я нос к носу столкнулся с Сашей Быковым, одним из тех, кто после моего ранения на минном поле ушел с капитаном Наумовым на поиски партизан.

Неожиданная встреча лишила Быкова дара речи. Толстые губы его беззвучно шевелились. Он стоял, растерянно хлопая глазами.

— Совсем обалдел парень, — глядя на Сашу, смеялся Калганов. — Что это с ним, Анатолий, ты не можешь мне сказать?

— Да это же Быков, артиллерист! Вместе фронт хотели перейти, а теперь, как видишь, признавать не желает.

— Быков, — протянул Калганов. — А я было в бараны его произвел: смотрит на тебя, как на новые ворота, и ни бэ ни мэ!..

Не слушая Калганова, я тормошил Быкова:

— Где наши ребята? Все ли живы-здоровы! Или ты один здесь?

— Лейтенант! — наконец выговорил Саша и по-медвежьи растопырил руки для объятий. — Теперь верю, что вы — наш лейтенант!

— Да скажи же, наконец, где ребята? Что с ними?

— Ребята здесь, куда им деваться? Вон в той избе остановились.

Нахлестывая коня, по улице промчался паренек. — Микола Коршок шпарит, — заметил Быков. — Чего это он расскакался?

— На митинг!.. К школе!..

За плечами Коршка болталась самозарядная винтовка, отчаянно хлопая коня по боку и еще более подгоняя его. За поясом — обрез, заменявший, видно, лихому наезднику грозный маузер. Концы шарфа, разлетаясь в воздухе, словно крылья птицы, трепетали за спиной.

— На ми-т-и-и-инг! К школе-е! — доносил ветер уже из другого конца улицы.

Мальчишки, как им и полагается, бежали наперегонки, оглашая улицу радостными криками. У школы собралась большая толпа. Люди с любовью и надеждой смотрели на красное полотнище: уже и не чаяли!

На крыльце школы — партизанский комиссар Анисименко.

— Товарищи!

Как много значит для советского человека это простое слово «товарищ»! Стоило произнести его, и толпа плотнее обступила комиссара: каждый, как бывало, почувствовал локоть соседа, а все вместе — великую силу Родины. Слово «товарищ» было в те дни паролем патриотов.

— Тихо, хлопцы, комиссар говорить будет!

Председатель сельского Совета одного из районов Сумщины Анисименко решением райкома партии был оставлен для подпольной работы во вражеском тылу. Он сердцем чувствовал, о чем люди хотят знать.

— Враг будет разбит. Советский народ сломает хребет фашизму! Оказывайте врагу сопротивление, наносите ему урон везде, где только можно. Победа будет за нами!

Люди кричат «ура!», хлопают в ладоши, бросают вверх шапки. Комиссар улыбается. Митинг окончен, а жители все еще не расходятся.

Пожилые молчаливы и серьезны, молодежь шумлива и взбудоражена — отошла от стариков, сгрудилась вокруг партизанского баяниста. В середину чертом выскочил Калганов. Чья-то папаха, взятая напрокат, разудало сдвинута набекрень, чуб — на глаза. Николай дробно застучал каблуками. Сразу видно: прошел парень и медные трубы, и чертовы зубы.

— Вот выкаблучивает, сукин сын! — восторгались партизаны. — Кренделя выделывает!

Калганов в тот день был по-настоящему счастлив и хотел, чтобы все присутствующие разделяли его чувство.

— А ну, кума, порадуй меня, — вытащил он в круг зардевшуюся девушку.

Хочется ей пройти, подбоченясь, перед пригожим хлопцем, да народу много, смущается.

Николай тряхнул головой и, притопывая в такт припевке, остановился перед избранницей:

Тут уж не выдержала девушка, взмахнула платочком:

Саша Быков тоже доволен: наконец-то нашелся «его» лейтенант. И лейтенант этот уже принят капитаном Наумовым в Эсманский партизанский отряд. Вместе с Николаем Калгановым.