Швам

Уже одалживать не надо,

Уже бери за просто так

Прозрачный выговор у сада

И цепкий слух озябших птах.

Ни новых битв, ни верной рати,

Ни споров дружеский напор,

Ни поклонений, ни проклятий

Тебе не нужно с этих пор.

Уже слились плоды и корни,

Повсюду взвесь свободных дум,

И под тобою воздух горний

Похож на девушку в бреду.

Кто обжигаться пробовал глясе,

Тому и эти выходки сгодятся —

Дар удивленья есть в моём лице

И дара дар особенным являться.

Предполагаю, — истиннейший дар,

Не почитал поскольку никогда

Своих ослов потомками Пегаса.

Не почитал, поэтому постиг:

Отбросить дар — талант не из простых.

Но только так и делается стих.

Сам посуди, не груз и не осёл

Нужны стиху, а то, как мы пасём.

Иной больной здоровых здоровей,

Иные даже ягоды — арбузы,

И удивленье — ветреных кровей

Моё таких, что выгодно для груза,

Закрыв глаза на то, что редкий груз

Не сам и есть — балласт при удивленьи.

Мой дар — его лишиться, повторюсь.

Остаться молод, голоден и дик,

То стрекотать, что ящерки стрекочут,

Туда-сюда ходить свою жилплощадь,

То сочинять, что вряд ли даже стих, —

Дар удивленья, иноде тебя же

Переполняя, как земную чашу

В хороший день, сигналы земляник.

Исходный духа — хлоп! — материал

Дверьми. Ого! Сидящему в капкане

Теперь темно. А вот наковырял

Про дух и хлоп, глаза попривыкали.

Нет продолженья — вид поводыря.

Дверьми-то хлоп, и верно, что исчез,

Но был исходным, значит — не бесследно.

Темно-то, да, но глаз куда-то влез

И вылез с почвой для эксперимента.

Вот, производит. Почва, значит, есть.

А раз есть почва, должен быть и червь.

И вот он, червь. Невидим, но у глаза

Есть аргумент: поскольку раньше дверь

Была чем хлоп, то собственность показа

Не то, что видишь, а — чему бы верь.

Дверь снова хлоп, и разум удручён.

Квант в меньшинстве. Он смят аплодисментом

Унылой зги, стоящей под ружьём

На выход в глаз. Кто знал, что самый центр

У темноты — в глазу? И, кстати, в чьём?

По красоте советник божий,

Но среди зодчих — рядовой,

Поставил храмину, в подножии

С моей горящей головой,

Каменья, плавные колонны,

Лепнина воздуха вокруг

Цвели во взгляде устремлённом

На формы медленный недуг,

А значит, был одним из прочих,

Кто заставал на полпути

Свободу образа от зодчих

И мимо не умел пройти.

Покуда свято, но и — пусто,

Всё наговор и клевета.

Пишу: где здравствует искусство —

Там погибает красота.

Видений други или слуги,

Покуда, кто мы, не познал,

Пишу: начавшимся во круге

Не полагается финал.

Сегодня ровная луна, но

Равна — сеченьем пополам.

Пишу: сокрытое туманом —

Не есть невидимое нам.

Рисковать по ходу не чем,

Ни те вьюги, ни те кроя,

В землях кучи, в небе течи,

Эвкалипты даже хвоя.

Ни мацы, ни минарета,

Башни, шахты заодно,

Будто краски по секрету —

Вот такое полотно.

Хоть бы кто на гильотину,

Хоть бы кто кого-то сгрыз,

Кучи, течи — вся картина,

И отсутствующий риск.

Жарко, холодно ли? Вряд ли,

Ибо именно — никак,

Ни лисицы во курятне,

Ни песка в кукареках.

Мишки якобы не гамми,

Караваны не верблюд,

Ноты в гамме, ниши в храме

Под обменами валют.

Ни событий, ни хотя бы

У событий, что их нет,

Все лягушки с ходу бабы,

Все морозы сразу дед.

Никаких те промежутков,

Ни хоть сколько-то интриг,

Всяко выводы рассудков

Независимы от них.

Может, вилку сунуть в жопу?

Или спиться насовсем?

Даже смерти нету, чтобы

Повисеть на волосе.

Мне нравится форма езды ситроена,

Особый гидравлики замысел, мягкий,

Мерси, что париж ощущаю поленом,

Куда буратино от зависти ахай,

Что разум езды обгоняет таксиста

И кажется ты, а не он — монтекристо.

Короткою ролью галактика в трейлер,

Мерси, подошла что полей репортажу,

И как елисейски, и якобы веер —

Раскинуты что, и кондитерски даже

Настроенный ряд предлагающих сласти

Прелестен настолько, что думаешь: кастинг.

Тогда и случается в этом киоске,

Что сливок на вафле, доел, и — остались.

Тогда и значение в днепропетровске —

Застывшая особи монументальность,

Чью сливки, еще не под гнётом нутеллы,

Не пачкали рот и не портили тела.

Покинуты клубы, спокойно в притонах,

Пособие слежки раздав перегару,

Иду, обучаем, как лошадью конюх,

Дороги ночной молчаливому дару.

Шутливые позы озябших трапеций —

Пусть даже клошары, — не трогают сердце.

Сидящий в патио. Качалка.

Лианы. Пальма. Виноград.

О чём водитель и служанка

На диалекте говорят?

Хозяин запаха — кофейник,

Роскошной тучи реверанс.

Как называется оттенок

Того, что мы — в последний раз?

Что о тебе ему известно?

Не оставляющий следа…

Служанка, патио и кресло:

Туда-сюда, туда-сюда.

Ведь не беда, что каждый день — тогда.

Не страшно ведь, что из тогда не выйти.

Что если кто тогда и покидал,

Они — нигде, но даже не в обиде,

Скорей, в накладе. То есть не беда,

Что нам тогда — единственно, обитель.

Ведь от души, что также нет вершин,

Где всюду плоскость — места нет раскопкам.

Метель — не «уу» и дождики — не «ши»,

У мантий — складки, в пику подбородкам.

Ну да, волшебно, чем тебе не ходка

От щучьих дел к Емеле на печи.

Так не шути: живём, куда хотим.

Усопший — позже почвы, и штатив

Её, увы, торчит из ниоткуда,

Приподнимаясь, почвы будто нет,

Зовёт на помощь тел иммунитет

От привыканья к собственному «буду»,

А быть — куда, повсюду если зыбь?

И пудру «буду» где бы ни посыпь,

Судьбу не ясно впитываешь чью ты.

Борзых спустили. Заяц же — гигант,

Лиса — ого, медведь — тысячекратно.

Берут борзых и крутят, будто бант,

Нехорошо, задумчиво и внятно.

То не беда естественному взгляду,

Что у отбора этот вариант.

Тушка моя о том говорит, что сошка.

Внучка о том, что есть и дочка.

Дорожка молчит, что её немножко.

Туда с никуда не граничит. Точка.

Сражался адский джельсомино

За простирающийся звон,

И день и вечер населимы

Беспечным были веществом.

И, помню, лавочник был весел,

Присматривающий за сим.

И был товар его известен,

Что на него не наскрести.

Лежал туман, алмаза крепче,

И голоса дробили лак,

А выживали только вещи,

Расположённые в углах.

О, мне известно ваше имя,

Поджатых губ потешный ход,

И почему повсюду зимний

И день, и вечер, век и год,

И независимое от

Чего блаженное унынье

По мирозданию плывёт.

плюс-минус век разброс воспоминаний,

очнись и сам уже плюс-минус камень

гляди, их сколько плотными рядами

таких же точно выцветших стоит.

из них любой — то чей-нибудь зенит,

то чья-то полночь, то одновременно.

различий нет, поскольку монолит.

различий нет. и общий угол крена

плюс-минус ноль у безмятежных плит.

и бурь песочных тут от наводнений,

и первый звук от погребальных пений,

и тех, кто жив ещё, от привидений

не отличить плюс-минус. но очнись

и в свой черёд от них не отличись, —

в едином пусть стояние порыве,

плюс-минус будет призрачная жизнь

у настоящей смерти в перерыве.

кто на поверку прям, то — беспорядок

меж плит располагающихся грядок,

держа плюс-минус каждое в квадратах

из положений склепов или плит.

и есть в нём то, что нам определит

достаток нужный памяти о прочем,

что не квадрат и что не монолит,

пусть перерыв, но якобы бессрочен.

Ни волн, ни бредущего люда,

Отрада единая взгляду —

Гранита и мрамора груды

И диво единое — Санта

Мария де ла Салюте,

Мария де ла Салюте.

Помедлим немного давайте,

Едва ли такое бывало:

Оттенок безлюдного найден

Для длинных теней карнавала

На виа де Гарибальди,

На виа де Гарибальди.

Прислушайтесь, как в баритоне

Голодного ветра, для мощи

Дворы приложив, как ладони,

Последние ноты все громче

Вблизи от театра Гольдони,

Вблизи от театра Гольдони.

Едва ли какому-то городу

Вот так удавалось стояться

И пусто, и строго, и гордо

Как над новорожденным пьяццо

Святого, чьё имя затёрто.

Перебивать меня не смей,

Когда молчаньем сушат лужи,

Узлы на небе ниже, туже.

Перебивать меня не смей.

Когда предчувствие плохое

Не только в нас, а всё — такое,

И если дым один исправен,

То потому и обращён

На торопливые жилища,

От, мы не движемся, в отличьи.

А то, куда — подобно ране,

Не обработанной ещё.

Тогда с личиною фасада

Не всё не так, а так и надо,

Чем ближе арка — реже стадо,

А ты туда доелисей.

И черновым обрядом гипса

По луже высушено длится.

Бываю там. Читаю в лицах.

Перебивать меня не смей.

Учи меня не понять:

Смета любви — привыкнем.

В таких случаях говорят:

Лучше уж вы к нам.

Хорошего аппетита,

Приборы мадам Горгоны,

Постель — паровоз плитам,

По разным когда вагонам.

Ванна длинней, чем душ,

Чайник гудит носом.

Бархатен и певуч

Мой не понять способ.

такая это викторина:

под неугаданным тобой

ответ присутствует незримо,

и он, действительно, — любой.

и ты ответу этим дорог,

что он любой, и ты любой,

что не ему, тебе — под сорок,

и что не он, а бог — с тобой.

и ты ему по нраву, эдак

живя и здравствуя мельком,

и это он — точёных веток

они точёные о ком.

ему ты мил, пока он смутен,

пока — гаданием не трожь,

и существует если путь им,

то это ты его идёшь.

Ревнивый край ко смотру синих ставен

От генерала словно бы бельём.

Гляди, куда развешано. И саван

Мы экономим якобы на нём.

Как размещён ночлег неподалёку,

Но это чей ночлег, тому — не ночь.

Тому не ночь — особенность предлога

И быть бельём, и двигаться не мочь.

Меж двух столбов закон непроходимый

За весь бетон страдающей плиты.

Гляди-ка, быть могла бы и картиной

Такая ночь, когда бы в ней не ты.

Могла бы кисть стараться через силу,

Хоть силы нет, и этому под стать,

Меж двух столбов бельё вообрази мы —

Оно падёт, такими — не висят.

Падёт туман, гнилые зубы выдав

Вдовы того, что было — водоём, —

Вода со в ней качающимся видом,

Точнее, вида сохнущим бельём.

Одно другому не помеха,

Полупрозрачные вуали

Из бирюзы на долю снега

И мы калоши надевали.

Сегодня шлёпай по бульвару

Наделено весёлым даром:

Купи любимые сигары

И раздавай красивым парам.

А выходя из магазина,

Со гладиолусами в лапах,

Очаровательную псину

И почеши, и ляжет на бок.

И даже шаркают калоши

Особо празднично и важно,

А с деревянными похожи

Стоят дома, многоэтажны.

Сегодня, пакостили то что,

Позамелось, поубиралось,

Все сообщения и почта —

Как приглашения на танец.

Ещё бы чуточку приправы:

Не ущипнуть, не потревожить.

Вы были правы, слишком правы:

Всё может быть, и это тоже.

всё остальное как вчера, но справа сверху

какое-то пятно. сосредоточен

на нём мой взгляд. прямое попаданье

из дня иного словно бы свершилось

туда, где я всё изучил за годы,

где даже если самый лист мельчайший,

бывало, сдвинут — тут же замечаю,

а если, скажем, где-то строить дом

начнут, то мне известен каждый житель.

и вот пятно. его я явно вижу.

и вот едва ли не намёк на то, что вспомнить

мне нечто важное теперь необходимо.

я морщу лоб, колени тру руками,

поскольку я всегда колени тру,

когда задумчив. только бы зацепку.

перебираю в памяти события,

предметы, лица, всё перебираю,

и кофе пью, за чашкой чашка, кофе,

курю за сигаретой сигарету.

нет, не припомню. час проходит, два.

лишён почти физического свойства,

так далеко в свои воспоминания

забрался, но такое ощущение

что вот библиотека, где веками

любимых авторов собранья сочинений

копил, и все полны они, но только

какой-то том исчез, и непонятно

какой из всех, тем более — куда.

пускай не слон, а только бивень,

пока мы есть, пускай не слон,

а бивень — сотканное в ливень,

и мы, наслушавшись, уснём.

пока мы есть, не намокая,

пускай под бивнем полоса

нам предоставлена такая

от ливня первого лица.

покорны этому порядку

и всё намокшее окрест,

и нами снящееся сладко,

и даже мы, пока мы есть.

нас охраняет что-то, верю.

нас кто-то, верю, бережёт,

пока мы есть, по меньшей мере,

пока не меньшая — не в счёт.

Винты свинцовые развесь,

Близнец субботы — день воскресный,

И каши манную болезнь —

Побыть небесной.

И ненадолго скрытый дёрн,

И уравнять цвета на время —

Пусть это будет днями форм

Благодаренья.

За промах здесь календаря,

За намело бугры и хрусты,

За фонаря и янтаря

Совпасть искусство.

Стаканчик медленный, бумажный.

Когда подует ветрок,

Деталью заговора важной

Он оборачиваться мог.

Опоры, фермы, грубых балок

Порывы вывалиться в мех,

На шерстяных материалах

Идущий мимо человек.

Могло быть заговором. Было.

И сокращался интервал,

Где время дух переводило,

И дух потом ослабевал.

И неожиданные тени

Могли отбрасывать тела,

И в хлебном очередь отделе

Стояла словно бы спала.

отважная ночь, распиравшая ставни,

звезды ускорение, в честь бокового

надзора размера за чёрным и давним,

не взора посредством, но — нет такового.

облизывал пальцы большие-большие

не рук, и не ног, но отдельные, что ли.

и бронзу волчицею быть научили, —

из пальцы облизывал рос Капитолий.

заискивать, ход углового лукума,

наученный к сладким решётчатым сотам,

и, чтоб не забыться, при свойстве гарпуньем,

внутри углового, — багор поворота.

и вёсельный шум в предложении ветра

сюда не сворачивать сладкому мясу

отсутствовал чтобы, идём на Сан Пьетро

холмом ненадёжным своим заниматься.

возможно, нехватка единого бюста

приводит к излишку торжественных действий

и вне слепоты потому остаются

глаза Диоскуров на лестницы месте.

отбой видовых отношений —

не дни удивлённые наши,

чему бы для обозначений

достаточно дна саквояжа,

а сон приоткрыт на минуту

и то, что оттуда качают,

чертовски похоже на утром

что вспомнить об этом мешает.

и волос идёт на поправку,

запомни какое, движеньем.

пробора разруб не свежее

костей белоснежных прилавка.

потомки пенат эти стены

и губы — наследие хвои,

и слышу прибой, но из пены

ничто не выходит живое.

пожарный вход в летящий сей предмет

на фоне, скажем, чёрного

плаката

и след предмета — истинно, дуэт,

производивший целое когда-то.

на это взгляд мой как бы приодет,

а остальное состоит из взгляда.

держась на честном слове, как едва,

порядок сфер царит во исчисленьи,

расцветка фона — та же тетива,

след натяженья в небе — то же пенье.

мой взгляд на это — там, где голова,

и голова сама, а не на теле.

приметишь что — оно аттракцион.

размерчик вымолвишь — по швам анатом.

когда-то цело, мир перенесён

из видимости в то, что за плакатом.

Ты знаешь сразу, он сегодня — кто,

Чуть выезжаешь за город, и роскошь —

Не это знать, но искреннее то,

Что это знаешь, а не произносишь.

Сбор чаевых под бубен и баян,

У сенокоса повсеместный парус,

Невидимые рамы по краям

Того, что никогда не рисовалось.

И ты негромко скажешь: Евдоким,

Сбегутся, — что прикажешь? — Евдокимы.

Прикажешь солнце, именно таким,

Таким же лес, такими же реки на

Изгибе две купальни и грибок,

На козьем сыре капельки, горбушку,

Которую никто бы не испёк,

Помимо кто скажу тебе на ушко.

неужели на стуле, похожем на эйч,

вместо пуговок нити на куртке,

это я над водой, забывающей течь,

как торшеры, развешивал сутки.

то ужели пружинистый вёсел молчок,

позабытый в нечаянном кадре,

оставлял за двумя крепежами должок

берегов неделимости на три.

это что же за мост, переброшенный в пасть

постижимого лепета, чем бы,

если даже сижу — не чего-нибудь часть,

а набор очертаний ущерба?

холодок по ногам, будто обувь на снос.

было мною, ни тени сомненья,

то как ноги мои холодок произнёс —

согреванию ног параллельно.

Захочешь даже специально,

А не придумаешь такого —

Как будто всё переписал мне

Последний родственник у бога,

За то, что с бабушкою в спальне,

Идой Семёновною Коган,

Мы знали родственник кого он,

И непонятным языком

Она шептала мне о ком.

Как я лежал, и эти речи,

На древнем языке моём,

Переполняли тихий вечер

И, где жила она, район,

Но догадаться было нечем,

И, так казалось, не вдвоём

Мы были там, но растворён

В её речах и том, как слышу,

Был этот третий, чьё величье

Существовало как приём.

Теперь наследую не знанье

О чём шептала мне она,

Но лишь судьбою отставанье

От как предопределена,

Отныне, только то: вниманье

К цепи неведомой звена,

амо предчувствие, и на

Том месте, где кончалась книга —

Отнюдь не пусто, только — тихо.

Квадрат — окружности мясник,

Вид недоношенности ромба.

Так выпадает если пломба,

То в дырку тычется язык,

С какой настойчивостью глупой

Квадрат окно ласкает, дверь,

Смущает взор. Осталось — щупай,

Углы считай и грани мерь.

Порой заметно совпаденье

Строенья пола, потолка.

Как если выйдет кто из тени,

То смотришь, где его рука,

В таком нежданном одеяньи

Тебе является квадрат.

Вот-вот его диагонали,

Гадай, о чём заговорят.

Чем больше точное — оброк

На торг, сравнением ведомый,

Тем вероятнее, что формой —

Не свойство вещи, а порок,

Тем очевиднее: что норма —

Есть на квадрат епитимья,

А не смиряешься покорно —

Топор, верёвка, полынья.

Труды устойчивы орбит,

Сорт убедительности высший,

Но сомневайся же, услышав,

Когда квадрат заговорит.

В каком больном воображеньи,

В каком отчаянном бреду

Решили: он — не продолженье

Орбит начальному труду.

Списали однородность черт

На окончательную правку.

Так, повышаешь если ставку,

То максимальная — не смерть,

С каким он вызовом и лоском

Превозмогает эталон

Былого круга переростком,

В значеньи истины былом.

Поди узнай, зерно ли это,

Пока оно не проросло,

Тому вращается планета

Благодаря или назло,

Ты ощущения иные

Строкою сеешь или жнёшь?

Но кто бы ни был — остальные,

А ты единственный точь-в-точь.

Поди пойми, она откуда,

Но иногда такая блажь,

Еду не только, — и посуду

Любому встречному отдашь,

И что последнюю рубаху? —

Но даже кожу всю, что есть,

Порыв зерна то или злака,

Награда это или месть?

Века, созвездия, свеченье,

Не проницающее тьму,

Остановились. Исключенье —

Она сошествует к тому,

Среди басами арфы трапез,

Среди биений пульсом крыл,

Кому, пока не настрадалась,

Врата Пиотр не приоткрыл.

Когда проснёшься, сон такая вещь,

Что как бы он тебя уже не помнит,

Но в то же время продолжает течь,

И течь туда, где явно ничего нет.

Лишь, скажем так, мерцание планет,

Что, в сущности, само себе мерцанье,

Поскольку, если нет всего, что нет, —

Планет вдвойне, — пустое мирозданье.

Проснёшься так. На тумбочке вода.

На треть отпита. Одеяло смято.

Возьмёшь будильник. Ровно никогда.

Глядишь на стены. Ровно — каземата.

Не помнишь сон, но помнишь, что он был.

К столу садишься. Чёрный карандашик

Рисует небо — вышло голубым,

И девочку похожую на мальчик.

Язык могучим был, когда им

Писал Державин «Водопад».

Иначе как неувядаем,

Что нынче так не говорят?

Те не используют глаголы,

Царей не помнят имена.

Со потупленным взором долу

Психея, бедная жена.

Лир новый строй мой ум не тешит,

Души не утолит моей,

Иль разве смерть иначе лечат?

Иль огнь не явственней теней?

Орфеи кто? И где эфиры?

Зачем единый, громовой

Раскат державинскыя лиры

Волнует слух несчастный мой?

Скорей Платон, чем Демокрит. Надел

Скорей про злаки, вряд ли чтобы ферма.

Сплошной вуар, без всякого резерва

На повисеть. А как же ты хотел?

Есть только я, и чувство, что — наверно.

Есть только я, в мехах и бороде.

Мне дела нет ни до людей, ни до

Того, что «до» для них — рудиментарно.

Существовать не исключало парно,

Но исключило. Стало быть — Платон.

Не Демокрит. И будем благодарно

Существовать, не ведая о том.

Так все дела, потоки все частиц,

Когда летят, и знаешь, а не видно —

Еда вуара. Разуму не сытно.

Но для него имеется — катись,

И за людей ни стыдно, ни обидно,

Лишь — не до них, где «до» сравнимо с «из».

Люблю предлоги. Гибельная страсть:

Они во мне не чтут местоименья,

И в этом есть пленительный контраст

Меж мы течём, а мир без измененья,

Где «мы» дано для нужд стихотворенья,

А «мир» к нему — в индефините паст.

то обнаружим, может быть,

т. д. в предполагаемом отрезке,

где слева — ты спросонья в общепит,

а справа — сноп горячих длинных булок

и кофе где расселся по-турецки

на переулок.

то, может быть, проковырял

огонь листвы и прыгающих белок

в тебе дыру с любовь-факториал

размером, сноп горячих булок белых

то, может быть, выманивают гулко

из переулка.

будь сборник шерстяных существ —

туда бы это трётся — на обложку.

то, может быть, не тренье даже — жест,

который — мёд плюс будущую сытость,

за если выдать хочешь, то и ложку

тебе же выдаст.

то, может быть, спросонье — пшик,

оно — гнездо, ты — как бы выпал,

и общепита нет — мужик,

он машет булками, причудливый как лошадь, —

так тоже может быть. со скрипом,

но может.

Ещё жива, хотя бы и на треть, но

Ещё жива, исхоженная плитка

В саду, и сад — не что-нибудь конкретно,

А как бы относительно, навскидку.

Шинели мха и пряжа лопуха,

Пруд небольшой, моторчик деловитый.

Зарос и сад — два парных сапога

Для, хоть на треть, но всё же — вида.

Мной был прибит тогда ещё, когда

Скворечник криво. Не обжит пичугой

Он до сих пор, а тихое пруда —

Три раза сплюнешь — мало, три постукай.

Земля в саду — почти не босиком,

Почти соседи — живы и семейны,

И снега треть стоит снеговиком

У мне по пояс бывшего бассейна.

Потягивая циферки из диска,

Почти как боль зубную пассатижи,

Стояло в профиль два Новороссийска,

Был настоящим тот, который вижу.

Он приближался к ложному собрату,

Принюхивался, всматривался, прятал

Три катера военных за спиной,

Затем один протягивал, с опаской,

И в этот миг светало над страной,

И сразу море пахло перевязкой.

Завод цементный выезжал из мрака

На молоке, как слон на жеребце,

Полоски света плыли и коряга

Куда-то вбок, туда, где Туапсе.

Всё мыслимое, немыслимое и прочее,

Каким бы оно ни было —

В точности как базар на обочине,

Взяло во мне и прибыло.

Мёд, связки лука, домашние сливки, орехи,

Скибка арбуза в мухах.

Воспоминания о человеке —

Ни пера, ни пуха.

Символично, что дороги как таковой нет.

Всюду целина и разметка.

В память о небе — голубя силуэт.

В память о клюве — парит ветка.

Субстанция сомнительного назначения —

Танасис —

Носится взад-вперёд,

Между ней и тобой как бы нет разниц,

Те же домашние сливки, орехи, мёд,

Точно такие же связки лука,

Скибка арбуза в таких же мухах,

Субстанция останавливается. Ждёт.

Оставаться одному — не говорю о смысле,

Противоречащем ходу самих вещей, —

Даже само звучание протестует. Родился —

Следовательно, ты один, и один — вообще.

Оставаться же — подразумевает, что

бывало иначе,

Для стиха — сгодится, для ощущать — чушь.

Ощущать если можно, то лишь леденящий

Перерасход на тела душ.

Поздравьте меня, я сегодня прошёл все уровни

В игре «относиться к ничто попроще».

На последнем — пустоты не склевать курами,

Долго её проходил. Прошёл, короче.

И вот сижу перед вами, гол изнутри, как чашка,

Сверху открыт, книзу слегка заужен.

Будто бы — да, сижу, но проверить тяжко,

Будто бы есть и смысл, но кому он нужен.

Предположим, есть остров, не Иос, но

такой же точно,

Памятник где не Гомеру в рост, а по пояс музе,

Вперемешку, представим, там земля и почва,

На одной абрикос растёт, на другой — потрусим.

Для швартовки там нужно, безусловно,

не меньше шести канатов,

Для обострения прошлого —

не более одного литра,

Всяк человек — какой-тов,

всяк его взгляд — кудатов,

Твари там значат то боль, то роль,

а твори всегда означет — вытрави.

Как и у всякого населяющего,

у меня есть свой стул и стол,

А вместо своего взгляда на угрозу понять:

зачем он —

Белая мазанка с голубым крестом,

Узкими вертикальными окнами

и флигельным помещеньем.

Положим, что (за столько-то лет

и не мудрено) саувляки

По нраву не только произношенью,

но и желудку,

Что более одного литра — не кудесник влаги, —

Нечто вроде во мне промежутка.

Слова любви произносятся только хором,

и всего населенья,

Острова, что не Иос, но почти как Иос.

Раз всеми, то, значит, и мной,

в этом нет сомненья,

Пусть даже неискренне, — как смогу, прикинусь.

С торшером в скобках, комната темна,

Забыто цветом дерево на рамах,

Сон одноног, иль часть заметена

Его следов, по видимости — правых.

Никто, не жди, уже не позвонит,

Не сомневайся, пуст почтовый ящик, —

У нелюбви такой же алгоритм,

Как у любви, но разный передатчик.

О, мир тебе, кудесник сил сосновых,

Как «л» смолистых, лунных как «уа»,

Пример корней послания о совах,

Где есть о том, и крона какова,

Есть о стволе, про оторопь и чары,

О звонких каплях есть и о сухих.

О, мир тебе, к вечернему пожару

Умелец льнуть бровями голубик.

Тебе — мой рваный говор, зыбкий взор мой,

Свободный строй не легковесных лир,

Тебе — мой лес, сосновый и просторный,

И мир тебе, и мир тебе, и мир.

Кьи-пьи, цо-цо, иу-яу-иу —

Перекликались птицы в парке.

Происходило что-то наяву,

Но, как во сне, необычайно яркий

Имелся фон, а на переднем плане

Гуляла дама, словно бы в тумане.

Я представлял: ложилась на живот

И обнажалась. Если Модильяни

Не здесь, то где — мне думалось, — живёт?

И если — здесь, то оба мы — не где?

Туман, казалось, лакомится парком

И яркий фон, и дама на тахте,

И нет ворон, чтоб перекрыли карком

Птиц перекличку, нет богатырей

Сильней меня и, следствие, — добрей.

Динь — колокольчик, — динь. Велосипеду

Явиться впору. Ущипни скорей,

Иначе — это я на нём проеду.

Иначе, звуки если не цветок,

То почему — у гравия в петлице,

И почему натянут поводок

Того, о чём перекликались птицы?

Здесь вместо строчек вставить бы набросок

Дворов смышлёных, домиков раскосых,

Воображенье — дивный мой слуга,

Дари мне дам на животах, и в позах

Беспечных, томных — это ли не посох?

Дари котомку — птичий балаган.

Дорогу в гору, пятен алтари

От фонарей, и сами фонари,

Остановлюсь — съедобный дикий плод,

Пойму зачем — забывчивость дари,

И этот парк: то — на яву, то — под.

Без листвы стоящий тополь,

На реке калоши лодок.

Ветер улицы отшлёпал

Беззастенчиво и зло так.

Ты, с добычею несметной,

Как поэт, монах и воин,

Обморок площадки летней

На мгновение присвоил.

Украшения по стенам,

Вкус печения галетный,

И темнеет постепенно…

С Пуримом тебя, мой светлый.

Что называется, роскошен

Стоял ольшаник. И припомнив,

Как быть положено погожим,

Денёк по дождевым рогожам

За крыши гнал тельцов и овнов.

Блистал навершиями август,

Стоял ольшаник, будто вышит.

За те, что выставила яркость,

Хвататься ручки было наглость,

Её пытаясь увеличить.

Искать изъян игрою было

Не чьей-нибудь, а лично пряток,

Но красота его крепила

На небо собственное с тыла,

Как диаманты на каратах.

Что ни объект произношенья —

Цепями тряс ценок и тсугва,

И числа больше не кишели,

А шли и шли на уменьшенье,

И вслед слова — за буквой буква.

Меня оставить было подлость

Не в этот день, не в этом месте,

Где лета дальний самый полюс

И аргументы сами взвесьте,

Где в каждом звуке по маэстре,

По запаху на гладиолус.

Ликуй, законодатель бреда — глаз,

Мастеровой наивных линий,

Гляди, какая жидкость удалась,

Читай — роса, но в самом деле — иней.

Вот этим жестом приподняв пенсне,

И этим удивленьем, ну же,

Поаплодируй белизне

Удачно раскалённой стужи.

Неточный пересказ зеркал

О том, как не происходило, —

Гулять, хоть, с жару — по рукам,

Но очи жжёт, недаром — с пылу.

Крепись, контекст, ты защищён от свойств.

Глаз, присягни на верность амальгаме.

Верстак творца, прими меня за горсть

Не замысла, но именно строганья.

Кто ты, ангел милый, бледный?

По каким ко мне делам?

Видеть, гений как одет мой

На безумия туман?

Слушать, как мы оба в чашки

Наливаем молоко?

У него спросить, бедняжки,

Как со мною нелегко?

Ангел бледный, милый, кроткий,

Если ты меня спроси,

Почему я без бородки,

То отвечу: выбрилси.

Или спросишь, что за чушь я

По блокнотам разбросал,

Так оно, наверно, лучше

Поспрошать по небесам.

Ты ведь тамошний, не здешний?

Или это небеса?

Если да, то, друг сердечный,

Как домой мне выбраться?

Никак не скажешь про удар вернее,

Чем — бровь цела, а глаз, по ходу, вытек,

Когда удар сей — по захоронению

Во мне того, что виделся в пиитах,

Разглядывая, голову задрав,

Чернушку неба, разумом не здрав.

Коль ныне здрав, то исключён из спектра

Подобный цвет и оный распорядок:

Сидеть в кафе на n-ского проспекта

Углу и m-ской улицы, у складок

На дряхлом теле неба замечать

Порыв не только выглядеть — звучать.

Моё свиданье с червяком искусства,

Кем — сердце цело, разум же источен,

Имело целью: обладать не густо,

И обладаться как-то между прочим.

Подобный ход неискренности дел

Вмещал в себе и небо и глядел.

Поход с двузначным номером крестовый

Наверх — надежду смею ли оставить,

Что он — смычков из ямы оркестровой,

А не просить, что громкости убавят.

Но с искренностью дел такой расклад:

Надежды — под, не сбудутся что — над.

и вот бы как оно не лень мне,

но всё придумываю штуки

про, что бывает окрыленно,

и что оно меня — на руки.

светло бывает что и юно,

а то и вовсе — безмятежно,

и арф, прислушиваюсь, струны,

но лень — о чём они, конечно.

тогда к друзьям, подругам, детям

я выхожу и отвечаю

на все вопросы тёплым светом,

который молча излучаю.

Когда-нибудь, когда величина —

Не просто так, а — нечто подытожит,

Нас посетит не только тишина,

Но это тоже.

Когда глядишь, а там, под скорлупой,

Желток подёрнут паутиной,

Не то чтоб смерть дополнена тобой,

А как бы ты ей.

Об этом если равенстве сплошном

И был ваш спор — то время прекратило,

Не что-нибудь с тобой произошло,

Но так и было.

Горячим шумом зимних шин,

Когда исполнено желанье

Похолодания, решим,

Что шум и есть похолоданье.

Что обещание по швам

Картечи сдерживают с тыла,

И, что прислушаться реша,

Мы означаем — наступило.

И то, что ночь должна чертям —

Ведём учёт по дымоходам,

И зябнем в очереди там

За небом дыма переводом.

И шум, чем более вничью

С эфиром, — кажется исправней,

И зимний месяц по плечу

Приметам без похолоданий.

Чутья зачинщик электричек

На то, что скорости отчёт

О свете не преувеличен, —

Вокзал подался и течёт.

Сквозным расписан Казимиром,

Частит в динамиках Альфред,

И что ему не конвоиром,

То — света, значит, трафарет.

Течёт в деревню, где дровами

В буфетах печки растопив,

Дроздов жуёт с тетеревами,

Взамен агню или де биф.

Свидетель самосуда сосен,

Когда они уже не лес,

Когда они — крушенье в осень,

Где всё на запах и на вес.

Чугун и сопло, вроде граций,

В суставах память смол и шпал,

Течёт в деревню простираться

И сниться, кто бы ни щипал.

Воронок деятель перрону,

Подрядчик гибели у свай,

За век подъёма оборону

На слова родину «вставай».

Супы шатров восьмёркой странствий

Отпил и выплеснул глазам,

Пугайся, зри и благодарствуй, —

Подался и течёт вокзал.

со, предположим, если правда,

что звали Оля, — значит, Олей,

мы рисовали: послезавтра

и настоящее раздолье.

и если правда, что помадки

хранились некогда в шкатулке,

то получали их в порядке

поочерёдном сдобной булке.

иную службу нёс будильник,

оповещая нас о — всмятку,

несли мгновения: дарил их,

и службу пепельницы — кадка.

магнитофону на кассету

менялось атомное сердце,

и если правда было это,

то постигали ей хотеться.

её родитель был на трассе,

собака рыжая — Юганом,

и если правильно стараться,

то продолжение — обманом.

случалось нечто произнесть в тиши

и наблюдать, оно как совершенно,

а то, бывало, паузой дыши

меж не пойму откуда и зачем мы.

порою чистый саван — прямота

откуда взора, то — под измеренье

его леча текущая вода

зачем и чем не ведая, сирени.

но зная тишь, но чувствуя предел

молочных рек и берега с кислинкой,

куда бы ты сокрыться ни хотел —

всё вещество единое с поимкой.

случалось, сладкий обморок оно

от полноты сирени чем-то важным

и всюду тишь, как некий агроном

зари грядущей в воздухе вчерашнем.

за печь держась надёжным хватом,

приняв огонь шарообразным,

теням подставил угловатым

плечо болезненное разум.

как будто шапкою на уши

тепло натянутое выдал,

а вот раздел меня и ну же,

шутник, намазывать повидел

без масел, без ножа, руками.

угрюмо, грубо, незаконно,

с шарообразным на аркане,

долой из разума влекомым.

и бес под маской беса пляшет,

и в платье ведьмы дьяволица, —

плечо подставленное значат

туда, где множатся, таблице.

кормящий мной крикливых свору

теней и стен, поленьев толстых,

твоим огням уже так скоро

на чёрный воздух.

звезда глядит совсем как на меня,

а это я гляжу её отсюда.

она — звезда. её, повременя,

не будет, если я её не буду.

идёт настолько белое лучу,

насколько я о белом разумею,

представить если тёмными решу,

то понесутся далее, темнея.

отлива влажный баловень — песок,

навроде кур пасущиеся крабы,

ведущий мелко линию носок —

вот всё, что вечно, ни было когда бы.

и тёплый ветер дерево качал —

за вечным было длящееся даже,

и было сразу несколько начал

у безупречной видимости пляжа.

В самый раз позабыть, соловей, о хорошем,

Просвистеть позабытое вновь,

Лик понятно ли чей перекошен,

До того, что не в глаз и не в бровь?

Ох ты, батенька лес, оказался и водишь

То кого напугать, то волками загрызть,

Лик понятно ли чей, скалозубого родич, —

По остатку, разбойнику в свист?

Не тонка ли кишка переваривать корчи

От коры да смолы, голодай да не ешь,

Хуже этого что, беспросветнее, горше?

Только сам соловей, пуще лешего леш,

Пуще ядер ядрён, обдриставшихся дрище.

Как бы то не дупло, как бы эхо не там,

Где дровам — разбежаться и прятаться — пища

Где еда — искажаться — кустам?

Поневоле проешь завалявшийся грошик,

С корнем выдернешь гриб, даже если поган,

В самый раз позабыть, соловей, о хороших

И деньках, и неделях, куда уж векам.

Тайники полруки, и не смей ковыряться,

Отхватили, жуют, по звучанию — лес

Это скрытый объём, неделимый на массу

И стволов, и по ним, ежегодно, колец.

Целиком не дрожа, но вполне — сердцевиной,

Для того и плачевен — почти веселящ,

По верхам — это свист, а под леса руиной

Образуется слух из подобного плачь.

Клеветой рикошетов изведен до лая,

Потому что — руин, и недаром — в груди,

Ничего тебе более не желаю:

Уходи, уходи.

кому-то скипетр, жезл, паникадило,

мне зажигалку самую простую

в руке лелеять так необходимо,

а утерял — болею и тоскую.

пол ледяной, напиться из-под крана

милей морей и утреннего бриза,

речь сорняка понятна и бурьяна,

но так пугает — роз и кипариса.

кому-то верят, ждут, целуют лобик,

взамен живу за крепкими замками,

живу не громко, мнителен и робок,

почти до тик, почти до заиканье.

мне любы ворс, пылинки, опечатки,

кривой диван и трещинки в посуде,

и как шаги на лестничной площадке —

не человек, по вкрадчивости судя.

Итак, лекарство данных строк,

Когда не в меру, убивает.

И как себя я уберёг,

И как описываю, на вот.

И как, уверенный что — есть,

Зияет замысел, и чем я

Ему ответствую, замест

Его прямого назначенья.

Прими же это, угоди

Во звука истинного сети,

Когда одно и впереди,

Что строки эти.

Ну что ж такое. Дунь и — ветер!

Такое глянь и — целый мир!

И мира каждый сантиметр —

Мечта, парение, эфир!

Такое всё: журчанье, нега!

И, — задыхайся, — пастораль.

О, задыхайся, — сколько бега!

И бега истинного! Вдаль!

Печали — нет, и время — то же!

Слюда, свечение, объём!

И ты затем, что кто-то должен

Быть задыхающимся в нём!

Наука однокоренных,

Облава звонких на глухие,

Приподнимая воротник

Слепого Вышгорода — Киев.

Времён изношенные фалды

Влача и краны разметав,

Твои бездействуют атланты,

Днепра упругого сустав

Не разгибается столетье,

Из подземелия — ни звука,

Но корень помнит о предмете,

И это новая наука.

По ботаническим садам

Походы железобетона,

Не поворачивая там,

Где натяжение Патона.

Надменно берег одинок,

А теплоэлектроцентрали

Идутся множествами ног

И тоже краны разметали.

Запасы гения у жил

Протяжных метрополитена

И то, чему принадлежим, —

Уже не Киев постепенно,

А издыхал, колядовал,

Белками гиблыми ворочал —

До основания провал

Меж осязаемым и прочим.

от тёмных ламп, чей морок сумчат,

чьи будто загнуты бока,

колоды смешиваться учат,

чтоб снизу туз наверняка.

как тёмным им на мягких мачтах

метаться, стаскивая муть

до узнаваться нами в каждых

на небо пробуют взглянуть.

до мостовой, чья течь невинна,

чьё допущенье — хладом спиц

земное связано в перину

и снизу туз, и сверху низ.

Слог занят делом чрезвычайным —

Искать ритмический сосуд,

И, погружения ища, на

Обычный смахивает зуд.

Я полон винами Эльзаса,

Дрожу над каждой запятой,

У неположенного знаться

Под демонической пятой.

И, втихомолку, с настоящим

Стоит значением мирок,

Освобождением охвачен

Вовсю сбывающихся строк.

Кусками госпиталь, — ничто не поменялось, —

Отсюда виден. Волны гомонят.

Особенная набережных вялость.

Лежащий — тень, гуляющий — лунат.

Немедленно скажите мне, каков

Пароль у самых местных рыбаков,

Я написал им дюжину стихов

На рыбинах седых, глубоководных,

Со мной сонет на гибель берегов,

Во мне — глотков от чаепитий отдых.

Крадущийся по дну, мой верный недруг,

Одетый крепко в рябь, обутый в смоль,

Давай, ты — йод. Вещаешь — в километрах.

Я — даль, давай, чтоб ты — меня мусоль.

Немедленно пишите с нас портрет:

Йод смотрит вдаль. Надёжный серый цвет

За нами — набережных, госпиталя — пред,

Беседка с видами на прошлое столетье,

Там лавка грубая. Там некогда поэт

Сидел и думал о другом поэте.

Погодка немного кривая.

Акаций на промысел выход.

Овации связок срывая,

Грохочет не смевшее пикнуть.

Скелет разговорного жанра —

Доселе неброское, — цокать —

Поднимет, готовься, литавры,

Их сколько бы ни было, сто хоть.

Ударит тяжёлую песню,

Сверкнёт золотыми зубами —

И вот они, будьте любезны,

Бегут серенады задами.

Роняют влюблённые маски,

Рискни озаботиться — что там

Под дырами, если не глазки,

И кто выражения шлёт им.

Погодка немного кривая,

Три с лишним недели до мая,

Лет тридцать, наверное, с лишним

До сделаться грохоту слышным.

Совсем настой, всё так и есть — на шишках,

Еловый, говорю, еловый.

И ящерицей электричка

Но необычной — двухголовой.

Но рвенье видов, так и быть — на части,

На: слева, справа и дорога.

Озёра в уточкиной власти,

Зенит во власти полвторого.

Держи совок покрепче, скоро сор

Повыметут из голубых сусеков,

Позор нам, говорю, позор,

Варяги — в нас, но слишком — не из греков.

А что в окне мелькают виды сопок,

Так это телеграфные столбы

Наслушались преданий о европах

И возражают тундрой якобы.

за нашим домом сразу — домино,

куда ни ткни: зашлёпают, и — рыба.

за нашим домом сделано темно

из головы о нём стереотипа.

вода за домом модничает ямкой.

так не бывает, но сегодня — так.

самец свинца размахивает самкой,

и редкий шар — не шар на проводах.

зловещий ковш ворочается в точках.

как домино — так сразу этот ковш.

за нашим домом: тёмное в комочках,

комочки — то, как медленно идёшь.

что представляешь — видимо кротам,

едва икни — сбегаются ознобы.

им по спине, лодыжкам и локтям

забраться вверх — поскатываться чтобы.

двойным узлом — мозаика корней.

разинув суп — наметившийся овощ.

и так темно, что если бы темней,

то из него кромешное готовишь.

когда травинка — слуха казначей,

возможен гром без молнии до грома,

на тучный китель звёздочки нашей,

так восхожденью скатится синхронно.

невольный дубль орбит и говорят,

шептанье пней, тропы обивка глушью,

куда ни вглубь — мельчания парад,

куда ни вплавь — и вброд бы было лучше.

Помирилась мастерская с выходными,

Кулаками круглыми не машет,

Не выходит покурить портными,

Это где-то радуются, значит.

Это где-то пухлые с разбега

Малыши взбираются на папу,

Это сено носится к телегам,

Лошадёнкой — яблочные крапы.

Значит, тон соломенным настилом

Взят, — едва ли не нравоученье, —

В разговоре с косами. Прости, но

Это значит — я теперь ничейный.

И ничто, чего бы я отныне

Ледяным вниманьем ни коснулся,

Не выходит покурить портными,

Не тревожит медленного пульса.

Тем плохи мысли завтра о вчера,

Что как бы исключают промежуток.

Особенно когда по вечерам,

Когда мой нерв издёрган и не чуток.

Особенно когда темно,

А на столе — чего-нибудь покрепче,

А над столом — горит трогательно,

А за столом — я сам себе и лепший.

Когда раствор на спирте мелодрам

Отчаянно не по карману,

Когда глазунья истинна, как храм,

И соль в руке, и корочка румяна.

Когда всего за час до этих схем:

Багет был тестом, щерился наушник

Квартетом гетца непонятно с кем, —

Наверняка из чёрных и из лучших.

Особенно, учитывая, чтец,

Тяжёлой к звуку ревности исполнен.

Себя откроешь — тут же бестелес,

Отложишь — вновь не выспался, и — полдень.

Так прошлых дней ведут себя, как будто

Им не хватает плоского экрана,

Хвосты размытые. А солод перепутан

Со всем, к чему прикладывалась рана.

Примерно так юродивости скал

Слух океана противопоставлен

И как бы змея ты ни запускал,

Не он исчезнет — только высота в нём.

Кожуру мошкары отодрав от дубрав

И морошкой шепча продолжение кочкам,

Я вобрал очевидное Севера — нрав,

И сомнительный холод его — понарошку.

Молоко неглубокое хрупкой лыжни,

Суетливую лесть солнцепёку проталин

Я вобрал, и как вешние воды за «шни»

Выступают узнал, и как я — выступаем

За полярные ночи, за валенки вдруг

Натянуть и бежать со старинною клюшкой,

Я узнал, что летит — каучуковый круг,

А лежат — это руки мои под подушкой.

Мне коней переправа меняла легко,

И не всё, чем закусывал, было — удила,

Неглубокое, помнишь меня, молоко?

Я — бежал, а лыжня подо мной — проходила.

Я со временем скорости наших кровей

Уравнял, перевёл на язык редколесья,

Знать бы, кто оказался при этом первей:

Север мною — не весь, или Севером — весь я.

С натяжкой, стол, сравнимые со свисли,

Края пускает скатерти по ветру.

Мои как что приспущенные мысли?

Они как флаги, якорь или гетры?

С оглядкой взор на то, что я не в курсе,

Зачем он пуст, ползёт куда-то вправо,

Там ничего, и несколько экскурсий

Стоят, ничем любуются исправно.

Риск, обернувшись, не увидеть то же,

Что впереди, но как бы из затакта,

Не минимален, попросту ничтожен…

Всё как-то так… никак всё даже как-то.

На всё согласные слова,

Что выпекали ими губы,

Ты чья надета, голова,

Надёжно, запросто и глупо?

И эти, выдержать готов,

Ходьбу, сидение, лежанье,

Внутри меня умело кто

Живёт, меня изображая?

Храню его от ваших глаз,

Но сам порою не уверен,

Кто это делает из нас,

И есть ли кто, по меньшей мере.

Какая прелесть, — от безделиц

Кружится утром голова,

То рассмеяться захотелось,

То любит мамочку младенец,

Она родит его едва.

Проснуться в счастьи новом, крепком,

И так шатать его и сяк,

Внимать, как дым и сигаретка

На только мамочкам и деткам

Поют понятных языках.

Какая радость, будто в атлас

Очарованья бытия

Внесли от счастия усталость,

И в это место средний палец

Душа направила твоя.

меж пушечками вход. гостиная. терраса.

мне нравится, как выглядят две «н»,

затем две «р», и далее спускаться

к бассейну, где в изогнутой воде

намёк на то, что воздух — не предел,

и — в чём он здесь, и — остальное где.

итак, бассейн со воздуха корнями

я, вижу, рябью как запеленали

и вижу, рябь как в кафели всосалась.

затем три «с», чтоб услаждали слух мой

подобием восторженных цикад,

но буква есть ещё одна, назад

как будто бы пытаясь к алфавиту

вернуться. вижу то, как этой буквой

и благородный выполнен кустарник,

и над горою зарево разлито,

и полон сонм оливковых дерев…

но то, что к ней не выдумано парных —

теперь лишь это важно для меня.

Я снял на время новое жилище.

Хозяйка старого, пять лет где жил, не меньше,

Затеяла и электропроводку,

И трубы поменять, и кабинетик,

Где пианино за стеной стеклянной, —

Его решила тоже переделать.

Обидно или странно, эти чувства

Порой не различишь, но где-то месяц

Тому назад собрался я уроки

Брать по игре на этом инструменте

И представлял уже, как вечерами

Разучиваю гаммы и этюды,

Придумываю грустные романсы

В уютном, за стеклянною стеной

И со столом надежным, кабинете.

На том столе я ставил бы стакан,

Сворачивал бы ловко самокрутки,

А временами пицца бы дымилась.

И вот, проснувшись в милом, новом месте,

Где крошечная спаленка под крышей

Тем хороша, что слышен шум дождя

(Как раз был дождь) не сбоку, а иначе —

Над головой, что лучше, согласитесь

(Всего скорей, что только этот звук

И значит — дождь), по лестнице отвесной

Спустился вниз, на кухоньку, откуда

Ведет во двор игрушечная дверь.

Там, сваленные в новом беспорядке,

Я наблюдал, лежали мои книги,

Лежали вещи, стол загромождён

Был вперемешку тем, что день назад лишь

В квартире старой знало своё место.

Вдруг показалось это бесполезным, назойливым

И, прежде чем во дворик

Я выскользнул под тёплый дождь, мелькнуло,

Заставив ухмыльнуться, подозренье,

Что жизнь моя — как съёмная квартира,

Куда я съехал только-то на время,

Пока меняют что-нибудь на старой,

Не важно — что, но важно — тоже съёмной.

ты знаешь сам следы повсюду чьи,

как, удаляясь, всхлипывают, слышишь,

где, видишь, шёл, где ноги волочил,

а где вприпрыжку, словно бы на идиш.

тебе известен каждый лоскуток

его одежд, длина и ощупь прядей,

оттенки все, которыми восток

он добывал из утреннего, глядя.

не знаешь только, чем не угодил,

когда тобой засеивали грядку,

тому, что — вечно, кто бы ни приди,

лишь для тебя — всегда по распорядку.

Из того, что вполне бы назвать болтанкой,

Ото и приехал до папки с мамкой.

Лежу, на кого бы похож, выбираю.

Одна нога — здесь, в земле — вторая.

Так бы планку и взял, да себя — не густо.

Хоть бы планка была, а не ей — пусто.

Так ведь нет же, заслышав шумок крыл,

Вроде шпрот лежу. Хоть бы кто открыл.

Архимед был прав, если речь о тщетном.

Что собой замещай, то грозит бездетным,

Тобто мама да папа, когда я к ним —

Не сама высота, но по ней клин.

Обнести забором, закатать асфальтом,

Взять расчёт с таким, чтобы в плюс, «сальдом».

Это, если монета, где ты — в профиль,

То невидимой части тебя — вдоволь.

Где музы спят, обняв избушку,

Ни дать ни взять, простые дети,

Луна кокосовую стружку

Напоминает на конфете,

И от овчины на тулупе

Уходит пар в обогреватель,

Мы с обещанием поступим,

Что не дадим его, давайте.

И чтобы двигать эту вещь,

Другую вещь не потревожив,

Давайте выучимся лечь

На где уже лежали позже,

И, сколько ворса рукавиц,

Займутся шариками снежки,

И полетят орлами вниз

Пушисто слепленные решки.

Во мною говорящем языке

Найдя не шрамы, не рубцы, но щели,

Но слепками посмертного теченья —

Единственно возможное в стихе,

Имею слух на прибыванье влаги

Во встречный холод тления бумаги,

Какой они предшествуют реке,

Известно мне. Затем живу один.

Затем ни угль, ни пепел и ни дым —

Тому подстрочник, что бы — не огня

Язык, откуда перевод меня

В огонь обратно непереводим,

Но самый смысл пламени, пожалуй.

По, разумеется, наитью

Летящий маятник лови

Из грозового перекрытья,

Когда апрель и соловьи.

Тяни обрушенные балки

Зонтов коричневых в постель,

Черешен слушай перепалки

О всё же март или апрель.

На смятых тумбах беспощадно,

Шкафах изломанных, столах

Ворвись в румянец и обратно

На лихорадки костылях.

О деле прочем и гадальном

Любуйся путаницей карт.

Гроза выходит идеально,

Когда апрель, но всё же март.

примерь роговую оправу

огню близорукому блёсток —

и это, в плафоне дырявом,

получишь, стоит перекрёсток.

несомые вывески криво,

и мы — близнецы или тёзки,

задумчиво или тоскливо

стоящие на перекрёстке,

на жалкие жизни надеты,

неведомо чем караулясь,

зовём перекрёстками это —

скелет столкновения улиц.

Из общей дерзостей авгурьих

Подагру скрыть мастерового,

Моё почтенье, ложный сурик,

Свинца обманчивая тога,

Поклон тебе, учитель мнимый

Любезных грив казаться глиной,

Дражайших сказыватель торсов,

Воображаемых вполне,

Сравнимо с чем твоё упорство

Речам отказывать во мне?

Свидетель, пользующий дымку

Во подтвержденье скрытым за,

С тобой подобны поединку

Мои смежённые глаза.

Тем соблазнительнее ваза,

Где форме пепла веришь сразу.

Куда поставить, спрашивая пробой,

Звон серебра над речкою утих

С торжественностью некою особой,

Как в магазине «розы для слепых».

Подумать только, утреннее скоро

Наймётся бледным краскам в батраки,

А я уже внимаю разговору

Оттуда течь намеренной реки.

Звон серебра оставит привкус вязкий,

Почтенный луч почтенному стеклу

Казаться будет чёрною повязкой,

А я — мельчайшей щёлочкой в углу.

Скажите, кем не начато речное?

И с лёгкой чьей не кончится руки?

Невидимое чем отражено и

Кем видит нас при помощи реки?

Скоро сказ вести аллеям

О к чему стремились почки,

Вот и мы переболеем

Верить линиям в ладошке.

Быть горой за серость в споре

И не вспомнишь, кто старались,

Щеголять начнётся вскоре

Краской новых одеяньиц.

Созревать, гореть и тратить,

От души взорвётся следом,

Заболеем снова платьем,

Мачтой, ласточкой и летом.

Душных лилий лихорадка,

Георгинов атлас, маков.

Где ограда, где оградка —

Розобрать нехватка знаков.

И наступит облегченье

Только тем в известный час,

Чьи бы сказы продолженьем

Не имели новый сказ.

Служенью новому открыты,

Кто в содроганьи знали толк:

Небесной тяжести итог —

Согбенные кариатиды.

Мужам на, что бы ни желанье,

Они ответствуют. Но чем?

Плечами мрамор обречен

На пожиманье.

Быть может, прибывает молоко. Быть может.

И здесь он, здесь — назначено кому.

И также здесь: длина на ширину.

Но почему не возникает площадь?

Стихии хитроумный гений,

И хищный времени авгур,

И я, коленопреклоненный,

И сонм сферических фигур:

Всё в продолженьи, всё в полёте,

Всё — трепетание ресниц,

И всей отсутствуется плоти,

Едва коленопреклонись.

Всё — Иоанн и Саломея,

Стена безбожной темноты,

Иное только, если ты —

За нею.

Любимцы розовых усилий,

Чей репетируя окрас,

Фонтаны свет произносили,

О ком вздыхаю всякий раз.

Я прикасаюсь к милым шкурам,

Клыки, носы и когти глажу,

Не то закатов штукатуром,

Рассветов то ли строгим стражем.

Вожу по улицам и пляжам.

Очей властитель, но и раб,

Узоры спин пишу, читаю.

Вожу туда, где беглый крап

Весны не выдаёт проталин,

Зимою где не чуют лап.

Кормлю терпенья лунной плотью,

Ко льда, воды, песка работе.

Без сожаленья, год тоскливый

За годом скармливаю, против

Породы, в шерсть определимой.

Предтечи розовых черчений

По льду пустынных мельниц взмахом,

Вас принуждаю к сворам, дракам,

И шрамов, будто украшений,

Веду учёт, прилежный скряга.

Дрожу от сладкого уродства,

Которым в сумерки крадётся

Со мною быть наедине,

Стена к ещё одной стене

Хрустящим розовым. Как просто…

Сонным скатом утро вот мне.

Полпаутины недорастворённой.

Мастей шатанье:

Дверной, растительной, животной.

Тот самый час, чтоб тратиться проёму

На очертанья.

Тот самый час, чтоб дали вьюгу

И как светает перегородили.

Темнеет, сиречь.

Полтишины, полкомнаты, полслуха,

Всё равномерно, всё посередине.

Не сдвинешь.

Страну остриженную помню

На распорядок должных слов,

И вулканическое в домне

Забытых богом островов.

И, пусть не пойманный, но то бы,

Что полагалось затаить, —

Таю, и с трепетом особым

Оно спокойствие хранит.

Тем исключительнее право

Начаться в следующий раз

Неискушённому с расправы

Над искушающее глаз.

Учиться незачем искусству,

Оно и есть в учениках

Неистребляемое чувство,

Что не постичь его никак.

Сам же сказал, сам.

Никто не тянул за язык.

По эдаким удальцам —

От сих, серебра, до сих

Разлито, хоть клад сдавай,

Да не свести ослам.

Вот и бери трамвай,

Если сказал сам.

Бери же, трамвай, бери.

Благо, что не метла.

Сам же сказал: «Зри!»

Что — есть от осла

И у трамвая, друг,

Ибо ползёт, упрям,

На борщаговский круг,

Он — скоростной, прям.

Полн серебра, полн.

Никто за язык не тянул,

Слева оставит холм,

Справа КНЭУ.

«Зри!» — не отмен для,

Всем полигон глазам,

Только тебе — петля,

Если сказал сам.

Решим, что пляж имеет смысл,

Переходящей в эндшпиль суши.

Решим, что освещённый мыс

Пересеченья частный случай

Предполагаемых очей

С порядком истинных вещей.

Возьмём за точку сам отсчёт,

За наше дело — совпаденье.

Решим, что действия скриншот —

Его к бездействию сведенье.

Когда сомнения — ни тени,

Так света не было ещё.

Распустим слух, что роль песка —

Центральный ноль в координатах

Висеть на нас от волоска,

А напряженья недостаток

Перекрывают сложной схемой

Отказа минуса быть клеммой.

Причудлив пляж. Чего не дашь

За как растянутый, в шпагате,

Положен минус, будто страж

Нуля к любой координате.

Горизонталь вдруг оголят, и —

Все вертикали входят в раж.

С чем сложно спорить — это с дном,

Чей бок, решим, — муштра планктона.

Зонты уносит монотонно.

Фасад светила укрупнён.

Сдано на лом: глазами блымай.

Цвет аттестует алюминий.

Сведём к оплате всякий грех.

Того, что мусорный — контейнер,

Кокоса тем, что он — орех,

И у асфальта, что Альцгеймер.

Отважно бросимся в бассейн

От духоты и с дури всей.

Ох ты, Боже, сил погожих

Набросали в ясный день,

Что ни клевер — подорожник,

Что ни горочка — олень.

Вышло чешет из собачки,

Вышло счастье из границ,

А из омута и качки

Вышло море и круиз.

По тропинкам побежали

Трудовые горожане,

Бородатые крестьяне

По глаза позарастали.

Все встречаются и пляшут,

Всё — лаваш и шашлыки,

И невесту если прячут,

То находят женихи.

Там кино идёт немое,

Там играют в поддавки,

А берёшь веретено и —

Не касается руки.

Увы, короткое столетье,

Но соблазним какое есть,

Поупражняемся в ответе

За образуются не дети,

А обстоятельства у мест.

О том свидетельствует утро

И небо звёздное трясут:

Мы убываем поминутно.

Увы, лишь место — абсолютно,

А обстоятельства — не суть.

Кто знает: падалица — слаще,

Тому хотеть её нельзя,

И небо звёздное, тем паче,

О том не ведает блестяще,

Кто упражняется, тряся.

Столетье краткое диктует

Мне коротать его в местах,

Где обстоятельства: не дует,

Течёт и греет. Если так,

То рад, что через запятую.

Увы, пока мы не умрём,

Едва годимся в подмастерья

Чередованию материй,

Где, что обидно, на примере

Не упражняются моём.

Тех, кто жили, настроив коммуну

На тряпья и порток пересорт,

Замечаю в сиянии лунном,

Будто там проплывает осётр.

Плавники замечая и вихри,

Исходящие от плавников,

Безнадёжную свалку в палитре

За ученье держу рыбаков.

Не могу отвечать за любого,

Но, как минимум, все кого знал, —

Те садовники переполоха,

Осетра ожидания зал.

По смешению в лунном сияньи

Различаемых мною картин,

Исчезают слои за слоями,

Как и мы, стало быть, прекратим.

В остановленном исчезновеньи

Тот же самый осётр проплывёт,

Наподобие хищного пенья

Открывая причудливый рот.

Мне по знакомству носят почтальоны

Чужие письма. Иногда я,

Ещё не вскрыв, по почерка наклону

Пойму о чём. Иных не открываю.

Особенно, не часто, но бывает,

Люблю отказы юношам влюблённым.

Люблю,

когда с надушенной бумаги

Искусанные проступают губы,

Ресниц утяжелённых слышу взмахи,

За миллиметром миллиметр ощупав,

Сижу с письмом и в исступленьи глупом

Учу все буквы, запахи и знаки.

Уже-уже, почти уже вот-вот

Он выйдет, пьян, из электромобиля.

Он даст нам план и с нами заживет

По плану, чтобы мы его любили.

Уже-уже, почти уже сейчас

Раздаст дома, автографы и дачи,

И даст нам план, а значит — новый шанс

А тем не даст кому, тому — не значит.

Уже-уже, почти уже уже,

Он выйдет к нам болезненно красивый,

Смертельней, чем горение в луче

Его любви, почти невыносимой.

Осада дачного поселка

Игрушечна под Новый год,

Когда украшенная ёлка

Горит без видимого толка.

Идут мне якорь и футболка,

Год не идёт.

Боржома тяпнув из горлишка,

Загадочно закатишь взор.

Вполне блокадная привычка

Не убирать, где гадит мышка,

И по избе, и по яичкам —

Известный сор.

Его, однако же, выносят,

Предпочитая, — под сугроб,

Зима стоит, мороз морозит

Острейшей чувственности россыпь,

Нашатырю какую к носу б,

Едва усоп.

Забава нитей колебаньем

Под Новый год сокращена,

И ёлок маятники, в тайне

От украшений ожиданья,

Чем больше горечи, едва не

Тем слаще нам.

Инстинкт отсутствия контраста

У пресмыкания и чьё —

Помолвки лыжников и наста,

Коня что нет, а есть полцарства,

Не часто ночь, а звёзды часто.

Чего ещё?

Клянусь, за обожжённым горлом

Тот самый рай, откуда блажь

Подъята в сите иллюзорным

На звездоносную гуашь.

Согласен, более чем в спешном

Порядке, впитываться в ковш.

Готов присутствовать во млечном,

Во разреженное быть вхож.

И буду рад любому делу,

И чуткой страстью наслаждён,

Пойду выплясывать без тела

Под каждым солнцем и дождём.

Сны безупречные стихии,

Я их покину без затей,

Воздвигну новые, такие

Не для бессмысленных людей, —

Для небосвода и беспечно

Его слагающих частиц

И для блаженства неизбежно

За их пределами границ.

Что ж не подняться, если есть гора.

Не может быть, чтоб мы не заповедник

Всего, что здесь, когда ему пора,

А не в отрезках времени соседних.

Поднявшись, смотрим сверху на орла.

И если вид — идущая добыча

На пищу только этим временам,

То для соседних — эти сами пища.

Что ж не рыдать, пустившись на слезу,

Где есть гора, там точно есть вершина,

Откуда мы увидим нас внизу,

Смотрящих вверх, где мы неразличимы.

Слегка присыпанная тальком,

Пока ладонь не тронет шест,

Нас будто с черепа рубанком

Лицо снимаемое ест.

И столь же есть нужды в танцоре,

Насколько в нас не будет вскоре

И объяснять се нужных средств.

Пока ладонь шеста не тронет,

А дерматин не слижет кость,

Мы в роговице, как на троне,

Не — упрощения форпост

До ожидаем, будто, танец,

А — отвечающая данность,

Из нужных средств на свой вопрос.

При оной замкнутости грубо,

Подобно полому — на негде,

Мы обладаем свойством трупа

В несуществующем аспекте,

И притязает на ладонь

Не шест… тем более, не — тронь,

Но тальк, заметьте.

Посторонитесь. Пригородный поезд

Сырой земли, на всех парах,

Описывает мегаполис

Дугой, похожей на овраг.

Посторонитесь. Станьте во дворах.

Замрите то есть.

Сырой земли гремящим эшелоном,

Дугой с оврагом схожей, повторюсь,

Описываются районы

И что окраины, то пусть.

Замрите. Стойте. Оборона —

Отныне тоже орган чувств.

Диктат костей, что снизу ломит.

Обзор, чей сверху смутен лист.

Три части света в триатлоне

За право стать одною из.

И мчится пригород, напомню.

Посторонись.

всё это можно было бы придумать,

могло бы быть три-д и фотошоп,

но иногда, по вечеру, задует

с залива ветер, кажется ещё б

наклон крыла найти — и полечу я,

а значит, есть же это, значит, есть,

и значит, часть его, пусть небольшую,

составить можно. можно пересесть

из своего трамвая в предыдущий,

варя спагетти, их не доварить,

из дома выйдя, свет оставить включен,

чтоб, возвращаясь, видеть, как горит.

с залива ветер. сумрака карманы

набиты чайкой, лодками, бельём,

слой черепичный — якобы румяна,

чем замечаешь — будто воспалён,

как быть не мог бы — тоже быть не может,

полощет рот оттенками картин,

слой черепичный якобы стреножив

таким макаром, чтобы — невредим,

и чтобы взбит из красного до — сливки,

но в то же время — в розовом надрез,

и чтоб тревожен, словно бы отрывки

читает из евангелья небес.

Кто зданье продал, кто его купил —

Я размышляю. Представляю сырость,

Расцветку стен, изношенность стропил,

Большие залы, словно бы на вырост.

Как был камин и не было потом,

Где, если ливень, капало в прихожей,

Где с керосином ставили бидон,

Кому сдавали комнаты, чуть позже.

Оно так рядом. Видно хорошо,

Коль не туман, во всякую погоду.

Я вижу всех, кто вышел, кто пришёл,

Но ощущаю более — кто продал.

Здесь жил дворецкий. Здесь его жена

Держала гребень. Тут, когда светало,

Луч по стене движенье начинал,

Тут был звонок из жёлтого металла.

Я представляю, как лежала пыль

На верхних полках. Как они сидели,

Кто зданье продал, кто его купил

И говорили только не о деле.

Оно так рядом. Руку протяни.

Когда рассвет, и ровно до обеда

Моё окно всегда в его тени,

А вход в подъезд со стороны рассвета.

Углы простейший способ гладить

Кишит горбатыми мальками,

Костры приподнимает ягод

Над удивлёнными гребками

Почти летящей водомерки.

И берега — как будто верх им

Перепахали.

И чёлн, начальным неким флотом,

Скользит, течению послушен,

Даря скопление свободам

Мотора, ветра и уключин.

И вырезает отраженья

Из будто их непродолженья

Во всём плавучем.

Резвясь с таким мельчайшим смыслом,

Природа выбирает сети,

А чёлн всё продолжает плыть.

У неуклюжего изгиба

Он остановится однажды,

Дополнив воды завитком

Недостающим.

где молоко пасут неподалёку

от ничего не ведающих коз,

где материк качается немного,

когда прибой и если сенокос,

где буйный рост лепёшки и багета

опережает пекарей на миг,

а если ты пушинку сдуешь где-то —

качнётся тоже, знаешь, материк,

там муравьи крадутся на носочках

и в толстых тапках ноги у бельчат,

на всех ковры уложены дорожках,

чтоб материк не сильно раскачать,

бывает дождь, но капли пропускают

момент паденья, сразу — водоём,

бывая снег. не долетая, тает.

бросают слово — мы его поём.

где мел и уголь — однокоренные,

где ими дай бумаге и доске

делить объём на ранее и ныне,

и равновесие на волоске, —

туда и я, где слог повествованья

важнее сути, старше и живей,

где материк качается под нами,

не помещаясь в нежности своей.

Довольно долго падал телефон,

Воскресных пятен формой были ромбы,

Четыре мяса плыли пот-а-фом,

Искали будто повисеть на ком бы.

Спасалось солью скучное на вкус

Тремя перстами супа суеверно,

И отварными были наизусть

Картофелины среднего размера.

Пора сродниться, думалось, со срежь

Морозный стебель — вытянутся капли,

Хотелось день надтреснутый беречь

От распадётся — ложечкой царапни.

Болтаться под, похожею на флюс,

Довольно сильной облачностью в цедре,

Чтоб если было, в чём я провинюсь,

То — в разогнать пытающемся ветре.

Ещё не вечер, но окрестность

Уже сползается, как слизни,

Туда, где, кажется, у лестниц

Ступени верхние отгрызли.

Уже, луною не разграблен,

Стоит тайник из очертаний,

А эти лестницы, как цапли,

Парят на прочерке из талий.

Уже и ниже — след фальстарта

Забега местности к истоку…

Ничто и раньше было — мантра…

Но чтоб настолько…

неуловимое волненье

и ты, мятежная порода

падений мира на колени,

какое это время года?

чего бы это именины,

сбивать метнувшееся пятки

пугливым бегом из руины

во повседневное у кладки?

не упрекай меня напрасно,

ко тверди будто бы завистлив.

мне величаво, притворясь на

ветвях подобиями листьев.

я укоризненно не жуток.

и самый мир такого рода.

какое время это суток?

какое это время года?

еще я помню эти воскресенья.

гуляли в парке, белочек кормя.

работал тир, летали карусели,

и продавалась всякая херня,

но был на это маменькин завет

не сметь херню хотеть. и мы не смели.

а как хотеть хотелось, бог ты мой,

тот самый мой, что есть на самом деле.

вот этих две бы, тех бы по одной,

такой бы жменьку, этой бы стаканчик

и целых сто на палочках херни.

но мы терпели. к белочкам брели.

и я и ты, мы оба были мальчик,

у нас был руль и я всегда рулил,

а у тебя как будто был сигнальчик,

и мы как будто были жигули,

прохожих объезжая на аллее,

гораздо громче всех и жигулее.

еще я помню эти выходные.

мы на Орели. рыбины с ладонь,

и все вокруг такие молодые,

кто нынче умер, то есть выходной.

на то есть строгий папенькин наказ.

не сметь реветь. и вот как налитые

стоят глаза, и ничего из глаз.

а что как там тот самый: бог ты мой?

а что как принял каждого в святые,

они сидят, и правит их страной

не важно кто, но важно, чтобы лётчик,

они сидят в кафтанах, например,

и в красных кедах, больше на размер,

а он летит над ними и хохочет

я знаю точно, там, у этих сфер

такой состав, что лётчиков щекочет,

они сидят и строят из фанер,

как белочки накормлены везде,

как жигули покоятся в езде,

как может быть не может чтоб не может

Легко решить: собор ручной,

Настолько ластиться привычен

Ажурных форм величиной

Ко тесноте во взоре птичьем.

Что измещаемо оттуда —

Тому я весь принадлежу,

И тем оправдываться буду

За ускользающий ажур,

За истеченье колоннад

Туда, где воссоединят

Паренье, вытканное златом,

Со птичьим взглядом.

однажды видишь дерево на крыше,

по чьим корням на верхнем этаже

кривые люстры. не преувеличу,

что вот оно не дерево уже,

то белый круг, то луг, то на болоте,

то хоровод, объятый мошкарой.

кривые люстры. волосы из плоти.

ещё кора, под древнею корой.

и, пригляделся, — ход диаметральный

колец на срубе численности кольц,

как будто год бинтами примотали,

а ты оттуда в будущее сполз.

Бежит оранжевая Хонда,

Футбольный мячик на ключе,

Вздыхает дивчина о ком-то,

Похожа на виолончель.

Решая вырядиться дерзко,

Пижоны ломаных углов, —

Стоят фасады Городецкой, —

Очей двусмысленный улов.

Кадастры вечера отсрочки

Переполняемы сплеча,

Замест — разгуливают кошки,

Кому бы нравиться ища.

Замест — языческие трели,

Над филармонией застыв,

Сполна не ведают о теле,

Им сообщающем мотив.

Скажи, пружинящее жало

Луны испуганно растущей,

Меж сосен что за пробежала

Зверушка в шёрстке бурундучьей.

Я то же самое, что сосны,

Подует ветер — мне тревожно,

И точно увалень заполз на

Меня и всхлипывает, точно.

Скажите, сумеречной чути

Запасы выпрямиться в позах,

Какого здесь виденья ждут, и

Зверушка пробежала что за.

Каждый душный выступ звонок,

Всяк дождливый сажень чист,

Изо всех своих силёнок

Повод улиц неказист,

Нервной радуги фигура, —

Освещай, не освещай, —

Темнокожа, белокура,

Затяжна её печаль.

Дум беспомощным размахом,

Перебежками углей

Под багровым зодиаком

Ей запомниться умей.

По горбушке шаркнет чайкой,

Как бы бешеной волны,

Или брызг обносит пайкой

Все затоки, валуны.

Берегись, клубок, катиться,

Погоди меня мотать,

Это города гробница

На сторон выходит пять,

Это вацлавская лошадь —

Перевёрнутый пароль

Ко любому, кто не может

Верить площади сырой.

Негодуй, балкон нависший

Надо мною, полон дев,

Чей единственный обычай —

Исчезать, повыглядев.

Но нет! Не девы это! Щупы

Оранжерей зеленолистых,

Ядром гуляшевого супа

Не управляющий баллистик,

На притяжение дивадла

Грешит. Калитки над манежем.

Упала капля плотоядно.

Еврейским кладбищем разрежем.

моряки, опознавшие дном лучезарным, —

никто не знает, что оно такое, —

но опознавшие, — ухаживают, верно,

за этим дном, как за ребёнком, оспой

больным, хотя не оспа это, может,

а пневмония. так бы им хотелось.

мне с моряками этими сподручно

то обсуждать опознанное ими,

что непонятно — что оно такое,

ведь дно души моей таким же точно,

как дно морей и океанов, светом

исконным обладает, лучезарным,

и, стало быть, не раз ему случалось

опознавать подобное. не раз.

и мы сидим, играя в города ли,

кино ли глядя старое про Джинджер

и Фреда, сладкой запивая колой

комок, которым горечь подступает,

а то и просто ходим на балкон,

где, там, вдали, разглядываем что-то,

вполне бы быть могущее огнями,

но это не огни. игра такая —

глядеть и знать, что это не огни.

пошутит кто — мы знаем рассмеяться

как следует, но губ не разжимая.

мы снисходительны как будто, но не так чтоб

при этом проявить неуваженье,

а если вдруг и меряемся силой,

то старикам, конечно, поддаёмся,

но, может быть, — они нам поддаются,

кто знает? кто? не знаю… так и это,

что лучезарным дном моей души

опознано, но что оно — не ясно, —

увы, подлог. увы, договорённость,

и то не факт, что искренняя: нас,

моя и моряков, молчать угрюмо,

свой делать ход в наскучившей игре,

смотреть украдкой вдаль, предполагая,

что те огни — действительно огни,

а не того, кто видит, искушенье.

Не на продажу выставили море,

И не даренья оного почин,

А на комиссионном договоре

Стоит у демонических пучин,

Взяв сущий ад ещё при Христофоре,

И чем он сущ, собою заключив.

Табак и чай, и специи, и ткани

Приняв до нашей эры натощак, —

Во новой жаждой сложенном капкане

По ось земную пойманный рычаг.

Забившись вглубь ещё при Магеллане,

Выходит солью на моих очах.

Но вот-де торг вещей, не видя света,

Кующих гласным звукам долготу:

Владычица ли им Елизавета

Иль просто дочь последняя в роду.

И пусть я тот, кому известно это,

Но тоже торг с пучиною веду.

Дай мне силы усомниться

В этом мире, Господи,

Где косить красою лица

Не хватает кос, поди,

Где восходы лущить карком

Напрудили сущего,

Ищешь повод для подарка?

Не найдется лучшего.

Слышу поступь. Трепещу.

Бормочу проклятия.

Слишком всё к параличу

Это, сёстры, братия.

Слишком жирно, если тронь,

А не тронь — бесплотное.

Дай мне, Господи, пароль

Из себя в животное.

Вот когтей моих, клыков

Недостаток действия,

Вот и грубости оков

Мне несоответствие.

Вот же торг идёт не мной

А ошибкой в космосе,

Как бы оптом с шириной

И длиною в розницу.

Ты ведь, Господи, всё знал!

И доктрина куцая.

Всё лишь гонка погонял

По оси отсутствия,

Потому как нет имён

У червей и гусениц,

Разве только Соломон

При кольце, для путаниц.

По сути, если есть давленье,

То населенье — механизм

Ему, живя, сопротивленья,

Как, не живя, тому что — жизнь.

И богу так навстречу — вера.

Тому, что завтра — то, что днесь.

Граниту — выемка карьера.

Небытию же — всё, что есть.

Я мёрзну здесь на перекрёстке

Распая, Брэ и Монпарнас,

Порывы ветрености хлёстки,

Но мир стоит, не изменясь,

И хлеба чёрного краюха

Впитала соусы, и в рот

Идёт привычно, и для уха —

Не то чтоб звук наоборот.

Назад же года два, положим,

Здесь тоже кто-нибудь сидел,

И даже думал о похожем,

И с выраженьем даже тем.

Давленье, стало быть, не плоско,

Нас относительно двоих.

Оно, возможно, перекрёстка

Из параллелей проводник.

Я в бороде сижу и тапках,

Мне к дому ровно сорок шесть

Минут ходьбы, и очень зябко,

И это зябко — всё, что есть.

Я обращаюсь «ваша ясность»

К почину нижних атмосфер

Неделю дай мне пухлую от пятниц:

Всегда — мороз и никогда — теперь.

Сесть на троллейбус больше чем нелепость

В таких испуганных местах.

Мне дай мороз, в котором крепость

Зовёт чернеть картофель на складах.

Внутри старуха вяжет кости сухо,

Когда снаружи лёд и мандарин.

Вот как-то так отец за ухо

Берёт, ведёт «поговорим».

Наказан больше, чем обижен,

В поклоне всякому углу,

Стоит мороз над пепелищем

И соответствует ему.

Если нам от травы не сносить головы,

Что от тёплого ждать пластилина?

Отголосками тёзки от бехтеревы

Помогают нам неутомимо.

Берегут нас черты от силков красоты,

Миллиметры спасают от встречи,

Если нам: ни в кусты, ни куда от кранты,

То на спирт и надеяться нечем.

Поделом не эскорт из надёжного мёртв,

А не стоит потом поделома,

Промотав на потом километры аорт,

Видишь, кости лежат удивлённо.

Если мы всё же кость, а не только компост,

Бородатого тёзки на совесть,

То спасает инстинкт опасаться внахлёст

Находиться к астральная область.

Пластилины и травы, настои спиртов,

Бег дорожек в ущербы моторик —

Если вдруг и не сор, почему я готов

Обрабатывать память, как дворник?

По весны виражам паровоз пробежал.

Не подарки ли наши увозит?

Там где рос Дед Мороз, полюса не спеша

О желанном щебечут склерозе.

Что на Север и Юг не дели — всюду круг,

Всюду гладь, и на тёзке брадатом

Обязательства слать белоснежныя мух,

Попрекая снега плагиатом.

Не будь канвы, положим, говорящей,

Что нас не будь, внимающих, положим —

Осям просторней было бы, — не краше

Земля была бы, — вероятно, строже.

Не будь у точек — линий в развороте,

А нежный лик — прибитым к остановке, —

Иначе как могли бы распороть и

Глотать проспект двусмысленные бровки.

Крушить бы как решились экипажи

Мясистый лай уверенных и хмурых

Воздушных пачек бронзового стража —

Балет коней на острых арматурах?

Измором взять умели бы портреты, —

Не изваянья, — воздуха сеченье,

Не будь мой голос — вроде эстафеты

Для вывода любви из обращенья.