Швам

Утерян ключ, увы и ах.

Замок меняешь. Усеченна

И древесина на дверях,

И щели мчатся, но уже на

Не тех, что ранее, парах.

Так, по инверсии природе —

Не ключ, а я утерян вроде.

И не щелей, по существу,

И не насильника и вора

Боюсь, но слышать разговоры,

И думать — ими зарасту,

А что утеряно с ключом —

Не важно, думает о чём.

И мне шептал сегодня тот,

Назвать которого — чревато:

Уже сошествие грядёт

Ключей, утерянных когда-то!

Но как сказать ему, что нет им

Дверей достойных в доме этом.

Мой холодильник греет молоко,

Моё растенье не выносит света,

Мне обитать во времени легко,

Пока его не высчитали где-то.

Пока во взгляде чары хрусталя,

Пока по губы во произношеньи,

Пока и всё, где был я, окромя

Тоски и мамы — виды заточенья.

Как будто мной играют в домино,

Как мною будто бы осциллограмму

Простили сердцу, что удалено,

А крови той, что вытекла — ни грамма.

Везде хомяк стоят и бурундук,

Худые лапки выпрямив и хвостик,

Я размышляю слово акведук

Таким же точно образом, что мостик,

Стоят царевны, гриль и провансаль,

Располагая общим назначеньем,

И чем не я, кто это написал?

И не в тени написанного чем я?

Чему тут быть и как не миновать

Того, что будет, собственно, — порядку

Посвящены ужимки киловатт,

И божий дар, оказываясь — всмятку,

Не то, о чём гардины говорят.

Подумать только, сдвоенный дефис

Дубовой рамы сравнивает ворох

Минут наружи с цифрой на приборах

Внутри, а поло, всадниками вниз, —

Игра в подсвечен жалюзи и шторок.

Собачий клёв на властное апорт —

Порядок строгий. Кость на тему мяса

Летает над вытягиваньем морд

Ватт в киловатта синюю гримасу.

Знай: выключатель — страуса двойник,

В часах песочных — выемка под шею,

И — как бояться — выбор невелик:

Так, чтобы терпким было облегченье.

И блик — намёк на сбудется вот-вот,

Скользящий луч — начертанного свита,

Любой вид света — как водопровод

Для времени любого тоже вида.

четыре жили мужика,

на всех одна была щека,

но, как бы это возмещая, —

не как обычная. большая.

я с этим каждым мужиком

и пил, и ел, и был знаком,

но ощущался диссонанс,

что не одна щека у нас,

а две моих и эта — три,

и было плохо мне внутри,

а мужикам порой казалось,

что им чего-то не досталось.

их жёны тоже был урод,

на всех один имели рот,

со счастье то величины,

что не имею ни жены,

ни мысли оную иметь.

ещё у них был общий деть.

и деть был хуже, чем щека.

чем рот. чем всё наверняка.

ни пола в нём, ни нежных тем.

он был чудовище, затем.

набор, наверно, хромосом

виною был во этом всём,

но как-то жили, как-то — так,

и, хоть в общественных местах

не появлялись, ибо глупо,

но всё же жили, а не трупы.

я с ними пил, и ел, и их,

казалось, деть ко мне привык,

и жёны часто, общим ртом,

вели доклады мне о том.

у одного была жена,

уверен, мной увлечена,

но я не мог с ней ничего,

за фактом рота одного.

при этом был мой интерес

на то направлен, кто как ест,

не говоря уж, как сосёт

или целуется. и вот,

однажды, после долгих мер,

на любопытного манер,

я к ним подкрался и врасплох

застал, и вид был очень плох.

особо — деть, что меж мамаш

кружил с папашами и аж

собой выпрыгивал из чресл,

и прыгал так, что будто лез.

куда он лез и как кружил,

меня об этом одолжи,

читатель, не договорить

невыносимый, в общем, вид.

но повезло: со мной был прут

и был в руке. опять же труд,

по описанью, что и как

я с ними делал, дабы страх

не омрачал ночей и дней,

оставь на совести моей.

и вот подвал, где много лет —

щека и рот, но детя нет.

трофеи вот мои, гляди,

а деть? об этом впереди.

а вот, гляди-ка, и перёд:

он избежал прута щедрот.

и, ускользая, подлый он

разъял себя на миллион, —

того не менее, — кусков,

чтоб не настиг его в мирском.

он в каждом атоме отдельном,

белье нательном и постельном.

он ветер, флюгеры вертящий,

и флюгер, ветру предстоящий,

одно, куда не достаёт —

в подвал, где я щеку и рот

храню в щепе и формалине,

и жду, что деть придёт за ними.

а спросишь ты, о чем мораль,

приди со мною поподваль,

что, слушай, рот кричит в ночи,

как по щеке бить, изучи,

а та не смей тебе ответь,

всё это что в сравненьи с деть!

и не для красного словца,

что вот щека, а нет лица,

нет головы, а вот он рот,

они макет, чего нас ждёт.

а то, что деть отсутствующ,

то неспроста, а важный ключ,

поскольку если есть слова,

что не сказала голова,

и воплощен поскольку дар

сносить в смирении удар,

то чадо этих двух вещей

сам догадайся, образ чей.

В пылу страстей, паук и осьминог,

Когда доходит дело до соитий,

Такое могут! Если б только мог

Такое я, но лень моя в зените,

И наблюдая подвиг этих двух,

Пусть даже и захватывает дух,

О подражаньи мне не говорите.

Но вот о чём задумываюсь, друг:

Родится кто, коль си совокупленны?

Не семиног ли? Видимо, что так.

Что будет есть? И жить в каких местах?

Воде ли, суше? Или же, надменно,

И там, и сям по очереди, а?

Я, друг, хотел бы этого не думать,

Но лень о том не осведомлена.

А вдруг паук змее, к примеру, вдует?

Кого нам ждать, когда бы родила?

Треножник, что ли? Сложное устройство

Возможных пар исследую. На вид

Уже не лень во мне, а беспокойство

И вообще какой-то не зенит.

Но в самом деле, если приглядись ты,

На это тоже есть натуралисты

И, так сказать, ведут эксперимент,

Что будет, вдуть нам если, или нет.

В деревушке пять домов,

Огород при каждом доме,

И охота, и улов,

И вода в ручье — Маттони,

И спокойно, как в бидоне,

И Терентий Соколов

Там катается на пони.

То поедет он туда,

То оттудова, то к роще,

И красивый он, — беда,

И застенчив, и порочен,

На ногах его калоши,

С ним, лопатой, борода,

Неприветливые очи.

Он владелец этих мест

И единственный их житель,

На руке — широкий жест,

По фигуре — строгий китель,

И, как тени удлинитель,

На плече его птенец

Едет сокола, внушая:

Буду птица я большая,

Соколов, меня кормите.

Скоро кончатся деньки,

Соколов целует холстик,

Он идёт на рудники,

Где отшельник он и постник,

Где подсвечники о звёздах

Размигались в три руки,

И под боком птица сокол

Дремлет в счастьи одиноком.

воробей четвероногий

и снегирь четверорукий

прилетели на пороге

и сидят над мертвой мухой.

щёки глупые надулись,

грудки выпятились мезко,

посбегались дети с улиц,

кроме девочки соседской.

та сидит угрюмо в доме,

варит зелье из ноги и

плещет в мисочки, и кто ни

выпивает — все такие.

у неё — в запасе ножек,

всюду сложены горою,

потому как она тоже

зелье пьёт своё порою.

и папаша пьёт, и братик,

пьют и бабушка, и мать,

в позах все невероятных,

не вмещаются в кровать.

скоро вылезут из дома

всех пугать начнут и бить,

безо всякого пардона,

гадким зелием поить.

На глобус брошу полотенце —

И остроумно гибнет часть

Земного шара. Понадейся,

Что небо эдак же упасть

На нас не может — и получишь

По малодушию прогул,

Ведь к полотенцу не за уши ж

Я сходство с небом притянул.

Ведь, наблюдая, как свежа

Утрата глобуса, повидло

Беру на краешек ножа,

И нхай мне видится без ша,

И он при тарио погибло,

Без лаартар оставлен гиб,

И мель, с ухмылкою, хиора

Роняю вилке на изгиб,

До в совпадение упора

Костей и хруста и щелчка

В остатке жизни пирожка.

Позволив вилке этот путь,

Обозначает провиденье,

Что если гибнешь как-нибудь,

То это, именно, — смертельно,

И малодушия же отпрыск —

Халат, не брошенный на глобус,

Лежит на совести дивана.

Лежу и я, покинув ванну,

И пирожок, который съеден.

С предполагаемым, лишь с этим

Согласны мы, не с тем, что есть,

Скажи, с начинками минут,

Когда по ним тебя ведут,

Согласен ты? а вот свинец

Они в ответ те и впаяли

Своими минными полями.

Любая вечность, как и миг, —

Всего лишь — взрывы, только — дрыг

Ногами, собственность конвульсий,

По смерти их — наследство наше.

Иль клеммы ржавы у соединений

Театра волн со адом декораций,

Иль водорода царствующий гений

Глубоководной делится гримасой

на — там я жил, — строение с террасой.

на невозможность, — вирус совпадений,

на волны, — штаммы вируса смиряться.

Всё — вещество, они которым — блядство.

Благодаря такому светофильтру

Увидеть можно смерть свою и титры.

Иль расплескаться нет надежды с воза,

Или кобыла с бабой — части тела,

Но: легче — чем не собственность склероза?

И чем не титры — шов водораздела?

И всё же легче, легче. Обратись

Сюда на Вы — и сделается: высь

Услышала, зарделась и слетела.

Но ты — во сне, и ты — не удивись.

Давайте бить Джонни,

Давайте бить Джонни.

так, ковыряясь на участке,

когда наткнёшься на снаряд,

о том оторванные пятки,

что да, наткнулся, говорят,

и точно так же, при влюбился,

когда значении недуг,

то сердце вроде пехотинца

на минном поле ух да ух.

а то ещё напьешься свински,

лежишь в постели на боку,

и в телефонном ищешь списке

кому достанется ку-ку.

а вот и ну их, эти сексы,

во имя драка и дебош,

ку-ку положено одеться,

и скрыться, что одно и то ж.

а мне положено опять же

недуг, участок, хренов стиш,

где от снаряда, взорван даже,

не только цел, но гладь и тишь.

Слышу визги и вижу как розово. Режут

Горизонт стрекозинами словно бы, а

Стрекозина так много, что пробуй уменьшить,

До не сам стрекозин, а его глубина.

Измельчить до каркаса сусального злата,

Изничтожить до визги и розово лом.

Стрекозина так много, что всё — маловато,

И стараться нельзя, чтобы всё было — он.

От досады дерзай десятиной достатка

Стрекозину пенять, не востребован им.

Череда у веков на скончание падка,

Если визги и розово — не херувим.

Я подставил плечо чурбану небосвода,

Разодрал и колени, и локти, молясь

На тебя, стрекозин, на твои эшафоты,

На и видимый ими: очам — повылазь.

Без пяти — человек, без удел — соглядатай,

По сегодня — во здесь, по руке — не гадай,

Стрекозин, искупающий небо над хатой

До того, как туда — не любуйся, а тай.

Назначаю себя безмятежным и вольным,

Назначаю, помимо себе, — никого,

По кому небосвод стрекозином исполнен,

По кому это: розово, визги кругом.

Кто такие бебихи?

Почему без спроса

Записаны в нашу пьесу?

Автору наше — фе!

Бебихи это бебихи.

Грандиозно!

Бебихи это принцы.

Бебихи это фен.

Друзья, я вас

собрал сегодня вместе

Не просто так, как давеча. Отнюдь!

Из-за морей прекраснейшие вести:

Нашёлся сын мой. Знаете ли, тут —

Никто не верил. О, никто не верил!

Уж сколько лет минуло, как его

Украли эмны гипетские… Звери!

Но он нашёлся, милостью Богов!

О, папа, папа! Как же это мило,

Мой младший брат нашёлся. Это тот,

Которого сиделка уронила…

…с высокой башни?

…с маленькой?

…в компот?

…в бидон сметаны?

…в заросли укропа?

…в вагон расчёсок?

…может быть, под лёд?

В огонь, друзья. В огонь!

Какая жопа!

А что такое жопа?

Корнеплод.

Но, папа, папа! Что же было дальше?

Его украли, собственно, потом…

Он не сгорел?

Сгорел, конечно.

Как же?..

До тла сгорел! Украли его тлом.

О, боже! Дайте мне стакан воды.

Какой кошмар! Подайте мне паштета.

Теперь он тло?

Он тло теперь и дым…

Где нынче дым — неведомо мне это,

Но тло нашлось. Его уже везут.

Мой сын вернётся в дом. Какое счастье.

О, череда волнительных минут,

Ты бесконечна…

Родственнички, здрасьте!

Найдётся ль место с вами за столом?

Или не рады?

Что это за штучка?

Сиделка ваша!

Этой поделом.

Приди в мои объятия, вонючка!

Вонючка? То есть? Это вы шутя?

Отец, зачем ты?

Крут на поворотах!

Иди ко мне, несчастное дитя! —

Тебя так мать, погибшая при родах,

Назвала мило. Только пару слов

Сказать успела, сразу и…

с калиток?

…с катушек?

…корнеплодом на весло?

«Вонючка обана»… — тебя и нарекли так.

Да, было так… но былью поросло.

Но это ложь и… это…

…клевета?

…порочный рот?

…красивая заколка?

Вы все свихнулись. Боже мой, куда

Вернулся я?! Хочу теперь…

…котёнка?

…огромный член?

…лосьон и бигуди?

Ведите к месту, где, будто полено

Меня в огонь швырнули.

Отойди!

Я знаю всё! Мне гипетские энны

Не раз внушали: вы — мои враги!

Свою Вонючку Обану ведите

Туда, где стала мною, — чьей ноги

Уже не будет в доме этом! Пить я

Не стану с вами, есть и сожалеть,

Когда уйду, не стану, что не стану

Я с вами пить, и есть, и сожалеть,

Когда уйду…и буду непрестанно

Вас проклинать. И вот вам огурцы!

Он «огурцы» сказал?

Наверно, спятил.

Ах, жаль, что раньше не было вакцин

От жуткой вони… Был бы ароматен

Тогда мой сын, а мать его — жива,

Она не задохнулась бы от смрада…

Назвали б сына — Розочка… А вам,

Мои друзья, я дал бы…

…сумку Прада?

…по морде клюшкой?

…плюнуть на паркет?

…шампунь из пихты?

…всем по многоножке?

О, нет, друзья, я дал бы вам обет

Детей не жечь, а резать на кусочки.

Так тротуар от посоха слепца

И за молочный краешек бордюра,

От появленья скорого резца

Распухший будто — грубая фактура

Стальной решётки, так за квадратуру

Свою, пока незначимую, круг

Большого люка пятился вокруг.

И если бы творение — халтура,

То не чего-то большего, чем люк.

И балахоны пятились чувих

От на мосту грибков туберкулёза,

И выносили душный дробовик

Греметь по нам испуганные грозы,

Так нами сито было, были просо —

Две пары губ, над городом зигзаг —

Одновременно, действие и злак.

А люк труба был, сфера и кристалл,

Вокруг всё пятилось, помимо этой смычки

И чудака, что песенку свистал

Наоборот. И два его сынишки

Отстав, стояли в собственной припрыжке.

Один — застрял, второй — его тащил.

Так было долго. Кошечка (почин!)

Упала в люк. Гремело раньше вспышки,

Со смыслом даже больше, чем большим.

нет никого. я аккуратный,

когда иду за пиццей к Жаку

лишь семенит за мною брат мой

на расстоянии — три шага

бесёнок меленький, чьи плохи

здоровье, шкурка и дела.

почти не выглядит. безрогий

не колечногий, мал-мала.

но все же хвостик выдает,

что за тваринушка идет.

у Жака печка на дровах,

жена приличная и соус,

все итальянское в кровях

и вся нордическая совесть,

когда к нему иду за пиццей,

я аккуратен, и нигде,

никто, ничем не шевелится,

лишь только цоканью когтей

за мною крошечного братца

и разрешается звучаться.

я должен описать весь мир

или хотя бы близлежащий,

и все, что было до того,

и как я рос, и много разных

вещей ещё, иначе как же

понять всю сложность этой схемы,

когда иду, а следом брат мой,

и что за брат — уже вы в курсе,

и то иду куда — известно,

а уж тем более — зачем.

когда бы ни был я привычен

к такому роду развлечений,

ужели эдакому к пищам

ходьбой ответствовал влеченью,

ходьбой по кривеньким и темным

совсем пустынным закоулкам

под неба куполом бездонным

и с каждым шагом, чтобы гулким,

и с каждым сжатием при том

как будто сердца хомутом.

но ближе к Жаку — ближе к делу,

дрова пылают, млеет тесто,

стекло оконное взопрело,

и мы заходим наконец-то,

садимся за свободный стол

и в нетерпеньи дружном машем

я головою, он хвостом

и я прошу его, на нашем,

чтоб он себя не выдавал

иначе, якобы, провал.

вот он себе не выдаёт,

приносят пиццу и оливки.

зачем оливки, непонятно,

но пицца — да, она кругла,

и сверху мы её посыпав,

затем, чтоб те не пропадали,

оливок самым плотным слоем,

в ея вгрызаемся, жуём.

Она лицо своё несла

Подобием коромысла

И кровоточила десна

От как сжимал я зубы, видя

Бровей неутомимый иск

Ко равновесию, и диск

Палящий скатывался вдрызг

До скорости в метеорите.

Она ходила от угла

До части улицы, где мгла

Её окутывать могла,

Не глядя, полдень что в разгаре,

Несла лицо, вела дитя,

Оно и плакало хотя,

И диска маялась культя

По отсечённой мглою паре.

Я ничего умел ни пить,

Ни есть, ни просто пригубить,

И то с ума сводил не вид,

А рос пьянящий привкус крови,

Свивался в воздухе клубком,

Глумился мглою над деньком,

Стоял над кофе с молоком,

Свергая ремесло коровье.

Их встретишь редко, этих фей

Ведущих за руку детей,

Отъявших диск у скоростей,

Лицом соперничая с маской.

Тем неизбежнее отпор

Набору черт, и вдвое скор

Не самый диск, а сладкий вздор —

По крови брат артезианский.

Шёл июль, заикаясь и млея,

Мухи спали почти на лету,

В тюбик пасты зубной будто клея

Подмешали — так было во рту.

Нет, не зрели плоды на деревьях,

Нет, не пел балаганчик — вопил,

Ноги были строеньем при девах

Наподобие толстых стропил.

Вышла лошадь, и я тоже вышел

Погулять, и гулял кое-как.

И казалось, мой звук увеличен

До похожего — на каблуках.

Мне казалось, уменьшено лето

То до мух, то до ветра от них,

И, зажмурившись, лошади где-то

Представляли меня в этот миг.

а спорим, нет ни скорых поездов,

ни медленных, ни сколь-нибудь подвижных, —

убытки лишь вязания узлов

от если ты на скорости глядишь их.

сады и вазы, клюнь на витражах.

по бортик ванны перламутровая пена.

поспорим, нет чего-нибудь на шаг

от то, как шаг — не ими, постепенно.

изящный щипчик ласточек изъял,

туда чирик сферическое вставил.

оно — внутри, снаружи — пьедестал.

давай себя как надписи представим.

Дорога вверх ведёт, ведь так?

А присмотреться если — к низу,

Проектировщик был мудак,

Или шутник, или из Пизы,

А там не то ещё стоит.

Всё это было б не беда,

Когда б не мы с тобою, братец,

По ней брели, когда б года

Под пыль не следовали, тратясь,

А там не то ещё лежит.

Всё это было б хорошо,

Когда б не сбитый указатель,

Пред нами шедший был лишён

Иль чувства юмора, приятель,

Иль он не то ещё припас.

Дружок, смотри какой расклад —

Над нами небо, в небе пятна,

Их рисовавший был не над —

А поднебесный, вероятно,

Иначе, как бы он сумел?

Не промокают? — Чепуха!

Не веришь? — Выжми!

Они — чугунная река

Со дном булыжным.

Они гранитный водопад,

Кипящий мрамор,

Фортепиановый распад

На ночь и Крамер.

Не веришь мне? Спроси вино,

Как было кровью,

И у лозы спроси: оно

Такое вновь ли?

Неубедительно? Забудь!

Не лезть на стену ж,

Свой мокрый шарф когда-нибудь

И ты наденешь.

Не описуем этим сам я:

Болело и не отлегло, —

Как было б меньше описанье.

Почти бы не было его.

Цветы бы томно увядали,

Не продаваемы за грош,

И прыгал баловень в фонтане

Ни на кого бы не похож.

Слегка зауженные даты

По удаленья мере спин.

Не будь я вроде акробата,

Кому бы прыгалось по ним.

И рваться тем ещё ли буду

Из описуемого в не,

Везде отсутствовать и всюду.

Ещё не то приснится мне.

На то и солнце и, тем паче,

Непроницаемая муть:

То утешенье, то удача:

За увидал не заглянуть.

Одни, другие, третьи люди

Внезапно упадали вниз

Но там отпрыгивали, судя

По озадаченности лиц.

И потревоженные своды,

Подобно влажным шестерням,

Такого тоже были рода,

Как будто кто-нибудь ронял.

И бредили, кому казалось,

Что это бредит остальной,

А туче вычурно свисалось,

И хлопья двигались стеной.

Я понимал, что не единожд,

И каждый, кто я, понимал,

Что упадания и прыгнешь

Обозначает интервал.

за правило молчать об этом взято,

но азиат похож на азиата,

и обсуждать не принято, но пинчер —

десертом пёс являться предприимчив.

или ещё о том не говорят,

что небо вброд, когда — денатурат.

и то, как там, отнюдь, не по колено

не аксиома, только — теорема.

ещё от нас скрываемо, что «брак»

висит табличка в рае на дверях,

поди пойми, в каком она значеньи,

обама тоже, видишь ли, барак.

а ты в нем жил? попробуй. развлеченье.

а то ещё и карт по небеси —

не однозначно звёзды где виси,

но как мотор бы фэбу в колесницу

поставил кто, чтоб, хрюкая, носиться.

а взять любого, фэбьих этих рас:

нас отличит, не думаю, от нас.

другое дело, виски от бурбона,

и в этом есть намёк определённо,

и неспроста у дел изнанка — лёд.

гляди, несут. потрескивает, слышишь?

и дух нетленный торфяных болот

всё ниже, ниже. твой — всё выше, выше.

Никто из нас ещё не д’артаньян,

И остальные вряд ли пидорасы.

Однако вот по нашим ебеням

Такие мысли выдумали браться.

Но ты им, нет, не выдавай меня.

Прошу как друга, сапиенса, братца.

Се номер два строфа. Где о бытье.

Скажу, что — ноль его, а мы не свищем.

Продолжу так: сосвататься хотел

Ко доискаться мыслями, что — ищем,

Но там херня глухая, как броня.

И ты ей, нет, не выдавай меня.

Мы оба в смете Отчима с конца, —

Строфу о боге третью начинаю.

Ведь наши оба — знавшие отца

О сметах всё. И тоже это знаю:

Надбавка есть за степень пиздеца.

Кто возводил? Меня не выдавай им.

Речь о Л-бви в четвёртой, почитай,

О деле нас единственно достойном,

Где мы хорунжий скачем и джидай,

И всяка взята нами, кто бы пойман.

Какие сладкие порой бывают войны,

Но и туда мне выдаться не дай.

Пошлёп по жопе розовой младенца,

Тугой живот, воздувший сарафан —

Вот то, куда мы созданы хотеться,

Зачем и всё шершение ля фам,

Такою будет пятою строфа

И есмь шестая, если приглядеться.

На в Сену брошенный окурок,

На он описывал дугу

Глядели вы в зелёных шкурах,

Кого б описывать могу,

Не будь описаны в фигурах,

Не будь и крепость — томный взор

Прохожих вежливых и хмурых, —

Печальный времени узор.

Век духоты и мелких судеб,

Отвар пустынь на чёрный день,

И невозможны как, обсудим,

Кто воссоздать бы не хотел,

Ни зодчий сам, ни эта удаль

Ещё свободного резца

От ощущения, что будь им

Не я, то кто бы созерцал.

Здесь брег, и гроб, и горб набором

Согласных объединены,

Несут, с таким же уговором,

Едва отлично от стены

Набор зубцов, звенящим хором

Небес сверзающий размах.

Тяжеловесные опоры

И те весомы лишь в тенях.

Сочтён весь камень это строить,

И все глаза — за это зрить,

Мертветь отчаявшийся ломоть

Саднит об этом говорить,

Но видишь, вопль как будто вогнут

И грубым кроем объясним —

Фигуры, тратящие омут

На переходит плавно в синь.

Жара, а всё же будто наледь.

Иль это, может быть, спроста?

Но лучше кто тебя не знает,

Чем ты себя не знаешь сам.

Улов огней считая, тени.

Какая-то из них твоя.

А может, нет её — отдельный

Тебе подарок бытия.

И этим мы, наверно, квиты,

И потому жара и лёд,

И столько глаз уже закрыто,

Что сна на всех недостаёт.

Свисток финальный не звучал,

Игра ведётся в пользу поля,

А речь о круглости мяча.

Высокорослые арбитры.

Софиты ярко. Вратари

Под облаками, будто титры.

А ты попробуй повтори.

Осмелься!

Выбей углового,

Уймись, что цели больше нет,

Из тельца

Вынеси кривого

Непритязательный скелет.

Мы пойдём с тобой к савраскам.

Стадиона черный ход.

Обжигающая ласка

Опускается в живот.

На трибунах пахнут твари,

Продолжающие быть.

Мы с тобой не в этой таре.

Под граниты ляжем плит.

И вот пока оно ничейно,

За мною следуй под газон,

Там основное помещенье

Идём, а далее ползём.

Здесь дополнительное время.

Его-то я и властелин,

Когда засчитано арене,

Кого с арены удалим.

На дополнительной трибуне,

Где не до семочек и пив,

На игроках сидят горбуньи,

Глаза из черепа отпив.

Здесь дополнительное знанье,

Что если мы не победим,

То ничего не будет с нами,

Помимо проигрыш один.

Ничего не будет, верь мне,

Не стоит таких задач.

Есть дополнительное время.

Пинайте мяч. Пинайте мяч.

Мне увеличила глаза,

Неся тесак в могучей лапке

Через дорогу, стрекоза,

Чтоб опустить в лесопосадке.

И я, с глазами вроде чаш,

К негодованию блокнота,

Переводил свой карандаш

На удивительную ноту.

От плаца де ла кафедраль

Тянулись странные семь улиц,

Над кто бы их не выбирал

Они смеялись, но тянулись,

Смешав квадрат, и круг, и ромб

Фонарных схваток за фрагменты,

Качали важно, вроде помп,

Людей из тел эксперимента.

Скажи: плелась неделя карантина.

Как хорошо, как искренне звучит,

Наверно, судно было бригантина,

Играли, помнишь, в нарды до рассвета,

И получались изредка ничьи,

И все сбегались посмотреть на это.

Скажи: скормили карлика акулам.

И в самом деле, вкусен каждый слог.

Что ветра, вспомни, не было, а дуло.

Что ром иссяк, а мы лежали в стельку.

И часть луны вставляли в потолок,

Как небольшую розочку в петельку.

Скажи: летел во тьму иллюминатор.

Я вижу, слышу, помню наизусть.

О, мёртвый карлик, прыгающий на борт,

Он грохотал возросшей чешуёй.

Я в рубку полз, где был тобою заперт.

Скажи: из нас остался кто живой?

О пляске грив густоволосых,

О поцелуях чёрных пьяниц,

О нарисованных христосах

На облаках, а сверху глянец,

О керамических кварталах,

Где будто вытянули глобус,

О голубиных пьедесталах

Под улетят, а снизу пропасть,

О прочной мяте в аромате,

О крепких скулах, гибких торсах,

О том, чего не ясно ради

То задыхается, что бьётся,

Ещё послушай, будь небрежна,

Переспроси, о чём и кто я,

Зачем сижу, сутуля плечи,

И бормочу, и всё такое.

На часах девятнадцать ноль пять. Итого,

Поддаваясь соблазну сложить, а не вычесть,

Будто крот или нефть ухожу целиком

В переходы подземные суток на личность.

Те, что скрадены мною, те пять без пяти, —

Основанье застыть до скончания срока,

Получаешься там, из чего не уйти,

И в сложении толку не много.

И тем двум, кто застряли как ты, у ворот, —

Им ни слова, хоть в ангелы сватай,

Что землёй лезут сутки, как нефть или крот,

Ровно в час девятнадцать ноль пятый.

Нескладный мост над оборотами

Бросает тень на по невежеству

Меня сидеть над переводами

И день и ночь не первой свежести.

То пусть светает в высшей степени,

Но ни росы, ни прочей радуги,

Когда узнаешь: буквы слеплены,

Что не пером и не бумагами.

Что пусть впотьмах раздует в ходиках

Твою кукушку до не вылезти

От вида без толку работника,

А не шпаклёвки или сырости.

Слог непростой по пояс в мимике,

Бумага хищная и встречная,

Вся кожа — ждущие будильники

Уже не часа, а наречия.

Чикай-качай, качай-чикай:

Частят упрямые ресницы,

Кисть поднимается, а снизу

Свисают паузы, и ждут,

И плоти требуют страницы.

Взорвутся перья зельем алым,

На буквы глядя, как на суд

Глаза из зала.

Свободный видеопоказ:

На Севастопольском гулянье

Кого угодно в роли нас

Под симметрично тополями

Расположили, словно пешки,

Есть номер сцены на дощечке,

На операторской тележке —

Её названье.

Есть уговор произносить,

Что б только мы произносили,

Когда в ответ заморосит,

А мы метели бы просили.

Дощечка щёлкает и: лето,

Кто в роли нас, те не одеты.

Предполагается, что это

И есть Россия.

И есть Россия. Севастополь,

До соблюдения границ.

Напоминали чтобы попы —

Твою, старание актрис.

Зеленоглазое в шашлычке,

Трава хорошая на нычке,

Похож на тополь по привычке —

Такая роль у кипарис.

Когда приделают субтитры

Поверх действительности прямо,

Чей, догадаюсь, голос выдран

Из продолжения экрана,

И буду прямо на премьере

Рычать и биться, что не верю,

Что подставные это звери,

И бить охрану.

Ты уведёшь меня домой,

Наложишь пластырь и компрессы,

Тебе захочется самой

Побыть вдовою поэтессы,

Чьё бытие сродни овечке,

Чьи обязательно в дощечке

Похожи цифры на сердечки,

Коль приглядеться.

От уговора не шептать

Слова на ухо

Есть расстоянье до кровать,

Но меньше слуха.

Так Севастополь состоит

Из бухты в случке.

И выставляется на вид,

Что мы под ручки.

И мне кричит мой режиссёр:

Тебя возьми-ка,

И что берётся — не позор,

А область стыка.

их хорошо величествам, а нашим

порою слишком даже хорошо,

когда до трёх отчаянно синячим —

и — по плечу, а дольше — по плечо.

когда фигурка: радиус окурка.

известно, локоть, как и гранчака.

нас хорошо величествам, и шкурка,

когда мы трём, совсем не горяча.

и лёд пород мы видим центробежных,

и тех, кто — петь — не за борт, так за дверь,

и нам к лицу подносится подсвечник,

чтоб разглядеть, мы кто из нас теперь.

и пьём до трёх по поясу любому,

как — часовому, так и — невзначай

расслаблен кем, — на улицу ведём мы,

чтоб он туда брюссель обозначай.

есть заповедный слоган мирозданья:

«доставка пиццы ночью». после трёх

иным, и то, макдоналдсом не станем,

ему — пути, нам — горла поперёк.

что у расстройства общего и схваток?

встречает ими утро организм —

не различишь. технически остаток —

не соц-, а поц- какой-то реализм.

но что за ода с эдаким финалом.

разлейся, понт, раздайтесь, небеса,

стань бесконечным, пьянка, сериалом

до трёх часов, с любого к ним конца.

дурак, однако, был физрук,

когда я ползал по канату,

что обозначил целью крюк,

а не соскальзывать обратно.

и был учителем труда,

не гений, думая, что стульчик,

когда устойчивый, то — да,

хотя красивый был бы лучше.

цвёл военрук, пуская газ,

внушая, как из автомата,

любому кто-нибудь из нас,

а не, опять же, как обратно.

недалека была и та,

кто в переводе знала фауст,

таким и был урок труда —

о чём она не догадалась.

о том война была на смерть,

а не на сметь, за право слова

ни перевода не иметь,

ни места в мысли для такого.

и было в том, чего ползти

имеет смысл по жизни ради,

и эти все меня прости,

кто от обратного в накладе.

что, малышка, нам в стамбуле,

кроме то, что вот он есть.

он показанная дуля

в нашу сторону и честь.

только это-то и знаем,

что на нас наставлена

дуля славная, резная,

во все стороны равна.

скоро-скоро, очень скоро,

лишь немного почикай,

из стамбула выйдут горы

и направятся в шанхай,

доберутся, — всем и крышка,

всем кондрашка и гаплык,

я поэтому, малышка,

и лежу, в тебя проник.

скоро-скоро выйдет семя,

выйдут горы, выйдет час,

и аллах сойдёт за всеми,

жёлтой дружбой заручась.

я обнял тебя, как мишку

в детстве плюшевого, ах,

полюби меня, малышка,

не сошёл пока аллах.

чтоб ребёночку начаться —

нужно маму папа чтоб.

а закончиться — ни шанса,

хоть помпея, хоть потоп.

у начал — закон единый,

у кончал — закона нет,

взял вина на два с полтиной,

взял красотки в баре след,

провожал её до пляжа,

изучал во всей красе,

похвалила, было, даже,

было, даже покраснел.

после понял — не красотка,

а такая себе фря,

для отвадить кушал сотку

и скакал, олигофря.

все хотел бы я зазнобы

и мамзели знали чтоб:

дабы с вовой быть до гроба —

непременно нужен гроб.

поселились во селе цапели,

поминай село как звали.

кто живал во селе — всех сцапали,

во туда себе насовали.

во туда, глубоки, узеньки,

из оттуда потом, как пузырь, выдули.

цапелиновы теперь узники —

те, кто были села жители.

типа было село, а теперь не село-де…

…стали цапели селом вроде.

в покое не участвуя лицом,

пластинкам длинной масти маникюра

сливая цвет, как лошадь бубенцом,

чтоб очевидно: видимость — халтура,

куда бы взгляд ошибочно внесён.

из фаз любая белизны — демарш

по отношенью к следующей фазе:

обратный ход явления — мираж,

прямой — давленья видимостью в глазе

на изнутри различий ковыряш.

тем торг предметней ширмы и подсветки

за тень откуда, тем живее спор

кривых лучей за контура объедки,

тем, распрямились, — явственнее вздор

застрявшего на зрительной отметке.

поэтому и свил себе гнездо

во этой части внутренней устройства,

на входе где — значенье белизной,

на выходе — значения для сходства,

и сходства ль есть — испытывают мной.

из всех я выберу отель

со скудным завтраком, со скрипом

ночами вековых петель,

со по соседству странным типом.

со намоканиями пихт,

когда выглядываешь, в окнах.

со будто выбрали слепых

возить кистями на полотнах.

со, светлой памятью о псах

как будто, — запах одеяла,

со ровно вдвое на весах —

на них бы что бы ни стояло.

со захоти кого-нибудь —

стучится горничная Хлоя,

со удивительная грудь,

со очень плохо остальное.

Клубит то там, то здесь змеит,

Взбивая пену над столешней,

Так начинаясь, житель здешний

Чего не в силах изменить, —

Уже царит, уже владычит,

И жадно изморозью дышит,

И указательным манит.

И губит рать, и топит флот,

И шлёт проклятья кельям, ризам.

То свистом, грохотом, то визгом

Простора алчет, эха ждёт.

Не призывай же труб горнящих,

Лишь указательных манящих

Сей омраченный полон свод.

и чем доволен, непонятно,

и покупаю треуголку,

и часть кровей стучит, как дятлы,

в другую часть, как в перепёлку.

и где-то мой сидит приятель,

как, ожидая, человечек,

что будет выглядеть обнятым,

едва со мною станет встречен.

и, вижу, лодок каждый узел,

чтоб не забыть его, завязан,

и как от счастия контузий

такое кормчих косоглазье.

и я кажусь себе забавным,

и масло капаю в брускетки,

и солнце едет по горам на

как будто пьяной вагонетке.

приятель полн душистых дикций,

как зимним вечером жаркое,

ему протягиваю стиш сей

и настроение такое.

Спокоен я, как никогда, но

Какое дело до спокойствий,

Когда во время урагана

И ломит кости.

Когда у грома соискатель —

Служенье грохотом у капель.

И гром — взаимодействий скальпель

Лица и свойств им…

по сути, табель,

где мне отлично по спокойству.

условен я, как бак во время спячки,

то хорошо бы — спячки водокачки,

но — и воды,

а хуже, что — и прачки,

о чьей бы позе думать мне моглось.

хоть позы — нет.

а вместо: перенос,

благодаря возможен урагану,

из строчки в строчку «я»,

и постоянно

условно — «ты»,

и «мы» — тому вразнос.

три раза «ах»

три раза «ах»

три раза «ах»

Из наизусть торчат рога упора

На право уст, какое им не в меру.

Спокоен я.

Увиденное — норы,

Из настоящего.

Туда где ураган,

был — ураган.

О, даже это — пусть,

Что был — не пусть,

Что был не сам,

но только-то примером

Для, что спокоен, видимости чувств,

Как «не гляди» для вида, — глазомером.

(Берёшь однажды женщину за грудь,

А эта грудь — не грудь, а — что-нибудь.

Вот, предположим, — футболист Суарес,

И то бы ладно — только футболист,

Ещё — Хуан и всяческий артист

Балетов, опер.

Массажист и йог,

Вину — как штопор,

Морю — как буёк.)

Поскольку ураган — не лишь театр,

Но также то, как я спокоен, — труппам,

Кто нас играет, — правду говорят.

А мы её, окажется, — не любим.

…мы любим то, как это говорят,

(что вообще такое это «любим»,

не урагана если экспонат?)

Окажется, что не был никогда я.

А очутился — высочайший балл

За на экзамен по «не обладал я»

Что не пришёл, и, значит, — обладал.

подумаю, что ураган — туда,

куда из капель состоит вода,

и так же точно, — будто из стыда

я состою, что — не святая.

(внезапно в скобках: белое — не стая…

и непонятно: что оно тогда.)

так у мгновений виден пат,

когда сражаются… и тоже:

пока с тобою мы сидят:

на, что не мы — оно похоже.

всё это, собственно, итожа,

мой рот — не то, чем говорят.

об этом мы и говорим.

— ты рад?

— я рад.

— и буквы в ряд?

— конечно, в ряд.

— а то что «мы» — к ним привыкает?

— нас из того и мастерят.

— а так бывает?

— так бывает.

— о!

— о?

— о!

— о?

— о!

— о?

— о.

— о.

нет, ничего нельзя доверить

уму во время урагана.

вроде ванны, где бы, кроме,

что плывём, ещё и — в ластах,

беседа о потустороннем

на к очевидному контрастах.

не с болта ли, что с «болтали»

сняли, даром, что ли, мерки

и с беседы, как бы — ртами,

и с ошибок, что — в проверке.

а ничему не верю в тексте,

сбивок кроме: ванна-заводь.

потустороннее, ты — вексель,

и очевидным выдан, так ведь?

когда не так бы, то улики

везде зачем подобной связи?

когда беседы эти стихли,

зачем лишь к нам из неприязни?

но есть иные виды текста,

иные формы языка,

о них особенно известно,

что — есть, я думаю пока.

мне притягательна и лесть их,

и утончённость этой лести,

рождающая шум в отверстии,

на то лишь созданном, чтоб есть им.

и вроде лестниц без наклона,

где и подняться, и спуститься —

от цели равноудалённо.

там ванна-заводь, кошка-крыса.

Он повар был или мясник, носивший нам

Говяжьи вырезки, а кости — для барбоса,

Вид на себе, что родом из Вьетнам,

А из себя — мундштук и папиросу.

Варфоломей, носивший имя — кротко,

Пробор — направо, глупости — как диктор,

Под складкой складку в виде подбородка,

И, в виде запаха, лосьон из эвкалипта.

Он повар был или мясник, а я сосед,

Теперь выходит, что и летописец,

В рядах успевший первых поглазеть,

Как стал он мёртв, вступив с собою в близость.

Голяшек мастер, рёбрышек и жил

Лежал в кровати, бледною рукою

Сжимая то, в чём я предположил

Совсем не то, что было там такое.

Варфоломей, казалось, самурай,

В себя вонзивший палку сервелата,

И ночь переливалась через край

Его непроницаемого взгляда.

рифмуя «север» и «на север»,

как будто что-то предаёшь,

гораздо лучше было б — «клевер»,

а следом «клеверу» бы — «рожь»,

но замечательнее: гевер —

цитроминер. вино, и что ж?

зато отличнейшая рифма,

и перенос, и смелый вкус,

и я, как маленький тунгус,

за веществом радиактивным

бегу и каждый вижу куст

в зеленоватом цвете дивном.

что нет кустов — то нет кустов,

зато есть множество крестов,

точёных звёзд и круглых урн,

и есть кольцо, и там — Сатурн,

а я шепчу: метеорит,

бегу по тундре, я мальчишка,

во мне сияние горит

и надо мной пылает вспышка.

Стоящее словно над глянцевым шаром,

Толстенное книзу и вверх уходяще,

Вращается будто на круге гончарном,

Дыханью сродни инструментом ударным,

Моё ощущение ночью на даче.

Где сброшены ящериц пёстрые шкуры,

И два рафинада где — дух чаепитья,

Где вместе антенна и флюгер — фигура,

Где в жёлтом пятне, наподобье фритюра,

На двор с фонарём если думаю выйти.

Где трудятся ведьмы, русалки и жабы,

А в два тридцать восемь стучится в ворота,

Всегда в это время, огромная баба,

И слышно, как пугало, снявшее шляпу,

Бормочет «прости» в глубине огорода.

ты спросишь, что бы делаю я здесь,

а я бы здесь выгуливаюсь высью,

а кто есть высья? высья это есть

такой животный, что почти бы птица.

меня ты спросишь, что я с ней и как.

и что сказать? гуляю не с собакой…

как паутину бы о пауках

спросить, зачем они её, и как ей.

во близнеце так — собственность в лице

того лица, что чуточку первее,

во леденце так витаминность ц

и так в отце небесном — откровенье,

нам даль дана, чтоб те туда пошли,

момента кто не чувствует пикантность,

что выгул высью это перечни

гуляю с кем, не замечая разниц.

У нас родятся близнецы,

Мы будем якобы отцы,

Под знаком, видимо, косы

И сны невиданной красы

За наши споря погруженья.

У нас найдётся дюжий конь

И стой, и баба, и огонь,

И те места, какие тронь,

А там сомнительная бронь

По отношенью.

Подозреваю, яркий фон

Стволами будет разграфлён,

Чьей старины, когда тряхнём

На целый век хватает, в нём

Есть что-то новое как будто.

И близнецы, устав от игр,

В постель, калачики и стих

Ложатся, якобы не их,

А знак косы и кто остриг —

Я перепутал.

Кто-то ходит в мышеловке,

Шансы сыра ниже средних,

На меня насупил бровки

Колченогий собеседник.

Из игольего из ушка

По верблюжие дела

Появляется верблюжка,

Улыбнулась и дала.

Где же начатая пачка?

Где мой тапочек второй?

О, наверно, я бедняжка

И глаза свои закрой,

И лежу на всякий случай,

И на всякий случай «брысь»

Говорю оттуда крючьям,

Где вчера ещё карниз.

Например, картошка — марля,

Например, горячка вот

Своего приводит парня

И по отчеству зовёт

Затевать во мне сиденье,

Бахрому и хохлому

Поедать мои растенья,

Каждый час по одному,

Разыскать несчастный тапок,

Насовать туда бумаг

И на куколке из тряпок

Рисовать волшебный знак.

Единственный город, без страха

На люки ступающий где я,

И где пожелтевшая брага

Горит, на ветру голубея.

Строения где, заприметив,

Что им недостаточно ветхо,

Идут в алюминиевом свете

Под мрачно-зелёную сетку.

Где чудится ули и али

В беседе резьбы и веранды,

Где хлебные пятна в подвале

На ара общаются внятно.

Где брод, отпускающий вожжи

Того, что под ним разумеем,

На улиц углу расположен

Табидзе и Н. Джорджанели.

окно забивают, когда на

окне обрывается вид,

и тоже, наверно, устану

потешные байки травить

о семени тыквы в карете,

о прошлом крысином возниц,

о все миллиметры на свете —

за то, что — не все, извинись.

как будто бы лук расстояний

по росту как раз моему,

и помню, как раньше стреляли,

но только куда — не пойму.

прощенью проситься пристало

за именно это куда,

волной у её пьедестала,

что ветер, скорей, чем вода.

наверно, затем забивают

окно, что и виды, скорей,

чем виды на вид, обрывают,

что лук расстояний — порей,

пожнут что на сумчатой жиже,

скорее помол, а не хлеб.

помол расстояний на ближе,

помол любованья на слеп.

в щепотке поваренной соли —

приспущенный пыл пузырьков,

как прошлое — в диапазоне

от будет до этих деньков,

и прежде, натянут ли, съеден,

не важно, порей или лук,

при каждом от этого следе

тобой занимается звук.

тобою и мною, но как-то

условно и сам по себе,

спектаклем без первого акта,

о будто любви и стрельбе,

где стрелы скорей бечевы, и

мишени шутливый приём —

полёты не как таковые,

а что-то не так с остриём.

Любовью занявшись по-венециански,

Что значит: и сам, и завязаны руки,

Заметишь воздействие акта услуги,

На, скажем, отсутствие акта огласки.

Ещё послужной чем пополнится список:

Представить, что герб изъясняется прямо,

За каждым мостом открывать панораму

Восьми, а не двух позолоченных сисек.

Прибавим песок с атрибутами смазки,

И придурь с разбегу вбегать в вапоретто,

Тех знание мест, где дадут тебе Это,

И что значит Это по-венециански.

Скажите-ка, вот он каким фарширован

Узлом, сотрясения дерзкого парус:

Века провисают за ярусом ярус,

На щёки. Похоже, Франциска Второго.

Шатры демиурговой пасеки, к слову,

Во имя грешат сладкогласого пойла,

За тех, в одиночку кому колокольно,

Развязывать руки и связывать снова.

Собачка устала, легла и не ходит.

Старушка над нею склонилась в пальтишке,

Даёт бутерброд, наливает водички

В ладошку, что лодочки маленькой вроде.

Зимою хочется в Алжир,

Где обезьяны, скажем, с вишню,

Где огромадные стрижи

Непоправимо симпатичны.

Где рысь, на дереве урча,

Жуёт застенчивые губы,

И все алжирцы по ночам

Приходят в джазовые клубы,

Где добывают синий мёд

И заедают сдобной булкой,

А только солнышко встаёт —

Опять выходят на прогулку.

И напрокат тебе дают

Любые вещи, даже танки,

И цветом те, как изумруд,

Малюсенькие обезьянки.

В скорой помощи на красный

Повезли печальный труп,

«Не земля, а цех колбасный», —

Я подумал, скушал суп,

Взял второе, тоже скушал.

Осмотрелся. Всюду туши.

Позевал на них. Однако,

Скука выгоднее страха.

Заказал ещё эклерчик,

Изучил со всех сторон

И подумалось: «таперча

Вся еда — оксюморон»,

Туше женской подал знаки,

Принесла мужская счёт.

Свет зелёный. Колымаги

Дружно едут. Жизнь течёт.

Уважаемый читатель,

Я не выпил, и не спятил.

Ты читал, вращая палец,

Эти строки, у виска?

Значит, вегетарианец

Или маленький пока.

С точки зрения небес,

То и то деликатес,

Эти строки по-любому

Принимай за аксиому.

Омрачавшие покой мне,

Оставались два вопроса:

— Если цех, то где же бойня,

Из которой всё берётся?

— Где же лавка для продажи,

А на праздник — скидки даже?

Загорелся жёлтый свет.

Я подумал: «Нет — и нет,

Туши — сами себе туши…»

Всё же скука страха лучше.

Конечно же, как рождество и без устриц,

Конечно же, что за привоз без аллюра

Индеек и куриц, грилями напудрясь

До неузнаваемо, кто были куры.

Мой хлеб отобрали трёхструнные лирки,

Во славу двустворчатой спеси нормандской,

И толстые рынки стоят по старинке

На том основаньи, что на провианте.

Конечно же, нет в протоколах у эха

Ни тени о торге за упоминанье,

Что мелочи держат на два чебурека

Карманы пошире, чем дыры в кармане.

Крадёшься, развив образцы на раскладках

До темы, конечно же, в праздники выжить,

Вернуться в загоны, забраться на грядки,

Расти рождества, разумеется, выше.

Движенье, как провод, где ток центробежный

И вектор покорен отсутствию знака,

Конечно же, нет рождества, если Вечно —

Стоит (означая движенье, однако).

Конечно же, бедные устрицы шкурный

Вопрос поднимают, со створчатым вкупе,

Что берег нормандский верней, чем лазурный,

Присутствуя в теме о дюжину купим.

Где ясно, что в местоименье не склеить

Казачество сольное тел напряжённых.

Индейки и курицы будто не лебедь,

А праздника стрелам не ты лягушонок.

Конечно же, мной потроха не на пользу,

Когда притяжение чуешь паштета,

Когда посягаешь на мрамор и бронзу,

А эти снимают тебя со скелета.

Чуть в более позднем сокрыто прочтеньи

И то, что близнец у, конечно же, — вряд ли,

И то, что у даты тобой порученье

Сходиться в подлоге при даты обряде.

Когда всё горит — это к радости шланга,

Дрожит, извиваясь, и внутренность чешет.

Где вечное всюду, иное — приманка

И дыры в прищепках, чтоб звёздочки вешать.

Занявшись частной практикой, — извозом

Наверняка бы, ибо к остальному

Способности мои невелики,

А там, где велики — за то не платят.

Или пошёл бы в плаванье матросом,

Но очень скоро стал бы капитаном,

А капитаны — вряд ли моряки.

Всё то же самое, чего и нынче хватит.

К примеру, мог костюмы б шить, жилетки.

В том что-то есть. Лекала, нити, петли.

Но, вероятно, года через три бы,

Стал фабрикантом, или, что похуже,

Торговцем тканью, как иные предки,

Придя к тому же, чем себе намедни

И надоел. Счета, бумаги, либо

Не с теми встречи, с кем отводят душу.

Так, перебрав все виды дел пристойных,

И выясняешь, кроме что извоза —

Нет ничего… Ну, разве, гробовщик.

В такой работе тоже нет подвоха.

Опять же, вздор, значение посуд —

Не в ней баран, а как его пасут.

Узор же трав, хотя бы на кайме, —

Весомый акт. Сочувствие, вдвойне,

Звена к звену. Но с тех, в каком звене

Несущий взор, навар настолько вял, —

Все будто в масках, но не карнавал.

Се предисловье.

И будто дубли, но не домино —

Кто населили оное звено,

Аналогично, снова же, барану,

Кем быть — нельзя, но жертвоваться — рано,

Столпотверенье — часть любого храма.

Его здесь нет. И значит, со двора,

Который задний, действовать пора.

Се осторожность.

Не счесть костей в скелете — суть, число.

Чья кость — не сердце, тем не повезло.

Упрёк Адаму тут бы было — в масть,

Но в том и вздор, что все — Адама часть

И, существуя, кто во что горазд,

Всяк — партизан, во общности — подполье,

Не мы бы — здесь, а здесь бы — мы, доколе.

Се очевидно.

В том риск остаться с тем, что было — нос,

Теперь — дыра, потом — землёй зарос,

И так же верно то, что быть кайма —

Подобным свойством ширь наделена,

А высь иным. Бессмысленна она.

Но ты ищи. Игры подобной род —

Не ты — очки, она — их наберёт.

Се допущенье.

Воздастся не сразу, но всем — по труду,

Кто чем потрудились — туда и лизнётся.

Дождёмся и свергнет на полном ходу

Ковра диктатуру, пунктир пылесоса.

Да здравствует труд, если тем, что исчез.

Мой личный Сизиф — медалист аллегорий,

Ковра на примере, что — временный жезл

Покрова над тем, чем окажется вскоре.

Быть может, и пыль — приближённый размер

Действительной страсти ещё — усомниться.

И властью летейскою, замысел сфер —

Забота традиции о колеснице.

Лишь там существуешь, где сам создавал.

Дождёмся, и пшик — небольшая угроза.

По совести, мы — это лишь интервал

Меж включен и выключен у пылесоса.

Полёт шмеля, в известном смысле,

На тему ту, что мы — зависли.

И пребываю в пессимизме

На остальные темы я.

Поскольку жизнь не музыкальна

И скорость ей диаметральна,

То на меня почти фатально

Полёт воздействует шмеля.

Союз, держась на честном слове,

Души и наших в ней гнездовий,

Се ключ скрипичный и басовый,

Когда играют в две руки

Красотки Сцилла и Харибда,

А шмель придуман лишь для вида,

И к жизни красота привита

Их красоте не вопреки.

И, пребывающий в порыве

Из-под дождя бы да под ливень,

Я тоже не альтернативен

Для состоянья этих дел,

Когда бы мы чего ни пели,

Что ни играли, — ближе к теме

Про был бы шмель на самом деле,

Всевероятно б не летел.

орёл тут орёл, брат,

а не орла поза.

парит над везде, брат.

глядит на меня косо.

друг моего друга, брат,

в номер ушёл и ебётся.

совет да любовь спорят,

кто из кого берётся.

совет да любовь, брат, —

про-афродизиаки

для, в нашем лице, брат,

орлу подавать знаки.

брат твоего брата, брат —

ты. остальное — до сраки.

особо до сраки, брат, —

любовь да совет всяки.

и это твой брат, брат:

чья бы с пером лапа,

и, брат, это твой брат

пьёт на углу Ла Рампа

бог знает с чем ещё,

и, чтоб избежать штампа,

высечкой увлечён

либры из пра-ямба

либра не может быть либрой,

брат, без кому вручишь,

без смотришь в глаза, дышишь.

не дышишь — ещё лучше.

без изобрёл шифры —

все их подряд глючит…

брат, я б и рад, — смертельно

опасно писать гуще.

Литература, разумеется, блокада

Простой души, простого взгляда, земледелия,

Вороны, по периметру у сада

Бредущей не в вороньем теле.

Под сапогами, удлиняясь в хромах,

Земли и глин, песка структура,

Болезненные хрусты насекомых, —

И это тоже литература.

Отполированные, якобы кокарда

До ретуши, громоотводы ливнями,

На деньги общие, пустуя, автострада,

Гараж на кооперативные.

Под горизонтом складка золотая.

Литература тоже, без сомнения,

Как Алексей в стремительном «Хюндае»

Везёт Евгения.

каков мой план, помимо пьян,

метаболичен и безбрачен,

помимо ртом даётся плям

произношению на сдачу?

подспущен флаг былых разваг,

присморщен и алкоголичен.

охоты вместо на девах

есть план по щёлканью обличьем,

плевать на план. на то плевать,

что безо льда — к чему причастен,

что под воздействием кувалд

башка качается как здрасьте.

она избыточна, как план,

а то ещё — как игуана.

какая, в жопу, игуана?

ну хорошо, не игуана.

таксомотор приедет скоро

и выйдут из таксомотора

четыре феи в портупеях

и станут выбор совершать,

а я спрошу: скажите, феи,

зачем вам, феи, портупеи,

но те ответят, не мешай нам,

мы одиноки чрезвычайно

и можем даже накричать.

вопросы, скажут, неуместны,

поскольку я пустое место

и, что не буду если выбран,

таким останусь на века.

на эти речи им отвечу,

что я мудрейшина старейший

во пустоте и даже ныпри

мне носят тапки и пивка.

о, — спросят феи с уваженьем —

скажи нам, ныпри неужели,

вот прямо сами ныпри лично

тебе покорны. и тогда

я покажу свои медали,

они таких и не видали,

возьму одной, что симпатична,

галантно руку и подам.

в таксомотре сядем рядом,

поедем тихо правым рядом,

чтоб разгоревшегося чувства

порывом ветра не снесло.

она ослабит портупею,

вид не подам, но опупею,

и будем жить мы в нашем пусто

и гладить ныпря перед сном.

Сегодня моды высота

Не превосходит ожиданья.

Как голова из МРТ-а,

Ползут коричневые зданья.

Такие, вроде барракуд,

Себе ползут одутловато,

О чём фундаменты ведут

Ожесточенные дебаты.

И произвольной темы врач,

углы сшивая котлованов,

о том, что мода — антураж

больных уведомит болванов,

на сотни метров, до пород

пробьётся скальпелем искусным,

которых речь не достаёт

до проявлений видом устным.

Шипенье, скрежеты и дрызг,

Как переломы из рентгена,

Глядят, похожие на иск

Сноровки будущим микенам.

Но вот представим лестницу из тысяч

Ступеней, где на них, через одну,

Поставил некто свечи с красным воском, —

Зачем он красный, догадайся сам,

Но, даже догадавшись, не посмей

По ним ступать в обратном направленьи,

Фундамент ибо, это ридикюль,

Где котлован хранится, пребывая

По отношенью к действиям врача

В скептическом вполне нейтралитете.

Что звёзды — много, то — за сбитых.

Отключишь холодильник — вытек.

Чего угодно на магнитик

Почти бы целый километр,

А литра ждал чего угодно, —

Так в мире нынче беспогодно,

И всё, что хочется — идёт на,

Хоть то, что можется бы — нет.

И звёзды — много, то есть хрен им,

Тебя за собственным гореньем

Ни разглядеть, ни теорему

О том, что есть ты, доказать,

И отключаешь холодильник,

И замечаешь на гардинах —

Олени прыгают на спинах

Того, как всадники висят.

По пути на Миссисипи

Есть типичный водопад,

В смысле том, что в этом типе

Водопады все подряд.

С водопадом рядом радуг

Удивительны столбы,

В смысле том, что — водопадных,

А не дождиковых бы.

На столбах по верху всяки

Чудо-дети, куча штук,

Все с чубами, что казаки,

И в зубах у всех чубук.

Говорят по-миссисипьи,

Перья рябенькие с крыл

На несчастных сверху сыпя,

В смысле, божия искры.

И отец пернатой роты,

В смысле том, что зело свят,

Сверху свешивает что-то.

Эти что-то и висят.

Аж висят и бронзовеют

А внутри звенят желтки,

Вот так нам благословленье,

К Миссисипи ходоки.

Определись, какая из

Подмёток, тяготея к срыву,

Коней идею тянет вниз,

Какая вверх подъемлет гривы.

О первой из не хлопочи,

Чтоб о другой заботься вдвое.

Коней идею нет причин

Равнять с коней как таковое.

Затем держу горизонталь

За то, единственно, где гонка

Движенья целью занята,

Но приглядишься, и — не только.

Идеей цели, коей чужд

Излёт движения идеи…

Скажи, откуда эта чушь

В моменты с лошади паденья?

Не пужайтесь колотушек,

Доведётся слышать вдруг.

Это самое из лучших,

Что умеет делать звук.

Ими зверя занимают,

Ублажают ими птах.

Не простой на них орнамент,

Все они не просто так.

Не пужайтесь, но бегите!

За услышать следом — видь,

Фото как увеличитель,

Где бы линза — алфавит,

Припечатает к названьям

И тебя и всё вокруг,

Будет страшно, будет замер

Колотушкин колотук.

Натянули из резин

Чудо-атомы подъезда.

Это дни, вообрази,

Взяли отпуск — и ни с места.

Наша каша хороша,

Начинай сначала хлёбку,

Меж душа и ни шиша

Починяй перегородку.

Толку сетовать на луч

Проницаемому кадру.

Из подъезда свет тягуч

Не за атомы, а ядра.

Ветер волен, шарик синь,

Коротёхоньки мгновенья,

Где кусты, вообрази,

Для тебя поможжевели.

Где букеты и пучки

У стрельцов перемешали

И тельцы, как батюшки,

Со блаженными очами.

купить бычка, всего делов-то,

округлый выстроить вольер,

что красный свитер или кофта,

то будет тряпка, например.

и, не имея острой шпаги,

беря, к примеру, кочергу,

быть от него в едином шаге

и просто так, и на бегу.

то иногда запрыгнуть сверху,

то, изогнувшись, дёрнуть хвост,

по малолетским нашим меркам,

я охуительно не прост.

и рукоплещущих ватага

во скучных платьицах подруг

готовы замужи, однако.

и я отказываюсь вдруг.

мне дай смертельные сраженья,

когда в бою отброшен щит,

и чтобы головокруженье,

и чтобы враг уже бежит.

и на груди татуировку

я наношу себе золой,

и мне сказания — издёвка,

где нет о доблести былой.

кто возродит её не я как,

поэт, силач и матадор?

в каких еще нуждаюсь знаках

бежать от ветрености в шторм?

не попугай, так канарейка

не буцефал, так люцифер.

прощайте детские затейки,

судьба да здравствует теперь!

Поздравьте, вновь я одержим!

И в этот раз — без предисловий!

И, нет, не женщиной — большим

Предметом, огромадной крови

И бесконечнейшей души!

Пишу о нём, страдая всласть,

И не греша затменьем речи,

Что измеряю этой вещью,

Уже — мужское: значит, власть

Её, отныне, — бесконечна.

Моя любовь — безумный шар,

Рычащий маятник планеты,

Везувий, перс и янычар,

И яд, и виселица следом,

И что предшествует лучам!

Меня не сдать уже на лом,

Не выследить по опечаткам!

Живу, восторженным припадком,

Поздравьте, вновь не утолён,

И мир — естественным порядком!

О ком бы ни мечтал, на всякий случай

Полезно знать, что на хорошем порносайте

Всегда найдется кто-нибудь получше,

И можно сразу вырубиться, кстати,

А не лежать, со сном борясь и скукой,

Сомнительного продолженья ради.

И сколько хочешь, в ванне и кровати,

Нос ковыряй, и срыгивай, и пукай,

И параллельно почту на айпаде

Читать удобно. К слову, с этой штукой

Не чистить зубы можно перед сном,

И с порносайтом если повезло,

То он еще при этом и не глючит,

А бабы глючат именно всегда.

Сюжеты, кстати, самые получше,

На случай, если интернет отключат,

Те сохрани, и не забудь куда.

Если хочешь, море нам будет сапог,

А Италия то, что внутри, голубок.

Если хочешь, дружище, отыщем

Две гитары и будем на пару:

Бас-щипок, бас-щипок, бас-щипок.

Если знаешь, мирок подобен витку

Клубка, но клубок не подобен клубку,

И ты знаешь, товарищ, какое

Отвечает значенье покоя

Бас-щипку, бас-щипку, бас-щипку.

Если веришь, молчанье не тишина,

В совпадении точность не исключена,

Мы, как прежде, живём на кассете,

И такие же счёты внутри:

Сколько нашего брата на свете?

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.

Вуаля, равиоли, размером с такой ноготок,

Что бывает на только действительно нежных

мизинцах.

Я правдивые вирши неделю писал, и пяток

Написал, а теперь напишу хоть одну небылицу.

Абрикосы и сливы печальные птицы клюют,

Разговоры о море ведут сорняки и бурьяны,

Я неделю летал где-нибудь и писал что-нибудь,

А теперь поплыву не зачем-то, а — так, на Мурано,

Там глаза итальянок слагаются в слово «колье»,

Там сидит на скамье восхитительно-медленный

призрак,

Там наловлено рыб, и живые они на столе

Выбирают из нас беззаботных и менее быстрых.

О, едят нас они, и потом мы плывём в животах

Наших рыб к островам, а оттуда глядим

фейерверки,

Всякий остров — пирог, обязательно

пахнущий так,

Будто выглядит как в карамель приоткрытые

дверки.

Всю неделю писал, а теперь наконец-то дышу,

Утопаю в колье, навещаю протоки и сети.

Люди, чу! Боги, чу! Музы, чу! Даже вы, воды, чу!

Я плыву, где хочу и дышу наслаждением этим.

барсук, красивый, как ален делон,

на ветке вяза сочного, как пропасть,

настолько цел, что равноудалён

от в нём видна мельчайшая подробность.

барсук — побег из вижу барсука,

случайных свойств имеющейся формы,

он абсолют капкана столбняка

на то, что движет нами иллюзорно.

он даже белк, и лучше даже белк,

симметрий стоном будто упиваясь

себя, что крупн, и образа, что мелк,

барсук в котором едет, будто заяц.

а ну, шарманщик, ринемся в запой,

а ну, дельфийские покушивая яства.

что нагадал безрукому слепой,

когда не сбудется, тогда и шарлатанство.

засим, месье шарманщик, воскресим

разливом пыль на подвиге, на ратном

пойдём в запой, как ходят в магазин,

с отличьем, что оттуда — не обратно.

продай шарман, а я продам тетрадь,

хотя не так. задвинем лучше печень.

зачем туда, куда собрались, брать

такие там неходовые вещи.

прозрачный штопор чище всяких слёз.

того гляди, его нам и воздвигнут.

молчи, молчи, шарманщик, всё сбылось,

бери шарман, и двинемся на выход.

Порою носишься, и травы

Коснутся нежно писюна.

Люблю тебя, моя страна!

А ничего нет от державы —

За то поклон тебе и браво.

Затем и я, без права на,

Готов служить твоей землице.

Готовы песни с морем слиться,

Затем и неба до хрена.

Порою носишься, о, чудо,

Вдруг поднимаешься, паришь

И видишь Люд, и видишь Гриш,

Сидят на Гришах эти Люды

И долго движутся вприпрыж.

Писюн резвится, звёзды блещут,

Враги угрюмые трепещут,

И ведьмы здесь, и всяка нежить

При мётлах, в ступах и крови ж.

Только приляжешь, зажмуришься… Бац!

Дрянь несусветная — вновь понедельник.

Выдавишь пасту. Сидишь, матерясь,

Пальцы стираешь на заспанных бельмах.

За холодильника взять рукоять,

Вновь обнаружишь: оторвана, падла.

Бельма протёртые выпустят взгляд.

В стену потычется. Лезет обратно.

Дался неделе бездарный анонс

Нежный цветок поливать из лохани.

Благоухание, видишь ли, нёс.

Чуешь ли, тем и отблагоухали.

Только же лёг, уместился в калач,

Взялся посапывать… На тебе, — вакса!

Сны недоделаны… Срочно в тираж!

Мечешься с правками… Вон из редакций!

Или не так. Пробудился, открыл

Ясные очи. Ура, пробудился!

Бархат прохлады от ангельских крыл,

Даль озарённая манит мизинцем.

Лёгок и молод, игрив и открыт,

Чище ручья и свежее проталин,

Чашечку кофе варить и курить

Ветра быстрее несёшься из спален.

Благословен всяк отпущенный день,

Но понедельнику — вдвое осанна,

Ангельских крыльев прохладная тень

Благоухает, и я тоже стану.

Всё, что хотите, раздам. И пыльцу,

И лепестки, и пленительный образ.

Зрите, Небесному вносят Отцу

Свежий тираж наслаждений на подпись!

Или не так. Извлекли кислород

Из канители незамысловатой.

Скучно набит открываемый рот,

Может быть, перьями, может быть, ватой.

Чучело вот понедельника. Хм.

Серо на улице. Мелко, но вязко.

Что-то пытается быть не таким.

А получается, может быть, смазка

Некому ходу обычных вещей,

Может быть, палку засунули в спицы,

Может быть, сон затевался ничей

И по ошибке тебе только снится.

ишь как пляшет лихо потолочек,

точно всё моё хозяйство — закипать.

шоколадный прыгает батончик

по столу, в тарелочке — оладь.

пляшут рыльца скучные в серванте,

бьёт чечётку зубчик чеснока,

скачет ослик плюшевый на панде,

не поймёт, что плюшевый пока.

всё как в поезд прыгнуло и мчится,

угловатый гоцает комод,

и на нём какая-то вещица,

а какая — кто её поймёт.

помидор вальсируют и скалка,

то с носка, то снова на носок,

но внезапно соковыжималка,

замирая, ловко давит сок.

это точка новая отсчёта.

к чёрту пляски. принялись давить.

каждый давит собственное что-то.

наблюдаю. странный очень вид.

Шутишь, это не с Востока

Солнца выкатили столько.

Да ещё и всякой сини

Утопать повыносили.

Не поверю, чтобы где-то

Находилось раньше это,

Чтобы моря и черешни

Были запахи не вечны,

Или ветра всякий атом

Разве может быть когдатым?

Чап-чап-чап, — гуляя голубь

Или быть не вечным, что ли, б?

Таки да, на каждый кустик

Столько запаха, акустик,

Лишь бы пел, благоухая.

Лишь бы улочка такая.

у бокала сколько стенок,

если круглый он бокал,

так и я у дел весенних

столько веса откопал.

вентилятор если включен,

сколько лопастей, скажи,

и они вот так летучи,

не дела, а миражи.

от чего не оттолкнёшься,

сам стоишь, оно — отчалив.

сколько неба у колодца —

столь опять толкать отчаян.

оба стражника апреля

миг молчат, минуту млеют,

вес и сам в весеннем деле,

что имеется, не верит.

босиком. гурьбою. к лужам.

с ними быть в теплообмене,

до пока не обнаружим

воли к весу появленья.

Испив на славу, здрав и весел,

И чтобы нет идти домой,

Давай тягаться с равновесьем

За кто не держится стеной.

Давай встречаемые бровки

Переносить поклоном ввысь,

И чтобы носят из кладовки

Вино, куда ни появись.

Эскиз моста. Буксир «Титанус».

Давно просрочен проездной.

Вот мелкой тёркой очертаньиц

Чего-то делают с луной.

Буксир скрывается из вида.

Оттуда следует баркас,

Чьи, в назидание Эвклиду,

Корма и нос равны для глаз.

порой управляема пыль на буфете

и прелести дамы законом единым:

их мало на ощупь, но много при свете,

и общая та же, под стать паутинам,

подача морщинам жалеть о предмете.

порой эта алчность сочувствия к вещи

имеет с постелью единое поле,

просаживай семя куда человечье,

оно не становится пылью доколе,

мотиву себя же и противореча.

доходы мотива от будущих, скажем,

хищений последствий из лап обихода,

по сути, сродни отраженью от ляжем,

что — прелести те же, но с чёрного хода.

пых-пых-пых и пих-пих-пих,

не понять в каком порядке,

будто пара голубых

метры делали в оградке.

я лежал, три метра ниже,

это видя и вдыхая.

метры те мне этих ближе —

вот беда была какая,

может, даже не беда,

но паскудное занятье:

наблюдать из никуда,

ничего на это тратя.

только радости, что сдох

кто ещё и рядом копка,

сбоку высунуться смог

и трясу мощами ловко,

наблюдаю у живых

жим-жим-жим и пуки-пуки,

гроб — из рук! повсюду крик.

обожаю эти звуки.

Что ж, скороход дороже белок,

Рукопожатий — променад.

Здесь скоро будет понедельник,

И ничего не изменят.

Здесь образуются минуты,

Что будто шарики, представь —

И это тем они надуты,

Чем в понедельнике — настань.

Здесь всё останется как прежде,

Как если плавает карась,

То будто в плаванья одежде,

Водою та, что притворясь.

Что ж, обиход вернее пыли,

Судьбе пускаемой в глаза.

Здесь понедельник будет. Были

Ли мы до этого? Я — за.

Я — за. А ты, клубок игривый

Исчезновением клубка?

Пусть наше завтра будет нивой,

Нет понедельника пока.

Совсем село. Не живы вообще

Дворы вокруг и башенки собора.

И петуха режим, и светофора

В таком же точно сложены ключе.

Разнообразен только дурачок,

Гребёт руками, будто это вёсла.

Его проплыть намеренье серьёзно

По огороду, сидя на горшок.

Он будто жив, но это как бы поздно.

Крепись, домкрат, здесь нечего поднять,

Взят элеватор ржой и паутиной,

Не до конца беременны скотины,

Зерно болеет, луг не боронят.

Когда ползёт над крышами кружок,

Никто не воет, лишь по огороду,

Почти бы жив, упорный дурачок

Гребёт воображаемую воду.

Одна, ещё одна, ещё.

Идут растрёпанные, в шубках,

Навеселе и в тёплых юбках,

На каблучках и ни о чём.

Сижу, дышу ещё, хочу

Сидеть, дышать, глядеть на этих,

Их не хотеть, хотеть креветок

И, вроде рисовой, лапшу.

Идёт, ещё одна идёт,

При ней повадки, стать и опыт,

И я сижу, хочу похлопать,

Но опасаюсь, не поймёт.

Не сам, а чем-нибудь привстану,

Она уходит, стынет след,

Хочу вещей, которых нет:

Хочу креветок и цын-тао.

Сижу ещё, уже и все

Попроходили, кто бы мог бы,

И звёзды, будто в катакомбы,

Ныряют в собственном стрельце.

Один, ещё один угас.

Он самолёт, а может, спутник

Хочу играть себя на лютнях,

И в домино, и в контрабас.

Хочу глазами делать стрельбы

По чтобы снова шли и шли

Года и дни, и барышни,

А я сидел бы.

Ел корнеплоды с козьим сыром,

Читал в журнале анекдот,

Сидели рядом мама с сыном,

Моныссамам наоборот,

И сзади вид модяриледис

Их управляли головами,

Кто подходил, просил на бедность —

Сын отправлял за этим к маме.

Та доставала ридикюль.

Я, отложив, сидел, журнальчик,

И видел: несколько акул

Съедают сына. Бедный мальчик.

Пино Нуар уже не то,

Бордо подавно.

Стоит пластмассовый жетон,

Ребро упав на.

Что означает, не поймёшь,

На самом деле,

Когда погоду, будто в скотч,

Переодели.

И есть резон подозревать

Сугробы в поймах,

И непонятно, где кровать,

Где подоконник.

Но только это объяснит

Попытку крапа

Того, что в ночи динамит

Заложен как бы,

И слышен хруст того, что нет

Ещё у ветки,

И тенью дышит табурет

От табуретки.

Смотрите, какой удивительный ролик —

Не движется сцена, но есть звукоряд:

Сидящие люди в «маруся и кролик»

У каждого рюмка, а в ней Арарат.

Здесь сходятся сразу четыре проспекта,

Не именно здесь, но ужасно вблизи,

И опер театры стоят, и балета,

И тысячи кукольных, вообрази.

Представь, ежедневно даются спектакли,

В «маруся и кролик» несметно афиш,

Входи же и ты, Арарат себе капни,

Из ролика сам на себя поглядишь.

Хотите любви — собирайте сюжеты,

Сложите в колоду, тащите любой.

В «маруся и кролик» чего только нету,

И даже есть кролик без лапки одной.

Масштаб в игривом настроеньи:

Всё одинаковое стало.

Расположилось сразу зренье

В своём обзоре первозданном.

Удобно выглядеть вещам,

Шуметь подросшим механизмам,

И хохот слышится врача,

Что ставил клизму.

Глядя на звёзды, подумываю о

Приобретеньи подзорной трубы. В разрезе

Болезни и её стандартов, нахожусь в двойном

Убытке, понимая, что даже с трубой, хоть тресни,

Явно видишь то, что не есть оно.

Речь не только о звёздах. Глядя в затянутое

тучами небо,

На полном серьёзе подумываю о мясорубках

и шпагате.

Болезнь, которой мой мозг истребован,

Нуждается, таким образом, в новом стандарте,

Что могло бы значить: за двух битых дают

одного нелепого.

Хорошо ещё, что можно наблюдать

и перечислять, записывая,

Разнообразные проявления, читай, симптомы.

Но это так утомительно. Хотя единственное

Развлечение не должно утомлять.

Прихожу к простому

Выводу, что всякий болезни приступ

имитирует ощущение, им вызванное.

убрали зонт и стало в Ла Карбоне

светлей, просторней, задышалось легче.

что, думал я, мне подарить на свадьбу

Мурадо, другу моему и брату.

шёл день за днём. а я сидел. шли годы.

сидел всё так же. часто ведь бывает,

что жизнь одна, другая пролетит,

иных свезут на кладбище, иными

и вовсе печь растопят, но вот этот,

к примеру, мост и это, скажем, зданье

не шевельнутся… мне бы почему

порой не посидеть, не замечая,

проходят дни, года, летят столетья,

всё думать, что мне подарить на свадьбу

Мурадо, другу, брату моему.

Орешки в розовую пудру

Сгрузили, — высунься и щёлкай! —

С такой звенящей ходит утро,

С такой цветастою кошёлкой.

Поджав обиженные ножки,

Труды фритюрницы и гриля.

И слога мраморные крошки,

Но их расти отговорили.

Но и меня собой, как ватой,

Набили, веки посмежали,

И дали девушку с лопатой,

А не веслом, для обожаний.

И чтобы сделаться пониже,

Я босиком гуляю, братец,

И, как похрустывают, слышу

Чешуйки мёртвых каракатиц.

Хи-хи-хи, ха-ха-ха,

На носу сидит блоха,

И не просто на носу,

А в руках с тирамису,

И, похожие на плошки,

У неё кривые ножки.

Ха-ха-ха, хи-хи-хи,

Что на брюшке у блохи?

А сидят блохи на брюшке

Обалденные подружки

И со множеством сердец

Блошке пишут смс.

Тук-тук-тук, так-так-так,

Это что вдруг за мудак

Прилетает мне на нос

И блоху мою унёс?

Сел в гнездо, я вижу хвостик,

Понимаю: это Ростик.

Так-так-так, тук-тук-тук

Ростик больше мне не друг,

Но поскольку с ним блоха

Не убью его пока,

Позвоню ему, скажу,

Что уже с ним не дружу.

Трам-пам-пам, трам-пам-пам,

Пить пора гидазепам.