Схватка за Родос

Часть вторая ПЕС ЗАМКА СВЯТОГО ПЕТРА

Ароматная южная ночь спустилась на тихую гавань бывшего славного Галикарнасса, и лишь дружное стрекотанье цикад нарушает ее безмолвие, да в ее непроглядной темени горят сторожевые огни на башнях замка Святого Петра — твердыни ордена родосских рыцарей-иоаннитов на побережье Малой Азии. Бодрствует стража — простые воины и сардженты, а также знаменитые чуткие псы, верные помощники иоаннитов. Замок находится в окружении земель, захваченных турками; всем известно, что беглый христианский раб, если ему повезет добраться до Петрониума, найдет там защиту и помощь. Из замка Святого Петра выдачи туркам нет, и замковые псы рыцарей, "большие и умные", специально обученные, не только справляют караульную службу, но и отыскивают по окрестностям обессиленных беглецов, помогая им добраться до замка или приводя к ним иоаннитов…

Эта твердыня уже появлялась на страницах нашего повествования, так что нет нужды ее вновь подробно описывать.

Год 1482-й. В замке Святого Петра жизнь постепенно входит в свое прежнее, относительно спокойное русло: ввиду пережитой Родосом два года назад осады Петрониум на малоазийском побережье тоже был приготовлен к ее перенесению и штурмам. Благо войска Мизак-паши выдохлись на Родосе, не будучи в силах одолеть практически горстку защитников, и замку Святого Петра не угрожали.

Мехмед в ярости хотел было удавить проштрафившегося визиря и его полководцев, но затем, к счастью для них, передумал. Мизак не был удостоен обычного в случае завершения военной кампании почетного одеяния и сослан в Санджакатшип в Галлиполи. Позднее он станет великим визирем и погибнет в ноябре 1501 года при тушении пожара в Константинополе.

А Мехмед меж тем решил, что поражение произошло только оттого, что он не сам лично возглавил поход: начались новые приготовления турок к покорению Родоса, и повторного нашествия Родос вынести не смог бы. Вражеские бомбарды превратили бы в ничто его укрепления, снесли высокие, горделивые башни, засыпав их обломками рвы. Печальный вид родосской крепости после турецкой осады (как и весь ее ход) прекрасно представлен в серии цветных иллюстраций к манускрипту Каурсэна, ныне хранящемуся в Национальной библиотеке Франции.

Д’Обюссон писал в реляции императору Священной Римской империи, что разрушены девять башен и бастионов. Можно представить, каково ему было увидеть лежащим во прахе плод своих многолетних трудов, как орденского военного инженера. Впрочем, проверку осадой они выдержали. Теперь нужно было отстраиваться заново — однако масштаб грядущих работ не мог предсказать никто, поскольку то, что не разрушили бомбардировки турок, рухнуло в серии ужасных землетрясений следующего, 1481 года.

В сочетании с тем фактом, что Мехмед уже начал подтягивать свои силы, проплыл Геллеспонт и неспешно продвигался по Анатолии, положение христиан на Родосе вновь можно было назвать безнадежным.

Землетрясения следовали на Родосе одно за другим весь 1481 год, однако одно известие, несомненно, вернуло родосцам радость жизни: Мехмед, продвигавшийся по Анатолии во главе трехсоттысячной орды, неспешно и, как казалось, неотвратимо, был остановлен. Его остановила "разрушительница наслаждений и разлучница собраний, опустошающая дома и дворцы и населяющая утробы могил", как говорят на Востоке, а попросту — смерть, последовавшая 3 мая 1481 года.

Мехмед Завоеватель отошел в лучший мир со словом "Родос" на устах. На саркофаге султана в Константинополе высечено: "Я намеревался завоевать Родос и подчинить гордую Италию". Тот факт, что крохотный остров сопоставляется с целой страной и к тому же упомянут в эпитафии первым, не может не свидетельствовать о той важности, которую Мехмед придавал завоеванию Родоса.

Сразу же после смерти султана последовала смута и междоусобие — в борьбе за власть сошлись его сыновья Баязид и Зизим[43]. Родосу же была дана достаточная передышка для того, чтобы оправиться от ран, причиненных осадой и землетрясениями.

Кстати, Каурсэн объяснил самое разрушительное землетрясение того года тем, что как раз в это время душа султана попала в ад, так что оптимистически настроенный вице-канцлер и в беде сумел найти повод возрадоваться.

В бедствиях и разрушениях осады д’Обюссон увидел совершенно новый тип крепости. Некоторые конструктивные решения были впервые применены именно на Родосе и опередили свое время.

Итак, укрепления надо было отстраивать заново. Первым делом магистр распорядился выстроить в двенадцати метрах от старой стены новую и все пространство между ними засыпать землей и битым камнем — такой стене не были страшны никакие чудовищные пушки.

Все ранее отдельно стоявшие башни оказались инкорпорированы в новую крепость, однако их высота была понижена — высокие башни являлись пережитком прошлого и отличной мишенью для вражеских орудий. Кроме того, ряд башен был окружен мощными полигональными[44]бастионами.

Также крепость лишилась большей части зубцов-мерлонов — они уже не спасали стрелков, но могли быть легко сбиты артиллерией, причиняя ущерб и гибель защитникам. Далее, д’Обюссон вполовину сократил количество ворот, обращенных к суше: были ликвидированы ворота в итальянской башне, ворота Святого Афанасия (позднее их разблокировали турки), а ворота Святого Георгия были закупорены мощным стреловидным бастионом, который до сих пор является одним из выдающихся фортификационных сооружений крепости.

Учитывая огромную роль форта Святого Николая в осаде 1480 года, д’Обюссон обнес восстановленную после полного обрушения из-за землетрясения башню неприступным многоугольным бастионом. "Экзамен на прочность" эта крепость сдавала даже во Вторую мировую войну, когда оккупировавшие Родос итальянцы установили на форте Святого Николая пушки и пулеметы. Средневековая твердыня не поддалась даже оружию двадцатого века.

Итак, жизнь шла своим чередом, и защитники замка Святого Петра по-прежнему несли свою тревожную вахту на краю орденских владений. Среди молитвенной рутины — походы, бесконечные бои на суше и на море, стычки и похороны…

В небольшой замковой часовне многолюдно. И без того спертый теплый южный воздух становится еще душнее от жары и горящих свечей. Летают привлеченные трупным запахом мухи. Орденский народ толпится и снаружи, а внутри — отпевание рыцаря, двух сарджентов и трех орденских слуг, покоившихся на носилках.

Можно было бы сказать, что покойные лежали головами к выходу, но голов-то как раз у них и не было. Это, как обычно, сделали турки, причем уже после того, как христиане пали в безнадежной стычке — нехристи увезли все головы с собой в качестве трофеев. Впрочем, так иногда поступали и христиане.

Ожесточение обеих сторон зачастую приводило к тому, что пленных старались не брать. Поэтому, когда небольшой отряд не вернулся в Петрониум, всем было понятно, что произошло, и что рано или поздно тела, скорее всего, найдут. И их нашли — на одном из отрогов гор, окружавших галикарнасскую гавань. Погибли не только люди, но и верные боевые псы; их похоронили на месте.

Бородатые братья-рыцари из контингента Петрониума стояли неподалеку от полукруглого алтаря, в своих черных одеяниях с нашитыми белыми крестами — одежда мирного времени… Но не звучит ли слово "мирное" издевкой? Где оно, мирное время?.. Вот уже и этих, очередных, отпели… Теперь выносят через среднюю широкую дверь. Живые же выходят в узкие боковые.

Сарджентов и слуг похоронили за пределами замковых стен. Первую горсть земли на отшедших в прах бросал священник, вторую — рыцарь дон Альварец де Зунига, комендант Петрониума и великий приор Кастилии, далее — прочие братья. Тело же рыцаря было решено, несмотря на жару и признаки разложения, переправить на Родос, дабы предать погребению на рыцарском кладбище близ церкви Святого Антония, не столь давно воссозданной из руин.

Брат Альварец так решил, поскольку ему самому нужно было предстать перед великим магистром Пьером д’Обюссоном по одному важному делу — настолько важному, что умный испанец предчувствовал, что оно может обернуться к большому благу для ордена, перенесшего столько бедствий в последнее время: "Может, этих турецких эмиссаров сам Бог послал?"

Они прибыли вчера под недоуменными взглядами местных рыбаков-греков и орденских слуг, привыкших к тому, что если живые турки и прибывают в Петрониум, то уж отнюдь не добровольно. Турки спокойно дали себя разоружить, настояв, однако, на том, чтобы предстать перед комендантом замка. Их неброское с первого взгляда, но сшитое из добротной ткани одеяние и, самое главное, роскошное оружие заставили отнестись к их требованиям с уважением, и дон Альварец встретился с ними… Не прошло и часа, как он распорядился готовить на завтра судно для отплытия на Родос. Также туда надо было доставить трех бедолаг-христиан, сумевших сбежать из турецкого плена. Их нашли недавно с собаками по окрестностям замка в разное время и в разных местах.

Все трое были чрезвычайно истощены и ранены. Одного не чаяли и довезти до орденского госпиталя. Двое других не внушали опасения касательно своей участи, и им нужно было не столько лечение, сколько отдых и хороший уход. Все это могло быть обеспечено не в пограничном замке, а только в госпитале крестоносцев на Родосе, где к услугам страждущих — греков ли, латинян — были опытные хирурги, штат сиделок, а также вино, хлеб и прекрасная еда на серебряной посуде.

Оставив необходимые распоряжения, исповедавшись и подтвердив, согласно уставу, последнюю волю, наутро следующего дня Альварец в сопровождении нескольких рыцарей отправился на небольшую галеру, готовую к походу.

Посудина была типична и представляла собой не слишком громоздкое гребное судно с двумя мачтами, надводным тараном, двумя платформами для воинов спереди и сзади, а также имела несколько небольших пушек, сконцентрированных в основном на носу Две умудрились разместить на корму, борта ощетинились бомбардами и аркебузами.

Галера была старой модификации, и гребцы сидели по трое на скамьях, располагавшихся на палубе вдоль бортов и оставлявших проход посредине. Напоминает что-то очень древнее, еще дохристианской эпохи, а впрочем, для посыльной службы вполне годилась и такая.

В ожидании отплытия жизнь на корабле шла своим чередом. Комит, с неизменной серебряной дудкой на груди, во втором отсеке корпуса, где хранились паруса и порох, продавал бородатым гребцам вино — вполне легально.

Кстати, бородачи на галерах — это не каторжане и не пленные, а вольнонаемные, либо те из преступников, которые отработали свой срок и предпочли ставшую привычной работу неустроенному будущему.

Преступники-христиане были безбородые и обриты наголо, мусульмане — с оставленным клоком волос на макушке. Переговаривались они меж собой вполголоса — и то, когда комит или его помощники не видят, ведь иначе запляшут плетки по голым обветренным плечам и спинам…

Кто-то спал, причём сидя, прямо на скамье (а по-другому получиться не могло, ведь даже воинам не было места, чтобы лечь). Некоторые с любопытством наблюдали за поединком чайки и гигантского кальмара. Птица терзала морского жителя, а тот все не сдавался, пытаясь уйти вглубь, отделавшись потерей нескольких щупалец. Увы, спастись не вышло — к первой чайке присоединилась вторая.

— Все, как у людей… — мрачно заметил кто-то.

Двое турок, явившихся накануне к коменданту Альва-рецу, степенно стояли в стороне от галеры, ожидая, когда тот явится сам и пригласит на борт их.

— Братья, — завопила внезапно одна бритая голова с клочком волос, — во имя Аллаха, милостивого и милосердного, помогите! Уж третий год, как я здесь мучаюсь, выкупите меня у этих псов! У меня жена, дети!

Отборно бранясь, здоровенный комит неожиданно проворно для своей стати вылез из парусно-порохового отделения вверх по левому трапу к четырнадцатой скамье — около главной мачты — и, сорвав с шеи дудку, принялся нещадно стегать турка серебряной цепью, приговаривая на странной смеси турецкого и итальянского:

— Сколько раз говорено — молчать! Молчать! Кому сказано? Еще слово, и я прикажу вырвать тебе твой поганый язык, а ты знаешь, что я слово свое сдержу!

Не смотря на избиваемого, один из турок спокойно и негромко произнес:

— Терпи, брат. Мы почти в таком же положении, что и ты — разве что не прикованы. Изгнанники, над которыми веет ледяной ветер смерти. Не постигнет нас ничто из того, что не начертал нам Аллах. Уповай на Него — жизнь подобна колесу. Сейчас ты внизу, потом уже и наверху. Когда воцарится великий султан Зизим, будет мир с христианами, многие обретут свободу. Возможно, и ты.

— Почтенный, — одернул его второй турок, — не время доверять слова ветру, он может донести их не в те уши.

Тот несколько раз кивнул, и оба замолчали. Комит, от-лютовав, спустился к своим запасам — для того, чтоб обнаружить, что, пока он восстанавливал порядок на судне, бутыль, из которой он распределял вино, опустела, причем безвозмездно, а прежде жаждавших и след простыл. Зарычав, комит схватил большую плетку и опять полез наверх — понятно, для чего.

Тем временем слуги ордена в сопровождении двух капелланов принесли к галере тело рыцаря, проведшее ночь в часовне. Один из слуг, идя рядом с носилками, меланхолично отгонял зеленой веткой назойливых мух.

Комит знал, что и этот груз поплывет с ними, поэтому переключил свое внимание и заботы на тело. Перепоручив экзекуцию турецкого раба одному своему подкомиту, второму он велел взять несколько матросов и растянуть между носовой и кормовой платформами тент, который прикрыл бы от палящего летнего солнца не только гребцов, но и мертвого рыцаря.

— Все поменьше вонять будет… — проворчал комит и пошел на корму, в ахтерпик[45], докладывать капитану о принятых мерах и о том, что команда уже распределена на три смены и готова к отплытию.

— Проверь еще раз, нет ли течи в оружейной, — наставительно сказал капитан. — А то видел, что стало с доспехами?

— Вода больше не поступает, сам за починкой следил. Ржа вся удалена.

— То-то что, не удалять надо, а следить, чтоб вообще не появлялась! — проворчал начальник. — Порох сух?

— Да. Проверено.

— Колбасы, галет, вина достаточно?

— До Родоса вполне хватит и обратно тоже, а дрейф нам не страшен.

— Ну, ступай тогда… Не забудь трубы, когда на борт вступит комендант!

— Не стоит беспокоиться, господин, свое дело знаем…

После знатного трупа орденские слуги в сопровождении санитаров доставили на борт троих измученных беглецов из турецкого плена и пронесли их на нос, спустившись по правому трапу от двадцать третьей скамьи в так называемое докторское отделение, где на время плавания помещались больные и раненые. К их услугам был корабельный врач с помощниками и полным набором хирургических инструментов. Там же заодно хранились и канаты.

Едва разместили больных, под положенные его статусу трубные звуки брат Альварец вступил на борт галеры вместе с двумя достопочтенными турками, несколькими рыцарями и десятком сарджентов.

Капитан услужливо приветствовал коменданта и братьев ордена, сказав, что его каюта в полном распоряжении дона Альвареца, но испанец не обратил внимания на эти льстивые заверения — это и без того было понятно, а капитану, рыцарям и турецким гостям придется располагаться вместе со всеми, в проходе под тентом.

Капитан отдал команду к отплытию, комит зычным голосом повторил ее, и все три смены гребцов единодушно ударили веслами по ярко-синей водной глади, белоснежно вспенив ее. Рыбацкие домушки греков вместе с громадой замка стали быстро отдаляться, и вскоре уже только величавые древние горы были видны за кормой. Две смены гребцов стали отдыхать, как и положено после выхода из гавани, а третья под мерный стук большого кожаного барабана налегала на весла. Слабый ветерок иногда игриво развевал большие кроваво-красные флаги с белыми крестами на них — флаги Ордена святого Иоанна Иерусалимского…

Поскольку комендант Петрониума и его спутники отплыли рано поутру, они надеялись достичь Родоса дотемна. Проплывая мимо острова Кос, принадлежавшего иоаннитам, наши морские путешественники были застигнуты двумя вражескими галерами — турецкая Кария была совсем рядом, и того, что случилось, следовало предусмотрительно опасаться.

Галеры были большие, шли споро. Над ними веяли зеленые треугольные флаги османского флота с золотыми полумесяцами. Флагштоки были увенчаны полумесяцем и изображением волчьей головы.

Капитан и комит, вполголоса посовещавшись, решили потревожить брата Альвареца, мирно дремавшего на капитанском тюфяке в капитанской же каюте, но сначала посадили на весла все три смены гребцов, чтобы все-таки попробовать уйти от преследования.

— Мудро, — похвалил их Альварец с некоторой издевкой. — Этих нам еще не хватало. Совсем обнаглели. Наверное, опять островитян в рабство берут…

— Теперь как бы нас не взяли… — сказал один из рыцарей, а второй со знанием дела добавил:

— Замок-то уже с противоположной стороны, вот они и сунулись.

— А наблюдательные посты на что? — взъярился темпераментный испанец, и первый рыцарь спокойно ответил:

— Подобрались и убили, чего тут думать. Могли действовать и через ренегатов.

— Да простят меня достопочтенные братья, — с опаской встрял капитан, — но сейчас речь не о жителях Коса, а о нас с вами.

Иоанниты, как по команде, переглянулись с нескрываемым презрением: суета перед лицом опасности — удел людей неблагородных и трусливых. Морского волка это задело, и он, словно прочтя их мысли, сказал:

— Я — человек дела, а не праздного разглагольствования. Посему прошу одобрить мои соображения или заменить их своими.

Испанец одобрительно кивнул, а капитан сухо и четко изложил:

— Носовой огонь у нас силен, но поворачиваться к ним носом и идти на сближение — губительно. Поэтому отстреливаемся из пары кормовых, а арбалетчики и арке-бузиры пусть также соберутся на корме и ведут стрельбу преимущественно по гребцам. Лишить их хорошего хода — самое главное. Кроме того, меняя курс, можно вводить в действие попеременно бортовые стационарные бомбарды и аркебузы. Стреляем с одного борта — вместе с тем перезаряжаем другой. Вот и все, собственно. В случае абордажа выдаю оружие вольным, а дальше — как Бог вынесет. Если дело будет совсем плохо, Кос рядом — разобью галеру о камни, а там тоже как выйдет — спасаться или сражаться. Вот так, господин.

Глаза испанца сверкнули от отваги и задора.

— Молодец! Вот эти речи мне по душе. — И он похлопал капитана по плечу. — Действуй, как сказал, и да помогут нам Господь Иисус, Пресвятая Дева и Иоанн Креститель!

Важные турки, недолго посовещавшись, изрекли:

— Нет нужды, чтобы нас видели наши соплеменники; мы скроемся в каюте, пока дело не дойдет до схватки.

Тем временем один из вольных гребцов одернул проходившего мимо комита и тихо сказал:

— Слушай-ка, я был в турецком плену и прилично разумею их язык. Наши-то нехристи сговариваются: как галеры-то сблизятся, бросить грести в надежде, что нас пленят, а их, значит, освободят. Понял? Шепни-ка капитану, да думайте, что делать. Перерезать-то их дело нехитрое, благо, вперемежку сидим, да грести будет некому. Пугануть если…

Комит бросился к начальству, коротко изложил суть дела.

— Твой гребец — толковый человек, — изрек брат Альварец. — И услышал, что нужно, и способ придумал. Комит, пусть воины и матросы немедленно раздадут вольным гребцам ножи и кинжалы. И объяви туркам, что в случае неповиновения приказу они все немедленно будут заколоты, так что если они нас и погубят, то и себя не спасут.

— Может, пообещать им волю, если будут хорошо грести? — осторожно предложил один из рыцарей, но Альварец сухо ответил:

— Нет смысла обещать то, что мы не в состоянии предоставить.

— Да простят меня достопочтенные братья, — изрек комит, покачивая плеткой, — можно ведь и пообещать, а исполнять совсем необязательно. Перерезать потом, и все.

— Капитан, — обратился комендант, — ты кого на службе держишь? Это ж пират!

— Для такой должности и нужен цепной пес, господин, не иначе. А так уж делали, и не раз — твой предшественник знает.

— Пусть действует, времени нет!

Повинуясь жесту капитана, комит побежал исполнять задуманное. Уже свистели стрелы и редкие пули, когда комит с тяжелым палашом в руке, стоя рядом с тем турком, которого он не столь давно избивал за буйство, кратко изложил пленным мусульманам, чего им не следует делать и чего им следует ждать в случае бунта. Умелым ударом он ссек голову недавнего бунтаря, схватил за клок волос и вышвырнул за борт, после чего велел вольным расковать и вышвырнуть туда же и тело.

Пример подействовал. Несмотря на всю незавидность их теперешнего положения, смерть казалась рабам более страшным злом. Как знать, может, все еще и образуется, может, даже и сегодня, а тут…

Погоня продолжалась. Христиане, как и предписал капитан, старались дружным огнем выбить как можно больше вражеских гребцов, не задумываясь сейчас о том, что ими были пленные христиане, их братья по крови и вере. Турки, имея возможность развить сильный носовой огонь из пушек, не преминули это сделать, но пока что только "мазали". Зато их стрелы приносили гораздо больше бед: были убиты несколько стрелков, один за одним выбывали из строя гребцы — на борту имелся десяток-другой человек в запасе, как и было предписано, однако весь запас вскоре изошел, и комит начал сажать на места убитых новых гребцов из матросов и воинов. Добровольно сели на скамьи пара капелланов, потом и рыцари, кроме двух — один был ранен и отнесен в корабельный лазарет, второй был отменным стрелком и беспрестанно палил из аркебуз, подаваемых ему заряжавшими их Сарджентами.

Капитан, оказавшийся на высоте своего положения, умело маневрировал, командуя рулевыми, и действительно попеременно вводил в бой легкую бортовую артиллерию. Пошатываясь, из докторского отделения вышел один из бежавших от турок пленных.

— Братцы, — обратился он к орденским матросам, — отведите-ка меня на корму.

— Ты-то что там забыл? — ворчливо отозвался один из них, примеряя металлический нагрудник.

Мужчина, закашлявшись, гордо выпрямился, ветер расправил его черную с проседью бороду. Сверкнув единственным глазом, он степенно произнес:

— Я был канониром на боевой каракке короля Англии Эдварда Йорка и отозвался на призыв великого магистра д’Обюссона защищать Родос. Мне не повезло, и по пути я попал в плен к туркам. Два года я был у них. Два долгих года. Они пытались обратить меня в свою веру, но я от моего Христа не отрекся — и вот, мне отрезали веко, и глаз мой высох — но хорошему пушкарю достаточно одного глаза. Так что ж, и теперь не дадите мне с ними сквитаться?

Отношение к больному сразу изменилось; его под руки повели на корму галеры, издали крикнули начальству:

— Вот английский королевский артиллерист.

— Давай его к орудию, пусть покажет себя! — вскричал Альварец.

Англичанин, расставив ноги, обнял небольшую бомбарду, склепанную из листов железа, перехваченных железными же обручами, установленную на поворотном механизме, погладил ее заскорузлыми ладонями, что-то даже прошептал еле слышно — потом решительно навел ее на противника и выстрелил.

Затаив дыхание, все смотрели, куца попадет каменное ядро. Большой всплеск недалеко от носа первой галеры.

Мимо… Никто не подал вида, что разочарован, хотя это было очевидно. Пушкарь застонал, как от тяжелой полученной раны.

— Нет, это ничего, ничего… Отвыкли руки, глаз. Но не забыли, нет… Я еще попробую. Еще раз… Помогите мне пройти ко второй пушке…

Ему помогли. Пока он стоял у пушки по другому борту, остужали и перезаряжали первую бомбарду. Теперь англичанин целился еще дольше. Рядом с ним упал орденский слуга, пораженный вражеской стрелой, но канонир даже не дрогнул. Наконец, когда он счел своевременным, с тихим возгласом "во имя Господа!" он поднес фитиль к запальному отверстию — и теперь попал! Ядро ударило в левую скулу корпуса, чуть повыше ватерлинии. Турецкое судно слегка подпрыгнуло, на мгновение остановилось, но затем продолжило движение, щедро черпая воду пробоиной. Христиане ликовали, только англичанин был недоволен — пониже бы…

— Ничего, — смеялся капитан, — и так неплохо влепили! Вон, они пытаются на ходу закрыть дыру изнутри, а пара людишек — и спереди. Снимите-ка их!

Сказано — сделано. Полезли было новые, но и тем досталось. Галера стала отставать, но вторая неумолимо приближалась к кораблю иоаннитов.

— А есть у вас каменный дроб? — спросил пушкарь.

— У нас всего в избытке, — заверил капитан.

— Так чего ж ждете, давайте. А я бы попросил вот что попробовать сделать — хоть ненадолго, но чтоб вражье судно оказалось к нам немного боком… Хочу вдоль по гребцам прострелить…

— Попробую.

— Добро.

Тут гигантский всплеск воды окатил всех собравшихся на корме; галера вильнула, многие не устояли на ногах; из капитанской каюты выглянул обеспокоенный турок, спросил, что случилось.

— Что случилось? Сейчас посмотрим, — проворчал капитан.

Подкомит установил — попали под корму, руль разбит, течь.

Комит немедленно направился туда с плотниками и инструментом, по рядам гребцов-мусульман прокатился довольный ропот — дурные вести быстро распространяются. Комит вынырнул из трюма к гребцам, потряс перед ними палашом и спросил:

— Что? Забыли? Так я напомню!

Тут при маневрировании двух судов (отставшую галеру не считаем) и сложилась та ситуация, которая требовалась королевскому артиллеристу: турецкая галера стала разворачиваться, чтоб удобнее и вернее пойти на таран, и в этот момент дроб из христианской бомбарды ударил в гущу гребцов противника, разрывая плоть людей и кроша в щепы весла. Галера крутанулась, раздался многоголосый отчаянный гам.

— Капитан, — приказал Альварец, — давай-ка тоже разворачивайся быстрее, угостим его из носовых как следует!

Дружный прицельный залп нескольких носовых орудий довершил разорение вражеского корабля. Было бы желание и время, с ним можно было бы покончить, но Альварец велел плыть далее, в то время как вторая галера, приблизившись, вновь угрожала иоаннитам; управлять галерой без руля, одними веслами, было весьма проблематично.

Погоня и перестрелка продолжались. Разорив турецкую галеру, англичанин вконец обессилел и был в полубессознательном состоянии отнесен в корабельный лазарет и передан в руки врача. Враг был настойчив и упрям, и еще неизвестно, доплыл ли бы Альварец со своими высокопоставленными турками до Родоса, если бы не счастливая случайность: уже пройдя Кос, на обеих галерах узрели появившиеся на горизонте орденские корабли — большую каракку и три галеры, все под парусами. На судне Альвареца возликовали, турки сочли за благо круто развернуться и удариться в бегство. Только тогда из каюты вышли два важных мусульманина, успокоенно разглагольствовавших друг с другом на своем языке; они снова притворялись, что были выше всех этих суетных военных дел, но истомленные погоней и боем христиане не обращали на них внимания. Две смены гребцов тут же обессиленно обмякли на своих банках, предоставив собратьям незавидную долю гребного труда…

Встретившись с орденскими кораблями, каракка из Петрониума встала на якорь. То же сделали и прочие суда за исключением одной галеры, ринувшейся вслед за турками. Галерный комит с бригадой корабельных плотников на скорую руку чинил повреждения, заботясь, главное, чтобы хоть как-то наладить руль.

Тем временем завязался разговор.

— Вы оттуда — а мы туда! — заливаясь веселым смехом обратился к коменданту де Зуниге рыжебородый синеглазый гигант — капитан каракки, обветренный, с повязанным на голове красным платком — наш старый знакомый Роджер Джарвис — кутила и пропойца, весельчак и сквернослов. — Вот, везем вам денежки, оттого и конвой такой!

— Что за деньги, Роджер? — поинтересовался брат Альварец. — Я их как бы ниоткуда не жду, да и вестей не было.

— Деньги везу я, брат Альварец, — ответил вместо капитана бледный рыцарь со строгим, слегка полным лицом. — Два с половиной года скоро, как брат наш и господин Пьер д’Обюссон послал меня в Англию и Ирландию, где в последней, с позволения короля Эдварда, я продавал индульгенции от всесвятого отца нашего папы именно в пользу укрепления Петрониума. Теперь вот везу их к вам.

— Брат Джон Кэндол, английский "столп", если я не ошибаюсь?..

— Собственной персоной.

— Мне их везти не доверили! — засмеялся Роджер, и все, кто слышал его слова, тоже волей-неволей рассмеялись: зело поучительная история о богатстве и разорении Роджера Джарвиса уже не первый месяц была притчей во языцех… Полученные двести золотых крон за разрушение турецкого плавучего моста растворились в небытии! Здравомыслящие благонамеренные люди говорили моряку: сдай деньги в оборот венецианцам или заведи пару-тройку кораблей, займись торговым делом, перепродавай, наживай деньгу на деньгу, домище выстрой. Да куда там! Ну, домик он приобрел, как и намеревался, да попутал бес — купил еще себе толстую турчанку с черными как смоль волосами до колен. Она через пару месяцев и сбежала от него при случае со всем его золотым запасом. Сосед-грек тогда наставительно заметил ему:

— Деньги — что ежик: словить легко, да удержать трудно.

Оставалось только согласиться и пропить дом с присловьем — как пришло, так и ушло!

Магистр, ненароком узнав об этом, выкупил герою дом и поставил на ответственный пост — поручил капитанствовать на трехмачтовой орденской каракке. Джарвис был рачительным хозяином и ответственным капитаном: на каракке царили чистота, порядок. В объемном чреве судна лежали двести каменных ядер к установленным по бортам восьми бомбардам, несколько бочек с порохом, аркебузы с огнеприпасами, груды абордажного оружия — в общем, Джарвиса просто так взять было нельзя, да он и не дался бы. Неслучайно поэтому он и был сейчас отправлен в Петрониум с деньгами.

— Придется вам обождать меня в замке Святого Петра! — крикнул Альварец Кэндолу и Джарвису. — Сейчас с вами разобраться не могу, срочное дело к великому магистру.

— Пусть так, что ж делать. Главное, уведомите об этом начальство, чтоб нам потом не выговаривали!

— Властью коменданта повелеваю.

— Ясно!

На голос Джарвиса из галерного лазарета выковылял одноглазый и, удивленно охнув, спросил:

— Никак Джарвис из Плимута?

— Он самый — только в Плимуте я не был лет уж двадцать! А ты-то что за старый черт? — Тут благочестивых иоаннитов передернуло, но все знали: Джарвиса не исправить, и это еще не самое худшее, что он может сказать. От его речей может не только рай, но и ад содрогнуться. — Что хочешь, со мною делай — не признаю!

— А вот вспомни, кто одним выстрелом взорвал пороховой погреб на ланкастерце, так что нам уши заложило, а от них только руки-ноги по сторонам да в небо полетели. Вот была забава! А что сказал юный король Эд? Сказал: "Мой громовержец!"

— Лопни мои кишки, Гарри, первый канонир!

— А кто ж еще!

— Где глаз-то потерял?

— Пришлось одолжить туркам, но я с ними рассчитался уже, спроси после, как.

— Не сомневался!

— Если бы не турки, мы с тобой двумя годами ранее встретились бы. А теперь я в госпиталь, так что заходи навестить, только знай — без джина не приму!

— Непременно! Правда, насчет джина не обещаю, но что-нибудь наподобие недурное отыщу. А потом к себе на корабль возьму — пойдешь?

— Как только оклемаюсь, так сразу!

— Ну, дай-то Бог, дружище!.. А, жалко, что ты к осаде не поспел — застал бы нашего общего знакомого, так сказать — самого сэра Томаса Грина!

— Это ж кто бы мог подумать!

— Да, тоже ушел вот было от смуты сюда, на Родос, да здесь не спокойней, чем в Англии оказалось. Вернулся туда вместе с внуком, как тот более-менее оклемался от ран. Писал вот нам, что стал приором в Шингэе, внука, сэра Даукрэя, тоже хорошо пристроил. Что ж, они герои, им почет и слава!

— Я видел их обоих не столь давно, — тихо промолвил сэр Кэндол, но его никто не услышал; ему доселе было горько, что он был отправлен "в тыл" в столь славный момент…

После наскоро сделанного ремонта суда разошлись, и дальнейшее продвижение как тех, так и других осуществлялось уже без происшествий. По правому борту галеры замка Святого Петра оставались мелкие острова, включая Тилос, и затем уже возник Родос — столица орденского государства иоаннитов…

Весь город-крепость многие месяцы был как бы одной громадной строительной площадкой, стремительно восставая из руин, и все горестные уроки турецкой осады были основательно учтены д’Обюссоном.

После того как галера обогнула мыс острова, гавань, охраняемая башней Святого Николая, была уже практически в доступности. Но не приземистая цилиндрическая башня, украшенная барельефом святителя Николая, Мирликийского чудотворца, и одевшаяся со времени осады в округлый бастион, заставляла замирать сердца всех прибывающих на Родос по морю. Нет, на страже военной гавани стоял каменный колосс —, роскошная башня Наяйка. И именно она неизменно вызывала радостное волнение у всех, кто ее видел.

— Вижу ее, — сказал капитан Альварецу, — и каждый раз на сердце просто отлегает. Понимаю, что дома.

Канонир Гарри не выдержал, вылез из лазарета, и с восхищением разглядывал укрепления Родоса:

— Да-а-а… — протянул он, наконец. — Красота какая, мощь… Неудивительно, что турки не смогли ее взять.

— Константинополь смогли, — мрачно изрек один из рыцарей, но капитан ему возразил:

— Крепость — не только камни и пушки, крепость — еще и люди. Греки и 5 тысяч человек выставить на оборону не смогли, а сколько у них там одних монахов-дармоедов было? Если каждый из них хоть вполовину бы сражался так, как наш почтенный брат Антуан Фрадэн, клопами недоеденный, не бывать бы турку в Константиновом граде. У нас все как один сражались, чинили стены, никто не считался — я такой, а ты сякой, ты работай, а я за тебя молиться буду. Все трудились — латиняне, греки, евреи, монашки…

— Ты потише тут насчет молитв, — предостерегающе поднял перст в воздух комендант де Зунига. — Говоришь верно, но тебя заносит. — И сделал предостерегающий жест, вроде как отрезание языка. — Да и эту историю с клопами давным-давно пора уже предать забвению!

Капитан послушно умолк, но Гарри ободряюще кивнул ему — все, мол, правильно сказал. Испанец же гнул свою линию:

— Кто, как не Бог Вседержитель спас нас, грешных, и поверг турок в бегство? Даже турки увидели на небе сияющий золотом Крест, Пресвятую Деву с копьем и святого Иоанна Крестителя, покровителя нашего ордена? Так написал наш почтенный вице-канцлер, Гийом де Каурсэн, и каждое его слово — истина великая.

Если не с этими словами, то уж с авторитетом коменданта никто спорить не стал; вечерело, и надо было все успеть сделать до отбоя. Галера пристала, и для большей части ее экипажа дела закончились ночным отдыхом. Оставалось разобраться с павшим рыцарем из Петрониума, больными и ранеными и, самое главное, турками. Тело павшего понесли к кладбищу у церкви Святого Антония, в каковой его и оставили до утра, чтобы те, от кого это зависело, подобающим образом погребли его. Раненый рыцарь был доставлен в госпиталь Святой Екатерины, уже восстановленный из руин, а прочих доставили в старый госпиталь, расположенный неподалеку от Арсенальных ворот, ибо новый госпиталь по-прежнему никак не достраивался, так что еще со времен Великой осады пациентов размещали в обоих зданиях — в старом и в строящемся.

Бывших беглых рабов и раненых в бою матросов, гребцов, воинов и сарджентов на время разместили в старом госпитале — их окончательное размещение должен был утвердить инфирмарий, а пока что, на ночь глядя, начался врачебный осмотр одних, в то время как к тем, до кого не дошла очередь, подсаживались капеллан и госпитальный писец, проводившие опрос и затем составлявших завещание — так всегда полагалось по прибытии. Альварец де Зунига и сопровождавшие его турки, понимая, что великий магистр вряд ли будет заниматься ими на ночь глядя, расположились по резиденциям "землячеств"; Альварец обеспечил туркам ужин и ночлег в резиденции Испании. Неторопливо шествуя, турки с одобрением — словно потенциальные хозяева — осматривали рыцарские постройки, украшенные многочисленными гербами их создателей и владельцев; их внимание привлекли и крокодилообразные горгульи на резиденции "языка" Франции по правую руку, и находящийся там же небольшой храм Святого Троицы со статуэткой Богоматери с младенцем Иисусом на руках.

— Мерьемана и Иса! — почтительно указал один другому, и оба торжественно вздохнули: может, не все так у этих гяуров и потеряно. Даже на своей душе и совести полегче стало…

А тем временем в госпитале, пока страдальцам оказывали первую помощь, орденский госпитальный чиновник заунывно-наставительно — ибо уже невесть в какой тысячный раз — оглашал пациентам правила поведения, знакомые читателю еще с того момента, как в цепкие лапы эскулапов попал веселый сэр Грин:

— Ежедневное посещение мессы обязательно, да возблагодарите Господа, что не отъял Он вас еще с лица земли, но дал время и возможность покаяться в грехах ваших. Серебряную посуду не воровать, да не воздадите злом за оказанное вам добро. В карты и кости не играть, ибо все сие от лукавого. Сиделок не щупать, но относиться с почтением, как к матерям и сестрам вашим. Книги читать исключительно высоконравственного содержания, за чем будет особый присмотр… — И так далее в том же духе, так что канонир Гарри в душе выругался и прошептал одному из Сарджентов:

— Да это почище турецкого рабства будет! — Но тот в ответ только застонал от боли.

Гарри выругался и подумал, что надо отсюда поскорей выбираться, да к Роджеру в команду. Негоже бравому канониру в таком госпитале отлеживаться, что годен лишь, пожалуй, для благообразных агнцев. Кровь свою за Господа он завсегда прольет, а вот монашеским житием вряд ли Ему угодит — натура не такая!..

Брат наш и господин сейчас в церкви Святого Иоанна, на посвящении в братья ордена, — утром следующего дня сухо ответствовал Альварецу во дворце великого магистра педантичный итальянский рыцарь Филельфус, бессменный секретарь д’Обюссона. — Либо вам всем придется ждать здесь, либо где-нибудь еще, пока церемония не завершится. Разумеется, я не возьму на себя наглость прерывать действо, да и турок, сам понимаешь, в храм ввести не можно. Единственное, что еще скажу — так это то, что после церемонии наш брат и господин должен переговорить с мастерами-каменщиками. После этого, полагаю, он соизволит принять тебя, брат Альварец, и твоих турок.

— Ну, по крайней мере, ты можешь удовольствовать наших гостей, пока я схожу в храм?

Бесстрастный Филельфус покачал головой:

— Напрасно ты привел их сюда. Гораздо разумнее было бы оставить их в "оберже" твоего "языка" вплоть до прояснения обстоятельств их встречи с братом нашим и господином.

— Но сначала я должен сам переговорить с великим магистром!

— Тогда тем более зря ты привел их сюда. Хочешь совета? — помявшись, спросил флегматичный секретарь.

— Изволь!

— Отправь своих нехристей в "оберж", а чтоб они не обижались, закати им знатный пир, а сам ступай в храм, коль скоро дело кажется тебе таким важным, и постарайся перехватить магистра перед его делами с каменщиками, доложи свое известие. А там уж он сам ответит тебе лучше и точнее, нежели я. Говорят, в "оберже" Франции вчера была отменная плясунья из мусульманок. Подсласти своим туркам пилюлю этой прелестницей, они и забудут, зачем приезжали. Только я тебе ничего не говорил, и упаси тебя Господь, чтоб об этом проведал Пьер. Наш брат и господин, — торопливо поправило себя официальное лицо, и де Зунига, получивший более, нежели рассчитывал, буквально полетел обустраивать своих подопечных.

Обустроив все, как надо, согласно житейским советам достопочтенного Филельфуса брат Альварец не более чем через четверть часа уже входил в главный орденский храм Святого Иоанна — духовное сердце средневекового Родоса, где, как правильно указал Филельфус, шла церемония посвящения в рыцари нового брата, Пьера де Ру. Принеся торжественный обет и получив заветную мантию, он давал поцелуи старшим братьям в знак мира, любви и братства, а под небесно-синими с золотыми звездами сводами храма Святого Иоанна в очередной раз ликующе гремело песнопение из псалмов 47-го и 32-го, знаменовавшее прием в орден нового брата-рыцаря…

Де Зунига протиснулся к великому магистру и тихо сказал ему:

— Брат мой и господин, я осмелился покинуть вверенный мне замок, ибо дело, с которым я прибыл, поистине чрезвычайно и требует твоего благосклонного внимания.

Д’Обюссон посмотрел в лицо Альвареца своими ясными голубыми глазами, огладил ладонью окладистую бороду, обильно побеленную сединой от перенесенных страдании от ран, и сказал:

— В нескольких словах.

— Зизим, брат султана Баязида, понеся поражение в Карамании, по совету местного властителя Касым-бека обратился к ордену, ища покровительства и защиты — его эмиссары прибыли в Петрониум, а сам он ждет нашего решения на побережье Киликии, непрестанно рискуя жизнью. Говорят, Зизим уже посылал кого-то на Родос.

Д’Обюссон, широко перекрестившись, возвел очи на храмовое распятие и прошептал:

— Дело небывалое, сулящее не только великие труды, но и, возможно, спасение всего ордена…

— Так помыслил и я, брат мой и господин, и вот я здесь, и послы Зизима сейчас размещены в резиденции нашего "языка" в ожидании приема.

— Хорошо… Очевидно, с первым посланцем что-то случилось в пути, потому что это все для меня великая новость… Пойдем со мною к каменщикам, заодно порассуждаем немного — перед ужином я соберу "столпов" на совет. Пусть турки предстанут пред ними, а там подумаем, собирать ли нам чрезвычайный капитул или и так все порешим.

Великий магистр попросил у братии прощения за то, что покинет их, не разделив праздничной трапезы, поскольку дела его обуревают. Племянник д’Обюссона, рыцарь Ги де Бланшфор, к описываемому времени благополучно вернувшийся из своей заграничной миссии, обеспокоенно предложил сопровождать дядю, но магистр сказал, что в этом нет нужды:

— Я уже вполне хорошо хожу и без палки…

— Да не вменит мне брат и господин мой это в ослушание, но я считаю своим долгом сопроводить тебя.

Пьер вздохнул и направился к выходу в сопровождении де Зуниги и де Бланшфора. Заметив, что на него смотрит дель Каретто, он взмахом руки призвал его присоединиться.

Великий магистр вышел из храма, вдохнул полной грудью ароматный южный воздух и вдруг закашлялся, так что кровь оросила его бороду.

— Так и знал! — воскликнул Бланшфор, поддерживая дядю, а дель Каретто предложил:

— Его надо усадить или немедленно препроводить во дворец. — Но д’Обюссон, не будучи в силах говорить, отрицательно помахал рукой, и рыцари заботливо усадили его на скамью близ храма.

Им было тяжело видеть своего геройского предводителя в таком состоянии, но что поделать! Хвала Господу, он все же остался жив!.. 27 июля 1480 года… Вспоминается, как страшный и славный сон… Сам д’Обюссон писал в своей победной реляции германскому императору: "В этих битвах мы потеряли многих наших рыцарей, храбро бившихся в толще вражеских войск. Мы сами и наши соратники получили много ран, но, поставив сильный гарнизон на бастионах, мы вернулись домой возблагодарить Бога, ибо наверняка не без Божией помощи мы спаслись от резни, и несомненно, что Бог Вседержитель послал нам помощь с небес".

Немного отойдя, д’Обюссон в сопровождении трех рыцарей прошествовал на стройку, и по пути иоанниты обсуждали все доводы "за" и "против" неожиданно открывавшейся им перспективы. Все сводилось к тому, что отказываться от нее было бы неразумно. Для прочего же нужно было заслушать посланцев мятежного принца. Заодно Зунига покаялся в том, что своею властью задержал направленные в Петрониум корабли, на что магистр дал ему полное отпущение, сказав:

— Хорошо сделал. Вернешься и, в случае чего, с ними и поплывешь за Зизимом.

Побеседовав с мастерами-каменщиками и вникнув в их нужды, он представил их коменданту замка Святого Петра:

— Вот, одни из лучших мастеров своего дела — Манолис Кудис и Антоний Папа. Добрые, деятельные, ответственные и знающие греки. Пока отпустить не могу, даже если и просить будешь, а вот потом, когда время придет, поручу твою твердыню их заботам.

— Брат мой и господин, — восхищенно ответствовал испанец, — ты предвосхитил мою нижайшую просьбу. Я хотел, чтобы ты сам пожаловал к нам и дал бы ценные указания к повышению обороноспособности замка.

— Непременно, и даже скорее, чем ты думаешь… То, что я в свое время сделал для Петрониума, прокопав рвы для морской воды, ничто после преподанного нам турками страшного урока. Что бы сейчас ни творилось в турецком государстве, помяните мое слово — они еще вернутся. И тогда мы должны встретить их во всеоружии. А приготовиться нам поможет, как я полагаю, наш нежданный гость…

Как и предполагал д’Обюссон, прием турок и обсуждение их предложения состоялись далеко во второй половине дня. Для этого в Великом зале магистерского дворца собрался так называемый постоянный совет ордена, состоявший из великого магистра, его лейтенанта дель Каретто, орденских "столпов", исключая отплывшего в Петрониум Кэндола, архиепископа Джулиана Убальдини и ряда приоров и бальи.

При великом магистре восседали два молодых пса, заботливо выращенные им на смену павших при штурме в день Святого Пантелеймона, а также по залу беспокойно сновала прочая живность — иные собаки, по стати напоминавшие мастифов, обезьяна на катке с цепочкой, и все тот же проказливый зеленый попугай, очевидец комедии "мастера Георгия".

Весь этот живой уголок весьма удивил послов Зизима, равно как и большой зал: факелы освещали роскошную готическую деревянную меблировку с позолоченной резьбой и тканые гобелены на библейские сюжеты. Магистр восседал в центре на троне с высокой спинкой, задрапированном небесно-синей тканью с богатой золотой узорчатой вышивкой, а по обе руки от него сидели орденские чины.

После цветастого вступления в типично восточном духе сановникам ордена были приведены доказательства прав Зизима на престол. Он хоть и был младше Баязида, но дело в том, что Баязид родился у Мехмеда, будущего Завоевателя, когда тот временно был отстранен его отцом Мурадом от правления, и посему Баязид не мог считаться полноправным наследником султана — по крайней мере, так все выходило у почтенных докладчиков. Много было сказано о воинских и полководческих достоинствах Зизима — несмотря на то, что в итоге он был разбит бывшим султанским визирем и капудан-пашой Ахмедом. Напомнили и о том, что еще за два года до Великой осады Зизим, как правитель соседней с орденскими владениями Карии, предлагал отцу, Мехмеду Завоевателю, заключить с иоаннитами плодотворный мирный договор. Лишь после этого послы добрались до самой сути — предложений мятежного принца ордену…

На словах Зизим предлагал много… Даже слишком. Настолько, что верилось с трудом. За помощь в овладении престолом иоаннитам были обещаны неслыханные выгоды — военный союз, право беспошлинной торговли, эгейские острова, возврат христианских пленников, деньги и т. п.

Когда турок и сопровождавшего их де Зунигу попросили покинуть зал заседания, магистр сказал свое первое слово:

— Братья, вы слышали все. Не хотелось бы никому навязывать своего мнения, но времени у нас очень мало, потому скажу, что думаю, но да никто не подумает, что я выношу уже готовое решение. Я готов всех выслушать и с искренней радостью внять мнению более разумному, нежели мое. Пока что мне видится, что Господь наш дарует нам возможность получить долгожданный мир… но отнюдь не через войну за права Зизима. Нам много рассказывали о его храбрости и полководческом даровании, но простите, где это все? На словах. Двойное поражение Зизима убеждает нас в том, что его брат и враг Баязид — сильнее. Иначе он не усидел бы на престоле своего отца с самого начала. Значит, что мы имеем со стороны Зизима? Неуемные амбиции и гордыню, не подкрепленные никакими силами, будь то войско или деньги. Он рад бы повоевать, но нечем. Следовательно — не хочет ли он хватать каштаны из огня нашими руками, как он пытался использовать караманского властителя Касыма, в результате чего он сейчас ждет у моря погоды: кто ж скорее его подберет — мы или сипахи брата. Как, братья, мои рассуждения пока не грешат против истины и здравого смысла?

— Нет-нет, — дружно разнеслось по залу, и д’Обюссон продолжил:

— Это радует. Итак, мы имеем то, что имеем — претендента с наличием большого желания и полным отсутствием каких-либо средств для его выполнения. Кроме того, нам слишком много пообещали, а турецкие обещания, сами знаете, сегодня есть, а завтра нет и в помине. Иными словами, не считает ли нас Зизим за малых детей, что мы, поверив и — допустим такое — добыв ему трон, считали бы возможным требовать от него выполнения столь щедро данных обещаний? Не думаю, что он рассчитался бы с нами по справедливости. Кроме того, здравый смысл подсказывает мне, что этого мы выполнить не в силах, ни сами, ни в союзе с кем-либо. Мы же все прекрасно знаем, в чем сила турок — в нашей разобщенности. Светские государи воюют друг с другом, наш святейший отец, папа римский, делая все от него зависящее, не в силах собрать все силы христианства в единый кулак даже перед лицом турецкой опасности.

Архиепископ Джулиано смущенно кашлянул и хотел было что-то сказать в защиту понтифика, но великий магистр жестом отказал ему в слове, продолжив:

— Святой отец, я пока не закончил. Знаю наперед, что ты скажешь, но вот что пока скажу я: горестный пример Константинополя, отдавшегося под покровительство святой нашей матери католической Церкви и фактически брошенный Ее сынами, дает мне право предполагать, что мы так и будем гибнуть поодиночке. Чем завершился никопольский поход, как не всеобщим позорищем? Каждый счастлив в одиночку, поистине… и если б я не хотел повторять ту хулу, что изрек один из придворных Завоевателя на верховного понтифика… Впрочем, послушайте, может, это и не секрет уже, да сделайте правильные выводы. Так вот, некто сказал султану Мехмеду: "Счастливый повелитель, давно говорят об этом римском папе, что он намеревается со всеми христианами напасть на нас. Если бы он даже ехал на свинье, он давно был бы у нас. И поэтому все, что ты начал делать, то и продолжай, не обращая внимания на вести от гяуров" — то есть от нас. И он продолжал, пока не ушел на тот свет, но за него будут продолжать дети, внуки и прочие, и это все ясно, как Божий день. Впрочем, я отвлекся. Итак, полагаю, если наш святейший отец не в силах объединить христианских государей, к числу коих мы, согласно нашему положению суверенного орденского государства, причисляем и себя — так кто по здравому размышлению допустит, что вождем христианских ратей станет иноверный принц? Вообще странно, как он сам себе все это представляет — но не будем отвлекаться. Итак, это все доводы "против". Но на этом мы останавливаться не будем. Да, меча из Зизима не получится — зато, как я понимаю, из него выйдет отличный щит. Только подумайте, сколь многое сулит нам пребывание претендента на султанов трон в наших руках! Это — такой намордник на Баязида, что лучше не надо. Баязид будет сохранять с нами мир если и не по своей воле, то из страха перед тем, что мы в любое время можем выставить претендента на его трон, поддержав его нашим войском, флотом и казной. Да и папа римский нам поможет.

— Заложник! — воскликнул Убальдини.

— Нет. Это слово скользкое, оно несовместимо с нашей честью. Мы, иоанниты, — опора и защита всех гонимых и страждущих, и не дело нам отказывать в этом хоть и иноверцу, но тоже Божию созданию, тем паче, что он хочет нам довериться. Заложник — тот же пленник, и Баязид будет только доволен, что один его враг находится в заключении у другого его врага. Нет, не заложником должен быть у нас Зизим, а гостем, чья безопасность должна быть поставлена превыше всего — нет сомнения, что Баязид попытается избавиться от него, а может, и нам предложит сделать это черное дело. Дальше посмотрим, как дело пойдет, но подумайте только — если это положение продлится год-другой, а если и еще дольше? Мир, необходимый нам, как воздух, позволит нам отстроить наши твердыни, укрепить и перевооружить войска, поднять на должный уровень артиллерию, развить флот — и это только начало! Что, если за всем этим нам все же удастся подвигнуть христианский мир на новый Крестовый поход и поразить турок? Если и нет, все равно — мы сможем диктовать султану наши условия, пока его брат у нас. Условие это нетяжкое, и все то же — мир. Для того, чтобы, по словам древних, готовиться к войне. Вот как бы и все. Слушаю вас, братья.

— Замечательно! — воскликнул пылкий итальянец-архиепископ. — Все одно к одному, и так складно! Конечно, папа поможет деньгами и влиянием, это не вопрос; скажу больше, само содержание этакого гостя можно возложить на султанскую казну, она это потянет с легкостью.

— Прошу всех подумать, — изрек один из "столпов", — не приведет ли столь странный путь, которым мы надеемся достичь мира, как раз к войне. Причем скорой войне, к которой мы совершенно не подготовлены и которую с такой обреченностью ожидали в прошлом году — благо, Господь отвел. Не обрушится ль Баязид всею силою своей на наш многострадальный остров, чтоб убить двух птиц одним камнем — и нас изничтожить, и своего непутевого брата?

— Если б турки могли напасть, они напали бы и без приема у нас Зизима, — изрек д’Обюссон. — Но было бы наивно полагать, что я понадеялся только на это умозаключение… Слышал я, султан недоволен своим главным военачальником Ахмедом… Несмотря на то, что он разбил Зизима, Баязид подозревает его в сочувствии нашему принцу, и можно предположить, чем это может закончиться для Ахмеда. Известие верное, мне неплохо служат в Константинополе, причем служат не за веру, не за убеждения — все это, к сожалению, теперь легко предается и продается, а как раз за полновесную звонкую монету.

— Это мудро — пригреть принца… — задумчиво изрек другой "столп". — Не выйдет из него вождя против Баязида, так выйдет хорошее пугало, ну а если допустить, что он и вправду станет султаном… Это тоже открывает немалые перспективы…

— Нет, — сказал на это архиепископ, — наш брат и господин вполне справедливо полагает, что это есть прожект фантасмагорический. Еще скажите, что он обратит своих турок в христиан! Поставьте Зизиму это условие, и он унесется от нас быстрее порыва ветра.

— Поразительно, — парировал "столп", — как это наш пастырь совсем не радеет о такой великой цели.

— Потому что я здраво смотрю на вещи и прозреваю их суть и корни. Что возможно — то возможно, а что невозможно — то невозможно. Я привел к подножию святого престола несколько островов со схизматиками-греками, так что после этого упрекать меня в духовном нерадении по меньшей мере нехорошо.

— Братья, братья, — прервал перепалку д’Обюссон, — оставим свары — не о том нынче дума. Давайте о деле.

— Что именно предусмотрено делать? — поинтересовался "столп" Германии.

— Полагаю, коль мы порешим отправить за Зизимом несколько кораблей, то используем те, которые уже стоят в Петрониуме, чтобы избежать ненужных осложнений… Если мы отправим корабли прямо с Родоса, это будет подозрительно, а так — обычный рейд. Как будто мы и не думали искать Зизима, а случайно на него наткнулись. Если же придется вступить в морской бой с турками, то опять же можно будет сказать, что мы дрались только потому, что они первые напали. Поначалу в случае успеха отвезем султанова брата в замок Святого Петра, а здесь все приготовим, чтобы перевезти нашего гостя на Родос. Надеюсь, Господь поможет нам и все устроит.

"Столпы" многозначительно переглянулись — пожалуй, д’Обюссон и так все без них решил: уже и корабли в Петрониуме стоят.

— Да, ничем мы не рискуем, — задумчиво произнес великий госпитальер. — Все правильно, чего тут добавлять.

— У меня вопрос, — изрек орденский адмирал. — Кто поплывет?

— Брат имеет такое желание? — спросил д’Обюссон.

— У нас не может быть желаний — у нас есть исключительно воля нашего брата и господина. Только покинуть остров я, как и любой иной "столп" ордена, могу лишь с разрешения капитула при условии назначения заместителя — собственного лейтенанта.

— Я помню устав, спасибо, — горько усмехнулся магистр, несколько расстроенный бестактностью "столпа" Италии. — Капитул, разумеется, по этому поводу собирать не будем. Поплывет де Зунига, а от себя я, пожалуй, командирую своего бравого лейтенанта — Фабрицио дель Каретто. Поплывешь, сынок… э-э, брат Фабрицио? — поправил сам себя д’Обюссон от стариковской ласки.

— С радостью, — ответил тот.

— Так совет утверждает задуманное?

— Мы утверждаем, — сказали присутствовавшие, — а Господь благословит.

— Отменно. Пусть введут турок. Брат Гийом, — обратился магистр к вице-канцлеру де Каурсэну, заслуженному орденскому книжному червю, бытописателю и историографу, чье описание родосской осады уже было переведено на многие европейские языки и успешно печаталось, — торжественно ознакомь их с нашим решением, а я дам им все требуемые гарантии. Да будет воля Господня!

Пока на Родосе совещались и собирались, в замке Святого Петра второй день отдыхали команды орденских судов. Брат Джон Кэндол сдал под соответствующие расписки и прочую отчетность местному казначею привезенные деньги из Ирландии и теперь посвятил свой досуг общению с земляками-рыцарями.

Англичане пировали в своей Львиной башне, рассказывали Кэндолу о событиях последних двух лет. Кое о чем он уже узнал, прибыв на Родос, но там не было ни времени, ни возможности что-то узнать поподробнее, а теперь условия благоприятствовали. Как великого героя, британские рыцари пригласили к себе к столу и Роджера Джарвиса, хоть тот и не был дворянином. Роджер, впрочем, нисколько не считал, что ему оказана какая-то там особая честь, и вообще сомневался, стоит ли ему туда идти.

Как человек вольный и изрядный циник, он относился к феодально-рыцарским пережиткам с недоверием и неприязнью, чему, разумеется, способствовала не утихавшая уже почти тридцать лет гражданская война на его родине. Рыцари и бароны Англии перенесли неудовлетворенный в проигранной Столетней войне воинский пыл друг на друга и, в первую очередь, на своих несчастных подданных.

Друг Роджера сэр Томас Ньюпорт, ныне пребывавший в гарнизоне Петрониума и к которому слух возвратился уже более чем наполовину, все же уговорил его прийти, сказав:

— Я понимаю твое недоверие, но поверь: у нас все просто, как при старом веселом сэре Грине. Мы ценим не чины, а заслуги. Даю слово, что все будет, как надо — а если нет, я уйду вместе с тобой, слово рыцаря.

— Пусть так — я не баба, чтоб ломаться. Схожу к вам, чего ж… Не понравится что, так и уйти недолго.

— Вот речи моряка — коротко и ясно. Я рад, что ты будешь!

— До вечера, сэр Томас! Жаль, что наша веселая компания развалилась! Грин уехал, Торнвилль сгинул, а от Даукрэя и тогда толку не было…

Джарвис пошел шататься по замку. В одной из его нижних частей он встретил дородного грека в черном одеянии слуг ордена, возившегося с собакой. Парочка его заинтересовала, моряк подошел к ним; собака пристально уставилась на него умными глазами и тихо зарычала; тут только Роджер заметил, что у собаки — щенки…

Грек посмотрел на подошедшего, улыбнулся в окладистую бороду, спросил:

— Нравятся? Посмотри, какие! — И, взяв одного щенка на ладонь, протянул англичанину под недоверчивым взглядом собачьей мамы.

Роджер, за два десятка лет неплохо овладевший греческим, все понял и хотел было взять крохотный шерстяной комочек, но собака зарычала, да и грек не дал, сказав:

— Нет, в руки нельзя. Видишь — сердится!

Джарвис смотрел, как малыши суетятся вокруг мамки, слепо толкаясь вокруг ее сосков.

— Слепые еще… — умилившись, промолвил моряк.

— Да, глазки еще не открылись, и ушки тоже. Дня два еще надо…

Англичанин протянул греку флягу, но тот отрицательно покачал головой, сказав:

— Они все это не любят.

— Не скажи — вот у нас, в Англии, была собака, дралась на ярмарке с быками — так она это дело очень даже уважала. Не поверишь — джин пила из плошки, вот какое дело было! А еще был у нас такой сэр Грин — так он вместе с псом из фляги красное хлебал!

Грек удивленно цокнул языком:

— Приучили, наверное. А они — не любят, — повторил он. — Правда, когда мы им вешаем фляги на шеи, чтобы разысканный ими беглец мог подкрепить свои силы, они спокойно их носят и понимают, что в бедственном положении человеку можно выпить.

— Стало быть, ты с собаками тут занимаешься?

— Точно так и есть. Я — собачий магистр.

Джарвис рассмеялся, но грек, тоже улыбнувшись, сказал:

— А я серьезно — так моя должность называется.

— Каково ж это — быть магистром по собакам?

— Да лучше поди, чем магистром по ослам — в Линдосе[46] и такой есть.

Британец уже вовсю расхохотался. Собаке это не понравилось — она вытянула шею и ощетинилась. Грек велел собеседнику притихнуть, заметив:

— Громкого звука они тоже не любят. Не любят, когда кричат, успокоить хотят.

— Интересные какие щенята… Совсем не похожи на мать. Скорее, как медвежатки.

— Если хочешь — пойдем, покажу тебе сироту, можешь покормить, если хочешь.

— Сироту? — переспросил Роджер, подумав, что ослышался или неправильно понял.

— Да. У них же все, как у людей. От кого-то отказывается мать или погибает, а ее детенышей какая-то собака примет, а какая и нет. Вон, он у меня в горшке живет.

Грек подошел к широкогорлому кувшину неподалеку и извлек из тряпок на свет Божий щенка, больше походившего на медвежонка. Странный был щенок! Весь круглый, черный, с белым воротником, лапы круглые медвежьи, уши такие же, да и лицо; еще и хвост крохотным крючком, с белой кисточкой.

— Иногда встанет на задние ноги и давай кулаками по стенке молотить.

Джарвис взял покряхтывающего щенка, внимательно посмотрел в его голубые глазки-бусинки — да истинный медведь!

— Веришь, что когда он подрастет, станет чернокремовым, полосатым?

— Нет! — честно признался моряк.

— И тем не менее. Давай, мы тебе споем!

Грек взял щенка на ладонь и обратился к нему, как к человеку:

— Споем, а? — закинул голову и завыл негромко: — У-у-у!

И щенок тут же так же точно закинул голову и запел:

— У-у-у! — А потом хитро поглядел на людей, как бы спрашивая: ну как?

— Вот, хочет, чтоб его похвалили.

— Молодец, действительно. А ведь говорят, что щенки — все несмышленые.

— Тот, кто общается с собаками, никогда так не скажет. Они понимают все, и намного больше, чем нам кажется. Вот учат их командам, а я этого не делаю. Я говорю с ними, как с людьми, и они меня отлично понимают.

Чуть погодя Джарвис испробовал себя в роли кормилицы. Собачий магистр принес ему нечто вроде рожка, которым выкармливают детей, наполненный теплым молоком, и англичанин, взяв щенка на руки, стал его кормить.

Тот жадно присосался к рожку. Роджер почувствовал, как у него в сердце появилось какое-то странное, доселе, кажется, небывалое чувство любви — любви к этому беззащитному крошечному существу, обиженному судьбой в самом начале его жизни. "Экое чудо…" — подумал он, а грек, казалось, прочел его мысли и сказал:

— Вот за это я их и люблю. Они не знают, сколько у меня денег, а точнее — что у меня их вовсе нет, поэтому и любят.

Грек наступил на душевную мозоль моряка; вспомнив свою обидчицу, он изрек:

— Эдак выходит, что собака лучше женщины.

— Намного, — серьезно ответил собачий магистр. — Потому что собака никогда не предаст. Ни-ко-гда… жалко только, что родить не может, а так… Собака за тебя жизнь отдаст и всю свою кровь по капле. Я много могу рассказать случаев, но все они будут горькие, так что только одно я тебе скажу, британец, а ты уж сам думай обо мне, что хочешь. Я собаку не только с некоторыми людьми не сравню, но даже поставлю ее гораздо выше многих. Для меня собаки — это настоящие люди: верные, открытые, преданные, способные на искреннюю любовь. В них нет лицемерия — вот что самое главное. Она может и укусить, но сделает это открыто, глядя тебе в глаза, а не… Да что там говорить! А сравнивать людей с собаками — это значит обижать псов… Но смотри, ты забыл о питомце: он же сейчас у тебя по швам треснет!

И то правда — неумелая нянька прозевала момент, когда нужно было отнять рожок у сосунка, и теперь он раздулся, как колобок, и очень тяжело дышал. Грек взял его у моряка и, бережно завернув в тряпки, поместил обратно в горшок, следя за тем, чтобы туда потом не попало перемещавшееся по небосводу солнце.

— Пусть теперь отдыхает.

— А покажи мне, где у вас тут щенята побольше, взрослые псы. Это можно? Ты не очень занят?

— Конечно, с удовольствием!

Мужчины прошли к собакам — мордастым, крепко сколоченным, с висячими ушами. Те, издали завидев своего благодетеля, ринулись к нему, окружив радостной толпой, виляли хвостами, обнюхивали! Грек смеялся, говоря:

— Ну все, собачья радость, с ног сшибете!

Один за одним, стремясь опередить другого, псы подпрыгивали, чтобы лизнуть в лицо собачьего магистра, и не то что лаяли, а как-то странно погавкивали, как показалось Джарвису.

— Это они что, есть просят?

— Именно что нет. Они просто мне рады. Едят они два раза в день, утром и вечером, да еще бывает, что у рыцарей за столом побираются, кто не на службе.

Джарвис следил за собаками и удивлялся. Для него собачий мир был как-то внове. Теперь он ясно видел, какая у псов богатая мимика и что у каждого свой характер: кто-то тихий, кто-то шебутной. Некоторые, словно дети, возятся с игрушками — камнями, плодами, кто с чем, причем очень резво манипулируют, орудуя лапами.

Грек все продолжал восхищенно рассказывать Джарвису о собаках, и англичанин признался:

— Я б и сам, пожалуй, такого друга завел, да плаваю часто, а дома за ним следить некому…

— Так в чем же дело! Заведи себе морского пса. Пусть плавает с тобой.

Роджер внутренне усмехнулся — а ведь мысль!..

— Полагаешь, такое возможно?

— А что, никогда такого не встречал?

А ведь прав собачий магистр, было дело, и не раз: видал он судовых псов.

— И то правда! Если только не запретят… Заведу медведика… Я тогда к тебе обращусь, если что, хорошо?

— Всегда пожалуйста! О, каштан. — Грек сорвал колючий плод и спросил одного из псов, тут же им заинтересовавшегося: — Ну что, хочешь ежика? Где ежик?

Полосатый статный пес сморщил лоб, расправил по диагонали висячие уши — словно рога на колпаке у шута — и вуфкнул, нетерпеливо переступая с лапы на лапу. Грек бросил ему каштан: и началось! Лай, "мышкование" — это когда пес вел себя, как лиса, когда она охотится на мышей, — подпрыгивал и резко двумя лапами бил туда, где игрушка: так лисы глушат мышей под землей и под снегом. Раззадорившись, возьмет его в рот, а он колючий! Выплевывает с досады и еще пуще им занимается!..

Потом "ежик" ему резко надоел — пес переключился на осу. Ловил ее ловил, потом все-таки поймал ртом, жевнул. Оса упала на землю, попыталась уползти, но пес, скребя лапой, буквально затоптал ее. Когда оса перестала двигаться, он потерял к ней всяческий интерес и вернулся к каштану.

— А ничего, не кусают их осы-то?

— Пока нет. Укусит если, тогда запомнит, а так говорить бесполезно. Не то что не понимает — не хочет понять, вот в чем суть. Любят насекомых ловить, мелких птиц гонять. Ворон вот опасаются — большие они для них, что ли… А не дай Бог, кот появится! Кто его ни разу не видел, и то у них стремление на дерево его загнать. Для них, верно, кот — что для нас турок. В крови вражда уже…

— Интересная мысль. А вот, к примеру, поиск людей. Вы псов сами учите или как это вообще происходит?

— И мы их учим, и они, я подозреваю, тоже здорово друг друга учат. Сначала отбираем тех, кто к чему способен — кого на поиски, кого на караул. Пристраиваем молодых к старым, испытанным, ну и так далее. Оглянуться не успеешь, поколение сменяет поколение, и бывшие ученики сами становятся учителями. Как и в ордене, только гораздо быстрее. Привыкаешь к ним, как к детям, и никак не можешь смириться с тем, что они живут намного меньше… Никак. Как-то странно все это происходит — их детство словно напрямую переходит в старость. Они большие, живут меньше маленьких. Иной раз даже хочешь уйти, когда что-то с ними случается, но потом понимаешь, что без них просто не прожить. Я — и без собак. Да разве такое можно себе представить?

— Наверное, уже нет… Даже я с трудом могу это представить, хотя только-только с тобой познакомился. Да и это не так — я не знаю твоего имени.

— Лев.

— Роджер Джарвис.

— Это тот, что разорил турецкий плавучий мост?

— Тот самый, чего лукавить.

— Герой. — Грек похлопал моряка по плечу.

— Герой-то герой, да, видишь, не шибко расцвел. Впрочем, и не стремился.

— Вот это я называю здравым подходом к делу.

— Ты местный?

— Да, здесь я родился и вырос.

— А я из Плимута.

— Видел в стенах замка древние каменные плиты с изображением битвы моих пращуров с амазонками?

— Да как-то недосуг было. Все плаваешь меж островов, и остановиться было некогда. Сейчас вот выдалось свободное время, да и то случайно, чувствуешь себя немного даже не по себе. Видал вот льва на Английской башне, а вот новый ли он, старый — не разбираюсь.

— Старый. Пойдем, я покажу тебе чудо, созданное гением моего многострадального народа.

В сопровождении жизнерадостной стаи собак Лев и Роджер пошли к одной из замковых стен. Там были вмурованы сцены амазономахии, взятые рыцарями с руин галикарнасского мавзолея.

— Вот, — указал Лев, — герои Эллады сражаются с племенем воинственных женщин.

Роджер, затаив дыхание, смотрел на экспрессию борьбы, много веков назад запечатленную божественным резцом. Мир за этот сегодняшний день словно раздвинулся и заиграл для Джарвиса новыми, ранее неизвестными гранями, и все это было столь волнительно — и мудрые человечные собаки, и древние, словно ожившие камни… Особо впечатлила ядреная полунагая дева, твердо стоящая на мускулистых ногах, уже безоружная, но бесстрашно идущая на смертельное оружие крепкой грудью, замахнувшись кулаком на вооруженного грека, готовясь при этом еще и лягнуть его могучей ногой воительницы… Презрение к смерти, сила, отвага в каждом мускуле, в каждой жиле…

— Какая женщина! — восхитился моряк.

— Она многим нравится… Но я ценю ее больше, чем прочие, ибо вижу глубже… Хоть она и варварка, но я чувствую в ней создавший ее дух Эллады. Как моя несчастная страна, она уже обезоружена, но ее не взять в рабство, она предпочтет смерть — однако и смерть не властна над ней. И я верю, что моя родина так же одолеет всех врагов своих и, отерев пот и кровь, радостно подставит свою высокую грудь солнцу свободы…

— Лев, ты просто поэт.

— На этой земле нельзя не быть им… Высокие горы, чистые реки и озера, ароматнейший сосновый лес, пронизанный лучами солнца — как не населить все это красивыми нимфами, веселыми сатирами, хмельными кентаврами, молодыми и беззаботными божествами, которых наши строгие церковные отцы заклеймили бесами, хотя это всего лишь воплощение радости жизни!.. Нет прекрасней ничего моей родины — только разве что смерть за нее…

Роджер молча обнял Льва, похлопав по спине; судорога свела его горло, и он только и смог выдавить из себя:

— Рад, что мне сегодня довелось познакомиться с человеком, который…

— Завтра я отведу тебя на руины мавзолея, если захочешь.

Полосатый пес, охотник за каштанами, встал на задние лапы и ревниво стал отодвигать лапой руку англичанина от своего кормильца…

Вечером Роджер был на застолье в Английской башне, обставленном в лучших традициях презрения к установленной орденским законом аскезе. Среди гостей у англичан был не только Джарвис, но и несколько рыцарей других языков, в основном немцы — тоже великие мастера погулять от души.

Брат из Оверни привел с собой флейтиста, и под готическими сводами пиршественного зала раздался веселый наигрыш танца средней Франции, земли солнца, винограда и, естественно, вина.

Вино лилось рекой — и местное, на основе воды сладчайшего источника Салмакиды, и славное родосское. Однако по-настоящему за застольем царствовало вино из кипрского командорства иоаннитов Колосси, присланное новым щедрым хозяином Марко Мальпьеро, сменившим павшего при осаде Родоса Гийома Рикара.

Рыцари гуляли, сидя по лавкам за длинным столом в центре зала. Солнце закатилось, посему источниками света служили факелы, отбрасывающие отблески огня по каменной кладке и развешанному по стенам оружию.

Кто, устав от пиршества, желал немного освежиться, присаживался на каменные лавы, встроенные в кладку попарно у каждого окна, и свежий морской ночной ветер остужал разгоряченные вином головы и кровь.

Там же "паслись" и знаменитые псы — кто у стола, а кто — глядь! — уже и за столом: облокотится на лавку, положит морду на стол: подайте, кто что может!

Некоторые, вставая на те же лавки, оказывались своими головами практически вровень с рыцарскими. Смотрит кто на соседей хмельным оком — то две головы было, а то уже почему-то три рядышком, и средняя какая-то странная, мохнатая, с большим черным носом и висячими ушами, говорит при этом что-то, да с выражением так, убедительно — только, к сожалению, непонятно.

Дохнут на пса винным духом — он исчезает, впрочем, только затем, чтоб тут же возникнуть в другом месте. Не слышат его разговоров — он и лапой потрогает руку рыцаря, а не обратят внимания и на это — можно и кулаком своим собачьим от души по столу постучать!

Рыцари вспоминали былые схватки и сражения, павших товарищей; потом пошли воспоминания иного рода — о далекой родине. Джарвис поведал не раз уже прежде рассказанный им забавный случай — как в одном мелком городишке перед престольным праздником умер ярмарочный медведь, а денег на нового собрать не могли, и тогда церковнослужители опустошили ящик для пожертвований, и на вырученные деньги купили-таки медведя.

Первоначальные опасения моряка оказались напрасными. Рыцари оказались такими же людьми со своими страстями, как и прочие смертные, и всеобщий дух братства пред лицом Господа и смерти подавлял социальное неравенство — равно как и вино.

Довелось Роджеру и повторно выступить за столом — поведать о разрушении турецкого плавучего моста, так сказать, от первого лица.

Потом пели пьяным хором, нестройно, но весело:

И тут прорвало — мощно солировал сэр Томас Ньюпорт. Обычно молчаливый богатырь, поборотый "куман-дарией", завел свое любимое:

— Услышит тебя наш д’Обюссон — не дослужиться тебе, брат Томас, до "столпа"! — засмеялись наперебой рыцари.

— А ему и так не быть туркополиером. Как он будет командовать кавалерией, когда его ж ни одна лошадь не выдержит? Ему слона надо! Боевого!

— Не знаю, как лошадь, — парировал мрачный Ньюпорт, — а твоя шлюха выдержала.

Благородные рыцари чуть было не устроили простонародный мордобой, псы возмутились, настороженно рыча, словно желая помирить поссорившихся; те их не особо послушали, да дюжие немцы помогли — развели противников, как хэндлеры мастифа с барсуком, а там вскоре и повод к сваре забылся; посмеялись только от души на миротворческие усилия верных псов.

Оверньский флейтист как-то незаметно сменился тремя греками-музыкантами, под яростные наигрыши которых плясала голой на столе загорелая танцовщица, раздваиваясь в глазах Джарвиса — да и не его одного. В помутневшем мозгу родилась мысль — это амазонка сошла с замковой стены… Может, о чем-то таком и говорил Лев, рассуждая о нимфах, кентаврах… Разве может она быть простым человеческим существом?.. Дитя природы, ее квинтэссенция, вулкан, пышущий магмой первозданной страсти?!

Пустившись в неистовстве танца по залу, сверкнув белозубой улыбкой, знойная южная женщина с прической Горгоны, ибо ее густые длинные патлы волос и вправду казались ожившими черными змеями, кружа, добралась и до моряка. Жестоко раздразнив, словно гигантская бабочка, покружила к следующей жертве, ослепив Джарвиса мельканием пятен огня, отражавшегося на ее обнаженном теле.

Вот они сверкают все быстрее, кружатся вихрем, сливаясь друг с другом, невыносима резь в глазах… Отяжелевшая от хмеля голова Роджера склонилась, глаза закрылись самисобой, и что было дальше, он уже не знал… А полубогиня, воплощенная энергия и ярость плоти, буйная первобытная радость Малой Азии, веселая соблазняющая нимфа — она получила за танец свои жалкие монетки (две трети из которых, как обычно, отобрали музыканты). Утром, закутавшись в покрывало, нимфа понуро брела по Галикарнассу, глотая слезы и с нежностью думая о ребенке, которого теперь будет чем накормить…

А на следующий день Лев, как и обещал, повел Джарвиса на руины галикарнасского мавзолея, который в те годы еще сохранял достаточно обломков для того, чтобы можно было постичь все его былое величие. Англичанин был рад прогулке, выветривавшей остатки вчерашнего хмеля, а грек оказался умелым и даже интригующим рассказчиком. Сидя на ступенях сходной мраморной лестницы, ведущей к еще существовавшей тогда погребальной камере царя-сатрапа Мавсола, Лев вдохновенно рассказывал о нем и его сестре-жене Артемисии, поглаживая увязавшегося за ним полосатого любимца…

— Лучших греческих зодчих и скульпторов собрал Мавсол для возведения своей усыпальницы, но размахнулся так, что строительство при его жизни так и не было завершено, доделывала Артемисия… Очень его любила! Когда он умер, она предала его останки огню, а потом, смешав часть его праха с вином, выпила, чтоб поистине не расставаться с ним… Но она, однако же, на деле показала, что может не только слезы лить, но и править твердою рукой. Тогда родосцы, негодуя на то, что карийским царством правит женщина, отправили морскую экспедицию на захват Карии, и вот, прознав об этом, Артемисия укрыла в меньшей гавани Галикарнасса свой флот с воинами на борту, а горожанам повелела быть на городской стене, чтобы приветствовать захватчиков. И вот, когда родосцы прибыли в большую гавань, она при общем рукоплескании и восторженных кличах своих подданных пообещала сдать город. Враг высадился, беспрепятственно вошел внутрь, оставив корабли, а ей того и надо было: ее флот перешел по каналу в большую гавань, высадил десант, после чего ее моряки увели пустые суда родосцев в море, а врагов окружили на форуме и перебили.

— Разумно, хотя и несколько рискованно.

— О, ты думаешь, на этом дело закончилось? Плохо ты знаешь Артемисию!

— Да я вообще как бы не имею чести ее знать, — пошутил англичанин над запальчивым высказыванием грека, но тот не обратил внимания и вдохновенно продолжил:

— Тогда Артемисия посадила на захваченные и нарочно для того увитые лаврами вражеские корабли своих воинов и гребцов и отправилась на Родос. Там, конечно же, подумали, что это свои с победой возвращаются, и в результате беспрепятственно пропустили в охраняемую гавань, после чего царице оставалось только захватить Родос, что она и сделала, казнив городскую верхушку и поставив трофей в память о своей победе — две большие бронзовые статуи. Одна отображала родосскую общину, другая — царицу, и при этом Артемисия возлагала на женщину-Родос каленое клеймо. Так-то вот, друг Роджер.

— Сколь много ты знаешь! И действительно любишь свою родину и ее историю. С такой головой — и быть собачьим магистром? Не пойму.

— А что тут понимать? Голова головой, а с собаками мне лучше, чем с людьми.

Разговор подзатух. Джарвис ходил по котловану бывшего мавзолея среди огромнейших рифленых барабанов обрушившихся колонн, то и дело натыкаясь на обломки мраморных фризов и статуй. Руки, ноги, копыта, головы… Жуткое впечатление какой-то бойни проникло в сердце англичанина… Да, из века в век повторяется одно и то же. Не так давно все это точно так же валялось на Родосе, только живьем, в крови и земле, разорванное и раздавленное турецкими ядрами… Тут прямо из земли на него невидящими глазами воззрился суровый мраморный лик бородатого мужчины в расцвете лет, высоколобого, с зачесанными назад длинными волосами — прической, характерной только для моды древнегреческой знати или философов. Брови были сурово сдвинуты, и взгляд не предвещал бы Джарвису ничего хорошего, будь это сам правитель Карии живьем, а не его статуя.

— Суровый господин! — усмехнулся моряк, жестом указывая греку на поверженную статую.

— Это сам Мавсол, как я думаю. Подожди, я тебе и Артемисию еще покажу!

Лев проворно спустился вниз с лестницы, подошел к древней кладке перибола и поманил Джарвиса:

— Вот она, пышногрудая! Посмотри, какая роскошная женщина была, если только скульптор не польстил из боязни быть укороченным на голову. Хотя, судя по тому, как он отобразил свирепого Мавсола, резец его не был льстив…

Роджер осмотрел лежавшую во прахе царицу — округлолицую, с удивительной прической из идущих волнами ряд за рядом завитков, переходящих наконец в прибранные длинные локоны, спускающиеся на спину.

Спереди ее украшали перси, во всех смыслах выдающиеся. Явно не эллинская роскошь, классическая древнегреческая скульптура в идеалах женской красоты такого размера не допускала, это был идеал родственных карийцам древних обитательниц Крита, о чем нам поведали уцелевшие фрески минойской культуры, да микенок гомеровских времен.

"Интересно, — мелькнула мысль в голове Роджера Джарвиса, — а мы-то хоть что-нибудь стоящее потомству оставим или нет? Только башни, башни, башни… Не то у нас время, что ли, или народ вконец огрубел?" Все это столь явственно отражалось у него на лице, что грек мигом уразумел его состояние, и подумал про себя: "Что ж, у этого англа душа открывается прекрасному… Я рад за него…"

И еще не одну диковину показал Лев Джарвису, пока события не разлучили их.

Прошло несколько дней. С Родоса прибыла подремонтированная галера с комендантом, турками и лейтенантом великого магистра, после чего пять кораблей, включая каракку Джарвиса, отправились на поиски прячущегося на побережье турецкого принца Зизима.

От Родоса эскадра шла к орденскому островку Шатору близ ликийского побережья, а оттуда маршрут был рассчитан так, чтобы, минуя сильные турецкие (некогда византийские) порты Анталию и Коракесион, называемый турками Алаийе, имея по правому борту христианский Кипр, крейсировать напротив Анамура. Все, вроде бы, было согласовано и предусмотрено, однако задача, конечно, стояла не из легких — разыскать на вражеском берегу изгнанника… Надежды было мало, но иоанниты ответственно делали свое дело, и Зизим это знал.

Тяжело было его положение. Потерпев поражение от Ахмеда, он хотел реванша. Однако его последний союзник, разбитый вместе с ним — караманский владыка Касым-бей — был трезвым политиком и, присоветовав Зизиму опереться на единственную силу, которая еще может противостоять османам — родосских рыцарей, — принес повинную Баязиду, за что милостиво получил право исправлять должность султанского наместника там, где ранее был самодержавным владыкой. Единственное, чем он смог помочь своему бывшему союзнику — это пытался направлять султанских ищеек на ложный след и выделил маленькую лодочку с верным гребцом и запасом провизии на всякий случай. Он же способствовал отправке последних верных Зизиму людей на Родос и в Петрониум.

Много дней и ночей провел мятежный принц на южном берегу Малой Азии, периодически перемещаясь с места на место вместе со своей лодчонкой, стараясь не привлекать ничьего внимания, но это было непросто. "Под маскою овцы таился лев", который так и норовил выпрыгнуть в своем царском величии из простой одежды изгнанника. Сама внешность, описанная современниками, выдавала его.

Зизим был выше среднего роста, среднего телосложения, широкоплеч, но с видным брюшком. Руки его были сильными и нервными. Глаза — несколько раскосые, голова большая, а нос… Нос отчетливо выдавал его происхождение. Льстецы утверждали, что он — римский, но на деле он больше походил на знаменитый "попугайский клюв" его отца Мехмеда, висевший крючком практически до нижней губы, заросшей длинными висячими — типично турецкими — усами.

Он не мог понять, как же так случилось, что, несмотря на всю его воинскую доблесть и прочие достоинства, отцовские сановники предпочли ему Баязида, чьи права на трон довольно легко было опротестовать. Ненавистный старший брат… Книжный червь, переводчик. Какой из него великий падишах, предводитель войск? Или паши и визири нарочно выбрали такого человека, при котором им будет легче и сытнее жить, принеся в жертву своему брюху славу государства?.. Полное горечи письмо брату уже давно лежало у него за пазухой, сжигая огнем его пылкую душу — он хотел передать его при случае, как только судьба поможет ему очутиться у — кто бы мог подумать! — у злейших врагов османов, то есть у рыцарей-иоаннитов.

Каждое слово послания было пропитано горечью и желчью… "Великий падишах Зизим великому падишаху Баязиду, своему бесчеловечному брату. Аллах и наш великий Пророк — да благословит его Аллах и приветствует — свидетели постыдной необходимости обрести убежище у христиан, к которой ты меня принудил. Отстранив меня от престола, на который я имею все права, ты гнал меня из страны в страну и не имел покоя, пока не заставил меня ради спасения жизни искать приюта у рыцарей Родоса — непримиримых врагов нашего правящего дома. Если бы великий падишах Мехмед, отец наш, мог предвидеть, как ты таким образом осквернишь почтенное имя османов, он удавил бы тебя своими собственными руками; но надеюсь, поскольку он отошел в иной мир, небеса сами покарают тебя за жестокость, я же желаю жить только для того, чтоб узреть твое наказание".

Говорят, Баязид плакал, получив это письмо. Слезы, конечно, были крокодиловы, потому что все последующие годы проходили в беспрестанных попытках султана устранить брата — что в конце концов ему удалось в 1495 году, либо так сама судьба решила.

Пока же она хранила Зизима, скрывавшегося от воинов брата, как лис от гончих. Вестей от своих посланников не было, и это удручало. Лодочник, конечно, был верный человек, только редко какая верность простирается далее мешка с золотом или снятия кожи заживо. Добывая еду, тот употреблял все возможные способы конспирации, постоянно проверяя, не увязалась ли за ним слежка, а потом первый же был вынужден пробовать еду и питье во избежание попытки отравления… Часы казались днями, а дни — годами.

Прибой гулкими ударами отдавался в голове принца и, казалось, готов уже свести с ума. Кто только ни побывал на этом берегу до несчастного сына Мехмеда! Кого только ни видели эти седые Таврские горы и это изумрудное море… Бесстрашный стратег Кимон Афинский терзал там персов, как коршун кур, Александр Македонский совершал свой знаменитый памфилийский поход, освобождая местные греческие города от власти персов. Наследники его империи — диадохи — рвали друг у друга эти земли, словно оголодавшие псы брошенный им кусок мяса. Консул Сервилий Исаврик и Помпей Великий боролись с киликийскими пиратами. Здесь отдыхала божественная Клеопатра, неспешно направляясь в Тарс к Марку Антонию. Много веков византийцы резались с мусульманами за это побережье, здесь вымирало от голода и болезней христианское воинство Второго крестового похода, и славный король Кипра Петр Первый Лузиньян захватывал Анталию… Теперь здесь турецкий принц ожидал, кто же его найдет первым — заклятые враги, чтобы спасти, или свои подданные-единоверцы, чтобы убить…

Но чу! Какой-то еще шум прибавился к шуму прибоя, когда солнце уже клонилось к закату, сияя отражением в синих волнах. Точно, кони. Зоркими глазами Зизим увидел появившихся вдали сипахов — тяжеловооруженную конницу султана, "государевых сыновей"… Беглец тут же оценил всю опасность своего положения, с одной стороны, но и все его преимущества тоже: бронированной коннице нелегко будет скакать за ним по вязкому морскому песку, обильно усеянному острыми камнями и большими валунами. Можно попробовать успеть сесть в лодку, тем паче, что его еще не заметили. Принц опрометью бросился ко входу в небольшую пещеру, где стояла лодка с мирно спавшим в ней лодочником.

— Сипахи! — выпалил Зизим, и этого было достаточно, чтоб его соратник очнулся. Взяв принца в лодку, начал выгребать наружу.

— Только б не увидали раньше времени… — процедил сквозь зубы лодочник. — Чай, у них и аркебузы есть, и луки…

— Все у них есть. Давай-ка мне одно весло, вместе быстрее выгребем… Аллах милостив, волна небольшая, главное, чтобы отсюда…

Сипахи, действительно, заметили лодку поздновато. Гнать броненосных коней в воду было глупо. Добыча ускользала, оставалось только стрелять.

— О, великий, — обратился лодочник к Зизиму, — давай править вбок — тогда заходящее солнце будет их слепить!

Так и сделали. Грохотали выстрелы аркебуз, свистели стрелы — стрелки "мазали", только пара стрел вонзилась в корму, да квадратный кусок свинца, которым тогда заряжали огнестрельное оружие, выщепил сверху приличный кусок борта.

— Пусть теперь кусают локти… А это отправят братцу! — И Зизим, прикрепив приведенное ранее письмо к стреле, выстрелил из лука в сторону сипахов.

Одна внезапно нахлынувшая опасность миновала, однако положение представлялось безрадостным. В море на лодке долго не поплаваешь — это все до первого хорошего шторма, а сипахи наверняка уже подняли тревогу. Гонцы султана быстры. Долго ли им поднять корабли в Алаийе и Атталии[47]? Весь наличный флот выйдет ловить Зизима.

Так думал он, так же, как выяснилось, думал и его спутник.

— Может, попробовать на Кипр доплыть? — задумчиво предложил тот. — Нас, конечно, там никто не ждет, и мы можем попасть в плен, но, возможно, иоанниты нас выручат, они союзны Кипру. Это ведь не сипахи…

— Не знаю… И здесь оставаться бессмысленно, и мысль с Кипром мне как-то не нравится… Можно было бы пробираться вдоль побережья до Ликии, а там уже недалеко и острова неверных. А по суше — это только нарваться наверняка. Раз уж сипахи здесь, значит, и все прочие.

— Тогда будем плыть к Ликии. От кораблей будем спасаться на суше, от тех же, кто там — на море.

— Глупо ты рассуждаешь… Но умнее ничего нет. Плывем…

Это было 16 июля 1482 года.

Прошла ночь, затем день, потом еще ночь… К берегу не приставали, спали поочередно… Воду экономили, а есть особо и не хотелось. Какой тут аппетит, на пороге смерти!

И вот где-то час спустя после рассвета, вдали показались корабли. Зизим вскочил на ноги, закричал:

— Скорее к берегу! Наверняка это корабли из Атталии! Мы успеем!

Пара села на весла и стала усердно грести носом вперед — да только вот лодочник сказал:

— Нет, великий господин, смотри, если это только не происки шайтана и не злодейский умысел врагов твоих.

Красные знамена с крестами — это не могут быть анталийские корабли. Родосцы, не иначе.

Зизим опустил весло — и верно, он отчетливо различает флаги иоаннитов. Дошли его эмиссары до магистра или нет — уже и не столь важно. Пусть его даже пленят — он потребует встречи с д’Обюссоном и лично сделает ему предложения, от которых доблестный старик не сможет отказаться. Вот уже видны малиновые военные облачения рыцарей. Назад пути нет.

Иоанниты тоже вскоре заметили утлую лодчонку, внезапно изменившую свой курс и направившуюся к ним. Флотилия стала на якоря, и только одна легкая галера стрелой понеслась за Зизимом и его спутником. За фальшбортом каракки, несшей кроме обычных орденских флагов еще и личные стяги великого магистра д’Обюссона с его гербами, появились два турка, радостно и призывно замахавшие руками — принц узнал своих посланцев в Петрониум.

От сердца отлегло, и тут же его переполнила сумасшедшая радость, замешанная на жажде мести. Берегись, Баязид! Железная длань ордена сметет тебя с отцовского престола, а там… Да потом будет видно, что будет. Не постигнет мусульманина ничего из того, что не предначертано предвечным каламом Аллаха…

Вот какой-то высокопоставленный орденский чин подал Зизиму руку, чтобы тот перебрался на галеру. Вслед за ним последовал и его спутник, запасливо захватив с бросаемой лодки еду и оружие.

— Имею ли я честь видеть перед собой великого падишаха Зизима? — осведомился рыцарь, наименовав претендента столь ему желанным титулом — по мудрому совету д’Обюссона. Так продолжалось и впоследствии.

— Да, — коротко и сухо ответил принц.

— Добро пожаловать под благодатную сень славного ордена иоаннитов! Я — брат Альварец де Зунига, комендант замка Святого Петра, великий приор Кастилии. На каракке тебя ждет лейтенант великого магистра брат Фабрицио дель Каретто с письмом брата и господина нашего Пьера д’Обюссона. Наша миссия счастливо завершена, и мы направимся в Петрониум.

— Прежде всего, хотя я уже в ваших руках, мне хотелось бы знать, кто я — пленник или гость.

— Великий падишах в праве в любое время свободно прибыть на Родос или иное владение или укрепление ордена и точно так же беспрепятственно отбыть. Брат Фабрицио вручит все гарантии в письменном виде.

— Что мне с ними, в суд идти, если что? — желчно спросил принц, нервно теребя рукой одежду. — Мне достаточно слова вашего магистра. Зачем в Петрониум?

— На неделю, от силы — на десять дней, пока на Родосе все будет приготовлено для приема высокочтимого гостя, которого мы не особенно надеялись разыскать.

Принц удовлетворенно кивнул — как же, этикет превыше всего, это понятно.

— Хорошо. Отвезите меня на большой корабль, я встречусь с визирем вашего магистра и моими верными людьми. Кроме того, я смертельно устал.

— Понимаю. На каракке к услугам великого падишаха будет просторная каюта и отменный стол!

Зизим, восславив Аллаха за спасение, произнес затем:

— Все к лучшему. Я верю в это. Плывем в замок Петра!

Да, такого высокопоставленного беглеца от турок, да притом еще и бывшего турком, замок Святого Петра не видывал в своих стенах. Зизиму отвели для проживания один из этажей Английской башни, но приищу гость принимал вместе со всеми, за общим столом, чтобы не чувствовал себя пленником.

На первом же общем ужине с крестоносцами он был довольно неприятно поражен тем, что собаки чувствовали себя вполне вольготно у стола и за столом — в исламе собака все же почитается нечистой. Ему пытались втолковать, что это — верные боевые друзья, но безрезультатно, и только случай, имевший место несколько дней после прибытия Зизима в Петрониум, заставил его изменить свое предвзятое мнение.

В сумерках, возвращаясь с лова, пара греческих рыбаков увидела на воде нечто, что заставило их перекреститься, прочитав молитвы, и отгрести куда подальше от того, что они увидели. А спроси их — что это было? — и ни тот, ни другой не дал бы путного ответа. Морская какая-то чертовщина!

Но не будем томить читателя неизвестностью — увиденным оказался человек, плывущий меж двух надутых мехов. Он держался за них руками, как за спасательные круги, и при этом греб ногами, глубоко погрузив их в воду.

Что могло в сумерках почудиться рыбакам при виде этакого? Чудище морское? Посему они об увиденном и докладывать не стали, чтобы латиняне не сочли их глупцами или пьяницами.

"Чудище" меж тем, уже в полной тьме, подплыло под стены замка, неподалеку от Английской башни и начало приноравливаться к тому, чтоб залезть на стену.

— Вуф, — совсем негромко произнес лежащий сторожевой пес, повернув голову на источник показавшегося ему подозрительным шума и чужого запаха, а затем вскочил, продолжая прислушиваться и принюхиваться.

Видя, что на него не обращают должного внимания, он еще раз, только чуть погромче, произнес второе предупреждение.

— Что там? — спросил охранник, и пес, подпрыгнув, начал нетерпеливо переступать с лапы на лапу, наморщив умный лоб, понимая, что в таких случаях шуметь нельзя.

— Стереги! — тихо приказал человек, а сам тут же побежал за подмогой. Вернулся быстро с парой воинов и сарджентом, в то время как еще один сторож проворно и тихо побежал внутрь Львиной башни.

Теперь уже и люди отчетливо слышали то, что доселе мог расслышать лишь чуткий пес — кто-то, и явно не с благими намерениями, лез вверх по стене.

— Брать, по возможности, живьем! — прошептал сарджент. Все приготовились.

Едва очутившись на стене, подсыл даже не успел перевести дух, как на него накинулись христианские воины, придавив к тройным зубцам. Охнул сарджент, получив удар кривым ножом в живот, а боевой пес, помогая своим, молча схватил крепкими челюстями ногу врага.

Еще пара моментов, и диверсант был скручен. Из Английской башни уже выходили рыцари, а из верхнего окна высунулся недовольный разбуженный ночным шумом Зизим.

Брат Томас Ньюпорт коротко распорядился:

— Заковать так, чтоб шевельнуться не мог — и в подвал. Завтра утром потолкуем. Как раненый?

— Отходит…

— В часовню, разбудите капеллана.

— Что там? — обеспокоенно спросил принц.

— Поймали подсыла. Завтра будем разбираться.

У Зизима по спине прошел неприятный холодок — не к нему ли стремился незваный ночной гость?

— Я хочу принять участие в допросе — это возможно?

— Как комендант скажет. Я доложу ему утром. Полагаю, он разрешит. По крайней мере, не узнав этого, мы не начнем.

— Хорошо. Я доволен. И еще, рыцарь, пришли мне пару-тройку хороших воинов в дополнение к моим трем туркам. Не по себе мне что-то от этого происшествия.

— Все бойцы замка к услугам великого падишаха. Если его враги и доберутся до него, то только когда не станет всех нас.

Зизим довольно кивнул, но спать не пошел. Помедлив у окна, он спросил:

— Это его ведь ваши собаки унюхали, да?

— Да, боевой пес знает свое дело.

— Тогда… тогда пришлите мне с воинами еще и пару ваших псов. Кажется, я их недооценил!

— С удовольствием, великий падишах!

Разумеется, после этакого происшествия Зизим решил максимально сократить свое пребывание в Петрониуме — на Родосе ему казалось безопаснее. Допрос подсыла утвердил его в этом мнении.

В мрачном подвале, освещенном только одним факелом да угольями жаровни, раздуваемой мехами, иоанниты готовились к допросу изловленного.

Присутствовали комендант-испанец, его подручный соотечественник, рыцарь Палафокс-младший (сын того самого арагонского капитана, отлично проявившего себя в недавней обороне Родоса от турок), сэр Томас Ньюпорт, секретарь, готовый записывать "расспросные речи", несколько орденских слуг и заплечных дел мастер с парой ассистентов.

Не замедлил явиться, получив разрешение де Зуниги, и Зизим с одним из своих эмиссаров.

Описать процесс допроса, конечно, можно детально, но незачем. Ранее уже говорилось, что иоанниты не были ангелами, и когда хотели поговорить "по душам", к их услугам был обширнейший арсенал пыток. Это и испытал на своей шкуре турецкий подсыл.

Дыба не заставила его говорить, а вот "ложе святого Лаврентия" — раскаленная железная решетка, на которой в поздней Античности принял муки одноименный святой, римский архидиакон — заставила рассказать все.

Выяснилось, что турки успели снарядить несколько кораблей, но они оказались "жиже" появившейся у малоазийского берега орденской эскадры, посему не рискнули вступить с ней в противоборство и даже не показались на глаза. Однако турками был сделан правильный вывод о том, что орденские корабли появились неслучайно и если вдруг дружно удалились, то, значит, своей цели достигли.

За орденской флотилией следили многие зоркие глаза как с побережья, так и с якобы рыбацких лодчонок: здесь сослужили свою черную службу греки — лодочники-разведчики, а также проводники из прибрежных гор, получавшие от османов золотой за неделю и служившие абсолютно добровольно.

Подсыл и сам оказался из числа греков. Он показал, что должен был проверить уже полученные сведения о том, что мятежный брат султана действительно находится в Львиной башне замка Святого Петра и при случае принести его голову.

Услыхав это, Зизим в ярости чуть не зарезал пленного, но его удержали рыцари. Посовещавшись, иоанниты с полного согласия принца приговорили подсыла к страшной мучительной смерти на колу, что и было исполнено за стенами замка. Несколько дней местные греки, проходя мимо, от всего сердца плевали на предателя, вполне заслужившего подобную участь. Иоанниты же, в очередной раз удостоверившись в правоте своих подозрений по отношению к грекам-ренегатам, поспешили переправить Зизима вместе с его турками (двумя посланцами, лодочником и некоторыми сторонниками, прибывшими в Петрониум) на Родос.

Отплытие было назначено на раннее утро 26 июля, а накануне, ближе к вечеру, Роджер Джарвис встретился с собачьим магистром, с которым крепко сдружился еще накануне отъезда на поиски Зизима — у них тогда была еще пара-тройка дней на общение с собаками и осмотр галикарнасских древностей.

— Я решил, — только и сказал он Льву перед расставанием.

— Пса? — угадал тот; моряк молча кивнул.

— Ну и какого? Щенка, подростка? Мальчика или девочку?

— Если возможно… Мне бы того, сироту из горшка… Что-то он прилип к моей душе, даже слов нет…

— Отчего же невозможно? С удовольствием. Ты — добрый человек, а ему так нужна доброта. Он так тебя любить будет, что ты даже не представляешь!.. Да, они живут меньше, и их уход бывает несравним даже с уходом человека — но на то и дал нам их Господь, чтоб они радовали нас и являли нам все то, что должны являть нам люди, но зачастую не делающие этого — верность, преданность, любовь и утешение. Желательно, конечно, чтоб он еще подрос — так-то мы уже бегаем потихонечку, только двигаться назад у нас получается пока гораздо лучше, чем вперед… Но если ты сможешь его выкормить, то будет лучше, если он привыкнет к тебе раньше.

— Ну, ты подскажешь мне, что и как делать, думаю, тут чересчур уж непосильной для меня премудрости нет…

— Конечно, научу. Пойдем, я отдам его тебе.

И вскоре Лев передал Роджеру завернутый в тряпки шерстяной комочек, попискивающий оттого, что его вынули из его привычного обиталища, и сверкающий голубыми глазками-бусинками.

— Вот тебе и друг… — промолвил Лев. Чувствовалось, что он будет скучать по сиротке из горшка.

Джарвис протянул ему несколько монет, но грек отказался, промолвив:

— Я же сказал: это друг. А друзей не покупают и не продают.

— Ну прости!

— Ничего. Дай ему хорошее имя. Будет морской пес.

— Постараюсь… — И, очарованный ушедшим миром Античности, англичанин спросил: — А как звался у вас бог морей… в древности?

— Посейдон…

— Длинновато.

— Я понял… — улыбнулся грек. — Тогда пусть это будет по-римски — Нептун.

— Нептун… — тихо повторил моряк и прижал щенка к груди. Тот, потянувшись носом к колючей бороде Джарвиса, чихнул.

— Живи долго, малыш, и дари любовь и радость, — напутствовал его грек, а Роджеру показалось, что в глазах мужчины сверкнули слезы.

…В установленный срок Зизим отбыл на Родос. Облаченный в расшитые золотом одежды — не иначе изгнанника обрядили подобающим образом в Петрониуме — османский принц прибыл на корабле рыцарей. Далее на шлюпке был высажен на деревянную пристань, ведущую к Морским воротам родосской крепости, где его встретили орденские трубачи. После этого принц и его довольно многочисленный эскорт пересели на коней и были встречены лично магистром д’Обюссоном, также конным, в сопровождении орденских сановников, недалеко от стены, разделяющей две части города — греческую Хору и латинскую Коллакио.

Магистр и принц обменялись рукопожатием, и д’Обюссон лично подтвердил все данные Зизиму гарантии и препроводил в резиденцию "языка" Франции, где высокопоставленному турку были выделены покои. Д’Обюссон сам ввел Зизима внутрь, взяв за правую руку, притом принц лишний раз подчеркнул свое бедственное положение, сказав по-восточному витиевато:

— Не подобает пленнику занимать место хозяина.

Но и магистр не отстал в учтивости:

— Если ты, господин, считаешь себя пленником, то да будет тебе известно, что такие пленники получают первенство везде и во всем, и — дай нам, Господь! — в Константинополе ты будешь иметь столько же власти, сколько сейчас имеешь здесь, на Родосе.

Принца развлекали в рыцарском духе — охотой, турнирами, пирами и музыкой, показывали вырытые из земли после осады прекрасные греческие статуи в магистерских садах, но, как посетовал магистру любитель и ценитель изящных искусств Каурсэн, все это было ему чуждо, и он совершенно не получал никакого удовольствия от всего этого.

— Значит, не любитель принц хорошей музыки? — задумчиво промолвил д’Обюссон. — Ну, найдите более привычного его уху исполнителя, что ли…

Каурсэн постарался и, дабы угодить вкусу Зизима, где-то изыскал турецкого раба, могшего исполнять какой-то варварский фольклор.

— Голос его груб и негармоничен, — сообщал вице-канцлер магистру, — а под аккомпанемент он корчит себе жуткие рожи, да еще и извивается, будто уж на сковороде.

— Выпускай: мы потерпим, а гостю авось и понравится…

И точно — уж этот-то смог угодить принцу (не исключено, что именно этот персонаж запечатлен в парижском кодексе Каурсэна с причудливым музыкальным инструментом, объединявшим три изогнутых трубы).

Но оставим, впрочем, этого высокопоставленного беглеца, дабы обратиться к истории другого. Ни кого иного, как… Лео Торнвилля собственной персоной. Прошло два года с той поры, как безумное отчаяние подвигло его на неудачное покушение на Мизака-пашу и обрекло на муки рабства. Что же пережил он за это время? Поведаем вкратце…

Ни пытки, ни муки голодом и жаждой не смогли заставить Торнвилля работать в Алаийе на отливке пушек, и литейный мастер, дабы не потерпеть убытка, продал упрямого полумертвого раба за какие-то смешные деньги на усадебные работы одному землевладельцу.

Нечего и говорить о том, что при первой же возможности немного поправившийся англичанин бежал — при господствовавшем в хозяйстве турка ротозействе это было нетрудно, и в своих странствиях по Малой Азии он столкнулся с греческими клефтами — полуразбойниками-полуповстанцами. То участие, что они приняли в судьбе беглеца, общая ненависть к туркам и стратегические познания Лео (вспомним, что он в ранней молодости руководил небольшим военным формированием, должным защищать интересы дядюшки-аббата) не только сблизили рыцаря с греками, но и почти на два года определили его судьбу.

Кто б узнал в лихом длинноусом капитане клефтов (вооруженном кривой саблей и засапожным ножом) английского дворянина, рыцаря древнего рода, добровольного воина иоаннитов?.. Пожалуй, даже родосские товарищи не сразу признали бы его. Облик Торнвилля очень преобразили черные штаны, такого же цвета куртка, украшенная серебряной вышивкой, и шапочку с кисточкой. Только светлые волосы и голубые глаза выдавали в нем его нетуземное происхождение.

…Ой, люто мстил Лео османам за свое и чужое горе! Его люди жгли поместья турок, угоняли их скот, освобождали рабов, истребляли султанских воинов и чиновников… Только простой народ не трогали, если тот не брал в руки оружие для отпора.

Много дней Торнвилль провел в битвах — наносил удары и получал их в ответ. Он вешал, и его как-то раз тоже чуть уже не повесили — благо соратники отбили, когда петля уже была надета на его шею! Случалось, задыхался от дыма, когда турецкие каратели выкуривали клефтов из их убежищ… Объединялся с караманцами против османов… Всякое бывало.

Случайно он узнал о судьбе своего давнего знакомого, соратника по плену у караманцев, старого греческого священника Афанасия, готовившего восстание для освобождения Трапезунда. Благородная попытка не удалась, патриот был ранен в схватке, пленен и сожжен заживо. Пламень уже лизал его ноги, поднимаясь все выше и выше, потом опалил бороду и волосы, а старик все пел:

— Не плачь, Иоанн Златоуст, держава ромеев еще воскреснет и расцветет диковинными плодами!..

Отплатил Лео и за Афанасия, и за тысячи иных, замученных и запытанных, но трудно переть на рожон: дождался и отряд Лео своего черного часа. Попали в окружение, пробиться не смогли. Тогда постановили — выбираться поодиночке, а затем собраться вновь в условленном месте. Не вышло — по крайней мере, у Торнвилля. А может, он один уцелел — кто знает? Опять скитания — благо хоть в лапы карателей не попал, но снова проклятое рабство.

Месяц — и он бежал от своего очередного хозяина. Смог укрыться от конных преследователей — турецких слуг своего господина, и несколько дней (а вернее, ночей, ибо так было менее жарко и более безопасно) пробирался к замку Святого Петра: кратчайший путь посоветовал ему один старый пастух-грек, снабдивший его молоком и сыром.

Увы, после очередного перехода ранее утро еще застало Торнвилля в пути — он уже подыскивал безопасное убежище для того, чтобы скоротать день, но беглеца заметил турецкий разъезд и с гиканьем поскакал к нему, вращая арканами над головами.

Сказать, что внутри у Лео все оборвалось — это не сказать ничего. Сколько раз он бывал пленен и бежал из плена? И снова плен? Нет. Торнвилль твердо решил для себя, что больше рабом не станет никогда. Как будто кончились душевные силы, кончилось терпение, которое прежде помогало сносить тяготы рабства. Больше он не вынесет принуждения. Сама мысль о том, чтобы снова оказаться на рынке рабов и снова стать чьей-то собственностью, вызывала неодолимое отвращение. Без воздуха свободы ему не жить… Решение пришло само — вот неподалеку колодец, иного способа избавить себя от рук преследователей нет. С громким воплем: "Христос!" он бросился вниз, в объятия смерти…

Но смерть не приняла Торнвилля. Колодец оказался пересохшим. Да, ушибся Лео сильно, однако не только не погиб, но даже и костей не переломал. Туманным взором, еще не постигнув того, что остался жив, англичанин глядел вверх, на синее небо, замкнутое кольцом колодезного устья. Вот наверху появились головы в тюрбанах… Как мы помним, Торнвилль хорошо знал турецкий язык, а минувшие два года способствовали расширению познаний, но теперь переговоры врагов оставались как будто непонятными…

— Он жив, но кто туда полезет?

— Верно. Залезешь — не вылезешь.

— И он тоже не вылезет. Давай, обвяжу тебя арканом, спущу…

— Чего ради? Раб изможден, да и вряд ли кости его целы — с такой высоты упасть. Много мы за него не выручим. Чей он, чтобы получить награду от хозяина, мы тоже не знаем. Пристрелим его, да и дело с концом.

— К чему? Он и так подохнет от ран, голода и жажды. Помучается только сильнее.

— Пусть так — никто его здесь не найдет и не вытащит. Пусть подыхает, чтоб осознал, каково это — ослушаться господина…

Головы исчезли. Постепенно до Торнвилля дошла суть сказанного. Он понял, почему оставлен в покое…

Первым делом беглец прощупал дно колодца, в яростном отчаянии пробовал копать — бесполезно, вода ушла давно и безвозвратно. Питья почти не оставалось, с едой тоже было неважно… Вылезти оказалось невозможно, колодец был слишком глубок, а также слишком широк, чтобы подняться, упираясь спиной и ногами в стены.

Позднее все же обнаружилось одно преимущество этого места — прямой солнечный свет не попадал внутрь, так что не мог иссушить несчастного. Однако было ли это к лучшему? Да, смерть свою он, видимо, нашел, но она оказалась чересчур жестока к нему…

Только мысли об Элен скрашивали дикое отчаяние. Лео постоянно думал о ней, о том, что вот-вот, еще чуть-чуть, и он встретится с ней там, по другую сторону этой проклятой жизни… Постепенно думы переходили в грезы, а грезы были столь реальны, что он уже и вправду думал, что Элен пришла к нему, утешая и в то же время поддерживая в нем решимость все претерпеть до конца…

Восход третьего дня колодезного сидения застал англичанина уже в состоянии полузабытья. Глаза его были бессмысленно уставлены на синее небо без облаков, все так же ограниченное кругом колодезного устья, когда вдруг они, в отличие от прежних дней, заметили что-то новое. Над колодцем склонилась лобастая черно-полосатая голова большого пса. Лоб был умно наморщен, висячие лепестками уши напряглись и приняли вертикальное положение. Висячая верхняя губа раздувалась от волнения и мерно шевелилась в такт быстрому дыханию. Видя, что человек попал в беду, пес негромко гавкнул и нагнул шею, желая, что ли, лучше рассмотреть пребывавшего во тьме человека.

Лео резво вскочил и закричал, надеясь привлечь внимание хозяина собаки — но тщетно. Собака нервничала, хозяин не появлялся. Беглец понял, что пес один, сам по себе. Крах надежды вновь лишил его сил, он упал на дно и несколько раз стукнул по нему кулаками. Потом затих.

Пес начал что-то выговаривать, попереминался с лапы на лапу, потом исчез. Человек не видел, как бедолага изо всех сил пытался сорвать со своей шеи привязанную к ней баклагу со спиртным — сначала передними лапами, затем задней: не получалось. Как правило, найденные псами замка Святого Петра имели достаточно сил, чтобы отвязать баклагу, а здесь… Упорным трудом пес все же добился своего и, аккуратно взяв баклагу зубами за ремешок, вновь появился над колодезным провалом, разжал зубы и громко гавкнул.

Фляга упала на дно; человек думал, что сходит с ума, но нет — наверху пес смотрел на него умными карими глазами и словно кивал на флягу. Страдалец знал, что алкоголь только усугубляет жажду, но все же — какая-никакая, а жидкость за три дня, да и сил прибавится. Появился этот пес — может, будут и люди? Главное — продержаться! И не выпивать все сразу, как бы ни хотелось…

Пес, подождав, пока человек попьет, снова вуфкнул, словно приглашая вылезти наружу.

— Не могу, родной! — в слезах говорил Торнвилль. — И хотел бы, да не могу!..

Пес поорудовал лапой по каменному краю колодца, как бы разгребая что-то или копая, но вскоре понял тщетность своего труда и исчез.

Рыцарь, чей рассудок был, конечно же, весьма расстроен, недоумевал: может, это все еще мерещится, как и Элен де ла Тур? Но баклага под руками была реальностью. Такой, что дальше некуда…

Рыча с досады, что не хватает сил все сделать быстро, полосатый черно-кремовый пес — тот самый, любитель поиграть в каштаны — упрямо тащил к колодцу высохший ствол небольшого деревца. Кряхтел, упирался могучими лапами, заходил то с одной, то с другой стороны, но не переставал исполнять задуманное. Не его вина, что принесенная им деревяшка оказалась слишком коротка — длины ствола не хватило даже на половину глубины колодца, но он сделал все, что мог — дотащил ее до места назначения и умудрился столкнуть внутрь.

Беглец мог только удивляться разуму пса, желавшего помочь человеку в беде, но не умевшего рассчитать длину деревяшки. Однако пес понял, что деревяшка коротка, а другой, очевидно, поблизости не было. Прощально вуфкнув, он исчез.

Торнвилль забылся в бессилии и обеспамятовал — но пес, как оказалось, не сдался. Прямиком бросился он в замок Святого Петра, пристал было к одному служке, к другому — но Петрониум "отдыхал" после отъезда Зизима на Родос. Все несколько расслабились, в ход пошло вино — от пса отмахивались. Кто еще мог бы его понять, как не собаковод Лев!

Пес бросился на его поиски, слыша вослед:

— С ног сшибешь, дурень!

Лев лежал на носилках в тени дерева. Его второй день терзала лихорадка. Пес лёг к нему под бок, сочувственно глянул прямо в глаза грека и тяжело, просто сокрушенно вздохнул.

— Не переживай, сынок, — тихо сказал ему грек, — выберемся…

Пес подполз, понюхал хозяина своим черным медвежьим носом, стал ластиться, облизал лицо и глаза. Приподнявшись, Лев потискал его, поцеловал. Пес снова лёг рядом, человек крепко обнял его, приложил свой пылавший лоб ко лбу собаки, вдохнул родной запах зверя.

— Выберемся… — еще раз повторил он и в изнеможении закрыл глаза.

Пес остался лежать рядом с ним, как бы помогая, передавая свои силы тому, кому они были так нужны. Но ведь и в колодце человек ждет помощи…

Пес аккуратно поднялся, чтоб не потревожить хозяина, и рысью побежал в Львиную башню. Попытался было там кому-то что-то разъяснить — но ведь понять собаку может тот, кто хочет ее понять, а таких пока что не находилось. Оставалось дождаться вечера.

Англичане пировали, пес у них попрошайничал и в итоге добыл таким образом изрядный кусок жареного мяса — как помнит читатель, на воинствующих монахов обязательное воздержание от скоромной пищи не распространялось. Воин без мяса — не воин.

Выскользнув в сумерках за пределы замка, верный пес побежал к томившемуся в колодце Торнвиллю и кинул ему то, что могло бы стать собачьим ужином.

— Господи, — хрипел изумленный Лео в мистическом настрое, — за что Ты воззрел милостивным оком Своим на столь грешного человека и сотворил чудо, подобно тому, как по Твоему велению ворон носил хлеб пророку Илии?! Воды б вот только еще…

Пес подбодряюще гавкнул и медленно направился обратно. У людей ужин уже закончился, собаки тоже уже свое получили и съели, а наш пес лёг спать голодным. Отдав добытое мясо человеку, он не подумал о себе. А дальше пришлось еще хуже.

Получив утром свой кусок сырого мяса, пес цепко схватил его зубами и убежал из замка. Сырое мясо с жареным, конечно, не сравнишь, но в отсутствии какой-либо еды — и это было благом. Более того — оно было влажным…

Наивно, конечно, предполагать, что пес целенаправленно хотел напоить человека, но именно сырая еда позволяла находящемуся в колодце держаться. Словно ангела — посланца небес — ежедневно ожидал Торнвилль появления у края колодца доброго и верного пса, отдававшего свою еду утром и вечером. Разуверившись в помощи не отозвавшихся на его призывы людей, пес спасал ближнего сам — как мог.

Это было делать все тяжелее и тяжелее. Пес стал более медлителен, движения явно давались ему с трудом, бока у зверя, и без того стройного, начали вваливаться… Он все больше лежал с больным Львом. Тот, начав понемногу выздоравливать, первым делом встревоженно осмотрел любимца и увидел, что ему плохо.

— Что? И ты заболел, родной?

Пес тоскливо поглядел на грека своими человеческими глазами и ответил тяжким стоном.

— Заболел… — промолвил Лев и, с трудом встав, заругался: — Сволочи, не доглядишь вовремя — никому дела нет… Сейчас разберусь со всеми… Ой, дружочек, смотри — птички!

Но пес даже не пошевелился… Он ли не любил птичек погонять!.. А теперь… Неужели конец?..

Отловив одного из своих двуногих подчиненных, собачий магистр в ярости схватил его за шиворот и закричал:

— Что с моим любимым полосатым псом? Чем вы его заморили? Он ест вообще?

Дюжий грек был страшен в своем гневе. Служка заверещал:

— Да все с ним хорошо! Как с утра мясо даем, он, как коршун, кидается на него!

— И что дальше?

— А что может быть дальше? Уносит его куда-то да ест. Что ж еще он может с ним делать?!

Лев дал подчиненному оплеуху и задумался. Нет, что-то тут явно не так… Но что?..

— И что, каждый день убегает?

— По-моему, да, и довольно давно. Теперь, впрочем, не то что бегает — просто уходит… Так и сегодня утром.

Еще удар по уху:

— Вот! Раньше бегал, а теперь еле ходит. И ты говоришь, что все в порядке? Значит, так: седлай трех лошадей — мне, себе и еще кого-нибудь возьми из наших, запаси на всех оружие, а потом принеси мне мясо.

Так и было сделано. Двое верховых с третьей лошадью ждали Льва, пока тот доложится по начальству и получит разрешение. Оно было ему дано, но при этом сэр Томас Ньюпорт, заинтересовавшись делом, вызвался ехать вместе с орденскими слугами.

Лев отнес любимцу кусок мяса и сделал вид, что занялся каким-то делом. Пес тяжело встал, схватил мясо и, опять-таки не съев его, тяжело переваливаясь, целенаправленно пошел к выходу из замка.

По знаку брата Томаса Лев сел на лошадь, и чуть обождав, все четверо выехали из Петрониума. Собака была отчетливо видна впереди, и даже шла теперь немного быстрее.

— Да, — сказал рыцарь, — я бы сказал, что он движется целенаправленно. Весьма интересно, и если только твои предположения, Лев, верны… Это будет небывалый случай. Кого же он может кормить? Самку? Детенышей? Немощного своего собрата?

Опасаясь потревожить пса, всадники ехали поодаль, а нерадивый служка, получив с утра две затрещины, плаксиво вопросил:

— Это куда ж он нас может завести?

— Он знает, — презрительно заметил рыцарь, и более вопросов не последовало.

Ехали долго, не один час. Зелень сменилась какой-то полустепью. Вдали показался колодец.

— Да, испить бы не мешало, — заметил второй служка, а рыцарь пошутил:

— Наша собака, по-моему, тоже так думает: смотрите, она бежит к колодцу…

— И вроде как кидает в него мясо — или просто смотрит в воду?

Пес замер у колодца; сэр Томас скомандовал:

— Теперь нечего плестись, мы достигли цели нашей поездки, и сейчас мы узнаем тайну…

Страдальческими, полными невыносимой муки глазами пес посмотрел на приближающихся всадников и, тяжело выдохнув, свалился на месте без сил: все, что от него зависело, он сделал… Тяжело дыша и вывалив большой розовый язык, он косил своими лунами — белками карих глаз — на сгрудившихся у колодца людей, суетящихся, спускающих вниз одного из служек.

— Братья-христиане! — шептал беглец, извлеченный на свет Божий и теперь сидевший у колодца. — Все-таки пес привел вас!

— Это он тебя кормил? — спросил рыцарь.

— Больше некому, кроме Господа!

— И давно ты здесь?

— Я не считал. Порою дни сливались в один. Как я могу точно сказать? В ожидании смерти время тянется по-разному… Дней десять, не меньше. Молю — еще воды… А пес этот… я не знаю. Порою мне казалось, что это ангел Божий.

— Ангел… — протянул Лев. — Он сам ведь ничего не ел столько времени.

— Восхвалим Господа! — призвал всех сэр Томас. — Многое мы могли предполагать, но чтобы пес обрек себя голодной смерти ради спасения человека — поистине, об этом еще не слышал мир!

Тут Торнвилль прищурился: что, опять видения? Или же это Ньюпорт?! Только рассуждает солиднее и ругается меньше… Быть не может…

Лев сидел на корточках у истощенного пса и плакал, не стесняясь слез.

— Мы и ему поможем, если Бог даст! — сказал греку рыцарь, и они вдвоем, с изрядным трудом, подняли пса и положили на лошадь. Туда же вскочил и Лев.

Торнвилля также поставили на ноги и хотели посадить сзади одного из служек, но он жестом попросил их обождать и проговорил негромко:

— Сэр Томас, ты ли это?..

Иоаннит пристально всмотрелся в изможденного кудлатого человека из колодца, чертыхнулся по-страшному и изрек:

— Я это, я. А вот ты-то кто?.. Бес пустынный или Лео Торнвилль?

Лео молча кивнул. Колени его подкосились, и он наверняка упал бы, если б его не поддержали.

Издав рык ликующего льва, богатырь сжал Торнвилля в своих могучих объятиях и долго не мог найти ни единого слова, только обнимал да легонько хлопал геркулесовой дланью по плечу. Затем стали прорываться отдельные слова и фразы:

— Ну надо же! Черт поганый! Нашелся! Ишь ты!.. А то исчез! Думали, с собой покончил. А ты у турок? О, раны Христовы! А меч твой, который подарок от д’Обюссона, у меня до сей поры лежит!

— Ехать надо, — взволнованно сказал Лев, — ему сейчас не до этого — и пса спасать надо!

— Да, бесспорно… — сказал Ньюпорт. — Все в замок! Ну, друг! Что-то скажет магистр!

И все поехали назад в замок Святого Петра, мысленно рассуждая о премудрости Божией, иронии судьбы и благородстве доброго полосатого пса…

Был уже сентябрь, но погода мало чем отличалась от летней. На всех башнях Петрониума ветер развевал стяги великого магистра ордена иоаннитов Пьера д’Обюссона. Те же флаги были на орденской каракке под командованием Джарвиса — в замок Святого Петра плыл лично д’Обюссон с рядом доверенных лиц.

Одноглазый канонир Гарри выпалил ответным салютом на залпы пушек Петрониума — в госпитале он не задержался, поскольку был выпровожен оттуда за нарушение сразу двух правил, касавшихся сиделок и азартных игр.

Щенок-подросток Нептун, не любивший пальбы, спрятался за ноги Джарвиса. Великий магистр покачал седой головой с ласковой укоризной:

— Ай-яй-яй, боевой пес — и не стыдно тебе?

Тот что-то проурчал и продолжил для большей безопасности пребывать возле ног хозяина.

— Маленький еще, — снисходительно заметил лейтенант дель Каретто. — Вырастет — будет такой же, как тот, о котором нам сообщали…

Высадившись у замка, д’Обюссон пожелал сначала обойти его укрепления, чтобы размять ноги и побеседовать без лишних ушей о насущных вопросах и проблемах. Магистра сопровождал "столп" Германии как ответственный по оборонительным сооружениям, ибо одной из главных целей визита был осмотр замковых укреплений с целью их обновления.

Также с магистром был дель Каретто, племянник де Бланшфор и еще несколько рыцарей, среди которых — Ги д’Армо и Дюпра, коим надлежало в недалеком будущем отправиться послами в Константинополь.

В Петрониуме к группе избранных присоединились комендант де Зунига, Томас Ньюпорт и Торнвилль — подлечившись в госпитале Святой Екатерины на Родосе, он не смог долее оставаться там под гнетом горестных воспоминаний о счастье и потому быстро перевелся в Петрониум.

Входя в замок и пройдя одни из ворот, магистр поднял голову, чтобы увидеть укрепленный на стене барельеф с изображением святых покровителей ордена и замка: коронованную Богоматерь с младенцем Иисусом слева и святого Петра справа с ключами от рая.

Богоматерь и святой Петр поддерживали герб великого магистра Орсини — предшественника д’Обюссона, в то время как внизу, на нижней части барельефа, простоволосая Мария Магдалина и святая Екатерина так же поддерживали комбинированный герб прежнего коменданта Петрониума — брата Франческо Боксоллеса — и еще одного рыцаря, оставшегося неизвестным исторической науке.

Меж верхним и нижним гербами на каменной ленте была высечена дата — 1472 год — и два креста по обе стороны от нее.

Помолившись святым, д’Обюссон вспомнил Орсини, прошептав:

— Брат и господин мой Джованни-Батиста… если б ты знал, что будет после тебя… — И пошел далее.

Променад прошел через высшую точку замка — Французскую и Итальянскую башни, и затем пошел вниз, к Английской башне; рассуждали о турецких делах.

Прибытие Зизима на Родос долго тайной не оставалось, благо тот сам об этом протрубил. Первым делом к рыцарям прибыл посол турецкого правителя Ликии и тянул свое пребывание на острове как только мог — очевидно, разнюхивая и готовя устранение Зизима. Д’Обюссон с трудом выпроводил его, но его сменили послы рангом повыше, уже из Константинополя, от которых уже нельзя было так запросто отделаться. Как и предвидел магистр, от имени самого султана ему было сделано прямое предложение — изрядная сумма денег за голову мятежника, и магистр отказал так деликатно, как только было возможно.

Разумеется, после сего отказа было незамедлительно предпринято несколько попыток покушения на Зизима — неудачных, но достаточных для того, чтобы понять, что на Родосе принца рано или поздно, но достанут, да заодно и Баязид, как того и опасались некоторые видные сановники ордена, пригрозил обрушиться на остров всей военной мощью османов.

"Падишах" Зизим, впавший в пессимизм и отказавшийся от планов немедленно собрать войско для действий в Малой Азии, после беседы с магистром согласился переехать в глубь Франции, в один из укрепленных орденских замков. При этом письменно подтвердил все прежние обещания в случае занятия константинопольского престола — мир, допуск родосских кораблей во все гавани султаната, ежегодное освобождение без выкупа 300 христиан без различия пола и также ежегодная выплата в казну ордена 150 000 золотых. Этот любопытный документ был дан 31 августа 1482 года от Рождества Христова, иначе — в 5-й день месяца Регеба 887 года Хиджры.

Неспешно идя по стене, д’Обюссон давал указания:

— Брат мой и племянник де Бланшфор, тебе поручаю я доставить принца в замок Бурганеф. Там его не достанут. Понятно, что ему будет там невесело, посему сделай все возможное, чтоб он чувствовал себя, как дома. Орденская казна небогата, но обеспечить ему королевское содержание мы можем — по ценному совету архиепископа Джулиано, эта тягота ляжет на плечи султанского казначея и, кроме того, состоятельная мать Зизима, Чичек-хатун, пребывающая в Египте, также не оставит своим попечением любимого сына. Заставить султана платить, и отнюдь не только за брата, но заодно и за нанесенный острову ущерб войсками его отца — это уже ваша задача, доблестные братья д’Армо и Дюпра. Ведь ты, брат Дюпра, отлично знаешь язык нехристей и тем можешь сослужить нам добрую службу на переговорах — если раньше времени не обнаружишь эту свою способность… Полагаю, от Баязи-да можно будет получить тысяч от тридцати до пятидесяти ежегодно — это будет справедливо…

От Английской башни прошли и свернули на стену, глядящую на материк. Стоя на Немецкой башне, магистр изрек:

— Де Зунига, ты как-то спрашивал у меня совета насчет укреплений… Вот здесь, против материка, и надо укрепляться. Здесь нужнее, и простору для работ больше. С моря что — нет таких кораблей, чтоб могли нести орудия, страшные для этих стен. Или пока нет, но если и появятся, то, полагаю, нескоро, и орден достаточно силен для того, чтоб разбить врага на море. Суша — вот где враг силен, где он ставит такие пушки, что эти стены и башни не выдержат их огня. Надо, как на Родосе, ставить крепкую каменно-земляную стену, чтобы ее нельзя было прошибить. Оползая, она сама себя чинить будет, ясно? Так что вот где надо ставить новую подобную стену, а также еще вторую от Гаванной башни до моря практически — это против огня с противоположной стороны бухты.

— Значит, как на Родосе — пристроить новую стену к старой и забить ее землей и камнем? — спросил педантичный немец.

Чуть поразмыслив, старец-магистр ответствовал:

— Нет, здесь можно сделать лучше. Можно — и нужно. Этакую стену надо возвести, чуть отступив от старой, но при этом заделав в ней и в ее башнях, Немецкой и Змеиной, все бойницы — продольный огонь-то вести уже будет нельзя, раз новая стена впереди, зато предположим следующее: враг преодолевает первую стену, и что же? Перед ним вторая, глухая — пушками он ее разбить не может, зато с нее все, кто преодолел внешнюю стену — будут, как на ладони. Остается лишь стрелять часто и метко — и весь враг побит! — по-суворовски живо сформулировал магистр.

Не из почтения к его чину, но из уважения к его фортификационным познаниям сопровождавшие его рыцари рассыпались было хвалебным хором херувимов, но он велел им прекратить это.

— Ни к чему словоизлияние, главное, чтобы дело было сделано как следует, да работало. Брат де Зунига, я свое обещание помню и сдержу — лучшие мои греки-каменщики будут присланы к тебе на работу. Золотые головы и руки. А я помру, не успею — вам в завет оставляю, Бланшфор и Каретто, птенцы мои дорогие!

Обойдя стену Петрониума, глядящую на материк от Немецкой башни через Змеиную до Гаванной, д’Обюссон и его свита вернулись в Львиную башню, где уже был приготовлен праздничный стол. Заняв почетный деревянный трон, магистр поинтересовался у Зуниги:

— Ну а где же наш герой, о котором мне сообщали? Приведите его сюда.

Торнвилль быстро сходил за своим спасителем, с которым он навечно подружился, и привел его вместе со Львом; старик долго смотрел на полосатого пса, погладил его по лобастой голове, а тот искоса поглядывал то на магистра, то на рыцарей, то на Льва с Торнвиллем, сверкая лунами глаз…

— Тоже преисполнен годами, седой уже… — промолвил д’Обюссон.

— Он поседел после своего подвига, о великий магистр! — почтительно сказал грек.

Магистр продолжил чесать пса за висячими ушами:

— Нравится… А голова у него горячая, — вдруг обеспокоенно промолвил он. — Герой! — и опустил руку; пес подумал, что у него просят лапу, и протянул ее великому магистру. — Э, ты здороваешься со мной? Здравствуй, здравствуй. А другую лапку дашь? Ай, молодец! А дай ту опять! — Но пес подумал немного, лапы не дал, а вместо этого голову наклонил, положил ее в ладони старика — гладьте, мол, хватит вам лапок…

— И никто ведь не учил!.. — негромко изрек Лев, которого даже почтение к столь высокому чину не могло остановить, чтоб не похвалить ум своего любимца.

— Я вижу, ты любишь его, — сказал д’Обюссон греку. — А вы все подумайте о том, — тут голос старика стал твердым и торжественным, — как он нас всех любит! Знакомых и незнакомых! Помыслите только — не раздумывая, обречь себя страшной смерти от голода и отдать жизнь, чтобы спасти — не хозяина, не сородича, а чужого человека, только из собственной доброты и сострадания! Вот, если хотите — пример истинного иоаннита! Сказано в Писании, что нет более той любви, как если кто положит душу за други своя. И кто после сего дерзнет сказать, что в этом существе нет души? Это ж тварь Божия, разумная — всякое дыхание да хвалит Господа — и редкий человек сравнится с ней по любви своей и жертвенности. Небывалый, беспримерный образец добродетелей нашего ордена — в этом псе. Прими же братский поцелуй, человек! — И магистр под восхищенный и недоуменный ропот, взяв пса за брыжи, склонился и поцеловал его. — Пес святого Петра! Так и хотелось бы взять тебя к себе, но, полагаю, ты и сам не бросил бы свою честную службу ради магистерских покоев. Здесь, на своем посту, ты более нужен. Будь наставником молодым и воспитай себе достойных преемников. Твой же подвиг останется в веках, и да будет он занесен в орденские анналы. Славный пес, показавший людям, как должно любить ближнего своего!..

А пес, слушая все это, сидел у ног д’Обюссона, крепко прижавшись к ним спиной, и щурил свои человеческие карие глаза с побеленными проседью ресницами на неровный свет колеблемых морским ветром огней факелов, время от времени понимающе вздыхая и позевывая. Сейчас можно отдохнуть, а завтра снова будет новый день, полный своих тревог, забот и радостей, и пес святого Петра со своими собратьями продолжит верную службу на границе двух миров — Креста и Полумесяца…

А крестоносцы пили за него, за возвращенного им буквально с того света рыцаря, за успех дела с Зизимом — ибо было очевидно: пока султанский брат находится в руках христиан, нового нашествия не будет. Истерзанные острова и юг Малой Азии покрывала своей благодатной сенью столь давно чаемая и столь редко снисходившая к смертным из небесных божественных чертогов кучерявая богиня Мира…

Наше долгое повествование подходит к концу, но прежде, чем поставить финальную точку, нельзя не рассказать об одном приключении.

Как-то раз возобновленная дружная компания — Торнвилль, Ньюпорт и приплывший в Петрониум Джарвис со своим полосатым другом Нептуном — сидела за столом в греческом кабаке неподалеку от галикарнасской гавани. Нетрезвый разговор заходил то об одном, то об ином, пока, наконец, Лео, так и не вошедший в число орденской братии, не помянул о своих турецких детях.

— Ты так ни разу их и не видал? — спросил Джарвис.

— Нет. Даже и думы не было. А тут вот вспомнил… Не по себе стало. Им ведь сейчас лет по пять получается…

— А как мамашка их — ничего? — поинтересовался Ньюпорт.

— Некрасивых не… это самое… ну, вы поняли!

Джарвис с Ньюпортом переглянулись, словно им в голову пришла одна и та же мысль. Моряк подмигнул, а иоаннит сказал на это:

— И чем черт не шутит! С турком-то ведь мир, а?

— Это вы о чем? — насторожился Торнвилль.

— Так, размышляем, — увилисто сказал сэр Томас и опрокинул в свою богатырскую утробу еще бокал вина. — Ты так и будешь далее монахом жить? Если да — какого черта не вступаешь в орден?

— Так сойдет. Никто мне не нужен, — мрачно ответил Лео. Что им рассказывать о соратнице-гречанке из клефтов, которую он вроде как уже и полюбил — а потом потерял в стычке…

— Расскажи-ка нам про турчанку, ее семью…

Торнвилль поведал все без утайки — и про ученого старика Гиязеддина, про свои научные занятия с ним и про то, конечно, как его хотели там и соблазнить, и ослепить, лишь бы он отрекся от веры. Рассказал и о том, что его позже искали — как иначе он узнал бы про детей?

— А что, Роджер, отсюда до Памуккале не так уж далеко?

— Да нет, ежели верхом. На корабле подольше, да и все одно сухого пути не избегнешь — не на море оно. Дня два скакать, ежели споро да с утра… Обратно, ежели с обозом, так подольше…

— С каким обозом?

— Ты пока помалкивай! — рявкнул Ньюпорт. — Что думаешь, старый хрыч согласится?

— А кто его спросит — можно ж и так. Скажут, конечно, разбой, да ищи-свищи — а? Жаль только, тут я тебе не помощник, каракку разве оставишь на кого?..

Торнвилль начинал свирепеть:

— Эка вы все как без меня решили — и обоз, и разбой! Пьяные, сволочи!

— А что ты нас зазря сволочишь? — озлился Ньюпорт. — Мы, может, об тебе стараемся.

— А я просил?

— А мы и без спросу, как хорошие друзья. Ладно, обоз и разбой, положим, мы оставим, но детей ты своих, дурья башка, увидеть хочешь? Никто и не думал, что такой случай может тебе представиться, и скажу больше — потом его уж может и не быть! Ты над этим подумай, а потом уж и лайся!

А ведь Ньюпорт был прав!..

По трезвой голове обсудили все еще раз, уже более детально. Предусмотрели все — отпуск у Зуниги, приличный конвой, документы на проезд от продажного ликийского паши, короб с рукописями для ученого человека, золотой браслет для Шекер-Мемели, подарки детям — хотя Лео был твердо уверен, что все изменилось, и ее с детьми давно уже там нет… Втайне от Лео Ньюпорт даже прощупал у начальства почву насчет того, можно ль привезти турчанку на военный объект, и хоть сначала услышал в ответ набор нецензурных фраз, но, по внятном изложении обстоятельств, получил "добро", хоть Торнвиллю ничего и не сказал…

Четыре дня спустя два рыцаря с конвоем неторопливо ехали мимо белоснежных известняковых травертин, изнывая от жары. Окрестные селяне в полном удивлении взирали на вооруженных до зубов кяфиров в крестах, которых они отродясь в своих местах не видали — воистину, что-то чудное в османском государстве творится! Нешто и вправду замирение вышло, что крестоносцы спокойно разъезжают по священным землям ислама?.. Но и христиане — из тех, кому не доводилось бывать в Памуккале, а такими были все, кроме Торнвилля, изумлялись не меньше, глядя на причудливую игру природы…

— Если все пойдет хорошо, — сказал своим спутникам Лео, — можно будет съездить прямо наверх, посмотреть на древние руины…

Былые воспоминания нахлынули на него… А все-таки было неплохо, даже интересно, несмотря на все пакости и невзгоды… А вот и чудо-гриб, к которому Торнвилль приходил, прежде чем ему ломали неправильно сросшуюся ногу… Скоро появится и имение улема Гиязедди-на… Жив ли его владелец?.. Или там уже совсем другие люди?..

Торнвилль спросил по-турецки встречного босоногого чернявого мальчишку лет пяти-шести, жив ли достопочтенный улем Гиязеддин. Мальчишка зашелся в истерическом смехе — как же, мало того, что он впервые в жизни увидел христианских воинов с железными шлемами за спинами, в одеяниях с крестами, так один из них еще с ним и разговаривает на родном языке!

Лео в изумлении переспросил, понял ли он его, и если понял — к чему этот смех?

— Да понял, понял, франк из дома неверия! Но откуда ты знаешь достопочтенного Гиязеддина? Дед, слава Аллаху, жив и здоров, и продолжает свои научные занятия!

— Дед? — не веря своим ушам, переспросил турчонка Лео, и с дрожью вдруг отметил, что глаза у мальчишки были голубые. — Да как же тебя зовут?

— Селим, сын Арслана! — с гордостью ответил ребенок, и у Лео сжалось сердце до темных кругов перед глазами: ну что еще нужно, чтоб поверить, что это его сын?.. Он только и смог промолвить:

— Здорова ль Шекер-Мемели… твоя мама?

— Здорова, франк! Но откуда ты всех нас знаешь?

— Может, ты и узнаешь, очень скоро… Замужем Шекер-Мемли? — мальчишка отрицательно потряс головой, и взволнованный Лео еле смог выговорить: — Беги, скажи своим… Арслан-бек приехал!

— Какой же ты Арслан-бек, железный человек из Фа-рангистана! Выучился по-нашему болтать, вот и врешь! Ай-ай, как не совестно! Но я все равно побежал, скажу деду, что к нему франки приехали! — И мальчишка пустился наутек к имению Гиязеддина, смеясь, словно звонкий колокольчик.

Не скрывая волнения, Лео обернулся к Ньюпорту и промолвил:

— Видел? Никак это и есть он. Мой сын. Сказал, что внук Гиязеддину…

Гигант хлопнул Торнвилля пудовым кулачищем по спине и прогудел:

— Ишь, как тебя разобрало! А ты не хотел ехать! Ну-ка, давайте поживее! Пусть старый черт встречает гостей да накормит как следует!

Почтенный улем мало изменился за прошедшие несколько лет — разве что видеть стал немного хуже да завел себе крючковатый посох, помогавший ему ходить. Известие, принесенное внуком, озадачило его — но, как бы то ни было, раз к нему явились гости, он должен радушно их принять, а зачем пришли — выяснится!

Диковинные гости зашли в поместье Гиязеддина. Свита их осталась в первом дворе. Торнвилль загодя надел шлем — не хотелось, чтоб челядь его признала, да и в глубине души зародилось какое-то детское желание устроить этакое возвращение Одиссея: "Не ждали?!" Ньюпорт оглядывался по сторонам, изучая, как устроено поместье богослова… Вот они уж и внутри Гиязеддиновых апартаментов, и сам хозяин пристально смотрит на вошедших; его внук волчком вертится вокруг христиан, пока старик не одергивает его и не обращается к рыцарям по-латыни:

— Мир вам! Рад приветствовать уважаемых гостей под своим скромным кровом…

Ньюпорт молча кивнул, а Торнвилль глухо ответил по-турецки из-под забрала:

— И тебе мир, почтенный Гиязеддин, да продлит Аллах твои годы.

Старик удивленно вскинул седые кудлатые брови; конечно, голоса Лео он не признал, но все это было довольно странно…

— Кто же решил навестить скромного ученого в его уединенном убежище?

— Не знаю, как тебе и сказать — друг или враг, гость желанный или нежеланный…

— Говоришь загадками, как заправский восточный человек, а сам одет как франк — вот еще одна загадка для меня. Только вот запугать меня не выйдет, стар я, чтоб бояться. Если друг — располагайся в моем доме, все мое — твое, а если враг — покинь его, не причиняя вреда его скромным обитателям. Решил, кто ты?

— Это тебе решать, — сухо ответил Лео и, сняв шлем, спросил: — Так ты действительно хотел ослепить меня — или только пугал, как сообщал мне твой посланец Кахим-Брахим?

Молния, ударившая под ноги улему, не поразила б его больше, чем открывшаяся истина. Он отбросил в сторону посох, загремевший по плиткам пола, и бросился к Лео, раскрыв объятия:

— Арслан, мальчик мой!

Смущенный рыцарь обнял старика, а тот знай себе причитал, захлебываясь слезами:

— Аллах, Аллах столь милостив! Кто я есть, что Он сотворил мне это! Сколь счастлив я, что не увидел сени смертной, пока не исправил такую ошибку! Редко, редко кому Гу дает исправить зло!.. Прости меня, мой мальчик! Конечно, это были только глупые слова старого безумца! Ты ж знал меня — как ты мог тогда поверить мне?.. Я ж решил… я хотел, чтоб ты остался тогда у меня просто так, и Шекер-Мемели была б твоя — а ты бежал!.. Я знаю, почему, но злой змей, отродье Иблиса, я покарал его своей рукой… Только над самим собою казнь свершить у меня рука не поднялась, и я, и мы — мы искали, искали тебя и нашли… И поняли, почему ты не хочешь возвращаться. Я сам, кабы не болезнь, сшибшая меня с ног, поехал бы к тебе, а потом была война! Я приезжал затем на Родос, но мне сказали, что ты, видимо, погиб, но не смогли показать, где лежат твои кости, чтоб я помолился над ними, и я утешался лишь тем, что видел тебя в твоих детях, моих внуках — и вот ты здесь, живой, живой!!! Я не верю своим старым глазам, не верю своему разуму — скажи же, что это ты!

— Конечно, я, — только и сумел выдавить из себя Лео; реакция старика полностью изгнала из его души осадок злобы и обиды, который он все эти годы держал на него, и ему стало горько и стыдно самому, что все так нелепо закончилось…

Впрочем, закончилось ли? И прав старик, что Бог-то, похоже, переиграл Свою пьесу, казавшуюся завершенной!.. Ньюпорт делал вид, что не замечает весь происходящий мелодраматизм, разглядывая коллекцию иера-польских древностей Гиязеддина, а тут вмешалось третье поколение: мальчишка спросил деда, чего это он так…

— Беги, беги за матерью, за сестрой, пусть идут сюда немедленно! — велел ему улем, продолжая цепко держать Лео за плечи, словно боясь, что тот сейчас уйдет.

Ребенок убежал, старик спросил дрожащим голосом: — Ты приехал посмотреть своих детей?

— Конечно. Пока мир, нельзя было не приехать…

— И все?..

— Я не знаю. Не знаю…

— А я знаю. Все зависит только от нас. И никакие предписания не должны запретить людям быть счастливыми. Мне тяжело… Несказанно тяжело будет расстаться с Шекер-Мемели, с внуками — но куда муж, туда и жена. Однажды я близоруко разрушил ваше счастье, и второй раз этого не будет. Ваше счастье будет мне утешением, а у детей должен быть отец.

— Уважаемый от радости забыл, наверное, что…

— Нет, не забыл! — перебил рыцаря богослов. — Не забыл. И смотри, как я тебя люблю и на что иду — хотя что мне, старому ослу, кичиться этим… Если ты не найдешь в Шекер-Мемели что-либо противное тебе, чтобы взять ее замуж, я отдаю ее тебе, Арслан-бек, и она выйдет замуж за тебя по закону твоей веры…

— Ты… Не понял — ты разрешаешь ей креститься?! — не поверил своим ушам Торнвилль.

— И ей, и детям вашим. Аллах установил между вами любовь и милосердие, и да найдешь ты в этой женщине успокоение; Бог един, мы оба это знаем, как никто лучше, и исполнить закон Его любви превыше прочего. А если я, старый шайтан, и пойду из-за этого в геенну, так я это заслужил, лишив вас шести лет счастья.

Крик простреленной навылет лани раздался из широкой груди Шекер-Мемели, когда она увидела Торнвилля. Сорвав чадру, нисколько не стесняясь Ньюпорта, теперь уже она кинулась к нему, и повторилось практически все то же самое, что и со стариком, только, разумеется, обнять турчанку было куда как приятнее, хотя сложнее. Она, как показалась Лео, нисколько не изменилась, только прекрасные глаза невольно выдавали ту бездну страдания, что нещадно поедала ее душу все эти годы…

Девочка, пухлая и синеглазая, настороженно следила за матерью, мальчишке же все было смешно. Гиязеддин в волнении положил свои иссохшие ладони на их головки и торжественно произнес:

— Радуйтесь и ликуйте, внучата мои, ибо небо вернуло вам отца!

И теперь уже, как в старом глупом индийском фильме, и эти бросились к воссоединившимся родителям.

— Я приехал за тобой, — прошептал Торнвилль на ухо турчанке.

— Я знаю… Я верила, я всегда ждала… Даже когда сказали, что ты погиб на Родосе… Сидя под чинарой с моими черепахами, я каждый вечер представляла себе, как однажды ты придешь… Уставший, весь в дорожной пыли, израненный — но живой, и ко мне!..

— Ты готова расстаться со всем, что тебе дорого, и уехать со мной? Вместе с детьми, конечно…

— Что мне весь мир без тебя!..

— И крестишься?

— Да. Мы много раз говорили об этом с отцом, пока была надежда найти тебя…

— Он разрешил — дело за тобой…

Шекер-Мемели разрыдалась, повиснув на шее Лео. Ньюпорт незаметно вышел, погулял немного по двору поместья, вернулся чуть погодя с подарками — и застал Лео с его турчанкой все в том же положении.

— Ладно, — решил он нарушить затянувшуюся идиллию, — я вижу, у вас тут все хорошо… Раздавай подарки, Торнвилль, а ты, достопочтенный, будь так добр и любезен, чтоб приказать накрыть для нас стол, а также наших людей и лошадей накормить и напоить. Лео уже весь без ума, а любовью сыт не будешь.

Старик извинился, захлопотал, дети засуетились, Шекер-Мемели, только сейчас обратив внимание на сэра Томаса, смутилась и даже на какое-то время надела чадру, но потом, махнув белой рукой, передумала, и ласково улыбнулась гостю. Тот сказал Торнвиллю по-английски:

— Я стану ее восприемником при крещении — только это спасет ее от того, чтоб я ее не отведал!

— Охальник! — усмехнулся Торнвилль, гладя Шекер-Мемели.

— Что делать! Люблю турчанок, люблю гречанок и греческое вино. Потому пребуду здесь и никогда не вернусь в Англию. Здесь и помру, под этим черным небом с огромными сияющими звездами, на груди смуглянки и с чарой кумандарии в руке!

— Сейчас соберут трапезу! — торжественно произнес старик. — Будьте же счастливы, дети мои, под покровом Всевышнего. Только… Знаешь, Арслан, я хотел бы попросить тебя… Наверное, надо бы вам уехать вообще подальше отсюда, к тебе на родину. Здесь слишком… слишком неспокойно. Будь проклято это приграничье! Я буду переживать за них.

— В Англии столь же неспокойно, как и везде в этом несовершенном мире… Там гражданская война, не утихающая до сих пор. Все мои погибли в ней — кто на ратном поле, кто был казнен королем-победителем… Так что — Петрониум или Родос. Зато ты сможешь навещать нас.

— Хорошо ль будет там моей названой дочке?.. Не забывай, что мы — турки, и отношение ко всем нам после войны вряд ли будет хорошим…

— Не бойся. Никто не скажет худого слова. Не посмеет. А кто скажет, тому я выпущу кишки. Посмотри на брата Томаса — он вызвался быть ее крестным! Так вдарит обидчика по голове, что она провалится у того в желудок! Шекер-Мемели и так много страдала — разве я допущу, чтоб она была несчастлива?..

— Да будет так! Прошу к столу! Вас вообще надолго отпустили?

— Недельку погостим.

— Слава Аллаху! Слава Аллаху! Пока соберемся, пока то да сё… Поглядим за звездами, как бывало… И чудеса Иераполиса откроются вам, друзья!..

Тем и кончился рассказ. Вволю погостив у Гиязеддина, латиняне вернулись в Петрониум. Несколько позже, уже на Родосе, Торнвилль обвенчался с дамой Магдалиной — окрещенной в честь одной из покровительниц ордена Шекер-Мемели, прежде испросив в горячей молитве прощения и разрешения у духа Элен. Она, прекрасная бедная де ла Тур, навеки останется в его сердце, до последнего издыхания, но он сам, и эта несчастная турчанка все же заслужили немного простого человеческого счастья, в котором ему с Элен отказал Бог.

Великий магистр Пьер д’Обюссон тоже был рад счастью Торнвилля и не осуждал его за измену памяти Элен.

— Я обещал покрестить ваших детей, — сказал француз англичанину, — но Всевышний взял Элен к себе. Что же, я рад, что хоть наполовину, но сумею сдержать данное мною обещание. Я стану крестным твоих детей от этой османской дамы.

Торнвилль припал к его ногам, вызвав беспокойство магистерских псов.

— Ну не надо, не надо… Как назовешь?

— Сына — Питером, в честь моего доблестного и доброго господина магистра — если он не возражает, конечно, а дочь…

— Что же ты остановился? Неужели не продумал? Не поверю!

— Можно ли, чтоб она была Элен?..

— Лучшего имени ты не мог бы подобрать. Пусть эта малышка будет счастлива за нее… И ты будь счастлив, рыцарь, и сын твой, и да будут ваши руки тверды, если над Родосом вновь сгустятся тучи… Но мне хочется верить, что крест Христов никогда не покинет этот благодатный остров, чтоб не напрасно были обагрены мученической кровью храбрых христиан его бастионы… Бессмертная слава павших и уцелевших — в веках, а память их — в род и род. Красуйся, остров, оплот веры Христовой, и стой твердо против лютого врага — всегда: ныне, и присно, и во веки веков!