Схватка за Родос

Эпилог

Итак, пережив кровавый удар турок, Родос выстоял. Доблесть его защитников, живых и мертвых, превозмогла орды султана и смертоносный огонь его гигантских бомбард. Он восстал из своих дымящихся руин и был готов и далее сдерживать напор османов. Мы решили не оставлять его просто так и хотя бы немного, но поведать продолжение истории, рассказать о том, как завершился жизненный путь упомянутых в этой книге людей.

В мировой истории д’Обюссон остался не только благодаря своей беспримерной храбрости на поле боя — он был еще и отменным дипломатом, вернувшим христианскому миру одну из его величайших реликвий — десницу (правую руку) Иоанна Крестителя, и все из-за Зизима. Ее, некогда захваченную Мехмедом Завоевателем среди прочих несметных сокровищ и реликвий византийской столицы, передал д’Обюссону в 1484 году султан Баязид "в знак доброй воли и благорасположения" к злейшим врагам своим. Великий магистр, желая уберечь Зизима от убийц, как уже было сказано ранее, в сентябре 1482 года с полного согласия принца отослал его подальше в тыл, в орденский замок Бурганеф во Франции. Иоанниты выторговали у султана 40 000 венецианских золотых дукатов ежегодно на содержание знатного заложника, окончательно превратившегося, таким образом, в пленника, а также получали деньги на содержание Зизима от его матери, Чичек-хатун, проживавшей в Каире. Источники единодушно свидетельствуют, что ни во Франции, ни, затем, в Риме, куда он был перевезен в 1489 году, Зизим не бедствовал и вел жизнь, более подобавшую сану принца, а не узника, но все равно, это была одна видимость. Римский папа повысил цену содержания Зизима, достигшую весьма значительной суммы — 45 000—60 000 дукатов в год. Баязиду пришлось согласиться, но в обмен за это он упросил папу заточить Зизима в замок Святого Ангела. Наконец, 25 января 1495 года Зизим умер (четыре года спустя его останки были перевезены в Османскую империю).

Кто виновен в его смерти — осталось загадкой. Считается, что до него добрались убийцы его брата. По другой версии, турецкого принца отравил римский папа — развратный и сребролюбивый отравитель Александр Шестой Борджиа, опять же, подвигнутый на это огромной взяткой из Стамбула (есть сведения, что за убийство Зизима Баязид вроде бы обещал папе 300 000 дукатов). Вряд ли, впрочем, верно последнее: папа, хоть и отъявленный злодей, был мужем умным и государственным, а не безумцем, чтоб развязать руки злейшему врагу христианства. Дело в том, что в это время папа воевал с французским королем, и неудачно: одним из пунктов мирного соглашения стал возврат папой Зизима французам. Попав к ним в руки, Зизим вскоре и умер, что дало французам повод обвинить понтифика Александра в том, что он выдал Зизима уже отравленным. Факт в том, что в 1495 году по дороге из Рима в Неаполь (а вовсе не в папском узилище) Зизим внезапно заболел и умер "в страшных мучениях" (кстати, позднее в руках иоаннитов оставался еще сын Зизима, использовать которого в 1514 году как претендента на турецкий престол предлагал рыцарям разбитый султаном Селимом Первым Грозным иранский шах Исмаил Первый).

Смерть османского принца стала настоящим ударом для д’Обюссона, и дело не только в том, что магистр искренне оплакал своего знакомца, но и в том, что он предчувствовал, что теперь опять над Родосом нависла турецкая угроза — и действительно, незамедлительно после смерти Зизима Баязид напал на Родос, в то время как египетский флот разорил Кос и окрестные острова. Довольно скоро — по историческим меркам — внук Баязида, Сулейман Великолепный, после пятимесячной осады победил родосских рыцарей в 1522 году, но это уже финал нашей истории.

За обретение руки Крестителя и тонкую политику с сыновьями Мехмеда римский папа удостоил д’Обюссона звания кардинала римской церкви. Германский император обещал не воевать с турками без его согласия, а английский король послал ему пушки и ирландских коней, написав: "Пушки — для защиты Родоса, а кони — тому, кого я люблю и почитаю, как родного отца".

Д’Обюссон планировал организовать и лично возглавить крестовый поход против турок, но его миссия в Англию оказалась бесплодной из-за узколобого эгоизма христианских государей, и смерть, последовавшая 3 июля 1503 года, прервала его беспримерные труды. Августа Феодосия Дрэйн так описывает его кончину и похороны: "Его последний час был достоин его имени. Собрав своих рыцарей вокруг своего ложа, он призвал их оставаться верными правлению; и после многих святых слов, сказанных со спокойной и приятной безмятежностью, он закрыл свои глаза и без усилий испустил дух. Никакой князь или великий магистр не был еще так оплакиваем. В похоронной процессии… сначала шествовали все религиозные общины Родоса; затем шел греческий патриарх со своим духовенством, затем латинское духовенство ордена. Чуть впереди похоронных носилок стояли 200 знатных родосцев, облаченных в черное и несущих зажженные факелы в руках. За ними следовали рыцари с опущенными знаменами, так что они мели по земле. Носилки с телом несли на плечах приоры и столпы ордена. За ними следовали 250 плакальщиц. Громкий плач раздавался из окон, на улицах, террасах, с крыш — выло и причитало все население. Над его могилой сломали его командный жезл и шпоры — так были соблюдены все скорбные формальности".

Каурсэн называл д’Обюссона отцом страны, защитником несчастных и непобедимым защитником Родоса, и сами иоанниты, как было написано уже в 1679 году, поставили его превыше всех прочих магистров, сравняв с героями Античности… Много ныне стоит на Родосе памятников. Красивых и не очень, уместных и несуразных. А вот памятника герою Пьеру д’Обюссону нет, хотя он прекрасно смотрелся бы у стен крепости, даруя легкомысленному потомству назидание о подвигах, чести и славе.

Племянник д’Обюссона, Ги де Бланшфор, после смерти преемника дяди Эмери д’Амбуаза (13 ноября 1512 года) был избран великим магистром. Находясь за границей, он умер во время возвращения на Родос (24 ноября 1513 года), и следующим магистром был избран доблестный Фабрицио дель Каретто. Ранее он несколько лет исполнял орденскую службу вдали от Родоса, но затем вернулся и дослужился до чина адмирала — "столпа" Италии. Будучи магистром, он до конца довел укрепление Родоса и замка Святого Петра бастионами — круглый бастион вокруг Итальянской башни родосской крепости до сих пор носит его имя. Что интересно, под конец жизни он все же начал воплощать в жизнь свой проект броненосного корабля — в Ницце была заложена огромная боевая каракка "Святая Анна", однако дель Каретто умер 10 января 1521 года, не дождавшись, когда его детище сойдет на воду. Более того, каракка все еще строилась, когда пал Родос. Борта шестипалубного корабля были обшиты свинцовыми плитами, что и сделало его практически почти неуязвимым для врага.

Две из шести палуб этой карраки были пушечными. Всего на судне было 50 больших и множество малых пушек. Корабль имел 4 мачты, водоизмещение — 3 000 тонн, арсенал амуниции для 100 рыцарей и 500 простых воинов, запас провизии на полгода, хлебопекарню, а также рощицу из кипарисов и цитрусовых деревьев для отдохновения великого магистра. В мальтийский период истории ордена "Святая Анна" — фактически первый в мире броненосец — считалась сильнейшим боевым судном Средиземноморья.

Вспомним и наших доблестных англичан: в чем-то мы, может быть, немного повторимся, ну да ничего, я думаю, страшного. Это же реально существовавшие люди (да простят мне их тени, если я описал их не такими, коими они были в действительности, но, наверное, все же неплохо воскреснуть хотя бы под писательским пером, чем пребывать в известности только узкому кругу ученых-буквоедов).

Сэр Джон Кэндол привез в 1482 году собранные им в Англии деньги на укрепление Родоса и Петрониума. Несколько образцов продаваемых им индульгенций дошли до нынешнего дня, причем в их печати принял участие знаменитый английский первопечатник Уильям Кэкстон — "английский Иван Федоров", если можно так выразиться — зато сразу понятна роль этой личности в истории Англии. В 1484 году Кэндол ездил к римскому папе, в 1489 году сдал пост "столпа" и туркополиера. В 1491 году мы застаем его на родине, в Англии, приором английских иоаннитов. Годом позже он хлопочет во Франции об очередном англо-французском мире, ту же миссию он исполняет в 1495–1496 годах, а в ноябре 1494 года он присутствовал на королевском турнире, на котором принц Генрих — будущий король Генрих Восьмой — был титулован герцогом Йоркским. Потом была история с заговором против короля Генриха Седьмого, из которой Кэндол сумел достойно выпутаться и затем продолжил свою англофранцузскую миссию, участвовав во встрече английского короля Генриха Седьмого с герцогом Филиппом Бургундским в Кале в 1500 году; последним политическим актом бывшего орденского "столпа" стала встреча в 1501 году в Англии Екатерины Арагонской, невесты принца Артура и затем первой жены Генриха Восьмого. В ноябре того же года высокопоставленный иоаннит скончался.

Сэр Томас Грин и его внук сэр Томас Даукрэй, как тоже понял читатель, покинули Родос вскоре после его блистательной обороны. Старый бражник более Англии не покидал: получив в 1481 году пост приора Шингэя, таковым он и скончался в 1502 году.

Сэр Томас Даукрэй послужил на родине прецептором Динмора в Херфордшире, затем, в 1494 году, был приором Ирландии, затем вернулся на Родос и в 1495 году стал "столпом" языка Англии, великим туркополиером. В 1498–1499 годах он был комендантом Петрониума. Смерть его бывшего начальника — сэра Джона Кэндола, Великого Приора Англии (1501 год), привела к тому, что этот пост занял сэр Томас Даукрэй. Далее последовало баронство, пэрство в палате лордов, участие в процессе герцога Бэкингэма (1521 год), членство в Тайном Королевском Совете и как итог славной жизнедеятельности — чин Адмирала английского флота. Он был настолько незаменим на родине, что в 1510 году король Генрих Восьмой просто не отпустил сэра Томаса, когда к Даукрэю поступила просьба от великого магистра Эмери д’Амбуаза вернуться и помочь бить турок. В то же время год спустя король приказал Даукрэю приготовить и возглавить военный отряд из 300 человек для военной экспедиции во Францию. И в 1520-м сэр Томас вместе с королем воевал во Франции. Смерть настигла его в мае 1527 года в Клеркенуэлле, и иоаннит был погребен в приорской церкви. А теперь старые враги сэра Томаса, турки, повесили огромную репродукцию гравюры с его изображением в Львиной башне бодрумского замка. Уважают!..

Сэр Томас Ньюпорт также дослужился до чина орденского "столпа" в 1500 году, а ушел из жизни 22 сентября 1502 года — как и хотел, на любимом Родосе; его надгробие с изящным черепом, вмурованное турками в крепостную кладку при поновлении башни Богоматери, в новейшее время было оттуда извлечено и ныне хранится в археологическом музее Родоса.

Данными о судьбах Роджера Джарвиса, рыцаря Пламптона, а равно "столпа" Арагона Николаса Запланы, секретаря Филельфуса, инженера Гримальди и монаха Фрадэна автор не располагает, также как и большом количестве реальных действующих лиц, упомянутых в книге.

Вице-канцлер Гийом де Каурсэн в своих сочинениях обессмертил подвиги и имена многих героев Великой осады и, тем самым, и свое собственное; кстати, в Англии его книга в 1490 году была напечатана все тем же первопечатником Кэкстоном, о котором было упомянуто чуть выше. Скончался незаурядный деятель и писатель в 1503 году — в том же, что и великий д’Обюссон. Архиепископ Джулиано Убальдини умер не позднее 1494 года.

В 1522 году двухсоттысячная армия султана Сулеймана Великолепного после почти полугодовой осады взяла Родос: крестоносцам не помог никто из занятых бесконечными междоусобными войнами христианских королей, обескровленное рыцарское воинство капитулировало на почетных условиях к исходу года. Предложим читателю напоследок одну зарисовку той поры; автор не знает, будет ли когда-нибудь описана им осада 1522 года, поэтому этот небольшой эпизод даст ответ на естественным образом возникающий в финале книги вопрос о судьбе главного героя…

1522 год от Рождества Христова. Черный дым клубится над родосской крепостью, стонет земля и камни от работы пороха и боснийско-валашских минеров, работающих неусыпно, словно роковые кроты — ни много ни мало, а 60 000 их пригнал молодой султан Сулейман на осаду Родоса… Понадеялись было на славную османскую артиллерию, да верный еврей писал из осажденной крепости, что турецкие ядра лишь стены царапают, и эдак можно не один год без толку прострелять… Вот тогда и пошли в дело балканские христопродавцы, начались игры в кошки-мышки между султанскими минерами и итальянским инженером "от Бога" Мартиненго, еле ускользнувшим с родины на помощь осажденному турками Родосу. Сорок пять подкопов сделали нечестивцы за полгода, тридцать два из них Мартиненго обезвредил контрминами, получил пулю в глаз, благо выжил.

Неплохие были пушки у иоаннитов, от короля Франции Франциска Первого, да пороху мало. Канцлер д’Амарал утверждал, что его хватит на годы, а на деле… Кто бы подумать мог, что "столп" ордена окажется предателем! Его предательство было позднее раскрыто, и ему отсекли голову 8 ноября, но положение этим не исправили.

Тяжелее всего пришлось английскому участку обороны (в первую осаду он был испанским). Бастион, начавший рушиться 14 августа, подрывали и штурмовали регулярно, стена рухнула от мины 4 сентября на протяжении 12 ярдов, 9-го числа того же месяца ее еще раз подорвали, потом еще… 17 августа, при отражении штурма, пал "столп" Англии Джон Бак и еще много рыцарей разных национальностей. Рыцарей "языка" Англии во вторую осаду было порядка 20 — все они, за исключением двух-трех, в итоге пали на руинах английского участка крепости; иоанниты потом набрали новый гарнизон из представителей прочих землячеств… Вот имена английских героев 1522 года: Джон Бак, "столп" ордена; Николас Хасси, командир английского бастиона; Уильям Онаскон (он же Уазон или Ватсон), начальник английского поста обороны; Томас Шеффилд, командир обороны ворот Святого Антония; Николас Фарфэн из штата великого магистра; Генри Мэнсел, Уильям Уэстон, Джон Рэнсон, Уильям Уэст, Джон Бэрон, Томас Пембертон, Джордж Эсфелц, Джон Лоту, Фрэнсис Бюе, Жиль Розел, Джордж Эмер, Майкл Ру, Николас Юсел, Питер Филипс, Отто де Монтселли и Николас Робертс. Бастион Англии штурмовали 1, 2, 3, 12, 13 октября… 14 ноября оборона "языка" Англии была прорвана, хотя бастион по-прежнему держался.

Историки сохранили память о прекрасной гречанке Анастасии, жене командира английского бастиона — судя по всему, Николаса Хасси. Историк ордена иоаннитов аббат Верто писал: "Потрясенная смертью любимого и намереваясь не пережить его, она поцеловала двух своих детей от него и, перекрестив их лбы, сказала со слезами на глазах: "Лучше вам, дорогие мои дети, умереть от моих рук, нежели от безжалостного врага или быть использованными в позорных удовольствиях, более мерзостных, нежели сама смерть". После, вдохновленная яростью, она берет нож, перерезает им горла, предает их тела огню, надевает доспехи офицера, еще запятнанные его кровью, берет его меч, бежит к бреши, убивает первого попавшегося турка, ранит еще нескольких и умирает, сражаясь с храбростью, которую имеют только самые храбрые офицеры и наиболее решительные солдаты". Сейчас в стену пристройки перед магистерским дворцом вмурован изготовленный из фарфора разворот книги, на котором на двух языках, греческом и латинском, и описана страшная и доблестная история Анастасии, этой новой родосской Медеи…

Конец приближался. В глуби каменного чрева одной из башен еле-еле успели забаррикадироваться от наседавших мусульман несколько рядовых воинов ордена — итальянец, двое французов и четверо англичан — в том числе старый англичанин-капеллан. Грудь одного француза была пробита вражеской стрелой, и он, тяжело дыша, постепенно отходил в лучший мир. Турки яростно орали, стуча оружием в тяжелую, обитую железом дверь, охраняемую запорами и подпертую бревнами изнутри.

— Чего они там орут? — хрипло спросил один из англичан, на что капеллан хмуро ответил:

— Это и без перевода ясно. Досадуют, предлагают жизнь, если сдадимся.

Внутри воцарилось безмолвие, резко контрастировавшее с шумом снаружи и нарушаемое лишь агонией смертельно раненного.

— Нет, не пойдет, — сказал другой англичанин, перевязывая раненую руку. — Посекут на куски, как белградцев. Те тоже поверили! Да, конец. Но лучше это, чем позор. Все так думают — или нет?

— А толку-то что с того? Не выпустите же, — усмехнулся итальянец.

— А ты хочешь выйти? — подозрительно осведомился француз, инстинктивно схватив рукоять длинного кинжала.

— На глупые вопросы не отвечаю. Кабы был тем, за кого ты меня принимаешь, давно б убежал, а не сидел здесь с вами в ожидании конца.

— Не бранитесь, — прервал ссорившихся капеллан, — дайте послушать…

— Что говорят? — спросили его; тот ответил чуть погодя:

— Так, хотели дверь взорвать, но боятся, что и у нас рванет порох. Много его у нас, кстати?

— Десятка полтора бочек в подвале.

— Значит, хватит, чтоб подорвать всю эту сволочь.

Снова воцарилась тишина, только умиравший вновь сильно хрипел. Воины обступили капеллана; его слова вмиг переродили их обреченность в славное ожидание подвига. Действительно, такой финал — это не просто сидеть в мышеловке и ждать, пока турки живьем возьмут…

— Это же не самоубийство? — аккуратно спросил кто-то.

— Нет, — коротко ответил орденский священник. — К тому же… Если дверь не выдержит, вы будете сдерживать врагов, насколько сможете, а дело… Дело сделаю я. Дети мои… Этот меч, — старик извлек из ножен клинок, — мне вручил лично славный магистр д’Обюссон, когда я прибыл на остров из турецкого плена, и тогда я поклялся, что не осрамлю его, и вражья рука не коснется его. Сорок четыре года прошло с той поры… Я пережил Первую Великую осаду… Я бился с д’Обюссоном плечом к плечу, и вместе с покойным магистром дель Каретто — когда тот был еще лейтенантом — оборонял башню Святого Николая. Думал, тогда и умру на защите Родоса. Но Богу зачем-то было угодно, чтобы я сделал это лишь теперь…

— Интересная у тебя была, видимо, жизнь, святой отец… — промолвил итальянец, польщенный упоминанием своего славного земляка Фабрицио дель Каретто. — Ты потому так хорошо знаешь турецкий, что был в плену?

Капеллан кивнул, потом сухо сказал:

— Не о моей жизни теперь речь. Долго рассказывать, да и не время, и не место. Мы должны все подготовить к взрыву, а себя — к встрече с Создателем. Не хочу обманывать вас надеждой, что наши выбьют турок из башни и освободят нас. Но пока что время у нас еще есть. Ту-редкому оружию дверь не поддается, а пока еще бревно принесут… Исповедуйтесь!

Прошло какое-то время. Раненый француз умер, турки еще пару раз предлагали сдаться. Потом был шум схватки, и вновь турецкие голоса за дверью: если крестоносцами и была сделана попытка вернуть башню, то неудачная. Внутри это поняли, осушили по-братски единственную бывшую у них флягу с вином.

— А что, — спросил раненный в руку англичанин, — в 1480 году так же было?

— Как сказать… — протянул старик. — Всяко было. И выстрелы турецких пушек, от которых рушились башни, и предатели — конечно, не так, чтоб "столп" предал, о таком тогда и помыслить не могли. Мины вести путем не умели, мы били их саперов из огромного требушета, пищалей и арбалетов. Гранат, начиненных нефтью, тогда еще не было.

— Ну, расскажи нам тогда свою жизнь — все время быстрее пройдет.

— Жизнь… Была ль она?.. Прошла, как сон… Если смотреть философски… Турки убили меня еще тогда, в 1480, выстрелив в Элен… Что было после, и жизнью не было… А может, мне сейчас только так кажется?.. Ну, коль хотите — извольте, убьем время… Началось все с того, что мой дядя Арчи, почтенный аббат…

Дальнейшее читатель уже знает; а при словах капеллана: — Меня скрутили и поместили в госпиталь, где я пробыл недели две и бежал оттуда, — раздался первый крепкий удар тарана в дверь. — О, вот и звонят к нашей вечерне. По местам, и да простит нам Господь прегрешения наши!

— Расскажешь дальше в Царствии Небесном!

— Договорились. Но можете не сомневаться, что я отомстил!

Крестоносцы, ощетинившись оружием, приготовились сдержать натиск нехристей, насколько возможно, а старый капеллан, торжественно перекрестившись, взял палку для факела, стеклянный фонарь с горящей свечой и спустился с ним вниз, к бочонкам с порохом, туда, куда, согласно правилам, вход не то что с открытым огнем, а и с фонарем был категорически запрещен… Поставил принесенное на каменный пол, кинжалом открыл круглую деревянную крышку бочонка, опустил в порох кисть руки и задумчиво перебрал его крупицы тонкими пальцами.

Вот и конец. Удары наверху все быстрее… Скрежет ворот, крики, лязг железа, выстрелы… Пора! Старик открыл стеклянную дверцу фонаря, запалил от свечи факел и, гордо распрямившись, стал ждать незваных гостей. Вот они кубарем заполняют небольшое пространство башенного подвала. Разгоряченные, галдящие, они являются абсолютной противоположностью иоаннита. Его спокойствие поражает и изумляет их, вал турок замедляется, и передние уже с ужасом понимают, что же сейчас произойдет — что же предвещает им всем это титаническое спокойствие старого гяура с факелом в руке. Разгоряченность и запал сменяются леденящим ужасом, задние не понимают, почему встали передние, напирают — все свершается в малые секунды.

Старик улыбнулся выцветшими некогда голубыми — глазами, перед его мысленным взором предстала прелестная Элен де ла Тур, живая, не пробитая рубленым турецким свинцом…

— Господь милостив! — вскричал он. — Элен, я иду к тебе!

Две стрелы пробили его грудь, но рука англичанина уже опустила факел в бочонок. Грянул взрыв; башня ухнула, покосилась, посыпались камни. От ее основания и через глазницы бойниц пошел к небу удушливый черный дым, вознося на суд Божий души крестоносца Лео Торнвилля, этого нового Самсона, и его врагов.