Сильвин из Сильфона

Запись 1

Весь город впал в молчаливое ошеломление, когда по местному телеканалупоказали трупы шестерых приезжих. Их не били, не пытали, не убивали из пистолетов и автоматов и не распиливали, как обычно, на куски, но все до одного жители Сильфона, благодаря новостям, видели, как в номере лучшей гостиницы города Атлантида заснули навечно на изнеженных диванах с подушечками шесть крепких мужчин, шесть горцев, с обожженными ветром, жарой и холодом лицами. В вещах погибших обнаружили оружие, золотые самородки и немного наркотического порошка.

Журналистских версий было много, потом произвели вскрытие, и над городом зловеще поднялось и угрожающе нависло, притиснув к земле высотки и отбрасывая громадную тень, жуткое слово — ОТРАВЛЕНИЕ. Позже следователям удалось выяснить следующее: когда мужчины ближе к ночи появились в своем номере и, в ожидании заказанного ужина, смотрели в гостиной телевизор, кто-то через вентиляционное отверстие закачал в помещение неизвестного происхождения газ…

Как раз к этому моменту Герман вышел из перманентного запоя, на этот раз посвященного первому заработанному им наличному миллиону, включил телевизор — и его тут же отшвырнуло к стенке и шлепнуло об нее, а на разлинованном морщинами лбу мгновенно выступила роса пота. В отравленных заезжих коммерсантах он узнал тех самых злобных волков, с которыми договорился о поставках дешевого золота, и далее у него не возникло и тени сомнений, что к убийству причастны столичные, которые каким-то непостижимым образом узнали о задуманной сделке. Герман вздыбился, рвал и метал, бил посуду (я спрятался в шкаф), а затем опомнился и поспешил собрать у себя на кухне свою команду, как они теперь себя заносчиво называли, и провел совещание, которое обозвал мозговым штурмом. (Уж не знаю, что эти каучуконосы и бразильянцы под этой фразой подразумевали со своими прямыми, как взгляд похотливого самца на сочную самочку, извилинами).

Черная тетрадь, в которую я до этого извергал семя своей мысли, как сквозь землю провалилась. Сначала я решил, что ее выкрал Герман, чтобы узнать мои думы, ведь в отличие от меня, читающего мысли по глазам, для него это единственный способ проникнуть в мой мозг. Я переживал два дня, от страха стал мучительно заикаться, вспоминал построчно, что написал, где мог проколоться, то есть наговорить лишнего, обидеть своего патрона, и уже приготовился пережить еще более страшные побои, чем те, которые пережил. Но на третий день мне удалось без разрешения скользнуть в мозг Германа через его глаза, и я вдруг с удивлением обнаружил, что он не имеет к пропаже тетради никакого отношения.

Тогда я решил посоветоваться с Мармеладкой, которая продолжала делить со мной ложе, ухаживать за мной и поддерживать казарменный порядок в квартире Германа. Я рассказал ей, как дорог мне этот дневник, что он — таинственная и великолепная галерея моих мыслей, все, что у меня есть, не считая пустой глазницы и нескольких гнилых зубов во рту, и пока говорил, мне стало так себя жалко, что я расплакался навзрыд и залил солеными слезами ее смуглые руки. Отчаянная Мармеладка вдруг оттолкнула меня, бросилась в комнату Германа, заснувшего поверх постели с бутылкой пива в руке, и грубо растолкала его. Где его тетрадь? Герман, не разобравшись, наотмашь врезал Мармеладке открытой ладонью по лицу, но потом очухался, в три затяжки выкурил сигарету и неожиданно крепко задумался.

Вскоре он вырос передо мной с пачкой фотографий в руках и попросил внимательно их рассмотреть. Это были снимки его друзей-соратников, которым он всецело доверял, не считая Капитана. Его Герман опасался и старался лишний раз с ним не общаться, и до сих пор скрывал от него то, что все о нем знает, хотя внешне поддерживал с ним старые дружеские отношения. Капитан продолжал заниматься некоторыми делами Германа, втайне сноситься со столичными и ежедневно ему звонил.

Герман. Вспомни, ты писал в этой тетради что-нибудь о своих способностях?

Сильвин. Способностях? Да.

Герман. Тля! Я так и знал, что ты меня подставишь. Кто-то выкрал твою тетрадь и теперь наверняка знает все наши тайны.

Сильвин. Не может быть!

Герман. Я тебе говорю! Кто-то нас предал. Тот, кто был тогда в заброшенном доме, когда мы договаривались о золоте. Тот, кто часто бывает здесь и сумел прикарманить твой паршивый дневник.

Сильвин. Я писал в нем о той встрече…

Герман. Ах, ты и это успел! Ну, так вот, знай, из-за тебя, ублюдок, погибли шесть человек.

Сильвин. Моей вины в этом нет.

Герман. Не будем спорить. Сейчас это не имеет никакого значения. Мне плевать на этих уродов, я достану золото другим способом, дело не в этом. Главное — выяснить, кто ведет двойную игру, иначе нам не прожить и нескольких дней.

Сильвин. Я уже тебе неоднократно говорил, что тебя предает Капитан.

Герман. Я это знаю. Но он не появлялся у меня дома уже две недели. Значит, не он прикарманил тетрадь. Вопрос: кто? А? Посмотри внимательно на эти фотки.

Я углубился в изучение лиц.

Жизнь часто преподносит нам подобные сюрпризы. Не жди беды от врагов, ее источник обычно значительно ближе, в стане друзей. Не жди предательства от того, кто похож на павиана, кому ты посвящаешь лучшие свои пасквили и кто сам явно не испытывает желания менять тебе подгузники. Ибо будущего или состоявшегося изменщика вычислить нетрудно, как правило, это тот, кто ближе всех, кому ты с особой страстью покровительствовал, кому передал свои знания, с кем делился последним, кому всецело доверился и ради кого был готов на любые испытания. Впрочем, если хочешь взрастить плоды по-настоящему преданной дружбы, не путай дикое поле с луна-парком, густо распыляй вокруг себя пестициды, уничтожая на корню всякий пижонский сорняк, а лучше — останься совсем один, потому что все наши беды проистекают от невозможности быть одинокими.

Герман уже пережил шок с Капитаном, но его клюквенной доверчивости не было предела. Вот и сейчас, быстро пролистав фотографии, которые ткнул мне в нос мой ночной кошмар и мои отбитые гениталии, мой целеустремленный магараджа и беспощадный конкистадор, я без промедления обнаружил подкожного клеща: мою тетрадь выкрал Любимчик, которого Герман знал сто лет и имел с ним самые задушевные беседы. Любимчик, как я мысленно его обозначал (безобидный и обаятельный плюшевый медвежонок, к которому каждый с умилением потянется рукой), понимая свою космическую бесталанность и клиническую бесполезность, любил высококлассно лакействовать, официально назывался адъютантом Германа, которому уже давно грезились в отражении зеркала лампасы на штанах, и имел в общих делах вполне съедобный пай. Ранее он ни в чем предосудительном мною замечен не был, как не страдал и клептоманией, но все же поддался на уговоры Капитана и предал своего щедрого товарища и покровителя. Тридцать сребреников выражались в пухлой пачке наличной валюты, но было и одно смягчающее обстоятельство: Любимчика долго запугивали, угрожали расправиться с его семьей. Последнее произвело на него неизгладимое впечатление, несчастный не выдержал и сломался: сначала рассказал все обо мне, так что всем сразу стало ясно, каким образом Герману удается легко преодолевать капканы жесткой конкурентной борьбы, а затем присвоил мой дневник, который тут же оказался в руках главарей столичных.

Когда я резюмировал Герману результаты своих исследований, зрачки его сузились до точки, а белки вздулись кровью, он готов был меня порвать на миллион клочков. Внезапно схватив меня за нос, сжав двумя пальцами, словно клещами, его чувствительный кончик, он стал мотать меня по комнате — я корчился и кричал, Мармеладка повисла на его руке, но он вдруг отпустил меня и невозмутимо сказал: Что ж, по — крайней мере, мы теперь знаем, что произошло. Я пощупал онемевший от боли нос — как ни странно, он еще был на месте.

Без дневника я себя почувствовал так, будто мне ампутировали ноги. Я мыслю, значит, существую. Мыслей так много. Вся голова забита мыслями, они скачут, словно дети на надувном жирафе в парке аттракционов, они мечутся в вихре испанского танца, они возвышенно взмывают и угрожающе пикируют. Они (блестящие дети мои, питаемые парадоксальной логикой моего расстроенного разума) без тетради — точно запертые в презервативе сперматозоиды: все время ищут выход, но не находят, заходятся в предсмертных судорогах, бесплодно таранят головками податливые, но исключительно прочные стенки. Мыслей все больше, исхода нет, в мозги словно заливают чугун, череп раздувается до размеров земного шара, готовый лопнуть и расплескаться по стенкам солнечной системы… Врач однажды предупредил меня, сочувственно отведя глаза, когда я поведал ему то, о чем думаю: Будьте внимательны к своим мыслям, — они начало поступков.

Вскоре мне посчастливилось вспомнить, что тогда я купил не только черную тетрадь, которой лишился, но и красную с синей. Я тут же отыскал ее, схватил карандаш и — о счастье! — полилось, полилось, как будто открыли после долгой профилактики задвижки старого городского водопровода, и сотни километров подземных труб в то же мгновение наполнились эхом бегущей струи.

Конечно, впредь я буду еще осторожнее, и самые сокровенные мысли останутся при мне, например, о том, как я люблю Мармеладку…

Запись 2

Эти поцелуи. Лицемер и лицедей Сильвин тысячу раз кряду смаковал воспоминания о них, содрогаясь от приступов нежности, словно от множественного женского оргазма. Эти воспоминания я разместил в тронном зале своей души, где они, точно в инкубаторе, выпестованные ревностным теплом моего сердца и капризным воображением, подрисовывающим недостающие частности, приобрели такое извращенное качество и такую каноническую изысканность, что мне стало нестерпимо жалко упиваться ими одному, втайне.

А было так. Сначала я просто подставил ей сплюснутые губы, подчиняясь неизбежности расправы. Но предполагаемая экзекуция неожиданно обратилась в изощренное удовольствие: она втиснула мокрый язык в мой девственный рот и ощупала его кончиком чувствительные внутренние места. Из-под моего языка брызнула свежая слюна, подсластив игру, и она ее слизала, примешав к моему вкусу свой собственный, невыносимо желанный. Это был не просто сок ее слизистой, это была протоплазма всей ее мармеладной сущности и вообще сущности женщины-соблазнительницы, закодированной в наркотически головокружительный вкус. Она всасывала мои губы, покусывала их, вылизывала мои обнаженные десны, ее скользкий язык все время вызывал на бой мой язык и осыпал его чередой хлестких заразительных выпадов. Вращение Земли замедлилось. Воздух вокруг повис и стал таять, стекая на пол.

Затем я пронзительно ощутил ее душу, ощутил не взглядом, а закрытым глазом, через поцелуй. Это произошло совершенно внезапно, то была еще одна моя способность, о существовании которой я ранее не догадывался. Души встречаются на губах влюбленных.

Ее душа была сплошь поражена язвами морального разложения и одновременно удивительно прекрасна. В этом вечном конфликте противоположностей победителей не бывает; девушка парила чудесной сказкой над мрачными кварталами Сильфона, не в силах ни улететь, ни хотя бы подняться на недосягаемую высоту и пожарища исковерканных человеческих судеб подпаливали ее нежные крылья. Она бесконечно тосковала: она, как и я, топила действительность в странных фантазиях, ее пожирал темперамент маленькой подсознательной нимфоманки, который, видимо, и швырнул в ненасытную топку всемирной истории ничтожеств всю ее пустячную хлопковую жизнь. Сейчас, в нашем поцелуе, я был неловок (в этой бешеной скачке я представал иноходцем), но я уже знал, что, как ни абсурдно все выглядит со стороны, я тоже приношу ей счастливое томление; что в ее представлении я вовсе не средство от клопов, а совсем наоборот — отвратительно хорош. Я ласково подумал: а ведь она тоже странница- бедная, бедная девочка, потерявшаяся во времени и пространстве.

Она говорила мне, отлепляясь на мгновение, что я сладкий, что так хорошо ей никогда не было, а я что-то думал в ответ. В моей голове творилось такое столпотворение мыслей и чувств, будто в ней зарождалась новая галактика. Это было похоже на модель хаоса, и я понял, что ничего более совершенного, чем этот хаос, уже не существует и не может существовать, поскольку только в абсолютном хаосе заключена абсолютная гармония, равно как и в абсолютной гармонии заключен абсолютный хаос.

Это был не просто поцелуй, а торжественный акт кровной любви, гимн оголенных до сердца душ. На наших губах сконцентрировалась эссенция всех восторженных чувств, на которые человек способен; если б можно было ее вобрать в волшебную таблетку, а ее, в свою очередь, научиться штамповать, то человечество навсегда забыло бы об алкоголе и наркотиках. Я впервые познал себя таким, каким должен был быть все прожитые годы. Я предал себя анафеме, чтобы возродиться другим. Я забыл Бога, потому что стал Богом сам.

Новые ощущения окончательно захлестнули меня, во мне началась термоядерная реакция; наконец, я детонировал — задергался, стал извергаться, то есть испытал оргазм, и испытал его (можете не верить — мне всё равно) лишь от поцелуя. Мой милый канонир отвлекся и изумленно и радостно засвидетельствовал сей редчайший факт: Вот бы мне так!

Как это ни смешно в моем положении, но вскоре я принялся заботиться о своей внешности. Часами я незамужней барышней крутился у зеркала, пересчитывая и складывая в аккуратную челку волоски на лбу, один к одному, или полируя зубной щеткой до неестественной белоснежности оставшиеся во рту зубы, или принимая мужественные, с моей точки, зрения позы. Я стал посещать ванну, беззастенчиво пользуясь шампунем Германа, и почему-то неописуемо радуясь, что наношу ему материальный ущерб; взялся стричь ногти, правда, до пальцев ног никак не мог достать, тем более что там требовалось едва ли не бензопилой срезать задубевшие наросты. А еще заставил свой ненавистный мочевой пузырь со слабым сфинктером подчиняться хозяину, не позволяя ему обычным образом реагировать на стрессы; даже придумал специальное упражнение: напивался воды до резей внизу живота, дожидался, когда в коридоре появится Герман, и выскакивал ему навстречу, зарабатывая заслуженный подзатыльник.

Однажды, плескаясь в ванной и устраивая штормы мыльницам-корабликам, я обратил внимание на заросли своего паха, и мне вдруг пришло в голову, дабы усладить взор моей наложницы, подравнять их опасным лезвием для бритья. Я чуть не оскопил себя и первым делом подумал даже не о себе, а о своей солнечной возлюбленной: тогда ее миссия утратила бы смысл, и Герман, наверняка, отправил бы ее обратно в отхожие притоны Сильфона.

Один раз я даже попробовал отжаться от пола, затратил всю энергию, которая во мне есть, чтобы выпрямить руки — поднимался несколько минут, рыча и хрипя, а когда сел на пол и смахнул с ушей струившийся пот, увидел иглокожую тень Германа. Что, любовничек, решил суперменом стать? Хочешь понравиться своей кикиморе ненаглядной? — оскалился он.

А скольких усилий стоило мне перестать кусать губы или отучить себя выковыривать из носа козявки и съедать их!

Мармеладка почти всегда была рядом и я каждую секунду хотел ей понравиться. Я крутился вокруг нее, не давая ей спокойно откушать йогурт, я целовал ей руки, а чаще ноги, мешая натягивать колготки. Я готов был есть с ее рук, пить из ее туфель, если б она захотела, я мог бы… Мне все время хотелось танцевать сиртаки, петь менестрелем, я был многословнее Гомера и пытался произвести впечатление внезапно появившегося йети. Я перестал быть самим собой, теперь я эволюционировал в некоего идальго Сильвина из Сильфона, потерявшего в сражениях глаз. Теперь я поступал не так, как хотелось мне, а как должен был поступить этот заслуженный кавалер, подвигов которого не счесть, этот потрепанный походами, но еще крепкий синьор с бычьим сердцем, этот одержимый любовник с собственным походным словарем изящных, как запах жасмина, комплиментов. И я мурлыкал ей ежедневно: Я тебя нежно обожаю! — и она на это мармеладно хихикала, ретушируя перед зеркалом свои и без того пушистые ресницы.

Часто она играла со мной, как с собачкой, и я с наслаждением бегал перед ней на четвереньках, гавкал, слушался команд, терпел поводок, вилял хвостиком, вылизывал ее лицо и уши.

Как и Герману, ей не нравилось, когда я без санкции на то заглядывал в ее глаза. И действительно, кому захочется, чтобы твой собеседник, тем более человек противоположного пола, видел, что ты, приветливо кокетничая с ним, на самом деле думаешь о нем скверно или мечтаешь об общении с другим, а может быть, тебе очень хочется в туалет или вообще за ширмой твоей развернутой в боевой порядок улыбки твоя голова полна всякой несусветной мерзости, которой, раз уж ты неизлечимо испорчен, сложно в одночасье приказать убираться вон.

Как-то вечером она продемонстрировала моей отвисшей челюсти легкий танцевальный стриптиз, а затем вынудила меня проделать то же самое. Сначала я стеснялся, но потом разошелся и сам не заметил, как оказался в одних трусах, скачущим и размахивающим руками вокруг стула, символизирующего шест. Возможно, со стороны это выглядело довольно концептуально, выражаясь гуманным языком туманных намеков, но Мармеладку вроде бы не стошнило, она даже попросила меня медленно избавиться от последней детали. Впрочем, на самом интересном месте она меня остановила.

Мармеладка. Милый, зачем ты побрил подмышки? Сильвин. Чтобы тебе понравиться. Мармеладка. А что с твоим пахом? Сильвин. Я пытался навести там прическу. Мармеладка. Дурачок, больше никогда этого сам не делай. Лучше попроси меня.

На следующий день она меня подстригла, вернее, ликвидировала остатки волос на моей голове, превратив меня в полную отполированную противоположность Эйнштейна (ей мой новый имидж показался забавным), а еще сделала мне (как это?) маникюр и долгожданный педикюр. В тот же день она купила мне на свои деньги разный реквизит: рубашку, брюки, ботинки, новую пижаму с мальчиками-пастухами и множество белых трусиков, которые показались мне издевательски женскими и откровенно дешевыми из-за чрезмерной экономии материала, особенно на ягодицах. Но я вежливо не подал виду.

Часом позже я материализовался на кухне, где Мармеладка готовилась отпить чаю с ватрушкой, густо смазав ее вишневым вареньем (Германа дома не было), и чрезвычайно сконфуженный и одновременно весь таинственный, подал ей трясущейся от волнения рукой лист бумаги, вырванный из тетради. Она, жуя, бегло ознакомилась с причудливым содержимым моих каллиграфических строчек, отложила ватрушку, тем более что варенье, капнув, поставило жирную вишневую точку под моим текстом, вернулась к началу, зашевелила губами, силясь ничего не пропустить, и наморщила лоб, пытаясь думать. В двух местах азиатские глаза ее по-детски вспыхнули, еще в двух она улыбнулась, видимо, моей наивности.

Мармеладка. Что это? Будто молитва.

Сильвин. Моя клятва тебе.

Мармеладка. Мне?

Сильвин. А кому еще?

Мармеладка. Милый, как здорово!

Сильвин. Я буду читать ее перед сном и еще десять раз на дню.

Мармеладка. Жаль. Сильвин. Чего?

Мармеладка. Что у меня нет такой клятвы. Я бы тоже читала ее на ночь.

Сильвин. Да? Честно? Я сейчас…

Через минуту я положил перед ней другой листок: Я Твоя Любовница, а Ты мой Любовник…

Запись 3

Итак, я начал заполнять буквами и знаками препинания новую тетрадь. Занимаясь этим, я чувствую себя сторонним рассказчиком, потому что в моей голове давно произошло раздвоение личности, будто я — одно, а Сильвин из Сильфона совсем другое, и связывает нас сущий пустяк — всего лишь общее искалеченное тело. Чем дальше я заплываю в воды своего изложения (а я уже давно заплыл за буйки), тем большее расстояние отделяет меня от Сильвина, тем меньше мы узнаем друг в друге себя, тем очевиднее становимся чужими людьми. Потому что я, увы! — все тот же микроскопический человечек, взявшийся вести этот дневник, бесформенное, бессмысленное существо, которому стоит посещать, когда где-то заболит, не человеческого врача, а энтомолога, а Сильвин — совсем другое дело. Сильвин — это одноглазое чудовище, монстр, поедающий души людей. Меня на самом деле нет, я застрелился несколько месяцев назад, перевоплотившись в него, так что, дамы и господа: Король умер, да здравствует Король!

Конечно, может создаться впечатление, что и без того сумасшедший Сильвин сошел с ума в квадрате, но настаивать на этом субъективном утверждении не стоит. Сумасшествие отдельных личностей — дело весьма редкое, а вот помешательство групп, партий, наций и эпох — правило.

Используя возможности Сильвина, Герман на первых порах только защищался, не позволяя конкурентам расправиться с ним, и уж точно не посягал на жизнь человека. Но потом стал нападать. В этом Сильвин убедился, когда Герман однажды занес ему в комнату купленный в книжном магазине томик Ницше, о котором Сильвин давно мечтал. Герман, по обыкновению, был в черных очках, поскольку по каким-то своим соображениям уже давно скрывал от Сильвина содержимое своих мозгов, но когда Сильвин ткнул пальцем в интересное место в книге, Герман, забывшись, задвинул очки на лоб, обнажив глаза.

Через мгновение он опомнился, но было поздно. Сильвин, мгновенно продравшись сквозь оболочку эмоций и поверхностной памяти, вошел в глубины его разума и сразу обнаружил в нем необратимые изменения — некую злокачественную опухоль, которая испускала сильнейшее зловоние. Скальпированный мозг Германа, и без того напоминавший фарш из всех элементов таблицы Менделеева, теперь представлял собой специфический деликатес для исследователя-гурмана. Это были животрепещущие воспоминания о событии, происшедшем несколько дней назад.

Герман надолго замер в какой-то липкой непредсказуемой темноте. Шумит вода — под душем кто-то плещется, скорее всего, это номер в гостинице. В его руке пистолет, тот самый, при помощи которого Сильвин едва не застрелился. Он в тонких перчатках, а на ногах бахилы, точно такие, какие навязывают посетителям в больницах. Человек военный, строевой, с боевым опытом, он все же не предполагал, что долгая неподвижность равносильна изощренной пытке. Какого черта! — думает он и начинает осторожно переминаться с ноги на ногу, потом, осмелев, приседает несколько раз, слышно, как хрустят его изношенные колени. Страх чешет за ухом, похмелье стучит в виски, катастрофически хочется курить. Во рту всемирная засуха, солоноватый язык уже подвялился, можно подавать к пиву, а слюны нет и не предвидится. Герман безотчетно злится, его бесит любая пустяковина, пришедшая в голову, он уже жалеет, что решился на это сам, что не поручил профессионалу или вообще не отказался от этой затеи.

Шум воды стих, кровь ударила в лицо, Герман снял пистолет с предохранителя и сконцентрировался. Темнота чуть расступилась, сейсмограф застрочил колебания, и он сразу увидел его- своего бывшего товарища, с махровым полотенцем на бедрах, с вспученным от пресыщенности животом, в капитанской фуражке на голове. Герман восхищенно подумал: Даже в душе не снимает!

Он планировал пристрелить его в постели, спящим, он почему-то считал, что умереть во сне удобно и не больно — все же старый друг, хотя и предатель (но я не злопамятен), но здесь в кармане Германа вздрогнул и выплюнул первые позывные не отключенный мобильник. Капитан застыл на полушаге с наклоном — распаренное лицо, вопросительная морщина над переносицей. Герман — ворошиловский стрелок в третьем поколении, немедля вскинул руку, тут же придавил привычно тугой спусковой крючок, и сквозь пороховой выдох грохота осталось разглядеть аккуратную семимиллиметровую дырочку во лбу замедленно падающего Капитана и взлетевшую фуражку, также рапидом опускающуюся на пол. Капитан убит. Предсказание сбылось!

Неожиданно из ванной комнаты выглянуло молодое удивленно-простоватое лицо с худым, но крепким плечом. Герман сразу узнал этого парнишку, эти умные стекляшки глаз навыкате и жесткий ершик черных волос — наемный рабочий из автосервиса, которым последнее время руководил Капитан. Гастарбайтер, нелегально приехавший из одной очень бедной, но очень гордой республики; он жил, где работал, ел, что придется, довольствовался тем, что ему платили, и больше всего на свете боялся миграционных служб. Значит, мой соседушка тогда был прав насчет истинных, пристрастий Капитана! — мелькнула мысль. Герман, не задумываясь, переместил ствол пистолета в сторону парня, но тот успел сориентироваться: захлопнул дверь в ванную комнату и хрустнул изнутри щеколдой.

Герман уже ничего не боялся, он уже глотнул огня и его запах и вкус ему понравился. Теперь в его голове били барабаны, в груди жгло, тело подобралось в сжатый кулак с острыми костяшками, он сам превратился в пламя, искрометное, ядовитое, и испытывал единственную потребность — вспыхивать и сжигать, вспыхивать и сжигать.

Он подскочил к двери, за которой укрылся партнер Капитана, и выстрелил в нее три раза, под разным углом. Потом он выбил дверь ногой — она хлипко отлетела в сторону — и увидел голое тело на гостиничном кафеле. Кровь — ранен. Парень еще был жив, его выпученные стекляшки еще смотрели, глупо умоляя.

Герман хладнокровно прикрылся розовой шторой душевой кабины, подмигнул парню, мол, все будет тип-топ! — и выстрелил ему в висок.

Сильвин вынырнул из глаз Германа и без сил рухнул на свой диванчик.

Герман. Что с тобой? А, понятно, ты уже все знаешь. Ну и что? Да, я это сделал, но разве у меня был выбор? Капитан меня обманывал и обкрадывал, он сдал меня столичным, он желал моей смерти. В конце концов, благодаря его интригам была украдена твоя тетрадь. А та история, когда меня в туалете ресторана поджидали убийцы? Что мне оставалось, тля? Встать в позу кенгуру и дожидаться, пока меня отдрючат? Как бы ты поступил на моем месте? Подставил бы другую щеку? Отвечай же, болван!

Но Сильвин молчал. Герман, было, собрался сгрести его в охапку и как следует проучить за непочтительность, но вовремя заметил, что лицо Сильвина приобрело цвет ливера, глаз скорчился, губы искривились косинусом, и он все время сглатывал, видимо из последних сил удерживая в горле рвотные массы.

Герман отодвинулся на безопасное расстояние, в нерешительности болезненно размял плечо, поврежденное на утренней тренировке (теперь он посещал лучший в городе фитнес-клуб). В это время в комнату просочилась Мармеладка; крадучись, по стенке, приблизилась, и встала за спиной Германа.

Герман. Хорошо, потом поговорим… А ты чего встала? Иди успокой своего бой-френда, а то он сейчас все здесь уделает.

Сильвин молчал весь день, и никто, даже Мармеладка, не добился от него и полслова. Он молчал и на следующий день, молчал целую неделю, целую вечность. Большую часть времени он неподвижно лежал на диване тяжелым меланхоликом, рассматривал потолок и нашептывал губами, оставляя всех, кто это видел, в полной уверенности, что перед ними безумец. Он почти ничего не ел, отказывался проводить сеансы телепатии (Герман безуспешно делал свирепые глаза и хлестал его фотографиями по щекам) и игнорировал присутствие Мармеладки. Все ее попытки растормошить его, на чем категорически настаивал Герман, секретничая с девушкой на кухне при помощи листка бумаги и карандаша, оказались безуспешными. Она перепробовала все известные ей способы привлечения внимания мужчины, в том числе целовала Сильвина, исполняла перед ним танец живота, даже декламировала с чувством: Я Твоя Любовница, а Ты мой Любовник…, но он оставался глух к соблазну: ни дух его, ни тело не желали реагировать на раздражители, которые еще недавно приводили его в глубокий метафизический восторг.

Герман обретался в тоске. Он давно уже не мог ступить и шага, чтобы не посоветоваться с Сильвином. Ему теперь словно залили в уши воск и выкололи глаза: он ничего ни о ком не знал и в таком состоянии даже боялся выходить из дома. Дела посыпались, в городе заговорили о том, что Герман сдулсяи все его притоны, автомастерские, торговые павильоны и ювелирные магазины вскоре перейдут под контроль столичных. Наконец он не выдержал.

Весенним утром, часов в шесть Сильвин проснулся в своей постели и не обнаружил рядом Мармеладки. На подушке осталась небольшая ямочка от ее затылка и ее запах; часть простыни, на которой она лежала, еще сохраняла складки и примято сти от ее тела, на стуле лежали скомканные колготы, под стол закатился косметический карандаш. А ведь она никогда не просыпалась так рано. Сильвин напряг слух и все внутренние чувства, и пронизал, словно лучами рентгена, квартиру Германа, прощупав все помещения, каждый укромный угол. Он сразу понял, что Мармеладки нет, она исчезла.

Сначала Сильвин-романтик пытался себя убедить, что она просто вышла, например, в магазин, за молоком для завтрака или за пивом для Германа, и нужно лишь немного подождать. Но Сильвин-реалист уже наверняка знал, что молоко здесь ни при чем: девушка никогда не просыпалась раньше одиннадцати, а, проснувшись, долго красилась у зеркала, напевая односложные иноязычные песенки, гремела стулом, скрипела дверцей шкафа, примеряя свои бесконечные топики и юбочки, возилась со своим мобильным телефоном, который, только дотронься до него, сразу начинал пискливо ворчать, а при каждом удобном случае издавал всякие смешные звуки. При этом не проснуться было невозможно.

Сильвин еще немного полежал, прислушиваясь к собственным ощущениям, и в груди появилось что-то тяжелое, изощренно гнетущее, потом слез с дивана, оставив нетронутой ту часть постели, где только что спала Мармеладка, и вскоре с душным предчувствием распахнул дверцы шкафа. Старый шкаф, где еще вчера висели, свисали, нависали, ниспадали, иногда аккуратно лежали, а чаще валялись кучей бестолковые и вездесущие вещи азиатки, теперь был географически пуст, даже самодельные проволочные вешалки испарились. Ноги подкосились, Сильвин размазался на полу, слезы застряли где-то внутри, будто слезные канальцы закупорились, но потом с такой силой брызнули из единственного глаза, точно слезный мешок сжали пальцами; так выдавливают из клизмы сильную струю воды.

Вскоре Сильвин предстал перед подозрительно безмятежным и даже насвистывающим Германом, сидящим на самодельном табурете. Он разложил на газете, словно распотрошенную воблу, детали разобранного пистолета и неспешно осматривал их, заботливо протирал ветошью, надраивал специальными щеточками и ершиком, покрывал тонким слоем оружейной смазки. Сильвин услышал, как тикают часы на руке Германа.

Герман. Что тебе надобно, неразговорчивый ты наш?

Сильвин. Где она?

Герман. О! Милорд, изволили что-то произнести или мне послышалось?

Сильвин. Если это шутка, то дурная.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! Какие шутки! Ты молчишь, работать не желаешь, дела стоят, убытки растут. Ты думаешь, что с нами можно так поступать? Забыл уговор?

Сильвин. Я ни о чем не договаривался. Я не давал согласия быть соучастником смертоубийств.

Герман. Я вовсе не удивляюсь. Я ни на секунду не сомневался, что когда-нибудь ты именно так и скажешь. Жить всласть, наслаждаться телом самой красивой проститутки города и ничего не давать взамен — вот твой девиз, вот твое жизненное кредо. И еще предавать друзей, которые спасли тебя, когда ты уже одной ногой стоял в аду, которые простили тебе сумасшедшие долги, потратили на тебя, на твое лечение целое состояние. Которым, промежду прочим, ты признавался в вечной любви, тля. Было?

Сильвин. Было. Я и сейчас не отказываюсь от своих слов.

Герман. Так почему же ты тогда так поступил?!

Герман взъерошенно вскочил, импульсивно обежал комнату по периметру, вернул ягодицы на прежнее место и сделал из бутылки, покрытой масляными отпечатками пальцев, внушительный пивной глоток. Часы на его руке нервно отсчитывали минуты и секунды.

Сильвин. Я был поражен увиденным. Я испытал потрясение. Я больше не хочу в этом участвовать. Я проклинаю тот день, когда Всевышний вдруг наделил меня этим проклятым даром. Можете делать со мной все, что хотите, но я…

Герман. Сделаем-сделаем, не волнуйся. Ты еще в преисподнюю попросишься, чтобы избавиться от нас.

Сильвин. Мне все равно.

Герман. Ну а чего тогда приперся? Иди к себе, тебя ждет твой потолок.

Сильвин. Верните мне ее.

Герман. Как-то я совсем не наблюдаю логики в ваших словах, боец. Работать не будем, но паек получать хотим. Однако теперича, товарищ, капитализм: ты мне — я тебе. Мармеладка, как ты ее называешь, стоит немало, всегда приносила нам доход за пятерых. Раньше, между прочим, к ней народ за месяц записывался, как на прием к мэру.

Сильвин. Где она? Куда вы ее дели?!

Герман. Мы ее депортировали отсюда. Знаешь, нынче спрос велик, а работать некому. Поэтому мы и подумали: кой смысл держать ее здесь, платить ей за то, что совершенно не приносит прибыли. Пусть поработает по-настоящему, на полную выкладку, как в старые добрые времена. Вспомнит, с чего начинала. Да не бойся — ей это не в новинку.

Герман глумливо ухмылялся, смазанный и собранный пистолет крутился в его пальцах, как у ковбоя в салуне. Бойко работали его наручные часы, было отчетливо слышно, как внутри маленькой швейцарской стекляшки вращаются стрелки, крутятся невидимые шестеренки, трутся друг о друга. Сильвин мельком скользнул по его воспаленным от пьянства глазам: опухоль, которую он обнаружил в голове, в душе Германа в прошлый раз, с тех пор увеличилась более чем вдвое, поглотив немалое количество здоровой субстанции.

Герман. Не расстраивайся, все не так плохо. Давай начнем сначала. Ты опять будешь мне про всех рассказывать, сканировать, так сказать, мозги людей, а я постараюсь убедить своих партнеров в том, что Мармеладка здесь, рядом с тобой, нужнее всего. Ставлю свой Мерседес, что мне это удастся. Ну что, по рукам?

Сильвин представил поле красных тюльпанов, залитое смеющимся солнцем, и посредине себя в расшитом золотом халате и Мармеладку в тюбетейке, с детскими косичками. Взявшись за руки, бесконечно счастливые, одухотворенные, в окружении радостно порхающих цветных бабочек, они неспешно парили над землей, невесомо переступая по воздуху, и тюльпаны лучисто переглядывались, благосклонно нагибали крупные головы-цветки в их сторону.

Сильвин было протянул Герману руку, но в последний момент отдернул ее, будто ужаленный, взвыл и забился в угол.

Запись 4

Герман не смог договориться с Сильвином-штрейкбре-хером ни в тот день, ни на следующий, ни спустя одиннадцать дней. Все это время бедный одноглазый крысенок Сильвин, забившись в свою трухлявую пещерку, нестерпимо, почти маниакально страдал, однако, будучи совершенно слаб телом, выказывал невероятно тугоплавкую силу духа, а посему был непреклонен в своих убеждениях и более не желал потакать варварам, изуверам, почему-то решившим, что Сильфон — их безраздельная вотчина, а все жители Сильфона — их крепостные. Он ежесекундно испытывал жгучее желание увидеть Мармеладку хотя бы одним глазком, он с радостью отдал бы все, чтобы еще раз проскользить пальцем по длинной оголенной ложбинке-трассе ее позвоночника, соединяющей карамельную шею с пигментно-черным крестцом, за которым запретно следовали небольшие туго прижатые друг к другу ягодички, сунуть нос в ее волосы, где было больше всего мармеладного аромата, или вылизать ее бритую подмышку, что он находил особым десертным лакомством, не говоря уже о самом беспредельном: утомительном хаотичном мармеладном поцелуе. Еще он мечтал вновь окунуться в ее душу, пусть жалкую, развратную, но родственную, до ощущения совершаемого инцеста, — он ее, эту душу, понимал, прощал (Я прощаю Тебе Твои грехи, а сам безгрешен) и принимал такой, какая она есть, без оговорок. Сильвин знал, что как только он удовлетворит любопытство Германа, Мармеладка вернется, и испытывал неодолимое искушение пожертвовать своим даром. Но помогать убийце он не мог и лишь в бессилии, сто, тысячу раз кряду повторял свое каббалистическое заклинание: Я Твой Любовник, а Ты моя Любовница… Но от этого ничего не менялось.

Сумерки сгущались. Лохматые тени метались по стенам комнат. Коварный Герман точил ножи, наверняка затевая нешуточную карательную операцию. Сильвин ощущал себя будущей свиной тушей, которую сначала подвесят на крюк в холодильной камере, а потом разделают.

Однажды в квартире раздался звон битого стекла — кто-то кинул в окно комнаты Германа гранату, которая почему-то не взорвалась. В следующий раз во дворе, под окнами долго и молчаливо полыхал черный лакированный Мерседес Германа. Этот вспучившийся от самодовольства тонированный вельможа так уверовал в собственное превосходство, что даже сгорая заживо дотла, не унизился мольбами о помощи: так молча и стоял, пока не взорвался, гордый, непобежденный, с кровавыми пузырями последнего выдоха на губах.

На пятый день Сильвин обнаружил, что запах Мармеладки на ее подушке стал жухнуть, и пожалел, что не имеет специальных навыков для того, чтобы собрать его остатки в колбу, которую можно было бы запечатать пробкой и поставить на полку. И все же, в надежде сохранить аромат девушки хотя бы на время, он, внезапно озаренный, бережно укутал подушку в пластиковый пакет, предварительно смыв и выветрив с полиэтилена прочие запахи. Правда, в его распоряжении еще были ее колготки, к которым он отнесся, как к бесценной реликвии: тщательно упаковал, приторочил бирку и спрятал, но колготки источали преимущественно суть синтетического материала, из которого были сделаны, а вот аромат Мармеладки на наволочке был голографически чистым, так что Сильвин легко различал все его нюансы — в них он безошибочно узнавал ее.

На одиннадцатый день Герман попросил, крикнув через стенку, зайти к нему. Сильвин давно ждал развязки, но требовательный окрик Германа застал его врасплох, и ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы прийти в себя после длительной медитации и оторвать вцепившиеся в спинку стула непослушные руки.

Двуногий Герман в непроницаемых очках, почему-то весь в черном, мстительно-спокойно стоял у телевизора с видеокассетой в руке и ждал. Он кивнул чугунным подбородком безвольному Сильвину: садись вон туда, — и тот, робко глотнув воздуха, присел с прямой спиной на краешек, как раз напротив телевизора, и застенчиво положил руки на колени.

Герман. Сейчас мы будем смотреть мультик. Извини, кола выдохлась, поп-корн закончился.

Сильвин. Мультик?

Герман. Йес овкоз. Надеюсь, он тебе понравится.

Сильвин. Зачем мне это? Я не люблю мультфильмов. Можно я пойду к себе?

Герман. Стоять! Руки по швам! Боюсь, ты не совсем понимаешь, что происходит. Позволь, при помощи этой кассеты я немного проясню ситуацию…

Далее черный Герман вдавил видеокассету в прорезь плейера — та заурчала, войдя во взаимодействие с потрохами видеоблока, взял пульт и изобразил два тяжеловесных па в сторону. На экране сначала забрезжило сквозь полосы ощипанное изображение, а потом стал прорываться нескладный, какой-то обрезанный звук — лирическая мелодия.

Любительская камера осматривается вокруг себя, обнюхивает обстановку, картинка то темнеет до контуров, то озаряется всполохами света; бильярдный стол, мужчины с киями, многих из которых Сильвин знает, затем опрятный бассейн с подводной подсветкой, в котором злачно и натюр-мортно плескаются обнаженные девушки-наяды, а также богатырский стол, на котором бутылки и всего несколько тарелок с нетронутой едой. Музыка смолкает, возникают прочие звуки: в невидимой душевой кабинке шумит вода, гремят бильярдные шары, мужчины гогочут, заходится неискренним смехом девичий голос с визгливым тембром. А вот и сам благородно завернутый в белую простыню сенатор Герман. Он патрицием возлежит на кожаном диване, вкусно курит, по-хозяйски прижимает к плечу смущенную, но безропотную девушку в такой же простыне — Мармеладку! Снизу экрана дата и время, запись сделана несколько часов назад.

Сильвин вытер о пижамные штаны мокрые ладони и гуттаперчиво взглянул на Германа. Тот погрозил кулаком: смотри дальше, тля, не отвлекайся.

Запись прервалась, но через секунду возобновилась. Теперь перед глазами мельтешил настоящий обезьянник: кругом одни мужики, голые и пьяные. Они, приторно скалясь, обступили бильярдный стол. На зеленом сукне туго распято смоченными и скрученными простынями маленькое бронзовое тельце с заклеенным ртом (Мармеладка!), несколько мужчин вальяжно играют в бильярд, как бы невзначай то и дело попадая в девушку — в голову, в тело, а потом уже специально стараются бить точнее и причинить как можно больше боли. Затем те же мужчины забористо хлещут азиатку поясными ремнями, а остальные громкими возгласами подбадривают истязателей. После каждого удара на теле Мармеладки вспыхивает бордовая полоска, она мычит, извивается, тщетно пытаясь прикрыться; удары приходятся по лицу, по плечам, по груди, по животу, по внутренним поверхностям бедер. Все лицо девушки залито слезами, глаза шальные, из разбитой головы и поврежденного носа течет кровь.

Сильвин попытался встать, но Герман был уже рядом — положил пудовую длань на его плечо: Досмотри!

На Мармеладку вскарабкался первый — классический коротышка, сразу же забился в конвульсии и с довольной миной отшвартовался, уступил место следующему насильнику — мухомору в массивных наколках. За вторым последовал третий, за ним четвертый… Оператор сначала снимал всю сцену целиком, включая заведенных на всю пружину болельщиков, но потом стал выхватывать крупные планы, акцентируя внимание на страданиях жертвы, а еще успевал хрипловатым голосом Германа ехидно комментировать происходящее и властно указывать, кому и что делать.

Глаза Мармеладки потускнели, стали безразличными. Она перестала сопротивляться, и теперь трудно было понять, в сознании она или нет.

Сильвин вывернулся из-под руки Германа, вскочил и с диким криком вцепился ему в лицо.

Сильвин. Изверги, троглодиты!

Герман. На кого руку поднял, гугенот паршивый? Получи!

Сильвин очнулся на полу, на затылке вздувалась шишка — очевидно, он ударился о ножку дивана. Герман с исцарапанным лицом немного попинал его остроносым ботинком в бок и в живот — Сильвин, каждый раз подлетая, комедийно икал.

Сильвин. Лучше убей меня, но оставь ее в покое!

Герман. Давай наоборот. Я принесу тебе ее голову, а ты прицепишь к ней бирку и сохранишь на память в своем музее. Идет? Правда, что-то мне подсказывает: в отличие от живой Мармеладки запах мертвой тебе вряд ли придется по вкусу. Ох-ссы-ха-ха!

Видеозапись между тем продолжалась: Мармеладку уже отвязали от бильярдного стола, но ее положение от этого не улучшилось: ее втащили в дощатую сауну — оператор обратил внимание на термометр, показывающий предельную температуру, — и там подвергли еще более изощренным пыткам. В нее вгрызались сразу по несколько человек — размашисто, инстинктом, — сменяясь без передышки, сочно колотили кулаками, вбулькивали ей в рот виски из бутылки, мочились на нее, глумились над ней по-всякому. Оператор, он же Герман, продолжал педантично снимать этот зловещий кордебалет, не забывая беззаботно комментировать: Типичная история рядовой проститутки нашего города… Девочке начинает нравиться… Пособие для начинающей мазохистки… — а потом не выдержал и присоединился, поручив съемку другому, и на фоне его бойкой джигитовки и несусветных причуд прочие мучители представились жалкими первокурсниками.

Сильвин, беззвучно рыдая — его слезы почему-то были с кровью, — выдержал еще двадцать минут этого жестокого сумбурного фильма. В конце концов обесчещенную Мармеладку сбросили в бассейн — охладиться после парилки, а чуть позже ей, едва очухавшейся, уже выламывали руки на кафеле предбанника и она, стоя на коленях, мокрая и растерзанная, полубессознательно лепетала в объектив заплетающимся языком: Они убьют меня! Они не остановятся ни перед чем! Спаси меня, милый! Только ты это можешь! Согласись на условия Германа, и я сразу вернусь к тебе — навсегда! Я твоя Любовница, а ты мой Любовник…

Запись закончилась.

Герман. Только ты виноват в том, что произошло. И больше никто. Понимаешь?

Сильвин. Понимаю. Я согласен на все.

Герман. Вот это другое дело, камрад.

Запись 5

Мармеладка возникла три дня спустя, но это была уже совсем другая девушка. Та, прежняя вздорная нимфетка, была заряженной частицей, пропущенной через синхрофазотрон: воспринимала жизнь с таким азартом, словно все время неслась на сноуборде по веселой синусоиде, визжа на крутых спусках. В сущности, она была еще ребенком, несмотря на то, что уже имела собственного ребенка. Она еще не вернулась из сказочного путешествия по стране Оз (к слову, и Сильвин-душка был для нее пусть неказистым, но всего лишь добрым сказочным героем — каким-нибудь Железным Дровосеком или Страшилой). Она жила залпом, она порхала по жизни, потягивая из сдвоенной трубочки пино-коладу, пританцовывая, напевая песенки и дурачась. Она была олицетворением оптимизма, несмотря ни на что. И губы у нее всегда пылали в предчувствии поцелуя, пусть и поцелуя мерзавца. И слов у нее всегда было в тридцать три раза больше, чем мыслей, что хотя и свойственно женщинам, но не в таком аномальном соотношении.

А эта, новая Мармеладка, хотя и являлась носителем прежнего запаха, все время молчала, будто заразилась молчанием от Сильвина, — молча вошла, буркнув плоское приветствие, молча вернула свои вещи в шкаф, молча пролистала пухлый женский журнал, три раза заинтересованно приподняв гибкую азиатскую бровь — и только спросила перед сном: Ты видел ту запись.? Сильвин, замешкавшись, ответил утвердительно, потом попытался приласкать Мармеладку, лизнув ее в затылок, но она сослалась на нездоровье и просто уснула, отгородившись подвернутым под тело одеялом.

В ту ночь Сильвин не спал, сдавленно дышал над головой Мармеладки до самого утра, втягивал носом ее аромат, смакуя легко различимые его нюансы, разглядывал сине-зеленые кровоподтеки на ее лице, и только один раз воровато ткнул в ее висок возбужденные губы, решившись на это после длительной внутренней борьбы, сжигаемый острой, почти параноидальной страстью. Утром, открыв глаза, первое, что Мармеладка увидела, — виляющего хвостиком песика Сильвина у кровати с ее халатиком в пасти. Она приняла халатик и первый раз улыбнулась. Песик запрыгал, завизжал от счастья.

При помощи Сильвина Герман произвел инвентаризацию своих врагов и их последующую качественную депиляцию. Недругов оказалось неимоверно много, их козни были омерзительны, но бывший боевой офицер, поигрывая желваками, в считанные дни провел санобработку города: все мелкие грызуны были повыведены или, на худой конец, затаились в норках, а многие из них, не желая попасть в расставленные мышеловки, сами перебежали, шустря лапками, в стан Германа. Только со столичными он не мог ничего поделать (за ними стояли могущественные столичные заправилы и им втайне покровительствовали деклассированные власти Силь-фона), но и столичные, в свою очередь, ничего не могли поделать с сапогами, как они называли отставника Германа и дружную стену его товарищей. В итоге две эти группировки фактически разделили, разорвали прежде дрейфовавший между различными экономическими и криминальными течениями город пополам (осталось вбить пограничные столбики на площади Согласия и развесить указатели) и принялись доить Сильфон с удвоенной силой.

Вскоре Герман добился новых потрясающих результатов и стал одним из самых авторитетных людей города. Проституция, которая теперь была распределена между мелкими сутенерами, выплачивающими оброк, отошла на второй план, он сооружал торговые павильоны, открывал ювелирные магазины и приобретал предприятия, скупал по номинальным ценам земли пригорода, приватизировал грязелечебницы, которыми так славился Сильфон. Он отнял у зазевавшегося предпринимателя доходное казино, занялся двусмысленным модельным бизнесом, где особое внимание уделял девочкам-подросткам; кроме этого, договорившись с миграционными службами, подмял под себя весь рынок нелегальной рабочей силы Сильфона, так что ни одна фабрика не могла запуститься, ни одно строительство не могло начаться без того, чтобы хозяева дела не пришли к Герману на поклон. Он крепко держал штурвал, попыхивая ядреной сигаретой; помимо особой жестокости, его отличала известного происхождения дальнозоркость, еще хороший дриблинг и, главное, отменное пищеварение. Его всеядный желудок вполоборота перемалывал любой жирный кусок, в его толстую кишку вмещалось столько дерьма, сколько не вырабатывали все вместе, даже депутаты городского законодательного собрания.

Однажды Сильвин мылся в ванной, утопая в клубах водяного пара и фыркая гиппопотамом, когда над ним, не прикрытая даже фиговым листком, нависла пунцовая морда чудовища, в котором он с трудом признал главаря коммандос Германа. Сильвину было запрещено запираться в ванной комнате, поэтому Герман, бесстыдно ворвавшись, застал своего соседа за довольно странным занятием: тот играл в бумажный гидросамолет, который на днях вырезал из детского журнала и склеил, — хотя на самом деле не мог не думать о Мармеладке, с которой предстояло провести очередную легкомысленную ночь. Герман андрологом внимательно осмотрел голого Сильвина и кощунственно ухмыльнулся каким-то своим открытиям. На Сильвина накатило чувство клаустрофобии, мышцы лица будто склеились, коленки навязчиво затряслись.

Герман. Освободи ванну, авианосец ты наш. Мне надо срочно деньги отмыть.

Сильвин. Отмыть? Разве деньги отмывают в ванной?

Герман. А где еще? Тебе сорок секунд испариться, время пошло!

Сильвин не знал точно, как отмывают деньги, поэтому позволил себе проявить любопытство и, с запасом уложившись в обозначенный норматив, не спешил возвращаться в свою комнату. Герман между тем притащил две огромных коробки из-под музыкальной аппаратуры, наполненные отнюдь не деньгами, а какими-то официальными бумагами, вывалил их в чугунное корыто ванной и поджег своей золотой зажигалкой. Документы вспыхнули, лиловое пламя лизнуло зеркало облицовочной плитки и на нем выступила слеза, по краям ванной поползли коричневые подтеки. Сильвин из-за плеча Германа заворожено наблюдал, как копоть эффектно тонирует светлый потолок, как, обдаваемые жаром, желтеют и съеживаются листки, как огонь, поймав кураж, пожирает печати и подписи, уничтожая договора, фирмы, людей, целую эпоху из жизни Германа.

Сильвин почему-то развеселился, ему представилось, что он шаман, которому предстоит станцевать у костра свой ритуальный танец. Герман отлучился за сигаретой, и Сильвин действительно схватил швабру, перевернул ее мочалом вверх и бросился в разнузданный пляс. Он быстро привел себя в состояние экстаза; вскоре, под воздействием магии его чар, дух огня встрепенулся, явив всклокоченную физию и воскуренный взгляд, и неожиданно сказал сентиментальным человеческим голосом: У вы, сжечь прошлое невозможно — оно бессмертно, и только оно порождает будущее, причем, по законам природы, себе подобное.

Герман. Швабру к ноге! Успокойся, все кончено.

Сильвин. А где же деньги, которые ты собирался отмывать?

Герман. Дубина, это же просто так говорят. Для начала я уничтожил бумаги, которые проливают свет на происхождение моих капиталов. Скоро мне изготовят новые документы — и все: деньги — аля-улю — отмыты!

Сильвин. Понятно. Но… ты же здесь все испортил. Как мы теперь будем мыться?

Герман. Чепуха, мы все равно отсюда съезжаем.

Сильвин. М-м?

На следующий день, около полудня Сильвин, мучаясь в тоске из-за отсутствия Мармеладки, которую первый раз за все время пребывания в Сильфоне отпустили на две недели домой, прирос к зеркалу и сверлил взглядом свой глаз, тщетно пытаясь в нем, по аналогии с глазами других людей, увидеть свое будущее. Тут заглянул озабоченный Герман, как обычно под допингом, и приказал собираться.

Герман. Мы переселяемся.

Сильвин. Переселяемся? Куда? Зачем?

Герман. Я же тебя предупреждал. Быстро собирайся!

Сильвин. А как же книги?

Герман. Книги твои никуда не денутся, их привезут следом.

Сильвин. А мебель?

Герман. На что мне сдалась эта рухлядь? Забудь про нее! Бери самое необходимое, без чего не сможешь обойтись, и выметайся! Пять минут тебе хватит?

Сильвин машинально кивнул, растерянно огляделся, не зная, за что хвататься в первую очередь. В голове, наводя чудовищную неразбериху в мыслях, танцевали тарантеллу оголтелые черти. Однако уже через три минуты, приученный к казарменной дисциплине, он сиротливо стоял посреди комнаты с чудаковатым чемоданчиком в руке. В нем поместился весь его скарб, все нажитое за прошедшие годы, весь его путь от недоношенного детеныша, однажды появившегося на свет, до сегодняшнего хрестоматийного упыря, включая пижаму с мальчиками-пастухами, пачку старых фотографий, медный крестик, седой локон, завернутый в бумажку, музыкальную шкатулку с документами и, конечно, коллекцию зубных щеток (к ней недавно прибавился еще один беспрецедентный экспонат — белая зубная щеточка, похищенная у Мармеладки).

И в это упоительно грустное мгновение, когда что-то очень большое, как сама жизнь, подытоживалось, когда нужно было шагнуть за дверь и сублимироваться в неизвестность, в открытое всем ветрам пространство свирепой цивилизации, пожирающей под пиво бифштексы из странников, то есть умереть и возродиться в новом измерении и в новом обличье, он совершил прощальный хадж к самым истокам своего бытия и посетил давно заброшенную усыпальницу своих наивных Надежд и светлых Устремлений. Вдохновленный торжественной печалью момента, он взволнованно пробормотал скупые, но искренние оправдания, а потом мысленно возложил скромный, но искусно сплетеный венок на тяжелую могильную плиту, придавившую захоронение. Она была задрапирована буквенным орнаментом: Здесь покоятся Мечты идальго Сильвина из славного города Сильфона.

Потом он поднял голову и простился с потолком, где продолжала жить своей доподлинной жизнью великая и благородная цивилизация, управляемая странниками Он заявил в прямом эфире о своей отставке, он добровольно сложил с себя все полномочия, он пожелал всем гражданам потолка полных конфетниц, розовых облаков и, главное, солнечного достоинства. Не давая электорату опомниться — а он не выносил долгих мучительных расставаний, — он покинул правительственную резиденцию через черный ход, немой тенью пересек хозяйственный двор, отпер своим ключом заднюю калитку и скрылся навсегда в безликой улочке.

Герман истерично поторопил из коридора.

Горячая струя хлынула по ноге Сильвина, образуя на полу благоухающую лужицу. Он знал, что может легко это прекратить, но не стал себя сдерживать.

Всё. Пора. Прощай, мой мрачный склеп, я благодарен тебе за всё, даже за тот день, который изменил всю мою жизнь!

На улице Сильвин потерянно обернулся. Герман снисходительно подтолкнул его к открытой двери автомобиля, пригнув ему голову, засунул его на заднее сиденье.

Чукчи, чавкая, ели у костра строганину, мушкетеры, громыхая экипировкой, сменяли у Лувра караул, хасиды в пейсах самозабвенно молились у Стены Плача, а истощенные йоги сидели в позе лотоса с остановленными сердцами. Семафор вспыхнул зеленым, Дон-Кихот с эспаньолкой опустил забрало и направил копье на ветряную мельницу, запищал мерзкий тама-гочи, требуя ночной горшок. Побежали субтитры на эсперанто.

Запись 6

Это был старинный особняк в центре Силь-фона, в прошлом — особой ценности памятник старины, где располагался музей историко-культурного наследия города, а сегодня — кичливо и прагматично отреставрированная частная собственность, охраняемая не хуже посольства наркозависимой республики Сан-Фернандо-дель-Валье-де-Ката-Марка, которое располагалось по соседству. Каким образом Герману удалось его присвоить, так и осталось для всех загадкой.

Сильвина водворили во флигель, неуклюже прилепленный к основному зданию. Внутри флигеля все было лубочно простенько, хирургически чисто и бело; наглухо залитые витой решеткой оконца с новыми стеклопакетами обнаруживали совсем не городской вид на кукольный парк с еще тающими снегами и вздрагивающими от порывов ветра мокрыми деревьями. Этот парк-сад был частью приобретения Германа; он окружал здание и, в свою очередь, был окружен литой свежевыкрашенной оградой в два человеческих роста, за которой кипела жизнь густонаселенного городского центра.

Во флигеле было все предусмотрено для удобства его обитателя, даже собственная кухонька; но больше всего Сильвина поразила просторная ванная комната и сама ванная — маленький бассейн, где поместилось бы не меньше пяти откормленных Сильвинов и еще осталось бы место для нескольких изнеженных Мармеладок.

Внутри флигеля было две двери: одна вела на улицу, другая — внутренняя — в основное здание. Только Сильвин немного обнюхался и разложил вещи, как сразу же попробовал выйти наружу, чтобы осмотреться, но убедился, что двери заблокированы и он находится в своеобразном заточении. Чуть позже ему разъяснили, что сначала требуется при помощи переговорного устройства связаться с неким дежурным охранником — сообщить о намерении покинуть флигель. Тот, в свою очередь, попросит разрешения у Германа или у одного из его помощников, а затем приведет в действие электронный замок нужной двери. Уже на третий день эрудированный Сильвин наловчился вставлять между дверью и дверной коробкой в месте сочленения запорного механизма сложенный вчетверо тетрадный лист — замок вроде бы защелкивался, но дверь оставалась незапертой.

На третью ночь, пересилив страх, Сильвин, не снимая своих огромных тапочек — двух дружелюбных плюшевых поросят, подаренных Мармеладкой, — тайно проник через внутренние двери в основное здание и отправился по нему путешествовать.

В доме было безмятежно, призрачно струилась синяя коридорная подсветка, воздух напоминал вату и имел облепиховый привкус. Под осторожными шагами безмолвствовала свежая паркетная доска, раскаленные батареи обдавали тугим жаром, снаружи ритмично барабанил по окнам одичавший дождь.

Везде пахло Германом и его вассалами, но Сильвин со своим могиканским чутьем легко различал, где есть люди, и старался обходить опасные места. Впрочем, в доме все спали, и однажды он осмелился пройти мимо дремлющего на стуле охранника, правда, едва не вскрикнул, когда тот во сне уронил с колена руку.

Одни двери оказались запертыми, за другими открывались широкие помещения: парадные холлы, гостиные, спальни, переговорные комнаты, тренажерные залы, кухни. Причудливой формы бассейн со светящейся водой накрывала монументальная роспись на сводчатом потолке: райские сады тянутся плодовыми кронами к облачкам, из-за которых игриво выглядывают ангелы. На втором этаже Сильвина поразил грандиозный кабинет с креслом-троном во главе длинного стола и картиной во всю стену, на которой изображен Герман на боевом коне в военном, обмундировании начала XIX века, посылающий в сражение полки. Сильвин узнал этот сюжет — на оригинале кисти известного живописца был изображен сам Наполеон.

Во всех интерьерах чувствовалась попытка архитектора, который перестраивал здание, сохранить индивидуальность особняка. Но ему, очевидно, не удалось преодолеть варварское отношение к истории варяга, завладевшего памятником старины. Стилевая вакханалия размашисто разгуливала по помещениям — где внедрялась отдельными плевками, где рубила сплеча, не оставляя живого места. Это был восторженный гимн солдафонству, безвкусице и параноидальному нарциссизму.

Уже закончив осмотр и повернув назад, Сильвин заметил неприметную дверь, из-под которой подтанцовывал слабый свет. Что-то ему подсказывало: пора удалиться к себе во флигель, ведь он удовлетворил свое любопытство, но неведомая сила заставила приоткрыть дверь и на цыпочках войти. Сильвин оказался в небольшом техническом помещении, где несколько мониторов, помигивая, транслировали неразборчивое изображение. На одних экранах картинка неспешно двигалась, скользя за поворотом видеокамеры, потом сменялась на другую (ажурные въездные ворота, копьевидная кромка забора, дымка парной ночи и намокшие заросли кустов), на других неподвижно стояла, передавая тусклую обстановку задраенных комнат. Посреди помещения с мониторами скучало вращающееся пластмассовое кресло, а на офисном столе лежала зачитанная спортивная газета с кофейным кружком из-под чашки.

Сильвин пугливо оглянулся, он ясно почувствовал — где-то рядом находится бодрствующий человек. Впрочем, полагая, что у него есть немного времени, он шагнул вперед и сунул нос в мониторы. Сначала ничего необычного он не заметил — он уже понял, что резиденция Германа охраняется, как секретный военный объект, для которого система видеонаблюдения — самое обычное дело. Но тут он заметил экран, поделенный разными изображениями на четыре части, и вдруг узнал свое новое жилище: вот мягкое кресло, на котором он полюбил сидеть, поджав ноги, вот кровать, окна и двери; а вот тусклое изображение очерчивает ванную комнату, где он по нескольку раз в день отдает дань своим гигиеническим и естественным потребностям. Сильвин испытал гигантский стыд, представив, что некие наблюдатели, пьющие кофе и читающие спортивные газеты, видели все, и не только как он раздевается, справляет нужду или разглядывает собственные фекалии, прежде чем их смыть (что, впрочем, тоже довольно неприятно), но и то, в чем ему сложно признаться даже самому себе — некоем гадком пристрастии, появившемся вскоре после того, как он познал любовь с Мармеладкой. И Сильвин, холодея, представил, как один из крестоносцев Германа — игольчатая стрижка, неохватная шея, бронзовый лоб — поднимает илистые глаза от газеты, замечает отвратительного в своей наготе Сильвина под душем, конвульсивно дергающего рукой, и гнусно скалится, радуясь, что застал своего подопечного за столь мерзким занятием.

За стеной, опорожняясь, заурчал сливной бачок. Только сейчас Сильвин заметил дверь туалета и в ту же секунду вылетел вон, едва не свалив кресло.

Этой ночью Сильвин долго ворочался в кровати, не в силах уснуть, а когда уснул, вдруг очутился голый, волосатый, на четвереньках в клетке, установленной на самом видном месте в городском зоопарке. Дети, не замечая его тоскливых глаз, просовывали ему между прутьями конфеты и недоеденные булочки, а он, вместо благодарности, забился в угол и время от времени скалился, отгоняя от клетки самых назойливых ребятишек. Он думал о далеких полях и лесах, наполненных запахом родины и свободы, которые он никогда не видел, но из которых он, несомненно, был родом.

Запись 7

Вскоре у Сильвина появилась новая привычка: рыдать по ночам. С утра до вечера, позируя перед скрытыми видеокамерами, о существовании которых он теперь знал, и радуясь, что его теперь невозможно подловить на чем-то сугубо личном, он в то же время больше всего на свете опасался того, что они раскусят его, и поэтому каждую секунду добросовестно пытался придать своему поведению безмятежную естественность, свойственную ничего не подозревающему человеку. Чем больше он об этом думал, контролируя каждый свой вздох, тем хуже у него это получалось. Он разыгрывал перед бдительными глазками, спрятанными в стенах, репризы, сценки и целые спектакли, и оставался доволен собой, полагая, что ловко дурачит невидимых наблюдателей, но не замечал, что его ноги при ходьбе напоминают карнавальные ходули, а руки машут несообразно шагу, что переодевается он с таким целомудренным стеснением, будто делает это перед зрительным залом, что сидит нелепой закорючкой, точно скованный пудовыми цепями, а ест словно на официальном приеме у мэра Сильфона.

Чем дольше это продолжалось, тем хуже становилось состояние Сильвина. Однажды он улыбнулся зеркалу, но в ответ, вместо привычной моськи, увидел незнакомую отвратительную гримасу — гуляш из самых противоречивых чувств, которые посещают лицо человека. Это его сильно напугало. Весь следующий день он никак не мог понять, куда ему деть руки, которые вдруг стали лишними и нелепо болтались сами по себе, иногда выделывая бессмысленные кульбиты. Спустя неделю, выйдя в парк, он вдруг забыл, как дышать, и едва не задохнулся…

И вот по происшествии десятка дней, когда после очередного тяжелого представления, длившегося целый день, он выключил свет и доковылял до постели — негнущийся, измельченный, почти утративший физическую связь с материальным миром, и накрылся с головой одеялом, вдруг слезы засочились из глаз. Следующей ночью все повторилось, однако когда Сильвин вспомнил о Мармеладке, к слезам присоединились рыдания, которые пришлось приглушить подушкой, ибо не было уверенности, что во флигеле нет микрофонов. Вскоре он заметил, что это его необычайно успокаивает и расслабляет, и стал поощрять свою новую привычку.

Как-то раз он уловил в своих рыданиях некий незатейливый, но интригующий мотив, который почему-то перекликался с мелодией из его простенькой музыкальной шкатулки, где он хранил документы. Он напевал его носом весь следующий день, а потом подобрал к мелодии слез слова, строчки и целые четверостишья, так что получилась песенка — неказистая, но трогательная. Ее он часто мурлыкал под аккомпанемент музыкальной шкатулки.

Песня Сильвина

Каждый день Сильвина приводили на несколько часов в тот самый кабинет, где на панорамной картине вместо Наполеона посылал в бой Старую Гвардию Герман. Хозяин особняка показывал Сильвину фотографии, зачастую сделанные мобильным телефоном, и видео, иногда снятое скрытой камерой, и заставлял подробно рассказывать о каждом запечатленном человеке. Кроме новых лиц, постоянно появляющихся в поле зрения Германа, он не оставлял вниманием и прежних персонажей: давних криминальных и деловых партнеров, городских чиновников, друзей армейской закваски, которых, к слову сказать, постепенно принижал и отдалял. Впрочем, каждый человек, который по той или иной причине оказывался на территории старого особняка, подвергался самому тщательному анализу и классификации, будь то танцовщицы-стриптизерши и проститутки, обслуживающие очередную сходку-банкет, охранники, которых теперь развелось не менее взвода, многочисленная прислуга, понимающая не больше дюжины слов на языке Сильвина и Германа, и даже бригадир садовников — профессор-ботаник с милой придуринкой, который был без ума от Сильвина, потому что тот часами мог слушать, не перебивая, о декоративных достоинствах сирени и чубушника.

Чем серьезнее Герман богател, тем больше всех и вся опасался. Иной раз хватало ничтожного подозрения, чтобы человек бесследно исчезал. Сильвин, зная это и жалея людей, особенно чистых, невинных, с хрустальными душами, со временем стал скрывать от Германа несущественную информацию, и тем, возможно, спас от преследования не один десяток смертных.

Благодаря Сильвину Герман стал настолько вездесущ, настолько довлел над городом, до такой степени поставил в зависимость от себя и своих устремлений каждого мало-мальски значимого человека, что вскоре в представлении Сильвина весь Сильфон до последнего дачного домика за городом превратился в декоративный аквариум, набитый всякими пресноводными, а Герман — в большого сытого белого человека, владельца и содержателя этого аквариума. Сидя в своем старинном особняке, за высокой охраняемой оградой, маленькой и единственной территорией свободного мира, окруженный со всех сторон городом-аквариумом, Герман кормил или заставлял голодать обитателей застеколья, подавал кислород или перекрывал его, стравливал или рассаживал драчунов по баночкам, казнил и миловал, как ему заблагорассудится. Он был их гуру, пастырем, кормчим, единственным кормильцем. В любую минуту он мог выловить сачком больную или не понравившуюся рыбку и спустить ее в унитаз.

Как ни странно, никто не роптал. К подобному положению вещей все обитатели аквариума; гупяшки, неонки, сомики, горделивые черные барбусы, расфуфыренные золотые рыбки, изнеженные бриллиантовые мэнхаузии и даже испытанные бойцы — рубиновые меченосцы, не говоря уже о пираньях, — быстро привыкли, будто никогда и не знали свободы в сытной теплой заводи. Одни в ожидании пиршества толклись у кормушки, выдирая из боков и хвостов конкурентов целые клоки, и им доставалось почти все. Другие плавали у поверхности, привлекая внимание хозяина пестротой вуалевых хвостов, и на них иногда обращали благосклонное внимание. Третьи, уже ни на что не надеясь, лишь выживали, и их было большинство; сглатывая вместе с дозированным воздухом ненависть и страх, они прятались в водорослях и многочисленных гротах и питались лишь теми размокшими безвкусными объедками, которые, оставаясь после пиршества приближенных, оседали на дно.

Герман, общаясь с Сильвином, по-прежнему прятал глаза за черными очками. Впрочем, однажды ему это надоело: он швырнул очки на пол и раздавил их каблуком. Он рассудил, что Сильвин и так все знает, или догадывается, так что скрывать, собственно, нечего. С тех пор Сильвин знал все и о Германе и об опухоли в его голове.

Теперь Сильвин мог наблюдать, как с каждым новым злодеянием опухоль Германа зримо увеличивалась, поедая еще не пораженные участки мозга, постепенно превращалась в гигантское чрево — источник абсолютного зла. Сильвин с ужасом наблюдал, как эта опухоль пульсирует в голове Германа, словно второе сердце, испускает на десятки метров вокруг трупную вонь и коричневые энергетические круги. Это было презрение ко всему человеческому, разнузданная жестокость, патологическая страсть к наживе, жажда неоспоримой власти. И еще извращенная садистская похоть. Самое великое зло — это господство страсти, когда душа дичает от вожделений.

В отличие от Сильвина, другие люди не видели и не могли видеть того, что происходит в голове Германа, тем более не чувствовали этого гнилостного запаха. Но, находясь поблизости, они на подсознательном уровне улавливали тугую струю, бьющую в глаза, в нос и в грудь, и испытывали безотчетный страх и отчаяние. А иногда их охватывал безраздельный ужас.

Сильвин уже было решился рассказать Герману об опухоли, но потом испугался и малодушно промолчал.

Однажды Герман в очередной раз убил, вернее, поручил наемникам расправиться с инспектором по охране памятников старины, который в поисках правды о сделке с особняком зашел слишком далеко. Инспектора сожгли заживо в мусорном баке, а на следующий день опухоль Германа поглотила остатки разума в его голове, вздулась гигантским яйцом так, что вплотную приблизилась к внутренним стенкам черепной коробки. И в его голове вспыхнул холодный огонь, окатывая все вокруг липкими волнами холодного жара. Этот огонь горел не сам по себе, его подпитывала извне какая-то мистическая сила, с которой он был незримо, но накрепко связан. Сильвин понял: Герман, каким он его знал, навсегда исчез, он стал рабом холодного огня, монстром. Зло окончательно вытеснило Добро.

С тех пор Сильвин перестал смотреть в глаза Герману.

Запись 8

Сроки возвращения Мармеладки давно истекли. Герман по этому поводу, выпучив красные белки, беспрестанно срывался: Я из-под земли ее достану, такую-растакую! — но все понимали, что мятежная Мармеладка не вернется — сбежала и правильно сделала, тем более после того, как ее подвергли изощренным пыткам, — и что какой бы Герман ни был всемогущий, ему не подвластны такие огромные расстояния и, главное, государственные границы.

Время, как бы ни хотелось, не останавливалось ни на секунду, минул месяц. О Мармеладке если кто-то что-то и знал, то лишь разгульный ветер. По ночам он нашептывал в ухо Сильвина: Я Твой Любовник, а Ты моя Любовница… Думаю о Тебе, поскольку прочее — суета сует…, а еще временами доносил едва уловимый мармеладный запах.

Думая о Мармеладке, Сильвин испытывал двойственное чувство. С одной стороны, он мысленно умолял ее остаться на родине, не возвращаться в этот ад, который окончательно раздавит и уничтожит ее, и изо всех сил напрягал мозг, надеясь при помощи телепатии донести до нее сквозь географические широты свои думы. Но, с другой, он так тосковал в одиночестве и долгая разлука так усилила его страсть, что он бредил лишь одной мимолетной встречей, мечтал пережить еще одно, пусть последнее мгновение светлого истинного счастья, и сразу же умереть, тем более, что смерть с некоторых пор его не страшила. И он готов был, не раздумывая, заключить надлежащее соглашение со Старухой, если бы та не была так занята судьбами жителей Сильфона и снизошла бы до подобной скудной сделки.

Итак, великодушный Сильвин разумом не хотел, чтобы Мармеладка объявилась, гуманно понимая, что беспощадный Сильфон ее больше не отпустит — город давно ее дактилоскопировал, она, если хотите, давно уже была его генетической частью. Но гусляр Сильвин, влюбленный до обморока в единственную в своей жизни женщину, пусть и падшую, естественными чувствами жаждал ее возвращения так жарко, дерзко и изощренно, что эти эмоции, в отличие от сознательных желаний, сублимировались в мощные эфирные послания, которым не было преград. И Мармеладка их услышала…

Но сначала Сильвин совершил очередной промах, который едва не закончился трагедией. Прождав, по его мнению, достаточно времени, он задумал побег. Но не для того, чтобы самому вырваться из лап Германа, а с твердой целью разыскать Мармеладку, пусть даже на ее поиски понадобятся годы. Он еще не знал, как обманет охранников, мониторы, закрытые двери, закованные в решетки окна и высокие заборы, но преисполнился уверенности, что обязательно это сделает. Вскоре, гуляя в саду в компании профессора-садовода и фантазируя о самых немыслимых способах побега (воздушном шаре, телепортации и прочей свойственной его раздвоенной личности и патологическому воображению чепухе), Сильвин неожиданно заметил, что расстояние между железными прутьями забора в одном месте чуть больше, чем везде. Он весь ушел в свои мысли, так что даже увлекшийся профессор в недоумении прервал свой скрупулезный рассказ о растительном мире Океании; а на следующий день Сильвин явился к забору один, и подробно рассмотрел всë. Щель была довольно узкой — вот бы стать мальчишкой, но он рассудил, что у него нет другого выхода, и что, если немного похудеть — десять против одного, что он сможет в нее пролезть. Сильвин не ел четыре дня. Четыре дня он изображал перед видеокамерами обжору, которому, что ни положить, хоть тараканье жаркое, все окажется во всеядном желудке. Голод требовал своего, муки были безграничными, но Сильвин со стойкостью мазохиста с хрустом глодал перед невидимыми объективами куриные ножки и потом незаметно выплевывал густо сдобренную похотливой слюной кашицу в свой бывалый носовой платок. Еда оказывалась в унитазе, Сильвин таял на глазах, а скучающие наблюдатели в секретной комнате с мониторами ничего не замечали, а если что-то странное и бросалось им в глаза — лишь криво ухмылялись и крутили у виска.

Однажды ночью Сильвин придал одеялу на кровати форму спящего под ним человека, вытянул из шкафа свой чудной чемоданчик, который давно был собран, и выбрался на улицу. У забора он в последний раз оглянулся на особняк, ощутил в сердце тоску и чувство детского стыда перед Германом, который, что ни говори, кормил его и заботился о нем, хотя давно уже мог выкинуть на помойку, просунул голову между прутьями забора, вспомнил, как раньше говорили: Если голова проходит, то и все тело пройдет, — и попытался пролезть. Довольно быстро он понял, что предположил неверно — тело намертво застряло в коварном заборе, и затем, сколько попыток он ни предпринимал — тщетно.

Истекающий потом, заплаканный, ободранный, страдающий от невыносимой боли и буйного страха, Сильвин проторчал между прутьями до самого утра, ощущая себя то исковерканной бабочкой, наколотой на иглу, то чернокнижником, попавшим в лапы инквизиции, желая лишь одного — немедленно умереть, а когда рассвело, сам выпал назад из железных прутьев. Ковыляя и волоча за собой чемодан, он поспешил вернуться во флигель.

Ему повезло — никто ничего не заметил.

Герман рассчитал правильно: она не смогла бросить Сильвина. То ли из-за бедствий, которые ей довелось пережить, у нее замкнуло в голове, то ли подействовала гравитация сердец, которую, согласитесь, не каждому удается вот так вот запросто, одним плевком преодолеть, но однажды она просто выросла у ворот особняка, посреди простуженной слякоти и подозрительного безветрия, под сломанным цветастым зонтиком, в хлипком пальто, тонких колготках и несуразных кроссовках, а через минуту ее уже вталкивали в кабинет Германа, который отнесся к ее появлению, вопреки непристойным предположениям его громил, совершенно индифферентно, даже с некоторой приятельской отдушинкой…

Мармеладка застала Сильвина колдующим над зубными щетками. В сотый раз за последние дни он, то бормоча что-то себе под нос, то постанывая, то напевая: Милый мой Сильвин! Как, дорог ты мне… — трепетно перебирал, словно четки, свою бесценную коллекцию, вновь и вновь вспоминая всю свою жизнь, от первых сознательных поступков до самого печального дня — расставания с Мармеладкой. Для него это были вовсе не пластмассовые изделия разного цвета и качества для личной гигиены, как простоватой девушке показалось со стороны, то были осколки разбитого сердца Сильвина, политые его дремучими слезами. И над ними он истово творил молитву.

Когда изможденную азиатку привели в комнату и захлопнули за ней дверь, Сильвин еще с минуту сидел неподвижно, видимо, не доверяя своему единственному глазу, который мог увидеть не то, что есть, а то, что хочет увидеть, потом ковырнул в носу, вытащил козявку и съел ее.

Мармеладка, все еще трясущаяся от холода, вдруг навзрыд закашлялась, потом настойчиво высморкалась, прочистив самые дальние пазухи носа, тут же улыбнулась, скинула пальто на пол, шагнула к Сильвину, хлопнула несколько раз своими пушистыми ресницами, еще мокрыми после улицы, и безо всяких душещипательных церемоний чмокнула его в пунцовую щеку, будто и не было всех этих месяцев ядовитой разлуки и горчичной неизвестности. Мармеладный запах накатил, голова закружилась, внизу живота задрожало, а девушка тем временем поспешила в ванную комнату и сразу же оттуда раздался ее звонкий голос: Зараза! Знала бы, какая тут ванная — давно бы вернулась! О, боже, какой кайф!

Спустя минуту Сильвин заметил, что дверь, за которой скрылась Мармеладка, осталась незапертой. На ватных ногах он шагнул к ней и настоятельно поскребся — дверь распахнулась. Сильвин украдкой сглотнул набежавшее возбуждение.

Обнаженная Мармеладка, окончательно оттаявшая, откровенно наслаждалась под парными потоками воды. Струи щедро омывали ее чуть опавшую грудь, ее разнеженный животик, так боящийся (по воспоминаниям) щекотки, лакомые ягодицы со складочками внизу и крепкие с бесцветным пушком ноги. С ее кофейной кожи, как и в старые перламутровые времена, можно было слизывать апельсиновый мед.

Мармеладка заметила Сильвина и лаконичным жестом позволила ему не церемониться. Тот расправил крылья и немедля впорхнул, сел рядом на жердочку, нахохлившийся, бестолковый, и суетливо зачирикал, привлекая к себе внимание. Непосредственная близость любимой самочки взволновала его необычайно.

Он подался вперед и жадно потянул клювом. Знакомый мармеладный аромат сначала лишь почудился, но потом, когда он старательно отшелушил все сторонние запахи, ворвался в его мозг кипучим благоуханием и навел там беспрецедентное опустошение. Сильвин опьянел.

Потом была намыленная мочалка и десятки самых счастливых в жизни прикосновений…

Только когда Мармеладка выключила воду, Сильвин не сдержал любопытства и незаметно глянул в ее глаза. Он не успел толком чего-либо понять, но суть уловил, и этого оказалось более чем достаточно. Ее голова плавилась от адской боли, боли потери самого близкого существа на свете. Это был умерший ребенок, ее собственный ребенок, о смерти которого она узнала лишь спустя два месяца после несчастья. Она была абсолютно сломлена этой гноящейся болью, вдобавок усиленной чувством собственной вины и непосильными воспоминаниями о безрассудных скитаниях, полных всяких мужчин, которые постоянно овладевали ею, по согласию и без. Так что теперь она была безвольным пудингом, зомби, растением; что-то в трагическом забытьи делала, обслуживая ненавистный, почти никогда ей не принадлежавший организм, но не видела в этом никакого смысла. Сейчас ей было абсолютно все равно, что с ней станется; пожалуй, больше всего на свете она хотела просто умереть.

Сильвин расстроился бы окончательно и бесповоротно, если б не уцепился в последний момент за одно незначительное, но существенное для него обстоятельство. Сквозь всю эту вакханалию погибающего мозга, сквозь необъятные глубины безнадежно инфицированных файлов памяти пробивалась слабым, но напористым светом тонкая нить далекого сияния — теплая и добрая память о нем, о Сильвине. Только этот слабый огонек пока удерживал ее в фарватере здравого смысла и мог при удачном стечении обстоятельств вернуть к жизни.

Мармеладка. Милый, это твое полотенце?

Сильвин. Полотенце? Бери.

Мармеладка. Ты меня еще любишь?

Сильвин. В сто крат сильнее, чем прежде!

Мармеладка. В сто? Получается, что раньше ты меня почти не любил?

Сильвин. С тех пор, как я тебя впервые увидел, истина для меня заключается только в одном: есть только ты!

Мармеладка. Песня Ветра? Знаешь, а ведь я помню ее наизусть. Сколько раз я шептала эти строки, когда мне было особенно тяжело: Я прощаю Тебе Твои грехи, а сам безгрешен. Покорно и счастливо дарю Тебе свою Любовь…

Не в силах сдержаться, они неуклюже поцеловались. В то же мгновение между их губами болезненно щелкнул разряд статического электричества, и оба неприятно вздрогнули. Это уже случалось, поэтому перед поцелуем Мармеладка всегда брала Сильвина за руку — заземлялась. Но сейчас, после долгого перерыва, они обо всем забыли и поплатились.

Сильвин. Почему ты вернулась?

Мармеладка. Ты не рад меня видеть?

Сильвин. Что ты? Конечно, рад! Но вряд ли тебе следовало это делать. Ты добровольно вернулась в ад, из которого тебя никогда не отпустят. Ты станешь вечной рабыней Германа!

Мармеладка. Рабыней? Что ж, я была ею всю жизнь. Каждую минуту своей жизни я кому-то принадлежала. То отцу который растил меня только с одной целью: выгодно продать в Эмираты, в гарем. То покойному мужу который заплатил за меня огромный, с его точки зрения, калым, заставлял работать круглые сутки, а еще подкладывал тем, от кого зависел. То Герману… Я сначала не хотела возвращаться. Но когда вернулась в кишлак… Твой дар еще при тебе? Тогда ты уже, наверное, знаешь про моего ребенка. Там все напоминало о нем. А люди…. Откуда-то они прознали, чем я занималась. Они тыкали в меня пальцем, обзывали грязной шлюхой, плевали мне вслед. Несколько раз меня брали силой…

Сильвин вновь заглянул в скорбно заблестевшие глаза Мармеладки и сразу увидел мерзкую сцену: двое молодых мужчин азиатской внешности волокут Мармеладку в овраг и долго изгаляются над нею. Она не сопротивляется, даже помогает, чтобы избежать лишней боли и повреждений, думает лишь об одном: скорее бы все закончилось.

Лицо одного из джигитов Сильвину показалось знакомым. Боже праведный! Да, ведь это тот самый смуглый парень, который катал Мармеладку в ее далеком молочном детстве на смешном ослике, а потом, лет через семь, пылко тискал в яблоневом саду. Первая любовь, с которой ее когда-то разлучили отвратительные местные обычаи и тупые обстоятельства…

Мармеладка. Все это время я вспоминала о тебе. Жалела тебя и проклинала себя. Кто без меня тебя согреет, утешит, наградит маленькой радостью — возможно, единственной в твоей нелепой жизни. Ведь без меня ты умрешь, думала я, Герман — настоящий иуда, он расправится с тобой из-за того, что я не вернулась. А еще по ночам мне вдруг стало чудиться, что ты разговариваешь со мной. Странно, но это было так явственно, что я несколько раз вставала и включала свет, чтобы убедиться, что нахожусь в комнате одна. В общем, я решила вернуться…

Запись 9

Герман упустил из виду одно бесконечно важное обстоятельство: столичным, которые благодаря предательству Капитана и Любимчика, завладели тетрадью Сильвина, теперь была известна тайна сумасшедшего успеха бывшего лейтенанта-десантника. Может быть из-за пьянства, которому Герман, вроде как завязавший, вдруг стал поклоняться пуще прежнего и в храме которого в компании с соратниками готов был проводить круглые сутки, совершая беспрецедентные молитвенные оргии, или из-за нахлынувшей на него золотым водопадом славы — яда, который он принимал слишком большими дозами, но наш мизантроп окончательно возомнил себя неприступной вершиной Эвереста, стал абсурден в требованиях к окружающим, небрежен в делах и невнимателен, в том числе и к безопасности.

Вскоре на территории особняка появились улыбчивые и энергичные рабочие в форменных комбинезонах водопроводной компании, с ними прибыло множество техники и замысловатых агрегатов. Всего за полдня на месте палисадника, прямо напротив решетчатых окон флигеля, они расчистили плацдарм, расковыряли при помощи экскаватора и лопат глубокий котлован, а затем принялись нашпиговывать его новыми водопроводными трубами. Трудились на загляденье, почти не отдыхали. К ночи все стихло, но, только в жилище Сильвина сквозь оконца настырно втиснулось и бесстыдно ввалилось едкое весеннее солнце, обнажая идиллию двух безмятежных тел, как со двора вновь послышалась веселая перебранка рабочих водопроводной компании, а затем грохот механизмов.

На время работ Сильвину запретили покидать флигель, однако его любопытство, помноженное на полное отсутствие новых впечатлений, было столь велико, что он сумел оторваться от своей молодой наложницы, которая к тому времени и сама была уже изрядно утомлена его необъятным вниманием, и провел целый день у окна, жадно наблюдая за импровизированной строительной площадкой и мурлыча под нос: Милый мой Сильвин, как дорог ты мне!

Сначала ему все было понятно: этих молодцов в зеленых комбинезонах Герман нанял заменить старый водопроводный узел на новый; на поверхности росла гора крошившихся в руках рабочих ветхих останков прежнего водопровода, который, судя повсему, упрятали в землю задолго до рождения Сильвина. Но после новых труб подрядчики взялись запихивать в землю какие-то странные бетонные блоки, много блоков, и Сильвин сгрыз несколькими оставшимися во рту зубами целый карандаш, гадая, для чего они это делают и что все это значит.

Вот бы заглянуть в глаза этому дотошному начальнику водопроводчиков — мистеру Colgate, как прозвал его Сильвин за удивительно белозубую, самую обаятельную в мире улыбку. Сильвин при помощи очков разглядел его лицо с правильными чертами, почти аристократическое, слишком умное и холеное для какого-то прораба, но до глаз мистера Colgate было не дотянуться — мешало мутное стекло окна, да и было слишком далеко, метров двадцать — расстояние явно недостаточное для того, чтобы сквозь зрачки проникнуть человеку в голову и выудить интересующие детали. Несколько раз они пересекались взглядом, представитель водопроводной компании даже один раз подмигнул Сильвину, но однажды посмотрел на него криво, с презрительной металлической усмешкой. Ночью в полузабытьи Сильвину грезился этот в высшей степени неприятный взгляд, и он долго томился недобрым предчувствием.

Через неделю работы закончились: люди в комбинезонах закопали котлован, оставив на поверхности лишь водопроводный люк, слегка пригладили раскуроченный ландшафт парка и отбыли в неизвестном направлении.

Два дня спустя, перед сном, Сильвин совершал недалеко от флигеля дефиле в обществе слегка озябшей и зевающей Мармеладки. Время от времени, по крайней мере, до тех пор, пока окончательно не стемнело, он зачитывал ей любимые кусочки из своего дневника, который прихватил с собой.

Герман со свитой подался в ночной клуб, так что старинный дом спал, ощетинившись пустыми глазницами черных окон.

Вечер был особенно хорош: шумно дышали теплые ветра, навевая чудесные запахи корвалола и смуты, из земли сочилась тягучая похоть. Сильфон, в центре которого они находились, был, казалось, где-то далеко-далеко, а может быть, его вовсе не существовало, был только этот покрытый глазурью блудный вечер, который распирало от пробуждающихся инстинктов. И лейтмотивом в нем служила отнюдь не Теория относительности, о которой Сильвин периодически думал, то соглашаясь с ней, то вдребезги опровергая, а один сопровождающий его ангел, падший, но всё еще прекрасный, кутающийся в длинный шерстяной шарф.

Неожиданно послышалось отдаленное мяуканье. Сильвин остановился, радуясь поводу передохнуть. Сегодня его левая нога ныла всеми суставами, болела каждой косточкой, да еще и плохо сгибалась, будто окончательно устала ходить и мечтала только об одном — развалиться на части, так что он вынужден был целый день ее подволакивать, и это явственно добавило в его облик особую загнанность — качество, несомненно, достойное настоящего странника.

Сильвин поднял с земли понравившуюся ветку и принялся что-то карябать ею на влажной земле. Сначала это были придурковатые геометрические фигуры, потом рожицы, но вскоре появились явственные холмы, уходящие вдаль, и внятные звезды, которые светили над ними. Как интересно! Что это? — престала зевать Мармеладка. Сильвин и сам удивленно разглядывал нечаянно получившийся рисунок. Я и сам не знаю, — пожал он плечами.

Мяуканье повторилось. Вероятно, это был котенок, который попал в беду — уж больно жалостливым был его писк. Мармеладка показала рукой в сторону, откуда, по ее мнению, раздавались звуки, они сделали несколько шагов и вновь прислушались. Мяуканье было приглушенным, с объемным эффектом, словно доносилось из кастрюли; кошачьи звуки от основания до острия были нашпигованы неподдельным ужасом и щедро приправлены острым отчаянием.

В горле Сильвина заклокотало чувство жалости. Мармеладка видела, что он сейчас расплачется, и поспешила успокоить: Не расстраивайся, мы придем ему на помощь! — и вскоре привела его за руку к водопроводному люку, оставшемуся после мистера Colgate и его удалой команды.

Люк был плотно закрыт и мало того — опечатан при помощи проволоки и оловянного слитка, однако котенок был там, под люком; визгливо-бурлящее мяуканье непрерывно вырывалось сквозь вентиляционные отверстия чугунной крышки.

Несчастный, как он там очутился? Неужели он забрался туда два дня назад, перед тем, как люк был водружен на свое законное место? И с тех пор там находился? Не может быть!

Сильвин с трудом наклонился, отставив ослабевшую ногу в сторону, сорвал печать, поранив о проволоку пальцы, и попробовал сдвинуть люк. Тот оказался тяжелее всего, что он поднимал за всю свою не очень спортивную жизнь.

Котенок что-то услышал, его мяуканье приняло характер почти человеческих рыданий.

Мармеладка чертыхнулась и пришла Сильвину на помощь. Вместе они вынули люк из пазов и чуть сдвинули в сторону; немного отдышавшись, повторили попытку. Вскоре им открылся тускло освещенный потемками технический колодец, на дно которого вела железная лестница. Из колодца потянуло отвратительной закваской разложения.

Мяуканье, преумноженное эхом, теперь казалось таким громким, что его должны были услышать не только охранники Германа, но и все обитатели близлежащего квартала. И действительно, в одном из окон особняка вспыхнул свет и замаячила размашистая фигура с глупой, что-то высматривающей в ночи физиономией. Сильвин и Мармеладка, не сговариваясь, присели на корточки, сравнявшись с кустами, и застыли. Физиономия зевнула и исчезла. Свет погас.

Сильвин мельком взглянул на свои руки — они были залиты кровью и вымазаны какой-то смолистой гадостью. Мармеладка, в свою очередь, сломала нарощенный ноготь, и теперь шепотом бранилась — досталось и горемычному котенку, который продолжал на своем языке молить о спасении.

Сильвин. Я спущусь и достану малыша.

Мармеладка. Милый, тебе вряд ли это удастся. Я сделаю это сама.

Сильвин. Позволь, я еще не так плох, как ты думаешь.

Мармеладка. Но ты же едва ходишь?

Сильвин. Нога? Это пройдет. Уже прошло…

Мармеладка. Если с тобой что-нибудь случиться, Герман меня убьет!

Сильвин. Пусть только попробует!

Так они препирались до тех пор, пока котенок не затих. Тут только Сильвин решил проявить некую твердость — он неожиданно решительным движением отодвинул Мармеладку и полез в колодец. Не успел спустить ноги вниз, как взвизгнул от внезапной боли, подломился, упал на бок, и девушка за руку оттащила его от колодца.

Мармеладка с укоризненно наморщенным лбом посмотрела на своего незадачливого подопечного, подошла к колодцу и вскоре с легкостью и гибкостью совсем еще юной особы скрылась под землей. Сильвин слышал, как быстро она опускалась, переступая с одной железной опоры лестницы на другую.

Вдруг Мармеладка дико взвизгнула. Послышался шум короткой борьбы.

Сильвин почувствовал, что сейчас умрет от страха, но все же неимоверным усилием заставил себя заглянуть в колодец. Сначала ничего, кроме бетонных стен, он не мог разглядеть, но потом его взгляд нащупал нечто странное. На дне были какие-то подвижные формы — не только девушка — кто-то еще, и значительно крупнее! В ту же секунду в его лицо ударил пронзительный луч света. Он защитился руками.

Незнакомец. Эй, ублюдок одноглазый! Твоя девка у нас.

Голос исходил со дна колодца.

Сильвин. Кто вы? Что вы там делаете? Я сейчас закричу!

Незнакомец. Ха, только пикни и получишь отрезанные уши своей красавицы, мама мия!

Хрипловатый голос со дна колодца обладал такой каленой твердостью, что Сильвин ни секунды не сомневался — его обладатель, если что, немедленно исполнит свои угрозы.

Сильвин. Я вас умоляю, не трогайте ее! Я буду слушаться!

Незнакомец. То-то! И не смей отходить, чтобы я тебя видел, мама мия!

Сильвин. Что вы хотите?

Незнакомец. Если хочешь увидеть ее живой, полезай сюда.

Сильвин. Я не могу — у меня болит нога.

Незнакомец. Если ты ее любишь — справишься. Давай, не тяни, мама мия!

Сильвин колебался. Ему было так дурно, что он в любое мгновение мог лишиться сознания.

Незнакомец. Не бойся, мы, как это?… не причиним тебе зла. Все это для твоей же пользы. Сильвин. Да, я сейчас…

Исступленное желание исчезнуть полностью овладело им, и он немедленно убежал бы, если б не эти тончайшие оттенки мармеладного запаха, примешавшиеся к тяжелому колодезному духу.

Мармеладка. Милый, спускайся ко мне!

Сильвин больше не сомневался. Он лег на живот, опустил ноги в колодец, полез, на полпути оступился, сорвался с криком, но внизу его подхватили крепкие руки, поставили на ноги и грубо встряхнули.

Это был узкий и прямой подземный ход, выложенный из тех самых бетонных блоков, на которые Сильвин обратил внимание во время работ по замене старого водопровода. Впереди с фонариком в руках двигалась широкая кожаная спина, за ней безвольно следовала напуганная до смерти Мармеладка с вцепившимся в куртку котенком, ей в плечо надрывно дышал еле живой Сильвин, сзади, замыкая колонну, торопил мистер Colgate — именно он убедил Сильвина спуститься вниз. Все пригибались, потому что высота тоннеля была недостаточной, под ногами хлюпала резиновая грязь.

Шагов через двести все остановились. Подземный ход закончился точно таким же техническим колодцем, как и тот, посредством которого Сильвин и Мармеладка попали сюда. Люк был открыт, вверху ожидали люди.

Вылезли наружу.

Сильвин затравленно осмотрелся. Они находились невдалеке от забора, окружавшего территорию усадьбы Германа. Здесь была небольшая строительная площадка с земляной кучей, строительным вагончиком и новеньким бульдозером, окруженная специальными щитами с красной предупредительной подсветкой. Почти во всех мужчинах, которые здесь были, Сильвин узнал бывших рабочих водопроводной компании, только теперь они не улыбались — их напряженные лица напоминали холодный мрамор пола в кабинете Германа. Рядом, вплотную, был припаркован чудовищных размеров черный внедорожник с тонированными стеклами.

Мистер Соlgаtе. Милости просим в машину! Котенка можно отпустить к маме — наверное, она заждалась своего, как это?… непоседу.

Мармеладка. Кто вы такие? Что вы от нас хотите? Мы никуда с вами не поедем, пока вы не объясните, что здесь происходит!

Сильвин. Не надо. Не серди их. У нас единственный выход — подчиниться.

При всей неряшливости мыслей Сильвин уже догадался, с кем они имеют дело.

Мистер Соlgаtе. Вот слова не мальчика, но мужа!

И мнимый прораб распахнул в роскошной улыбке белозубый рот.

Запись 10

Подвальное помещение без окон, с тяжелой металлической дверью не было приспособлено для жилья и больше напоминало заброшенный склад. Здесь были поломанные полки, пустые ящики, отсыревшие матрасы и всякий скверный мусор. В дальней части подвала имелась глухая комната, которую ранее какие-то одичавшие засранцы, а может такие же узники, регулярно использовали как отхожее место.

Пленников держали в полумраке, кормили консервами. За все время одноклеточные стражники, вооруженные короткими автоматами, не обмолвились ни словом, будто говорили только на арамейском, сколько бы возмущенных вопросов Мармеладка ни метала в их равнодушные спины.

На второй день заточения Сильвин нашел несколько патронов, потом коробку с запалами и предположил, что ранее здесь располагался бандитский арсенал.

Спали они в одежде, укрывшись старым стеганым одеялом, которое им кинули на вторую ночь после многочисленных жалоб продрогшей Мармеладки.

Мармеладка. Милый, как думаешь, что они с нами сделают?

Сильвин. Мыслю, что мы им нужны, а значит убивать нас не станут. По крайней мере, пока. Если б они хотели просто избавиться от меня, они придумали бы что-нибудь не столь изощренное, как подземный ход в центре города.

Мармеладка. Но это же не Герман все придумал. Зачем ему?

Сильвин. Конечно, нет. Это столичные. Слышала? Они давно мечтают поставить на колени весь город и на пути у них остался всего один человек — Герман. А вернее — я. Потому что без меня Герман ничто, безработный пьяница и грязный сутенеришка.

Мармеладка. Столичные? Какой ужас! О, если б я только могла повернуть свою жизнь вспять! Я ни за что не приехала бы в этот страшный город!

Сильвин. Ты поехала бы на заработки в другой город?

Мармеладка. Нет, я вообще никуда б не поехала! Я все это время жила бы дома, растила детей. Мой сын был бы жив…

Сильвин. Но в этом случае мы никогда бы не встретились. Лишь поэтому я ни о чем не жалею. Не жалею о том, что поселился у Германа, о том, что не смог застрелиться, о том, что вообще родился. Я живу лишь одним:

Я Твой Любовник, а Ты моя Любовница…

Мармеладка повернулась на другой бок, спиной к Сильвину и тяжко вздохнула, слишком тяжко для своего нежного, как цветущий куст сирени, возраста. Потом неслышно, но очень горько заплакала.

Сильвин. Плачьте о том, кто страждет, а не о том, кто уходит! Он удаляется, чтобы вкусить покой, мы же остаемся для страданий…

Мармеладка. Милый, ты же совсем безумен!..

Однажды утром Сильвина схватили, с трудом оторвав его руки от рук Мармеладки, натянули ему на глаза непроницаемую шерстяную шапочку и куда-то повезли.

Ехали долго, всю дорогу Сильвин слушал и анализировал звуки, сотни разнообразных, насыщенных всеми красками жизни звуков, которые после бездушной тишины подвала хлынули ему в уши удалым переплясом. Это было, прежде всего, дыхание мужчин в кабине автомобиля — вслушиваясь в него, Сильвин мог достаточно достоверно определить настроение каждого из них, а еще возраст и примерное состояние здоровья; это было клокотание мощного двигателя автомобиля, в котором они ехали, и к нему множество сопутствующих звуков — громких и едва различимых, и еще работа десятков других машин, двигающихся в потоке — все эти торможения, ускорения, автомобильные выхлопы. Это было громыхание жарких людских толп, заполнивших тротуары: топот ног, разговоры, щелканье кошельков, скрип открывающихся дверей магазинов. Сильвин легко различал и такие нюансы, которые были недоступны уху обычного человека: звуки опорожнения мочевых пузырей и кишечников собак, которых вывели во дворы, мяуканье ненакормленных кошек на подоконниках квартир, воркование голубей на чердаках домов, тарахтящий шум пролетающего где-то далеко за городом вертолета. Он слышал, как скрипят суставы в ногах пожилых людей, как переключаются светофоры, подчиняясь встроенным микросхемам, как в салонах пассажирских автобусов на соседних улицах водители объявляют названия остановок. Все эти звуки наполняли сердце Сильвина новым ощущением жизни; давно проголодавшийся по бодрому ритму он с жадной неспешностью истинного гурмана, смаковал их: обгладывал каждый звук до белой косточки и самым тщательным образом пережевывал содержание. Он был почти счастлив.

Наконец приехали. Сильвин, со своим знанием Сильфона, с высокой вероятностью определил весь маршрут, которым они только что прочертили карту города, поэтому легко догадался, что авто вкатило на подземный паркинг высотного офисного здания, принадлежавшего крупной корпорации. Его провели в помещение, в котором посторонние звуки мгновенно исчезли, подняли на скоростном лифте примерно на двадцатый этаж, несколько минут по коридорам, пара поворотов — и, наконец, с его головы слетела душная шапка и его единственный глаз оказался ослеплен сочным весенним светом. Провожатые поспешили удалиться.

В просторном, как взлетная полоса, кабинете, откуда сквозь прозрачные стены был виден, как на ладони, весь вытянувшийся непролазной клоакой Сильфон, за массивным, чуть меньше нефтеналивного танкера столом сидел не менее массивный человек с трехуровневым подбородком и до безобразия ухоженными ногтями. Не поднимая головы, он указал Сильвину на музейной редкости кожаный диван — тот поспешил невесомо присесть на его краешек, — потом, усмехнувшись, сделал изящной перьевой ручкой несколько размашистых правок в бумагах, которые изучал, и поднял глубокие горячие глаза: Так вот ты какой — Сильвин из Сильфона! По правде говоря, я представлял тебя несколько иначе.

Он сравнительно легко при своем весе вышел, почти выбежал из-за стола и насильно пожал влажную руку робеющего гостя. Далее он поднял, как фокусник, с журнального столика салфетку, под которой оказался аппетитный завтрак, включавший вазочку с рахат-лукумом и блюдце с экзотическими пирожными, и приятельским тоном предложил: Угощайся. Только попрошу без всяких церемоний. Чувствуй себя как дома. Я бы с удовольствием составил тебе компанию, но ты же видишь, какие у меня серьезные проблемы с весом…

Сильвин из Сильфона? Рахат-лукум? Этот Большой человек, похоже, знал о нем все. Кто он и какое участие хочет принять в его судьбе?

Сильвин враждебно покосился на рахат-лукум, в голове мелькнули полузабытые мысли об унижении, о позоре, о нестерпимой жажде смерти. Теперь его подташнивало, и все же, чтобы не обидеть гостеприимного хозяина кабинета, который необъятной массой стоял над ним и остро наблюдал, он взял двумя пальчиками пирожное с киви, посыпанное цветной сахарной пудрой, и вежливо надкусил его. Большой человек раздвинул брови в утонченной мине удовольствия и поспешил опрокинуть носик чайника в фарфоровую чашку. Закурился густой аромат хорошего чая и славным дурманом проник в похотливые ноздри Сильвина.

Большой человек. Конечно, первый вопрос, который господин Сильвин себе задает: зачем он здесь и кто эти люди?

Сильвин. Вопрос? Да, зачем? И кто?

Сильвин так увлекся едой, что забыл воспользоваться словами и оборотами, приличествующими обстановке и собеседнику. Хозяин кабинета кивнул, пластично вернулся за свой трансатлантический стол и мельком глянул на покрытые бесцветным лаком ногти.

Большой человек. Что ж, для начала, мой друг, я хотел бы извиниться за тот, мягко говоря, нерадушный прием, который мы оказали тебе и твоей, м-м, подруге.

Сильвин. Прием? Нам угрожали, нас бросили в вонючий подвал.

Большой человек. О, я глубоко извиняюсь. Я не знал об этом. Думаешь, легко сейчас работать с людьми? Им говоришь одно, а они делают совершенно противоположное. Но, полагаю, кормили вас нормально?

Сильвин. Боюсь, моя язва в ближайшее время даст о себе знать.

Хозяин кабинета недовольно выпятил нижнюю губу, щелкнул кнопкой переговорного устройства, коротко распорядился, и тотчас посреди кабинета вырос мистер Colgate, предъявив, словно удостоверение личности, бравые шеренги своих сверкающих зубов. Он нахально подмигнул Сильвину и почтительно склонился перед боссом.

Большой человек. Сдается мне, что единственное поручение, с которым ты сможешь справиться, это выгул моих собак. Как ты посмел настолько исказить мои приказы?

Мистер Colgate. Мама мия! Я, как это?… не понимаю, о чем идет речь?

Большой человек. Господин Сильвин недоволен нашим гостеприимством.

Мистер Colgate. Ах, это? Недосмотрел. Виноват, исправлюсь!

Большой человек. Еще раз оступишься, до старости будешь швейцаром стоять у дверей этого здания.

Мистер Colgate. Могу идти?

Большой человек. Побудь пока здесь.

Что-то неискреннее уловил Сильвин в поведении этих двух людей. Ему показалось, что перед ним опытные лицедеи, которые уже не раз ломали комедию перед уязвимым зрителем. В любом случае он готов был поклясться, что взаимоотношения между холеным толстяком и белозубым красавчиком не такие, какими они хотели их изобразить в этой репризе.

Между тем мистер Colgate виновато кивнул, скромно посторонился и незаметно показал Сильвину средний палец, снабдив сей грубый жест ослепительной неунывающей улыбкой.

Большой человек. Сильвин, мой друг, не обижайся! Мы признаем свою непростительнейшую ошибку.

Виновные будут незамедлительно и строго наказаны. Я распоряжусь, чтобы вас с прекрасной девушкой разместили в более подобающем месте и приму все меры, чтобы вы остались всем довольны. Договорились?

Сильвин. Я был бы рад. Хотя мне все равно. Меня, в принципе, больше интересует, зачем вы вообще меня выкрали у Германа?

При этих словах Сильвин впился слезливым глазом в широкое лицо толстяка, надеясь воспользоваться своими волшебными способностями и что-нибудь вынюхать, но неожиданно встретил настолько живой, сердечный взгляд, в такой степени насыщенный эмоциональными оттенками, что не смог проникнуть сквозь его плотную, почти материальную структуру. Далее он заметил, что взгляд Большого человека не только озарен всяческими личными талантами, но и излучает необъяснимый, почти библейский свет, и еще непостижимо притягивает, околдовывает, успокаивает и безраздельно властвует. В ту же секунду Сильвин поймал себя на обескураживающей мысли, что эти удивительные глаза напоминают ему глаза не кого-нибудь, а самого Иисуса, какими он их себе всегда представлял. Хозяин кабинета — внешне полная противоположность этого Бога, но глаза! — сколько в них было силы, сколько страсти, сколько всепоглощающей доброты! Сильвин теперь не мог называть его иначе, как Иисусом.

Иисус. К чему лишние вопросы, мой друг? Ты и сам, наверное, обо всем великолепно догадался. Мы знаем о твоем необыкновенном даре и желаем, чтобы ты нам помог с получением некой, очень важной информации.

Сильвин. Дар? О чем вы говорите? Я самый обыкновенный человек, инвалид, как видите.

Иисус. Ха! И что же ты делал в роскошном особняке в центре города? Или у нас все инвалиды живут в старинных дворцах?

Сильвин. Нет, я просто родственник Германа.

Иисус. Морочить нас, мой друг — весьма бесперспективное занятие. Ты такой же ему родственник, как я — японскому императору. Герман — грязный бандит, и ты находился у него в насильственном услужении. Может быть, не по собственной воле, но ты помогал ему стяжать злато, грабить и убивать. Бедный город — Сильфон, как ты его называешь, — сколько же он натерпелся этого наихудшего из злодеев!

И Иисус извлек из-под бумаг большую черную тетрадь. Сильвин узнал свой прежний дневник, который с подачи погибшего от руки Германа Капитана был украден слабовольным Любимчиком и передан за хорошее вознаграждение столичным.

Значит… значит хозяин этого кабинета, этот большой человек с трехуровневым подбородком и глазами бога и есть главарь знаменитой преступной группировки?

А вот и красная тетрадь, та самая, которую у Сильвина отняли, когда он очутился в водопроводном колодце.

Иисус. Что тут у нас? Посмотрим:

Или вот еще:

Достаточно или продолжить?

Сильвин. Достаточно. Что вы хотите?

Иисус. Мы хотим, чтобы твои телепатические способности послужили, в конце концов, людям во благо. Мы хотим при помощи твоих ошеломительных возможностей поставить городу хорошую клизму очистить его от скверны, промыть ему мозги, превратить в цветущий оазис, в самый красивый и благодатный город на свете. Твой долг гражданина и христианина помочь нам в этом благороднейшем деле. Потворствуя Герману, ты немало согрешил, но, помогая нам, несомненно, искупишь свои грехи.

Сильвин. Но разве вы чем-то отличаетесь от Германа? Ведь, насколько я понимаю, вы и есть столичные?

Иисус. Да, люди иногда так нас называют. Намекая на то, что мы родом из столицы — пришлые, как говорится. Но мы вовсе не Коза ностра, не русская мафия и не якудза, как принято считать, благодаря многочисленным слухам, которые распускают наши конкуренты. Скорее, финансово-промышленная группа. Если нам и приходится иной раз нарушать законы, то только потому, что эти самые законы никуда не годятся и чаще преступника защищают, чем радеют о его неминуемом наказании…

И Иисус ударился в сложносочиненные рассуждения о расхожих человеческих заблуждениях, о добре и зле, о призрачных гранях, которые иной раз отделяют хороший поступок от плохого, и о Преступлении и Наказании, с точки зрения известного русского писателя Достоевского и его собственной. Вскоре от его нравоучительного тона и особой манеры говорить запахло ладаном, а над его головой закружились очаровательные пупсы-ангелы.

Мистер Colgate у двери заметно заскучал, титаническим усилием удерживая уголки губ от расползания в ироническую усмешку.

Сильвин слушал Иисуса, находя немало логических противоречий в его обстоятельных словах и заковыристых фразах, ведь он всю жизнь считал, что насилие нельзя ничем оправдать, какие бы высокие помыслы ни преследовались при этом. Но главное, что он вынес из речи Иисуса (и эта мысль надолго занозой засела в его голове), что он велик, что он действительно почти бог и что его прежний хозяин Герман, по сравнению с Иисусом, — жалкое млекопитающее, динозавр, который до сих пор не вымер только потому, что Сильвин оказывал ему исключительную помощь.

Покончив с умозаключениями, Иисус снизошел на землю и вкратце объяснил Сильвину, в чем будет заключаться его задача и какие личные выгоды он (Сильвин) из этого извлечет. Наконец он замолк, весьма довольный тем впечатлением, которое произвел на одноглазого гостя, и бросил короткий красноречивый взгляд на мистера Colgate.

Иисус. Что-нибудь добавишь?

Мистер Colgate. Помимо прочего, у тебя теперь есть, как это?… возможность отомстить Герману. Ха, он издевался над тобой, сделал тебя инвалидом, жестоко надругался над твоей женщиной…

Отомстить? Отомстить Герману? Эта мысль еще не приходила Сильвину в голову, ведь он всегда и во всем винил только себя. Но, боже, как неожиданно сладко она прозвучала… как заклинание… эта мысль о мести…

Сильвин. Я подумаю. А можно мне вернуть мои дневники?

Иисус. Конечно, мой друг, забирай. Они же твои…

Запись 11

В просторном загородном коттедже, где теперь поселили Сильвина и Мармеладку, не обошлось и без прислуги. Два этаких невзрачных, почти бесполых человечка с плохими зубами и известковыми лицами, наполненными страхом, — семейная пара с Севера, — круглые сутки пребывали в состоянии броуновского движения: убирали, стирали, готовили, выметали двор; старались предвосхитить любое желание, для чего ловили жесты, заглядывали в глаза и прислушивались к дыханию. Верно, немало им платил Иисус, раз они так из кожи вон лезли.

Коттедж охраняли четверо громил, двоих из которых Сильвин уже видел во время замены водопровода в резиденции Германа. Жили они в отдельном домишке, ничем себя не проявляя, когда же попадались на глаза — застенчиво улыбались, показывая, что просто охраняют объект, но никоим образом не сторожат пленников. Ночью, вооруженные короткими автоматами, при собаках, они кружили по периметру участка — мышь не пробежит.

Два-три раза в неделю наведывался мистер Colgate. Его зубастая улыбка была всегда на месте, но теперь он взял на вооружение бейсболку с длинным козырьком, пряча в тени все лицо, отчего стал напоминать журавля. С ним всегда был лэптоп с хранящимися в его памяти фотографиями десятков людей. Обязательно пряча глаза под своим забавным клювом, он показывал Сильвину цифровые изображения людей, задавал вопросы и записывал ответы на звуковую дорожку того же компьютера, наверное, для последующего изучения любознательным Иисусом. Мистер Colgate не был интеллектуалом, его коротковолновые мысли едва опережали школьный аттестат, но свою работу он знал туго и, похоже, был бесценным и преданным исполнителем. Вообще-то столичные славились своей железной дисциплиной и жесткой кадровой политикой.

Столичные, раз уж мне, то есть Сильвину, довелось столкнуться с ними лоб в лоб и все о них разузнать, заслуживают отдельной странички в этом дневнике.

Была ли это банда или криминальная группировка? Или мафия, как со времен «Крестного отца» модно говорить? Или финансово-промышленная группа, как настаивал проникновенный Иисус? Наверное, и то, и другое, и третье одновременно.

Добившись первых успехов, любая банда начинает подминать под себя слабые преступные образования, и если после такого передела выживает, то превращается в криминальную группировку с постоянно расширяющимся ареалом. Любой благополучной преступной группировке рано или поздно потребуется хороший бродяга-бухгалтер; появляется сначала кое-какая прибылишка, а потом, особенно если дело происходит в богатой столице, — настоящий доход. Отмытые (отнюдь не в ванной) криминальные деньги начинают делать честные деньги, ширятся связи, разрастаются сферы влияния, паутина поглощения расползается по городам и граничащим странам. В очередь за подачками выстраиваются алчные чиновники и политики, которых везде и всегда только помани хрустящей бумажкой.

И зарождается настоящая мафия со своими принципами, законами, собственным стилем, таким, например, как хорошие зубы и фирменная улыбка.

У них принято при встрече целоваться друг с другом, как в фильмах о сицилийских кланах. У них принято нагло смотреть в глаза и унижать взглядом. Сверкают тяжелые золотые цепи на толстых шеях, золотые браслеты, золотые часы. Они бесплатно обедают в ресторанах и бесплатно одеваются в магазинах, возле которых бросают поперек дороги мощные спортивные авто. Вечером они выгуливают разодетых в дым хорошеньких жен, потрясающей стати любовниц и баснословно дорогих шлюх. Их все знают в лицо, уважают и боятся; даже за глаза не говорят о них плохо, опасаясь возмездия.

Теперь пачки, чемоданчики, мешки, вагоны денег требуют особо тщательного ухода, а посему банда-группировка- мафия перемещается своей верхушкой в гигантские кабинеты на двадцатых этажах и нанимает свору финансовых консультантов с гроссмейстерской хваткой, а также ювелирно изощренных юристов. Сначала деньги насыщают оффшорные зоны — далекие острова со столь же жизнерадостными, сколь и бедными бездельниками-туземцами. Далее, полежав там год-другой без дела, возвращаются в родные пенаты в виде благопристойных и желанных иностранных инвестиций.

Бригады из трущоб отходят на второй план. Нувориши отрываются от своих уличных корней и начинают воспринимать происходящее неким виртуальным взглядом, будто усевшись за увлекательную компьютерную игру. Человеческая жизнь, и без того не стоящая ломаного гроша, из окна небоскреба уменьшается до далекой, едва ли реально существующей точки. Криминальный контроль над предприятиями и территориями подкрепляется более надежным и законным — финансовым контролем. Это уже финансово-промышленная группа. А какой финансово-промышленной группе, особенно в децивилизованной стране, не требуются охранники, боевики, подконтрольные банды, наемные киллеры? Вся эта многоликая масса, словно саранча, заполоняет кварталы и начинает смачно пожирать все, что попадется под руку.

В этом-то и есть великая мистерия социума; улица-мать породила грозных мифологических богов и эти боги, взобравшись на Олимп, обрушивают на улицу всю молниеносную мощь своей новоприобретенной силы. Все в мире замкнуто, взаимосвязано и движется по спирали. Что ж, так он устроен и не нам его менять, и тем более не страннику Сильвину — запутавшемуся, слабовольному, агонизирующему красному червяку.

Под столичными (выходцами из столицы) ходили десятки мелких городских банд, их именем прикрывались криминальные группировки во многих городах страны, они финансировали городские бюджеты и муниципальную милицию, покупали мэров и выдвигали своих депутатов. Им принадлежали фабрики и заводы, магазины и торговые центры, автозаправки и частные автомобильные дороги. Они занимались продажей нефти, энергоресурсов и металла, не забывали о золоте и алмазах, не гнушались азартными играми и наркотиками, пытались поставлять всевозможным повстанцам новейшее стрелковое оружие. Каждая третья женщина легкого поведения в стране работала на них.

Что контуженый вояка Герман? Столичные — это был совершенно другой, космический размах. За ними стояли банки, мощь контрольных пакетов акций, власть всех уровней и тысячи работающих на них людей, презирающих закон. Пока наполовину спившегося Германа спасало то, что с ним был душка Сильвин, благодаря которому он всегда выходил сухим из воды, и еще то, что он конкурировал не со всей гигантской структурой столичных., а с ее незначительным ответвлением — осевшим в затхлом Сильфоне Иисусом, лишь одним из многих могущественных богов и его улыбчивой и хорошо оплачиваемой, но немногочисленной командой. Однако что станет с Германом, если вся концентрированная мощь столичных, разом обрушится на него? Помогут ему чары Сильвина?

Итак, кто же такие эти пресловутые столичные? Они были не просто бандой, мафией или финансово-промышленной корпорацией. Они были образом жизни Сильфона, они были самой жизнью!

Наиболее часто мистер Colgate, прятавший зрачки под бейсболкой, показывал Сильвину фотографии Германа и мэра Сильфона — на вид добрейшего канонического старикашки, но, на самом деле, хладнокровного дельца и закаленного в кровопролитных политических сражениях бюрократа. Оба стояли на пути столичных, мешая их хищническим планам, но если прямолинейный Герман соперничал начистоту, не скрывая своих категоричных намерений, то хитроумный мэр Сильфона не вступал в открытое противостояние, внешне поддерживая дружественный нейтралитет. При этом от многочисленных предложений навязчивого Иисуса о взаимовы- годном сотрудничестве он пока отказывался и неофициальных контактов избегал. Впереди маячили перевыборы главы города, предвыборная баталия уже началась, и, по оценкам независимых социологов, действующий мэр имел реальные шансы остаться на очередной срок.

Вскоре при помощи телепатических способностей Сильвина выяснилось, что мэр на самом деле абсолютно голый. То есть, за ним не стоят какие-либо влиятельные круги, его поддерживает всего лишь народ — жители Сильфона, не просыхающие от бесконечных пропагандистских возлияний действующей власти, и существующая главным образом на бумаге маленькая собственная партия. Еще выяснилось, что между Старикашкой (как называли мэра в стане Иисуса) и Германом (а оба теряли в день по мешку денег из-за наличия в городе внешней конкурирующей силы) произошел сговор, в результате которого на следующий день у дверей местного банка образовалась нескончаемая очередь из пенсионеров, безработных и всякой сомнительной рвани — избирателей, которые за несколько часов пополнили предвыборный фонд мэра на очень и очень круглую сумму. Герман при этом думал так: разобраться бы со столичными, а уж старого пердуна я заставлю подтирать мне задницу! А мэр рассуждал так: Сильфон — исключительно мой, я ни с кем не собираюсь его делить! В одиночку мне со столичными не справиться. Сначала вышвырну из города этих заезжих, франтов с их. обезьяньими улыбочками, пусть убираются туда, откуда приехали и там улыбаются сколько угодно себе на здоровье. А потом раздавлю бандюгу Германа — натравлю чиновников и милицию, спутаю ему ноги уголовными делами, продыха не дам. Посажу его, шакала, в клетку, из которой он никогда в жизни не сможет выйти. Никогда!

Узнав об образовавшейся коалиции, столичные изрядно обозлились: такого оборота они не прогнозировали. Выборы вместе с весенней капелью уже стучались в окно, а стрелка компаса, будто вконец обдолбанная, скакала во все стороны, так что теперь никто на двадцатом этаже офисной высотки не мог понять в какую сторону двигаться. Земля уходила из-под ног, накрахмаленные воротнички сорочек на шеях советников Иисуса пропитались потом растерянности и страха.

Надо же, этот несговорчивый Старикашка предпочел взять деньги у какой-то безбашенной шайки бывших военных, вместо того, чтобы заключить самый выгодный в своей жизни политический союз с влиятельнейшей корпорацией! Он или рехнулся на старости лет, или… или задумал какую-то виртуозную аферу!

Как далек был Сильвин от всех этих перипетий еще год назад! Он копался в мусорных бачках и радовался, как ребенок, когда находил старую чашку с отколотой ручкой или недоеденный чизбургер. Он мечтал о новых ботинках, о кусочке рахат-лукума, о томике Ницше, и, как о чем-то запредельном, — о близости с женщиной, пусть такой же опустившейся, как и он, или о собственной комнатке, где-нибудь за чертой города в уютном гетто для недоношенных ублюдков. Он находился на самом дне и ощущал себя самым ничтожным существом не только в Сильфоне, но и во всей Вселенной, которого и через лупу-то не увидеть, — менее значимым, чем какая-нибудь холеная псина на поводке, стая голубей на площади, которых каждый второй с умиленной физией спешит подкормить.

Конечно, будучи эрудитом и хроническим читателем «БуреВестника», Сильвин и раньше слышал о столичных, знал о существовании таких небожителей, как Иисус или Старикашка, но не без оснований считал, что все эти люди живут совсем на другой планете, где все заткано золотой парчой, и даже самый мощный телескоп на свете не поможет им разглядеть планету человеческих отбросов в созвездии Тельца и такого никчемного смерда, как он. Сильвин искренне восхищался ими и считал себя недостойным даже плевка в лицо с их стороны.

Теперь же, однако, он живет в каменном коттедже и его обслуживает прислуга. Рядом с ним великолепная Мармеладка, один только запах которой повергает его в благоговейный экстаз. Его больше не оскорбляют и не бьют по лицу, он участвует в деятельности самых властных людей Силь-фона, и, более того, теперь все они, эти обласканные судьбой Аполлоны Бельведерские, с белыми зубами, ушами и глазами, всецело от него зависят — от его пророчеств, от каждого его шепелявого слова. Он сполна изведал их души, он познал все механизмы местной политики, он изучил основные русла всех денежных потоков. Он владеет самой скрытой и поистине разрушительной информацией, он предвидит все, что имеет хоть какое-то значение для происходящего…

И вдруг Сильвину пришло на ум такое немыслимое озарение, от которого ему стало немного душно и даже сладковато страшно:

Предвидеть — значит управлять.

Как он раньше до этого не додумался! Сейчас он вовсе не тот слабовольный дистрофик, который когда-то стирал Герману джинсы, мочился в штаны и питался кошачьим кормом. Сейчас он тоже нечто вроде бога, а может быть, и самый главный бог, по крайней мере, в масштабе Сильфона. Он имеет возможность не только косвенно влиять на все важные городские события, но и непосредственно вмешиваться в них, какими бы судьбоносными они ни были, менять их, как ему заблагорассудится. Вот так! Если он захочет… Нет, просто гипотетически. Если он, черт подери, захочет …

Сильвин надолго задумался, незаметно для себя разрывая бумажную салфетку на тысячи мельчайших клочков…

Запись 12

Тем временем события развивались со скоростью барабанной дроби. По всему Сильфону расклеили предвыборные плакаты с праведной физиономией Старикашки и попурри из его звонких обещаний. Он сулил жителям множество благ и налоговых послаблений, он божился покончить с бедностью и вопиющим богатством, он клялся раз и навсегда расправиться с бюрократами и казнокрадами, с наркоманами и наркодилерами, со всеми бандами и шайками, правившими в ночных кварталах. Достаток в дома, порядок на улицы! Тот же популистский колокольный звон раскатисто изливался со страниц газет и экранов телевизоров. Сильфон начало лихорадить.

Аналитики Иисуса только разводили руками: рейтинг мэра галопировал, приближаясь к невообразимым семидесяти процентам. И это несмотря на участвующих в избирательной гонке грозных конкурентов — политиков-тяжеловесов, выписанных из столицы, невзирая на тотально прямой подкуп избирателей и вопреки тоннам выливаемого на мэра зловонного компромата. Пожалуй, в этих условиях не помогут и завербованные через одного мистером Colgate счетчики избирательных участков города.

Горечи сердца не усладишь улыбкой. Вскоре улыбки на лицах столичных, сначала замерзли, а потом стали принимать выражение последнего отчаяния. Было понятно, что если Старикашка удержит за собой кресло мэра, то ни за что не простит сопернику откровенное и весьма жесткое противостояние. Иисус будет распят, а его сторонникам только и останется, что сделать себе харакири. Если раньше столичные еще топтались в нерешительности, не желая чрезмерно тратиться и прибегать к крайностям, то нынче были готовы срывать подметки у прохожих на ходу.

В течение следующей недели союзник Старикашки Герман потерял половину своих самых доходных мест. Сгорел новенький торговый центр, федеральные агенты по борьбе с незаконным оборотом наркотиков закрыли ночной клуб, чиновники из столицы неожиданно отняли у его автобусной компании, обслуживающей половину городских маршрутов, лицензию. Далее была признана незаконной сделка с покупкой старинного особняка в центре Сильфона — всех его обитателей поспешили при помощи автоматчиков в масках из антитеррористического подразделения выселить, а сам дом опечатать. Чуть позже на Германа завели целый фейерверк уголовных дел. Его обвиняли в убийстве Капитана и заказе убийства инспектора по охране памятников старины, в распространении наркотиков, в незаконном предпринимательстве и неуплате налогов в особо крупных размерах, в совращении несовершеннолетних и вовлечении их в занятие проституцией, не говоря уже о такой мелочи, как незаконное хранение оружия. Стоит ли говорить, какую роль в происшедших событиях сыграл бывший жилец Германа, Сильвин?

Вскоре после этого к Сильвину явился мистер Colgate в своей неизменной журавлиной бейсболке. Впервые за долгое время он был в прекрасном расположении духа, о чем говорил его особой ослепительности оскал и самодовольная полутанцевальная походка.

Сильвин, неожиданно для посетителя и еще неожиданнее для себя самого, встретил его неприветливо, даже сурово, а когда они сели за стол друг против друга, посмотрел на него свысока, с нарочитым пренебрежением.

Потрясенный мафиози некоторое время насуплено молчал, переваривая новые впечатления и сжимая под столом переплетенные пальцы, но вдруг заискивающе улыбнулся, показав искристые зубы, и сделал Сильвину незатейливый, но теплый комплимент.

Это было первое в жизни настоящее сражение Сильвина, которое он, к своему немалому удивлению, выиграл.

Мистер Colgate. Наш общий знакомый шлет тебе огромный привет. Он очень доволен сотрудничеством. Он даже не предполагал, что какой-либо человек, как это?.. способен на такое. Это почти колдовство! Ха, если честно, я тоже впечатлен. Ужасно впечатлен, мама мия!

Сильвин. Я могу и не такое.

Сильвин заметил краем глаза, что Мармеладка еще в комнате, и жестом отослал ее. Девушка равнодушно кивнула и выскользнула, оставив после себя стойкий шлейф сильных эротических впечатлений. Посетитель проводил ее нервным поворотом головы и взъерошенным выражением лица.

Мистер Colgate. Не сомневаюсь. Когда мы читали твой дневник, то все как один решили, что у тебя нет никакого дара — ты просто сбрендил после хорошей взбучки. Разве может такое быть, чтобы человек читал мысли, предсказывал по глазам будущее? Но босс сразу сказал, что все это правда и что тобой надо немедленно заняться.

Сильвин. Все правильно. Поэтому он — босс, а ты — всего лишь его шестерка.

Мистер Colgate. Зачем ты так? Если я тебя чем-то, как это?.. обидел — извини. Но больше никогда так меня не называй!

При этом он проглотил улыбку и так стрельнул одиночным взглядом, что полугодом раньше с Сильвином непременно случился бы маленький конфуз.

Сильвин. Идет. А ты никогда не показывай мне средний палец. Договорились? Так что хотел твой хозяин?

Мистер Colgate. Он просил передать, что твоя информация нам очень помогла. С этой минуты можешь считать себя одним из нас и рассчитывать на… как это?.. адекватное вознаграждение.

Сильвин. Рано благодарить, дело еще не сделано.

Мистер Colgate. О, это вопрос времени. С Германом покончено — он разорен, а все его подельники разбежались. Сегодня вечером его арестуют.

Сильвин. Арестуют?

Мистер Colgate. Конечно. Чему ты удивляешься? Или полагаешь, что ему нужно, как это?… Нобелевскую премию дать?

Сильвин. Ничего я не думал. Мне это неинтересно.

Мистер Colgate. А чтобы этот дуралей мэр не смог его вытащить из тюрьмы, его сразу повезут в другой город. Армейским спецконвоем. Теперь ты понял, какая мы сила?

Сильвин. Я и не сомневался. Но поможет ли это победить вам на выборах?

Мистер Colgate. Ха, Герман — лишь первый шаг Устранив его, мы лишим мэра главного — финансовой поддержки. За этим последуют следующие, как это?.. мероприятия. Конечно же, старый пердун серьезно испортил воздух в городе, но все поправимо. Он поплатится за свою несговорчивость, мама мия! Скажу больше: возможно, скоро в городе запахнет мертвечиной. Долго придется проветривать!

Сильвин. В каком смысле?

Мистер Colgate. Как это?.. Не бери в голову… Вот, это тебе. Хозяин просил передать…

И с этими словами мистер Colgate кинул перед собеседником пухлый конверт.

Сильвин осторожно заглянул в него. Он был туго набит деньгами, купюрами самого высокого достоинства — Сильвин таких и не видел. Вероятно, здесь было столько, сколько ему с верхом хватило бы, чтобы провести остаток жизни на собственной фазенде, в сытости и разнообразных удовольствиях.

Сильвин. Премного благодарен. Передай шефу, что я и в дальнейшем в полном его распоряжении.

Мистер Colgate. Ха, отлично, мама мия!

Сильвин. Сегодня будем работать?

Мистер Colgate. Нет, в этом, как это?.. нет необходимости. Все и так ясно. Прощай!

Однако у двери мистер Colgate в нерешительности остановился; наверное, что-то деликатное пришло ему в голову и он некоторое время размышлял, как лучше об этом сказать.

Мистер Colgate. Слушай, а правда говорят, что твоя лолитка до знакомства с тобой была шлюхой и работала в одном из салонов Германа?

Сильвин. Шлюхой? Да, к сожалению, это так.

Мистер Colgate. Может быть, тогда по старой памяти она обслужит и меня? Чего ей стоит? Ты не против? Сколько она брала за ночь? Пятьдесят, сто, двести? Я заплачу втрое больше.

Сильвин. Убирайся вон!

Мистер Colgate. Ну, как хочешь!

Ухмыляющийся посетитель ретировался, оставив расстроенного Сильвина наедине с конвертом.

О боги, сколько денег! Разве мог Сильвин представить себе еще год назад, что когда-нибудь будет держать в руках столь внушительную сумму, принадлежащую только ему, сумму, которой он может распорядиться, как ему заблагорассудится. Правда, чтобы получить ее, он изменил Герману — человеку, который приютил его, заботился о нем, спас ему жизнь. Сильвин даже в любви ему как-то объяснялся и был тогда чистосердечен в своих признаниях.

В жизни все время прослеживается одна аномальная закономерность: добро обычно не стоит ничего — люди не ценят его из-за своей близорукости, потому что оно дорого настолько, что не имеет зримой цены. Таким образом, созидая добро, ты лишь обрекаешь себя на моральные, а часто и на физические страдания и остаешься чист и светел в большей степени для самого себя. А вот подлость, зло, особенно в форме предательства, всегда имеет конкретную цену выгоды и оплачивается самой звонкой монетой в мире.

Впрочем, разве Сильвин этого хотел? Разве не безвыходные обстоятельства вынудили его действовать в ущерб бывшему своему патрону и в угоду новому покровителю? Разве не отвратителен ему вкус предательства? Просто предательство совершается чаще всего не по обдуманному намерению, а по слабости характера. К тому же предатели предают прежде всего себя самих. В любом случае он спасет свою душу только если откажется от этих денег.

Сильвин вздрогнул, почувствовав за спиной дыхание, — в комнату неслышно вернулась Мармеладка.

Мармеладка. Милый, что он от тебя хотел?

Сильвин. Хотел? Пустяки.

Мармеладка. Я слышала ваш разговор перед тем, как он ушел. Про то, что я… Если б у меня была возможность, я раскрошила бы его прекрасные зубы вот этим графином.

Сильвин. Да, я тоже. А действительно, сколько стоили тогда твои услуги?

Мармеладка. Зачем тебе это?

Сильвин. Не обижайся, просто интересно.

Мармеладка. Брала, сколько скажут. Иногда сто, иногда двести. Это за пару часиков. А за ночь бывало и пятьсот.

Сильвин. Хорошо. Возьми, это тебе.

И Сильвин протянул девушке конверт с деньгами.

Мармеладка. Сколько денег! Тебе заплатили за работу, малыш? Ты стал одним из них? Что ж, в таком случае тебе осталось только научиться улыбаться. Впрочем, сначала следует заняться зубами…

Сильвин. Эти деньги — твои.

Мармеладка. Какой ты щедрый! Я никогда в жизни столько денег не видела! Ты решил мне заплатить за все ночи, которые мы провели вместе, и еще за те ночи, которые нам предстоят? О, даже по самым высоким расценкам здесь лет на тридцать вперед!

Девушка, надув губы, бросила конверт на стол, при этом часть купюр высыпалась веером наружу. Сильвин обратил внимание на размноженную улыбку человека, изображенного на ассигнациях, одного из первых президентов страны. Великий муж улыбался именно так — открыто и славно, но одновременно неуловимо скользко, как сейчас улыбаются столичные, и Сильвину пришла на ум сущая глупость, от которой он поспешил отмахнуться — этот знаменитый человек и есть основатель грозного мафиозного клана.

Сильвин. На тридцать лет? Я столько не проживу. К тому же ты ошибаешься. Это не плата за секс, это просто тебе. Я хочу, чтобы ты взяла эти деньги и немедленно уехала.

Мармеладка. Куда я должна уехать? Домой я больше не вернусь!

Сильвин. Куда хочешь.

Мармеладка. Но ты? Как же ты? Давай уедем вместе? Нам хватит денег до конца жизни!

Сильвин. Ты даже не представляешь, как я этого хотел бы! Но это бессмысленно. Посмотри на меня — мне осталось совсем немного. А ты молода, почти здорова. Ты начнешь новую жизнь, найдешь себе парня, родишь еще одного ребенка. Через пару лет ты и не вспомнишь о прошлом. Я это вижу в твоих глазах.

Мармеладка. Но я не хочу без тебя уезжать!

Сильвин. Сбежать вдвоем нам не удастся. Тем более, что я должен остаться.

Мармеладка. Зачем?

Сильвин. Зачем? Надо.

Мармеладка. Милый, ты что-то задумал?

Сильвин. Возможно, скоро здесь начнется такое!

Мармеладка. Я не хочу без тебя уезжать. Забери свои деньги! Я твоя Любовница, а ты мой Любовник!

Сильвин. Истина для меня в одном: есть только Ты!

Мармеладка. Покорно и счастливо дарю тебе свою Любовь!

Сильвин, заливаясь слезами, — у девушки тоже заблестели глаза, — упал на колени и бросился целовать маленькие азиатские ступни. Только через час счастливых и горьких слез, умилительных и острых ласк, нежных и чудовищных признаний они вернулись к угасшему было разговору.

Мармеладка. Я ни за что не уеду! Я тебя не брошу!

Сильвин. Ты это сделаешь, хочешь ли ты этого или нет. Тем более, что у меня к тебе есть одно попутное поручение.

Мармеладка. Поручение?

Сильвин. Да. Слушай меня внимательно. Сейчас мы скажем охране, что тебе срочно нужно к гинекологу. Они повезут тебя в город, в больницу. Врачу ты пожалуешься на сильные боли внизу живота и тебя положат на обследование. Конечно, тебя будут охранять, но не так, как охраняли бы меня, поэтому ты наверняка сможешь их провести. Выйдя из больницы, наймешь таксомотор до автовокзала. Там возьмешь билет на любой ближайший рейс и покинешь город. Когда тебя хватятся, ты будешь в полной безопасности.

Мармеладка. Но мои шмотки?

Сильвин. Твои вещи придется бросить. На эти деньги ты купишь себе все, что угодно.

Мармеладка. Жаль!

Сильвин. Дослушай. Перед тем, как сбежать, ты позаимствуешь у кого-нибудь мобильный телефон, позвонишь в гостиницу Атлантидаи попросишь соединить с номером сто семьдесят восемь. Там представишься и пригласишь к телефону Германа.

Мармеладка. Германа?! Черт! А что он делает в гостинице Атлантида?

Сильвин. Живет. Его выселили из особняка.

Мармеладка. А его сотовый телефон?

Сильвин. Отключен.

Мармеладка. Ясно. Так что сказать Герману?

Сильвин. Ему ты скажешь, что вечером за ним придут. Арестовывать. И если он попадется, ему не удастся избежать длительного тюремного заключения…

Расстроенная и заплаканная Мармеладка в конце концов согласилась сделать так, как хотел Сильвин. Они долго и тяжело прощались и даже выпили на дорожку: она — немного ликера, он — полпузырька валокордина. Затем девушка спрятала конверт с деньгами на теле и они довольно искусно разыграли сценку с приступом боли. Как и предполагал Сильвин, охранники поспешили с кем-то созвониться, может быть, получили указание от мистера Colgate или самого Иисуса, и, не медля ни секунды, повезли девушку в больницу, самую лучшую в городе.

Ближе к ночи, уже в постели, Сильвин услышал затравленный лай собак и приближающееся хриплое рычание мощного мотора. В сердце заклокотала кровь, большой палец ноги мелко задергался, в животе очутилась пудовая гиря. Потолок закачался, стены поплыли, и он поспешил накрыться одеялом с головой, оставив узкую щель для обозрения, — как в детстве, когда мама за полночь возвращалась домой; тогда тонкое верблюжье одеяло с загадочным инвентаризационным номером казалось ему бронированным. Он оставлял лишь узкую амбразуру и в оба впечатлительных глаза смотрел сквозь нее — насколько мама пьяна и привела ли с собой очередного кавалера.

Возможно, сейчас его будут бить, очень сильно бить. Сможет ли он все выдержать, хватит ли у него мужества ничего не сказать, даже если пытки будут еще страшнее, чем те, которые однажды ему уже пришлось пережить?

Но к его немалому замешательству, вместо разъяренных столичных в спальне почти бесшумно материализовался безобидный темнолицый призрак, привнеся в помещение сырость загородной ночи и едва уловимый запах больницы — покачивающийся от усталости призрак Мармеладки. Он, не включая света, лихорадочными рывками разделся, расшвыряв одежду в стороны, и юркнул под одеяло, прижавшись замерзшей плотью к нашпигованной нервными окончаниями спине Сильвина.

Прошло полчаса.

Сильвин. Почему ты вернулась?

Мармеладка. Я не смогла это сделать. Вернее, я могла, но не захотела.

Сильвин. Ты совершила, возможно, самую большую ошибку в своей жизни.

Мармеладка. Пусть так, но мы опять вместе. Разве ты этому не рад?

Сильвин. Я тебе не хотел говорить, но в скором времени произойдут такие события, что и представить страшно. Я в точности не знаю, чем все закончится, но в любом случае нас ждут самые суровые испытания.

Мармеладка. Ну и плевать!

Сильвин. Плевать? Ты не понимаешь, вероятно, нам суждено погибнуть.

Мармеладка. Что ж, наше будущее с самого рождения предопределено. Мы не в силах что-то изменить. Так меня учили в детстве.

Сильвин. Может быть, это и так, но я единственный человек на Земле, способный предвидеть это будущее.

Мармеладка. Но ты же сам говоришь, что до конца не знаешь, как все произойдет?

Сильвин. Все потому, что я не имею возможности заглянуть в глаза всех тех людей, от которых завтрашний день зависит. Я владею лишь разрозненной информацией. И еще потому, что я ежедневно, уже зная кое-что о том, что ждет нас, за Рубиконом времени, собственными поступками влияю на будущее, то есть постоянно его изменяю. Понимаешь, одно мое слово — и вся череда событий, которые должны произойти, обновляется. Мне уже сложно за всем этим уследить.

Насчет нас пока могу сказать одно — смерть ходит где-то рядом, временами приближается настолько, что я чувствую ее формалиновое дыхание на своем лице. И как я ни пытаюсь вмешаться в будущее, а я уже много раз менял событийный ряд, — она не уходит. Вот что меня беспокоит больше всего! Про себя я и думать не хочу, мне почти все равно, я не буду цепляться за жизнь, не вижу в ней никакого смысла. Но ты должна жить. Поэтому я и попытался вывести тебя из игры.

Мармеладка. Если это все так, если ты действительно такой всемогущий, что можешь легко распоряжаться судьбами людей, тогда найди такой способ спасти нас, чтобы мы никогда, никогда не расставались!

Сильвин. Я постараюсь.

Сильвин тяжело вздохнул, Мармеладка с озорной легкостью чмокнула его в затылок.

Сильвин. Ты звонила Герману?

Мармеладка. Я все ему сказала.

Сильвин. А он?

Мармеладка. Он обругал меня грязной подстилкой и обещал… не буду говорить, что. А про тебя сказал, что ты змея, которую он пригрел на своей груди. Что ты крыса — сам же его с потрохами и сдал, а теперь играешь в благородство. Что рано или поздно ты ему попадешься, и тогда он зальет тебя заживо в бронзу и выставит на площади Согласия, как величайший памятник подлости и предательству всех времен и народов.

Сильвин. Он прав.

Мармеладка. Знаешь, что самое смешное? В больнице у меня действительно обнаружили серьезное заболевание по женской части. Сказали, нужно делать операцию…

Запись 13

До выборов мэра Сильфона оставалось несколько дней.

От избирательной склоки все давно устали, даже средства массовой информации, пожавшие, пожалуй, рекордный урожай на невиданном доселе соперничестве кандидатов. Теперь в газетах и по местным телеканалам чаще демонстрировали любительскую фотосессию Германа, сопровождая показ подробными разоблачительными комментариями. Чуть позже к ним добавились откровения из заведенных на Германа уголовных дел, собственные журналистские расследования, притянутые за уши разнообразные домыслы.

В скором времени в глазах общественного мнения он предстал в незаслуженно возвеличенном, скорее собирательном образе самого кровожадного и самого предприимчивого за всю историю города бандита — некая буффонадная и зловещая помесь Робин Гуда, Бен Ладена и дядюшки Скруджа. Однако теперь, когда его коммерческие структуры разорились, его многочисленная бригада разбежалась, а его самого загнали в угол и приготовились закатить в лунку, его совершенно никто не боялся. Неожиданно нашлось множество свидетелей, которые все знали о Германе, все видели и слышали, а еще служили вместе с ним в армии, учились в одной школе, нянчили его на руках, когда он был безобидным малюткой. Всем было безумно интересно. Весь город смаковал подробности у экранов телевизоров, когда известный психотерапевт между четырьмя громадными рекламными паузами живописал о том, как пытался излечить преступного авторитета от алкоголизма.

Аквариумный мир, который Герман ранее цепко контролировал, купив и застращав, нынче сам исполнял зажигательную и похотливую ламбаду на руинах его бутафорской империи.

Всевидящий Сильвин знал, что Герман воспользовался его предупреждением, переданным через Мармеладку, и за пятнадцать минут до намеченного ареста покинул свой номер в гостинице Атлантида. Теперь он с несколькими самыми преданными сподвижниками скрывался в том самом многоквартирном доме, приготовленном под снос, где когда-то встречался с заезжими горцами, торгующими контрабандным золотом. Он пьянствовал, щелкал каналами переносного телеприемника и в минуты неконтролируемой ярости метал боевой десантный нож в старую фанерную дверь, отчего та довольно быстро превратилась в дуршлаг.

Герман даже не мог никому позвонить (его представления о конспирации этого не позволяли), но при этом все еще надеялся, что настанет день выборов, Старикашка в избирательном марафоне придет к финишу первым, и травля, наконец, закончится. Он вернется в свой императорский кабинет, разожжет старинный гигантский камин и, склонившись над картой провинившегося Сильфона, спланирует новые, еще более решительные походы и кровопролитные сражения. Он наберет новых рекрутов и беспощадно разделается с теми, кто сейчас пирует по нему поминки. Столичные, затем чиновники, журналисты, бывшие друзья-предатели — всех на дыбу! А этого гнусного докто-ришку, к тому же нарушившего врачебную тайну, он силой посадит на иглу, так что в ближайшие десять лет того будут лечить… от наркомании.

Отдельная проблема — вернуть во флигель Сильвина. И как он мог тогда проморгать этих замаскировавшихся под водопроводчиков конкурентов, которые ухитрились за считанные дни прорыть туннель в сотню с лишним метров! А ведь с этого и начались все его беды! Впрочем, Герман был уверен, что разыщет Сильвина и, крепко проучив, заставит вновь на себя работать. А в тандеме с этим гениальным шизофреником он будет непобедим, тля!

А тем временем столичные, хотя и бросили на поиски улизнувшего Германа лучших своих сыщиков, решили, что он больше не играет в высшей лиге и полностью сосредоточились на непотопляемом Старикашке. Вскоре на суд общественности было представлено множество неопровержимых доказательств, что мэр не только содействовал Герману в приватизации Сильфона (в том числе помог скупить ему по смехотворной цене лучшие объекты городской недвижимости и самые сочные участки земли в центре), но и якобы руководил им, то есть подлинный глава местной мафии — именно он. Не зря же он изо всех сил пытался спасти Германа, когда тот попал в водоворот обвинений. Старикашка угодил под беспощадный пресс отбившихся от рук газетчиков и, огрызаясь и отплевываясь, отступил в тень, обиженно отгородился ото всех, словно деепричастие запятыми, а его предвыборные проценты упали с семидесяти до тридцати.

Без новых финансовых поступлений и под камнепадом критики мэр вскоре показался столичным меньше муравьиного помета, но затем кто-то из здешних мальчиков-полит-технологов подсказал ему один креативный ход: если преследование Германа нельзя прекратить, то его нужно возглавить.

Вскоре все информационное пространство вновь занял Старикашка. Он предстал в новой роли бескомпромиссного борца с криминогенной ситуацией. Он с дистиллированным лаконизмом гневно обличал, клеймил, он обрушил карающий меч правосудия на уличную преступность и коррумпированные чиновничьи кабинеты.

В первую же ночь в Сильфоне накрыли пять публичных домов и три подпольных казино, арестовали свыше двух сотен хулиганствующих молодчиков, воров и проституток. На следующий день очередь дошла до бюрократов. Что касается скрывшегося от правосудия Германа, то теперь его искал весь город (его портреты наклеили даже в кабинках общественных туалетов, рядом с прокламациями стимуляторов потенции), а мэр ежедневно докладывал горожанам о результатах поисков, каждый раз уверяя жителей в том, что если б не бездарные, а может быть и нечистые на руку агенты федеральных спецслужб, Герман давно был бы схвачен и осужден. Попутно отправили в городскую тюрьму три десятка знакомых Германа, даже допрашивали его бывшую жену, но в конце концов отпустили, поставив ее мобильный телефон на прослушивание. Далее Старикашка обрушился на Иисуса, обозвав его крупнейшим мафиози, видным представителем глобальной преступной сети, пытающейся превратить Сильфон в собственную колонию, а потом доказал связь Иисуса с некоторыми кандидатами в мэры, окрестив их наймитами, актеришками, комедиантами, — правда, следует признать, очень хорошими, получающими отменную плату за каждое сыгранное представление…

Таким образом, Иисус получил от Старикашки чувствительный апперкот и кубарем покатился в угол ринга.

Есть такой тип победителей. Они всю жизнь одерживают верх за счет того, что соперники значительно их недооценивают. При всей своей кажущейся скромности, уступчивости и неказистой сентиментальности, такие люди являются на самом деле хитроумными и беспощадными перпетуум-мобиле. Старикашка был гениальным стратегом, талантливым менеджером, блестящим оратором с лучистой и возбуждающей харизмой. Его слова и обещания, несмотря на его пустую крючковатую внешность, всегда источали такой беспрецедентный свет добра и справедливости, что многие силь-фонцы верили ему безусловно.

Рейтинг мэра опять пополз вверх и остановился на пятидесяти процентах. Одновременно с этим все прочие претенденты сняли свои кандидатуры в пользу человека, за которым стоял Иисус. Таким образом, на избирательном поле брани установилась шаткое равновесие. Это удручало обе стороны.

Так получилось, что на день, предшествующий выборам, когда агитация за кандидатов в мэры запрещена, назначили День города. Раньше об этом празднике никто и не слышал, никто его не отмечал, но историки покопались в архивах и неожиданно выяснилось, что Сильфону доподлинно триста лет, а вот и он — День города, аккурат перед самыми выборами. Конечно же, это выдумал Старикашка вместе со своими изобретательными пиарщиками, чтобы, не нарушая законов, на целый день оседлать экраны городских телевизоров и оглоушить избирательные массы пламенными речами.

Терпению столичныхнаступил предел. Проиграть на выборах — значит разом потерять Сильфон, а вместе с ним сотни доходных мест и ежемесячные миллионные прибыли. Об их решимости любым способом не допустить этого Сильвин уже догадывался, только не знал, что конкретно будет предпринято.

Накануне Дня города он вновь оказался в кабинете Иисуса. На этот раз Сильвину удалось пробиться сквозь плотную неподатливую структуру взгляда этого влиятельного человека и не только кое-что узнать о нем самом, но и выведать его ближайшие планы. Возможно, Иисус именно этого и хотел, ведь в прошлый раз ему без видимых усилий удалось захлопнуть перед Сильвином бронированные двери в кладовые своей души, и то был единственный случай, когда Сильвин, заглядывая в глаза человека, остался ни с чем.

Итак, Сильвин проник в воспаленный мозг Иисуса и неожиданно испытал такое потрясение, такой животный страх, которого еще никогда не испытывал. Здесь, внутри сознательного и бессознательного этого человека, было абсолютно мрачно и неразборчиво. Потемки, тяжелые раскаты далеких громов. Хлесткий колючий ветер пытался сорвать кожу с лица. Холодный мрак лишь изредка разрезали чудовищные молнии, обнажая скалы и посреди них — странное озеро с черной липкой водой. У самой воды возвышалось мертвое дерево, уходя частью обнаженных корней в воду, а на его скрюченных ветвях покачивались отрезанные головы — некоторые почерневшие, высохшие до черепа, некоторые еще кровоточащие, сохранившие живую краску лица. Сильвин присмотрелся: ему показалось, что некоторые лица сменяют выражения, двигают глазами и губами, а еще он услышал едва различимые стоны и даже слова. Он прислушался сквозь скрежет ветра: «Помоги нам! Освободи нас!» Сильвин нашел в себе силы и сделал несколько шагов к дереву, но сразу оступился на жидком иле, упал в озеро и тут же пошел ко дну. А под водой было полным-полно загадочных лабиринтов, образованных подвижными кроваво-красными кораллами, по которым метались тени призрачных воспоминаний.

Сильвин, толком не разобравшись, попытался вернуться в кабинет Иисуса, но тени вдруг схватили его и потащили в подводную мглу. И как он ни пытался высвободиться, они увлекали его все глубже и глубже. Он начал задыхаться, спазмы сдавили горло, но в последнее мгновение, когда сопротивление уже представлялось бессмысленным, он дернулся в последний раз и вырвался, вынырнул в реальность.

Сильвин обессилено упал на кожаный диван, не в силах отдышаться. Иисус едва заметно усмехнулся…

Господи! Это был мозг гения, но, вопреки внешнему впечатлению, гения несомненно злого. Он отнюдь не бог, его суть ужасающа! Он зря его обожествлял, теперь-то Сильвину доподлинно известно, что на самом деле представляет собой этот индивидуум. Да, благодаря головокружительному обаянию и льющемуся из глаз добродетельному свету он казался богом, но в этом-то и заключается самая гнусная мистификация естества — абсолютное зло всегда кроется в личине самого светлого добра!

Сильвин взглянул на хозяина кабинета. И опять, как и в прошлый раз, он увидел над его головой улыбчивых ангелов, только теперь они были с маленькими рожками и короткими хвостиками.

Он Мистификатор! Величайший Мистификатор!

Понемногу придя в себя, Сильвин стал перебирать в голове увиденное и вдруг вспомнил главное. А ведь ему удалось узнать, что Иисус, то есть Мистификатор, готовит на Старикашку покушение, и что действующий мэр, если будущее не изменить, погибнет, а власть в городе окончательно и бесповоротно захватят столичные. Сильфон преобразится за месяцы — самая последняя лавчонка в городе будет принадлежать Мистификатору, а еще — урезание социальных программ, безработица, коррупция, наркотики, проституция… Сильфон окончательно погрузится во мрак, точно такой же, в котором Сильвин только что побывал. При этом он и Мармеладка окажутся в вечном заточении в загородном доме, не говоря уже о Германе, которого в итоге выследят и, не мудрствуя лукаво, пристрелят.

Мистификатор. Теперь ты все знаешь, мой друг. Ты разочарован?

Сильвин. Ничего нового, я давно разочаровался в людях.

Мистификатор. И ты готов после этого продолжать со мной сотрудничать? А как же твоя мораль? Твои увлекательнейшие рассуждения о нравственных материях? Твои представления об обществе высшей справедливости? Где правят странники?

Сильвин. Во-первых, у меня нет другого выхода. Во-вторых, мне в любом случае нужен босс — одному мне не выжить. В-третьих, мои прежние идеалистические взгляды теперь мне смешны, поскольку не имеют никакого соприкосновения с взаправдашней жизнью. Путем долгой цепочки умозаключений мне удалось отделаться от них. Человек навсегда останется всего лишь человеком — лживым, жестоким, алчным, порочным. Это его исконная натура, к тому же подкрепленная долгой и кропотливой эволюцией характера и наследственным опытом предыдущих поколений. Какими бы способностями я ни обладал, я не в силах что-либо изменить. Забота о судьбах всего человечества? Ой-ё! Я слаб и духом, и телом, мне бы, дай Бог, хватило мужества и сил позаботиться о самом себе, а прежде — о своей женщине. И к черту всех людей, а в особенности странников- пусть каждый выживает, как может! Кем я был до того, как открылись мои способности? Гнусом, животным, вонючим клопом. И что я сейчас, когда сами боги не брезгают общением со мной, удостаивают меня местом на Олимпе рядом с собой?

Мистификатор сделал круг по кабинету, задержался у окна, обежав хозяйским взглядом укутанный в глазурь вечера Сильфон, затем резко обернулся и неожиданно ужалил скромного посетителя взором соскучившегося по деликатесу каннибала. Глаза его тут же подобрели, из них заструился прежний успокаивающий свет, властный, но необъяснимо притягательный, однако этот взгляд уже не мог ввести Сильвина в заблуждение.

Мистификатор. Ты сравниваешь меня с Богом? Благодарю за комплимент, тронут! Я необыкновенно рад, что ты правильно все понимаешь. Человека никогда, ни за что не переделаешь. Жизнь — это кровавая борьба за власть, за обладание ресурсами, умами. И эта извечная борьба, которая, на первый взгляд, поддерживает разрушительный вектор, является на самом деле двигателем прогресса, орудием созидания, развивает знания, культуру, а с ней и пресловутую нравственность. Нравственность не высосанную из пальца, театральную, лицемерную, а нравственность, так сказать, прикладную, применимую в сегодняшнем бытии. Старые мировоззренческие учения навсегда похоронены в пыльных архивах. Лубочные добродетели, пропахшие ладаном, давно стали экспонатами кунсткамеры, совесть — наивный наскучивший миф, выдуманный романтически настроенными сочинителями. Библейская мораль — сказка для детей и убогих, божьи заповеди — нарядный пропагандистский инструментарий для правящих кланов. Прежние боги, мой друг, безнадежно истлели под пластами ушедших времен, они уже не в состоянии обслужить современную мысль и современные общественные отношения. Людям нужна новейшая философская мысль, а с ней — новейшая мораль! Человечество нуждается в богах нового поколения — искренних, милосердных, убедительных, трудолюбивых, властных, если надо — жестоких, в общем — совершенных во всем. А главное, не виртуальных — живых, с хорошо налаженной обратной связью!

Сильвин. Здорово! Я и сам много об этом думал.

Мистификатор. Вот видишь! Однако мы отвлеклись. Насколько я понимаю, ты уже в курсе задуманного. Я имею в виду то, что произойдет завтра утром…

Сильвин. Завтра утром? Да, я все знаю. Мэр будет убит.

Мистификатор. И какое твое к этому отношение?

Сильвин. Я уже сказал — не мне вмешиваться в схватку титанов. Вы — мой хозяин, вы мне платите, поите и кормите, если вы так решили — значит, это правильно.

Мистификатор. А угрызения совести?

Сильвин. Вы же сами сказали, что это миф. Я давно избавился от этого бесполезного и опасного чувства.

Мистификатор. Что ж, отлично, мой друг! Тогда у меня к тебе последний, хотя и самый существенный вопрос. Можешь ли ты мне сказать, что будет дальше?

Сильвин. В подробностях — нет. Но точно знаю, что покушение удастся, что выборы из-за этого будут отложены и что потом вашего кандидата изберут новым главой города. Сильфон будет принадлежать всецело вам!

Запись 14

Впоследствии события этого дня Сильвин прокручивал в памяти тысячу раз, тем более что ему не составило труда воссоздать их в мельчайших деталях. Где он ошибся?! Почему не предусмотрел?! Да, ему удалось изменить завтрашний день, но взамен явилось новое, непредсказуемое будущее, страшнее которого и представить невозможно…

Внезапно в Сильфоне все стихло, как перед землетрясением, даже кошки попрятались. Только шаловливый ветерок гонял по пустынным тротуарам обрывки предвыборных плакатов, счищенных накануне со стен дворниками. И в этой зловещей тишине, сладострастно предвкушающей близкий коллапс или местного значения заварушку, появилась из ниоткуда вместе с вертлявым музыкальным ритмом сногсшибательная процессия.

Ряженым не было числа: персонажи сказок и герои полюбившихся блокбастеров, клоуны и жонглеры, античные воины и древнегреческие боги. За ними — грудастые танцовщицы, намасленные силачи, переспелые школьницы из группы поддержки. Далее небольшими, но сплоченными отрядами — городские водопроводчики, электрики, дорожные рабочие… Участники шествия передвигались либо пешком, либо на велосипедах, иногда на лошадях, даже в колесницах и на цирковых слонах, на открытых грузовиках. Яркие одежды, красочные ленты, плакаты, развевающиеся флаги, фейерверк тысяч цветов. А в середине колонны на подвижной платформе, стилизованной под старинную галеру, в окружении преторианцев и приближенных можно было лицезреть самого Юлия Цезаря или, по крайней мере, одного из императоров Древнего Рима. Несмотря на сценические одежды, доспехи и грим, у зрителей не возникло никаких сомнений, что это и есть досточтимый мэр Сильфона.

Недавнее хмурое утро, не сулившее ничего, кроме новых астрономических счетов в почтовом ящике за коммунальные услуги, вдруг обернулось беззаботным и сытным праздником — Днем города. Горожане высыпали горохом на улицу показались торговцы мороженым и флажками, появились микроавтобусы телевидения.

Сильвин не любил телевизор — слишком много глаз, а значит, чужих мыслей, чужой памяти, чужой жизни. И к тому же слишком много унылого предвидения, не говоря уже о том, что по большому счету конечное будущее у всех совершенно одинаково… Удовольствия, счастья в людях нынче совсем мало — преимущественно скука, печаль, душевная боль, крайнее отчаяние или вообще бесчувственное отупение. А еще вся эта человеческая мерзость: зависть, склочность, интриганство, отвратительные помыслы, гнусные желания и часто криминальные фантазии. И с ними порок пороков — безграничная ложь, а люди сейчас лгут в таком количестве, что Землю давно пора переименовать в Планету Лжецов.

Сильвин перед экраном уже через пять минут начинал плакать, а еще через пять у него невыносимо болела голова. Вскоре он корчился в агонии, и остановить это самоистязание можно было лишь выключив телевизор, или, если Мармеладка хочет досмотреть любимый сериал, сбежать в другую комнату. Что он и делал.

Нормально и даже хорошо Сильвин себя чувствовал, только если видел на экране детей. У них не было плохих воспоминаний, их настоящее виделось безоблачным, грядущее почти не проглядывалось, а их маленькие беды и трогательные слезы вызывали у него только умиление. Их доверчивые глаза излучали безграничную искренность, их открытые нараспашку души дарили успокоение и надежду, их сердца отбивали победные марши радостно шагающей по планете новой жизни. Многие из них, в особенности малютки, являлись самыми что ни на есть ангелами, чаще всего они пребывали в состоянии эйфории и верили в свои радужные мечты настолько безоговорочно, что Сильвин иногда принимал их за реальное будущее.

Сегодня по местному телеканалу детей показывали редко, но прямая трансляция праздничных мероприятий, посвященных Дню Города, которую включил Сильвин, подразумевала множество общих планов — когда глаза взрослых видны только издалека и мельком. Поэтому Сильвин долгое время сохранял самообладание, по крайней мере до тех пор, пока прозорливая телекамера не стала выхватывать отдельные лица, пытаясь при помощи простодушных человеческих эмоций передать интонации праздника с самой выгодной стороны.

Веселый кортеж уже гремел по главной улице города. Съемки велись с камер, установленных стационарно, из специально оборудованных автомобилей, сопровождающих шествие, а также с вертолета, который кружил над городом. Еще немного — и торжественная колонна достигнет площади Согласия, где накануне все подготовили к митингу и последующему концерту; оборудовали крытую сцену для выступлений, построили трибуны для почетных граждан, огородили турникетами пространство, напоминающее загон, для рядовых горожан и самое дорогое удовольствие — установили гигантский монитор, как на стадионе.

Невидимому режиссеру наскучило сопровождать шествие, и репортаж переместился на площадь, мощеную еще два века назад брусчаткой, где в ожидании редкого зрелища кипела нетерпением возбужденная масса и где импровизированные трибуны давно уже заполнились VIP-зрителями. Трепетали на ветру ликующие флаги, колыхались растяжки с лозунгами, рвались к небу щедрые грозди цветных воздушных шаров.

Камера пренебрежительно прошлась по головам рядовых сильфонцев и скользнула к охраняемым трибунам, где с почтением задержалась на депутатах городского собрания и отдельных важных персонах. Сильвин что-то почувствовал, насторожился и, действительно, увидел на самых привилегированных местах громоздкого и вальяжного Иисуса, то есть Мистификатора, в окружении подтянутых и декоративно улыбчивых приближенных. Массивный Мистификатор внешне сиял, белоснежно и восхитительно, смотрел дымчато-пряно, с волнующей ноткой притягательности, но внутренне был напружинен до отказа. Казалось, отпусти рычаг — и он тут же подскочит выше небоскреба. Сильвин с появившейся в один миг аритмией в сердце вспомнил, как вчера едва не захлебнулся в его безобразной сути.

По левую от Мистификатора руку сидел инкрустированный многочисленными регалиями генерал, известный по нескольким победоносным блицкригам, а по правую — альтернативный кандидат в мэры Сильфона, обаятельнейший столичный франт или как его нарек Сильвин, Артист. Впрочем, он и по профессии был артистом, весьма популярным. Артист, с драматической морщинкой на лбу, с терпким душещипательным взглядом, блистал своим легендарным великолепием и демократичным простодушием. Каждое его движение, жест, поза, выражение лица были отполированы до зеркального блеска годами безупречной хорошо оплаченной игры и всем до боли знакомы.

За спиной столичного корифея, в обрамлении сдержанных качков с безмозглыми взглядами, мелькнула скромная Мармеладка. Сильвин сглотнул подкативший к горлу горький ком и поспешил сунуть под язык нитроглицерин. Сегодня утром ему позвонил сам Мистификатор и в изысканных выражениях попросил одолжить девушку на несколько часов: Нам всем так будет спокойнее! Сильвин сразу понял, что опытный мафиози по привычке решил подстраховаться. Ведь пока Мармеладка с ним, Сильвин, даже если очень захочет, не сможет помешать осуществлению его коварного плана.

Камера телеоператора, не сдержав любопытства, вновь наехала крупным планом на лицо Мистификатора. Пожалуй, самая известная, не считая Старикашки, личность в городе, самая таинственная и самая грозная, она всегда вызывала острейший интерес публики. Газеты о Мистификаторе почти не писали, разве что нейтрально упоминали, а если кто-то и говорил о нем в телепередаче, то весьма нерешительно, скованным языком. Впрочем, смекалистые горожане и без масс-медиа прекрасно знали, кто он таков, и относились к нему со страхом и глубоким уважением.

В этот момент Мистификатор, не снимая с губ накрахмаленной улыбки, наклонился к Артисту и заговорил с ним.

Мистификатор. Посмотри вокруг, видишь эту площадь? А ведь здесь собралось как минимум полгорода. Все это, мой друг, твоя будущая паства! Видишь, как они выглядывают из-за спин и поднимаются на цыпочки, чтобы разглядеть тебя, своего будущего поводыря?

Артист. Я тебя умоляю! Это не паства, а паршивое стадо овец! Из каких бабушкиных сундуков они достали это ужасное тряпье, в которое нарядились? Я бы для начала весь этот паноптикум, прежде чем иметь с ними дело, хорошенько продезинфицировал.

Мистификатор. Пусть стадо, но в ближайшем будущем — твое стадо. Тебе понадобится их пасти, регулярно чистить, стричь и иногда самых несговорчивых отправлять на бойню. И чем больнее будет бить твой хлыст, тем больше будут тебя любить! Поверь мне, я их хорошо изучил! Впрочем, предоставь всю черную работу нам — пусть каждый занимается своим делом. Мы будем управлять городом, а ты играть свою пьесу: регулярно читать проповеди электорату и проводить пышные приемы. А еще объезжать местных красоток.

Артист. Красотки? Ну их! Я предпочел бы объезжать свои новые владения.

Мистификатор. Если станешь мэром — получишь все, что захочешь. Мы уже присмотрели тебе особняк в центре города. Между прочим, памятник старины. Его предыдущий владелец в бегах, скоро его поймают и запрячут за решетку на всю жизнь, а здание пока национализировано.

Артист. Особняк — это здорово, но выборы надо еще выиграть! Я тебя умоляю, этот трухлявый старикан, этот гнусный мэришка, он совершенный беспредельщик! Это ж надо, что придумал, сволочь, — праздник Города за день до выборов! Я думаю, у нас теперь нет никаких шансов!

Мистификатор. Ошибаешься, мой друг, все еще впереди.

Артист. Что можно сделать за несколько часов до выборов, тем более что агитация уже запрещена?

Мистификатор. Это наш маленький сюрприз. Тебе понравится…

В этот момент Артист заметил краем глаза на экране уличного монитора себя и в момент смастерил на лице выражение поданного к праздничному столу бисквитного пудинга.

Внезапно облака расползлись, как занавеси на сцене, и на праздник явилось собственной персоной полуденное солнце — сочное, пронзительное, такое, каким оно и должно быть в зените разрумянившейся весны. В то же мгновение вся площадь вспыхнула свирепым пожаром бушующих красок, присутствующие зажмурились от счастья и синхронно подумали: Какой славный праздник устроил нам мэр! Он просто молодчина! А на брусчатку высыпали поварята в высоких колпаках с подносами ароматной снеди и принялись раздавать ее всем желающим, бесплатно.

На другом конце площади, в окне второго этажа шестиэтажного дома мелькнул знакомый фарфоровый оскал. В опрятной комнатке, обставленной давно состарившейся мебелью, мистер Colgate поспешил приглушить солнечный свет, задернув тюлевую занавесь, однако оставил щелку чтобы хорошо видеть часть площади и, главное, — собранную посреди нее сцену.

Двое суток мистер Colgate вместе со своими белозубыми подручными лично возводил эти подмостки. Для этого потребовалось получить подряд, пришлось задействовать самые секретные связи во властных кабинетах, потом заказать в столице конструкцию и доставить ее в разобранном виде, — восемь грузовиков железа и брезентовой ткани. Не успели только снабдить рабочих спецодеждой с символикой несуществующего продюсерского центра, но здесь пригодились форменные комбинезоны водопроводной компании, причем за все время проведения работ никто так и не поинтересовался, при чем тут водопровод.

Электрика, звук, рекламные таблоиды — трудностей преодолели не счесть, но самым сложным оказалось заложить мощный тротиловый заряд, да так, чтобы комар носа не подточил. Взрыв должен быть такой силы и направленности, чтобы уничтожить только тех, кто будет находиться на сцене — волоска не должно упасть с головы прочих, не говоря уже о высокопоставленных зрителях на трибунах. Заряд нужно заложить так, чтобы этого никто не видел и чтобы впоследствии его не обнаружили многочисленные ищейки мэра, которые, несомненно, прежде чем глава города взойдет на сцену, исследуют всю конструкцию сверху донизу.

Но вот все позади, никто ни о чем не подозревает. Мистер Colgate сидит на стуле у окна, прямо напротив сцены, и сжимает во влажной руке сотовый телефон, при помощи которого задействует детонатор. Нажать придется всего одну кнопку — она свяжет этот мобильник с другим, присоединенным к заряду, и сразу же: бум! Ну что ж, поделом! Кто не с нами — тот против нас, как говорил небезызвестный идеолог коммунистов Владимир Ленин и как любят повторять столичные!

Тем временем авангард праздничной колонны — военный духовой оркестр — уже показался на площади Согласия. Взрослые поспешили поднять детей на плечи, мальчишки полезли на турникеты. Все замерли в ожидании, напряжение подскочило до тысячи вольт. Вскоре толпа ахнула, завидев слонов и древние колесницы, а чуть позже сотням изумленных фотоаппаратов и видеокамер явился плывущий по асфальту чудесный корабль и гордый римлянин на его корме. С новой силой грянул оркестр, началось всеобщее ликование.

Запись 15

Сильвин с огромным трудом справился с волнением и душившей тошнотой. Он больше не мог смотреть трансляцию, сердце демонстрировало джиу-джитсу, мозг был до отказа нафарширован болезнетворными впечатлениями. Но оттого, что должно было в ближайшее время произойти, зависело всё.

Сильвин впервые заподозрил, что на Старикашку готовится покушение, во время разговора с мистером Colgate, в день несостоявшегося побега Мармеладки. Как он тогда сказал? Мэр поплатится за свою несговорчивость! Возможно, скоро в городе запахнет мертвечиной. Долго придется проветривать! А вчера в беседе с Мистификатором эти слова полностью подтвердились.

Вечером, когда Сильвина привезли домой, он еще долго слонялся из угла в угол, сшибая инвентарь, грыз ногти и бубнил себе под нос что-то инфантильное. Наконец процесс мыслительного брожения закончился — он принял решение. Он больше не будет потворствовать бандитам, предотвратит катастрофу! Какой бы мэр ни был двуличный, он все же лучше столичных. Но дело не в этом. Есть черта, через которую человек ни при каких обстоятельствах не должен переступать, как бы ему ни хотелось. Еще Ницше говорил…

После этого Сильвину стало значительно легче. Теперь он взялся соображать, как вмешаться в планы столичных и при этом самому остаться в тени.

Итак, сцена будет заминирована. Вернее, уже заминирована мистером Colgate и его командой — эта информация, вместе с прочими подробностями, содержалась в мозге Мистификатора. Самый простой и верный способ предотвратить беду — анонимно сообщить об этом кому-нибудь, например, журналистам. Говорить нужно быстро, чтобы звонок не успели отследить, и убедительно, чтобы они поверили и подняли шум. Для достоверности можно выдать себя за одного из злоумышленников, указать точное место закладки заряда…

Сильвин, естественно, был лишен связи с внешним миром — никакого общения с посторонними, никаких мобильных аппаратов, ни одного шанса на несанкционированный контакт, — а единственный здесь проводной телефон находился в домике охраны. Ранее ему и в голову не приходило воспользоваться им, тем более что это едва ли возможно, но он должен попробовать, это его единственный шанс.

Он бесшумно спустился в цокольный этаж, скользнул в незапертую котельную и через единственное не подключенное к общей сигнализации окно выкарабкался, ободрав ладони, наружу. Прямо в домашних тапочках он юркнул во влажный сад и от куста к кусту устремился к домику охраны.

Внезапно перед его носом выросла мощная собака со свирепой мордой. Застигнутый врасплох, Сильвин от неожиданности осел на землю. Как он забыл, что на ночь собак выпускают! Пес был черный с рыжим подпалом, мускулистый, бойцовского вида — ротвейлер. Он неподвижно стоял в сбалансированной стойке с приоткрытой пастью и молча, самоуверенно глядел в лицо Сильвина.

Сильвин пошевелился, собака ощерилась. Он терпеливо замер, но, подметив, что ротвейлер не собирается нападать, по крайней мере пока его не спровоцировать, принял более удобную позу и отважно заглянул в темно-коричневые глаза хладнокровного убийцы. К своему удивлению, он обнаружил, что в отличие от злобного внешнего вида и производимого впечатления черного сатаны, пес вполне дружелюбен, обладает уравновешенным характером и более того — общительный, любящий ласку. Видимо, один из охранников испортил сторожевую собаку чрезмерным вниманием.

Сильвин. Как тебя зовут, красавец? Ты мальчик? Да, вижу — мальчик. Меня Сильвин. Сильвин из Сильфона. Я не вор. Я здесь живу. Неужели ты не помнишь моего запаха?

Поверь мне, ничего плохого я не собираюсь делать. Мне только нужно пройти вон туда. Ты мне позволишь?

Выпуклый проницательный глаз Сильвина словно просверлил собаку насквозь и внушил ей какую-то важную мысль. Пес немного ослабил стойку и оглянулся, будто ища поддержки.

Сильвин. Нет, так дело не пойдет. Мы же не будем здесь всю ночь с тобой сидеть на холодной земле? Ты хороший парень, с тобой приятно поболтать, но мне надо идти, от этого зависит жизнь как минимум одного человека.

Ротвейлер еще сомневался, взгляд его еще был обеспокоен, но уже расслабился, уже не держал зла. Наконец, он в последний раз потянул широкими ноздрями в сторону человека и так же молча и неслышно, как появился, растворился в сумраке сырого сада.

Сильвин перевел дух, тяжело поднялся, ухватившись на куст, и продолжил путь. Через минуту он подкрался к домику охраны и осторожно заглянул в одно из освещенных окон. За ним незнакомый лысый здоровяк, забросив ноги почти на потолок, смотрел по телевизору футбольный матч и опрокидывал в пухлые губы маленькую бутылочку пива. Судя по его жестам и доносящимся репликам, он был так увлечен игрой, что его, пожалуй, можно было не опасаться. Другой охранник лежал на топчане, накрывшись спортивной курткой, — похоже, спал.

Сильвин поднырнул к другому окну. За стеклом была голая прихожая с телефонным аппаратом на самодельном табурете. Он шагнул к двери, толкнул ее — она была не заперта, и неслышно втиснулся в помещение. Дверь, за которой находились охранники, была прикрыта, а шум ревущего стадиона был столь силен, что быстро поговорить по телефону представлялось совсем несложным. Сильвин снял трубку услышал гудок городской станции и спешащим пальцем стал набирать известный ему телефонный номер газеты «БуреВестник».

Положи трубку! — На плечо легла тяжелая рука с сильными пальцами. Сильвин вздрогнул, в голове заискрилось, потом замкнуло и резко потемнело.

В трубке уже ответили: «БуреВестник» слушает. Дежурный отдела срочных новостей Сантьяго Грин-Грим. Говорите, пожалуйста, я слушаю! Говорите же!

Сильвин медленно положил трубку и затравленно обернулся. Перед ним стоял тот самый лысый мужчина, который секунду назад безобидно наслаждался футбольным матчем и пивом.

Лысый. Что-то я не помню, чтобы тебе разрешалось звонить по этому телефону.

Сильвин. Я прошу вас! Мне надо позвонить маме!

Лысый. Ничем не могу помочь!

Сильвин. Умоляю! Она тяжело больна!

Лысый. Послушай, друг. У тебя своя работа, а у меня своя. Я получаю деньги за то, чтобы ты не звонил по этому телефону. У меня тоже есть мать и я не хочу оставить ее без куска хлеба. Так что извини!

Сильвин. Могу я хотя бы попросить вас, чтобы вы никому не говорили о том, что я пытался позвонить.

Лысый. Ладно, это можно. Я все понимаю, не звери какие-нибудь. Проваливай!

Сильвин вернулся в дом. В гостиной его встретила сонная Мармеладка в халатике после душа.

Мармеладка. Милый, ты где был?

Сильвин. Что? Я прогулялся вокруг дома…

Мармеладка. Ты с ума сошел, ведь запрещено!

Сильвин. Ничего страшного.

Мармеладка. Спать хочется, ляжем?

Сильвин. Я пока не хочу.

Мармеладка. Тогда уложи меня. Пожалуйста!

Они прошли в спальню, девушка скинула с худых плеч халат, продемонстрировав свои смуглые прелести, легла и по-детски свернулась калачиком. Сильвин закурлыкал скрипучим голосом единственную колыбельную, которую знал:

Мармеладке нравилась эта простая песенка, она действовала на нее лучше всякого снотворного. Несколько куплетов — и девушка безнадежно спала.

Боже мой, она, в сущности, еще совсем девочка! — подумал Сильвин, с болью разглядывая ее азиатское лицо и такое маленькое беззащитное тельце. — Ее жизнь только начинается, а сколько ей уже пришлось пережить!

Он поправил одеяло и неожиданно для самого себя заплакал.

Убаюкав Мармеладку, Сильвин торопливо проковылял в гостиную и поспешил включить телевизор. Его интересовали последние предвыборные дебаты, и он поспел как раз вовремя. Старикашка сошелся в решительной схватке с Артистом, и оба были настолько хороши, что, не зная этих людей лично, насколько их знал Сильвин, сложно было кому-либо отдать предпочтение. Кандидатам нечего было терять — оба, сорвав дозаторы со своей сдержанности и тасуя крапленые карты, не гнушались ничем, из всех бом-болюков метали друг в друга хлесткие каверзы. Артист, с трудом удерживая на лице лоск политического тяжеловеса, каким хотел казаться, едва поспевал штопать подмеченные прорехи в своей программной логике. Но и Старикашка с привычно засахаренной физиономией опытного популиста замучился выковыривать из мягкого места дробь искрометных нападок.

Политики, истратив к концу передачи по нескольку картриджей выдержки, так устали, что по разу забавно оговорились. Артист однажды напустил такого фразеологического тумана, что сам в нем заблудился и вместо фразы генеалогическое древо произнес гинекологическое древо. Старикашка же, пугая зрителей последствиями возможной смены власти, изрек, что город постигнет катаклизма, имея в виду, конечно, катаклизм.

Но не итоги дебатов заставили Сильвина уставиться в ненавистный ящик. Ему были необходимы глаза мэра, и он увидел в них то, во что до последнего не хотел верить: завтрашнюю смерть Старикашки — мгновенную, ужасающую, на глазах у тысяч, за сутки до самой важной его победы. Эта смерть повергнет в шок не только весь Сильфон, но и всю страну.

Итак, если не изменить завтрашний день, то мэр погибнет. Но что еще можно предпринять, сидя взаперти в загородном доме, без средств связи? Разве что…

Сильвин насторожился. Внезапно пришедшая идея была космической глупостью, но не воспользоваться ею значило бы упустить последнюю возможность. В этот момент ведущий дебатов позволил Старикашке излить заключительную речь, и он не преминул развернуть перед телезрителями гипертекст своих доводов, посулов, опасений и страстных призывов. Сильвин, понимая, что время уходит, поспешил глубоко войти взглядом в зрачки мэра и принялся напряжением всех сил посылать ему телепатические сигналы с информацией о завтрашнем покушении. …Радиоуправляемый заряд заложен под полом сцены, в том месте, где будет стоять микрофон; приведет его в действие человек, который будет наблюдать за происходящими событиями из дома напротив; он сделает это тогда, когда ты будешь выступать перед собравшимися с праздничной речью…

Сильвин выложил все, что знал, а потом повторил процедуру. Он не верил ни на секунду, что из этого что-нибудь получится, но старался, как мог, а когда телепередача закончилась, с разбухшей до размеров генетически модифицированной тыквы головой едва добрался до постели и сразу провалился в вакуум сна.

Запись 16

Шум площади окатил солеными брызгами трибуны с высокопоставленными гостями, и Мистификатор, повернувшись к Мармеладке, почти кричал, чтобы его слова можно было разобрать.

Мистификатор. Надеюсь, ты не очень расстроилась, что попала на этот праздник?

Мармеладка. Нет, что вы, мне нравится! Я давно не была на людях.

Мистификатор. Отлично. Если честно, я давно хотел с тобой познакомиться лично.

Мармеладка. Я тоже много о вас слышала…

Мистификатор. Единственное, чего я не понимаю, как получилось, что такая юная прелестная девушка сожительствует с таким, мягко говоря, неприглядным человеком, старым, больным и… и немного сумасшедшим? Можешь не отвечать, если не хочешь.

Мармеладка. Сначала меня заставил Герман. Чтобы я за ним следила. А потом я его полюбила. Ко мне никто никогда так не относился, как он. Правда! Он очень хороший, добрый, светлый! Вы его совсем не знаете!

Мистификатор. Ошибаешься, моя дорогая. Я его уже очень хорошо изучил. Я знаю, что он хороший, но все же, как и в любой женщине, в тебе должен быть заложен ген здорового материнства. Неужели тебе не нравятся молодые крепкие парни?

Мармеладка. Нравились когда-то… Но теперь я ненавижу мужчин. Они принесли мне столько зла!

Мистификатор. Извини, я не хотел испортить тебе настроение! Ну-ка, улыбнись! Знаешь что, давай дружить? Сегодня вечером состоится одна очень закрытая вечеринка. Будет Пласидо Доминго, мисс Вселенная прошлогодняя и прочий звездопад. Тебе обязательно надо отвлечься. Я приглашаю!

Мармеладка. Я с удовольствием. Но как же… Мистификатор. Сильвин? Но ты же знаешь, моя дорогая, что ему нельзя показываться на людях. Он у нас, как ядерный объект, его нужно всячески оберегать. Но ничего, я думаю, он не будет против. Ну что, согласна? Мармеладка. Хорошо…

Мэр города, неся в одной руке бутафорский шлем и придерживая другой ножны меча, уже поднимался на сцену в окружении грозных преторианцев. В объективах телекамер, пронзительно освещенный солнечными лучами, словно софитами, в своем сверкающем образе римского императора, он казался поистине великим — не менее великим, чем та личность, славу которой он на себя примерил. Толпа зачарованно рукоплескала, в этот момент на площади Согласия не было ни одного гражданина, который не желал бы завтра проголосовать за этого человека.

Мистер Colgate, пристально наблюдавший за происходящим, злорадно скривил губы, вытер носовым платком крупные капли пота со лба и бросил взгляд на мобильник в руке.

Вот она, эта страшная кнопка! Одно прикосновение — и он, лично он, а не кто-нибудь другой, превратит это торжество в сущий ад! Если мэр — император Рима, то он — тот самый молодой дерзкий варвар, который безжалостно разрушит погрязшую в пороках Римскую империю, положит конец старому ленивому укладу, изменит жизнь людей до неузнаваемости. И тогда лавры победителя украсят именно его чело! Сколько лет он был на побегушках, безмолвно выполнял указания паханов, довольствовался жалкими крохами с их пышного стола. Воровал, отнимал, убивал, пока они наслаждались богатством и лучшими женщинами. Его даже заставили подтирать задницу этому умалишенному ублюдку, мнимому оракулу! Но теперь справедливость восторжествует! Быть может, его даже вызовут в столицу и допустят к одной из самых нефтеносных кормушек!

Он примерил палец к заветной кнопке и представил, как будет ее нажимать. Нет большего удовольствия, чем наблюдать за смертью врага, но еще большее удовольствие стать причиной этой смерти!

Внезапно под окном бесцеремонно припарковался рекламный грузовик с громоздкой щитовой конструкцией. Ранее он был в составе праздничной колонны, но теперь решил встать здесь — возможно, так определили организаторы. Высокий транспарант плотно перекрыл обзор площади, и как мистер Colgate ни заглядывал в углы окна, он не обнаружил ни одной щели, через которую можно было бы хоть что-нибудь разглядеть. Теперь он мог догадываться о том, что происходит на улице, только по доносящемуся шуму.

Мама мия, этого я не предусмотрел! Но неужели такой пустяк меня остановит!

Мистер Colgate растерянно огляделся и почти сразу заметил на облупившемся платяном шкафу допотопный радиоприемник. Он подскочил к нему, включил, повернул регулятор громкости — о чудо! — в то же мгновение услышал, сквозь рьяные оркестровые марши и натурализм многолюдья, голос диктора местной радиостанции, ведущего с пеной у рта репортаж: И в от, наконец, мэр нашего города поднимается на сцену. Он приветствует собравшихся на площади Согласия горожан…

Что ж, это выход. Конечно, лучше было бы наблюдать за происходящим своими глазами, например, у телевизора или находясь непосредственно на площади, но теперь куда-то бежать нет времени. Не отменять же все! Эту квартирку, это окно, расположенное всего в сотне метров от возведенной сцены, он выбрал сам, предпочтя нескольким других вариантам — ведь ему нужно видеть все своими глазами, следить за мэром и за боссом, который должен подать сигнал к взрыву. Теперь, если операция сорвется, прежде всего его обвинят в неудаче и, пожалуй, в наказание разжалуют и сошлют куда-нибудь на северное побережье навязывать контрабандный алкоголь и без того спившимся эскимосам. Нет, кукиш вам! Благодаря этой радиорухляди он в курсе происходящих событий и сам примет решение, когда активировать заряд. У него хватит ума!

Наконец Сильвин увидел Старикашку вблизи. Тот с парадной медлительностью поднялся на сцену и проследовал к головастому микрофону. Сильвин, чувствуя пульсацию сердца во всем теле и вяжущий привкус во рту, приник к экрану телевизора. Глаз мэра он не увидел — слишком много солнца, но не было сомнений, что новоявленный император ни о чем не догадывается — чересчур безмятежен, на его лице нет ни единого признака опасения за свою жизнь. Неужели сейчас Сильвин станет свидетелем самой ужасной трагедии за всю историю Сильфона?!

Старикашка житейским движением подчинил себе микрофон, определив ему необходимую высоту и угол наклона, и поздоровался с бурлящей людской массой, вскинув вперед, как было принято у древних римлян, правую руку Далее он всего несколькими мастерскими жестами свел на нет приветственный гул и в хрустальной тишине дружески-иронично заговорил стенограммой: Я приветствую вас, славные жители нашего города! Извините за этот маскарад! Поверьте — я бы с удовольствием поменял доспехи полководца на скромную тогу рядового гражданина. Но у этого праздника есть свои режиссеры, и, я вынужден подчиниться их. смелым замыслам (одобрительный смех,). Я здесь, чтобы не только поздравить вас с Днем города, но и сообщить о блестящей победе, которую мы все вместе одержали. После трех лет бесконечной и, я бы добавил, кровопролитной борьбы, мы завоевали право иметь собственные воздушные ворота. То есть, аэрокомиссия приняла решение строить новый аэродром здесь, у нас, а это значит, что наш город очень скоро приобретет важное международное значение (достает из поданной помощником папки какие-то бумаги и показывает их). Не мне вам объяснять, сколько выгод получит городской бюджет и каждый из вас лично (взрыв всеобщей радости)…

Пока мистер Colgate напряженно вслушивался в шипение частот, пытаясь понять, что происходит на площади, этажом выше, прямо над ним, в голой комнате с единственным столом, у лэптопа и нескольких таинственных электронных приборов, опутанных проводами, колдовали трое в одинаково скучных костюмах. Из динамиков компьютера слышался шум площади и напевы мэра, продолжающего свою пламенную арию.

Добавь помех! — потребовал один из костюмов, и другой коротко сыграл длинными пальцами на клавишах клавиатуры. Хорошо. Сейчас начнем. Приготовились. Поехали! Что-то щелкнуло, мэр в динамике запнулся, но тут же, как ни в чем не бывало, продолжил свою речь, хотя другим голосом и на другую тему, а посторонние шумы резко трансформировались. Теперь на экране компьютера вразнобой подпрыгивали две шкалы звуковых дорожек — прежняя и та, которая только что была активирована.

Надеюсь, он повелся! — произнес костюм, который здесь распоряжался. А куда он денется с подводной лодки? — ответил тот, который следил за работой аппаратуры. К чему это все? Надо было просто его хлопнуть! — высказался третий костюм, который до этого безучастно стоял у окна. — Бесят меня все эти новомодные штучки!

Старикашка, тем временем, закончил свое пафосное вступление и в последующие пять минут тщетно успокаивал захлебывающуюся в радости площадь. Стихия бушевала, неистовствовали флаги, на громадном мониторе транслируемая картинка больше напоминала репортаж с футбольного стадиона, где тысячи воодушевленных победой фанатов в шквальном порыве благодарили своего кумира за решающий гол. Это был триумф, даже VIP-трибуна разом поднялась с мест и безудержно аплодировала, отбивая ухоженные ладони.

Тут многоуважаемые оппоненты вменяют мне в вину, — продолжил мэр, перекрикивая на первых словах шум, — что я устроил День города накануне выборов якобы для того, чтобы этаким запрещенным приемом резко поднять себе рейтинг. Это неправда, и я хочу вам это доказать!..

Какой-то незримый диссонанс почуял мистер Colgate, что-то странное в окружающей обстановке. Он огляделся, прислушался и внезапно поймал это несоответствие: что-то нескладное было в шуме, доносящемся из окна, и уличном фоне в динамиках радиоприемника. Вроде бы и там, и там одно и то же — присутствие нескольких тысяч людей, но все время ощущается какое-то легкое, как взвесь на дне коллекционной бутылки, различие, будто оба события происходят в разных местах и с разными людьми. Впрочем, слишком задумываться над этим он не захотел, тем более что несколько лет назад, когда мэр выступал на этой же площади примерно перед таким же количеством людей, мистер Colgate избавлялся от наличных на Карибах в компании одной бывшей монашки и не мог знать, что речь, которую он сейчас слышал в прямом эфире, уже когда-то произносилась.

Наверное, пора! Он сжал мобильный телефон в своей руке и прикоснулся пальцем к смертельной кнопке. Сейчас же он ощутил страх, который огненной лавой разлился по жилам, хотя этот страх только разгорячил кровь, придал решимости во что бы то ни стало завершить начатое.

Запись 17

Сильвин продолжал смотреть репортаж с площади Согласия. В горле уже стоял кусок свинца, во рту не осталось ни молекулы влаги. Больше всего на свете ему сейчас хотелось все бросить, куда-нибудь сбежать, далеко-далеко, например, воспарить над Сильфоном, оставив внизу всю мерзость жизни, зарыться лицом в облака, чтобы ничего не видеть, залить уши расплавленным ветром, чтобы ничего не слышать, и никогда больше не возвращаться. Но то, что происходило на экране, вопреки всему, всецело удерживало его внимание.

А дело в том, что по настоятельному приглашению Старикашки на сцену уже поднимались оппозиционеры — несколько известных политиков и крупных предпринимателей, которые до этого сидели компактной общиной и с кислыми лицами наблюдали за происходящим. Идите сюда, все идите! Весь этот сектор! Я прошу! Нет, я требую! С женщинами идите! С охраной идите! Не стесняйтесь, не укушу! Поднимайтесь же, скорее! — запанибрата подбадривал мэр.

Сильвин еще не верил своему глазу, но на помост уже карабкался по крутым ступенькам позирующий каждым своим мускулом Артист, далее — приятно смущенный генерал, потом перепугавшийся тучный Мистификатор, еще растерявшаяся темнокожая Мармеладка, с которой предводитель столичных, видимо, боялся расставаться, и с ними — друзья, консультанты и охранники.

Вскоре сцена до отказа заполнилась людьми. Здесь была представлена вся палитра политической конкуренции Силь-фона, включая привычных аутсайдеров предвыборной гонки — местных красных, черных зеленыхи ЛигуБожьего храма, ныне прожорливой оравой примкнувших к коалиции Артиста. По всему было видно, что для многих, взошедших на помост, такой поворот событий явился полной неожиданностью. Народ на мостовой, который Старикашка всего за пятнадцать минут присутствия на сцене успел окончательно обратить в свою веру встретил его недругов неодобрительным гулом и пронзительным свистом.

Итак, будем справедливыми до конца, — заявил действующий мэр, решительными жестами заставляя площадь замолчать. — Сколько я говорил до этого? Минут пятнадцать? Что ж, давайте, друзья, наберемся терпения и предоставим возможность моим почтенным оппонентам поздравить нас с Днем города. Будьте любезны! И Старикашка с учтивостью джентльмена пригласил к микрофону своего главного соперника — Артиста.

Это провокация! В случае победы, нам абсолютно точно пришьют незаконную агитацию и, признают результаты выборов недействительными! — шепнул на ухо сгруппировавшемуся в клубок нервов Мистификатору один из его советников. На другое ухо ему сообщил начальник его охраны: У мэра под доспехами бронежилет — вон лямка видна. Что-то здесь не так!

Но Артист, ни на кого не глядя и не собираясь испрашивать разрешение, с пластикой виртуоза мизансцены уже подплывал к микрофону, уже открывал рот в первом приветственном па. В дебюте речи он все время спотыкался, но постепенно нащупал вдохновение экспромта и вскоре вошел в роль так, что произнес один из самых захватывающих монологов в своей жизни. С одной стороны, это был пустой набор красивых премудростей, псевдологичных утверждений и прочей казуистики, но с другой — все эти моллюски, которые копошились у его ног, крикливые глупые мягкотелые твари, были настолько беззащитны перед простейшим кодированием, что для их перевербовки требовалось всего-то всучить каждому по палочке сахарной ваты и китайскому презервативу. Артист орудовал тем же шулерским репертуаром, что и мэр, но более пластично, с колоритной столичной патетикой, поэтому обаяние его легендарной личности уже нависло над площадью, уже затуманило умы наиболее подверженных гипнозу.

Пока Артист импровизировал, не столько отрабатывая деньги, сколько наслаждаясь мгновением, к невозмутимому Старикашке подкрался помощник и что-то ему доложил. Мэр негромко, чтобы, не дай бог, не помешать оратору, извинился: Прошу прощения, я на минуточку! — и удалился, оставив присутствующих на сцене с ощущением легкой растерянности.

Первые секунды Мистификатор еще храбрился, но в последующие несколько минут с ним произошла неописуемая метаморфоза: весь дорогой глянец его величия откровенно стек с него расплавленной карамелью, встал лужицей в его ногах и перед публикой и телезрителями возник обыкновенный растерявшийся и чем-то очень напуганный толстяк.

Сильвину пришла в голову чудовищная гипотеза, и он почувствовал, что ему сейчас потребуется дефибриллятор. Мистификатор, между тем, огляделся, ища ускользнувшего со сцены Старикашку, и вдруг стал смотреть куда-то вдаль, поверх голов и будто бы даже подавать кому-то глазами и губами знаки. Потом он выхватил из кармана мобильный телефон и попытался соединиться, но тот оказался отключен от провайдера, и это несмотря на то, что девяносто процентов акций фирмы-оператора городской сотовой связи принадлежало ему лично. Наконец Мистификатор, обливаясь потом и уже совсем не скрывая своего деморализованного состояния, попытался бешеным взглядом, жестами и даже шипящими окриками дать понять выступающему, чтобы тот немедленно закруглялся, но Артист настолько оседлал красноречие, что в эту минуту остановить его могло бы только прямое попадание в рот шаровой молнии. Его несло и несло по буеракам политической риторики навстречу непреходящей славе, а над его головой уже показался нимб, извещающий о рождении нового пророка.

Чем дальше мистер Colgate слушал по радиоприемнику речь мэра, тем меньше понимал, а чем меньше понимал, тем больше бесился. При чем здесь события многомесячной давности? При чем здесь люди, которые давно уже покинули политическую арену города? При чем здесь проект городского парка, который давно уже существует? Какое отношение имеет весь этот треп ко Дню города? Не в силах сориентироваться во всей этой возмутительной абракадабре, мистер Colgate почувствовал себя окончательным питекантропом. И тогда он облизнул губы, перекрестился и, примерившись, нажал одну из кнопок мобильника. В последнее мгновение Сильвин увидел в телевизоре нависшую дамокловым мечом над центром площади Согласия галлюцинацию-предчувствие ядовитую черную воронку — и сразу же конструкцию сцены разорвало надвое, а те, кто на ней находился (Артист, Мистификатор, Мармеладка, прочие) мгновенно испарились в дыму и вздыбленной пыли. Все смешалось, расщепилось, кровавыми клочьями взмыло в воздух. Тугая взрывная волна ударила в объектив снимавшей телекамеры, изображение распалось на сотни фрагментов и экран погас. Через минуту в телевизоре появилась трясущаяся от пережитого шока девушка-диктор и пролепетала парализованным языком, что трансляция прервана по техническим причинам. Но этого Сильвин уже не видел — он распластался на полу, то ли без сознания, то ли мертвый.

Мистер Colgate едва увернулся от осколков упавшей с комода вазы. Грохот взрыва постепенно оседал, уступая пространство истошным воплям многих сотен людей — на площади царила паника. В его сердце расцвели орхидеи: сработано на славу, боссы будут кипятком писать от счастья.

Убрав мобильный телефон в карман куртки и тщательно осмотревшись, мистер Colgate шагнул к двери, и тут только недоуменно заметил, что мэр, как ни в чем не бывало, продолжает вещать из радиоприемника, будто репортаж ведется совершенно из другого измерения, где тот же праздник и тот же выступающий, но никто ничего пока не взрывал. Какая-то дельная догадка легла коромыслом на его брови, но дойти до конца логической цепочки он не успел — хлипкая дверь в комнату вылетела от рассчитанного удара и на пороге выросли трое в одинаковых костюмах. Мистер Colgate только и успел, что машинально улыбнуться рекламным буклетом по протезированию. Три пистолета выстрелили почти одновременно, а потом, когда мистер Colgate изумленно осел, сделали постскриптумом еще один залп, в упор.

Вот за что я люблю свою работу, — сказал один из костюмов, — что при всей этой электронике без старого доброго пиф-паф, как ни крути, ни одно дело не обходится!

Вороной лимузин дождался своего пассажира в оцепленном закоулке и, как только услужливо распахнутая дверца за ним закрылась, причмокнув пневматикой, рванул прочь. Два крупнокалиберных джипа сопровождения со стрелками в открытых окнах последовали его примеру.

Да помоги же мне, олух! — взвизгнул Старикашка, с трудом избавляясь от громоздких и бездарных доспехов римского императора. Помощник, сидящий рядом, бросился дрожащими руками расстегивать многочисленные ремешки.

Навстречу изредка попадались с ревущими сиренами пожарные машины и кареты скорой помощи.

Да, дорогая!.. Я скорее жив, чем мертв!.. Все в порядке!.. — Мэр Сильфона уже в джинсах и обыкновенной рубахе с расстегнутым по-домашнему воротом разговаривал по мобильному телефону. Помощник разливал по бокалам ароматный коньяк. — Да успокойся же!.. Говорю тебе: с моей головы волоска не упало!.. Да, скоро буду дома!.. Очень устал!.. Что? Тефтели из баранины?.. Годится!

Старикашка отключил телефон и откинулся на спинку сиденья со стаканом коньяка в руке. Он сделал первый жадный глоток и сразу почувствовал горячее торжество, разливающееся по жилам.

Сегодня ему самым мистическим образом удалось выжить! И все благодаря чудесному наитию. Вчера он вышел из здания телецентра, где участвовал в предвыборных дебатах, и вдруг его посетило странное озарение — ему привиделось, что на него готовится покушение. Мало того, он почему-то знал самые незначительные подробности готовящейся акции, включая имена ее организаторов и исполнителей. Не иначе ему сам Бог оказывал услугу!

Уже дома, ни на йоту не веря в свои анекдотические предположения и приписывая их усталости мозга, он все-таки послал на площадь Согласия одного из лучших своих агентов, приказав ему, на всякий случай, ничего не предпринимать, только незаметно все проверить. Под утро тот действительно сообщил о наличии под полом собранной сцены замаскированного заряда. Вот это да!

Он всегда был настоящим игроком — волевым, бесстрашным, склонным к изящным многоходовым комбинациям, поэтому, не сомневаясь ни секунды, принял вызов и в итоге из лимона, который ему подкинула судьба, сделал отменный лимонад — не только остался жив, но и разом попрощался со всеми своими недругами!..

Мэр допил коньяк и прикрыл отяжелевшие после бессонной ночи и сумасшедшего дня веки. Бронированный лимузин летел, сломя голову, по пустынному Сильфону презирая правила дорожного движения.