Сильвия

Глава четырнадцатая
ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ

Такие вот химеры чаруют и сбивают нас с пути на утре жизни. Я попытался сделать с них набросок, он не очень отчетлив, но все же найдет отклик во многих сердцах. Иллюзии лопаются, точно кожура на зрелом плоде, а плод — это опытность. Она горчит, но в самой ее терпкости сокрыта целительная сила — да простят мне столь старомодный стиль! Руссо говорит, что созерцание природы утешает нас во всех горестях. Случается, я пытаюсь отыскать мои кларанские боскеты, затерянные в туманах к северу от Парижа. Но все так переменилось!

Эрменонвиль, край, где еще цвела античная идиллия — цвела вторым своим цветением, переведенная Геснером! — нет у тебя больше той единственной звезды, что ласкала меня своим переливчатым двуцветным сиянием. То голубая, то розовая, как изменчивый Альдебаран, она поочередно воплощалась в Адриенне и в Сильвии — двух половинах единой любви. Одна — возвышенный идеал, другая — сладостная действительность. Что мне теперь до твоих прудов и тенистой лесной сени, что мне даже до твоей Пустыни? Отис, Монтаньи, Луази, бедные деревеньки-соседки, Шаалис — его теперь восстанавливают — в вас ничего не осталось от прошедшего! Порою я испытываю потребность вновь увидеть эти места, созданные для уединенных мечтаний. С грустью я восстанавливаю в памяти летучие следы эпохи, когда искусственной была даже естественность, а иной раз улыбаюсь, читая на гранитной плите стихи Руше, прежде казавшиеся мне возвышенными, или добродетельные изречения над каким-нибудь фонтаном или гротом, посвященным Пану. Пруды, устроенные ценою огромных затрат, тщетно расстилают безжизненные воды, к которым больше не снисходят лебеди. Она прошла, пора охотничьих забав принца Конде, горделивых амазонок и далеко разносившихся, умножаемых эхом призывов рога!.. Теперь в Эрменонвиль нет прямого пути. Иногда я езжу туда через Крейль и Санлис, иногда — через Даммартен.

До Даммартена раньше вечера не добраться. Ночевать я отправляюсь в гостиницу «Образ св. Иоанна». Обычно мне отводят затянутую ткаными обоями довольно опрятную комнату с большим зеркалом-трюмо. Это, кажется, последняя комната, где запечатлен вкус к подержанным вещам — сам я давно от них отказался. Там уютно спится под пуховым одеялом: других одеял в этом краю не признают. По утрам, стоит мне растворить окно, увитое виноградом и розами, и моим восхищенным глазам открывается зеленая ширь — она простирается на добрый десяток лье, тополя стоят стройными рядами, словно солдаты. Городишки жмутся к своим островерхим курганным, как здесь выражаются, колокольням. Ближе других Отис, потом Эв, потом Вер; можно было бы определить, где за лесом раскинулся Эрменонвиль, будь там колокольня, но сей проникнутый философским духом городок пренебрег церковью. Наполнив легкие чистейшим воздухом этой холмистой местности, я бодро сбегаю в нижнюю часть города и отправляюсь к местному пирожнику.

— Вот и свиделись, Долговязый Кудряш!

— Вот и свиделись, маленький парижанин!

Мы обмениваемся дружескими тумаками, совсем как в детстве, потом я поднимаюсь по знакомой лестнице, и двое ребятишек радостными воплями приветствуют мое появление. Аттическая улыбка озаряет лицо Сильвии, на нем написана радость. У меня мелькает мысль: «Может быть, тут оно и крылось, счастье. И все же...»

Иногда я называю ее Лолоттой, а она находит во мне сходство с Вертером, за вычетом, разумеется, пистолетов, которые сейчас не в моде. Пока Долговязый Кудряш стряпает завтрак, мы с детишками гуляем по липовым аллеям, опоясывающим древние развалины кирпичных замковых башен. Потом малыши упражняются в тире лучников, посылая куда попало отцовские стрелы, а мы с Сильвией читаем стихи или одну-две странички из тех коротеньких историй, которые теперь никто уже не пишет.

Я забыл сказать, что повел Сильвию на тот спектакль, который дала в Даммартене труппа Аврелии, и спросил свою спутницу, не видит ли она сходства между актрисой и одной знакомой ей особой?

— О ком вы говорите?

— Помните Адриенну?

Сильвия громко расхохоталась.

— Что только вам не приходит в голову! — сказала она. Затем вздохнула, словно укоряя себя за смех, и добавила: — Бедная Адриенна! Она умерла в монастыре Сен-С. в тысяча восемьсот тридцать втором году.