Simple Storys

Глава 10 – Улыбки

Рассказать о встрече с моим отцом так, как я ее воспринял тогда, то есть описать, какое впечатление произвели на меня он сам и его история, мне трудно. Не потому, что я ее плохо помню – с тех пор еще не прошло и года, – но потому, что сегодня я знаю обо всем этом больше. Я бы даже сказал, что стал другим человеком.

Однажды утром, в марте 1969 года, мама вошла в мою и Пита комнату и сказала: ваш отец бросил нас. Потом она раздвинула занавески, открыла окно и вышла. Мне было семь лет, а Питу – пять. «Кто бы тебя в школе о чем ни расспрашивал, помни: тебе нечего скрывать, абсолютно нечего», – посоветовала она мне, прежде чем повела моего брата в детский садик. Больше по этому поводу она ничего не говорила.

Когда 13 февраля 1988 года родился Тино, я послал моему отцу фотографию нас троих. В пришедшей от отца поздравительной открытке лежали сто западных марок. В октябре 91-го погибла Андреа, моя жена. Об этом я тоже ему написал. Вместе с открыткой, в которой он выражал свое соболезнование, я опять получил сто марок. Позже я еще получил от него открытку из Мурнау, где он был в однодневной командировке.

Незадолго до того как Тино, нашему сыну, исполнилось пять лет, его забрала к себе Данни, сестра Андреа. Она просто лучше меня умеет обращаться с детьми. Через пару недель после этого мне позвонил Томас Штойбер, наш бывший сосед, и спросил, не могу ли я купить и пригнать для него из Грёбенцеля, под Мюнхеном, подержанный автомобиль – пятый «БМВ». Он предложил мне за это двести пятьдесят марок, не считая оплаты накладных расходов и стоимости проезда. Он, наверное, слышал о том, что я потерял работу. Я сразу согласился.

Я и сам скорее всего не знал, почему, прежде чем уехать, раздобыл номер телефона моего отца. Может, из чистого любопытства или потому, что надеялся получить от него немного денег. Ведь в конце концов он когда-то работал врачом в больнице, заведующим отделением.

Когда я ему позвонил, он, кажется, растерялся и даже назвал меня «мой мальчик». Я записал название и адрес кафе, в котором его можно было застать по будним дням после 16.00. На следующий вечер отец перезвонил мне. Он хотел, чтобы я хоть в общих чертах заранее представлял себе, каково его нынешнее физическое состояние. Чтобы я не очень удивлялся. Мы ведь не виделись двадцать четыре года.

В Грёбенцеле, в автосалоне, мне не пришлось долго ждать. Я только с беспокойством пытался вспомнить, когда в последний раз сам сидел за рулем. Оттуда я за час доехал до Английского сада и даже сразу припарковался. Последний отрезок пути я прошел пешком.

На широком тротуаре около кафе стояли круглые столики, каждый с двумя стульями. Когда кто-то расплачивался, прохожие останавливались, ждали и потом поспешно занимали освободившиеся места еще прежде, чем кельнер успевал убрать посуду. Я подсел к женщине, которая сдвинула на лоб свои темные очки и подставила лицо солнечным лучам. Кофе приносили вместе со счетом и с кексом, лежащим на блюдечке. Я переводил взгляд то туда, то сюда, будто наблюдал за теннисной партией. Смотрел и на притормаживавшие такси. Но между делом обмакнул кекс в горячий кофе, подлил в чашку сгущенного молока, доверху, и сунул в рот сигарету. Каждый раз, когда я думал о моем отце, у меня перед глазами вставала его свадебная фотография, которую мы с братом когда-то прятали в своей комнате. Я как раз представлял себе, что вот сейчас отброшу в сторону сигарету и начну пробираться между стульев, когда прямо ко мне направился какой-то щуплый человечек. Казалось, при каждом шаге полы его длинного плаща путались между ногами. Почти уже приблизившись ко мне, он остановился, обогнул стол, протянул – из чересчур короткого рукава – правую руку и бесшумно ухватил своими длинными грязными пальцами несколько кусочков рафинада. Женщина, на которую внезапно упала его тень, только широко раскрыла глаза. В следующее мгновение мы увидели его спину, плащ, развевающийся над пятками, – и он исчез.

Без чего-то четыре я стоял на краю тротуара, напротив входа в кафе. Пару раз мне показалось, будто я вижу лицо отца.

Потом я его узнал, сразу. Он шел очень медленно, приволакивая одну ногу, но без палки. Я перегородил ему путь.

– Здравствуй, отец, – сказал я. Я еще никогда его так не называл.

– Здравствуй, мой мальчик. – Он слегка повернул голову: – Я вижу только левым глазом.

Отец взял меня под руку, и мы шаг за шагом преодолели расстояние до входа в кафе. Ростом он был меньше меня.

– Твой отец – настоящая развалина, – сказал он. – По крайней мере внешне. Ты не находишь?

– Нет, – сказал я, – с чего бы это?

Официантки были в светло-коричневых платьях и белых, отделанных кружевом передниках. Одна из них прижалась спиной к стеклянному, наполненному тортами, пирожными и всякого рода выпечкой буфету, чтобы дать нам возможность пройти.

– Доктор Рейнхард – вы, слава богу, опять здесь, – сказала она. Мой отец остановился, повернул голову и протянул ей левую руку.

– Это мой мальчик, – представил он меня. Она подняла брови.

– Очень рада, герр Рейнхард! Хорошо, что вы к нам зашли Слава богу. – И мы с ней обменялись рукопожатиями. Потом я снова взял отца под руку. Некоторые посетители смотрели на нас и улыбались. Официантки, которые шли нам навстречу или обгоняли нас, громко здоровались.

– Ты все еще носишь фамилию Мойрер? – спросил он.

– Да, – сказал я и помог ему снять плащ. Не прикасаясь друг к другу, мы прошли несколько шагов до круглого столика в углу, на который он мне указал. В кафе было много народу, в основном женщины старше шестидесяти, по двое или по трое, семейные пары – реже.

Одна очень молоденькая официантка записала что-то в своем блокноте, прежде чем подойти к нам. – Слава богу, – сказала она и сунула табличку с надписью «Зарезервирован» в карман своего фартука. Мы заказали две чашки кофе.

– Ты должен приехать сюда летом, когда открыты бир-гартены. Летом обязательно приезжай. – Он засмеялся, как на той фотографии, только ямочки на щеках не появились. Теперь он смотрел на меня с большим добродушием.

– Раньше я думал, ты будешь толстяком. Ты кушал за троих, и что бы где ни осталось, все подчистую сметал, просто невероятно – четырнадцать сладких клецек плюс компот. Мы с твоей матерью все спрашивали себя, в кого ты такой уродился. Большинство обжор становятся толстяками и рано умирают. – Левой рукой он положил на стол правую. – Видишь, – сказал, – какая у меня лапища. – Я искал на его лице следы паралича, но ничего не нашел. Он выглядел хорошо – волосы еще густые, вполне привлекательный мужчина лет этак шестидесяти пяти. Кончиками пальцев поправил галстук.

И рассказал, как в то памятное утро встал, прошел в туалет, а когда вернулся в комнату, там валялся опрокинутый стул. Он его поднял. Но со стола упала ваза.

– Так все и началось, – сказал он. – Я опрокидывал вещи, не замечая, как это получалось. И потом – молния. Это не походило на молнию, но было молнией, в самом деле. Никакого инфаркта, что бы они все ни думали. Я не почувствовал боли. Просто удар молнии – и меня парализовало.

Мой отец повернулся к официантке, которая принесла нам кофе, и улыбался до тех пор, пока она не ушла.

– Мне пришлось начинать все с самого начала, опять с начала. Но что было, прежде чем я вообще смог начать! Я думал, оно само пройдет, мне казалось, будто моя нога просто заснула.

Я наблюдал, как он подносит к губам чашку. Он быстро отпил глоток. Когда ставил чашку назад, рука не дрожала.

– Ты взял сахар?

Я потянулся к сахарнице.

– Ах, мальчик, я спросил, взял ли сахар ты. У меня его и так предостаточно. – Он сделал еще глоток и посмотрел на то место, рядом с которым лежала его скрюченная рука. – Мне пришлось начинать с самого начала, опять с начала, – повторил он. – Потому что тогда, когда я сюда приехал, я тоже начинал с нуля.

– Мне тоже постоянно приходится начинать с нуля, – перебил его я, – но меня, к сожалению, никогда надолго не хватает.

– Все на свете имеет свой смысл, Мартин, все, – и он здоровой левой рукой чуть-чуть отодвинул правую руку от блюдца. – Даже если мы не распознаем этот смысл или распознаем не сразу.

Хотя я ничего не ответил, он оживился: – Я знаю, что ты сейчас думаешь. И все же я так говорю на основании опыта всех прожитых лет. – Он достал аккуратно сложенный носовой платок и вытер губы.

Я размышлял, что бы ему ответить, и, пока мы оба молчали, прихлебывал свой кофе. Я был уверен в том, что отец продумал свою речь до мелочей, что он готовился к встрече со мной как к научному докладу. И то, что сейчас он замолчал, тоже, возможно, было одним из его риторических приемов.

Я рассказал о человеке, который украл рафинад из сахарницы.

– Стибрил, – сказал я, – и исчез.

– И что? – спросил мой отец. Мы помолчали.

– У тебя есть какие-нибудь новости?

– Нет, – сказал я.

– Никакой подруги?

– Ах, ты это имеешь в виду. Нет.

– Сколько прошло времени после несчастья с твоей женой? Год?

– Полтора.

– А тот водитель? Они его?…

– Дело тут не в водителе, – сказал я. – По крайней мере, никаких следов столкновения не нашли. Может, ее кто-то неожиданно обогнал, или она сама чего-то испугалась. Она просто упала… за Сербицем.

Я сказал, что чувствую себя виновным в смерти Андреа, потому что потерял водительское удостоверение и убедил ее, что машина нам не нужна.

– Поэтому Андреа и стала пользоваться велосипедом. Но ездила она ужасно неуверенно.

Мне часто доводилось говорить о ее смерти в таком духе. Но тут я внезапно добавил:

– Я как-то пожелал про себя, чтобы Андреа умерла, тогда-то это и произошло.

Я уставился в свою чашку, недоумевая, как у меня могло вырваться подобное признание, притом в присутствии человека, который нас бросил и у которого на все случаи жизни припасены подходящие открытки.

– Возможно, ты правда не любил ее по-настоящему или любил недостаточно долго. Такие вещи нельзя знать заранее. – Мой отец поставил чашку на стол и пододвинул ко мне блюдечко с кексом. – Хочешь? – Я запихал его в рот, кое-как проглотил и спросил отца, не помешаю ли ему, если закурю. Он только махнул рукой.

– А сам-то ты как? – спросил он через некоторое время.

– Кому сейчас нужны искусствоведы, – вздохнул я, – тем более, искусствоведы без диссертации.

– Об этом я и сам мог бы догадаться.

Я начал рассказывать ему о чешских живописцах, писавших на досках, об университете, о демонстрациях.

– Никто из наших не успел защититься, – сказал я. – Мы занимались чем угодно, но только не своими диссертациями. А потом откуда ни возьмись появились новые профессора, новые ассистенты.

Он неотрывно смотрел на меня.

– И что – тебя выгнали?

– Да, – сказал я и опять стал сравнивать его левый глаз с правым, но никакого отличия не нашел.

– Ты был в партии?

– Как ты мог подумать?

– Прости, – сказал он, – но с этим Мойрером… Красный Мойрер! Так его все называли. – Отец прикрыл глаза. – Его мне было труднее всего простить. Этого человека я ненавидел. Но я ему простил.

– Простил ему – что?

– Ах, мальчик! Когда твои собственные дети внезапно попадают в руки к такому человеку… Я не хотел, чтобы вы там кисли. Как только я ни уговаривал вашу мать, чтобы мы уехали все вместе. Но она упряма, непробиваемо упряма.

– Мы с братом тоже не хотели уезжать, – сказал я.

– Вы были детьми, Мартин. Ты сам видишь, что в результате получилось.

– Мне просто не повезло, вот и все, – сказал я. – Не хватает только, чтобы я пустился в запой и убежал из своей квартиры… – Я собирался продолжить, но не смог. Мне вспомнилась Андреа. В пересохшем горле запершило. Я чувствовал, что вот-вот заплачу, и уже готов был отдаться теплой волне сострадания к самому себе.

Но тут к счастью отец отвлекся от меня, так как опять начал что-то рассказывать. Однажды мама позвонила в полицию, потому что он слишком долго не возвращался с прогулки.

– Она спала, а вы сидели на полу перед телевизором. Вам никогда не хотелось подышать свежим воздухом. Сперва она потревожила лесника. Думала, что я лежу где-то, растерзанный диким кабаном.

Он так смеялся, что даже прикрыл глаза. Лоб у него блестел. – Я часто об этом вспоминаю, – сказал он и посмотрел на часы.

– Мой мальчик, – начал он торжественно и даже сел прямее. – Насчет того, что я здесь развелся с Ренатой и женился на Норе… – Он пригладил волосы на висках. – Нора и я прожили в браке почти двадцать лет. Когда по утрам я открывал глаза, она была рядом со мной, а засыпая я чувствовал ее руку. И так продолжалось даже через два года после того, как я стал калекой… Конечно, я думал: Нора – мой самый любимый на свете человек, без нее… А потом – тебе я могу это рассказать – потом я бросил вызов собственной судьбе. Что ж – судьба посетила меня и разрушила все иллюзии, которые я по своей глупости, радуясь своему ограниченному счастью, принимал за реальность. – Он опять подвинул свою руку. – Периодически нам в дверь звонил один проповедник, «ангел спасения», как я его тогда называл. Я не особенно любил разговаривать с такого рода людьми, но в какой-то момент Нора его впустила. В то время нас уже никто не навещал. Я не мог ходить и не имел ни малейшей надежды, что снова научусь. Этот «ангел спасения» сел рядом с нами, мы его слушали и подсмеивались над ним. Он сидел терпеливо, не возмущался, и вдруг – начал молиться. Я и сейчас ясно вижу его перед собой: колени сдвинуты, на них лежат сложенные руки, голова опущена, между бровями складка, как будто его мучит какая-то боль.

Мой отец снова провел носовым платком по своим губам. Когда он что-то рассказывает, подумал я, мне не следует его перебивать.

– Ты ничего не хочешь поесть? – спросил он и спрятал носовой платок. – Нора и я сидели рядом с молящимся «ангелом» и ждали, когда он закончит. Он попрощался, как будто ничего особенного не произошло, но через два дня опять стоял на нашем пороге – на сей раз с цветами. Он стал приходить к нам по три-четыре раза в неделю… Я еще подумал: если бы он не был таким подлизой… – сказал мой отец с горечью. – Ну, это все можно пропустить. Короче, только когда он удрал вместе с Норой, я понял, с кем прожил все эти годы. Знаешь, что ее так долго удерживало подле меня? Во-первых, моя сберегательная книжка, во-вторых, моя страховка и, в третьих, моя будущая пенсия – то есть деньги, деньги и еще раз деньги. Когда Нора сообщила мне, что завтра улетает с Борисом, этим проповедником, в Португалию, она еще сказала: «Теперь тебе не от кого прятать твои деньги». Моя Нора, жизнь моя! Все, в чем мы нуждались, у нас всегда было в избытке.

Отец сделал паузу. Мне показалось, что он хотел, прежде чем продолжит рассказ, преодолеть свое волнение. И потом он действительно говорил твердым голосом.

– Все кончено, думал я тогда. Но дальше мне стало еще хуже. Так плохо, что я даже почувствовал некоторое облегчение. Таковы они все, думал я. Вот что скрывается за показным благочестием. Мир устроен просто. Я превратился в убежденного мазохиста… Но, – тут отец прищурил глаза, будто хотел заранее посмеяться над какой-то шуткой, – знаешь что, сынок? Как раз тогда и началась моя настоящая жизнь. Жизнь в одиночестве? А вот и нет! Никогда прежде Иисус Христос не был так близок ко мне, как в тот момент! Кто мы такие, чтобы мешать людям, которые приносят нам весть? Что мы вообще о себе воображаем?

Помню, тогда этот рассказ поразил меня, как гром среди ясного неба. Ведь я даже не был крещен. Я только думал, что люди верующие дольше живут и меньше болеют. Я прочитал об этом за пару дней до встречи с отцом в журнале «Психология сегодня», который был выставлен на стенде в нашей библиотеке. Тон моего отца, его голос внезапно изменились.

– Ко мне каждый день стали приходить братья и сестры, которые помогали мне и поддерживали меня, с которыми я мог читать Слово Божие и молиться, – рассказывал он, не сводя с меня глаз. – Ты же видишь, я сам себя обслуживаю. Не падаю духом, хоть я и пенсионер. – Он попытался дотянуться до моей руки. – Когда ты одинок и отчаялся, – сказал он, – Иисус Христос к тебе ближе всего. Ты, Мартин, должен только сказать «да», просто «да».

– Но я не одинок, – возразил я.

– Разумеется, нет! – Кончики его пальцев коснулись моей руки. – Конечно, ты не одинок, Мартин. – Он придержал свою правую руку и откинулся назад.

Я уже не помню, о чем еще мы разговаривали. Во всяком случае, вскоре я сказал, что мне пора ехать, я должен проделать часть пути, пока еще светло.

Отец вытащил из кармана пиджака десятипфенниговую монетку, положил ее на стол, потом еще раз опустил руку в карман и протянул мне темно-зеленый пакетик, мягкий на ощупь.

– Посмотри сейчас, если хочешь.

Я попытался аккуратно снять скотч, чтобы не порвать подарочную бумагу.

– Рисунок я набросал сам, – сказал он, когда я вынул обе тряпочки-ухватки, светло-голубые с белыми восьмиконечными звездами посередине. К уголку каждой была прикреплена метка: «Д-р Ханс Рейнхард, корпус С, комната 209». – Это тебе наверняка пригодится, – сказал он. – Практичные вещи всегда нужны.

Я поблагодарил его, и он расплатился.

Потом я помог ему надеть плащ. Он спросил, хорошо ли повязал шарф. Я немного сдвинул концы шарфа к середине. Отец взял меня под руку, и мы пошли. Один из кельнеров нам поклонился. Когда я поднял глаза, то встретился со многими взглядами. Некоторые женщины даже обменивались замечаниями в наш адрес и улыбались. Я старался держаться прямо. Та официантка, что первой с нами поздоровалась, открыла внутреннюю дверь. Две женщины, которые в тот момент как раз входили в кафе, придержали для нас створки наружной двери и подождали, пока мы пройдем. Они тоже улыбались.

Его такси уже стояло у края тротуара. Я кивнул, и шофер распахнул дверцу.

– Будь здоров, Мартин, – сказал мой отец. Я почувствовал, как его подбородок прижался к моей правой щеке.

Уцепившись левой рукой за дверцу, он откинулся назад, на переднее сидение. Водитель перебросил через порог его ноги. Я поднял руку, чтобы помахать, если отец обернется. Машина уже отъехала, когда он повернул голову – недостаточно, чтобы увидеть меня.

Я побежал в том направлении, откуда шел к месту нашей встречи, и оторвал глаза от асфальта лишь тогда, когда мог быть совершенно уверен, что никто больше не станет мне улыбаться. Потом нашел телефонную будку, набрал номер Штойбера и сказал ему, что все в порядке и что я, вероятно, уже часиков в десять-одиннадцать буду у него.

– Великолепно, – взревел Штойбер. – Мы ждем! Вся семья вас ждет!

– Ну и отлично, – сказал я.

– Доброго вам пути! – крикнула в трубку его жена.

– Доброго пути! – сказал Штойбер.

– Спасибо, – отозвался я, плотнее прижал ухо к трубке и прислушался к голосам в глубине комнаты.

– Пока, – сказал Штойбер и отключился.

Я набрал номер Данни. Я хотел поговорить с Тино. Хотел хотя бы просто сказать ему: «Привет», – но положил трубку еще до первого гудка. Подумал, что вполне могу позвонить ему и завтра, по местному тарифу. Я сел в машину и выехал со стоянки так удачно, что мне даже не пришлось давать задний ход.

Сегодня я знаю, что рассказ моего отца – настоящая история Савла/Павла. В «Деяниях апостолов» в Новом Завете можно прочитать о том, как один человек из гонителя христиан превратился в их самого авторитетного миссионера, как он нес людям Благую Весть.

Обе тряпочки-ухватки – тут отец тоже оказался прав – висят рядом с моей плитой, так что, когда я хочу их достать, мне нужно только протянуть руку.