Simple Storys

Глава 19 – Чудо

– Эти две женщины, очевидно, раньше где-то встречались, – сказал Энрико, развернул мартини, разгладил подарочную бумагу, как попало сложил ее и выдвинул нижний ящик стола, в котором хранились целлофановые пакеты. – Да ты сто раз фотографировал Франка. Не можешь ты его не знать. – Бумага высовывалась наружу. Энрико затолкал ее поглубже и задвинул ящик. – Помнишь, перед последними выборами в ландтаг он гулял по рынку и всем раздаривал розы. Даже бросил курить, хотя от пристрастия к жвачке так и не отказался. – Рука Энрико соскользнула с завинчивающейся пробки. Он взял кухонное полотенце. Чпок! – и открыл бутылку. – Восхитительный звук. Тебе со льдом?

– Нет, – сказал Патрик. Он читал надписи, накарябанные на обоях, и, чтобы увеличить поле обзора, отодвинул свой стул к самому холодильнику. Энрико наполнил до половины оба стакана.

– Лидия прочитала о каких-то птицах, что им требуется всего пятьдесят часов, чтобы долететь от Аляски до Гавайев. Я б тоже не отказался слетать туда разочек… – Энрико жестом показал, что хочет открыть холодильник. – Я было подумал, что Барбара – член какого-то элитного клуба вроде тех, что раньше назывались «Культурбундом», или «Уранией», или уж не знаю как. Они еще собирали землероек, дохлых землероек. Кроме коршунов никто не смог бы врубиться, что они этим хотели доказать. – Патрик опять придвинулся к холодильнику.

– А я привык так… – сказал Энрико. Он постучал лоточком со льдом о внутреннюю стенку раковины и опрокинул его содержимое себе на ладонь. – Больше двух, конечно, никогда не употребляю. – Почти все кубики упали на груду грязной посуды. Энрико собрал их, высыпал горкой на тарелку и придерживал сверху, пока не поставил на середину деревянного стола. – Вся посуда, которую ты видишь здесь, досталась мне от бабушки.

Патрик долил в свой стакан минералки.

– Ну, будем, – сказал он.

– Будем, – отозвался Энрико и взял с тарелки кубик льда.

– А это что? – спросил Патрик.

– Две пары черных колготок, зубная щетка улучшенной конструкции, маникюрные ножницы, пилочка для ногтей, четыре бумажных платка фирмы «Темпо», использованный проездной билет, две марки и пять пфеннигов. – Энрико щелкнул ногтем по стоявшему между ними стакану. – Это все, что она забыла у меня. – Энрико смотрел мимо Патрика на дом напротив, где в двух окнах уже зажегся свет.

– Франк хотел перейти на «ты» и потому представился как Франк. Думал, наверное, что если он заседает в эрфуртском парламенте, Лидия будет его стесняться. Ну, еще раз твое здоровье, старик. Чокнемся!

Патрик потянулся ему навстречу.

– Представляешь, он постоянно заглядывал ей в рукав. Каждый раз, как она передавала ему какое-то блюдо, норовил туда зыркнуть. На ней было черное платье, с такими широкими… – Он описал дугу примерно в четверть окружности под своей подмышкой. – А потом, направляясь в туалет, выдал: «Вот у кого ноги от шеи растут», – но шепотом. – Энрико повернулся к двери. – Заходи, киска, что там у тебя? Уселся опять здесь, на нас ему посмотреть охота… Я его называю… ну давай! запрыгивай! Я его называю киской! Он во сне храпит. Зато никогда не мурлычет. – Энрико почесал пепельно-рыжему коту под подбородком. – Ты, кстати, заметил, что дни становятся длиннее?

Патрик отрицательно качнул головой. И, не разжимая губ, провел кончиком языка вдоль зубов. Он опять рассматривал обои с нацарапанными на них надписями. Энрико налил себе вторично и хотел было налить Патрику, но тот показал свой еще наполовину полный стакан.

– Ну так вот, – сказал Патрик. – Ты только вообрази. Сперва появляется Лидия и переворачивает тут все верх дном, потом звонит Франк и предлагает мне это вшивое место… Я, мол, буду писать только то, что думаю, что думаю лично я. Речь идет именно об этом – так он сказал. Ну, киска!

Энрико помотал носом перед кошачьей физиономией.

– Мы с ним разучили эскимосское приветствие… – Кот неприязненно принюхался и отпрянул.

– Я тогда спрашиваю его, мол, что я с этого буду иметь, спрашиваю в присутствии Лидии и Бабс, чтобы уж прояснить все до конца. Он мне объясняет. И тогда я говорю: видишь ли, я пока еще нормальный мужик и могу зарабатывать нормальные бабки… Тут Лидия наградила меня поцелуем…

Котяра, как только его переставали гладить, терся о ладонь Энрико, лежавшую на его кошачьем затылке, или требовательно дотрагивался до нее лапой.

– А Лидия, значит, как появилась внезапно, так же внезапно и исчезла. Потопталась тут на прощанье со своим чемоданом, с тем зеленым, что раньше лежал в вашей спальне на шифоньере… А ведь мы с ней уже собрались было поделить расходы на квартиру. Уже до этого дело дошло. Я всегда заваривал для нас двоих чай. Лидия купила большие горшки для растений, пульверизатор и пальму. Это я так только говорю – пальму, на самом деле дерево имело какое-то мудреное название. И мне пришлось дополнительно сверлить дырки в полу и под потолком, для опоры, чтобы его привязать. Лидия знала, сколько воды требуется тому или иному растению и как часто нужно его поливать. Через каждые два дня она немного поворачивала горшки. Включить свет? – Энрико поцеловал кота между ушами. – Нет, старик, ты только представь: Лидия сама подошла к телефону. По-другому, значит, и быть не могло. Раз она именно в тот момент оказалась рядом. Или я совсем ничего не смыслю, а ты как считаешь? – Энрико засмеялся и допил свой стакан.

– Получилось даже еще хлеще, чем в первый раз, то есть к тебе, конечно, это никак не относится, я имею в виду только ситуацию! Представь себе ситуацию! Полный абсурд. Прости, старик, но я не могу сдержаться! – Он отвинтил одной рукой пробку и взмахнул бутылкой. – Или ты все-таки думаешь, что могу? Сам-то не хошь? – Энрико налил себе. Кот теперь лежал неподвижно на сгибе его левой руки. – Мы тут с ней жили очень славно, в полнейшей гармонии. Пришел столяр починить хлопающую входную дверь, и потом слесарь-сантехник. Удалил воздушную пробку из отопления. И все в одночасье наладилось. Я пишу, Лидия читает, киска кайфует в кресле – храпит, свесив вниз лапу. В кухне пахнет пирогами. Ну, что я буду рассказывать – натуральное чудо, так я думал. И знаешь, что я тебе еще скажу? Только не пойми меня превратно, старик. Лидия была первая, вообще первая, кому понравилось то, что я делаю. Я долго ждал, когда кто-нибудь наконец скажет, хорошо это или плохо. Я тебя не упрекаю, старик, речь совсем не о том. Мне просто нужен был кто-то, кто бы сказал: мне нравится то, что ты пишешь. – Энрико провел ладонью по исписанным обоям. – Это все мои идеи, наброски… – сказал он. – И вот когда пришли Франк и Бабс – оказалось, что наши женщины откуда-то знают друг друга. Эта пара много путешествовала, потому что Франк все еще числится молодым парламентарием, подрастающей сменой, так сказать, а для молодых парламентариев разработана специальная программа, предусматривающая ознакомительные поездки по всему миру, вплоть до Австралии. Я спросил его, какой, собственно, в этом смысл. Он сказал, что это действительно дает ему кое-что, что у человека меняется точка зрения, если он вдруг получает возможность взглянуть на целое с другой стороны – со стороны Азии, например, или Японии, или бог знает чего еще. Чего только он мне не рассказывал. Франк всегда думает, что я смогу что-то слепить из его историй – рассказы или еще что, не знаю, как он себе это представляет… – Энрико провел ногтем большого пальца по вертикальной грани стакана, потом слегка повернул стакан и повторил движение на ближайшей грани.

– В Австралии один из молодых парламентариев во время обеда проглотил свою пломбу, зубную пломбу. Он потом три дня не ходил в сортир, все боялся, что придется рыться в толчке из-за этой пломбы. Но после, во время очередного переезда, когда вокруг была только красная земля с редкими кустиками травы, ему приспичило. Он отослал автобус. И когда они вернулись за ним, то действительно застали его роющимся в собственном говне. Только такого рода истории Франк и рассказывает. Например, о школьном учителе, который перед рождественскими праздниками отламывал крылья игрушечным ангелочкам: он, видите ли, был материалистом и считал ангелочков провокацией по отношению к разуму. Наши женщины наверняка откуда-то знали друг друга. Потому что они сцепились между собой, когда Франк отправился отлить. Они думали, я ничего не замечу. Думали, я зациклился на своей ревности. Как бы не так! Лидия сказала, что может понять Бабс, но, конечно, назвала ее не «Бабс», а «доктор Холичек», она к ней все время обращалась на «вы». Лидия сказала, что может понять Бабс, но что та не должна говорить, будто искала барсука, уж барсук здесь точно ни при чем. Однако если даже ты сбил кого-то насмерть и исправить уже ничего нельзя, из-за этого не стоит губить еще и собственную жизнь. В общем, Лидия сказала, что она понимает Бабс. Тут-то Бабс и стала кричать, что Лидия лжет. – Энрико хохотнул. – Лидия, мол, лжет, ля-ля-тополя… Но когда Франк вернулся, все опять было в полном ажуре. Обе как воды в рот набрали. Включить свет? Я что-то не то сказанул? Расстроил тебя, старик?

Энрико взглянул на Патрика, который как раз отпил глоток своего мартини, и налил себе.

– Иногда смотришь вслед какой-нибудь девице только потому, что тебе понравились ее ножки, или профиль, или волосы, но стоит ей обернуться и открыть рот… А Лидия, у нее на что хочешь можно было смотреть, и чем дольше, тем лучше. Да скажи же хоть что-нибудь! Каждый радуется, когда вдруг замечает такую, или я не прав? – Он выпил стакан до дна, без льда и воды. – Я могу представить, каково тебе сейчас, старик. Но на меня тебе не из-за чего быть в обиде. Очнись! Лидия сбежала от тебя. И прибилась ко мне. Что ж… Я только спрашиваю, верно ли, что она ушла от тебя и пришла ко мне. От тебя требуется только ответ. – Энрико вытянул вперед шею. – Так это или не так, да или нет?

Энрико поднес пустой стакан к губам и стал медленно запрокидывать его до тех пор, пока пара капель не скатилась в его разинутый рот.

– Ты вот думаешь, мне теперь остается только пить. Мол, хм, если у меня не найдется, чего выпить, то мне не полегчает? Если я что-то и должен, старик, так только писать, захоти я – и она осталась бы со мной. – Он обхватил стакан обеими руками и скривил рот. – Сказать тебе, почему она ушла? Я-то это знаю, отлично знаю.

Кот повернулся на его коленях. Энрико наклонился вперед, кончиком носа ткнувшись в шерсть между кошачьими ушами.

– Она не поняла этого – чуда – вот в чем проблема. – Кот спрыгнул с колен Энрико и остался сидеть у неплотно прикрытой двери. Энрико положил руки на стол и перевел взгляд с одного локтя на другой. – Она попросту этого не поняла. – Он поджал губы и задумчиво покачал головой. – Я не убрал на место бутылочку с моечным средством. Она стояла под вешалкой для полотенец. Я отдраивал ванну и после бросил «Мастера Пропера» в ведерко. Я думал, бутылка пустая, не знал, что в ней еще много жидкости. И совсем про нее забыл. Потому что ее не видно, когда ты стоишь перед раковиной, ты не видишь бутылку, ее загораживают свисающие вниз полотенца.

– Не понимаю ни единого слова, – сказал Патрик, взбалтывая в своем стакане остатки мартини.

– Уборкой мы занялись из-за Франка, Лидия наводила порядок в кухне, а я – в ванной. От раковины, когда ты стоишь там и моешься, бутылки не видно.

Патрик нетерпеливо заерзал на стуле.

– Тебя это заинтересовало, старик, точно? – Энрико снова наполнил свой стакан. – Я, значит, стоял в ванной перед раковиной. Ее вещей уже не было: ни зубной щетки, ни крема, ни спрея. Лидия напоследок еще выкупалась. И после сложила все свои шмотки, включая влажное полотенце. Я только спрашивал себя, неужели ей так уж необходимо уходить куда-то прямо сейчас, среди ночи. Она написала, когда и как я должен поливать цветы, положила ключ на записку, открыла холодильник: вот, говорит, здесь перец, сладкие рольмопсы… тсс. – Энрико хихикнул и сплюнул сквозь зубы. – Сладкие, без кожицы – мм… Я подставил руки под струю, чтоб успокоиться, а она, Лидия, прислонилась к дверному косяку. Потом я закрыл кран и стал вытирать руки – медленно, медленно и педантично, как хирург. Я не должен пить. Если я не хочу, то и не должен. И когда я вешал полотенце на вешалку, рядом с другим полотенцем, я, хотя и сосредоточился, не сумел повесить его симметрично, и оно упало в аккурат на «Мастера Пропера», опрокинув его. Тогда-то, старик, все и произошло. – Энрико зевнул. – Теперь навостри уши как рысь. – Обеими руками Энрико нарисовал в воздухе гигантские островерхие уши. – Произошло нечто редкостное, совершенно неслыханное. Такого не мог бы сотворить даже сам Копперфильд, такое вообще нельзя сотворить, потому что тут все дело в удаче. – Энрико отпил большой глоток. – Представляешь, я наклоняюсь, поднимаю его – поднимаю полотенце, старик, – и вместе с ним поднимается «Мастер Пропер». Каким-то образом полотенце тянет за собой бутылку, та еще покачивается, я придерживаю ее за донышко. Медленно, медленно, я тяну полотенце вверх – и потом сдергиваю его, как платок с волшебного цилиндра. «Мастер Пропер» уже не качается. Я хотел что-нибудь сказать, что-нибудь обнадеживающее, потому что воспринял это как добрый знак для Лидии и для меня, даже более того, как чудо, выставляющее все вокруг в новом свете. – Энрико опять взял свой стакан и начал водить ногтем большого пальца по его граням. – Ты это видела? – спросил я ее, но ответа не получил – только почувствовал легкий сквознячок, ручка двери тихонько повернулась, как всегда, когда к ней прикасается Лидия, потом хлопнула дверь парадного и зацокали каблуки по асфальту. И потом я услышал пошорхивание. Я такого еще никогда не слышал. Это таяла пена, не прошедшая сквозь сливное отверстие, – таяла и при этом продолжала, как принято говорить, пениться. Ей, Лидии, вечно казалось, что пены в ванне недостаточно. Нет, надо было видеть, как лопались эти пузырьки! Каждое мгновение одновременно лопались сотни пузырьков – шорх, шорх, шорх… – Энрико допил свой стакан и шваркнул им об стол.

Когда он опять поднял голову, то смог различить только круглый абрис плеча Патрика и верхнюю часть руки, которые выделялись на фоне освещенных окон дома напротив, в свете уличного фонаря. Он также видел силуэты растений, обрывок обойного бордюра в цветочном горшке и – справа от горшка, в профиль – распылитель.

Он попытался рассмотреть предметы на столе: стеклянный стаканчик Лидии показался ему вазочкой для мороженого, торчавшая в нем зубная щетка – пластмассовой ложечкой с длинным черенком, собственный граненый стакан, который он сжимал в руке, – зубчатым колесиком или ярмарочным колесом счастья, а свой большой палец – цепляющим это колесико крючком. Строчки, написанные на обоях, скручивались одна с другой в толстые вервия, в лабиринтообразные извивы канатов.

Энрико заметил, как в комнате вдруг резко потемнело. Наверное, оттого, подумал он, что Патрик расположился между мной и окном, что он загораживает мне свет своей массивной фигурой. Логичность этого заключения подтверждал, что его разум все еще работает точно, что он может играючи выявлять взаимосвязи и писать обо всем, о чем захочет. Он посмотрел на кота, сидевшего рядом со стулом, кот вновь и вновь облизывал лапку и проводил ею по своей мордочке. Это он тоже хотел бы описать – как киска наводит марафет и как кто-то стоит у окна и ему говорят: отойди-ка в сторону, из-за тебя света не видно… Энрико беззвучно хохотнул. И принялся ощупывать свои карманы в поисках карандашного огрызка. Ему, собственно, ничего больше и не нужно – были бы только карандаш да бумага. Он ведь хочет написать обо всем, описать весь мир. Отойди в сторонку, написал бы он, больше я ничего не хочу. Если б не этот приступ хихиканья, подумал Энрико, я бы и сейчас мог написать: не засти мне солнце. Если бы я нашел карандаш и бумагу, то мог бы прямо сейчас писать… Тут Энрико услышал, как кто-то назвал его имя и сразу же вслед за тем – имя Лидии. Колесико счастья под его ногтем внезапно исчезло. Если бы только нашлось свободное место на обоях… Он не понимал, в какой именно вопрос складываются слова, которые кто-то упорно выкрикивает в его ухо, не понимал, что за дуновение коснулось вот только что его щеки – запах лосьона для бритья или просто чужое дыхание. Разумеется, он спал с Лидией. Каждый когда-нибудь должен спать, даже Лидия, даже я, без сна человек умирает, подумал Энрико, но все дело в том, что я кроме сна обязан еще и писать, я прежде всего обязан писать… И даже когда Энрико ощутил эту боль в затылке, когда упал вперед, стукнувшись лбом о стол, – даже тогда он не перестал мысленно описывать мир. Он просто не мог прекратить свое писательство.