Simple Storys

Глава 17 – Долги

Проведя пять дней в городе, мы еще ничего не успели посмотреть, кроме статуи Свободы, Всемирного торгового центра и Музея естественной истории. Около одиннадцати утра по телевизору объявили, что температура уже поднялась до ста одного градуса по Фаренгейту, а это, согласно пересчетной таблице в Бедекере, соответствует тридцати восьми и тридцати трем десятым градусов Цельсия. Всё кругом теплое и влажное, даже сиденье унитаза, книжки и те как-то искривляются.

Кондиционер не работает. Он вмонтирован в левое окно над нашей двуспальной кроватью и выглядит, как задняя стенка допотопного телевизора, но зато обеспечивает нам двадцатипятипроцентную скидку при оплате этой квартиры гостиничного типа, которая принадлежит Альберто, испанскому архитектору. Левая стена до самого потолка – зеркальная. Поэтому мы постоянно видим себя: по пути в ванную или к входной двери, когда обходим вокруг большого стола или направляемся в кухонный отсек.

Ханни лежит ничком, отвернувшись от меня. Правой рукой придерживает волосы на затылке. Ее попка и тонкая полоска под лопатками – белые. Подложив обе подушки под спину, я читаю вслух статью из «Гео»[30] – о жизни евреев на Краун-Хайтс.

– Ты спишь? – спрашиваю.

Голова Ханни шевельнулась: «Нет».

Нам обоим снятся забавные вещи. Вчера ночью это было скорее ощущение, ситуация: моя кровать и постельное белье превратились в некую азиатскую гавань, иллюминированную – поскольку я смотрел на нее вечером или ночью – многочисленными огнями. Все подо мной казалось живым, и куда бы я ни положил голову, под ней копошилась жизнь, жужжали чьи-то голоса и сообщения, отчасти адресуемые мне. Я не избавился от этого сна, даже когда сходил в туалет, и успокоился только утром, будто сама кровать подо мной наконец уснула.

– Открыть окно? – спрашиваю я. Ханнина голова совершает неуловимое движение.

– Значит, нет?

– Нет, – бормочет она, уткнувшись подбородком в простыню. Ночь за ночью, когда мимо нас проезжает уборочная машина, у какого-то автомобиля включается сигнал тревоги. Я уже знаю, что последует дальше: сирена, двухсекундный перерыв, потом все сначала. Кроме того, иногда дребезжит пожарная лестница. Резервуар для воды на крыше напротив течет, и потому нам все время кажется, будто мы слышим шаги. Каждое утро что-то каплет на наш кондиционер. Возможно, это жильцы этажом выше поливают цветы. Из-за марли от мух, натянутой на окно, невозможно высунуться наружу.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спрашиваю.

– Читай дальше.

– С меня хватит, – говорю я. – Заварить чаю?

– Не хочу никакого чаю. Ты вчера все бабки спустил.

– Не все, – говорю я.

– Ну, пусть не все, – говорит Ханни, поворачивает голову и смотрит на меня. – Почему ты ничего не сказал сразу, когда это случилось?

– Мне правда очень неприятно, – говорю я, перелистывая номер «Гео». – Чувствую собственную неполноценность, будто мне руку или ногу ампутировали.

– Бог мой! Да какая разница, что ты чувствуешь! – она переворачивается на спину и садится. – Разве тебе так уж плохо? В кои-то веки у меня выдалась неделя без стресса, и тут тебе вздумалось пожить на одном хлебе и воде!

– Да, – говорю я, – ощущение не из приятных.

– Это твоя проблема, – говорит Ханни. Она накручивает волосы себе на руку, а другой рукой пытается нащупать оставленную на тумбочке заколку. Нижние половинки ее грудей – белые. – Прости, – говорит она, – но это действительно твоя проблема. У меня, во всяком случае, кредитную карту не закрыли! Я еще имею кое-какие сбережения. А раз так, я хотела бы, чтобы мы весело провели вечер и проехались на каком-нибудь длинном лимузине. И я не прочь посидеть в таком ресторанчике, где кельнер объясняет тебе меню, а на столе горят свечи. И из окна открывается красивый вид. Кроме того, я бы с удовольствием покаталась на вертолете и сходила в музей Метрополитэн. Между прочим, я могу позволить себе заплатить за тебя. И за итальянскую минералку.

Ханни поднялась. Перед холодильником она приседает на корточки и, придерживая локтем раскрытую дверцу, пьет. Пьет, не отрываясь, поднимая бутылку все выше и выше, пока не становится видна голубая этикетка. Затем дает дверце холодильника упасть и ставит пустую бутылку на пол рядом с другими.

– И потом… – Ханнин взгляд скользит по мне, – я хотела бы еще раз почувствовать себя счастливой. Не говори «нет», пожалуйста. Я знаю, что ты не машина. Я только хотела сказать. Сказать ведь можно… – Она берет со стола соломенную шляпку и смотрится в стену-зеркало. – И, кстати, здесь все не так дорого, как тебе кажется. Мы ведь на Манхэттене! – Обеими руками она поправляет поля. – Ну? – просовывает ноги в сандалеты и взглядывает на меня. – Какие еще возражения, Мистер Универсум?[31]

– У тебя тоже с деньгами не густо, – говорю я.

– Я куплю тебе галстук-бабочку. Бабочку – и еще, может быть, смокинг. Я тут приглядела один за совсем бросовую цену, но действительно индивидуального покроя. – Она вытягивает из-под телевизора бейсбольную биту Альберто, ставит ее на подъем своей правой ноги, а левую руку, тыльной стороной, упирает в бок. – Не помнишь, как звали того парня? Донателло?

– Иди сюда, – шепчу я. Там, где она лежала, остался влажный отпечаток ее живота.

– Точно, Донателло, – говорит она и меняет опорную ногу. – Для полного сходства с его шедевром мне не хватает только шерстяных носков.

– Мы пойдем, куда ты захочешь, – говорю я, – если только…

– У него были длинные волосы и такой прелестный belly… – Ханни выпячивает свой животик. – Не как у тебя, а вот такой.

Когда я встаю, она трясет кудрями:

– Мне нужно… – и передает мне бейсбольную биту, – отлучиться на минутку, с чисто деловой целью. Я хочу пипи.

В своих сандалетах она быстро шаркает к туалету. Шляпу не снимает. В высоком окне напротив я вижу белый пластмассовый стул с веерообразной спинкой и гроздь зеленых бананов на сиденье. Я опять засовываю бейсбольную биту под телевизор и ложусь поперек кровати. Слышу, как ее струйка журчит, разбиваясь о воду, скопившуюся на дне унитаза. Дверь прикрыта неплотно.

Мы редко выбираемся из дому раньше часу или двух. Когда терпеть жару больше нет мочи, находим прибежище в каком-нибудь магазинчике. Вечера не приносят прохлады. Зной сохраняется в асфальте и камнях. Станции метро превратились в круги ада. И повсюду воняет… Я слышу, как Ханни в туалете спускает воду, затем – после небольшой паузы – открывает душ.

Познакомился я с Ханни тогда, когда мы искали кого-нибудь, кто мог бы писать заметки о домашних животных и вообще о всяких курьезах, связанных с представителями фауны. Теперь Ханни каждую неделю пишет для нас такой двухполосный очерк. О кошках, например, или о дождевых червях, или о перелетных птицах, или о пауках. Я как-то упомянул при ней, что хочу побывать в Нью-Йорке, и она сказала: «Я тоже».

Стук в дверь раздается как раз в тот момент, когда она закрывает кран. Затем на мгновение наступает тишина. Когда стучат снова, я натягиваю тренировочные штаны, выхожу в коридор и заглядываю в ванную. Ханни стоит намыленная в маленькой ванне, глаза у нее зажмурены. Она тихо просит:

– Закрой дверь.

Я не отпускаю ручку, как будто хочу задержать Ханни в ванной, и жду.

– Сэр? Простите за беспокойство, сэр… – Высокий и чистый мужской голос. – Я Роберт Вандербильт из агентства недвижимости «Палмер», сэр, не будете ли вы так любезны открыть дверь? – Глазка на двери нет. – Мистер, – продолжает взывать он, – мистер… э-э Бейер! Мне нужно сделать несколько фотоснимков в квартире мистера Салливана, сэр. Я просуну свою карточку под дверь, хорошо?

Визитная карточка Роберта Д. Вандербильта[32] раболепно подползает к пальцам моих ног.

– Сэр, пожалуйста, вы ведь меня впустите?

Я никак не могу открыть дверную цепочку, потому что присобаченный к ее концу металлический движок входит в паз криво. Двигать его нужно без спешки и равномерно. При малейшей ошибке он застревает, и тогда его приходится с усилием проталкивать назад. Я дважды пытаюсь осуществить эту операцию и только с третьего раза добиваюсь успеха. Хочется надеяться, что нежданный посетитель не слышал противного скрежета, возникающего при трении металла о металл. Наконец, я впускаю Роберта Д. Вандербильта.

– Что, черт возьми, вы тут делали? – Ханни прищуривает глаза. Выхватывает из чемодана футболку. Вокруг своих бедер она обмотала полотенце, которое придерживает двумя пальцами. Полотенце поменьше красуется в виде тюрбана на ее голове. – Чего он хотел?

– Это был Роберт Д. Вандербильт, – поясняю я. – Он продает по поручению Альберто эту комнату.

– Что он делает? – Ханни садится на кровать. Глаза у нее покраснели.

– Он пытается продать эту квартиру, – говорю я.

– И ты ему поверил? – Полотенце соскальзывает с ее колен. Она поднимает его и опять обертывает вокруг бедер.

– Он подсунул под дверь свою визитную карточку, – говорю я. И чувствую пот у себя на спине и под мышками, даже на подошвах.

– Почему же ты не позвонил нашему хозяину и не спросил, правда ли это, должен ли ты кого-то пускать? Ведь ты не знаешь, ни что Альберто собирается делать со своей квартирой, ни что это за тип!

– А что тут такого? – спрашиваю я и тоже сажусь. – Этот человек вел себя очень дружелюбно, поинтересовался квартирой – вот и все.

– Мы с тобой в Нью-Йорке, а ты открываешь дверь совершенно чужому человеку – да еще заставляешь меня прятаться в ванной, делать вид, будто меня вообще не существует. Вы себе спокойненько беседуете, а я… – Она закрывает глаза и кончиками пальцев массирует себе веки.

– Ханни, – говорю я.

– …Ты хоть бы догадался спросить, не нужно ли мне чего. – Она разматывает с головы полотенце и бросает его куда-то за спину. – Только спросить… – Потом через голову стягивает футболку и в нерешительности оглядывается. Ее трусики лежат в ногах кровати. – Мог бы по крайней мере постучать и спросить, все ли у меня в порядке.

– А что могло быть не в порядке?

– Как это что! Все валяется где попало – деньги, белье, твои носки… Мог хотя бы подождать, пока я оденусь.

– Мистера Вандербильта уже здесь нет, – говорю я.

– У тебя всегда так – как хватишься, так ничего уже нет, и говорить, мол, больше не о чем. А если он вернется? Если он за нами шпионил? И только для этого сюда приходил?

– Тогда, значит, он зря старался, – говорю я.

– Боже, – вздыхает она и закатывает глаза. Потом переводит взгляд на меня. – Ты хотя бы теперь позвони.

– Его послал Альберто. Иначе откуда бы он знал мое имя? Ты же сама слышала!

– Ты-то откуда всегда все так точно знаешь? «Его послал Альберто…» А если нет? Почему он не сфотографировал ванную? Если бы меня интересовала какая-то квартира, я бы хотела знать и то, как выглядит ванная. – Она подкладывает себе под спину обе подушки и подтягивает колени. – Ты даже не в состоянии описать его внешность! Что сумел бы сделать любой ребенок. Но господин менеджер, конечно, выше этого…

Я иду к столу, приношу ей визитную карточку и полароид. Она в это время вытирает волосы.

– Можешь полюбоваться на него, – говорю я, набирая номер Альберто.

– А это еще что? – кричит она.

– Это он забыл. Или не смог им воспользоваться, – говорю я. – Из-за обилия зеркал трудно было добиться четкости.

– Как? Ты позволил китайцу щелкать здесь своим аппаратом? Я не ослышалась?

– Он сразу сказал, еще когда стоял на площадке, что хочет сделать несколько фотоснимков. И должен! Если ему поручено продать эту квартиру, должен же он что-то показывать покупателям! – Ханни теперь держит полароид обеими руками. У Альберто занято. Я иду к холодильнику. Ставлю на стол новую бутылку «Пеллегрино», достаю два стакана и бутылку яблочного сока. – Кроме того, что он китаец – если он правда китаец, – ты ничего не заметила?

– Ты опять забыл, что обещал втягивать живот…

– Он был одет в темный костюм и в белую рубашку с синим галстуком, – говорю я и протягиваю ей наполненный стакан.

– Все ясно. Вы приятно провели время, даже, можно сказать, успели сблизиться. Что ж, спасибо за сок. Жаль только, что он уже ушел, да?

Я убираю бутылки в холодильник. На ходу отпиваю глоток из своего стакана и подсаживаюсь к телефону.

– Он прожил два года в Техасе. А теперь там не хватает воды…

– В Техасе? Что китайцу делать в Техасе?

– Чем, по-твоему, китаец хуже других? – говорю я и снова набираю тот же номер.

– Там люди даже выжигают кактусы, чтобы было, чем кормить скот. Выносят из церкви статуи святых и обходят с ними поля, чтоб показать святым, как все плохо. Там уже начался падеж скота, и все фермеры на грани банкротства.

– Послушай, – перебивает она, – ты веришь, что китаец может быть фермером в Техасе?

– Этого я не утверждал. Я только сказал, что он уехал из Техаса, где прожил два года, и что засуха разоряет тамошних фермеров. Когда земля сохнет, недвижимость тоже продается хуже. С засухой, по крайней мере, все ясно.

– Что ясно?

– Все ясно – говорю я. – Против нее все одинаково бессильны. И никто не может тебя ни в чем упрекнуть. Она либо затронула тебя, либо нет. И никто не скажет тебе, что ты не принял необходимых мер или не сумел вовремя справиться с бедой. В такой ситуации если на кого и злятся, так только на дорогого Боженьку, или на Мадонну, или кто там еще у них есть. И все-таки, в каком-то смысле, засуха – честная игра.

– Это он так сказал?

– Он фотографировал и все время что-то рассказывал. Ему тут нелегко приходилось, из-за зеркал. Из-за них получается совершенно неверный образ пространства, соотношения масс. Я не знал, в какой угол мне вжаться. Куда бы ни встал, я непременно попадал в кадр.

Ханни и я одновременно допиваем свои стаканы. Мои ляжки прилипают к сиденью стула, руки – к клеенке.

– И что же – он постоянно тыркал тебя?

– Ах, ничего подобного. Он просто опускал аппарат. И я понимал, что встал не на то место. Они, китайцы, вежливее, чем мы. Я думаю, он дал деру из-за долгов.

– Из-за долгов?

– Похоже на то. – Зажав трубку между плечом и ухом, я набираю номер Альберто в третий раз. Ханни положила полароид на одно колено, визитную карточку – на другое.

– Что, собственно, означает «Д» перед «Вандербильтом»? «Динг», или «Донг», или «Дерьмо»? Надеюсь, что не последнее. Может, «Джин»?

– Или «Детлеф», – говорю я. Мы с Ханни переглядываемся. – Может, Альберто продает квартиру только потому, что у него долги. Квартира стоит никак не меньше двухсот двадцати тысяч долларов. Наверняка ее можно продать и дороже. Таким образом они поправят свои дела.

– Разве ты не говорил, что долги имеет китаец?

– Поначалу он, вероятно, думал, что может жить с долгами, – так, по крайней мере, он мне сказал. Когда ему в первый раз прислали по почте предупреждение, он его просто порвал. Но внезапно, в один прекрасный день, он, проснувшись утром, уже не мог думать ни о чем, кроме всех этих предупреждений. И на следующее, и на третье утро – то же самое. Он больше не мог с этим бороться. Долги теперь всегда приходили ему на ум в первую очередь. Особенно когда он был в одиночестве. Он попросту не мог собрать столько денег. И потому сбежал.

– О ком, собственно, ты говоришь? О китайце?

– Годовое содержание одного налогового инспектора обходится налогоплательщикам в шестьдесят тысяч марок. А знаешь, какой чистый доход приносит государству один такой чиновник? Один и четыре десятых миллиона марок. Ты только представь! Один и четыре десятых миллиона!

Фанни, размахивая полароидом, пытается подогнать к себе воздух. Я жду, пока женский голос Альбертового автоответчика доведет до конца свое сообщение, и кладу трубку.

– Послушай! Объясни мне одну вещь, – говорит Ханни. – Там ведь все равно не подходят к телефону. – Я смотрю через окно на зеленые бананы в доме напротив и набираю номер еще раз.

– Китаец рассказал тебе, что он из-за засухи уехал из Техаса и теперь здесь, в Нью-Йорке, продает для Альберто его квартиру? Правильно? – спрашивает Ханни. – И, мол, таким образом они оба поправят свои дела? Так вот, я думаю, ты здесь что-то недопонял или перепутал. А может, тот тип – настоящий гангстер, и он нарочно заморочил тебе голову всякой чепухой. – Ханни бросает взгляд на фотографию и снова начинает обмахиваться. – Или же, говоря о нехватке воды, он имел в виду просто деньги.

– Как это – деньги?

– Да, может быть. Может, тут скрывается какое-то идиоматическое выражение, похожее на наше, – мы же говорим, когда хотим намекнуть на чье-то бедственное положение, что такой-то «уже по горло в воде». А может, твой мистер Динг-Данг-Донг хотел сказать, что ему «перекрыли воду»? Надо попробовать позвонить еще раз. – Я жду звукового сигнала после женского голоса. И, дождавшись, оставляю свое сообщение: к нам заходил некий Роберт Вандербильт, который фотографировал всю квартиру, но мы надеемся, что, впустив его, поступили правильно.

– Теперь ты довольна? – Я хватаю стакан, но он уже пуст.

– Это была совершенно необходимая мера, – говорит она. – Правда.

– Вандербильт – очень дружелюбный, приятной внешности человек, – говорю я и опять направляюсь к холодильнику. – Ничего дурного он нам не сделал, ни в малейшей степени.

– Ну, если ты так считаешь… – говорит Ханни.

– Будь я женщиной, – говорю я, – он бы наверняка мне понравился.

– А ты ему – нет, – парирует Ханни, не отрывая взгляда от полароида, лежащего у нее на коленях. – А если там «Донателло», ведь может такое быть? Что «Д» расшифровывается как «Донателло»?

Я искоса поглядываю на собственное отражение в зеркале. Мне бы спросить у Ханни, почему она попросила меня закрыть дверь в ванную, если не хотела, чтобы кто-то посторонний вошел в квартиру. Ведь она, в конце концов, могла и прямо сказать, чтобы я ему не открывал. Но, может, это непозволительная роскошь – ссориться из-за таких пустяков…

Ханни взбила подушки и вытянулась на кровати. Полароид теперь лежит рядом с ней. Она одергивает футболку. Футболка достает ей до бедер. Подложив одну руку под голову, Ханни просовывает другую в короткий рукав, чешется и потом смахивает пот со лба. Майка при этом опять задирается.

– Кристиан? – зовет Ханни.

– Да?

– Ничего, – говорит она. – Я просто хотела убедиться, что ты тут.

– Щас буду, – говорю я, ставлю свой стакан в раковину и иду в ванную. Ее шляпка лежит на крышке унитаза. Я не знаю, что делать с этой штуковиной, и напяливаю ее себе на голову. Спускаю воду, чтобы Ханни не услышала, как я зажурчу. Потом одновременно открываю оба крана и, залезая под душ, откидываю назад голову, чтобы не замочить шляпу. Вода в трубах, несмотря ни на что, по-прежнему есть и горячая, и холодная – на любой вкус. Я ее даже пью.