Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года

Победа революции, установление «нового строя» описывались часто как крушение монархических символов, символов «ненавистного прошлого». На плакатах и карикатурах, картинах и знаменах часто изображались поверженные короны, сокрушенные орлы, сломленные скипетры.

Подобным образом рисует в своем стихотворении наступление новой жизни и моряк Балтийского флота, депутат Гельсингфорсского совета:

О том же в мае 1917 г. писал и британский посланник, представлявший свою страну в Токио, сообщая в Лондон о действиях российских дипломатов в Японии: «Они были обязаны упразднить все императорские эмблемы, сорвать орлов с ворот и фасада здания, спрятать портрет императора, вычеркнуть слово „императорский“ на визитных карточках, бланках и т. п. и отбросить все эти имперские атрибуты, что многого стоит в стране, где преклонение перед царским величием следует сразу же за богобоязненностью»[269]. Символическая революция вступила уже в такую фазу, когда она происходила по распоряжению центральных правительственных ведомств. Между тем изначально инициатива символического переворота исходила снизу, и важной частью массового революционного движения, во многом стихийного, стала борьба с ненавистными символами старого режима.

1. Государственные символы

Уже 28 февраля в Петрограде царские вензеля и изображения государственных гербов уничтожали: их топили в реках, сжигали на улицах (появилось множество незамысловатых шуток о «жареных орлах»). Огромный костер был разведен из гербов, сложенных у Аничкова дворца. Сожжение государственных гербов, царских портретов и архивных документов (предположительно полицейских дел) изображено на картине художника А.И. Вахрамеева «Жгут орлов». Это событие запечатлено и на многих фотографиях[270]. Среди многочисленных картин И.А. Владимирова, посвященных образам революции, широко известно полотно «Снятие царских гербов» — рабочие и солдаты сбивают герб, установленный над вывеской аптеки.

Охота на двуглавых орлов стала повсеместной и продолжалась в последующие дни по всему городу: «Видел, как везде сбивают царские гербы», — записал 4 марта в свой дневник художник К.А. Сомов[271]. Однако известны случаи, когда действия по уничтожению двуглавых орлов вызывали протесты. Так, в уже упоминавшейся проповеди 5 марта 1917 г. в одной из петроградских церквей А.А. Дмитриевский протестовал против уничтожения гербов. Впоследствии он воспроизводил свои слова так:

Проповедь Дмитриевского интересна тем, что позволяет судить о скрытых настроениях консервативно настроенных людей того времени; он публично говорил о том, о чем многие его современники предпочитали молчать. В обстановке тех дней противодействовать борьбе с символами «старого режима» было опасно. Впрочем, Дмитриевский защищал и память о свергнутой династии, включая последнего царя, а его осуждение борцов со старыми символами достигает религиозного пафоса. Возможно, его речь была еще более непримиримой: он, записывая по требованию властей свою проповедь, задним числом мог смягчить некоторые пассажи. Слушателям Дмитриевского хорошо запомнилась его эмоциональная речь, о ней рассказывали своим знакомым и родным. Слышавшие ее, вспоминали, что проповедник говорил о надругательстве «над изображением Георгия Победоносца и над крестом, находящимся на государственном гербе и на коронах»[273]. Проповедник обвинял борцов со старым гербом не только в оскорблении национальных символов, но и в кощунственном глумлении над религиозной символикой. Можно с уверенностью предположить, что многих верующих, его слушателей, и прежде всего солдат, заполнявших храм, подобная сакрализация герба старого режима оскорбила. Немалая их часть вносила в борьбу с царскими символами религиозный энтузиазм.

В подобной атмосфере любой геральдический орел подвергался опасности. Над некоторыми вывесками и изображениями появились предостерегающие надписи, указывающие на то, что геральдические изображения никак не связаны с российской символикой: «Этот орел — итальянский»[274]. В пылу борьбы с ненавистными символами империи было уничтожено и несколько гербов США, а огромный орел на здании компании Зингер был предусмотрительно обернут в американский флаг. Дворники стали сбивать орлов с вывесок присутственных мест, аптек и магазинов, владельцы которых были поставщиками императорского двора. На другие, более ценные изображения государственного герба накидывались тряпки, солдатские шинели. Двуглавые орлы на знаменитой решетке Зимнего дворца были первоначально затянуты красной материей, а затем все-таки выломаны, на других городских оградах орлы лишались императорских корон. Некоторые современники воспринимали это как акт вандализма, но для многих уничтожение гербов, физическое и символическое, становилось необходимым знаком установления нового строя[275].

В Москве также уничтожение гербов было символом победы революции: «Шла толпа с красным флагом, срывала с вывесок гербы, и на флаге было написано „Да здравствует свобода“», — именно так описывал события Февраля школьник в своем сочинении[276].

И в провинции двуглавые орлы были атакованы демонстрантами. Во время митинга в Нижнем Новгороде, который состоялся 2 марта, герб был сбит, а на его месте был водружен красный флаг. Солдаты и матросы спарывали со своей формы пуговицы с двуглавыми орлами, а пряжки на ремнях носили перевернутыми — коронами вниз[277].

Двуглавый орел исчезал и из императорских театров, сменивших свое «старорежимное» название. Когда 13 марта возобновились спектакли в Мариинском театре, то зрители увидели, что привычный занавес, украшенный царским гербом, заменен занавесом из «Орфея»[278].

Одновременные действия участников революции в различных частях огромной страны свидетельствовали о схожести их символического сознания: государственный герб явно относился для них к числу тех символов, которые подлежали ликвидации. Уничтожение двуглавых орлов с императорскими коронами и других эмблем монархии было для многих знаком фактического установления республиканского строя. На этот факт ссылался, например, известный юрист и видный деятель конституционно-демократической партии Б.Э. Нольде, который весьма скептически относился к мечтам своих коллег из Министерства иностранных дел, еще надеявшихся на сохранении в России монархической формы правления[279].

Повсеместная борьба с двуглавыми орлами влияла и на отношение к производителям товаров, на которых он изображался (до революции этот знак скорее привлекал потребителей). Отражая беспокойство части деловых кругов, Екатеринославский временный Исполнительный комитет общественных и рабочих организаций 10 апреля обратился за разъяснениями в Министерство внутренних дел. В этом документе упоминались многочисленные запросы торгово-промышленных фирм, общественных и частных учреждений, которые желали знать, является ли двуглавый орел символом монархической власти или государственного строя и подлежит ли он уничтожению или должен остаться неприкосновенным[280].

Временное правительство, между тем, казалось, официально сохранило двуглавого орла в качестве государственного символа новой России. Уже 8 марта известный геральдист В.К. Лукомский направил новому министру иностранных дел П.Н. Милюкову заключение, касающееся проекта новой государственной печати. Он указывал, что двуглавый орел служил эмблемой не империи, но России. По его мнению, и «для настоящего революционного периода» возможно сохранить этот символ, сделав ряд изменений. Так, со всех гербов следовало удалить изображения императорских корон, скипетра, державы и цепи ордена святого Андрея Первозванного. С Большого и Среднего гербов предлагалось изъять сень, подложенную горностаем, шлем святого великого князя Александра Невского и щит с родовым гербом Романовых. С Большого герба должна была быть снята государственная хоругвь. Указывалось, что при составлении нового государственного герба расположение территориальных гербов не должно было следовать уже императорскому титулу. Однако Лукомский высказался против поспешного решения вопроса о гербе: «Принимая во внимание весьма сложную подготовительную и художественную работу по составлению новых рисунков государственного герба, на что потребовалось бы около трех месяцев, и во избежание значительных затрат на гравировку новых государственных печатей, представляется наиболее уместным отказаться на текущее революционное время от пользования эмблемою Российского орла…». Геральдист на печати правительства предлагал указать лишь название: «РОССИЙСКОЕ ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО». Предполагалось, что после установления Учредительным собранием нового образа правления в России необходимо будет и утвердить государственный герб, соответствующий основаниям этого политического строя и традициям русской геральдики[281].

Можно с уверенностью предположить, что, предлагая отложить решение вопроса о символике, Лукомский имел в виду не только возможные технические сложности и неизбежные финансовые затраты. Он прекрасно понимал всю политическую деликатность данной проблемы в атмосфере «текущего революционного времени». Однако предложенный сценарий геральдического «непредрешенчества» был отвергнут, да и сам ученый вскоре изменил свою позицию.

Вскоре после революции по инициативе А.М. Горького было организовано Особое совещание по делам искусств при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством императорского двора, в которое 13 марта влилась и комиссия при Исполкоме Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. В Комиссию по делам искусств, председателем которой стал А.М. Горький, в качестве товарищей председателя входили А.Н. Бенуа и Н.К. Рерих. Также при этом органе 6 марта была создана подкомиссия для разъяснения вопроса о государственном гербе в составе И.Я. Билибина, В.К. Лукомского, Г.И. Нарбута и С.Н. Тройницкого. 14 марта она приняла решение о возможности использования до решения вопроса Учредительным собранием во всех предусмотренных законом случаях «древнюю эмблему Российского государства» без символов царского достоинства. С этой точкой зрения согласились 15 марта и все члены Комиссии. Исполнение рисунка печати было поручено художнику И.Я. Билибину, который взял за основу изображение двуглавого орла на печати Иоанна III. На новом гербе орел был лишен имперской символики: исчезли короны, скипетр, держава, орден Андрея Первозванного и изображение святого Георгия, гербы областей России и появилось изображение Таврического дворца. Образец печати был утвержден Временным правительством 21 марта. Это предрешило фактически судьбу временного герба России: 5 апреля министр иностранных дел П.Н. Милюков направил рисунок государственной печати в Правительствующий Сенат для распубликования (на рисунке имелась помета Билибина о том, что в качестве образца был орел «типа времени Иоанна III» с малой печати 1504 г.). Уже 15 апреля рисунок печати был опубликован в «Собрании узаконений и распоряжений правительства»[282]. Рисунок государственной печати печатался в периодических изданиях, издавались и соответствующие почтовые открытки.

Можно с уверенностью предположить, что А.А. Дмитриевский с негодованием воспринял идею о том, что на проекте нового государственного герба России будет отсутствовать крест. Очевидно, и часть верующих была оскорблена подобным геральдическим творчеством.

В то же время появились и другие варианты «революционизирования» государственного герба России. Некий анонимный автор направил письмо министру торговли и промышленности. Он предлагал поместить двуглавого орла на фоне «солнца свободы», ломающего скипетр, без короны и державы. Возможно, автором этого проекта был генерал Ф.В. Рубец-Масальский — известно, что он также представил проект государственного герба в виде двуглавого орла, имеющего вместо короны ленту с надписью «Свобода, Равенство, Братство», а в когтях — сломанный пополам скипетр[283].

Соответственно, преображенный «билибинский» двуглавый орел воспринимался как новый государственный герб. Он появился на знаках отличия и деньгах, в том числе и на знаменитых «керенках» (так называли купюры достоинством в 20 и 40 руб., выпускавшиеся с августа 1917 г.). Показательно, что в постановление Временного правительства от 22 августа о предоставлении Государственному банку права выпуска кредитных билетов 40- и 20-рублевого достоинства было включено описание их рисунка. Указывалось, что важной частью рисунка является «государственный герб»[284]. Итак, преображенный двуглавый орел воспринимался как новый государственный герб, именно так его описывали некоторые правительственные документы.

Однако позиция Временного правительства по этому вопросу не была столь однозначной, еще 7 апреля оно постановило передать вопрос о гербе на заключение Юридического совещания при Временном правительстве. На заседании 10 апреля члены Юридического совещания не смогли прийти к единому мнению. Некоторые его члены указывали, что «в связи с происшедшими событиями» желательно видоизменение герба и флага: «Оставление этих эмблем в прежнем виде произвело бы, несомненно, отрицательное впечатление на население России». Противники сохранения старой символики утверждали также, что при старом порядке герб и флаг «в психологии народа отнюдь не имели того значения, которое должно было бы им принадлежать». Их оппоненты призывали сохранить национальный флаг, но изменить государственный герб, который не согласовывался с происходящими в России преобразованиями, удалив с него монархические эмблемы. Участниками данного совещания были Ф.Ф. Кокошкин, М.С. Аджемов, Н.И. Лазаревский и Б.Э. Нольде. Можно предположить, что даже в этой группе либеральных юристов, связанных с конституционно-демократической партией, нашлись противники старых государственных символов. В конце концов было решено вновь вернуться к рассмотрению данного вопроса на другом заседании, Б.Э. Нольде было поручено подготовить специальный доклад по истории герба. Юридическое совещание вернулось к рассмотрению вопроса о государственной символике 25 апреля, однако состав участников был иной: помимо кадетов Ф.Ф. Кокошкина и В.А. Маклакова на нем присутствовали новые члены — А.Я. Гальперн и В.В. Водовозов, связанные с группами умеренных социалистов. В качестве «сведущих лиц» были приглашены также В.К. Лукомский и С.Н. Тройницкий. Это более «левое» собрание благосклоннее отнеслось к судьбе традиционной символики. После выступления экспертов совещание пришло к следующему выводу: «…Вопрос о государственном гербе в настоящее время предрешен постановлением Временного правительства о государственной печати…». Участники совещания полагали, что на гербе надлежало бы воспроизвести двуглавого орла, изображенного на государственной печати, исключив элементы, относящиеся до печати (изображение Таврического дворца и надпись по ободу). Подчеркивалось, что окончательное решение о судьбе государственного герба новой России должно вынести Учредительное собрание[285].

Позиция Юридического совещания повлияла, по-видимому, на отношение и некоторых правительственных ведомств. Чиновники Министерства юстиции, отвечая на запрос из провинции о судьбе герба, первоначально ограничились ссылкой на решение Временного правительства об утверждении новой печати. Однако директор I департамента министерства счел нужным добавить свой комментарий: «Вследствие сего следует, казалось бы, признать, что двуглавый орел с вышеуказанным изменением в его изображении и ныне должен почитаться гербом Российского государства». Однако чиновники Министерства внутренних дел, отвечая на упоминавшийся уже запрос Екатеринославского временного Исполнительного комитета, сформулировали свою позицию осторожнее: «Что же касается временного государственного герба, то таковой вопрос находится на рассмотрении Временного правительства»[286].

Консервативный исторический журнал с некоторым злорадством комментировал сложившуюся ситуацию: «Таким образом, самому нашему революционному правительству приходится теперь „восстанавливать в правах“ наши незаслуженно надруганные революционным народом государственный герб и национальный флаг»[287]. Однако коалиционное Временное правительство, сформированное в мае 1917 г., формулировало свою позицию относительно государственных символов более осторожно, чем Юридическое совещание: после доклада председателя совещания правительство попросту постановило отложить рассмотрение вопроса об употреблении государственного герба и национального флага впредь до разрешения его Учредительным собранием[288].

Конфликты же вокруг двуглавых орлов, коронованных и некоронованных, продолжались. На кораблях Российского военно-морского флота имелись носовые и кормовые украшения в виде двуглавого орла. 24 апреля 1917 г. был отдан приказ по Черноморскому флоту, предписывавший снять с них короны. Однако нередко корабли военно-морского флота полностью лишались своих орлов. Так, на фотографиях, изображающих учебное судно Балтийского флота «Память Азова», отчетливо видны лишь следы старого украшения[289].

Возник вопрос и о двуглавых орлах, изображенных на печатях всевозможных учреждений. Он решался различными местными комитетами по-своему. Так, уже 13 марта комитет делегатов Николайстадтского гарнизона постановил: «Во всех печатях гарнизона удалить с печатей гербы». Главный же морской штаб, отвечая на запросы относительно формы судовых печатей, информировал подчиненные ему учреждения 11 мая: «У орлов надлежит снять атрибуты власти: короны, державу и скипетр»[290]. Но в то же время старый герб сохранялся довольно долго на печатях некоторых войсковых частей, не вызывая при этом никаких протестов со стороны комитетов. Так, в некоторых частях Румынского фронта неизмененные печати использовались и в июле 1917 г. Даже в радикально настроенном Балтийском флоте в некоторых ведомствах в это время использовались печати, по-прежнему украшенные старорежимным орлом[291].

«Декоронация» орлов создала возможность для индивидуальных символических демонстраций разного толка. Государственный герб был изображен на различных форменных пуговицах, эмблемах и пряжках, значках и медалях. И вскоре многие студенты и чиновники, солдаты и школьники занялись уничтожением корон на своей форме. Преображенные же орлы украшались новыми символами. Так, некоторые военнослужащие стали носить новые нагрудные знаки, на них был изображен двуглавый орел без корон, украшенный красной эмалевой лентой с надписью «Армия Свободной России». Описания новых нагрудных знаков офицерской стрелковой школы, школ прапорщиков пехоты, казачьих и инженерных войск уже указывали, что на них изображался двуглавый орел «с печати Временного правительства» (приказы по военному ведомству №№ 556 и 592 от 31 августа и 5 сентября). Напротив, выпускники элитарного Морского корпуса и в условиях революции демонстративно заказали себе традиционные памятные знаки своего учебного заведения со старым гербом[292].

Однако, несмотря на правительственные решения о сохранении преображенного герба в общественном сознании, он часто воспринимался как символ старого режима. «Грянул бой, благодаря могучей поддержке братьев-солдат от первого натиска рухнули гнилые устои царизма и в прах разбит двуглавый хищник — вековая эмблема романовского насилия», — гласило воззвание одного из войсковых комитетов российской армии[293]. Поверженный орел становился уже символом нового строя, он изображался на плакатах, открытках и на знаменах, созданных в это время. Так, на знамени Нарвского объединенного комитета РСДРП были изображены солдат, крестьянин и интеллигент, борющиеся с двуглавым орлом. На знамени Учебно-минного отряда был изображен на фоне восходящего солнца матрос с винтовкой в правой руке, под ногами которого лежат поверженный двуглавый орел, скипетр и держава[294]. Падение монархии воспринималось как полное отрицание старого герба. «Пал без славы орел двуглавый», — писала М.И. Цветаева в стихотворении, датированном еще 2 апреля[295].

Пресса социалистов продолжала обличать «хищного орла самодержавия». «Но прошли его времена и другое знамение, другой символ выберет себе будущая Великая Российская республика. Не в образе кровожадного уродливого хищника предстанет он перед всем миром, а в образе двух родных сестер… — Земли и Воли», — писал автор популярной брошюры, изданной партией социалистов-революционеров, крупнейшей российской политической партией, представители которой входили во Временное правительство[296]. В массовом сознании двуглавый орел также часто воспринимался как жестокий символ павшего «кровавого режима», а предприниматели учитывали запросы потребителя. Показательно название вновь появившегося художественного кинофильма, обличающего «старый режим»: «В цепких лапах двуглавого орла»[297]. Такой культурно-политический контекст препятствовал использованию билибинского орла в качестве символа новой России.

О конфликтах вокруг двуглавых орлов косвенно свидетельствуют и некоторые приказы по военному и военно-морскому ведомствам. 15 мая Главный морской штаб отдал распоряжение Главному морскому хозяйственному управлению прекратить изготовление блях с орлами для поясных ремней. Предлагалась впредь до установления нового образца отпускать старые вороненые пряжки без всяких изображений[298].

Неудивительно, что «старорежимные» орлы могли стать поводом для массовых волнений военнослужащих. Например, в середине июля 1917 г. в одном из полков 11-й пехотной бригады возникли серьезные беспорядки прямо во время заседания полкового суда. Они были вызваны тем, что на зерцале, стоявшем на судейском столе, сохранялся старый государственный герб со злополучной короной. Делопроизводитель суда подвергся насилию со стороны присутствующих солдат, и лишь энергичное вмешательство членов полкового комитета предотвратило дальнейшие эксцессы. Примечательно, что солдаты этой части голосовали в то время за умеренные политические партии — большевики не пользовались там влиянием[299]. Почти наверняка для беспорядков существовали какие-то внутренние причины, но их нельзя объяснить пропагандой крайних политических групп. В этих условиях ненавистный символ провоцировал и организовывал конфликт, казавшийся со стороны совершенно стихийным, иррациональным.

Порой двуглавые орлы не только лишались корон, но и истреблялись совершенно, отчего страдали памятники искусства и архитектуры. В Петрограде после Февраля государственный герб снимали и сбивали со зданий (в Москве власти действовали не столь решительно[300]). 16 марта Особое совещание по делам искусства при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством двора даже приняло специальное решение: «В виду продолжающегося уничтожения орлов на фасадах домов, обратиться к милиции с указанием на то, что изображения двуглавых орлов не представляют герба Романовых». На следующий день совещание указало и на недопустимость уничтожения государственных гербов внутри бывших императорских театров. Однако в театрах беспрепятственно продолжалось символическое уничтожение гербов — они затягивались красной материей, на программках же двуглавый орел был заменен политически нейтральной лирой[301].

Художественное совещание при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством двора и Комиссия по делам искусств при Совете рабочих и солдатских депутатов выпустили даже специальное обращение к «гражданам милиционерам» с призывом бороться с разрушением государственных гербов, прилагался и особый список столичных зданий, решеток и памятников, на которых имелись государственные гербы. Авторы обращения разъясняли: «Не имея ничего общего с гербом свергнутой династии Романовых и указывая на время построения многих лучших наших сооружений, характеризуя стиль, отмечая эпоху, эти знаки являются гербами государства Российского: в них заключена часть истории искусства нашего»[302]. Сам факт подобного обращения комиссий, представляющих оба центра двоевластия, косвенно свидетельствует о значительных масштабах борьбы с гербами после Февраля.

В Казани же в местном кремле двуглавый орел был снят со знаменитой башни Сююмбике. В данном случае борьба со «старым» гербом была следствием нарастания мусульманского и татарского национального движения. Здесь судьбу герба разделил и православный крест, вместо которого впоследствии установили мусульманский полумесяц. Решение о снятии орла с башни в сентябре 1917 г. принял Всероссийский мусульманский военный комитет, не помогли даже протесты Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете, которое заявило, что «орел — не династический, а государственный герб и не имеет религиозного значения, как полумесяц»[303].

Неверными поэтому являются утверждения некоторых современных авторов о том, что только Октябрьский переворот ознаменовал начало беспрецедентной «войны с орлами»[304]. Большевики опирались в данном случае на массовое движение, требовавшее уничтожения старой символики (хотя далеко не все противники двуглавого орла были сторонниками большевиков). Однако, разумеется, борьба со старыми гербами после Октября усилилась и получила поддержку властей разного уровня. Так, в 1918 г. в Петрограде и Москве состоялось публичное уничтожение символов самодержавия (соответственно в мае и ноябре). В торжественной обстановке были преданы огню корона, трон и двуглавый орел[305].

Однако первоначально «демократических» орлов, без корон, можно было встретить и на большевистских плакатах, и даже на некоторых красных знаменах Советской республики (например, знамя 1-го Черняевского советского полка[306]).

Порой некоторые создатели новой советской геральдики сочетали старые и новые символы. На проектах нового советского герба порой изображался двуглавый орел, увенчанный красной звездой, он сжимал в своих когтях серп и молот[307]. Автор другого геральдического проекта украсил головы двуглавого орла красными звездами, а большую корону заменил красноармейской шапкой-богатыркой (буденовкой). В одной лапе орел сжимал оружие пролетариата — булыжник. Данный проект воспринимался как карикатурный уже в момент создания, однако и известный художник М. Добужинский, разработавший проект украшения здания Адмиралтейства в Петрограде к празднику 1 мая 1918 г., поместил на нем двуглавого орла с серпом и молотом. Короны на этом проекте также были заменены на красные звезды, а на теле и крыльях орла появилась надпись — РСФСР[308]. Очевидно, авторы и заказчики подобных символов полагали, что советская символика и двуглавый орел могут уживаться, орел же при этом играл роль национального символа России.

Печать с двуглавым орлом можно встретить и на многих ранних документах советского периода. Лишь 12 апреля 1918 г. В.И. Ленин запросил исполняющего обязанности народного комиссара по делам имущества республики о причинах, по которым в Москве не ведутся работы по снятию двуглавых орлов вопреки постановлению Совета народных комиссаров. Но только 3 августа 1918 г. Совет народных комиссаров воспретил употребление герба Временного правительства на печатях официальных учреждений под личную ответственность лиц, подписывающих бумаги[309].

Однако двуглавый орел Временного правительства продолжал оставаться на купюрах, выпускавшихся советскими властями.

На первых советских государственных кредитных билетах рядом с подписью большевика Г.Л. Пятакова, управлявшего некоторое время Государственным банком, все так же размещался «билибинский» двуглавый орел, лишенный корон. Это объяснялось прежде всего техническими причинами: большевики использовали клише, изготовленное еще при Временном правительстве. Соответствующие государственные кредитные билеты с «раздетым» двуглавым орлом Временного правительства выпускались даже в начале 1921 г.[310] Двуглавого орла печатали и на денежных знаках местных советских правительств, он имеется, например, на банкнотах Туркестанской республики. В данном случае двуглавый орел играл, очевидно, роль национального символа русского населения края, рядом с ним помещался мусульманский полумесяц. Изображен он был и на купюрах Терской советской республики[311]. Интересно, что отношение к старому гербу у большевиков, работавших на «национальных окраинах», было, по-видимому, более толерантным, чем у центральных советских властей. Возможно, в этих условиях он воспринимался не как «старорежимный», но как национальный русский символ.

Советские власти из-за финансовых и технических проблем вынуждены были использовать и старые почтовые марки. Хотя в марте 1920 г. Совет народных комиссаров постановил изъять почтовые знаки с портретами царей из обращения «за ненадобностью», но в 1921 г. был произведен дополнительный выпуск «царских марок» с двуглавым орлом. Затем они получили надпечатку в виде пятиконечной звезды с гербом РСФСР, окончательное же решение о прекращении хождения царских марок было принято лишь 15 сентября 1922 г.[312]

Все же центральные советские власти лишь вынужденно терпели старый герб. Двуглавый орел довольно скоро стал символом противников большевиков. Однако само разнообразие геральдических двуглавых орлов, использовавшихся при создании соответствующей политической символики, свидетельствовало о серьезных политических разногласиях в стане врагов коммунистов. На некоторых денежных знаках, выпускавшихся «белыми правительствами», изображались двуглавые орлы с коронами (деньги Отдельного корпуса генерала А.П. Родзянко, «Западной добровольческой армии» П.Р. Бермондта-Авалова, Уральского казачьего войска), но большинство белых правительств пошли лишь на частичную символическую реставрацию. Часто они не использовали «демократического» двуглавого орла Временного правительства, ставшего символом Февраля, но и не вернулись к дореволюционному гербу. Так, на купюрах, издававшихся на территориях, контролировавшихся генералом А.И. Деникиным, изображался двуглавый орел со святым Георгием, но без корон. Двуглавый орел, изображавшийся на знаменах армий адмирала А.В. Колчака, был близок к варианту, утвержденному Временным правительством. Сам Колчак, подобно некоторым другим белым адмиралам, носил погоны с орлами без корон[313]. На денежных же знаках, выпускавшихся колчаковским правительством, был изображен двуглавый орел без корон, но с мечом и державой. С державой, символом монархической власти, был изображен орел на деньгах Северо-Западной армии[314].

Временное правительство Северной области в ноябре 1918 г. приняло постановление о выпуске «северных рублей», на которых был изображен орел с коронами, скипетром и державою, правда, на крупных купюрах портреты царей были заменены аллегорическим изображением женщины. Сам вид старого, дореволюционного двуглавого орла должен был, казалось, пробуждать доверие населения к новым деньгам. Однако это решение вызвало критику в местной печати: не все воспринимали символику «старого режима». Серьезные политические соображения оказались важнее возможных финансовых выгод: правительство не без оснований опасалось подобных обвинений, оно боялось, что сам вид новых купюр будет использован большевистской пропагандой, которая получит возможность обвинить своих противников в монархизме. В подобной ситуации Временному правительству Северной области пришлось спешно изготовлять резиновые штампы и перед выпуском в обращение на каждой купюре уничтожать короны и слова «имеют хождение во всей империи». Позднее появились новые копии местных «николаевок», регалии царской власти на них были уже удалены. На втором выпуске северных денег печатался уже «раздетый» орел Временного правительства[315].

Правительство большевиков, обвиняя своих противников в монархизме, вследствие экономической необходимости продолжало выпускать «романовские» кредитные билеты в Петрограде и Москве, на контролировавшихся ими предприятиях. Возможность выпуска «николаевских» кредиток, пользовавшихся большим спросом по сравнению с «керенками» и советскими денежными знаками, была важным ресурсом власти Совета народных комиссаров[316].

Судьба государственного герба постигла и российский флаг, пожалуй, отношение к нему со стороны революционеров было еще более ожесточенным.

Уже в ходе революции флаг «превращался» в красный, революционный: белая и синяя горизонтальные полосы отрывались. Само это действие являло собой отрицание старого государственного символа. В революционной столице старый флаг империи был на какое-то время отброшен.

Однако в некоторых городах в честь свержения монархии были вывешены трехцветные национальные флаги. Порой трехцветные флаги несли и демонстранты, участники «праздников свободы» в некоторых губернских и уездных городах. Исполняющий обязанности главноначальствующего городом Архангельском и водным районом Белого моря генерал-майор И.И. Федоров 2 марта докладывал в Морской генеральный штаб: «Сегодня все рабочие в порту по свистку бросили работать и, собравшись в торговом порту, мирно с двумя национальными флагами отправились по направлению в город. <…> В толпе были нижние чины и матросы…»[317].

Восприятие Февральской революции, как революции национальной, патриотической и антигерманской, должно было, казалось бы, способствовать сохранению национального символа. Временное правительство официально объявило, что флаг не является символом старого режима, старый флаг был формально сохранен в качестве государственного символа новой России[318]. Цвета флага использовались при создании новых символов и знаков. Так, бело-сине-красная лента «национальных русских цветов» стала составной частью нарукавного знака солдат и офицеров, бежавших из вражеского плена (формулировка приказа по военному ведомству № 607 от 25 сентября).

Довольно быстро начали предприниматься и различные попытки «революционизирования» национального флага. Так, офицер подводной лодки, возвратившийся вскоре после Февраля в Севастополь, немедленно ощутил себя в ином политическом измерении: «Проходя мимо Константиновской батареи, мы сразу же заметили, что огромные буквы надписи „БОЖЕ ЦАРЯ ХРАНИ!“ сбиты и поломаны, а само слово „Царь“ замазано черной краской. Над городом вились государственные флаги, повешенные, однако, так, что нижняя красная полоса была вверху, а не внизу, как положено». О том же писал в своих воспоминаниях и бывший начальник штаба Черноморского флота, хотя как ни странно и ему причины «переворачивания» национального флага были неизвестны: «Красных флагов в Севастополе не было поднято. С самого первого дня революции в городе были подняты национальные флаги, но почему-то перевернутые, т. е. верхняя полоса была красной, а нижняя — белой»[319].

Очевидно, имела место некая инициатива Севастопольского совета военных и рабочих депутатов, желавшего отдать первенство революционному красному цвету. В ответ на запрос Севастопольского совета Главный морской штаб сообщал 24 июля 1917 г.: «…Впредь до созыва Учредительного собрания никаких изменений во внешнем виде национального флага, а также в порядке пользования им быть не должно»[320].

Инициаторы подобного символического «переворота», по-видимому, и не подозревали, что они превращают тем самым русский флаг в сербский, это порой приводило к конфликтам между различными кораблями российского флота. Так, команда одного из судов, базировавшегося на Килию, сообщала 10 апреля 1917 г. в Центральный исполнительный комитет Севастопольского совета: «После переворота были попытки заменить русский флаг сербским, красным вверх. Считая подобное явление оскорбительным для нации и национального флага, ничего общего не имеющим со старым монархическим строем, комитет единогласно постановил не допускать подмены. 27 марта команда „Сакена“, вчера и сегодня „Кубанца“ заставили нашу команду нарушить постановление комитета, причем последние угрожали насилием… Никаких распоряжений о замене национального флага сербским мы не получали». Итак, команды кораблей военно-морского флота, приходящие на отдаленную базу из Севастополя, силой заставляли местные власти и русские суда торгового флота отказываться от официального государственного символа страны. Ответ ЦИК, датированный 12 апреля, гласил: «Никаких общих распоряжений о перемене флага нет. Прежний флаг остается. В Севастополе перевернут случайным местным распоряжением № 697»[321].

Однако, несмотря на все юридические акты и официальные разъяснения со стороны различных властей, массовое сознание нередко принимало национальный флаг «старорежимным». Уже 3 марта 1917 г. в Петрограде он повсеместно заменялся красным флагом. Иностранные наблюдатели специально отмечали обилие красных флагов на улицах российской столицы и полное отсутствие флагов национальных[322]. Попытки организовать в последующие месяцы патриотические манифестации под трехцветным флагом воспринимались как контрреволюционные демонстрации и порой сурово пресекались.

Центром конфликтов вокруг старого флага стал Киев, оплот русских националистов (на выборах в Украинское учредительное собрание от Киева был избран видный политический деятель В.В. Шульгин, таким образом, столицу Украины представлял русский националист[323]). В дни Пасхи 1917 г. некоторые дома в городе были украшены трехцветными российскими флагами, чему городские организации не препятствовали. Влиятельная газета «Киевлянин» В.В. Шульгина, вокруг которой группировались русские националисты, вела в это время кампанию за восстановление российского трехцветного знамени, в ходе которой прошли две манифестации с участием многих учащихся, в том числе воспитанников местного кадетского корпуса. Это вывело протест левых организаций Киева, потребовавших принятия против манифестантов самых решительных мер. Совет рабочих депутатов заявил, что он не допустит национальных знамен, и угрожал даже двинуть против юных русских националистов свои «боевые дружины». Позиции Совета поддерживали и группы рабочих Киева. В некоторых резолюциях демонстрации именовались «манифестацией монархистов», «монархической манифестацией». Даже либеральная пресса утверждала, что киевская манифестация «была использована» черносотенцами. От организации последующих демонстраций такого рода «Киевлянину» пришлось отказаться[324].

Во время этого конфликта вокруг флага обеспокоенные члены Исполкома Киевского совета общественных организаций направили запрос в Министерство юстиции: «В каком положении находится вопрос о национальном флаге и имеется ли в виду в близком будущем выработка нового национального флага, соответствующего новому строю». По-видимому, ответ на этот запрос получен не был. Между тем ситуация в городе продолжала оставаться сложной. 26 апреля, накануне новой патриотической демонстрации, запланированной на 30 апреля, Исполком Киевского совета общественных организаций запрашивал уже Министерство внутренних дел, требуя «авторитетного разъяснения» от петроградских властей: «…Просим срочно разъяснить, остается ли флагом российского государства прежний флаг? Вырабатывается ли новый?». Возможно, о ситуации в Киеве думали члены Юридического совещания при Временном правительстве — как отмечалось выше, 10 апреля его члены фактически высказались за сохранение национального флага. Буквально накануне очередной киевской демонстрации в петроградской консервативной газете «Новое время» была опубликована заметка, посвященная решению Юридического совещания при Временном правительстве относительно судьбы государственной символики. В ней сообщалось, что «…бело-сине-красный флаг не имеет в себе никаких династических признаков или монархических эмблем. Поэтому совещание не нашло препятствий к дальнейшему пользованию им впредь до решения вопроса о русском флаге Учредительным собранием». Можно предположить, что «Новое время» желало поддержать своих киевских единомышленников, подтверждая юридическую правомерность их действий. Между тем чиновники центральных ведомств высказывались об употреблении старого государственного флага осторожнее. Министерство юстиции сообщало в ответ на запрос МВД, что «до настоящего времени по министерству юстиции не возбуждалось вопроса о выработке нового национального флага». Вряд ли такой ответ мог успокоить участников конфликта в Киеве. Наконец, 1 мая (уже после манифестации) Департамент общих дел МВД сообщал в исполком Киевского совета общественных организаций, что «…вопрос о дальнейшем употреблении трехцветного национального флага до настоящего времени еще не разрешен. По имеющимся, однако, в Департаменте сведениям, к дальнейшему пользованию флагом едва ли могут встретиться препятствия, так как означенный флаг не является эмблемой монархического строя и не содержит династических признаков»[325]. Как уже отмечалось, и коалиционное Временное правительство сформулировало свою позицию относительно государственных символов более осторожно, чем Юридическое совещание. После доклада председателя совещания правительство постановило отложить рассмотрение вопроса об употреблении национального флага впредь до рассмотрения его Учредительным собранием[326].

В различных ситуациях сомнения относительно возможности употребления национального флага возникали вновь и вновь. Так, из Елабужского уезда 2 июня в Министерство внутренних дел был послан запрос относительно того, какой флаг должен быть поднят при открытии местной ярмарки. Ответ, направленный 8 июня, был сформулирован довольно осторожно и неопределенно: «Пользованию трехцветным национальным флагом препятствий не встречается»[327].

Под трехцветным флагом, однако, прошли некоторые патриотические манифестации 19 июня, организованные в честь начала наступления российской армии. Впрочем, рядом развевались и красные стяги. И к тем и к другим прикреплялся портрет А.Ф. Керенского, образ популярного «вождя революционной армии» объединял на время оба символа. Однако наличие национальных флагов у манифестантов было сразу же использовано пропагандой большевиков. Так, Г.Е. Зиновьев говорил о «шовинистических демонстрациях с трехцветным знаменем», разгуливающих по Невскому[328]. Можно предположить, что многие его слушатели вне зависимости от своего отношения к большевизму воспринимали старый флаг, как знак старого режима, и настороженно относились к демонстрантам, подозревая их в контрреволюционных замыслах. Газета же большевиков Кронштадта в то же время не без угрозы в адрес сторонников старой символики писала: «И веселятся, ликуют под трехцветным флагом у Мариинского дворца. Рано еще, немного рано»[329].

Вместе с тем использование старого флага вызывало протесты и у некоторых сторонников наступления. Они считали его символом контрреволюции, вне зависимости от того, откуда она исходила, «слева» или «справа». Они даже готовы были… отдать его большевикам. Автор весьма умеренной севастопольской газеты писал: «Не входя в историческое развитие трехцветного флага, он должен быть уничтожен как хранитель отживших традиций, а на смену ему пусть развернется по всей Руси великой один лишь цвет, цвет красный. Символ свободы и память об идейных борцах за счастье народа. Пусть трусы-„большевики“ оставят у себя трехцветный флаг, который будет служить им дополнением к их туманной, не вполне честной и провокаторской программе»[330].

При этом формально трехцветный флаг продолжал официально считаться государственным и после прихода большевиков к власти, вплоть до 8 апреля 1918 г., хотя в действительности и не употреблялся в качестве такового[331].

В отличие от иных дореволюционных государственных символов, императорский гимн «Боже, царя храни!» отрицался совершенно, его связь с монархией была совершенно очевидна. До революции гимн был неизменной частью многих официальных церемоний, некоторое время его продолжали исполнять по заведенному порядку. В войсках гарнизона Симферополя, например, было даже приказано петь «Боже, царя храни!» после зачтения манифеста об отречении Николая II[332].

Отказ же от исполнения гимна в установленное время нередко был первым знаком присоединения к революции. Одна из рот учебного минного отряда в Кронштадте вечером 1 марта отказалась петь государственный гимн после молитвы, и это событие дало толчок для протестного движения в данной части, которое затем переросло в восстание. Матросы опасались репрессий за свою демонстрацию: появились слухи о вооружающихся офицерах. В этой обстановке любого возгласа было достаточно, чтобы вывести роты из казармы. По некоторым данным, петь гимн отказался матрос 9-й роты М. Шагин, бывший обычно запевалой. Участник восстания в Кронштадте вспоминал: «…В минном отряде на молитве моряки пропели „Отче наш“ и отказались петь „Боже, царя храни!“, — так начинались революционные события в Кронштадте. Так сказать, с богом, но против царя»[333]. Правда, некоторые большевики-мемуаристы пытались представить действия матросов даже более радикальными: они якобы не пели и молитву. Эта версия нашла отражение и в работах некоторых советских историков[334]. Однако, по-видимому, тем самым они просто пытались задним числом представить действия матросов не только антимонархическими, но и антиклерикальными. В своих воспоминаниях матросы-большевики всячески подчеркивали и роль совещания «руководящих работников большевистской организации крепости», на котором якобы было решено начать восстание матросов и солдат Кронштадта вечером 28 февраля. Эта версия событий нашла отражение и в исторических исследованиях[335]. При этом явно недооценивались инициативы отдельных беспартийных моряков, стихийный характер движения, в самоорганизации которого играли важную роль нарушение уставного ритуала и отрицание монархической символики.

Во многих же частях и после революции офицеры пунктуально требовали соблюдать устав: они приказывали своим подчиненным петь старый гимн «Боже, царя храни!» во всех положенных случаях и после отречения императора. Это, разумеется, приводило к острым конфликтам. Для их предотвращения командующий 12-й армией даже вынужден был отдать приказ, категорически воспрещающий исполнение старого гимна (он был отпечатан в виде специальной листовки, которая 9 марта расклеивалась в Риге)[336]. Предпринимались попытки создания нового гимна на старый мотив («Боже, народ храни!» и др.), однако новые тексты не пользовались популярностью.

Свой фронт борьбы против царского гимна открыли и некоторые деятели искусства. Композитор А.К. Глазунов утверждал: «Прежний гимн — не является, по-моему, образцом национального творчества, русского в нем мало». В условиях революции старые патриотические аргументы приобрели новую силу. Вопрос о чуждости гимна русской традиции поднимался и ранее, он активно обсуждался до революции на страницах легальной прессы[337].

Старый гимн порой звучал во время некоторых патриотических манифестаций. Так, утром 12 апреля воспитанники 2-го Петроградского кадетского корпуса хотели идти с антибольшевистскими лозунгами к дворцу Кшесинской, где помещались руководящие органы партии большевиков. В одной из рот при этом запели «Боже, царя храни!». Вскоре, однако, исполнение старого гимна стало знаком полулегальных антиреволюционных демонстраций. Так, один из современников описывал настроения части морских офицеров в Севастополе летом 1917 г.: «Оппозиция революции выражалась у молодежи лишь в пении „Боже, царя храни!“ во время попоек, в каком-нибудь отдаленном доме в ночное время»[338]. Время от времени в печати появлялись сообщения о пении старорежимного гимна некими «контрреволюционерами». Так, подвыпившие офицеры Чеченского полка Кавказской туземной дивизии потребовали, чтобы трубачи сыграли «Боже, царя храни!», те отказались, в результате чего возник скандал, в новом номере московской эсеровской газеты появилось сообщение о том, что поздно вечером 1 августа по центральной улице Киева проехал черный автомобиль, наполненный гвардейскими офицерами, которые выкинули трехцветное знамя, пели «Боже, царя храни!» и кричали: «Да здравствует император Михаил Александрович!»[339]. Можно предположить, что, по крайней мере в некоторых случаях, эти публикации не отражали реальные факты. Политическим противникам с целью их дискредитации намеренно приписывалось использование табуированных символов «ненавистного прошлого». Так, в большевистском «Рабочем пути» в сентябре сообщалось, что в день прибытия Керенского в Ставку, в Могилев, представители командного состава якобы пели «Боже, царя храни!». Солдаты 6-го артиллерийского тяжелого дивизиона, арестованные за беспорядки в Твери, утверждали в письме от 9 октября: «…Вообще, требование всего офицерского состава „дай Царя и Боже Царя храни“»[340].

Однако известно, что в квартирах генералов, служивших в Ставке, летом старый государственный гимн действительно демонстративно исполнялся при открытых окнах, об этом писал в своих воспоминаниях генерал П.А. Половцов и его свидетельство заслуживает доверия[341]. Это само по себе порождало слухи (в целом необоснованные) о монархических симпатиях генерала Л.Г. Корнилова и его окружения.

Буквально в течение нескольких дней после свержения монархии старый государственный гимн превратился в песню протеста, его исполнители явно бросали вызов новому революционному режиму.

Показательно, однако, что во время Гражданской войны основные центры противостояния красным не рисковали использовать старый гимн в качестве своего символа. На территориях, контролировавшихся Колчаком, в этом качестве использовался церковный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе», тем самым подчеркивался политический курс «непредрешенчества», которого придерживались белые правительства. Однако на некоторых полковых праздниках колчаковцев порой демонстративно исполнялся старый императорский гимн[342].

2. Военные знамена и военно-морской флаг

Революция оказала свое влияние и на военные знамена, хотя военнослужащие, как правило, продолжали использовать их в качестве важных символов. В Феврале солдаты участвовали порой в восстаниях под старыми знаменами своих частей. Так, в Кронштадте командир 2-го крепостного артиллерийского полка со знаменем в руках и под звуки «Марсельезы», исполняемой оркестром этой части, вывел своих солдат из ворот казармы и примкнул к повстанцам[343].

Но вскоре полковые знамена стали нередко восприниматься как символ «старого режима». В первую очередь это касалось дружин ополчения, на знаменах которых имелся лозунг «За веру, царя и отечество». 11 марта командующий флотом Черного моря, вице-адмирал А.В. Колчак, направил в Главный морской штаб запрос: «Начальниками дружин возбужден вопрос о надписях на ополченческих знаменах и значках. Прошу указать, как поступать со словом „За царя“»[344]. Но к тому времени во многих дружинах ополчения вопрос о знаменах был уже фактически решен. Ненавистный призыв «за царя» нередко зашивался красной материей, а уже во время парада в Москве 4 марта на знамя ополченческой бригады были пришиты красные полосы. В надписи же «За веру, царя и отечество» слово «царя» было вырезано, вместо него зияла дыра[345]. В других случаях надписи переделывались в соответствии с требованиями момента: «За веру, свободу и отечество», «За веру народ и отечество»[346].

Но и солдаты других полков отказывались целовать знамя после присяги, объясняя это тем, что «…на знаменах имеются вензеля государей — наших исконных кровопийцев». Иногда во время принятия присяги Временному правительству в связи со старыми знаменами возникали серьезные конфликты, знамена убирали, порой вензеля закрывали красными платками, к знаменам прикрепляли красные банты. 19 марта солдаты 127 пехотного Путивльского полка перед принятием присяги потребовали снять вензель Николая II со знамени полка. Командир полка отказался, тогда солдаты не приняли присягу. Во время этого эпизода помощник командира полка назвал «знамя свободы», поднятое солдатами, тряпкой и приказал убрать его. Это, надо полагать, лишь обострило конфликт. Солдаты продолжали отказываться присягать под знаменем со старым вензелем и отправили соответствующую телеграмму военному министру. 21 марта в 128-м пехотном Старооскольском полку также должны были принимать присягу, но солдаты потребовали удаления полкового Георгиевского знамени с вензелями Николая II. Командир пытался объяснить, что знамя от ветхости имеет лишь древко и слабые остатки плата, но это не помогло. Хотя и сами солдаты не смогли обнаружить вензеля, они все равно продолжали требовать удаления знамени. Командир и в данном случае отказался им подчиниться, в результате чего возникло столкновение, в ходе которого были ранены два офицера и один солдат[347].

Наконец 4 апреля последовал специальный приказ по военному ведомству № 182, гласивший: «Частям войск, имеющим знамена и штандарты с вензелем отрекшегося императора Николая II (т. е. получившим таковые за период времени с 1895 по 1917 год), доставить означенные знамена и штандарты (без церемонии, установленной для отвоза знамени) в Петроград, в Технический комитет Главного интендантского управления для выполнения работы по снятию означенных вензелей и по замене пришедших в ветхость знамен новыми». Но на практике на местах вопрос решался по-разному, при этом часто императорские короны и вензеля попросту зашивались красной материей[348].

Однако авторитет старого знамени во многих войсковых частях сохранялся, на политические манифестации некоторые даже весьма радикализированные полки шли со своими полковыми знаменами: это должно было показать, что вся часть поддерживает соответствующие лозунги. Порой старые знамена пытались использовать и противники Временного правительства. Например, 4-го июля, в разгар политического кризиса, подпрапорщик 3-й роты запасного батальона Гвардейского Московского полка вынес знамя и встал с ним во главе батальона. Затем он вывел свою часть под знаменем на улицу для участия в антиправительственной демонстрации[349].

На знаменитом совещании военного министра А.Ф. Керенского с представителями армейского командования 16 июля генерал А.И. Деникин, командовавший тогда Западным фронтом, выступил с пылкой речью, в которой фактически обвинил самого министра и других деятелей революции в развале армии. Свое эффектное выступление генерал закончил так: «Ведите русскую жизнь к правде и свету — под знаменем свободы! Но дайте и нам реальную возможность за эту свободу вести в бой войска под старыми нашими боевыми знаменами, с которых — не бойтесь! — стерто имя самодержца, стерто прочно и в сердцах наших. Его нет больше. Но есть Родина. Есть море пролитой крови. Есть слава былых побед. Но вы — вы втоптали наши знамена в грязь. Теперь пришло время: поднимите их и преклонитесь перед ними…Если в вас есть совесть!»[350].

В данном случае Деникин с уважением упоминает «знамя свободы», надо полагать, речь идет о красном флаге. Иными словами, предполагается сосуществование старых и новых символов, что в целом соответствовало и отношению Временного правительства к государственной символике. Но Деникин выступает за то, чтобы лишь старые боевые знамена, преображенные после революции, были символом российской армии. Однако вполне ли искренним был генерал? В своем кругу представители высшего командования постоянно противопоставляли боевые знамена и ненавистные «красные тряпки». Споры шли лишь о том, в какой степени и в какой ситуации символы революции могут быть тактически использованы для укрепления военной дисциплины как пропагандистский материал. Об этом неразрешимом конфликте старых и новых символов сам Деникин пишет, воссоздавая «типичные» слова офицера того времени, высказываемые в обществе других офицеров: «Ну да, я чту полковое знамя и ненавижу их красные тряпки»[351]. Порой же слова о «красных тряпках» произносились и публично. В этом контексте даже осторожная речь в защиту старых знамен воспринималась многими сторонниками Февраля как явно контрреволюционная.

В некоторых радикально настроенных полках продолжали, впрочем, довольно долго относиться с большим уважением к своим старым полковым знаменам. Так, даже 27 января 1918 г. комитеты 8-го Гренадерского полка постановили преобразовать его в Военно-революционный полк московских гренадер, в который зачислялись лишь солдаты-добровольцы. Резолюция гласила: «…Для увековечения памяти создания Военно-революционного полка московских гренадер сняться группой записавшихся со старым полковым и новым революционным знаменами в вооруженном виде…»[352]. Так, старый символ использовался при создании новой революционной армии.

Пожалуй, матросы Российского военно-морского флота, несмотря на свою революционность и решительность в отрицании прочих символов «старого мира», были более верны своему Андреевскому флагу, который издавна был знаком тяжелой и почетной морской службы и в качестве такового нередко изображался на матросских татуировках[353]. Сложно было отрицать такой символ, ставший буквально частью жизни моряков. И хотя сигналом присоединения к революции и во флоте был боевой флаг красного цвета, поднятый на мачтах кораблей, все же на корме судов продолжал развиваться традиционный военно-морской Андреевский флаг (точно так же вели себя в 1905 г. моряки броненосца «Князь Потемкин-Таврический» и некоторых других кораблей, восстававших во время Первой российской революции)[354].

Уже утром 28 февраля моряки крейсера «Аврора», стоявшего в Петрограде, подняли на стеньге грот-мачты красный флаг. В Гельсингфорсе, на главной базе Балтийского флота, первым кораблем, поднявшим красный флаг, был линейный корабль «Император Павел I» (флаг появился на стеньге фок-мачты линкора 3 марта)[355]. По-видимому, и в этом, и в других случаях использовался сигнальный красный флаг с двумя концами. Запись во флагманском историческом журнале гласит: «В начале восьмого часа вечера… линейный корабль „Павел I“ поднял боевой флаг, развернул башни на стоящий рядом с ним „Андрей Первозванный“, после чего на „Андрее Первозванном“ был также поднят боевой флаг. <…> Вслед за ними подняла боевой флаг и стоящая рядом с ними „Слава“. Следуя движению 2-ой бригады линейных кораблей, подняли боевые флаги „Севастополь“ и „Полтава“. На „Петропавловске“ команда, собравшись на баке, настаивала на подъеме боевого флага из солидарности к 2-ой бригаде кораблей. Начальник бригады не разрешил поднять боевой флаг и сам с офицерами уговаривал команду успокоиться». С наступлением темноты на кораблях были подняты красные фонари[356].

Подъем красного флага на сигнальных фалах (к рее мачты) мог означать: «Веду артиллерийский огонь». В международном своде сигналов этот флаг «В» (Bravo) именовался «пороховым флагом»: его следовало всегда держать на судне, которое грузит или выгружает порох, либо другие взрывчатые вещества. В Российском военно-морском флоте красный флаг («Н») имел целый ряд значений: «Гружу или везу порох»; «Стреляю в цель из орудий или минами»; «Взорвать мину»; «Позволяется начать стрельбу». Иногда этот флаг расшифровывался и так: «Стреляю в цель», «Упражняюсь с минами»[357]. Но поднятый вопреки всем правилам на стеньге фок-мачты, где во время боя поднимался государственный или военно-морской флаг, красный флаг мог означать только понятный всем морякам призыв к восстанию.

Однако на корме все военные суда базы продолжали поднимать Андреевский флаг. Красные боевые флаги на мачтах кораблей, стоявших в главной базе Балтийского флота, были важным и ярким символом переворота. Эта картина была запечатлена сразу же несколькими фотографами, находившимися в городе. Уже 4 марта «революционный командующий» флотом вице-адмирал А.С. Максимов приказал спустить боевые флаги, что должно было стать знаком прекращения восстания и подтверждением власти нового командования. Однако команда линейного корабля «Андрей Первозванный» отказалась выполнить этот приказ до тех пор, пока не будут удовлетворены все ее требования и все же красные флаги были спущены, но лишь по призыву революционных организаций в ночь на 5 марта[358].

И в последующие месяцы красный флаг не раз поднимался на мачтах военных кораблей. В разных ситуациях это имело разное значение, часто он вновь был важным символом протестного движения команд.

Однако матросы использовали и Андреевский флаг как средство политической мобилизации во время восстаний против монархии. Сохранились фотографии, изображающие митинги команд 4 марта на льду, перед кораблями, базировавшимися на Гельсингфорс. Над толпой видны и военно-морские, и красные флаги. Во время демонстраций, приветствовавших Февральскую революцию, матросы разных баз флота (Гельсингфорс, Ревель) также несли, одновременно, и красные, и Андреевские флаги. На некоторых же фотографиях, изображающих данные манифестации, видны почти исключительно военно-морские флаги. И в Петрограде Гвардейский экипаж выходил на манифестации под традиционным военно-морским флагом, рядом с ним несли красный транспарант с надписью: «Да здравствует мир между народами»[359]. Это свидетельствует о схожести символического сознания матросов различных соединений флота.

На военных кораблях, находившихся вдали от основных баз, матросы также приветствовали революцию под красным и традиционным старым Андреевским флагом. Так, 4 марта в вахтенном журнале линейного корабля «Цесаревич» появилась запись: «Команда с музыкой спустилась на лед, продолжая кричать „ура“. Вскоре появилась команда с „Адмирала Макарова“ во главе с командиром. Появились два флага — Андреевский и красный»[360].

Показательно, что Андреевский флаг изображался и на новых революционных символах — красных знаменах, заказанных политическими организациями матросов и отдельными военно-морскими частями. Так, даже на знамени кронштадтского Учебно-минного отряда, которое было создано вскоре после Февраля, были изображены два Андреевских флага, древки которых перекрещивались под адмиралтейским якорем, перевитым канатом, а сверху находилась надпись «УЧЕБ. МИННЫЙ ОТРЯД СВОБОДА», под рисунком — «РАВЕНСТВО И БРАТСТВО»[361]. Показательно, что такой символ, включающий традиционный флаг Российского военно-морского флота, был избран частью, первой в Кронштадте поднявшей восстание.

При этом порой и морские офицеры консервативных взглядов, и радикально настроенные революционеры воспринимали соединение Андреевского и красного флагов как недопустимую эклектику, как оскорбление священного символа. Профессиональный революционер большевик В.Н. Залежский, считавший военно-морской флаг «старорежимным», так описывал в своих мемуарах первую революционную манифестацию в Гельсингфорсе: «Странное впечатление производил Андреевский флаг, который также несли рядом с красным знаменем». Но и морской офицер, придерживавшийся противоположных политических взглядов, в равной степени был шокирован: «Через несколько дней с разрешения начальства самими кораблями была организована манифестация, причем команды в полном порядке, по форме одетые, с Андреевским флагами во главе каждого корабля, но, к сожалению, и с красными тряпками (раз революция была „узаконена“, нельзя было не допустить и эмблемы ее — красного флага) также продефилировали под звуки нашего оркестра по всем главным улицам города»[362]. Однако ни кадровые морские офицеры, ни профессиональные революционеры не спешили высказывать своих взглядов. Они были вынуждены учитывать позицию рядовых моряков, которые в то время считали, что Андреевский и красный флаги могут развеваться рядом.

Показательно, что соседствовали красные и Андреевские флаги на различных морских базах, порой удаленных друг от друга. Это свидетельствует о распространенности определенного типа символического сознания у революционных моряков, об авторитете в морской среде Андреевского флага.

Некоторые соединения и корабли и во время революции продолжали торжественно праздновать годовщины поднятия Андреевского флага (Амурская военная флотилия)[363] — наверняка матросы также считали эти дни своим праздником.

Красные и Андреевские флаги развевались рядом и во время торжественных церемоний. Так, 2 апреля судну «Двина» было торжественно возвращено историческое имя «Память Азова», отнятое в свое время у корабля, команда которого подняла восстание в 1906 г. На ревельский пирс, к которому была пришвартована «Двина», явилось множество делегаций рабочих коллективов, морских экипажей и воинских частей, они несли специально подготовленные флаги, прославлявшие революционную историю корабля. Так, на красном знамени Авиационного отделения имелась надпись: «Водрузилось красное знамя свободы, поднятое вами, погибшие товарищи Азовцы». Но многие участники церемонии подходили к кораблю с Андреевскими флагами, к некоторым из них были прикреплены черные и красные ленты и банты. На корме корабля уже красовалась возвращенное название «Память Азова», а массивный императорский орел, украшавший корабль, был заранее демонтирован. Важнейшей частью церемонии стал подъем огромного знаменитого Георгиевского Андреевского флага (в центре Андреевского флага изображался святой Георгий), этого почетного отличия корабль был также лишен за восстание 1906 г. На корме поднимались поочередно Андреевский, красный и, наконец, Андреевский Георгиевский флаги. В момент поднятия Георгиевского флага на мачтах были подняты красные стеньговые флаги. На кормовой мачте был поднят красный флаг с лозунгом партии социалистов-революционеров: «В борьбе обретешь ты право свое». Надписи же на красном флаге, водруженном на носовой мачте, гласили: «В единении сила», «Земля и воля». Хотя в некоторых советских исторических работах и утверждалось, что организаторами этого праздника выступили большевики, но наличие эсеровских лозунгов на флагах свидетельствует о том, что представители именно этой партии были организаторами церемонии. (Социалисты-революционеры всячески стремились выделить роль своей партии в организации восстания на крейсере «Память Азова» в 1906 г., в Ревеле в 1917 г. ими была выпущена соответствующая брошюра.) В то же время на мачтах других военных судов поднимались Андреевские флаги. Затем оркестр заиграл похоронный марш, одновременно был поднят красный флаг со словами революционного похоронного марша: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». В день праздника на бескозырках матросов уже красовались ленточки с возвращенным названием корабля «Память Азова», которые были выданы им еще накануне[364].

Однако на фотографиях, изображающих празднование Первого мая на военно-морских базах, Андреевских флагов уже почти не видно. В Петрограде Гвардейский экипаж, впрочем, вышел под Андреевским флагом, но, как правило, лишь красные флаги использовались в этот день моряками для манифестаций. Так, например, на первомайском транспаранте Морского инженерного училища были изображены матрос и рабочий, сжимающие красное знамя. Надпись на нем гласила: «В единении сила»[365].

Все же Андреевский флаг продолжал оставаться признанным символом военно-морского флота. Его использовали в политических целях даже крайне радикально настроенные матросы. Когда Временное правительство решило сместить первого «революционного» командующего вице-адмирала А.С. Максимова, которого считали склонным идти на чрезмерные уступки революционным организациям, то моряки линейного корабля «Петропавловск» отказались признать этот приказ и даже подняли утром 3 июня на линкоре адмиральский флаг Максимова. Таким образом, на Балтийском флоте некоторое время было поднято два флага командующих флотом, что стало символом кризиса власти. Глава Временного правительства князь Г.Е. Львов и военный и морской министр А.Ф. Керенский категорически требовали спустить флаг, «незаконно поднятый» на «Петропавловске». Вскоре конфликт был урегулирован и Максимов покинул Гельсингфорс. Но команда «Петропавловска» преподнесла ему на прощанье подарок-символ — небольшой шелковый Андреевский флаг командующего флотом с надписью «На память ад. Максимову от команды „Петропавловск“»[366]. Матросы одного из наиболее революционизированных кораблей считали традиционный флаг военно-морского флота лучшим подарком «революционному адмиралу».

За временное сохранение старого флага в военно-морском флоте вполне определенно высказался даже радикальный Центральный комитет Балтийского флота (Центробалт), созданный 28–30 апреля. Уже на заседании 1 мая им было принято следующее решение: «Признавая, что русский военный флаг должен быть изменен с тем, чтобы завоеванная свобода нашла в нем символическое выражение, Центральный комитет считает, что изменение флага может быть проведено лишь общефлотским съездом, а потому впредь до тех пор, пока съезд не разрешит этого вопроса, Андреевский флаг в действующем флоте ввиду военного времени должен быть признан нашим военным флагом. Центральный комитет Балтийского флота приглашает все корабли и организации высказаться об изменении флага для того, чтобы весь собранный материал был представлен на общефлотский съезд»[367]. Можно с уверенностью предположить, что данная резолюция была своеобразной реакцией на требования какой-то части матросов, желавших отказаться от старой символики. Скорее всего речь шла о призывах радикально настроенного Кронштадта.

Там моряки выступали против Андреевского флага как символа «старого режима». При этом кронштадтцы ориентировались на революционную традицию: во время восстаний моряков в 1905 г. и часть революционеров, и многие противники революции рассматривали красный и Андреевский флаги как противостоящие друг другу символы; во время восстания в Севастополе на некоторых кораблях спускались военно-морские флаги и поднимались флаги красные. А моряки-монархисты с Андреевскими флагами в руках обличали бунтовщиков с «красными тряпками» и напоминали, что российский военно-морской флаг является одновременно и христианским символом[368].

С первых дней революции красный флаг был поднят на всех судах, базировавшихся на Кронштадт, что отличало их от других судов Российского Военно-морского флота. В апреле судовой комитет учебного судна «Николаев», на котором сильным влиянием пользовались социалисты-революционеры, обратился с просьбой разрешить поднять Андреевский флаг в дни праздника Пасхи. Очевидно, флаг с крестом святого Андрея действительно воспринимался моряками и в данном случае как религиозный символ. Возможно, впрочем, что эта инициатива была инспирирована командованием, желавшим возвращения Андреевского флага. Комитет корабля сообщал, что на общем собрании 1 апреля было выражено пожелание, чтобы «в день Святой Пасхи на корабле был поднят кормовой Андреевский флаг, а на всех стеньгах — красные революционные флаги. На будущее время в будние дни, кроме кормового Андревского флага поднимать один красный революционный флаг только на грот-мачте». Как, видим, данная резолюция предлагала своеобразный компромисс; если Андреевский флаг вновь становился главным символом военных кораблей, базирующихся на Кронштадт, то красный флаг все же сохранялся. Но и подобная резолюция вызвала возмущение команд других кораблей, находившихся на этой базе. Представители учебного судна «Освободитель» заявили: «Под Андреевским флагом нас расстреливали, мы протестуем и считаем недопустимым поднимать вопрос о подъеме сего флага». Член же комитета линейного корабля «Заря свободы» предъявил и команде учебного судна «Николаев», и командованию базы настоящий ультиматум: «Откроем огонь из орудий по всякому кораблю, осмелившемуся поднять Андреевский флаг, и по штабному судну „Зарница“ в первую голову». В свою очередь команда учебного судна «Океан» выразила протест против свирепой позиции линкора «Заря свободы», хотя она и не поддержала предложение поднять Андреевский флаг. Конфликт был урегулирован лишь после того, как штаб начальника морских частей Кронштадта объявил, что все суда должны по-прежнему поднимать красные флаги. Таким образом, командование базы санкционировало подъем кормового красного флага. По случаю же праздника Пасхи было решено поднять на мачтах и стеньговые флаги красного цвета. Летом все суда, уходившие в плаванье из Кронштадта, все же поднимали Андреевский флаг, но не раньше, как по выходе из гавани на рейд[369].

Суда, стоявшие в Кронштадте, сохранили красные флаги и в последующие месяцы, хотя, по некоторым данным, А.Ф. Керенский, посетивший крепость 28 марта, специально на одном из митингов просил моряков базы вновь поднять Андреевские флаги[370]. Но и призыв популярнейшего в то время политика не изменил позиции кронштадтцев.

Однако после июльского кризиса Временное правительство ультимативно потребовало от моряков Кронштадта соблюдения приказов и уставов, в том числе поднятия Андреевского флага. Было даже объявлено, что всякое судно, идущее под красным флагом, будет обстреляно. И уже 13 июля под Андреевским флагом вышел из Кронштадта катер, отвозивший в Петроград Ф.Ф. Раскольникова и других лидеров кронштадтских большевиков (правительство отдало приказ об их аресте, и они решили сами сдаться властям). Сам Раскольников хотел первоначально идти под красным флагом, однако П.Н. Ламанов, начальник морских частей Кронштадта, опасавшийся правительственных репрессий, смог его переубедить и над катером был поднят старый военно-морской флаг. В тот же день под председательством А.Н. Ламанова, брата начальника морских частей базы и председателя Исполкома Кронштадтского совета, состоялось заседание представителей флотских комитетов и делегатов всех морских частей, на котором было решено обсудить этот правительственный ультиматум на собраниях команд, которые должны были дать свой ответ до 10 часов утра 14 июля. Утром этого дня, вопреки давней флотской традиции, никакие флаги не были подняты над кораблями Кронштадтской базы — дискуссия в командах еще не завершилась. Большинство поступающих в Совет резолюций судов и частей, однако, содержало согласие на подъем Андреевского флага. И в 11 часов утра, к некоторому удивлению представителей правительства, над кораблями был поднят Андреевский флаг. В тех условиях это был символ признания власти Временного правительства[371].

Но через некоторое время начали предприниматься различные попытки «революционизировать» Андреевский флаг. В сентябре многие корабли Балтийского флота по собственной инициативе, не дожидаясь одобрения флотских организаций, подняли флаг с красной полосой. Осведомленные современники отмечали, что матросы использовали контр-адмиральские Андреевские флаги, имевшие красную полосу внизу. Командующий Балтийским флотом, А.В. Развозов. записал в свой дневник 9 сентября: «Флаги (контр-адмиральский кверху ногами вместо кормового) все еще висят». В тот же день и офицер штаба флота И.И. Ренгартен отмечал в своем дневнике: «Около 19 ч. пришли в Гельсингфорс. Почти на всех судах подняты на стеньгах красные флаги и, сверх того, вместо кормовых — контр-адмиральские вверх ногами. Потому что красная полоса». Контр-адмиральский флаг согласно Морскому уставу следовало поднимать на бизань-мачте, а на двухмачтовых кораблях — на фок-мачте, но никак не на корме корабля. В этот же день Развозов посетил Центральный комитет Балтийского флота. Адмирал убеждал депутатов, что рисунок Андреевского флага давно уже получил международное признание, и вопрос о нем является не национальным, а международным. В итоге Центробалт принял решение о спуске флагов с красной полосой и замене их Андреевскими флагами. Однако еще 11 сентября на некоторых кораблях они висели, так как для некоторых морских офицеров они стали одним из символов развала флота[372].

Вопрос о флагах обострился осенью 1917 г. и на Черноморском флоте. В знак протеста против действий Временного правительства, пытавшегося распустить общероссийский Центрофлот, Центральный комитет Черноморского флота призвал поднять 15 сентября красные флаги и сигнал «Да здравствует Российская революция!». Однако некоторые корабли отказались спускать красные флаги и по завершении этой акции, а 20 сентября один из миноносцев возвратился в Севастополь из Одессы под красным флагом. Этот пример оказался заразительным. Судовой комитет линейного корабля «Свободная Россия», получив от сигнальщиков известие о прибывшем корабле, постановил поднять красный флаг на грот-мачте и призвать к этому другие суда. Красный флаг развевался рядом с Андреевским флагом. Правда, во время похода командир приказывал спустить красный флаг, но усилиями судового комитета его поднимали вновь. Исполнительный комитет Совета военных и рабочих депутатов Севастополя также постановил поднять на один день 21 сентября, красные флаги на всех судах «в честь Российской Демократической Федеративной Республики». В тот же день на заседании Исполкома обсуждались заявления председателей ряда судовых комитетов о том, что красные флаги должны быть подняты впредь до Учредительного собрания. Исполнительный комитет, впрочем, отклонил это предложение[373].

Однако на Черном море осенью 1917 года главную угрозу Андреевскому флагу представляли не красные флаги, а символы украинского национального движения.

Первые конфликты такого рода возникли еще летом. 23 июня в Николаеве был завершен ремонт линейного корабля «Воля». Однако переход в Севастополь, на главную базу флота, все откладывался: команда, состоявшая в значительной степени из матросов украинцев, требовала поднятия национального украинского флага, а командующий флотом ей в этом отказывал[374]. Моряки «Воли» упорно держали украинский флаг, а командующий не санкционировал выход корабля из Николаева. В конце концов был поднят Андреевский флаг, и 4 июля линкор прибыл в Севастополь. Впрочем, во время этого перехода «Воля» представляла собой весьма живописную картину: каждая боевая часть подняла флаги, свидетельствующие о политической ориентации моряков — красные, украинские, черные анархистские. Очевидец так описывал гигантский линейный корабль, покидающий Николаев: «Когда линкор уходил, на мачте вился Андреевский флаг, но на орудийных башнях торчали всевозможные флаги, отражающие взгляды и настроения всевозможных группировок, которых было много на борту столь большого корабля»[375].

Ситуация вокруг флагов на Черном море вновь обострилась в октябре, когда Украинский войсковой комитет в Севастополе обратился к Центрофлоту и Центральному комитету Черноморского флота с просьбой оповестить все военные суда на Черном море о поднятии с церемонией на один день, 12 октября, украинского национального флага. Таким образом предполагалось отпраздновать «украинизацию» на Балтике крейсера «Светлана», а также принятие Центральной Радой в Киеве правительственной декларации (очевидно, речь идет о декларации Генерального секретариата Рады от 29 сентября). Решение Центрального комитета Черноморского флота гласило: «…Идя навстречу проявлению всякого национального чувства, приветствуя украинский комитет, [Центральный комитет] просит всех товарищей моряков Черноморского флота присоединиться к желанию Черноморского украинского комитета. Флаги надлежит поднять на стеньге»[376]. Очевидно предполагалось, что Андреевский флаг и в этот день будет поднят на корме. Показательно, что ЦК Черноморского флота фактически отдавал приказ по флоту, игнорируя его командование, высшие морские власти и даже правительство, к компетенции которого относились, казалось бы, подобные вопросы. Само по себе это свидетельствовало о серьезном кризисе власти.

Данный приказ был выполнен: 12 октября все суда Черноморского флота подняли на стеньгах украинские национальные флаги. Но этот праздник солидарности с национальным движением Украины привел к серьезным инцидентам. Команда миноносца «Завидный» подняла украинский флаг и на гафеле вместо российского военно-морского флага, выразив при этом пожелание, «чтобы украинский флаг остался навсегда вместо Андреевского». На некоторых же других кораблях матросы-украинцы отказались спустить национальный флаг с мачт, желая постоянно держать его «до Учредительного собрания». Это движение, по-видимому, пользовалось поддержкой украинских политических организаций (конфликт разгорался на фоне перевыборов Севастопольского совета, которые проходили с 10 по 14 октября), но флотские выборные органы решительно протестовали против сохранения украинских флагов на военных судах. В этой атмосфере шел процесс «украинизации» некоторых кораблей флота. При этом многие матросы иной национальности списывались с кораблей, что фактически выводило суда из строя. Атмосфера накалялась, к тому же другие корабли поднимали в это время красные флаги взамен Андреевского. Центральный комитет Черноморского флота призвал матросов к спокойствию и передал решение вопроса на усмотрение судовых комитетов. Затем 13 октября была создана особая согласительная комиссия из представителей ЦК флота, Украинского войскового комитета и Генерального войскового комитета. Ей было поручено рассмотреть вопрос о флагах, оставив их пока там, где они уже подняты. После напряженной дискуссии комиссия решила лишь судьбу стеньговых флагов: «…Предоставить право поднятия стеньговых флагов, украинских, или, может, каких-либо других, судовым комитетам вместе с командой»[377].

И стеньговые флаги поднимались в соответствии с политическими пристрастиями команд. «На мачтах кораблей развевалась пестрая коллекция всевозможных флагов. Одни все еще стояли под Андреевскими флагами, другие — под красными, третьи — под „желто-блакитными бандерами“ самостийной Украины, четвертые под черными знаменами анархистов», — вспоминал офицер Черноморского флота. На больших же судах обилие политических символов отражало всю широту политического спектра, который подчас был столь разнообразен, что число всевозможных флагов превышало количество мачт. Однако вопрос о миноносце «Завидный» продолжал оставаться неурегулированным. Центрофлот категорически настаивал на снятии украинских кормовых флагов: «Впредь до решения этого вопроса Учредительным собранием никакие другие флаги, кроме Андреевского, не могут быть поднимаемы». Обращаясь к морякам «Завидного», Центрофлот призывал: «…Всякое самочинное выступление отдельных судов, идущих вразрез с волей всего флота, отражается на боеспособности флота, что является в тяжелую минуту, переживаемую родиной, преступлением перед страной и революцией». Но украинские матросы решили стоять до конца и игнорировали все распоряжения: «Пока миноносец плавает, и пока жива команда миноносца, они украинский флаг не спустят». Все это прямым образом сказывалось на боевой готовности судна. Командир корабля отказался служить под украинским флагом, 15 членов экипажа списались с корабля по той же причине. Наконец и командующий флотом не разрешал кораблю под украинским флагом покидать базу[378].

С командой «Завидного» выражали свою солидарность и многие матросы-украинцы других кораблей. Так, украинцы, служившие на миноносце «Гаджи-бей», обращались к морякам флота: «Мы готовы идти за вами на благо возрождающейся отчизны нашей… Пусть развевается флаг вольной Украины! Черноморцы-россияне! Мы обращаемся к вам в надежде найти сочувствие в нашем естественном стремлении к национальному самосознанию»[379].

Конфликт вокруг украинских флагов пробудил соответствующие претензии и других политических сил, которые также ставили вопрос о придании нового статуса своей символике. Андреевский флаг становился фактором политического раскола Черноморского флота. Красный же флаг противопоставлялся новым национальным символам и, казалось бы, мог объединить все революционные течения. Уже 15 октября Центральный комитет Черноморского флота обратился к общероссийскому Центрофлоту: «Ввиду возникновения вопроса о замене в Черноморском флоте Андреевского флага красным революционным флагом просим срочно сообщить мнение Центрофлота по данному вопросу»[380]. Показателен сам тон данного запроса: главная выборная организация черноморских моряков была, похоже, готова к такой замене и не очень интересовалась позицией командования флота, приказами Морского министерства и распоряжениями Временного правительства. Лишь позиция выборной организации моряков признавалась легитимной. В этом ярко проявлялся кризис власти в стране.

Но в данном случае конфликтовавшие по другим вопросам Центрофлот, в котором преобладали умеренные социалисты, и Морское министерство выступили как союзники. Морской министр контр-адмирал Д.Н. Вердеревский 16 октября направил в Киев Центральной Раде телеграмму: «Подъем на судах Черноморского флота иного флага, кроме русского, есть недопустимый акт сепаратизма, так как Черноморский флот есть флот Российской республики, содержащийся на средства Государственного казначейства. Считаю Вашей нравственной обязанностью разъяснить это увлекающимся командам Черноморского флота». Министра поддержал Центрофлот, который заявил, что вопрос о флаге правомочно решать только Всероссийское Учредительное собрание[381]. Показательно, впрочем, что о Временном правительстве Центрофлот не упоминал.

Однако другие организации противопоставляли украинскому флагу не Андреевский, а красный флаг. Буквально накануне нового переворота, 23 октября, Севастопольский совет, относившийся, по сравнению с ЦК Черноморского флота, более нетерпимо к украинским флагам, в присутствии представителей украинских организаций вновь рассмотрел этот вопрос. Его решение гласило: «Считая, что одним поднятием флага Украина еще не добьется своей полной автономии, и что дальнейшее оставление флага на судах флота способствует разжиганию национальной розни и наносят удар тому единению революционной демократии, которое так необходимо в столь ответственный и серьезный момент, когда всякое замешательство и раскол в рядах демократии служит показателем ее слабости, вызывает чувство радости у контрреволюционных элементов, желающих воспользоваться междоусобицей для того, чтобы нанести удар революции. Только сплачиваясь под красным флагом революции, в полном единении революционной демократии всех национальностей, направленном для расширения и углубления революции, можно достичь полного самоопределения народностей. Исполнительный комитет, стоя на страже единения революционной демократии, считает, что украинский национальный флаг на судах флота должен быть спущен»[382].

Показательно, что позиции партии большевиков на Черноморском флоте были еще сравнительно слабы, на выборах во Всероссийское Учредительное собрание большевики получили 10 771 голос из 52 629, а социалисты-революционеры — 22 251, другие социалисты (включая украинских социалистов) — 12 895[383]. Довольно умеренный в политическом отношении Совет накануне Октября считал, что только красный флаг может стать символом объединения военно-морских сил в масштабах всей страны. По-видимому, это отражало и позицию части моряков флота. Так, 25 октября команда эскадренного миноносца «Фидониси» приняла решение поднять красный флаг. Но это никак не было связано с событиями в Петрограде — матросы подняли его как символ интернационализма, объединяющий флот, противопоставляя его всем национальным символам[384]. Возможно, что в это время красный флаг на корме подняли и некоторые другие корабли Черноморского флота. Очевидно, моряки противопоставляли его всем национальным флагам — Андреевскому и украинскому. Однако с демаршем «Фидониси» не могли согласиться в то время и некоторые сторонники красного флага. Резолюция судового комитета, команды и офицеров эскадренного миноносца «Гневный», принятая 27 октября, гласила: «Приветствовать команду и комитет эскадренного миноносца „Фидониси“ за выраженный ими в резолюции истинно революционный дух команды, но видя в сепаратном выступлении команды „Фидониси“, идущем в разрез с постановлением ЦК Черноморского флота и Совета воинских и рабочих депутатов, печальный факт неподчинения этим Советам, которым мы вручаем всю полноту власти, не следовать примеру миноносца „Фидониси“ и других судов, поднявших на гафеле красный флаг. Оставить на месте Андреевский флаг впредь до распоряжения ЦК Черноморского флота и Совета военных и рабочих депутатов и тем самым выразить полную готовность подчиниться и следовать указаниям этих демократических органов власти»[385]. Как видим, именно позиция местных Советов удерживала в то время часть моряков Черноморского флота от поднятия красного флага.

Но корабли более «большевизированного» Балтийского флота (впоследствии на выборах в Учредительное собрание за большевиков проголосовало более половины моряков) шли на штурм власти в Октябре под Андреевским флагом. Правда, известный лидер балтийских моряков П.Е. Дыбенко впоследствии вспоминал, что миноносцы, направленные 25 октября из Гельсингфорса в Петроград, шли под красным флагом с лозунгом «Вся власть Советам»[386]. Однако известно, что и крейсер «Аврора», и другие корабли Балтийского флота, поддержавшие большевиков в октябре, все еще несли Андреевский флаг. Так, на фотографиях можно видеть стоящие на Неве упомянутые Дыбенко эскадренные миноносцы «Самсон» и «Забияка», с поднятыми на корме Андреевскими флагами. На мачте же «Самсона» виден увеличенный красный флаг Центрального комитета Балтийского флота со скрещенными якорями и буквами «ЦКБФ» — Центральный комитет Балтийского флота[387]. Можно предположить, что в своих мемуарах, изданных уже в советское время, Дыбенко задним числом стремился представить символику балтийских моряков, противостоящих Временному правительству, более революционной, к моменту написания его воспоминаний Андреевский флаг считался уже «старорежимным».

Но 3 ноября Кронштадтский военно-морской комитет приказал всем кораблям Кронштадтского рейда поднять «святое знамя Интернационала — боевые красные флаги на стеньгах и кормовой» в честь отрядов моряков, возвращающихся из Петрограда после боев с силами Керенского[388]. Однако сам такой приказ свидетельствовал о том, что красный флаг был поднят лишь временно, подчеркивался особый характер церемонии торжественной «революционной» встречи. В обычное же время Андреевский флаг сохранялся даже в Кронштадте.

Не удивительно, что весть о победе большевиков в Петрограде некоторые корабли Черноморского флота встретили спуском Андреевских и поднятием красных флагов[389]. Так, решение о подъеме красного флага на корме корабля принял судовой комитет крейсера «Алмаз». Командир этого корабля выступил в защиту старого славного символа флота, однако председатель судового комитета заявил, что Андреевский флаг покрыт не только славой, но и «позором Цусимского разгрома». Интересно, что в данном случае противниками старого военно-морского символа была использована «патриотическая» аргументация. На корабельном митинге большинство команды поддержало мнение комитета, после чего Андреевский флаг был заменен красным[390].

Октябрь не остановил «борьбу флагов» на Черноморском флоте. Центральный комитет флота 26 октября совместно с представителями судовых комитетов постановил: «Принимая во внимание чрезвычайную серьезность событий, переживаемых в настоящее время революцией, когда необходимо напрягать все силы и употреблять все усилия к укреплению взятой Советами власти, для чего требуется полное объединение всех, а не гибельное разъединение масс, какое вызывает поднятие на судах красных флагов». Резолюция Центрального комитета флота осуждала действия команд «Завидного» и «Фидониси», а также учебного судна «Березань», заменивших Андреевский флаг либо украинским, либо красным. ЦК Черноморского флота поручалось «разработать в срочном порядке проект замены Андреевского флага красным флагом, который будет обсужден на общем Черноморском съезде, имеющим быть 5-го ноября, до этого времени предложить всем судам Черноморского флота держать на гафеле один только Андреевский флаг»[391].

Однако в середине ноября политическая борьба за Черноморский флот вновь обострилась, и это также проявилось в «войне флагов».

В Севастополе 12 ноября состоялся парад и молебен в честь провозглашения Украинской Народной Республики. В этот день суда флота с подъема и до спуска флага вновь на стеньгах держали украинские флаги, а также подняли сигнал «Слава Украинской Народной Республике». К 14 ноября украинский флаг подняли также линейный корабль «Свободная Россия» и миноносец «Звонкий». Некоторые корабли транспортной флотилии, базировавшейся на Одессу, поднимали то украинские, то красные флаги. Подъем 12 ноября украинского флага на крейсере «Память Меркурия», сопровождавшийся спуском Георгиевского Андреевского флага, важнейшего символа российского флота, который многие годы носили корабли с подобным названием в память о подвиге брига «Меркурий» в 1829 г., был важной символической победой Центральной Рады. При этом команда игнорировала все обращения выборных организаций Черноморского флота, призывавших воздержаться от замены флагов. Представители Рады заявили, что раз уж украинский флаг был поднят, то о его спуске речи быть не может, а некоторые украинские матросы заявляли, что «Андреевский флаг был угнетателем всех наций». Однако это вызвало протесты многих моряков. Русские матросы крейсера «Память Меркурия» в знак протеста сошли на берег, несмотря на уговоры властей и общественных организаций, и этот корабль также в значительной мере потерял свою боеспособность. В тот же день вопрос о флагах вновь обсуждался на заседании Севастопольского совета. Анархист матрос А.В. Мокроусов, который затем возглавил один из наиболее известных партизанских отрядов черноморцев, предложил: «Идет революция, если мы и будем убивать под красным флагом, то только буржуазию. Предлагаю сжечь все флаги, а из пепла поднимется черное знамя анархизма». Представители Великорусского веча, массового движения, созданного русскими моряками в противовес украинским организациям, предложили во имя единения всех наций и флота снять все флаги. Депутаты же большевики, естественно, отстаивали красный флаг: «Об украинизации флота говорить не приходится, так как после победы Советской власти все будут объединены под красным флагом и лозунгом „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“»[392].

Моряки, покинувшие крейсер «Память Меркурия», 14 ноября приняли специальное обращение к командующему флотом Черного моря. Оно гласило: «Ввиду того, что на крейсере „Память Меркурия“ 12-го сего ноября в 8 часов поднят украинский флаг и спущен навсегда кормовой Андреевский Георгиевский, мы, великороссы и другие нации, не сочувствующие этому насильственному подъему, протестуя, покидаем с болью в сердце боевой крейсер, и просим вас, как флотоводца, разрешить нам поднять на одном из новостроящихся крейсеров покрытый в прошлых и настоящих войнах боевой славой Андреевский Георгиевский флаг и укомплектовать такой нами ВЕЛИКОРОССАМИ и сочувствующими этому возрождению»[393]. Как видим, многие русские моряки продолжали сохранять верность старому символу флоту, однако свои чувства они выражали на языке, который многими матросами в 1917 году воспринимался уже как архаичный.

Вопрос о флагах оказался в центре внимания I Общечерноморского флотского съезда. На этом съезде оглашались резолюции многих кораблей и частей флота. Некоторые команды выступали за смену старого флага, однако они выступали против украинизации и полагали, что вопрос о новом флаге может быть решен только Учредительным собранием. При этом часто звучало требование, чтобы Андреевский флаг был временно сохранен в качестве общефлотского символа (эскадренный миноносец «Пронзительный», гидрокрейсер «Румыния», артиллерийская школа флота и блокшив № 7). Команда же линейного корабля «Борец за свободу» (бывший «Князь Потемкин-Таврический») выступил за сохранение до Учредительного собрания Андреевского флага, но, вместе с тем, держать поднятым на грот-мачте «красный-революционный»[394].

Но некоторые команды в своих резолюциях довольно резко осуждали Андреевский флаг. Так, большая часть личного состава подводной бригады именовала его «символом деспотизма и царизма», который «не соответствует республиканскому строю». Резолюция линейного корабля «Три святителя» гласила: «Что же касается кормового флага, то таковой должен быть сменен и выработан общий, который не имел бы ничего общего со старым режимом». При этом моряки данного корабля еще 3 ноября предлагали свой вариант флага, сочетавший традиционную и революционную символику, и пытались обосновать свою позицию с помощью «исторической» справки, призывая к «воскрешению» старого «истинного» символа: русский флаг до преемников Петра I был красный и в верхнем крыже Андреевский, «но постепенно красное поле флага стали признавать революционным, и во время реорганизации остермановской комиссией флота и армии при императрице Анне Иоанновне красное поле кормового флага было совершенно уничтожено и вырисовался тот белый адмирал с синим крестом, который мы называем Андреевским флагом». Команда заявляла: «Одно мнение всего флота о кормовом флаге, который, по нашему мнению, именно должен быть красный и в нижнем крыже иметь Андреевский». Но, возможно, матросы линкора рассматривали и этот вариант как компромиссный и временный: «Что же касается чисто красного военно-морского знамени, то такое может быть поднято только тогда, когда все и каждый сознают, что человеческой бойни не должно быть. Долой белого адмирала, да здравствует революционный флаг, показывающий стремление к Интернационалу»[395].

Возможно, многие моряки полагали, что наднациональный красный флаг поможет сохранить единство флота, от них звучали предложения, чтобы «украинский и Андреевский флаги заменить знаменем труда». 14 ноября была, например, оглашена резолюция команды Черноморского флотского полуэкипажа, постановившего «как Андреевский, так и украинский флаги спустить и поднять один всенациональный революционный красный флаг без надписи». К этой резолюции присоединились команды подводной бригады, транспортной флотилии. Общее собрание моряков Одесского порта, судов транспортной флотилии и судов, стоящих на рейде, постановило: «Стремясь по пути объединения демократии всего мира под красным флагом (символ революции), мы тем более не желаем разделения в настоящий критический момент Русской революции двух родственных народностей, много лет боровшихся и страдавших под произволом царизма и рука об руку свергнувших его»[396].

Но некоторые команды продолжали оставаться убежденными сторонниками украинизации. Отдельные же корабли полагали, что украинский и красный флаги могут, по крайней мере, временно, сосуществовать. Команда сетевого заградителя «Чорох» предлагала: «…На крейсере „Память Меркурия“ оставить кормовой украинский флаг, на остальных судах спустить Андреевский флаг и взамен его поднять трудовой красный флаг, впредь до Учредительного собрания»[397].

На съезде Черноморского флота прозвучало предложение считаться как со свершившимся фактом с поднятием украинских флагов на «Завидном» и «Памяти Меркурия», однако большинство делегатов отвергло его. Согласно постановлению съезда, всем судам Черноморского флота следовало держать Андреевский флаг вплоть до выработки нового флага. За окончательный вариант данного постановления проголосовали 44 депутата, 4 голосовали против, 8 — воздержались[398]. Но фактически некоторые корабли игнорировали это решение и продолжали поднимать украинские флаги.

Однако Андреевский флаг юридически продолжал оставаться официальным флагом всего Российского Военно-морского флота вплоть до Всероссийского съезда Военного флота. Вопрос о новом военно-морском флаге был включен в повестку съезда Военного флота (его планировал созвать еще до Октября общероссийский Центрофлот, в котором доминировали умеренные социалисты)[399]. Однако съезд был созван лишь после прихода большевиков к власти, 18 ноября он принял постановление: «… На всех судах Всероссийского военного флота вместо Андреевского флага поднять флаг Интернационала в знак того, что весь Российский военный флот как один человек встал на защиту народовластия в лице Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Но, возможно, многие делегаты не воспринимали и это решение как окончательное. Прозвучал вопрос: на какое время поднимается красный флаг? Ответ П.Е. Дыбенко, ставшего народным комиссаром по морским делам, гласил: «Красный флаг поднимается на время заседания съезда, а в дальнейшем Андреевский флаг будет заменен республиканским»[400].

Возможно, данное решение съезда было своеобразной реакцией на украинизацию части Черноморского флота. Один из делегатов съезда прямо заявил уже 19 ноября: «В Черноморском флоте есть раскол. Вчера мы послали туда красный флаг, а там еще висит флаг Рады». Красный флаг не стал символом объединения флота, но, по-видимому, решение съезда все же приостановило процесс украинизации военных кораблей на Черном море. Капитан 1-го ранга М.В. Иванов, занявший при большевиках должность управляющего Морским министерством, оправдывая свои действия перед лицом высших офицеров Балтийского флота, утверждал: «Если бы меня не было, не удалось бы отстоять Андреевского флага: только благодаря моим настояниям было принято решение только временно заменить все флаги красными… это — шаг политический, ибо иначе часть русского флота уже стояла бы под украинским флагом»[401].

Во исполнение постановления съезда Верховная морская коллегия 19 ноября в 00 часов 10 минут отдала приказание всем центральным комитетам поднять вместо старого Андреевского кормового флага — красный флаг[402]. Однако лишь 20 ноября корабли Балтийского флота подняли красный флаг вместо Андреевского. Капитан 1-го ранга И.И. Ренгартен, служивший в штабе флота, записал в этот день в своем дневнике: «Подойдя к набережной, увидел на рейде много кораблей под красным флагом… еще вчера на этих кораблях развевался Андреевский флаг, что свидетельствовало о принадлежности их к России. Итак, — первое впечатление дня: красные кормовые флаги»[403].

Некоторые морские офицеры пытались воспрепятствовать подъему красного флага. 29 ноября Центральный комитет Балтийского флота рассматривал дело мичмана А.Н. Матусевича, вахтенного начальника крейсера «Диана», который отказывался поднять красный флаг. Офицер объяснял, что «красный флаг он чтит как святыню, но Андреевский флаг ему дорог как военному человеку»[404]. Впрочем, некоторые корабли какое-то время поднимали и Андреевский, и красный флаги. Возможно, морские офицеры полагали, что таким образом они все же смогут сохранить дорогой для них символ. Бывший матрос Балтийского флота вспоминал: «Командир зачитал телеграмму поднять красный флаг под Андреевским, а мичман Крылов говорит, что красный флаг — это символ революции и должен быть сверху. Я дал команду поднять красный флаг сверх Андреевского. Через неделю получили распоряжение спустить Андреевский флаг»[405].

Командующий Балтийским флотом адмирал Развозов пытался отстоять старый флаг, однако команда линейного корабля «Республика» заявила, что «гражданин Развозов», предлагающий заменить красный флаг Андреевским, тем самым «плюет в лицо демократии»[406]. О попытке восстановления Андреевского флага на Балтийском флоте по-своему вспоминал и Э. Иогансон, бывший председателем судового комитета крейсера «Баян»: «На расширенном заседании Центробалта с представителями от судов выступил генерал (адмирал. — Б.К.) Развозов и предложил в походе вместо красного флага поднять старый флаг, царский, будто иначе в море нас примут иностранцы за неизвестные суда и могут потопить. За ним уже выступил Раскольников, назвал его генералом Навозовым, который предлагает спустить красный флаг и т. д.»[407].

Конфликт вокруг подъема красного флага возник и в Архангельске. Центральный комитет Флотилии Северного Ледовитого океана провел в Архангельском флотском полуэкипаже специальный митинг, посвященный предстоящей 19 ноября замене флага. Можно предположить, что местные активисты-моряки опасались реакции какой-то части матросов и офицеров. Отчасти эти опасения оправдались. Мичман М. Лавинский, флаг-офицер 1-го отряда тральщиков, составил и разослал воззвание-протест против снятия Андреевского флага. Центральный комитет флотилии осудил поступок офицера, издав специальное постановление, критиковавшее его воззвание[408]. Красный флаг был поднят на судах флотилии 2 декабря, после того как Центральный комитет флотилии решил взять управление соединением в собственные руки[409].

По-видимому, и упомянутые решения не были еще окончательными, и Андреевский кормовой флаг продолжали поднимать и на кораблях Балтийского флота. Наконец, Военный отдел Центробалта обратился ко всем судам флота с призывом «вместе с подъемом флага и до спуска, 5 декабря, поднять на стеньгах с музыкой красные флаги, в честь перехода управления всеми Морскими силами Балтийского моря в ведение Вами избранного демократического органа, Центробалта». И в этот день в 9 часов утра на кораблях Балтийского флота были торжественно подняты кормовые красные флаги[410]. Эта церемония сопровождала процесс передачи власти на флотах: в декабре все управление флотами было передано Центральным комитетам флотов, соответствующий приказ по морскому ведомству был отдан 5 декабря. Функции же командующих флотами переходили к военно-оперативным отделам центральных комитетов. И в данном приказе, и в приказе по Балтийскому флоту от 5 декабря указывалось, что военно-оперативный отдел флота «держит флаг командующего флотом с буквами P.P. (Российская республика)». И после подъема красных флагов на флоте, который символизировал поддержку командами Центробалта, на штабном судне «Кречет» был спущен флаг бывшего командующего флотом и поднят флаг военно-оперативного отдела Центрального комитета Балтийского флота. Флаг, поднятый 5 декабря, не совсем соответствовал упомянутому приказу. Он воспроизводил рисунок флага командующего флотом образца 1901 года: белый гюйс с Андреевским флагом в крыже. В нижних углах были нашиты две пары перекрещенных букв, в левом — «С» и «Ф», в правом — «Р» и «Р», что означало «Свободный флот Российской Республики»[411]. Как видим, даже новые флаги некоторых революционных органов власти Балтийского флота создавались на основе адмиральских Андреевских флагов. Революционные моряки этого флота пытались, таким образом, опираться на авторитет старой военно-морской символики и в тот момент, когда старый символ флота заменялся красным флагом. Однако вряд ли это было возможно в то время на Черноморском флоте, где нарастало движение против Андреевского флага. По-видимому, первоначально данный приказ был принят на Балтике и лишь затем распространен на другие флоты: соответствующий приказ по морскому ведомству датирован 6 декабря[412].

Для некоторых морских офицеров именно подъем красного флага был последней каплей, переполнившей чашу их терпения. Лишь после этого они решили покинуть флот. «… Все корабли заменили священный Андреевский флаг на красную тряпку — „символ III Интернационала“… Я покинул лодку накануне того дня, когда на ней должны были поднять красный флаг», — вспоминал офицер-подводник, служивший на Черном море[413]. Однако многие корабли Черноморского флота на дальних базах продолжали еще нести старый флаг. Так, прибытие во второй половине декабря на рейд Батуми миноносца «Фидониси», шедшего под красным флагом, было воспринято местными морскими офицерами как опасный символ изменения режима. До этого момента корабли батумского отряда поднимали Андреевский флаг[414].

Показательно, что морские офицеры, готовы были скорее смириться с ликвидацией монархии и свержением Временного правительства, чем подчиниться решениям о замене главного символа военно-морского флота. В бывшем Морском корпусе шла борьба между кадетами и матросами корпусной команды за сохранение старого символа. Один выпускник корпуса впоследствии вспоминал: «Пал Андреевский флаг, и на нашем славном „Наварине“ „товарищи“ подняли красную тряпку. Из-за этого шла борьба: мы, кадеты, каждый день ухитрялись срывать красный флаг и поднимать Андреевский. Дневальные учредили между собой дежурство для охраны „революционной эмблемы“, но и это не помогло… Флаг был всегда сорван»[415].

И в последующие месяцы подъем красного флага на военных кораблях был знаком победы большевиков и их союзников. В это время борьба на Черноморском флоте шла, в основном, между красным и украинским флагами, что было символом раскола между былыми союзниками в борьбе с властью Временного правительства. Центральная Рада провозгласила день 23 декабря «Днем самоопределения Черноморского флота». Линейный корабль «Воля» в этой ситуации вновь поднял украинский флаг, и до 200 русских моряков покинули и этот корабль. Украинизированный уже крейсер «Память Меркурия», получив известие о поднятии украинского флага на дредноуте, одном из самых мощных кораблей Черноморского флота, украсился флагами расцвечивания. Тогда 24 декабря Центральный комитет Черноморского флота и специально созванные представители судовых комитетов постановили спустить украинские и поднять красные флаги на всех кораблях флота[416]. Данное постановление, разумеется, далеко не всеми было выполнено.

Впрочем, моряки некоторых кораблей Черноморского флота, похоже, стремились избегать конфликтов, продолжая одновременно поднимать и украинские, и красные флаги. Обострение борьбы на Украине вынуждало всех делать определенный политический выбор, это отражалось и на отношении к символам. Различные флаги несли крупные корабли, стоявшие на рейде Одессы в январе 1918 г. На броненосцах «Синоп» и «Ростислав» развевались красный и Андреевский флаги, а на украинизированном крейсере «Память Меркурия», естественно, — украинский желто-голубой флаг. Соответственно, команда «Синопа» поддерживала Одесский совет, моряки крейсера — Центральную Раду, а экипаж «Ростислава» раскололся: половина команды выступала за Совет, а половина желала быть нейтральной. Когда 14 января в Одессе начались бои между силами Совета и украинскими гайдамаками, то команды броненосцев потребовали, чтобы крейсер спустил украинский флаг, угрожая ему обстрелом. После долгих уговоров большинство команды крейсера «Память Меркурия» высказались за спуск украинского и подъем красного флага, хотя в боях за город моряки этого корабля участия и не принимали. В сводках политической части Черноморского флота появилось лаконичное сообщение: «На собрании команды большинством голосов постановлено спустить украинский, а поднять красный флаг». В той же сводке была опубликована и более пространная резолюция судового состава эскадренного миноносца «Звонкий», также заменившего желто-голубой флаг красным: «Мы… глубоко возмущены Киевской Центральной Радой… для того, чтобы среди наших товарищей не было недоверия к нам, так как нам приходится вести боевые операции там, где, по слухам, есть украинские буржуазные войска, мы немедленно спускаем украинский флаг и поднимаем на гафеле красный флаг революции»[417].

На некоторое время красный флаг утвердился и на Черном море. Его поднимали и на некоторых кораблях военных союзников России. II съезд Черноморского флота 19 февраля обратился к экипажам румынских судов: «Приветствовать моряков как русских, так и румынских, идущих на румынских кораблях для борьбы с румынской олигархией и тем приобщающих себя к числу героев-революционеров, идущих не под знаменем захвата и насилия, а под красным знаменем ИНТЕРНАЦИОНАЛА»[418].

Однако после подписания Брестского мира германские войска все ближе стали подходить к главной базе Черноморского флота. Они, отстаивая интересы союзной им Центральной Рады, требовали поднять на кораблях, стоявших в Севастополе, украинские флаги. Этот вопрос обсуждался на заседании представителей судов 8 (21) апреля 1918 г. Представитель линейного корабля «Воля» в этой ситуации заявил: «Никакого другого флага, кроме красного, не поднимать, и если другие суда поднимут флаг украинский, то „Воля“ поднимет флаг анархический, так как она считает, что поднять украинский флаг — значит погубить Украину, всю Россию». Представители Центральной Рады на совещании возражали, они утверждали, что только подъем украинских флагов может предотвратить захват кораблей Германией. Но в сложившихся условиях и они не рисковали прямо атаковать красный флаг: «Красный флаг как флаг государства не существует. Это — флаг Интернационала. Если он будет принят как флаг России, то и Украина его признает». Большинство представителей кораблей, однако, высказалось за сохранение красного флага: «Революционный Черноморский флот был авангардом революции, им и будет, и знамя революции никогда не спустит, ибо это знамя всех угнетенных и моряки его не продадут»[419].

Но по мере приближения к Севастополю германских войск некоторые корабли изменили свою позицию. 12 (25) апреля митинги команд линейного корабля «Воля», крейсера «Память Меркурия» и подводных лодок высказались за подъем украинских флагов. 16 (29) апреля аналогичное решение приняло и делегатское собрание, которое также предложило адмиралу М.П. Саблину занять пост командующего флотом. В 6 часов вечера дредноуты и часть миноносцев подняли украинские флаги, но большая часть минной бригады продолжала держать красные флаги, а эскадренный миноносец «Керчь» поднял сигнал: «Позор и продажа флота». Под красными флагами эти корабли покинули бухту Севастополя и ушли в Новороссийск. Между тем адмирал Саблин сообщал украинским властям: «Братья Киевской Центральной Рады. Сего числа Севастопольская крепость и флот, находящийся в Севастополе, подняли украинский флаг». Однако уже 17 (30) апреля выяснилось, что германское командование занимает все более жесткую позицию, и подъем украинского флага не помешает захвату кораблей флота немецкими силами. На некоторых судах украинские флаги немедленно были спущены, вместо них вновь были подняты красные флаги. В этой ситуации адмирал Саблин приказал спустить и украинские, и красные флаги. В качестве «нейтрального» в этой ситуации был поднят старый Андреевский флаг. Под этим флагом Саблин увел часть кораблей, еще остававшихся в Севастополе, в Новороссийск. Там прошли своеобразные выборы командующего флотом. Большинство голосов получил Саблин, который выдвинул ряд условий, при которых он соглашался занять этот пост. В качестве важнейшего условия назывался подъем Андреевского флага. В своем первом приказе по флоту Саблин требовал: «Пусть знают все, что Андреевский флаг есть символ нераздельности нашей родины, и обязанность каждого русского гражданина, к какой бы он национальности, религии и партии не принадлежал, защищать его так, как он защищает честь и достоинство Российской федеративной республики». Приказ мог быть истолкован и как проявление некоторой лояльности к властям РСФСР. Однако «борьба флагов» не прекращалась и в Новороссийске, где многие транспортные корабли продолжали держать красный флаг[420].

Борьба по вопросу о дальнейшей судьбе флота проявлялась и в конфликте символов. Часть флота вернулась из Новороссийска в Севастополь, другая была затоплена. Перед затоплением с кораблей наряду с легкими орудиями и радиотелеграфным оборудованием были сняты и эвакуированы Андреевские флаги[421]. Можно предположить, что и моряки, находившиеся под влиянием большевиков, продолжали с уважением относиться к старому символу флота.

Отказываясь под давлением украинского национального движения от Андреевского флага в конце 1917 г., большевики и их союзники уступали своим политическим противникам важный и популярный в морской среде символ. Даже команды некоторых судов Балтийского флота ставили вопрос о подъеме Андреевского флага в день Пасхи 1918 года[422].

И в последующий период моряки, вступавшие в конфликт с большевиками, поднимали подчас традиционный флаг. Андреевский флаг несли и корабли белых. Соответственно, корабли, оставлявшие красный флот и переходившие на сторону политических противников большевиков, нередко спускали красный флаг и поднимали флаг Андреевский. Это проделал, например, тральщик «Китобой», после того как в Балтийское море вошла английская эскадра[423].

Однако и некоторые враги большевиков в годы Гражданской войны не поднимали Андреевский флаг, считая его слишком связанным со «старым режимом». Корабли Волжской флотилии Народной армии Комитета членов Учредительного собрания первоначально использовали черно-желтый Георгиевский флаг (георгиевская лента была символом Народной армии, военнослужащие которой носили ее и на своих головных уборах). Лишь в августе 1918 года на судах флотилии были подняты Андреевские флаги[424].

3. Царские портреты и памятники «старого режима»

В дни революции портреты царей и членов императорской фамилии намеренно «оскорблялись» (манифестанты порой носили их перевернутыми), снимались, уничтожались. Революционная толпа, ворвавшаяся в здание Морского кадетского корпуса, первым делом приступила к уничтожению ненавистного изображения. «Солдаты, женщины и матросы штыками пробивали портрет императора и выкалывали глаза», — вспоминал бывший гардемарин[425].

На одном из первых заседаний судового комитета линейного корабля «Андрей Первозванный», председателем которого стал капитан 2-го ранга И.И. Лодыженский, было решено «снять портреты бывшей царской фамилии». Матросы эскадренного миноносца «Новик» вечером 5 марта также потребовали снять царские портреты, висевшие в кают-компании. При этом, как отмечает мемуарист, они следовали примеру других судов соединения: на них портреты уже были сняты и частично уничтожены[426]. При ликвидации царских портретов гибли и дешевые репродукции, и картины, представлявшие немалую художественную ценность. В Кишиневе, например, во время революции был уничтожен редкий портрет Екатерины II, это даже вызвало слабый протест со стороны Одесского совета солдатских и офицерских депутатов[427].

Уничтожение и порча царских портретов были демонстративным нарушением закона, повторявшим опыт 1905 г. (слухи о действительных и вымышленных фактах «оскорбления» изображений императора тогда часто становились поводом для погромов со стороны черной сотни). Для многих современников уничтожение царского портрета являлось серьезным переживанием: и в начале XX века некоторые крестьяне продолжали еще почитать их наравне с иконами, считалось порой недопустимым находиться в шапке в том помещении, где висел портрет, ругаться и курить «в присутствии» портрета и т. п.[428]

Уже в дни восстания в Петрограде председатель Государственной Думы М.В. Родзянко приказал убрать портрет царя из Екатерининского зала Таврического дворца — «чтобы его не испакостили». Военные чины, сопровождавшие А.И. Гучкова в его поездке на фронт, спешно вывинчивали портреты царской четы со стен салон-вагона военного министра. В самом же здании военного министра старые царские портреты продолжали висеть — они были убраны, когда министром стал А.Ф. Керенский. Но и после этого были сохранены портреты Петра I и Екатерины II, однако при этом они были украшены красными лентами[429].

После Февраля торжественное уничтожение всевозможных изображений императорской семьи стало символом победы нового строя. Даже в отдаленных селах Русского Севера портреты членов царской семьи выбрасывались из изб на улицы[430]. Однако и в провинции, и в действующей армии военное и гражданское начальство первоначально нередко пыталось запрещать снимать портреты. Борьба вокруг символов и здесь становилась катализатором конфликта, провоцировала борьбу за власть. Иногда именно снятие царского портрета становилось первой победой солдат-активистов в их противостоянии с офицерами[431].

Депутаты Государственной Думы, в марте посетившие Северный фронт, отмечали в своем отчете частые причины недовольства солдат, которые «затем заявляли, что не выносят портретов; солдаты приходят и видят, что портрет императора на стене; это их возмущает. В некоторых местах мы получили точные сведения, что грозят расстрелом, если вынесут портрет. Эта бестактность создала ужасную атмосферу. В некоторых местах нас просили принять меры, чтобы портрет убрали, потому что часть волнуется, и могут быть убийства». Подобная ситуация складывалась и в некоторых тыловых гарнизонах. Так, уполномоченные гарнизона Гжатска 8 марта сообщали в Московский совет солдатских депутатов, что в 292-м полку даже после манифестаций в честь установления нового строя по-прежнему висит царский портрет[432].

При нападении на одно из лесничеств в марте крестьяне также уничтожили портрет императора[433]. Маловероятно, что в данном случае именно царский портрет стал причиной их действий, так как одновременно нападениям подвергались и другие лесничества. Вернее было бы предположить, что крестьяне таким образом «политизировали» свои действия, и тем самым оправдывали разгром лесничества, придавая своему преступлению характер антимонархического протеста.

Иногда официальные решения о снятии портретов принимали местные и центральные органы власти, порой при этом проводилась замена одних символов на другие. Например, тарновский волостной комитет народной власти постановил: «Все портреты бывших государей заменить народными писателями, вставив в освободившиеся багеты и рамы». Наконец, Министерство народного просвещения распорядилось удалить из всех школьных помещений портреты бывшего царя и наследника[434].

Из провинции доносились призывы полностью заменить российские денежные купюры и почтовые марки, ибо изображенные на них портреты монархов вызывали на местах «колебания». Технически это сделать быстро было невозможно, однако выпускались новые купюры, лишенные изображений монархов, а на почтовых марках с портретами царей появлялись и надпечатки с надписью «Свобода. Равенство. Братство»[435].

По-своему боролись с изображениями царя крестьяне. Еще до Февраля они порой выкалывали глаза на портретах царской семьи, многие за это привлекались к уголовной ответственности. После революции это явление получило более широкое распространение. Немецкий военнопленный, находившийся в России, писал домой в апреле 1917 г.: «Переворот мало ощущается, разве только тем, что выкалывают глаза лубочным изображениям царской семьи, на которые вчера молились» (его письмо было перехвачено российской военной цензурой)[436]. Можно предположить, что крестьяне, недовольные гибелью родных на фронте, реквизициями и мобилизациями, пытались «решать» политические и бытовые проблемы с помощью деревенской магии. После же переворота этот процесс стал безопасным и, соответственно, массовым.

Борьба с монархическими символами распространялась и на памятники царям, деятелям старого режима. В дни революции они использовались как трибуны ораторов и украшались красными лентами и флагами. Так, во время «праздника свободы» на Красной площади в Москве древко красного стяга было вложено в бронзовую руку князя Пожарского, а на полотнище выделялась надпись: «Утро свободы сияет светлым днем». Красными стягами был украшен и памятник А.С. Пушкину, у подножия которого на отдельном плакате были написаны стихи Пушкина: «Товарищ, верь…»[437].

Затем памятники стали уничтожаться, эти процессы были начаты уже вскоре после свержения монархии. Появлялись и призывы изменить некоторые памятники, «перекодировать» их значение. Так, некий читатель «Известий» Севастопольского совета направил в редакцию следующее письмо: «Нам теперь не нужно, чтобы на часовне, находящейся на Корабельной стороне, была надпись „В память 300-летнего царствования дома Романовых“, а ее нужно заменить следующей надписью: „В память избавления Великой России от 305-летнего ига династии Романовых 2-го марта 1917 года в 3 часа 15 минут дня“»[438].

Особый резонанс получило уничтожение памятника П.А. Столыпину в Киеве. Киевляне шутили, что во время революции в городе погиб лишь один человек — медный. В дни революции монумент также был «захвачен» демонстрантами: на голове статуи укрепили красный флаг, а шею обернули красным галстуком (с легкой руки Ф.И. Родичева виселицу давно уже называли «столыпинским галстуком»). Затем уже 15 марта Исполнительный комитет объединенных общественных организаций Киева постановил снести памятник. Статуя была поднята на блоках и цепях, так она и провисела во время киевского «праздника свободы» 16 марта. Очевидно, это подразумевало своеобразную посмертную символическую казнь государственного деятеля. Демонтаж памятника был завершен 18 марта[439].

Памятники царям были сняты в Екатеринославе, Нахичевани и Екатеринбурге, был поврежден памятник Александру I в Таганроге. В Канске на месте памятника Александру II предполагалось возвести памятник борцам за свободу. Попытки ликвидировать «старорежимные» памятники были предприняты в Саратове и Одессе. В волостных центрах уничтожали многочисленные статуи «царя-освободителя» Александра II, установленные ранее в знак благодарности крестьянскими обществами. Так, крестьяне села Житкур (неподалеку от Царицына) с пением «Марсельезы» снесли памятник Александру II, постамент памятника было решено использовать как трибуну для ораторов[440].

В некоторых случаях местные власти действовали под давлением различных радикально настроенных групп. Так, в Феодосии постоянно возникали эксцессы вокруг памятника Александру III. Особенно острый характер они приобрели, когда на берег сошли матросы одного из крейсеров Черноморского флота. Исполнительный комитет тогда постановил немедленно демонтировать фигуры с памятника[441]. Порой же и решение о снятии памятников приводило к новым конфликтам. Например, в Екатеринославе Исполнительный комитет постановил снять памятник Екатерине II (статую предполагалось передать в местный музей), однако население города и солдаты местного гарнизона потребовали, чтобы памятник был немедленно направлен в Брянский завод на переплавку, а полученный металл использовать для производства снарядов. В прессе сообщалось, что это требование было исполнено[442].

К борьбе с памятниками империи приступили и российские войска, дислоцированные в Финляндии. Уже в начале марта Гельсингфорсский совет депутатов армии, флота и рабочих перепечатал в своей газете призыв Петроградского совета беречь памятники прошлого. Очевидно, эта проблема была актуальна и для Гельсингфорса. Но к этой теме пришлось вернуться вновь. В начале апреля с обелиска на Базарной площади толпа, в которой преобладали русские солдаты и матросы, сбила короны с императорского двуглавого орла. Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета осудил лиц, которые «подстрекают уничтожить памятники, принадлежащие Финляндии». Подстрекателей надлежало доставлять в Исполнительный комитет. Совет даже обратился со специальным воззванием, в котором подчеркивалось, что памятники «являются собственностью чужого народа, теперь автономного, и не уничтожать их, а, наоборот, охранять обязан каждый сознательно понимающий свободу российский гражданин». Совет при этом вновь ссылался на авторитет революционной столицы: «Уж на что революционный Петроград, завоевавший России свободы в дни революции, и теперь бережно охраняет все памятники Петрограда». Было решено отпечатать 5 тысяч экземпляров листовок с текстом данного воззвания, что само по себе свидетельствовало о важности вопроса. Начальнику Секции охраны народной свободы, отвечавшему в Совете за обеспечение безопасности, предлагалось откомандировать взвод для охраны памятников в городе[443].

В одних случаях решение об уничтожении принимали органы власти, в других — имели место стихийные действия толпы. В Нахичевани 26 марта процесс ликвидации памятника Екатерине II был инициирован толпой солдат, которые решили, что на месте «закабалительницы крестьян» должна быть воздвигнута «статуя свободы». Предлагалось перелить старый памятник на снаряды. В нескольких случаях инициативу проявляли солдаты проходивших маршевых рот, которые часто выступали распространителями революционной политической моды. Так, в селе Медведь Новгородской губернии в апреле они разрушили памятник Николаю I, солдат особенно возмутила надпись на постаменте «Нашему высокому попечителю», на месте свергнутой статуи императора был водружен красный флаг. В сентябре маршевой ротой был разрушен памятник Александру II в местечке Смиловичи Минской губернии[444].

Однако некоторые портреты и статуи сохранялись удивительно долго. Портреты членов царской фамилии, висевшие в помещениях Тифлисского кадетского корпуса, раздражали делегатов краевого съезда Кавказской армии, находившихся в этом здании, и 25 апреля съезд специально обсуждал данный вопрос. Лишь в августе фракция эсеров потребовала удаления бюста Екатерины II из зала Московской городской думы[445]. В некоторых же правительственных ведомствах портреты императоров продолжали висеть. Так, американского журналиста Джона Рида поразили изображения монархов, сохраненные в Министерстве иностранных дел. Он даже отметил, возможно, ошибочно, портрет Николая «Последнего»[446].

В печати также звучали призывы видных деятелей русской культуры, которые требовали продолжить борьбу с «идолами самодержавия». Много шума наделали соответствующие призывы писателя А.В. Амфитеатрова, который борьбу за сохранение ценных в художественном отношении памятников приравнял к попыткам восстановления монархии и требовал немедленно убрать знаменитый памятник Николаю I в Петрограде. Против охраны памятников выступил и писатель Ф.К. Сологуб[447].

Стремление уничтожить «памятники царизма» нашло отражение и в массовом политическом сознании. Г.Е. Зиновьев цитировал вопросы «группы солдат, рабочих и мелкого достатка граждан», направленных в редакцию большевистской газеты: «Будет ли громоздкий и неуклюжий памятник Александру III (на Знаменской площади) перелит в „статую Свободы“, изображающую революционного солдата и рабочего, а по бокам выпуклые барельефы (сцены) из революционного движения (памятник по конкурсу)?». Отвечая на вопрос, лидер большевиков использовал и эту «иконоборческую» инициативу для политической мобилизации своей аудитории, побуждая ее к «прямым действиям» и конфронтации со Временным правительством: «Это произойдет лишь в том случае, если рабочие и солдаты сами это сделают. Ни в чем нельзя надеяться на правительство Гучкова и Милюкова», — отвечал он авторам письма, направленного в «Правду»[448]. Призыв Зиновьева типичен для большевистской пропаганды, которая использовала любое общественное недовольство для атаки на власть правительства.

Кое-где даже встал вопрос об уничтожении могильных знаков. 18 марта Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета обратился к коменданту Свеаборгской крепости с просьбой снести памятник на Лагерном острове на могиле военнослужащих, погибших при подавлении революционного восстания 1906 года[449].

Но варварское отношение к памятникам вызвало протесты, которые направлялись и во Временное правительство, и в Петроградский совет. «… В разных местностях России население начинает посягать на памятники, имеющие историческое и художественное значение», — сообщал некий корреспондент В.Д. Набокову, управляющему делами Временного правительства. По-видимому, это письмо было переадресовано в Особое совещание по делам искусств при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством императорского двора. Члены совещания составили текст обращения к гражданам России, призывающего беречь памятники прошлого. Предполагалось издать это обращение от имени Временного правительства и «Исполнительной комиссии» Петроградского совета, однако совместное воззвание выпущено не было. А.М. Горький, игравший немалую роль в организации Особого совещания, 7 марта выступил на заседании Исполнительного комитета Петроградского совета, который затем принял специальное обращение «Об охране художественных ценностей». Оно гласило: «Граждане, старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит всему народу. Граждане, берегите это наследство, берегите дворцы, они станут дворцами вашего всенародного искусства, берегите картины, статуи, здания, это — воплощение духовной силы вашей и предков ваших». Текст этого обращения несколько отличался от первоначальной редакции, он был сокращен. На этот документ ссылались затем провинциальные интеллигенты и местные Советы, пытавшиеся защищать памятники, он перепечатывался в изданиях Советов. Затем при активном участии Горького была создана специальная комиссия, пытавшаяся защитить те памятники, которые имели художественную ценность. Неудивительно, что к Горькому направлялись из провинции обращения лиц и организаций, стремившихся сохранить памятники искусства. 18 марта митинг московских художников призвал принять меры по охране памятников, затем и комиссар Временного правительства в Москве Н.М. Кишкин потребовал удаления с памятников плакатов. В защиту памятников активно выступил также художник А.Н. Бенуа, ссылавшийся на печальный опыт Французской революции, которая уничтожила немало художественных памятников. Сложилась ситуация, когда в защиту «старорежимных» памятников выступила газета интернационалистов социал-демократов «Новая жизнь» (в ней сотрудничали Горький и Бенуа), а некоторые шовинистические издания, подобно «Русской воле», в которой писал А.В. Амфитеатров, требовали их уничтожения[450].

Для понимания этого противостояния необходимо учитывать политический и культурный контексты эпохи. Весной 1917 г. популярность газеты и ее авторов определялась «революционностью» издания. Интернационалистам «Новой жизни» не нужно было доказывать свой политический радикализм. Но поддерживаемая банками «Русская воля» пыталась в первые месяцы революции стать центром политической консолидации несоциалистических патриотических сил, вокруг газеты создавались «республиканские» союзы и организации. Но политический авторитет в то время можно было приобрести, лишь утверждая свою «революционную» репутацию. «Русская воля» не могла предлагать радикальные политические лозунги по вопросам войны и мира, аграрному и национальному. Политическая радикальность издания в такой ситуации обозначалась посредством шумной атаки на «идолы самодержавия». Следует признать, что коммунистические функционеры, принимавшие впоследствии решения об уничтожении многих памятников, имели среди своих предшественников некоторых сторонников продолжения войны, которые использовали борьбу со «старорежимными» памятниками в целях политической мобилизации. Появились и другие центры защиты памятников. Так, не позже июня в Петрограде был создан Союз охранения памятников монархам от глумления[451].

С другой стороны, и некоторые крестьянские общества высказались за сохранение памятников, выстроенных на их собственные деньги (в селах существовало громадное число дешевых памятников «царю-освободителю» Александру II). Возможно, известную роль тут сыграла бережливость практичных сельских жителей, которым было жаль потраченных обществами средств, но в некоторых случаях это, очевидно, отражало и монархические настроения части крестьян, прежде всего пожилых. По свидетельствам современников, некоторые статуи деда последнего императора пережили даже годы Гражданской войны[452]. В крестьянских избах Сибири во время Гражданской войны тоже можно было встретить портреты Николая II, Александра III, и Александра II[453].

Новый импульс борьба с «памятниками царизма» приобрела после прихода к власти большевиков, на этой стадии она получила и полную государственную поддержку. 12 апреля 1918 г. по инициативе А.В. Луначарского был принят «Декрет о памятниках республики», который форсировал этот процесс, текст декрета написал В.И. Ленин. Последний 1 мая 1918 г. сам инициировал уничтожение в Кремле памятника великому князю Сергею Александровичу и лично принял активное участие в свержении статуи дяди последнего царя, убитого террористами-эсерами[454].

Принимая соответствующие юридические акты, правительство большевиков опиралось на массовое движение по уничтожению монархических памятников, начавшееся сразу же после Февраля в различных городах по инициативе разных групп почти одновременно и независимо друг от друга.

4. Награды и форма одежды

В ходе революции сразу же возник вопрос о всевозможных наградах. Быстро менялись правила и обычаи их ношения. Генерал В.Г. Глазов так описал свое посещение Военного совета в здании Военного министерства 9 марта: «Встретил Ставровского, и он мне сказал, что ордена надо снять, что я исполнил в уборной»[455].

Но в то время, когда старые генералы опасливо скрывали свои награды, бравые солдаты, украшенные боевыми орденами и медалями, символизировали порой революцию. Подобные изображения печатались на почтовых открытках того времени. Многие же увидели возможность получить в условиях революции давно желанные награды. Соответственно, на власти оказывалось давление с требованием значительно расширить практику присвоения орденов и медалей. Так, командир 42-го пехотного Якутского полка требовал награждения всех чинов своей части орденами и медалями на особой ленте за бой, состоявшийся 25 июня 1917 г.[456] Само предложение такого рода представляло собой явный отход от дореволюционных принципов награждения и могло появиться только в новых условиях. Весь личный состав Корниловского ударного полка 16 августа был награжден Георгиевскими крестами за бои на Юго-Западном фронте[457].

Особое значение вопрос о наградах приобрел и ввиду того, что они часто имели монархическую символику. Сам вид «царских орденов» в революционной обстановке вызывал порой раздражение, и еще до выхода официальных распоряжений правила ношения наград фактически нарушались. Солдаты и матросы переворачивали медали, чтобы скрыть изображения бывшего императора, а иногда и попросту спиливали их[458]. Некоторые генералы и офицеры также избегали носить монархические ордена. Так, генерал-майор Ф.А. Риттих, исполнявший должность начальника Пажеского корпуса, после отречения императора снял все свои ордена, оставив лишь французский орден Почетного легиона, — ведь он имел красную ленту, что соответствовало новым политическим условиям[459].

Временное правительство пыталось сохранить в целом дореволюционную наградную систему, ликвидируя лишь некоторые ордена, устраняя монархические эмблемы и проведя необходимые реформы в деле награждения. Уже 16 марта правительство постановило приостановить награждение орденами и знаками отличия, за исключением тех, которые выдавались «за боевые против неприятеля отличия» (в основу постановления лег проект Юридического совещания при Временном правительстве от 10 марта)[460]. Однако бюрократическая система работала со скрипом, и еще 18 октября 1917 г., за неделю до свержения Временного правительства, управляющий медальной частью Монетного двора запрашивал свое начальство, следует ли ему выполнять наряды на изготовление медалей «За беспорочную службу в тюремной страже» и «За беспорочную службу в полиции». В последнем случае он предлагал заменить слова «в полиции» на «в милиции»[461].

Престиж старых наград в среде гражданских чинов падал. Так, многие железнодорожные служащие, удостоенные в 1915–1916 гг. медали «За усердие», отказывались получать эту награду, требовали вернуть деньги, уже уплоченные ими за медаль. Некоторые награды были переименованы: золотые медали стали называться «медалями первого разряда», а серебряные — «медалями второго разряда». В комиссии генерала А.А. Поливанова, обсуждавшей вопросы проведения преобразований в вооруженных силах, был поднят вопрос о награждении офицеров солдатскими Георгиевскими крестами по инициативе солдат. В условиях революции газетные публикации часто воспринимались как юридические акты, и уже в мае некоторые команды судов Черноморского флота обратились с ходатайствами о награждении своих командиров солдатскими орденами. Тем самым предвосхищались решения Временного правительства: 24 июня 1917 г. в устав Георгиевского ордена было введено положение о награждении офицеров армии солдатским крестом «За подвиги личной храбрости и доблести», а 25 июля это положение было распространено и на военно-морской флот (задержка, возможно, была связана с Июльским кризисом). Награждение производилось по приговору солдат части (и, соответственно, матросов корабля), делу давался ход лишь в том случае, если за награждение высказывалось не менее 2/3 военнослужащих части. При этом на орденскую ленточку должна была прикрепляться металлическая веточка по цвету креста. В своем приказе А.Ф. Керенский обосновывал необходимость данной реформы тем, что во время наступления войск Юго-Западного фронта от солдат начали поступать ходатайства о награждении офицеров солдатскими крестами. Это, утверждал приказ, свидетельствовало «о полном единении между офицером и солдатом». Вводилось также награждение солдат и матросов офицерской наградой, знаком ордена Георгия 4-й степени «За подвиги, предусмотренные статутом ордена святого Георгия и совершенные при исполнении обязанностей соответствующих начальников». После такого награждения солдаты и матросы производились в офицерский чин. В этих случаях на ленте знака укреплялась металлическая лавровая ветвь белого металла (соответствующий рисунок прилагался к приказу № 532 по военному ведомству от 19 августа)[462].

На практике изготовление и, соответственно, награждение орденами нового типа встречало технические затруднения. Капитул российских орденов 2 сентября обратился к администрации Монетного двора с просьбой начать изготовление соответствующих металлических лавровых ветвей, однако руководитель Медальной части Монетного двора сообщил своему начальнику, что заказ не может быть принят к исполнению, ибо ювелирные работы не составляют специальности Медальной части[463].

Юридические акты Временного правительства, реформирующие и «демократизирующие» наградную систему, должны были способствовать улучшению отношений между солдатами и офицерами. Однако подчиненные в такой ситуации получали возможность влиять на награждение своих командиров. Порой же солдаты, поддерживая представления своих начальников к боевым орденам, приводили и аргументы политического свойства. Так, бывшие солдаты 51-го пехотного Литовского полка в обращении к военному министру аттестовали своего командира следующим образом: «…За доброе и сердечное отношение к нам, солдатам, за ту правду, которую он высказывал в глаза высшему начальству, он за все те подвиги храбрости не получил ни одной награды, теперь же, когда цепи царизма сброшены и когда у нас в свободной молодой России царит правда и справедливость, просим вас, господин министр, не оставить нашего заявления и наградить нашего товарища-командира тем Белым крестом, которого он по справедливости достоин не за один, а за целый ряд боев»[464].

5 августа правительство приняло решение об изменении внешнего вида некоторых орденских знаков: так менялось изображение государственного герба на орденах, он лишался монархической символики[465]. Но, по-видимому, не всегда точные инструкции достигали исполнителей. Так, еще в середине октября 1917 г. управляющий Медальной частью Монетного двора запрашивал свое начальство, следует ли ему выполнять наряд на изготовление знаков святой Анны, на которых имелся крест, увенчанный короной[466].

Был заменен и рисунок Георгиевских медалей: вместо портрета Николая II на них помещалось изображение Георгия Победоносца, поражающего копьем дракона. 10 августа правительство утвердило проект медалей (кроме Георгиевских), на которых изображения бывшего императора заменялись изображением нового герба (точнее, изображением государственной печати Временного правительства), однако подобные медали, по-видимому, не были отчеканены. В то же время производство различных орденов и медалей начинают и частные мастерские. Можно с уверенностью предположить, что не все подобные награды имели официальный статус, но, возможно, порой и лица, получившие награды, стремились изменить их вид в соответствии со своими политическими воззрениями[467]. Это свидетельствует об ослаблении правительственного контроля над наградной системой, в этом также проявлялся кризис власти.

Изготовление медалей нового образца встречалось и с немалыми трудностями экономического характера. Так, после революции значительно возросли расценки и, соответственно, стоимость работ на Монетном дворе. В результате Капитул российских орденов не смог удовлетворить требования Генерального штаба[468].

Еще в августе 1917 г. Министерство юстиции Временного правительства подготовило проект «Об отмене гражданских чинов, орденов и других знаков отличия». В сентябре данный документ был готов к подписанию и даже уже был отпечатан типографским способом. Награждение за служебные и внеслужебные заслуги орденами и медалями, равно как и их ношение, отменялось. Однако данное постановление не должно было распространяться на военные ордена и медали, на награды, пожалованные за военные заслуги и за храбрость. Права же и преимущества гражданских служащих должны были определяться лишь занимаемой ими должностью (при этом деление на классы, а также исчисление старшинства по времени назначения на должность данного класса сохранялись). Однако данный проект так и не был утвержден Временным правительством[469].

Вместе с тем Временное правительство подтверждало высокий статус боевых орденов, награждая ими и за революционные заслуги. Георгиевским крестом был награжден унтер-офицер Т.И. Кирпичников, возглавивший восстание Волынского полка в дни Февральской революции, орден ему вручил сам командующий Петроградским военным округом генерал Л.Г. Корнилов (это вызвало возмущение многих офицеров, однако в сложившихся условиях немногие рисковали выражать свои чувства открыто). Когда же А.Ф. Керенский посетил 17 мая Севастополь, то он возложил Георгиевский крест на могилу лейтенанта Шмидта[470]. Символическое посмертное награждение, хотя и лишенное правильного юридического оформления, приравнивало участие в революционном восстании к военному подвигу.

В некоторых случаях войсковые и флотские комитеты активно вмешивались в процесс награждения, это также было ярким проявлением ситуации двоевластия. 29 марта соединенное заседание судовых комитетов дивизиона минных заградителей Черноморского флота высказалось за предоставление комитетам права ходатайствовать о награждении и производстве. Иногда же Советы и лишали наград: 12 апреля Центральный Исполнительный комитет Севастопольского совета направил предписание председателю судового комитета эскадренного миноносца «Счастливый»: «Предлагается секретно, без оглашения, предложить кондуктору Митрофанову снять Георгиевскую медаль, полученную им за усмирение команды в 1905 г. на крейсере „Память Азова“»[471]. Показательно, что такое решение подтверждало высокий статус награды в глазах членов комитета, которые, впрочем, считали себя вправе отнимать ее у лиц, боровшихся с революцией, не запрашивая при этом военные и гражданские власти. Как видим, некоторые Советы и комитеты стремились оказывать воздействие на процесс награждения, что символизировало их стремление выступать в качестве органов власти.

Эта тенденция отразилась и на законодательстве Временного правительства. Положение о корабельных комитетах, подписанное А.Ф. Керенским 22 мая (приказ по флоту и морскому ведомству № 215), предоставляло выборным флотским организациям право подтверждать представления командования к награждению: «Инициатива представления достойных наград и производства в высшие звания в равной мере принадлежит как комитетам, так и начальникам». Специальное примечание оговаривало: «Представление не может быть направлено без предварительного соглашения между комитетом и начальником». Положение о комитетах предварительно рассматривалось в специальной комиссии под председательством члена Государственной Думы Н.В. Савича. Комиссия одобрила большинством голосов новую процедуру награждения, несмотря на возражения некоторых высших морских офицеров[472].

Соответственно, приказы по отдельным соединениям и частям требовали, чтобы впредь представления к крестам и медалям подписывались и командиром, и представителем соответствующего комитета. Подпись последнего должна была подтверждаться печатью комитета (приказ по дивизии подводных лодок Балтийского моря от 28 июня). Материалы о награждении Георгиевскими крестами направлялись и в Центральный комитет Балтийского флота. Любопытно, что мемуарист-большевик рассматривал данный вопрос в числе второстепенных, которые якобы намеренно направлялись командованием флота в адрес Центробалта, дабы отвлечь его от обсуждения «важных политических вопросов»[473]. Но для многих современников вопрос о наградах был необычайно важен, и участие комитетов в процессе награждения подтверждало их властный статус.

При этом линия на демократизацию наградной системы, отражавшая позицию части Временного правительства, ряда Советов и комитетов, столкнулась с иным движением: многие активисты выборных организаций требовали полной ликвидации традиционной системы наград. И вскоре после Февраля начинается массовое движение за отказ от орденов и медалей. В разное время и в разных ситуациях оно приобретало совершенно различный смысл.

Во многих случаях это было связано с отрицанием монархической символики. Некоторые православные священники сдавали на нужды обороны наперсные кресты, раздававшиеся в свое время в честь коронации царя. На всевозможных собраниях аплодисментами встречались предложения жертвовать деньги и все медали с изображением Николая II на нужды революции. В адрес Временного правительства направлялись списки солдат, сдавших свои медали «с изображением бывшего царя Николая». Наградные медали и кресты стали сдавать также на нужды политических партий и в патриотические фонды. Так, уже 6 марта собрание депутатов от флота, армии и рабочих Свеаборгского порта «единодушно и с энтузиазмом» приняло предложение матроса линейного корабля «Слава» о том, «чтобы отдать новому правительству через Исполнительный комитет (Гельсингфорсского совета. — Б.К.) все знаки отличия, имеющие ценность». На следующий день, 7 марта, общее собрание команды и офицеров минного заградителя «Нарова» приняло соответствующее постановление. Затем 8 марта и комитет линейного корабля «Петропавловск» также постановил организовать сбор пожертвований командой и офицерами всех орденов и медалей «на нужды обновленной России». Матросы и офицеры тральщика № 2 и штаба 1-го отряда дивизии траления сдали 150 орденов и медалей. А 8 марта и тогдашний комендант Свеаборгской крепости генерал-лейтенант В.Г. Пащенко заявил прямо на заседании Совета, что он сдает все свои ордена и знаки отличия на нужды страны[474].

Движение за сдачу наград в Балтийском флоте, начатое в Гельсингфорсе, приобретало все больший размах. Если сначала газета Гельсингфорсского совета печатала особые публикации о каждой команде и воинской части, сдававшей ордена и медали, то начиная с 22 марта в этом издании публиковались лишь общие большие сводные таблицы, набранные к тому же мелким шрифтом; сдача наград переставала быть сенсацией, она превращалась в массовое движение. Только по данным первой опубликованной таблицы, было сдано 95 офицерских орденов, 2 золотых Георгиевских креста, 177 серебряных Георгиевских крестов, 18 больших серебряных медалей, 2 средние серебряные медали и 1405 малых серебряных медалей. На некоторых кораблях в сдаче наград активно участвовали матросы, что отличало их от офицеров. Так, на эскадренном миноносце «Новик» было сдано 22 серебряных Георгиевских креста, 3 большие серебряные медали и 130 малых серебряных медалей, однако здесь не упоминаются офицерские награды, можно предположить, что отношение разных групп моряков к кампании по сдаче орденов и медалей существенно отличалось. Но, например, на минном заградителе «Амур» было собрано 12 офицерских орденов, 10 серебряных Георгиевских крестов, 2 средние серебряные медали и 159 малых серебряных медалей[475]. В данном случае офицеры и матросы действовали солидарно.

Награды, сдававшиеся командами отдельных кораблей, составляли немалую ценность. Так, депутат линейного корабля «Республика» (бывший «Император Павел»), которому было поручено доставить серебряные медали и Георгиевские кресты в Исполком Гельсингфорсского совета, вспоминал: «Сначала шагал бодро, но вскоре устал: металлическая шкатулка с наградами весила больше двух пудов»[476].

О размахе патриотического движения по сдаче наград косвенно свидетельствует распоряжение начальника Главного штаба, воспроизведенное в приказе по Петроградскому военному округа от 23 апреля. В нем указывалось, что к военному министру «в значительном числе» поступают знаки военных отличий, сделанные из благородных металлов. Военный министр отдал распоряжение заменять знаки, изготовленные из золота, таковыми же знаками из простого желтого металла. Прием жертвуемых знаков следовало сосредоточить в штабах дивизий, для эвакуированных и отставных — в управлениях уездных воинских начальников. Пожертвованные знаки отличий и списки жертвователей должны были отправляться в Капитул орденов. Вопрос о замене серебряных знаков отличия оставался открытым[477].

Сам факт издания такого приказа свидетельствовал о том, что к середине апреля 1917 г. движение за сдачу орденов и медалей вышло за пределы Балтийского флота и требовалось регулировать его на уровне вооруженных сил в целом. Впрочем, подобный приказ, который должен был доводиться до всех военнослужащих, мог спровоцировать новые волны этого движения. Однако движение по сдаче наград приобретало такие масштабы, что точно выполнять апрельское распоряжение Главного штаба было невозможно. Последовал специальный приказ Верховного главнокомандующего от 16 июля: «Согласно разрешения комиссара Временного правительства над бывшим Министерством двора, в Капитуле орденов открыт прием пожертвований орденами, Георгиевскими крестами и медалями на пользу обороны, без замены их дубликатами, и без определения стоимости каждого отдельного предмета»[478]. Но далеко не все пожертвованные награды поступили в Капитул орденов.

Огромное количество наград, поступивших в Гельсингфорсский совет со всего Балтийского флота, долгое время, по-видимому, там и хранилось. Однако вопрос о них был вновь поднят на заседании Исполнительного комитета Совета 12 сентября 1917 г., обсуждался вопрос о финансировании секции Совета по распространению идей народовластия, которая занималась агитационно-пропагандистской деятельностью, в том числе издавала немало брошюр. В этой связи был поднят вопрос о продаже крестов, медалей, орденов, золотых и серебряных вещей, пожертвованных в пользу комитета. Двум членам Исполкома было поручено разработать проект продажи пожертвований и снестись с Центральным комитетом Балтийского флота по этому вопросу. Для определения же ценности пожертвованных вещей создавалась комиссия с приглашением экспертов[479].

На Черноморский флот движение по сдаче орденов и медалей пришло позже. И там проводились различные сборы, например в пользу лиц, «пострадавших в борьбе за свободу Родины» и их семейств, однако первоначально обычно сдавались лишь деньги. Но начиная с 7 июля и в газете Севастопольского совета начали публиковаться списки пожертвований крестов, медалей и других предметов «в пользу государства». Но, если судить по этим спискам, и в это время движение за сдачу наград черноморцами не получило того размаха, которое оно имело на Балтийском флоте[480].

Движение за сдачу наград не ограничивалось только флотом. Порой складывается впечатление, что и в некоторых сухопутных частях чуть ли не все солдаты, обладатели орденов и медалей, отказывались от них. Так, 2 мая собрание 12-го понтонного батальона приняло решение послать «на алтарь свободы» 11 серебряных крестов, 42 серебряные медали «За храбрость», 140 серебряных медалей «За усердие» и 24 бронзовые медали[481].

Награды сдавались и в особые фонды, созданные для решения определенных задач. Так, литературный отдел Матросского клуба Гельсингфорса организовал сбор средств на издание агитационной литературы на немецком языке, которая должна была распространяться на фронте среди солдат германской армии. В отчете сообщалось, что кроме денежных сборов в фонд поступило 3 серебряные и 5 бронзовых медалей[482].

Процесс сдачи ценных наград на нужды государства и политических организаций имел порой антимонархическую и патриотическую направленность: старые «эмблемы царизма» должны были послужить общему делу. Затем этот процесс был централизован — на Монетный двор поступали из действующей армии десятки тысяч медалей: в соответствии с распоряжениями правительства изображения царя на них должен был заменить образ святого Георгия[483].

В некоторых же случаях при отказе от боевых орденов и медалей выдвигались и антимилитаристские мотивы. Моряки Балтийского флота отвергли французские ордена, присланные союзным правительством для награждения особо отличившихся матросов. Они заявили: «Французское правительство желает поднять в нас животные инстинкты дикарей». Соответствующая резолюция матросов была напечатана в большевистской газете. Но в некоторых армейских частях солдаты гордились новыми французскими наградами. Так, по свидетельству генерала В.Г. Болдырева, в 76-й и 183-й дивизиях Северного фронта 25 октября 1917 г. имели место новые церемонии награждения, сопровождавшиеся парадами и торжественными обедами. Солдаты с восторгом приветствовали французских гостей[484]. Нельзя не отметить, что военнослужащие самого «большевизированного» фронта российской армии в торжественной обстановке получали награды «империалистического» правительства в тот самый день, когда большевики и их союзники свергали Временное правительство в Петрограде.

Но порой за движением по сдаче наград стояло стремление полностью ликвидировать ордена и медали, всю наградную систему как старорежимную. Собрание офицеров и матросов 1-го дивизиона тральщиков Балтийского моря еще до 12 марта приняла резолюцию: «…Желая сгладить совершенно память о бывшем старом, терзавшем нас строе, в настоящее время свергнутом и растоптанном общими усилиями сплотившихся народных масс, желают не только не иметь, но даже и видеть остатков показателей свергнутого монархизма. Поэтому все имеемые ордена, кресты и медали, ввиду их ценности жертвуем на благо новой свободной России…». Текст резолюции свидетельствует о том, что ее составляли рядовые моряки. Очевидно, они навязали подобное решение и офицерам своего корабля[485].

Можно предположить, что движение за полный отказ от «старорежимной» наградной системы возникла под влиянием различных пропагандистских текстов революционного подполья: радикальная политическая традиция считала все ордена и медали атрибутом самодержавия. В 1917 г. эта позиция нашла отражение в различных публикациях. Так, например, листовка, изданная газетой «Великие дни» (Рязанская губерния), с презрением отзывалась о боевых наградах: «Одураченных солдат называют „христолюбивым воинством“, и за храбрость платят им ленточками и разными побрякушками, завоеванную же землю берут себе»; «Солдату вместо всяких дешевых висюлек следовало бы заплатить хорошую пенсию на всю жизнь»[486].

В этих условиях и в офицерской среде появились слухи о полной ликвидации системы орденов. В ответ на тревожные запросы с мест Морской главный штаб сообщал 11 мая: «О ношении орденов распоряжений нет, но практически носят или только ордена с мечами, или ленточки по английскому образцу»[487]. Подобная практика ношения наград свидетельствовала об изменении отношения к орденам. Можно предположить, что ношение орденов могло спровоцировать уличный конфликт.

Весной 1917 г. Центральный комитет Балтийского флота, похоже, еще не высказался в принципе против традиционной системы награждений. В протоколе заседания № 12 содержится следующее постановление: «… просит все местные флотские комитеты прислать свои мнения по вопросу о награждении чинов флота Георгиевскими крестами и медалями»[488]. Однако движение за полную отмену старой наградной системы, начавшееся на некоторых кораблях, получало со временем и поддержку влиятельных выборных организаций. Съезд моряков Балтийского флота 11 июня принял следующую резолюцию в которой заявлял, что «… наилучшей наградой для каждого воина должно служить чувство исполненного долга перед Родиной и принципиально считает ненужными награды Георгиевскими крестами, медалями и другими знаками отличия. Съезд считает, что все это должно отойти в область предания, но все боевые отличия, совершенные частями, кораблями и отдельными лицами, должны быть занесены на страницы истории, и имена героев записаны на мемориальной доске в Морском министерстве»[489].

Итак, уже в июне 1917 г. выборные представители одного из важнейших соединений российских вооруженных сил выступали за полную отмену старой наградной системы, которая воспринималась ими как символ «старого строя». Они отражали определенное настроение многих своих избирателей. Можно с уверенностью предположить, что носители подобного сознания воспринимали объединения и съезды Георгиевских кавалеров как знаки «старого режима» и символы наступления контрреволюции, а политические заявления этой организации лишь укрепляли их в этом мнении. Изменение отношения к союзу Георгиевских кавалеров особенно ярко проявилось на Черноморском флоте. Первоначально объявления местного отделения союза печатались в газете Севастопольского совета, по-видимому, он считался дружественной организацией. Однако в августе и в особенности после выступления генерала Л.Г. Корнилова союз стал восприниматься как один из главных отрядов контрреволюции. Бывший потемкинец эсер Марченко даже заявил 31 августа на заседании Севастопольского совета: «Все Георгиевские кавалеры — контрреволюционеры». Матросы эскадренного миноносца «Керчь» в своей резолюции от 7 сентября требовали «разгона Георгиевских кавалеров и разоружения их, так как главный союз кавалеров остался на стороне Корнилова», а команда миноносца «Дерзкий» призывала «немедленно упразднить союз заблудших георгиевских кавалеров»[490]. Резолюций такого рода в это время принималось немало.

При подобном негативном отношении к орденам возложение Керенским Георгиевского креста на могилу лейтенанта Шмидта в Севастополе воспринималось частью моряков как кощунство, как оскорбление памяти борцов за свободу: «…Тайно посещает могилу и вместо венка возлагает царские кресты, которые выдавались палачам Шмидта в 1905 году». В мемуарах же участников событий действия Керенского описывались также и как недостойное подражание традициям «старого режима»: «…По примеру царей, он возложил Георгиевский крест на могилу лейтенанта Шмидта»[491]. Если людей консервативных убеждений оскорбляло посмертное награждение революционера боевой наградой, то носителей революционной традиции, примыкавших к разным политическим партиям, коробило присвоение «старорежимной» награды герою восстания. В отношении к этому эпизоду проявилось отрицание тактики политического компромисса, предлагавшейся Керенским. Сочетание старой и новой символических систем, предлагавшееся им, воспринималось как недопустимая эклектика людьми разных политических взглядов.

По-видимому, движение за отказ от наград на флоте усилилось осенью, особенно сильно это проявлялось на Балтике. Матросы тех соединений, которые еще недавно гордились своими наградами, стали отказываться от орденов и медалей. Хорошо информированный капитан 1-го ранга И.И. Ренгартен 13 октября сделал запись в своем дневнике: «На миноносцах минной дивизии, где после операции была просьба увеличить общее число представлений к наградам, теперь идет движение в пользу отказа от наград»[492].

Между тем награждения боевыми орденами и медалями продолжались и после прихода большевиков к власти. Так, 3 ноября, приказом по Балтийскому флоту № 335 за мужество и храбрость, проявленные в боях за остров Моон с 1 по 6 октября, двое офицеров Ревельского батальона смерти были награждены орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость»[493].

Требования матросов о ликвидации «старорежимной» наградной системы первоначально лишь отчасти были выполнены большевиками. Так, 10 ноября 1917 г. был принят декрет Всероссийского Центрального Исполнительного комитета и Совета народных комиссаров «Об уничтожении сословий и гражданских чинов», упразднявший все существовавшие ордена и медали. Однако, как ни странно, награждения производились и в последующие дни. Так, 22 ноября вышел приказ по морскому ведомству, подписанный Ф.Ф. Раскольниковым (Ильиным), комиссаром Морского генерального штаба, которым утверждалось пожалование орденами группы морских офицеров. Только 28 ноября Морская коллегия постановила впредь до выработки новых положений о прохождении службы офицерских и воинских чинов флота и морского ведомства всякие производства и награды временно приостановить[494]. Лишь затем отмена орденов и медалей была распространена и на армию (очевидно, что для моряков вопрос о наградах представлял более острую политическую проблему, поэтому в морском ведомстве он решался ранее). Военно-революционный комитет при Ставке Верховного главнокомандующего 30 ноября принял «Положение о демократизации армии». Один из пунктов этого документа гласил: «Офицерские и классные чины, звания и ордена упраздняются и впредь выдача орденов не разрешается, ношение орденов отменяется, кроме Георгиевских крестов и медалей, которые носить разрешается»[495].

Однако некоторые местные органы власти интерпретировали данный документ по-своему. Так, военный отдел Областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии 4 декабря направил директиву всем Советам, комитетам, штабам, учреждениям и управлениям. На основании постановления Военно-революционного комитета Ставки он доводил до сведения всех воинских чинов и войск Финляндии, что с этого числа упраздняются все наплечные и другие знаки отличия и ордена[496]. Как видим, в данном случае никаких исключений не делалось и для Георгиевских крестов и медалей. Возможно, это объясняется тем, что матросы Балтийского флота и ранее выступали за полное отрицание старой наградной системы. Наконец, Народный комиссариат имуществ республики принял постановление, опубликованное 9 января 1918, которым упразднялся Капитул орденов, существовавший до революции при Министерстве императорского двора[497].

Очевидно, среди большевиков и их союзников первоначально не существовало единого мнения в отношении традиционной системы наград, партийная пресса не была инициатором соответствующей кампании. Можно предположить, что некоторые сторонники Октября считали возможным частично использовать некоторые ордена и медали и при новом строе. Однако окончательный выбор все же был сделан в пользу отрицания старой системы наград. Движение за полную ликвидацию орденов и медалей, инициированное неизвестными активистами Балтийского флота, увенчалось успехом.

Ордена старой России получили новую жизнь на территориях, контролируемых белыми. Хотя часть генералов полагала, что за подвиги в Гражданской войне неэтично награждать боевыми орденами, на практике имели место награждения даже Георгиевскими орденами и медалями. А командование Северо-Западной армии награждало старыми российскими наградами английских и американских офицеров[498]. Старые награды, в том числе и Георгиевские кресты, использовало и военное министерство Грузинской республики[499].

Революция сразу же повлияла на внешний вид солдат и моряков. Так, матросы принимавшие участие в революционном движении в Гельсингфорсе и Кронштадте, либо меняли ленточки на своих бескозырках, либо вовсе снимали их[500]. Тем самым они, по-видимому, хотели избежать возможных преследований за свои действия в случае поражения революции.

После переворота облик военнослужащих поменялся, они получили значительно больше возможностей для изменения своей внешности. Так, приказ № 31 командующего флотом Балтийского моря от 14 марта гласил: «Впредь до выработки устава внутренней службы разрешаю офицерам, матросам и солдатам вверенной мне флотилии брить усы и носить волосы по своему усмотрению»[501]. Однако с уверенностью можно предположить, что этот приказ уже фиксировал новую послереволюционную реальность, а в других соединениях солдаты и матросы стали менять свои прически, не дожидаясь никаких приказов.

Революция сразу же отразилась и на форменном платье. Придворные лакеи, прислуживавшие теперь членам Временного правительства в Зимнем дворце, были лишены блестящих ливрей и облачались в серые куртки без гербовых пуговиц. Капельдинеры Мариинского театра также сняли свои ливреи и выходили на работу в простых пиджаках с белыми повязками на левом рукаве[502].

Студенты Горного института постановили снять со своих форменных тужурок металлические наплечные знаки и отправить их «на нужды обороны»[503]. Изменился и облик служащих государственных учреждений, и уж совсем не походили на петербургских чиновников служащие новых министерств, созданных после Февраля. Корреспондент одной иностранной газеты, проходивший по Невскому проспекту в пять часов дня, не мог первоначально объяснить одновременное появление на улице большого числа небрежно одетых молодых людей с портфелями. Лишь через некоторое время он сообразил, что это «новые чиновники», возвращающиеся домой со службы. Однако все же серьезный конфликт разгорелся, когда известный социал-демократ Н.Д. Соколов, назначенный сенатором, отказался надеть мундир с «эмблемами рабства» — речь шла о форменных пуговицах с имперской символикой — и явился в Сенат в обычном штатском костюме. Внешний вид нового сенатора вызвал резкие протесты со стороны его коллег, демарш Соколова оживленно обсуждался в чиновном мире столицы[504]. Да и сами члены Временного правительства совершенно не соответствовали традиционным представлениям о руководителях государства. «…Одеты они были более чем небрежно и походили скорей на рабочих, чем на интеллигентных людей», — вспоминал адмирал, хорошо знавший образ жизни и манеры поведения представителей высшей власти дореволюционной России. Сходной была и реакция британского военного атташе полковника А. Нокса, когда во время официального приема он случайно взглянул на обувь новых министров: «Какая необычная коллекция ботинок!»[505].

Но особенно разительными были изменения в военной форме одежды. Приказом по Балтийскому флоту от 14 марта указывалось, что при увольнении в город военнослужащие могут выходить в форме по своему желанию. В то же время этот документ взывал к самосознанию революционных матросов и солдат: «Чистота и опрятность одежды составляют личную гражданскую обязанность каждого человека»[506].

Обладатели всех видов военной формы должны были задуматься об ее революционном преобразовании. Британский посол докладывал в Лондон уже 3 марта, что «…солдаты срывают императорские эмблемы». А итальянский посол при Румынском королевском дворе 13 марта сообщал своему правительству о распоряжениях, полученных русскими войсками Румынского фронта: «Здесь получен приказ снять с мундиров царские знаки отличия, короны и прочее»[507].

С начала Февральской революции особое значение приобрел вопрос о погонах, прежде всего об офицерских знаках различия. Погоны были давним и привычным символом власти. Для офицеров погоны являлись важнейшим элементом формы, знаком принадлежности к элитарной корпорации. Почетный характер золотых погон порой по-своему расшифровывали рядовые солдаты и матросы, которые воспринимали их не только как знак различия звания и определенного рода оружия, а как знак принадлежности к привилегированному сословию, к высшей касте. От них отличали «березовых офицеров», носивших серебряные погоны. Бывший моряк вспоминал: «На „Азии“ (учебном корабле. — Б.К.) служил в чине поручика с березовыми погонами и с красным просветом Ребров… по специальности минный офицер-торпедист. Офицеры дворянского сословия носили золотые погоны с черным просветом и получали зарплату в несколько раз больше простого смертного, поручика, выходца из простого народа. <…> Для получения дворянского звания необходимо прослужить в царском военно-морском флоте 25 лет безупречной службы в чине офицера, тогда только присваивают дворянское сословие с ношением золотых погонов…». Матросы, например, не считали офицеров «по Адмиралтейству» «настоящими» офицерами и противопоставляли их морским офицерам-«желтопогонникам», которые носили золотые наплечные знаки различия[508].

Соответственно, во время различных бунтов и восстаний погоны становились объектом атаки повстанцев. Так, например, на броненосце «Потемкин» в 1905 г. матросы срывали с морских офицеров их золотые погоны. «Обеспогонивали» восставшие и жандармов на берегу. Но что означали эти действия? По крайней мере, в некоторых случаях участники событий расшифровывали их как разжалование своих противников, как нежелание признавать их статус командира[509].

В 1917 г. «обеспогонивание» порой имело такой же смысл. В начале марта в Шлиссельбурге толпа сорвала погоны и кокарду с полицейского исправника, возражавшего против освобождения уголовных из тюрьмы: тем самым его лишали власти и звания[510]. Можно предположить, что данный полицейский мог бы некоторое время сохранить свой чин и свои погоны, если бы не был «разжалован» толпой, возмущенной его «старорежимными» действиями.

Когда в дни Февральской революции в Таврический дворец привели бывшего военного министра, генерала от кавалерии В.А. Сухомлинова, то разъяренные солдаты, считавшие его изменником, чуть не учинили самосуд. Генерала не без труда спас А.Ф. Керенский. Однако с Сухомлинова сорвали погоны, хотя позднее он утверждал, что сам их снял по требованию толпы. В этом случае толпа действовала согласно своеобразному патриотическому коду поведения: генерал считался преступником и предателем, поэтому он и лишался знаков почетного отличия. Снятие погон становилось знаком позорного увольнения с военной службы. Методом самосуда в данном случае была осуществлена символическая казнь. В некоторых слухах «обеспогонивание» Сухомлинова приобретало дополнительную символическую нагрузку: погоны с него якобы сорвал некий «делегат» Преображенского полка, первого полка российской армии. «Обеспогонивали» и некоторых других офицеров, арестованных в дни Февраля. Солдат-фронтовик писал: «В других полках… без всякого суда арестовывали некоторых офицеров и срывали с них погоны»[511]. Можно предположить, что и в данном случае солдаты лишали недостойных, по их мнению, арестантов почетного знака различия и власти.

В Ревеле во время манифестации в честь революции группа штатских, по всей видимости рабочих, атаковала капитана 1-го ранга П.В. Гельмерсена и сорвала с него погоны. Матросы вступились за своего командира и силой доставили виновников происшествия на корабль. Штатские должны были принести извинения и собственноручно пришить знаки различия на форму офицера в присутствии всей команды. Совет рабочих и воинских депутатов Ревеля также вынес специальное постановление, осуждавшее виновников конфликта. Нам точно неизвестны мотивы действий лиц, напавших на офицера, однако очевидно, что и для данной группы матросов, и для депутатов Совета погоны в это время продолжали оставаться почетным знаком различия[512].

Наплечные знаки различия первоначально вовсе не противоречили символическому осмыслению свершившегося переворота. Показательно, что на многих красных знаменах, созданных вскоре после Февраля, встречаются фигуры солдат, символизирующих революционную армию. Они изображаются в погонах, а порой цвет погон и петлиц позволяет даже определить конкретный полк[513].

Некоторые гражданские и военные чины даже в этой кризисной ситуации пунктуально соблюдали установленную форму одежды. Когда видный деятель конституционно-демократической партии Ф.И. Родичев, назначенный министром по делам Финляндии, прибыл в Гельсингфорс, то его на перроне встретили чиновники, генералы и адмиралы в подобающей форме, многие в треуголках и со шпагами[514].

Однако от военнослужащих, имевших на погонах царские вензеля, нередко требовали их удаления: символы старого режима оскорбляли противников монархии. Уже в дни восстания некоторые флигель-адъютанты императорской свиты, солдаты и казаки личной охраны Николая II избавлялись от царских вензелей на своих погонах и украшали себя красными бантами. То же происходило и в других городах: 2 марта в Севастополе комендант крепости контр-адмирал М.М. Веселкин вынужден был по требованию агрессивно настроенной толпы снять вензеля ненавистного «Николашки» со своих свитских погон. Но и в пределах одного и того же города отношение к обладателям погон с вензелями и поведение последних могло быть различным. Некий депутат Городской думы Севастополя 5 марта фактически обвинил начальника штаба Черноморского флота контр-адмирала С.С. Погуляева: «А не находите ли вы своевременным снять ваши желтые аксельбанты как принадлежность к царской свите и заменить ваши погоны с белой короной на другие? Вам известно, что корона пала, и она может только вызывать раздражение у матросов?». Адмирал и в этой непростой обстановке счел возможным ответить: «Я сниму их только тогда, когда законная власть мне прикажет»[515].

Требование удаления вензелей также подтверждало сохранение почетного статуса самих погон в глазах части сторонников революции. Отставной генерал В. Г. Глазов записал в своем дневнике 3 марта: «Говорят, что на улицах полный порядок, но солдаты с публикой уничтожают все, где имеется шифр И[мператора] Николая»[516]. Впрочем, порой офицеры явно преувеличивали опасность и действовали с опережением, избавляясь от опасных символов «старого режима»: командующий железнодорожным полком в Ставке генерал С.А. Цабель явился на построение без вензелей, хотя нижние чины его части в то время еще их сохранили. П.Н. Врангель даже утверждал впоследствии, что он постоянно ходил пешком по улицам Петрограда в своей генеральской форме с вензелями наследника и за все время не имел ни одного столкновения, не без презрения отзывался он об опасливых генералах и офицерах. Однако борьба с вензелями все же имела место, что отражалось на дисциплине в армии. В такой обстановке 8 марта Верховный главнокомандующий генерал М.В. Алексеев разрешил снять вензеля и аксельбанты. А 22 марта приказом военного ведомства 12-й Гренадерский Астраханский императора Александра III полк был переименован в 12-й Гренадерский Астраханский, вензельная шифровка на погонах заменялась литерой «А». Наконец, 4 апреля военный и морской министр А.И. Гучков отдал приказ № 181 по военному ведомству об удалении накладных вензелей Николая II с погон шефских частей и подразделений. В тот же день был отдан и приказ № 182 — об удалении вензелей бывшего императора с эфесов вновь производимого холодного оружия. В некоторых частях эти преобразования вызывали конфликты: офицеры, а порой и солдаты, не хотели отказываться от привычной традиционной формы своих полков[517].

Особенно болезненно воспринимали изменение своих погон учащиеся ряда военных учебных заведений, хотя именно они из-за своей формы становились порой объектом атак революционной толпы. Питомец элитарного Пажеского корпуса, отказавшийся снять вензель с погон, был даже сброшен в канал и утонул. Его соученик вспоминал: «Через неделю нам всем было велено снять с эполет золотую царскую монограмму „Н II“. Я как можно дольше уклонялся от выполнения этого распоряжения и не из какой-то особой верности Государю, а по эстетическим соображениям. Возможно, стоит добавить, что многие из мальчиков настолько отождествляли себя с монархией, что расставание с эполетами казалось им чуть ли не предательством»[518].

Погоны создавали возможность для небольших политических демонстраций самого разного толка: их обладатели «украшали» знаки принадлежности к вооруженным силам России, демонстрируя свои взгляды. Воспитанники Псковского кадетского корпуса демонстрировали верность монархии, продевая белые платки под погоны[519]. Некоторые же солдаты и даже офицеры украинского происхождения украшали свои знаки различия желто-голубыми лентами. И это происходило не только на территории малороссийских губерний. Начальник сухопутных войск, подчиненных командующему флотом Балтийского моря, инспектировавший артиллерийские позиции Свеаборгской крепости 5 и 7 августа, был поражен видом капитана, имевшего на левом погоне ленточку украинских национальных цветов. В своем приказе он специально отмечал этот случай как совершенно недопустимый[520]. В то же время многие военнослужащие «революционизировали» свои погоны — прикалывали к ним красные банты, обшивали красной материей (первое время многие офицеры с большим или меньшим успехом пытались бороться с этой революционной модой, распространявшейся среди их подчиненных). Даже чины московского жандармского дивизиона, приспосабливаясь к революционной действительности, обвязали вокруг своих погон огромные красные банты[521]. Некий же представитель революционного Кронштадта даже явился в штаб Балтийского флота, одетый в офицерскую тужурку с нашитыми на рукавах (сбоку, а не на плечах) адмиральскими золотыми погонами. Тем самым подчеркивался его высокий и, вместе с тем, протестный, революционный статус. Экзотический костюм инсургента дополняли треуголка и офицерская сабля[522].

Появлялись и новые образцы погон и других знаков различия, в которых использовалась революционная символика. Военнослужащие создававшихся в 1917 году ударных частей носили на рукаве черно-красный шеврон. В приказе Верховного главнокомандующего генерала А.А. Брусилова эта символика объяснялась так: «Красный… символ борьбы за свободу… черный… указание на нежелание жить, если погибнет Россия». Черно-красная тесьма нашивалась на белые погоны 1-го женского батальона. Погоны таких же цветов стали знаком различия солдат и офицеров Корниловского ударного отряда, а затем сочетание черного и красного цветов стало символом корниловцев в годы Гражданской войны[523]. Революционная символика повлияла на форму элитных частей российской армии, а затем и на форму Белого движения.

Но то же цветовое сочетание использовалось и иными политическими силами. Еще 9 апреля на заседании Совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта обсуждался вопрос о создании «национальной Красной гвардии», подчиненной исключительно Исполнительному комитету Совета. Предполагалось, что военнослужащие этого сводного отряда будут иметь форму своих частей с погонами красного цвета, на которые наносился бы черным трафарет «К. Г.». Впрочем, предложение о введении особых новых погон было после прений отвергнуто[524]. Однако сам факт того, что в Гельсингфорсе, ставшем вскоре одним из центров «погонной революции», на заседании Совета был поставлен вопрос о введении новых погон, весьма показателен: эти знаки различия не считались в то время явным символом монархии. Интересно также, что инициаторы предложения считали Совет вправе ввести новые наплечные знаки различия. Показательно, что они, подобно создателям ударных частей, использовали красный и черный цвета.

Через некоторое время погоны вообще, а офицерские погоны в особенности, стали восприниматься многими как символ старого режима, подлежащий немедленному уничтожению. Погоны не соответствовали символическому осмыслению переворота, борьбу с ними стимулировал и эгалитарный дух «Приказа № 1», отменившего отдание чести вне службы. Но и без данного приказа солдаты и матросы переставали порой приветствовать старших по званию — именно так, по их мнению, и следовало вести себя в условиях революции. Например, в Севастополе уже 2 марта многие военнослужащие не отдавали честь, однако после проведения парада в честь революции (см. главу I) там вновь на некоторое время вернулись к приветствию старших по званию[525]. Вопрос об обязательном приветствии был необычайно важен и для солдат, и для офицеров, и также провоцировал многочисленные конфликты. Исполнительный комитет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов настаивал на отмене отдания чести[526]. Отмену отдания чести солдаты Петроградского гарнизона считали важным завоеванием революции. В своих резолюциях они требовали распространения этого положения на всю армию. Во многих частях русской армии и флота бывшие нижние чины повели свою борьбу с погонами и приветствиями старших по званию. Солдаты рассуждали: «Честь отдается погону, установленному царем: царя-батюшки нет — не надо и погон, а тогда не надо и отдания чести». Другие же «ссылались» на пример других стран. «Ведь ни в одном конституционном государстве честь не отдается…», — с уверенностью писал 10 марта некий солдат в Петроградский совет. Комитет 15-го Сибирского стрелкового полка 15 марта постановил: «Устранить отдание чести, вставание во фронт и команду „смирно“ как на службе, так и вне службы. Команда „смирно“ отдается только как предварительная во время занятий… принудительное отдание чести ограничивает свободу взаимных отношений между офицерами и солдатами, а потому и недопустимо». Под давлением солдат некоторые Советы, подобно Витебскому, рассматривали требования офицеров об отдании чести как наступление на права солдат[527].

Некоторые радикальные интеллигенты считали борьбу солдат против отдания чести вполне оправданной. Так, инженер П.А. Пальчинский, игравший большую роль в событиях Февральской революции, с уверенностью предположил, что его собеседник, известный химик генерал В.Н. Ипатьев, имевший репутацию прогрессивного человека, сочувственно отнесется к отмене традиционного военного приветствия. Пальчинский был весьма удивлен, услышав отрицательный ответ[528]. Для многих же офицеров традиционное приветствие было символом военного порядка, и они требовали точного соблюдения устава, даже порой угрожая солдатам оружием. Так, 5 марта в гарнизоне г. Гжатска произошел инцидент: солдат не отдал чести прапорщику, оскорбленный офицер стрелял, ранил солдата и еще двух штатских, после чего сам был убит патрулем. Порой же офицеры-службисты не довольствовались и отданием чести: солдат 35-пехотного запасного полка ефрейтор Романенко был наказан арестом за то, что отдал офицеру честь, но не стал при этом во фрунт[529].

Временное правительство первого состава не желало полностью отказаться от традиционного воинского приветствия, однако в сложившихся условиях не решалось и открыто выступить в его защиту. Первоначально предполагалось объявить по морскому ведомству, что в городе вне строя и службы отдание чести не обязательно, но во время исполнения служебных обязанностей следовало отдавать честь старшим по званию. Руководители морского ведомства, по-видимому, пытались использовать аналогичное соглашение, уже достигнутое командованием Ревельской базы и представителями команд и частей базы. Об этом проекте уже было сообщено и в штаб Черноморского флота[530]. Однако и морской министр, и адмиралы понимали, что на некоторых базах Балтийского флота такой приказ имеет мало шансов быть выполненным. В то же время многие представители армейского командования категорически требовали сохранения традиционного ритуала приветствия, считая его основой воинской дисциплины. Генерал-лейтенант А.С. Лукомский писал военному и морскому министру: «Отдание чести совершенно отменить недопустимо, ибо этим будет внесен полный раскол между офицерской и солдатской средой и будет постоянной причиной для возникновения на этой почве целого ряда крупных недоразумений. <…> Считаю относительно отдания чести установить лишь взаимное приветствие, отменив отдание чести, становясь во фрунт»[531]. Поэтому приказ министра А.И. Гучкова по морскому ведомству № 5 от 5 марта фактически оставлял этот вопрос открытым. Он гласил: «Вопросы об отдании чести, ввиду их сложности, будут разъяснены дополнительно приказом»[532].

Но в некоторых соединениях командование под давлением революционных организаций отменяло отдание чести. Так, 6 марта Исполнительный комитет Совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта постановил: «Временно, впредь до издания Временным правительством соответствующего закона, отдание чести воинскими чинами господам офицерам — вне строя и службы отменяется». На следующий день вице-адмирал А.С. Максимов, командующий флотом Балтийского моря, распубликовал приказ № 6. В приказ было включено постановление Исполкома с резолюцией командующего «К исполнению»[533].

Однако приказ Верховного главнокомандующего генерала М.В. Алексеева № 8 от 15 марта требовал обязательного отдания чести, отменяя, впрочем, становление во фрунт в районе действующей армии. Приказ подчеркивал, что «обязательное для всех взаимное отдание чести служит символом единения между всеми чинами Российской армии». Правительство создало специальные комиссии, предназначенные для рассмотрения проектов преобразований в армии и на флоте. Был создан проект документа, который уже в марте был опубликован в прессе как «Декларация прав солдата». Один из пунктов «декларации» гласил: «Всякое отдание чести, как отдельными лицами, так и командами в строю и вне строя, отменяется»[534]. Командование протестовало против «декларации», военный и морской министр А.И. Гучков отказывался ее подписать, но в условиях революции и любая газетная публикация могла восприниматься как официальный документ и как призыв к немедленным действиям. Солдаты отказывались отдавать честь, ссылаясь на публикации прессы.

Вопрос об отдании чести стал поводом для серьезных конфликтов и в Черноморском флоте, который в это время стоял на оборонческих позициях и, в целом, контролировался еще командованием. Приказ Алексеева от 15 марта был объявлен 30 марта приказом по флоту, но встретил серьезные возражения со стороны комитетов. Командование Черноморским флотом направило специальный запрос в Ставку Верховного главнокомандующего. Ответ генерала А.И. Деникина, начальника штаба Верховного главнокомандующего, направленный 6 апреля, гласил: «Вопрос об отдании чести может быть разрешен только приказом военного министра. Такого приказа не было, и потому отдание чести является обязательным для всех военнослужащих». Командование флота направило этот ответ в Севастопольский совет[535]. Однако это не положило конец спорам вокруг приказа. Уже 11 апреля судовые комитеты сразу нескольких кораблей Черноморского флота выразили свое отрицательное отношение к отданию чести. Комитет линейного корабля «Екатерина Великая» сообщал в Севастопольский совет, что приказ Алексеева «не принят» на корабле, чтение приказа было встречено командой «бурным протестом». А комитет эскадренного миноносца «Лейтенант Шестаков» отмечал «неудобство и стеснение как для матросов и солдат, так и для офицеров, происходящее от отдания чести» и рекомендовал окончательно отказаться от приветствия, а также разрешить офицерам носить вне службы штатское платье. Комитет же транспорта «Кронштадт» настаивал на скорейшем созыве общего собрания судовых и войсковых комитетов Севастополя для обсуждения этого вопроса[536]. Как, видим, вопрос об отдании чести был связан с вопросом о форме и о ношении штатской одежды. Сам вид погон провоцировал появление проблемы приветствия.

Вскоре вокруг погон возникло множество новых конфликтов, особенно остро они протекали в военном флоте. Первоначально и многие моряки вовсе не воспринимали наплечные знаки различия как нечто чуждое новому строю. Погоны, например, носили моряки во время погребения жертв революции в Петрограде (никакие «старорежимные» символы во время этой революционной церемонии, безусловно, были недопустимы). В погонах запечатлены и матросы, депутаты Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов[537]. Очевидно, знаки различия были тогда вполне совместимы с их положением активистов революционного времени.

Но уже в это время часть моряков воспринимала погоны как ненавистные царские эмблемы. Подобное отношение к знакам отличия проявилось прежде всего в Кронштадте. И здесь в дни переворота гражданская казнь предшествовала казни реальной: матросы сорвали погоны с ненавистного им адмирала Р.Н. Вирена (по другим данным Вирен сам отстегнул погоны по требованию восставших кронштадтцев). Это, по свидетельству очевидцев, стало сигналом к его убийству[538].

В Кронштадте восставшие сразу же начали арестовывать всех офицеров (часть из них была освобождена затем своими командами и частями). При арестах офицеров заставляли снимать погоны. Матрос учебно-минного отряда так описывал сцену задержания полковника Броуна (ранее он был неизвестен автору, в квартиру офицера повстанцы попали случайно): «„Вам эти погоны придется снять“, — сказали мы полковнику. Это был новый и совершенно неожиданный удар, вызвавший в нем чувство борьбы между гордостью и страхом. — „Я ношу их сорок лет, прошу оставить.“ — Но мы его не просили, а требовали, и это он быстро понял. Он в ту же секунду порывисто снял мундир, попросил у нас ножик, быстро срезал погоны с мундира, подошел к вешалке, срезал погоны и с шинели, забросил их на полку вешалки, а сам торопливо одел мундир и шинель без погонов»[539].

Лишение знаков различия становилось в Кронштадте и символом присоединения к восставшим, именно так стали отличать «своих» офицеров, поддержавших революцию, от офицеров «вражеских». «От офицеров, присоединившихся к нам, потребовали, чтобы они разоружились и сняли погоны, они с радостью исполнили требование революционеров», — вспоминал участник движения. Корреспондент «Правды» писал: «Немногие офицеры, выпущенные на свободу, были лишены оружия и погон». Иначе, разумеется, оценивали ситуацию сами офицеры. Капитан 2-го ранга В.В. Руднев 8 марта сообщал в Главный морской штаб: «Офицерам свободным нельзя ходить в погонах, которые срываются, очевидно, худшими элементами из экипажа». На 20 марта такая ситуация сохранялась, из Морского Генерального штаба сообщали в Ставку верховного главнокомандующего о ситуации в Кронштадте: «Офицеры еще ходят без погон и престиж их менее, чем в остальных частях флота»[540]. Офицеры, служившие на базе, не имели никаких знаков различия, и современник мог отличить младших по званию чинов лишь по их молодости и «простоте обращения»[541]. В Кронштадте все офицеры также обезоруживались, у них отбирали не только огнестрельное оружие, но и кортики, палаши, шашки, полагавшиеся им при ношении некоторых видов формы. Кронштадтский матрос-большевик вспоминал: «И на флоте, и в гарнизоне с первых же дней Февральской революции была осуществлена выборность командного состава сверху донизу. Ношение погон было запрещено»[542]. Другой мемуарист не так категоричен: «Бросалось в глаза, что почти все матросы и солдаты были без погон. Многие из них демонстративно не приветствовали начальство, а последнее делало вид, что не замечает этого». Некий офицер, прибывший в Кронштадт, сразу же ощутил себя чужаком: «…Почувствовал сразу, что все взгляды солдат и матросов обращены на мои погоны»[543]. По-видимому, в армейских частях данное решение действительно не проводилось последовательно: на современных фотографиях можно увидеть порой кронштадтских солдат в погонах. В погонах изображены на фотографиях даже некоторые члены Президиума Исполкома Кронштадтского совета. Однако моряки крепости, похоже, все сняли наплечные знаки различия, а некоторые уже в первые месяцы революции снимали и кокарды со своих головных уборов.[544]

Исследователям не удалось обнаружить никакого специального решения относительно погон, принятого местными революционными организациями и органами власти, никакая политическая партия не вела соответствующей агитации. Стихийные действия матросов и солдат во время восстания положили начало новым местным традициям ношения формы одежды.

Восставшие матросы заставили и гардемаринов Морского инженерного училища императора Николая I, расположенного в Кронштадте, снять свои погоны. Ворвавшиеся в училище моряки требовали и удалить ленточки с именем ненавистного императора: «В погонах на улицу не выходить! Николая с фуражек содрать!»[545]. Реальную обстановку в Кронштадте вынуждены были учитывать и представители командования. Начальник Морского инженерного училища императора Николая I уже 7 марта отдал специальный приказ. Он предлагал «всем господам офицерам и гардемаринам впредь до наступления более спокойного времени в Кронштадтской крепости и до особого распоряжения не носить погон, а господам гардемаринам сверх того предлагаю снять и ленточки с фуражек». Можно предположить, что ленточки с монархическим названием училища особенно раздражали революционную толпу. Гардемаринам следовало также выходить в город без палашей. Но наступало время отпусков и пасхальных каникул, и начальник училища отдал новый приказ, касающийся формы одежды отпускников, покидающих крепость и остров. За пределами Кронштадта им следовало иметь погоны, но без вензелей Николая I. На ленточках они также должны были иметь надпись «Морское инженерное училище», но без слов «императора Николая I». Однако в самом Кронштадте гардемарины должны были ходить в бушлатах без погон[546].

Вопрос о погонах стал предметом специального рассмотрения Кронштадтского совета военных депутатов уже 17 марта, когда поступило заявление о разрешении военному инженерному училищу надеть погоны без вензеля «Н». Совет постановил дать подобное разрешение. Затем поступило предложение о разрешении носить погоны и офицерам Кронштадта. Однако председатель Совета, молодой армейский офицер меньшевик И.А. Красовский, «от имени всего офицерства» просил «не надевать на них погоны». Он заявил, что «офицеры с радостью наденут погоны тогда, когда их выработает новая революционная армия». Это заявление было встречено аплодисментами депутатов[547]. Можно предположить, что Красовский пытался предотвратить опасный конфликт: вряд ли бы многие кронштадтские матросы в то время примирились бы с восстановлением офицерских погон. Самому Красовскому этот демарш не помог: уже 20 марта он был смещен со своего поста под давлением радикально настроенных депутатов[548].

Морские офицеры Кронштадта также меняли свою форму одежды, покидая базу. Британский военный атташе полковник Нокс сообщал 31 марта (13 апреля): «Офицерам в Кронштадте не разрешается носить знаки различия. Морской офицер из крепости, прибывший сюда вчера, утверждает, что он надел свои погоны в поезде». Даже комендант Кронштадта сообщал командующему Петроградским военным округом, что он надевает погоны, только входя в штаб округа[549].

Вопрос о погонах затрагивали и представители действующей армии, посещавшие Кронштадт. Порой они критиковали революционные порядки, сложившиеся в крепости. Делегат 6-й армии заявил: «По воспитанию военному снятие погон является [наказанием] хуже штрафа». Обращаясь к депутатам Кронштадтского совета, он просил: «Наденьте на них солдатские погоны, не разделяйте от высокого звания солдата». Позицию же Совета выразил большевик А.М. Любович: «Мы знаем, что погоны выражают иерархический принцип, мы же считаем нормальным лишь технические подразделения. Вопрос этот к тому же не так уж спешен. Мы принялись сначала за организационную жизнь, за устройство полного порядка, а на досуге рассудим и о погонах»[550]. Любович точно выразил мотивы противников погон: они отрицали иерархический принцип, наиболее явным символом которого в вооруженных силах были погоны.

Как видим, после Февраля появилась особая, «кронштадтская» форма, отличная от формы всех других гарнизонов. При этом следует иметь в виду, что влияние наиболее радикальных политических партий в Кронштадте в начале марта не было значительным. Утверждали даже, что слово «большевик» там первоначально было «запрещено» произносить. Делегацию же большевиков Выборгской стороны, прибывшую в крепость, там первоначально ждала весьма прохладная встреча[551]. Между отрицанием старой формы и политическими партийными пристрастиями существовала, наверное, некая связь, но она не была прямой. Приверженность ряда активистов революции радикальной символике становилась важным ресурсом политической мобилизации крайне левых партий, но требовалось время и усилия для использования этого ресурса.

Так, среди моряков Ревельской базы преобладали оборонческие настроения, отношения между матросами и офицерами складывались там первоначально значительно лучше, чем в Гельсингфорсе и тем более в Кронштадте. Однако вопрос о форме довольно рано возник и там. Уже 11 марта адмиралы В.К. Пилкин и Д.Н. Вердеревский, старшие морские начальники в Ревеле, направили специальное послание морскому министру: «Ввиду обострения вопроса об эмблемах и формах, имеющих отношение к прежней династии, настоятельно необходимо внесение правительством изменений. Срочный вопрос — цвет кокард, которые большинством закрашиваются красной краской. Для устранения возникающих по этому поводу столкновений отдаем до разъяснения соответствующий приказ, но на очереди короны, погоны, ордена. В ожидании распоряжений действуем по усмотрению». Действительно, в тот же день после консультаций с местным флотским комитетом командование Ревельской базы отдало приказ № 3: «Закрасить в красный цвет центральную часть кокарды». Моряки, желавшие изменить цвета кокарды, указывали, что «черный и желтый — цвет свергнутого строя»[552]. Как видим, командование самой благополучной, относительно дисциплинированной морской базы Балтийского флота было вынуждено идти навстречу стихийному движению матросов и, действуя вопреки всем юридическим актам, менять форму. Показательно и упоминание о погонах и орденах — эти неизбежные конфликты, по мнению адмиралов, лишь откладывались, но не разрешались.

На главной базе Балтийского флота, в Гельсингфорсе, по крайней мере, на некоторых кораблях, у офицеров также изымали не только огнестрельное, но и холодное оружие[553]. Но первоначально вопрос о погонах здесь не стоял так остро, как в Кронштадте. На фотографиях, изображающих похороны жертв революции в столице Финляндии, можно видеть и матросов, и офицеров в погонах[554]. Вряд ли бы и здесь на такой торжественной церемонии революционеры потерпели бы «старорежимные» символы, очевидно, они не считались таковыми. Но вскоре и в Гельсингфорсе и Свеаборге не только матросы, но и солдаты стали снимать свои погоны. Командующий флотом вице-адмирал А.С. Максимов отмечал в послании главнокомандующему Северным фронтом стихийный характер этого движения: «Снятие погон началось в сухопутных и морских частях помимо комитетов и общего собрания депутатов и без приказа»[555].

Механизм распространения «антипогонной» эпидемии на Балтийском флоте сложно реконструировать. Но можно предположить, что ангиофицерская риторика, содержавшаяся в пропаганде различных социалистических партий, этому способствовала. Культ героев, «борцов за свободу», павших во время Первой российской революции, включал и обличения их противников, «палачей-офицеров»: «Трусливое офицерство, ярые вдохновители гнета, карьеристы, мечтающие только о чинах и мишуре». Именно такое представление об офицерах могли получить читатели брошюры, изданной военной организацией партии социалистов-революционеров в Ревеле в 1917 г.[556] И в этом, и в других случаях тактическая позиция партии эсеров, проводившей сравнительно умеренную политику, нередко противоречила ее пропаганде, ее политике памяти, ее коммеморативным акциям. Подобное же отношение к офицерам могло вызвать прямые действия, направленные против «офицерской мишуры».

Большинство офицеров стремилось сохранить погоны, привычные и почетные знаки различия, однако определенная часть командного состава выступала за решительный отказ от старой формы. Депутаты Государственной Думы, посетившие Балтийский флот, сообщали, что офицеры «усиленно просят изменить их форму, сделав ее мало отличающейся от формы матросов. Они указывают на то, что форма сильно мешает матросу смотреть на офицера как на старшего товарища»[557]. Очевидно, речь шла лишь о какой-то части офицеров. Но некоторые представители командного состава флота по собственной инициативе снимали погоны. Уже в начале апреля морской офицер, входивший в состав делегации Балтийского флота, которая посетила Юго-Западный фронт, не носил погон. П.Е. Дыбенко вспоминает реакцию фронтовиков, офицеров Заамурской бригады: «Неужели у вас все без погон? Нет, себя мы разжаловать не дадим»[558].

Особенно остро конфликт протекал во второй бригаде линейных кораблей Балтийского флота, где шла усиленная агитация за снятие с офицеров и кондукторов погон, а с унтер-офицеров нашивок как ярких отличий «старого режима». Когда командующему флотом донесли об этом, он объявил, что немедленно снесется с правительством по вопросу об изменении формы всего личного состава флота, при этом гарантировал, что новая форма будет без погон. Однако ситуация обострялась, ждать правительственного решения было уже нельзя. Однажды унтер-офицеры флагманского корабля эскадры сняли свои нашивки, команда волновалась и требовала, чтобы офицеры и кондуктора также немедленно сняли свои погоны. В этой ситуации даже консервативно настроенный командир 2-й бригады линейных кораблей, капитан 1-го ранга Г.О. Гадд, должен был как-то реагировать. Первоначально он созвал членов судовых комитетов и попытался разъяснить им ситуацию. Члены комитетов согласились с тем, что для проведения реформы правительством необходимо какое-то время. Но и комитеты не контролировали стихийные волнения матросов, офицерам угрожало новое избиение. Тогда Гадд приказал поднять сигнал: «Ввиду предстоящего изменения формы, предлагаю офицерам и кондукторам бригады снять погоны, а унтер-офицерам — нашивки». Когда же все корабли ответили на сигнал, то и командир снял свои погоны. О своих чувствах он вспоминал так: «За мной наблюдали. Но, кажется, ни один мускул не дрогнул на моем лице, хотя меня и душили слезы…»[559].

Некоторые мемуаристы утверждали, что примерно в то же время борьба с погонами началась и на Черноморском флоте. «13-го апреля матросы перестали отдавать офицерам честь, и стали срывать с них погоны. Центральный военный исполнительный комитет совместно с командующим поспешил издать приказ о снятии погон», — вспоминал матрос линейного корабля «Императрица Екатерина Великая» («Свободная Россия»)[560]. Пока не удалось обнаружить источники, подтверждающие свидетельство мемуариста, возможно, его подвела память. Однако, бесспорно, что и среди личного состава главной базы Черноморского флота нарастали «антипогонные» настроения.

В Гельсингфорсе же состоялось бурное обсуждение вопроса о погонах на специальном собрании морских и сухопутных офицеров. Некоторые высшие офицеры неожиданно оказались ярыми противниками старой формы. Морские офицеры вспоминали, что старый генерал-лейтенант К.А. Алексеевский, командовавший Свеаборгской крепостной артиллерией, а с 10 апреля исполнявший также и должность коменданта крепости, сорвал с себя погоны и бросил их на пол со словами: «Довольно… я не могу больше носить царских погон: они давят мне плечи… Если вы думаете, что они для меня что-нибудь значат, то жестоко ошибаетесь…». Можно предположить, что на часть пехотных и артиллерийских офицеров выступление их начальника произвело известное впечатление. Полковник же корпуса гидрографов А.Е. Ножин даже топтал «позорные эмблемы» прошлого. Он якобы кричал: «Эта проклятая эмблема царской власти жжет меня… Я всегда стыдился этой ливреи и краснел за нее, встречая товарищей — борцов за свободу…». Возможно, авторы подобных заявлений стремились обратить на себя внимание представителей Гельсингфорсского совета, присутствовавших на заседании. И Ножин, и Алексеевский сами были депутатами Совета. Ножин заведовал в Исполкоме Совета делами печати и редактировал некоторые первые номера «Известий», а генерал Алексеевский даже порой председательствовал на заседаниях Совета[561]. Многие возмущенные офицеры решительно протестовали против подобных заявлений, в ответ Ножин якобы угрожал им расправой. Делегаты, посланные данным собранием, обратились к командующему Балтийским флотом, который уже знал о случаях насилия по отношению к офицерам. Он также снял свои погоны и заявил, что издает приказ об их уничтожении. После этого и собрание офицеров, во избежание новых эксцессов, приняло резолюцию — немедленно снять погоны и надеть нарукавные нашивки[562].

Упомянутый приказ по Балтийскому флоту начали передавать 15 апреля в 16.00. Максимов сообщал в Морской Генеральный штаб, помощнику морского министра и в штаб Северного фронта: «Ввиду настойчиво выраженного стремления подчиненных мне команд флота снять внешние отличия формы, напоминающей старый строй, мною отдан следующий приказ: 15 апреля 1917 года, № 125. Ввиду того, что форма воинских чинов напоминает по наружности старый режим (!), предлагаю во всех подчиненных мне воинских частях теперь же снять погоны и заменить их нарукавным отличием, образец которых будет объявлен дополнительно». В телеграмме главнокомандующему армиями Северного фронта и флота Балтийского моря, которому Максимов был подчинен с 4 апреля, указывалось, что инициатива снятия погон исходила от «команд флота и армии»[563].

Флаг-капитан по оперативной части флота капитан 2-го ранга И.И. Ренгартен записал 15 апреля в своем дневнике: «По телефону из Гельсингфорса новость: офицеры снимают погоны. Меня это задело мало, но ломаю себе голову: зачем это унижение. Зачем оно нужно. Я с ужасом думаю о последствиях»[564]. Эти опасения оправдались сразу же. В Гельсингфорсе объявление приказа повлекло новые эксцессы. Сторонники «обеспогонивания» офицеров стали считать свои действия чуть ли не «уставными» и с возросшим энтузиазмом приступили к решению этой задачи прямо на центральных улицах столицы Финляндии. И.И. Ренгартен затем записал в свой дневник: «Командующий флотом и комендант крепости издали приказы, и это было приведено в исполнение… Но и при этом сделали уличный беспорядок: улицы Гельсингфорса полны груд матросских и солдатских погон — они снимают их с себя и друг с друга и бросают на мостовую. Со встречных офицеров, еще не знавших о приказе, тоже снимали погоны — вообще, это было явное желание унизить… живущий здесь отставной генерал пришел в свою комнату (он носит штатское) и увидел: с кителя содраны погоны, пуговицы и Георгиевский крест, и все это брошено на пол… Явное желание оскорбить»[565].

Иначе описывает снятие погон матрос-большевик Н.А. Ховрин. В своих воспоминаниях он упоминает некое заседание Гельсингфорсского совета: «Как-то на трибуну поднялся унтер-офицер и начал говорить о взаимоотношениях матросов и солдат с командирами. Он правильно доказывал, что натянутые отношения, переходившие порой в прямую вражду, складывались годами. Но корень всех зол он видел в знаках различия. По его мнению, стоит только спороть их — и взаимоотношения улучшатся.

— Так снимем же товарищи знаки различия! — воскликнул унтер-офицер и тут же сорвал нашивки со своей формы.

Его жест был встречен аплодисментами. В зале многие начали „с мясом“ отдирать свои лычки. К вечеру сотни матросов, вооружившись ножницами, вышли на улицы срезать погоны у офицеров. Командный состав кораблей отнесся к этому делу довольно спокойно, но приезжие офицеры сопротивлялись.

Конечно, такие „мероприятия“ не способствовали улучшению отношений между рядовыми и командирами»[566].

В раннем же варианте своих воспоминаний Ховрин несколько иначе описывает ситуацию: «Наши офицеры уже смирились, и если кого из них останавливали, то они не сопротивлялись. Но приезжающие офицеры, попадавшие в такое положение, чувствовали себя очень плохо»[567].

Возможно, мемуарист задним числом смешивает воедино несколько событий, происходивших в различные дни. Однако его воспоминания передают тот дух ожесточения, который сопровождал борьбу с погонами.

Итак, главная база Балтийского флота стала местом новой антиофицерской акции, которая вовсе не способствовала укреплению авторитета командного состава. Следует отметить, что влияние большевиков в Гельсингфорсе в это время не было еще значительным, распространение партийной прессы встречало противодействие, ходили слухи о планах погрома редакции газеты «Волна», а на некоторых кораблях, ставших затем «большевистскими», сторонников Ленина в то время угрожали выбросить за борт. Утверждали даже, что матросы линейного корабля «Петропавловск» подумывали об артиллерийском обстреле линкора «Республика», имевшего репутацию «большевистского». Некоторые же молодые большевики-матросы совершенно серьезно задавали на партийных собраниях вопрос о том, является ли Ленин германским шпионом[568]. Можно предположить, что антипогонное движение охватило широкие массы матросов и солдат, большей частью беспартийных, которые в то время голосовали за меньшевистские и эсеровские оборонческие резолюции.

15 апреля в 20.40 контр-адмирал В.К. Пилкин, начальник 1-й бригады крейсеров Балтийского моря, базировавшейся на Ревель, направил в штаб флота послание: «Прошу указать время, с которого новая форма офицеров заменяет старую. Необходимо знать для одновременного исполнения всеми офицерами. И также, какие должны быть наружные знаки отличия». Ему отвечал начальник штаба флота контр-адмирал Д.Н. Вердеревский: «Наружные нарукавные знаки отличия вырабатываются, и по выработке будут сообщены. Приказ комфлота номер 125 в Гельсингфорсе уже исполнен». Возможно, впрочем, в это время сам Максимов, получивший сведения о новых эксцессах, пытался притормозить распространение своего приказа, указав предельный срок исполнения приказа. В 22.30 последовало новое указание командующего флотом: «Приказ номер 125 принять к исполнению 18 апреля [в] 24 часа, к которому времени будет прислано описание нарукавных отличий»[569]. Но к этому времени процесс «обеспогонивания» был уже необратим.

Приказ командующего бурно обсуждался на флоте, некоторые офицеры согласились снять свои почетные и привычные знаки различия лишь после настойчивых уговоров старших по званию, стремившихся предотвратить новые конфликты. Без погон морские офицеры чувствовали себя неловко — они напоминали друг другу курьеров Морского министерства, которые не имели никаких знаков различия на своих кителях[570]. К тому же многие офицеры считали приказ незаконным: Максимов явно превысил свои полномочия, вопрос об изменении формы одежды относился к компетенции министра и Временного правительства. Собрание инженеров-строителей крепости имени Петра Великого обратилось 16 апреля к командованию с телеграммой следующего содержания: «Получен приказ о снятии погон, отданный комфлотом без ссылки на приказ Временного правительства. Понимая значение дисциплины, мы подчинились этому приказу, но просим подтвердить таковой, а до введения и постройки новой формы разрешить носить штатское платье. Ответ ждем немедленно»[571]. Исполнительный комитет Союза морских офицеров Ревеля также принял специальную резолюцию: «16 апреля на улицах происходили безобразные сцены срывания погонов с офицеров, солдат и матросов их товарищами». Исполком Союза соглашался с самой необходимостью изменения формы, отмечал, что этот вопрос давно поднимался «начальством и отдельными офицерами», но решительно протестовал против способов осуществления этой меры. В результате офицеры оказались вовсе без формы, а многие матросы воспринимали отмену погон как полное уничтожение «служебного старшинства» на флоте[572].

Приказ Максимова обсуждался в и войсковых комитетах. Совет воинских депутатов Моонзундской позиции 16 апреля принял следующее постановление: «…Предложить немедленно привести в исполнение этот приказ, а металлические пуговицы и погоны собрать для военных нужд»[573]. Как видим, Совет использовал приказ и для того, чтобы отказаться от «старорежимных» пуговиц, одновременно проводилась и патриотическая акция.

Однако распространение приказа на флоте было связано и с новыми серьезными эксцессами. На военно-морских базах и на кораблях матросы часто узнавали о нем раньше, чем офицеры. В этой ситуации любой носитель погон мог восприниматься как контрреволюционер. Погоны силой срезали даже с моряков, прибывавших в города и на базы с судов, на которые приказ еще не поступил из-за ледохода. В Ревеле любой офицер мог оказаться объектом неожиданной атаки нижних чинов, срывавших погоны прямо на улицах. При этом пострадали и те офицеры армии, к которым этот приказ вообще не имел отношения. Утверждалось даже, что один сухопутный полковник, отказавшийся снять погоны и оказавший сопротивление, был убит[574].

Об остроте конфликта в Ревеле свидетельствует телеграмма начальника Минной дивизии капитана 1-го ранга А.В. Развозова от 16 апреля: «Приказом комфлота сняты погоны у воинских чинов, подведомственных ему частей, а потому все прибывающие в Ревель должны быть без погон. Прошу во избежание недоразумений извещать об этом всех офицеров, выезжающих из Петрограда». Председатель же Союза морских офицеров Ревеля капитан 1-го ранга Б.П. Дудоров, даже прямо просил дать соответствующие распоряжения коменданту Балтийского вокзала в Петрограде, чтобы последний предупреждал всех едущих в Ревель воинских чинов о снятии погон во избежание эксцессов[575]. Можно с уверенностью предположить, что посылке этих телеграмм предшествовали какие-то острые конфликты, имевшие место на ревельском железнодорожном вокзале.

Борьба с погонами и кокардами в Ревеле продолжалась несколько дней. Местный Совет флотских депутатов 19 апреля осудил насильственное срывание погон. В той же резолюции указывалось на необходимость сохранения старых кокард, окрашенных в красный цвет, они считались «достойными украшения фуражки свободного воина». Однако, по-видимому, акции по обеспогониванию продолжались (очевидно, жертвами нападений вновь стали армейские офицеры, к которым приказ не относился) и 21 апреля Советом была принята новая резолюция: «Продолжающие срывать погоны будут рассматриваться как противники свободы»[576].

В Ревеле влияние большевиков в это время было еще более слабым по сравнению с Гельсингфорсом. Однако, как видим, борьба с погонами приобрела здесь особенно свирепый характер. Очевидно, что политическая радикализация проявлялась не только в переходе на позиции наиболее левых социалистических партий. Конфликты вокруг символов позволяли придать этому процессу иное оформление.

Свидетелем событий на этой базе стал британский морской офицер командор Ф.А. Кроми, командовавший соединением английских подводных лодок, базировавшихся в Ревеле. Он сообщал в Лондон, что приказ Максимова о снятии погон был получен поздно в субботу 15-го. Кроми упоминал о «неприятных» сценах на улицах, когда с русских офицеров, не знавших о существовании приказа, срезали «священные» для них погоны. «Опрометчивый и поспешный» приказ Максимова не прибавил, по мнению английского моряка, командующему популярности в офицерской среде. Однако Кроми высказал предположение, что адмирал пытался таким образом предотвратить некий заговор среди матросов: на 1-е мая (18-го апреля старого стиля) якобы тайно планировалась массовая акция по обеспогониванию офицеров[577]. Очевидно, британский офицер пересказывал слухи, которые передавали его российские коллеги. Возможно, за этими слухами и стояли какие-то факты, — в некоторых городах России прилюдное лишение офицеров погон стало элементом праздника 1 мая. Во всяком случае можно предположить, что слухи такого рода влияли на решение адмирала Максимова.

«Обеспогонивание» происходило не только на военно-морских базах и в портовых городах Балтики. Утром 16 апреля на платформе пограничной железнодорожной станции Белоостров трое матросов, вооруженных ножом, срезали погоны с прапорщика флота. Публика, по преимуществу финская, с ужасом наблюдала за их действиями, а русский рабочий, машинист Морского госпиталя, пытавшийся протестовать, был даже подвергнут «личным оскорблениям»[578].

Генерал Н.В. Рузский, главнокомандующий армиями Северного фронта, которому командующий Балтийским флотом был в это время подчинен, направил в Ставку Верховного главнокомандующего протест против действий своего подчиненного: «Полагаю, что всякое изменение формы одежды должно быть актом, исходящим от правительства, и не может быть установлено частными распоряжениями. Прошу соответствующего выяснения этого вопроса сношением с Временным правительством». В столице же руководители морского ведомства с ужасом и раздражением наблюдали за развитием «погонной революции» на Балтийском флоте. Сохранилось несколько вариантов ответа на телеграмму Максимова. 16 апреля командующего флотом извещали, что «вопрос о замене (в ранней редакции — „снятии“. — Б.К.) наплечных отличий иными по образцу иностранных республиканских флотов уже ранее предрешен был Временным правительством. В Гламоре (Главном морском штабе. — Б.К.) уже разработан проект новых нарукавных отличий, который будет введен в ближайшие дни, о чем поставлю Вас в известность». В одном из вариантов ответа содержится фраза «Так, считая вопрос общим для всех флотов, прошу остановить». Однако эта фраза была зачеркнута и в окончательный текст ответа адмиралу Максимову она не вошла. Очевидно, и в Главном морском штабе поняли необратимость происходящего[579].

К этому времени Максимов был вынужден сделать новый шаг. 16 апреля в 18.50 он сообщал в Генеральный морской штаб: «О разработке проекта Гламором новых нарукавных отличий мне не было известно. Вынужден был обстановкой принять решительные меры, отменить старую форму и выработать новые отличия. Считаю, что нужно их, быть может, с малыми поправками принять, так как по этой схеме Балтийский флот уже отличия надел». Резолюция одного из руководителей морского ведомства на послании Максимова гласила: «Ответить: Приказ минмора об отличиях на рукавах вместо погон вышел»[580].

Упомянутый Максимовым приказ по Балтийскому флоту, датированный 16 апреля (№ 126), гласил: «Впредь до выработки общей для всего флота формы одежды предлагаю: 1. Офицерам иметь нарукавные отличия по прилагаемому чертежу. 2. Кокарды временно закрасить в красный цвет до тех пор, пока не будут выработаны фуражки нового образца с новыми эмблемами. 3. Шарф отменить. 4. Пуговицы с орлами, по мере возможности, заменить пуговицами с якорем. 5. На оружии уничтожить вензеля». К приказу прилагалась таблица нарукавных знаков различия, ими стали галуны, количество и ширина которых соответствовали званию офицерских чинов флота и морского ведомства. Так, например, мичманы и поручики имели один средний галун с завитком и один узкий без завитка. У адмиралов, генералов и высших чиновников морского ведомства — один средний галун с завитком и два широких без завитка, а звание обозначалось пятиконечными звездами, прикреплявшимися выше галунов. Соответственно, у контр-адмирала — одна звезда, у вице-адмирала — две, у адмирала — три[581].

В тот же день, 16 апреля, военный и морской министр А.И. Гучков тоже отдал, наконец, приказ за № 125, согласно которому все виды погон в военно-морском флоте изымались из употребления «в соответствии с формой одежды, установленной во флотах всех свободных стран». Политическая уступка, ставшая следствием массового движения, представлялась как насущная республиканская реформа. В то же время те матросы, которые инициировали борьбу с погонами, могли ощущать себя победителями и образцовыми гражданами. Офицеры же, пытавшиеся погоны защищать, могли восприниматься, в лучшем случае, как политически неграмотные обыватели, которые не понимают принципы организации «флотов свободных стран». В некоторые соединения этот документ поступил 17-го, указывалось на необходимость спешного его выполнения: «Приказ привести в исполнение, по возможности сегодня», — гласила телеграмма, полученная штабом начальника речных сил на Дунае[582]. Косвенно это свидетельствовало о той напряженности, которая царила в штабах накануне праздника 1 мая. По-видимому, решение об издании приказа было принято внезапно, под давлением событий на Балтийском флоте. Спешка сказалась и на тексте приказа. «…Приказ был разработан в 20 минут, тем и объясняется его непродуманность», — утверждал офицер, служивший в центральном аппарате морского ведомства[583].

Текст приказа Гучкова был близок к тексту приказа Максимова № 126: «Впредь до окончательной выработки… в установленном порядке» новой формы, вводилась замена погон галунами, отмена шарфов, уничтожение вензелей на оружии, закрашивание середины кокарды в красный цвет (затем интендантскому ведомству было дано распоряжение о производстве соответствующих кокард). Возможно, выход приказов был согласован, либо они основывались на каком-то общем источнике. Но весьма вероятно, что составители приказа по морскому ведомству просто использовали приказ по Балтийскому флоту. Впрочем, сами руководители министерства разъясняли, отвечая на запросы, что приказ по флоту и морскому ведомству «совпал с приказом адмирала Максимова». Новые знаки различия в обоих приказах также большей частью совпадали, существовали лишь небольшие расхождения, касающиеся ширины галунов у некоторых чинов. В приказе Гучкова, например, нашивки мичмана описывались так: один широкий галун с завитком и один узкий — без завитка[584].

Адмирал А.С. Максимов вскоре распорядился внести соответствующие дополнения и изменения, согласовывая свои приказы с приказом по морскому ведомству, т. е. меняя указания относительно количества и ширины галунов (приказ по Балтийскому флоту от 27 апреля).

В приказе Гучкова по военному ведомству от 17 апреля (№ 225) содержалось разрешение на время войны генералам не носить лампасов на шароварах и цветной подкладки (отворотов) на пальто (генерал в шинели с красной шелковой подкладкой был одним из символов «старого режима»). В качестве причины называлась дороговизна и недостаток цветных приборных сукон на рынке. Но показательно, что подобный приказ появился в то же время, когда менялась морская форма. Можно предположить, что таким образом высшим военным чинам предоставлялась возможность несколько демократизировать свой «старорежимный» облик, раздражавший революционных активистов.

Приказом морского министра № 150 от 21 апреля во флоте вводилась и «капитанка» — новая офицерская фуражка «американского» типа с плоским и прямым козырьком, а овальная офицерская металлическая кокарда старого образца заменялась шитой широкой кокардой с якорем и звездой. Разрешалось, впрочем, донашивать фуражки старого образца со старыми кокардами, в этом случае черный цвет внутреннего щитка кокарды заменялся красным. Судя по фотографиям того времени, младшие морские офицеры с большей охотой обзаводились новыми фуражками и кокардами. При этом старшие по возрасту и по званию моряки продолжали носить головные уборы старого образца[585]. Возможно, они попросту стремились избегать лишних расходов. Показательно, что адмиралы облачились в новую форму, очевидно статус не позволял им поступать иначе.

Сложилась ситуация, когда командование Балтийского флота под угрозой разрастающегося давления масс продиктовало, фактически навязало правительству введение новой формы для всего личного состава морского ведомства. Генерал А.И. Деникин приводит приказ адмирала Максимова о снятии погон как пример самостоятельного решения командующими «принципиальных военно-государственных вопросов»[586]. Показательно, что вождь Белого движения совершенно игнорировал характер и размах массового и стихийного движения за снятие погон, он не упоминал о той опасности, которой подвергались в то время многие офицеры. Новая морская форма была введена революционным путем, хотя и без руководства со стороны революционных политических партий.

В других флотах Балтийский флот порой рассматривался в это время как очаг анархии и разложения, знаком чего был отказ балтийцев от традиционных символов и ритуалов, подобные обвинения в их адрес выдвинул и командующий Черноморским флотом адмирал А.В. Колчак. Матросы-балтийцы пытались возражать, утверждая, что они являются сторонниками дисциплины, но дисциплины нового типа. Команда балтийского крейсера «Россия» 9 мая приняла обращение к морякам-черноморцам. Оно гласило: «Адмирал Колчак видел лишь людей тыла, он видел в отмене отдания чести, титулования и снятия погон упадок дисциплины и потерю боевой способности. Разве почести, погоны и титулование есть боеспособность?»[587].

Первоначально предусматривались и нарукавные знаки различия для матросов. Уже вечером 17 апреля чины морского ведомства ознакомили членов комиссии под председательством члена Государственной Думы Н.В. Савича, созданной для рассмотрения преобразований на флоте, с соответствующим проектом и получили ее одобрение (показательно, что никаких возражений не выдвинули и радикально настроенные матросы, представлявшие в этой комиссии рядовых моряков Кронштадта и Гельсингфорса). Матросов военного флота должен был отличать и красный якорь на левом рукаве — члены комиссии предложили сделать этот знак обязательным для всех моряков, включая офицеров и кондукторов[588]. Специальная комиссия не позже 20 апреля разработала соответствующий проект приказа по Морскому министерству (любопытно, что по этому проекту флотские унтер-офицеры должны были бы иметь на левом рукаве красную пятиконечную звезду диаметром один дюйм)[589].

Приказ этот, однако, так и не был распубликован, ибо он не получил одобрения со стороны выборных организаций Балтийского флота. Руководители морского ведомства настойчиво требовали от штаба флота поддержки проекта матросской формы: «Ввиду желательности скорейшего введения нарукавных отличий матросов в Черноморском, Беломорском и Сибирском флотах, прошу содействовать ускорению ответа…». Командование же Балтийского флота ждало решения выборных флотских организаций, но 10 мая Центробалт решительно выступил против любых знаков различия для матросов: «…Общая форма для всех матросов должна быть одинакова, без всяких нашивок и нарукавных знаков». Эту резолюцию штаб Балтийского флота без каких-либо комментариев препроводил в Морское министерство[590]. Адмиралы не могли решить вопрос о форме без одобрения влиятельной организации самого мощного флота, а тем более вопреки ей. Данный эпизод наглядно иллюстрирует ситуацию двоевластия, установившуюся в военно-морском флоте. В итоге военных моряков должен был отличать лишь красный вышитый якорь на левом рукаве (приказ по морскому ведомству № 142 от 21 апреля). Приказ о ношении красного якоря был дисциплинированно воспроизведен в приказах по соединениям военно-морского флота[591]. Но и его носили далеко не все, на фотографиях тех лет нам не удалось обнаружить ни одного матроса в такой форме.

Флотских унтер-офицеров теперь можно было узнать только по боцманским дудкам, которые они должны были надевать при заступлении в почетный караул (по крайней мере этого требовали от них издававшиеся приказы)[592].

Информация о приказе Гучкова № 125 уже поступила в войска, но его полный текст первоначально не был еще известен. Это создавало почву для разных его интерпретаций и неизбежно приводило к новым конфликтам. Ходили слухи, что снять погоны должны не только моряки, а все военнослужащие. Капитан 1-го ранга А.Д. Бубнов, флаг-капитан Морского штаба Верховного главнокомандующего, в телеграмме от 18 апреля просил «как можно скорее и шире» распространить текст в печати: «Приказ получил широкое распространение и на почве распространения, если оно не получит широкой огласки в печати, могут возникнуть серьезные недоразумения»[593]. Само такое послание свидетельствовало о масштабах и сложности проблемы.

Между тем «погонная революция», казалось, готова была охватить и столицу страны. В Петроградский совет поступила информация о том, что в городе какие-то неизвестные люди срывают погоны с офицеров. Этот факт был осужден Советом: в обращении Исполнительного комитета утверждалось, что обеспогонивание осуществляют некие делегаты, прибывшие из Кронштадта. По другим сведениям, сама атмосфера слухов, в которой проходила подготовка изменения формы, способствовала эксцессам такого рода. Исполнительный комитет Петроградского совета сообщал частям гарнизона, что он считает совершенно недопустимым срывать погоны с офицеров и солдат, и просил разъяснить это всем воинским чинам. Текст обращения Совета включался в полковые приказы[594].

Очевидно, что командиры частей столичного гарнизона считали его актуальным и важным. Показательно, что в данном документе упоминаются и солдаты — вероятно, кто-то стремился к ликвидации погон и в армии.

Возможно, для слухов о полной отмене погон имелись некоторые основания. В проекте телеграммы Главного морского штаба от 17 апреля указывалось: «Касаясь до чинов военного ведомства, то о таковых приказа Временного правительства не было и не имеется предложения, но должны у всех оставаться погоны защитного цвета»[595]. Можно предположить, что рассматривался вопрос и об отмене золотых и серебряных офицерских погон в армии, но окончательное решение все же принято не было.

О конфликтах вокруг армейских погон на улицах столицы сообщал и приказ командующего войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенанта Л.Г. Корнилова от 17 апреля за № 168. Он гласил: «…Никаких распоряжений относительно изменения формы одежды сухопутных войск, неношения погон и установления других знаков об обозначении чинов я ни от Временного правительства, ни от военного министра не получал. Лица, позволяющие себе срывать или срезывать погоны офицеров и солдат, подлежат задержанию как провокаторы, вызывающие рознь в армии»[596]. По-видимому, и командующий округом, и Петроградский совет опасались, что во время празднования 1 мая (18 апреля старого стиля) погоны послужат либо причиной, либо поводом для новых конфликтов. Однако уже после праздника, 29 апреля (старого стиля) по Петроградскому военному округу был отдан приказ, разрешающий в частях округа с 1 мая ношение защитных погон[597]. Возможно, защитные погоны воспринимались в данной ситуации как некий компромисс, они не выглядели так вызывающе, как золотые и серебряные знаки различия.

Но обеспогонивание, по-видимому, имело место в день праздника, об этом сообщал своему начальству американский военно-морской атташе. По его наблюдениям, 1 мая (18 апреля старого стиля) российские офицеры вообще предпочитали не показываться на улицах[598]. На фотографических же снимках, изображающих шествие Гвардейского экипажа, и матросы, и офицеры запечатлены без погон. В провинции также имели место эксцессы. На многие корабли приказ о снятии погон поступил лишь днем 18 апреля, например в вахтенном журнале тральщика № 2, который находился в Архангельске, соответствующая запись была сделана в 11.30 этого дня. Директива начальника штаба Черноморского флота от 17 апреля требовала «приказ привести в исполнение по возможности сегодня». Но порой такой возможности не представлялось. Офицер Черноморского флота так вспоминал о приказе Гучкова: «Этот приказ пришел в Николаев накануне 1 мая, дня, который новое правительство объявило чуть ли не национальным праздником. У большинства офицеров фактически не было времени, чтобы изменить форму. Матросы и чернь нападали на офицеров, срывая у них погоны, всячески оскорбляя и унижая при этом. Все это происходило публично, среди бела дня, поскольку все уже знали, что любое поношение офицерского достоинства остается безнаказанным». В Севастополе в этот день также от офицеров на улицах требовали снятия погон[599].

Беспокойство тех адмиралов и офицеров, которые опасались конфликтов вокруг погон в дни праздника, оправдалось. С другой стороны, обстановка принятия приказов и распространения их сама по себе могла способствовать возникновению конфликтов. Все же представляется, что действия адмирала Максимова и министра Гучкова были вынужденными, но оправданными, в противном случае флот ждали бы потрясения, вопрос о погонах спровоцировал бы иные конфликты в военно-морском флоте, которые пока удавалось отложить.

В день праздника в войсках распространялся приказ уже по военному ведомству № 2980, отданный Гучковым 17 апреля. В нем военнослужащим российской армии сообщалось об изменении формы во флоте. Специально оговаривалось, что «эти изменения не относятся до чинов сухопутной армии и военно-сухопутного ведомства, в форме коих погоны служат не только отличительным признаком отдельных войсковых учреждений и огромной армии, особенно в боевой обстановке, но являются и видимым почетным знаком высокого звания воина, офицера и солдата, почему и существует во всех сухопутных армиях республиканских стран».

Обложка журнала. На обложке изображен солдат в форме лейб-гвардии Волынского полка. Запасной батальон полка восстал 27 февраля 1917 года. Полк имел репутацию «первого революционного»

Памятник Александру III в дни революции. Монумент на Знаменской площади, украшенный красным флагом, стал одним из символов революции в Петрограде. Другим знаком перемен стал студент с повязкой Гражданской милиции. Почтовая открытка. 1917

Одним из символов Февральской революции стало изображение Таврического дворца с неестественно большим красным флагом. Почтовая открытка. 1917

Детский рисунок. На рисунке изображены события февраля 1917 г. в Москве. 1917

Один из проектов нового государственного герба. 1917

Петропавловская крепость, бывшая «русская Бастилия», изображается как символ «новой жизни»: над ней водружен красный флаг, над крепостью встает «солнце свободы». По воле художника солнце встает на севере. Почтовая открытка. 1917

Открытка: «Свободная Россия свободной армии». Для художника двуглавый орел, освещенный «солнцем свободы», продолжает оставаться национальным символом России. Однако короны заменены старинными шлемами, а держава и скипетр — мечом и свитком с надписью «Просвещение». Свободную армию символизирует воин с красным стягом

Кредитный билет Центрального Исполнительного комитета Советов Сибири. Август 1918

Новая Российская Государственная печать. Почтовая открытка. 1917

«Свобода» венчает лавровым венком русского солдата, уничтожающего двуглавого орла. Последнего не спасает даже отсутствие корон. Почтовая открытка. 1917

Новое знамя войсковой части. Женщина в национальном костюме, символизирующая «Освобожденную Россию», уничтожает двуглавого орла, который в данном случае олицетворяет «старый режим». 1917

Февральская революция в Петрограде.

Сожжение царских эмблем у Аничкова дворца. Фотография. 1917

«Праздник свободы» в провинции. Служащие Всероссийского земского союза в местечке Волжин, Виленской губернии, приветствуют 5 марта зарю новой жизни. Искры. 1917. № 12 (26 марта). С. 91. Национальный флаг и красные флаги мирно соседствуют. Фотография. 1917

Манифестация делегатов Всероссийского съезда офицерских депутатов на Марсовом поле 14 мая 1917 г. Искры. 1917. № 20 (28 мая). С. 159. Фотография 1917

Перезахоронение останков лейтенанта П.П. Шмидта и его товарищей. Гробы на борту крейсера «Принцесса Мария». 1917

Отпевание матросов, погибших во время Февральской революции в Кронштадтском соборе. В собор внесены красные флаги. Фотография. 1917

Могила матросов, погибших во время Февральской революции. Кронштадт. Революционные и религиозные символы соседствуют. Фотография. 1917

Прием медалей и орденов в Петроградском Совете. Фотография. 1917

Матросы линейного корабля «Петропаловск» на демонстрации. Большинство моряков одеты опрятно, однако единообразие формы отсутствует. Многие сняли кокарды с бескозырок. Фотография. Гельсингфорс. Лето 1917

Обложка пасхального номера иллюстрированного журнала. 1917

Пасхальные почтовые открытки. 1917

Фрагменты картины А.И. Вахрамеева. «Жгут орлов» (1917)

Картина И.В. Владимирова (1918?)

«Заем свободы». Плакат Б.М. Кустодиева. 1917

Обложка журнала. 1917. Солдаты революционизируют все элементы своей формы: кокарды и пряжки выкрашены в красный цвет или обернуты красной материей

«Заем свободы». Открытка А.И. Кравченко. 1917

«Заем свободы». Открытка П. Кузнецова. 1917

Почтовая открытка (1917). Открытка «Нам не надо златого кумира, ненавистен нам царский чертог!». Преуспевающий булочник, бывший поставщик императорского двора, символизирует политический оппортунизм эпохи. Под красным флагом и с пением «Рабочей Марсельезы» он топчет свою собственную вывеску

Открытка: «Отречемся от твердого знака, прочь, долой букву ять навсегда!» Гимназист с красным флагом, изменивший слова «Рабочей Марсельезы», символизирует борьбу со «старым правописанием». Реформа правописания проводилась Временным правительством и вызвала большую полемику в обществе. Впоследствии «старые» буквы превратились в политический символ

Афиша кинофильма. 1917

Командующий флотом Балтийского моря вице-адмирал А.С. Максимов. Адмирал не имеет знаков различия своего ранга, его китель украшен орденом и красным бантом. Фотография. Апрель 1917

Группа русских морских офицеров во главе с адмиралом A.B. Колчаком в Нью-Йорке. Фотография. 1917.

Торжественные похороны казаков, погибших в Июльские дни. Петроград, 15 июля 1917 г., фотография. За спиной А.Ф. Керенского стоит его морской адъютант, который не рискнул одеть летнюю форму даже во время такой церемонии. Военнослужащие, находящиеся в нескольких шагах от военного министра, не заботятся о соблюдении формы одежды

Московское государственное совещание (август 1917 г.). Фотография. Морской адъютант А.Ф. Керенского в новой летней форме

Рис. Ре-ми (Н.В. Ремизова). Новый сатирикон. № 37. 1917

Б.М. Кустодиев. «Матрос и милая». Линогравюра. 1926

В.Б. Станкевич. Подпоручик, комиссар Временного правительства при главнокомандующем войсками Северного фронта. Фотография (1917)

А.Н. Пепеляев. Полковник. В мае 1918 г. поднял антибольшевистское восстание в Томске. С августа 1918 г. командующий Средне-Сибирским корпусом. Фотография (1918)

Знамя Союза социалистов народной армии вручается почетному караулу для передачи 443 Соснинскому полку, 20 мая 1917 г. Фотография. В церемонии участвовал главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал П.А. Половцов, который выступил с торжественной речью

Обложка журнала «Нива», посвященного Июньскому наступлению

Появление приказа было обусловлено борьбой с погонами в армии, которая, по-видимому, усилилась после появления приказа по флоту: «Между тем уже наблюдаются случаи не только самоуправного упразднения погон, но даже и насильственного срывания их с офицеров. Предупреждаю, что я не допущу в армии подобных самоуправств и насилия и подвергну повинных в подобных деяниях строжайшей ответственности. Приказываю всем офицерам и солдатам сухопутной армии и военно-сухопутного ведомства строго и точно соблюдать всю существующую и не отмененную форму одежды»[600]. Можно с уверенностью утверждать, что появление такого приказа было связано с очень серьезными опасениями в генеральской среде. Конфликты вокруг погон в армии представлялись вполне реальной перспективой.

Погоны должны были сохранять и военнослужащие ряда частей морского ведомства, носившие армейскую форму. Телеграмма Главного морского штаба от 19 апреля гласила: «Приказ о форме одежды распространяется лишь на морскую форму. Тем же, кто ходит в одежде сухопутного образца, и в районе армии, надлежит носить защитную форму наравне с сухопутными»[601].

Форму морских офицеров называли затем «керенской формой», в честь нового военного и морского министра, занявшего эти должности в начале мая, хотя она и была введена еще при Гучкове. Отношение к ней было неоднозначным — некоторые морские офицеры в знак протеста даже пытались уйти в отставку, в адрес командования флота поступали критические письма от возмущенных ветеранов. Гардемарины Морского корпуса, давно мечтавшие о золотых погонах, восприняли информацию о приказе как грустную весть[602]. Офицеров же пугали и немалые непредвиденные затраты: по подсчетам одного корабельного ревизора, каждому офицеру требовалось не менее 120 рублей на переделку всех полагающихся комплектов обмундирования. А контр-адмирал Н.Н. Коломейцов, возглавлявший специальную комиссию по пересмотру формы обмундирования офицерских чинов флота, считал даже нужным предоставить для этой цели каждому офицеру единовременную ссуду 200 рублей. Офицеры, опасаясь новых расходов, просили воспретить до конца войны введение новых форм. 7 июня последовал циркуляр Главного морского штаба, разъясняющий, что «никаких изменений в форме одежды, вызывающих расходы, до окончания войны делаться не будет»[603].

Но многим нововведения нравились. Молодые офицеры быстро обзавелись новыми фуражками и шитыми кокардами британского образца. Утверждали даже, что командир эскадренного миноносца «Новик» заявил своим офицерам: «Революция свершила по крайней мере одну благую вещь для нас: мы больше не должны носить погоны, подобно этим проклятым армейским офицерам»[604].

Сказалось и традиционное англофильство военных моряков: нарукавные галуны были знаками различия во флоте Великобритании. Некоторые адмиралы и до революции предлагали провести соответствующие изменения в российской морской форме. Правда, офицеры порой были недовольны тем, что размер и количество галунов отличается от «классического» британского образца: русские капитаны 1-го ранга, например, получали форму, подобную английским капитанам 2-го ранга. Некоторые офицеры рекомендовали точнее копировать форму Великобритании. Капитан 2-го ранга В.И. Руднев писал: «Что проще, взять английскую систему, она международная и совершенно определенная. <…> А главное, не мудрствуя лукаво, взять все от англичан, право у них форма мудрая». Однако новые преобразования знаков различия были невозможны. «Никаких иных изменений и дополнений в форме одежды в настоящее время делать нельзя, так как никакие изменения неосуществимы и кроме пагубного раздражения ничего не вызовут», — справедливо отмечал 24 мая один из членов комиссии по пересмотру формы обмундирования офицерских чинов флота в письме, адресованном ее председателю[605].

Некоторые матросы восприняли отмену погон безразлично, а то и с иронией: изменение формы, по их мнению, подменяло настоящие преобразования во флоте и в стране. Но для большинства рядовых моряков ликвидация погон стала важной символической победой нового строя. Герой незатейливого стихотворения, написанного гельсингфорсским матросом-активистом, восклицает:

И на других флотах снятие погон не было простым изменением формы — его воспринимали как знак наступления нового времени. Матрос судна «Печенга», которое ремонтировалось в далеком Гонконге, вспоминал: «Все матросы с радостью сорвали свои погоны и побросали их кто за борт, кто в топку котлов»[607].

Приказы А.И. Гучкова оформляли процессы, уже развивавшиеся в ходе «погонной революции», они подводили черту под важными символическими конфликтами этого этапа. Но они же провоцировали и новые столкновения, создавали новые проблемы. Отмена погон во флоте вновь резко обострила вопрос об отдании чести. Морское командование вынуждено было вновь пойти на уступки, игнорируя, фактически, приказы Верховного главнокомандующего. Помощник морского министра контр-адмирал М.А. Кедров 18 апреля разослал «для исполнения и распоряжения» телеграмму: «На берегу вне строя отдание чести отменяется. Военнослужащие при встрече могут взаимно приветствовать друг друга, прикладывая руку к головному убору. Это взаимное приветствие, будучи необязательным, зависит исключительно от доброй воли и такта встречающихся». А 20 апреля и вице-адмирал А.В. Колчак, командующий флотом Черного моря, распространил отмену отдания чести вне строя также и на чинов военно-сухопутного ведомства в относительно «благополучном» (с точки зрения командования) Севастополе[608].

Матросы также воспринимали отмену погон как сигнал к углублению символического переворота и активно приступили к новой фазе революционного «формотворчества». Контр-адмирал О.О. Рихтер, член комиссии по выработке новой формы одежды для офицерских чинов флота и морского ведомства, писал в Главный морской штаб: «В Гельсингфорсе на флоте начинают поговаривать, что в новой офицерской форме слишком много золота… Желательно офицерскую форму упростить». В сложившейся обстановке многие офицеры и не спешили обзаводиться новой формой: «В Гельсингфорсе мало кто нашил себе галуны». Даже адмирал А.С. Максимов не исполнял свой собственный приказ и носил форму без галунов: «Только шейный Владимир служит некоторым указанием на его принадлежность к офицерскому сословию». Действительно, на официальной парадной фотографии, сделанной в 1917 г., Максимов, гордившийся репутацией «революционного адмирала», изображен в морском кителе без каких-либо знаков различия, но с орденом и красным бантом. Матросы главной базы Балтийского флота продолжали революционизировать свою форму. «Гельсингфорс мало кого слушает, а потому возможно, что они сами создадут себе форму», — писал Рихтер. Команды, например, вовсе снимали кокарды, а некоторые прикрепляли вместо них якорьки белого металла, что делало их еще более похожими на матросов гражданского флота[609].

Революционная мода развивалась, завоевывала флоты. Если в армии одним из символов революционизирования стала фигура дезертира в новой гимнастерке без погон и в фуражке с офицерской кокардой, то завоеванием революции на флоте стали широченные клеши. Форменки же моряки носили нередко с засученными рукавами и без тельняшек, современники событий вспоминали «декольтированных» матросов. Именно такой образ революционного моряка, «красы и гордости революции», запечатлен на картинах Б.М. Кустодиева и И.А. Владимирова. «Матрос с голой грудью и челкой бабочкой» стал одним из символов новой жизни и для писательницы Тэффи[610]. Морской же офицер вспоминал: «Когда появились деньги, то матросы, прежде всего, начали франтить. Появились высокие лакированные сапоги, или даже просто резиновые, с голенищами, что — зеркало; короткий бушлат в талию, с пуговицами на кавалерийский манер; фланелевая рубаха в обтяжку и на выпуск; фуражка набекрень, а летом — даже соломенная шляпа… Особое внимание уделялось волосам, стричь которые считалось положительно неприличным. Шик был в наибольшем „коке“ и лихо закрученных усах»[611].

Можно было бы предположить, что весьма консервативно настроенный мемуарист-офицер намеренно сгустил краски, изображая лихих «братишек», однако и некоторые балтийские матросы в своих воспоминаниях оставили колоритные портреты сослуживцев, пытавшихся вечерами на городских танцах поразить воображение финских и эстонских девушек: «Ходил в черных лакированных туфлях с наутюженными брюками широкого клеша как у старого петуха, с косматыми ногами, заметал по улице пыль как метлой»[612].

Но поисками новой формы были озабочены не только моряки-балтийцы. Приказ командующего Черноморским флотом от 11 августа отражал складывающуюся и там ситуацию: «Команды, съезжающие на берег и отправляющиеся из береговых частей, ходят в самых разнообразных формах, часто в крайне распущенном и даже грязном виде. <…> В частности, смешение форменного платья со штатским совершенно недопустимо и запрещено приказом военного министра». Приказ был перепечатан в газете Севастопольского совета, однако публикация появилась со значительным опозданием — лишь 30 сентября. Можно предположить, что члены различных комитетов по-разному относились к приказу, но немалая часть матросов-черноморцев его одобряла. 3 сентября в прессе появилась резолюция моряков крейсера «Прут». Они осуждали переодевание «не то штатским, не то военным» и призывали других матросов одеваться согласно правилам — «ведь красивее нашей военной формы нет» (подтверждение этому они видели в том, что многие штатские заимствовали элементы морской формы). Моряков крейсера раздражала также «светская» мода на хлысты и особенно манера «братвы» нанизывать «чуть ли не десятки» перстней и колец на пальцы[613].

Вид военных моряков шокировал не только командование и отдельные команды, но и активистов выборных морских организаций. Центробалт требовал, чтобы матросы не носили на бескозырках ленточки с названиями чужих кораблей, обращение было оглашено приказами по соединениям Балтийского флота[614]. Можно предположить, что матросы либо не желали быть опознанными во время увольнений (особенно самовольных), либо хотели разделить славу команд судов, известных своей боевой или революционной историей. Известный пример подавал и сам большевик П.Е. Дыбенко, матрос транспорта «Ща», ставший председателем Центрального комитета Балтийского флота. Он носил бескозырку с лентой, на которой красовалась надпись «Петропавлоск» (!) — этот головной убор хранится в Центральном военно-морском музее[615]. Ошибка в написании свидетельствовала о том, что лента была приготовлена кустарным способом. Однако мода на ленточки с популярными названиями сохранялась и в последующие годы. Так, И.Д. Сладков, большевистский комиссар Петроградского военного порта, носил на бескозырке Георгиевскую ленточку с надписью «Олег», хотя сам никогда не служил на этом крейсере[616]. Матросы активисты пытались таким образом укрепить свой авторитет. Порой смена ленточек использовалась в пропагандистских целях. Так, матросы «большевистского» крейсера «Алмаз», которые вели агитацию среди солдат украинских частей гарнизона Одессы, в целях маскировки надевали ленточки «украинизированного» крейсера «Память Меркурия»[617]. В некоторых случаях матросы заменяли черные ленточки красными[618]. По-видимому, особенно интенсивно это происходило на кораблях, получивших в 1917 г. новые революционные названия. В фондах Центрального Военно-морского музея сохранились красные ленточки с названиями крейсера «Рюрик» и эскадренного миноносца «Свобода»[619].

Центрофлот 4 сентября принял колоритную резолюцию, распубликованную затем в приказе по морскому ведомству (в приказе по Балтийскому флоту ошибочно указывалось, что данное обращение исходило от Центробалта): «За последнее время на улицах и других публичных местах наблюдается среди чинов флота полнейший маскарад с произвольным ношением формы, нередко доходящей до фантастических одеяний, в которых иногда трудно определить, матрос ли это, полуштатский или полусолдат». Центрофлот призывал «положить предел в дальнейшем маскараде» и требовал придерживаться приказов морского министра[620].

Подобные призывы не могли остановить победоносного шествия революционной моды. Сатирическое стихотворение, написанное неким матросом, позволяет сделать предположения относительно возможной реакции моряков на данный призыв:

Моряки-активисты, впрочем, и сами не подавали в этом отношении должного примера. Так, в дни Октября П.Е. Дыбенко, председатель Центробалта, отказался от морской формы и ходил в серой куртке, носил мягкую широкополую шляпу. На фотографии же, запечатлевшей делегатов II съезда моряков Балтийского флота (он проходил с 15 сентября по 5 октября 1917 г.) можно видеть моряков в самых различных одеяниях: некоторые явились на заседание в рабочей одежде, другие использовали детали гражданского туалета, в том числе меховые шапки[622].

Но и некоторые молодые морские офицеры использовали различные элементы старой и новой форм во всевозможных сочетаниях, а также занимались подчас индивидуальным «формотворчеством» — что никак не способствовало установлению дисциплины[623]. Бывали и случаи, когда офицеры одевались нарочито небрежно, даже неряшливо, стремясь, демонстративно нарушая форму одежды, завоевать авторитет у революционных матросов[624]. Данная тактика выживания в условиях революции вела порой и к тому, что отдельные офицеры переодевались затем в одежду рядовых матросов.

Наконец, реформа морской формы создавала известное противостояние между флотом и армией. Матросы ощущали свое революционное превосходство и свысока поглядывали на сухопутные войска. П.Е. Дыбенко так писал впоследствии о казаках, противостоявших матросским отрядам в октябре 1917 г.: «Для них еще офицер в погонах — грозная власть, заставляющая покорно выполнять свою волю»[625]. Отмена погон во флоте часто воспринималась как сигнал к снятию золотых и серебряных офицерских погон в армии, а иногда и как призыв к полной отмене наплечных знаков различия.

Косвенным свидетельством этого служат упомянутые выше документы, прежде всего приказ Гучкова № 2980 от 17 апреля. Показательно, что в тот же день специальное обращение принял и Петроградский совет. Оно было адресовано всем войсковым частям столичного военного округа и включалось в полковые приказы: «Приказ военного и морского министра о снятии погон, изменения знаков отличия воинских чинов касается только флота. Исполнительный комитет считает совершенно недопустимым срывать погоны офицеров и солдат. Просим разъяснить всем воинским чинам»[626]. Можно предположить, что если Совет счел нужным принять подобное обращение, то попытки распространения борьбы с погонами на армию приняли большой размах. Однако эти приказы и обращения не всегда помогали: демонстративное срывание погон с офицеров армии имело место и во время столкновений, сопровождавших Апрельский кризис. Возможно, эти стычки стали причиной появления 21 апреля приказа № 141 по морскому ведомству, по которому всем чинам флота и морского ведомства, находящимся в Петрограде, вне службы разрешалось ношение штатского платья[627].

Конфликты вокруг знаков различия имели место и в других гарнизонах. Особенно остро вопрос о форме одежды стоял в морских частях, сражающихся на сухопутном фронте, в армейских частях, подчиненных командующим флотами, а также в тех частях армии, которые часто соприкасались с моряками. Неясно было, распространяются ли приказы командующего Балтийским флотом и морского министра на военнослужащих этих частей. К тому же постоянное общение с матросами само по себе могло провоцировать новые конфликты.

И все же после подобных приказов и призывов отдельные армейские части, подчиненные флотскому командованию, возвращались к установленной форме одежды. Собрание 3-го Прибалтийского конного полка 23 апреля рассмотрело вопрос, обозначенный в повестке дня как «О ранее нами снятых погонах». К этой проблеме было решено вернуться ввиду того, что «в городе Петрограде и других пунктах ходят с погонами». После горячих прений было решено вновь пристегнуть погоны защитного цвета, однако те военнослужащие, которые приобрели уже белые полковые погоны, могли носить и эти знаки различия[628]. Можно предположить, что полевые погоны защитного цвета и в этом, и в других случаях воспринимались как своеобразный компромисс, приемлемый и для сторонников дисциплины, и для противников «старорежимных» символов.

В некоторых частях возвращению к погонам предшествовали своеобразные референдумы, проведенные в отдельных подразделениях. Так, на заседании полкового комитета Стрелкового полка Офицерской стрелковой школы, который был подчинен командующему флотом Балтийского моря, 6 июня были зачитаны письменные заявления рот и команд по вопросу о погонах. Не все подразделения прислали свои решения, однако большинство все же высказалось за погоны. Соответственно, большинство членов комитета одобрило следующую резолюцию: «Так как Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов и приказом Военного министра Керенского утверждено ношение погон в армии, то, подчиняясь этим распоряжениям и не желая выделяться от всей армии, полковой комитет признал должным — погоны надеть, но чтобы они отличали форму нашего полка, т. е. были с кадром, или малиновые. Сообщить об этом постановлении в Исполнительный комитет острова Оланд с предложением надеть погоны и другим сухопутным частям гарнизона»[629]. Но последовали ли другие части этому призыву? Выполнили ли стрелки постановление своего комитета? Во всяком случае многие сухопутные войска, подчиненные командующему флотом Балтийского моря, продолжали ходить без погон.

Обстановка все же стабилизировалась, армейские погоны уже можно было спокойно носить не только в удаленных гарнизонах, но и в Гельсингфорсе: на фотографиях, сделанных не ранее середины апреля, изображены армейские офицеры, члены Президиума Гельсингфорсского совета, с наплечными знаками различия. В то же время на фотографиях, изображающих улицы финской столицы летом, можно увидеть солдат без погон[630]. Очевидно, в разных частях исход борьбы с погонами был различным.

В некоторых случаях антипогонные настроения сохранялись, но, казалось бы, они не приводили к немедленному снятию знаков различия. Комитет 2-го Выборгского крепостного полка 21 апреля постановил: «Нашивки, погоны, кокарды, шпоры и т. п. уничтожить, но от снятия их теперь же воздержаться, ожидая распоряжения по сему вопросу Совета рабочих и солдатских депутатов». Показательно, что комитет ждал именно решения Совета, а не правительственного распоряжения или приказа командования, что наглядно иллюстрирует сложившуюся в вооруженных силах ситуацию двоевластия. Однако и данная, относительно умеренная резолюция совершенно не отражала реальной ситуации в гарнизоне Выборга.

Командир 42-го Отдельного армейского корпуса генерал В.А. Орановский секретно докладывал начальнику штаба Северного фронта: «Другой боевой вопрос — вопрос погон; многие солдаты и даже офицеры совершенно самовольно сняли погоны, и нет власти, которая могла бы этот беспорядок устранить. Приказ военного министра по этому поводу не имеет никакого значения, на него просто не обращают никакого внимания. Целый 2-й пехотный Выборгский полк ходит без погон, заставив своего командира и своих офицеров также снять погоны. Я даже не убежден, что в один прекрасный день с меня не будут насильственным образом сняты погоны. Я лишен возможности поехать в Гельсингфорс для личного свидания с генерал-губернатором и адмиралом Максимовым, потому что на вокзале установлено дежурство матросов, собственноручно снимающих со всех прибывающих офицеров погоны, а подвергнуться мне личным оскорблениям совершенно невозможно». Некоторые же молодые офицеры, активисты революционных организаций, сами охотно снимали погоны, используя этот жест для своей революционной политической карьеры. Порой командиры частей пытались поставить вопрос о соблюдении установленной формы одежды, но не всегда они были поддержаны комитетами. Комитет 511-го Сычевского полка, дислоцированного в Свеаборгской крепости, постановил: «Вопрос о погонах оставить открытым»[631]. На практике это могло означать, что полк отказывается от знаков различия, на фотографиях, изображающих празднование 1-го мая в Гельсингфорсе, видны солдаты без погон[632].

Иногда снятие наплечных знаков различия в армейских войсковых частях оформлялось приказами — высшие власти должны были как-то задним числом согласовать это с законодательством. Начальник штаба флота Черного моря вечером 18 апреля телеграфировал командующему адмиралу А.В. Колчаку: «Получив приказ по флоту о снятии погон, комендант крепости генерал Рерберг, несмотря на мое приказание офицерам армии сохранить погоны защитного цвета, отдал приказ о снятии погон гарнизоном крепости. Так как некоторые части уже получили этот приказ и сняли погоны, то, считаясь с этим фактом, приказал распространить приказ о замене погон нашивками на гарнизон, впредь до соответствующего разъяснения правительства. Нахожу необходимым приказ министра о сохранении погон в армии с разъяснением причин»[633]. Автор этой телеграммы, похоже, понимал невозможность сохранения погон в войсках гарнизона и вводил там нарукавные нашивки, чтобы сохранить саму систему знаков различия. Показательно, что и до возникновения этой новой кризисной ситуации он не пытался сохранять золотые и серебряные погоны.

Комитеты некоторых сухопутных частей и соединений, набранных из моряков, а также частей, находившихся в оперативном подчинении у морского командования, сами обращались с просьбой о замене погон нашивками. Соответствующие рапорты и просьбы поступили от Центрального армейского комитета Ревельского совета рабочих и воинских депутатов, от комитета 1-го Морского артиллерийского дивизиона. В этом им официально было отказано, в 1917 г. даже разрабатывались и вводились новые погоны с шифрами данных частей[634]. Но ждали ли солдаты данных частей приказов о снятии погон? Подчинялись ли они требованиям сохранять погоны?

Многие сухопутные части отказывались вновь надевать погоны, снятые ими «по ошибке», несмотря на соответствующие приказы и разъяснения. И части, подчинявшиеся командованию флота Балтийского моря, имели для этого некоторые формальные основания: приказ Максимова от 15 апреля относился и к ним. Сам адмирал признавал. «Приказ был отдан и для сухопутных войск», — официально сообщал он главнокомандующему Северным фронтом 28 мая[635]. После издания приказов военного и морского министра встал вопрос об интерпретации приказа по Балтийскому флоту в части, касающейся сухопутных войск. Комитет артиллерии сухопутного фронта Морской крепости императора Петра Великого 26 апреля потребовал от Максимова, чтобы он прямо указал, что приказ о снятии погон «не относится к чинам артиллерии сухопутного фронта». В сложившихся условиях командующий флотом вряд ли мог пойти на подобный шаг, он просто боялся реакции комитетов и масс, рассматривавших снятие погон как важное завоевание революции. Неудивительно, что ответ штаба флота на этот запрос сформулирован необычайно осторожно: «Приказом военного министра от 17 апреля вопрос о ношении погон воинскими чинами армии исчерпан, но на применении приказа не настаиваю, если к выполнению приказа встречаются по местным условиям серьезные затруднения»[636]. Фактически такая позиция санкционировала любые действия (и бездействие). Очевидно, сам адмирал Максимов не без оснований боялся реакции радикально настроенных частей и войсковых организаций, дислоцированных в Финляндии, и не спешил отменять свои распоряжения.

Однако военный и морской министр А.И. Гучков, одобрив снятие погон моряками, совершенно определенно сохранял их для всех видов сухопутных войск (хотя, по-видимому, в это время существовали проекты отмены золотых и серебряных погон с сохранением наплечных знаков различия защитного цвета). Циркуляр Главного морского штаба № 51 от 19 апреля прямо указывал, что приказ министра № 125 касается лишь матросов, а морские части сухопутного фронта должны носить старую форму[637].

«Приказ о введении положений об основных правах военнослужащих», подписанный уже новым военным и морским министром А.Ф. Керенским 11 мая, несмотря на решительные возражения командования, разрешал военным ношение гражданского платья вне службы, но требовал установления единообразия формы одежды. Этот документ, более известный как «Декларация прав солдата», указывал: «Смешанная форма ни в каком случае не допускается» (на деле, это требование нарушали и некоторые сторонники Временного правительства). Однако этот же документ, вопреки требованиям генералов, отменял «обязательное отдание чести»[638].

И для солдат, и для офицеров это был важнейший символический переворот: «Наши начальники напитались духом Николая II и сейчас дышат этим духом. Когда был издан приказ, что нет отдания чести — все офицеры повесили нос…», — писали солдаты 107-го пехотного полка[639]. В атмосфере же того времени отмена отдания чести могла восприниматься как новый прямой призыв к борьбе со всеми знаками различия.

Хотя «Декларация» делала ритуал отдания чести необязательным, это вовсе не ликвидировало почву для соответствующих символических конфликтов, вопрос стоял об интерпретации данного приказа. Порой матросы и солдаты трактовали его и как отмену всех других воинских ритуалов. Так, 5-го июня в Севастопольском флотском полуэкипаже дежурный офицер при разводе караула отдал приказ «смирно». Молодые матросы, выполняя уставную команду, взяли винтовки «на караул», но многие старослужащие моряки данную команду не исполнили, ссылаясь… на приказ Керенского об отмене отдания чести. Недовольный командир, носивший к тому же немецкую фамилию, выразил свои чувства весьма откровенно и резко, после чего был арестован матросами. Вскоре возник слух о том, что офицер «настойчиво и грубо» требовал отдания ему чести — сторонник соблюдения уставной дисциплины фактически обвинялся в том, что он нарушал приказы военного и морского министра. Именно так, искаженно, описала ситуацию специальная комиссия, присланная затем в Севастополь Временным правительством для изучения конфликта. В качестве одной из его причин называлось «требование офицера Губера об отдании чести, которое показалось команде попыткой нарушить их право» (так затем описывали данный конфликт и некоторые советские историки). Этот слух будоражил солдат и матросов, которые видели в действиях строгого офицера явный знак восстановления «старого режима». На состоявшемся вскоре стихийном митинге было постановлено арестовать нескольких непопулярных офицеров, у которых при аресте было найдено подозрительно много оружия, что еще более накалило обстановку. Затем митинги приняли решения об обезоруживании всех офицеров и об отстранении от должности командующего Черноморским флотом адмирала А.В. Колчака и его начальника штаба. Сам адмирал докладывал в Ставку, что движение началось без санкции Исполнительного комитета, однако комитеты тоже испытывали давление со стороны митингующих. Утром 6 июня и делегатское собрание постановило отобрать у офицеров оружие, которое следовало передать полковым и судовым комитетам (требование обезоруживания офицеров звучало в Севастополе уже 5 марта). Речь шла об изъятии и огнестрельного, и холодного оружия, которое было почетным символом власти офицеров. Офицеры же, прибывавшие в Севастополь, должны были сдавать свое оружие в городской Центральный исполнительный комитет. Последовала знаменитая речь адмирала Колчака перед командой флагманского корабля, после которой он сделал эффектный жест: бросил свою Георгиевскую саблю в море (16 июня Союз офицеров армии и флота постановил преподнести адмиралу новый Георгиевский кортик). Менее известен другой, более трагичный эпизод: один молодой офицер отказался сдать свое оружие и застрелился. Позже Временное правительство отстранило Колчака от командования флотом[640].

Командование Черноморским флотом искало причину этого протестного движения черноморцев в пропаганде радикально настроенных делегатов Балтийского флота, прибывших в Севастополь незадолго до событий. Со своей стороны, их роль всячески подчеркивали и большевики-мемуаристы, П.Е. Дыбенко в раннем варианте своих воспоминаний даже утверждал, что якобы именно матросы-балтийцы, прибывшие в Севастополь, сами лично обезоружили Колчака: «Шпагу с него сорвали, за борт бросили»[641]. Некоторые советские историки выделяли также инициативы севастопольских большевиков, хотя на деле они в это время были еще очень слабы. Соответственно, в исторической литературе порой даже и не сообщалось о конфликте вокруг «отдания чести»[642].

И политические противники большевиков в 1917 г., и мемуаристы-коммунисты, и советские историки преувеличивали организационное воздействие большевиков в Севастополе и в Черноморском флоте в целом. Они явно недооценивали стихийный характер движения личного состава частей, продолжавших, в целом, придерживаться оборонческих взглядов. Солдаты и матросы в это время голосовали за политические резолюции умеренных социалистов, но тех ставили в тупик спонтанные действия их избирателей, они никак не соответствовали тактике меньшевиков и эсеров. Известную растерянность, охватившую севастопольских социалистов-оборонцев перед лицом неожиданного массового стихийного движения, отражала статья одного из них: «Ведь мы фактически стояли под знамением (!) „Единства“, ведь мы не пустили Ленина, и вдруг, на одном митинге, неожиданно, потеряли сами себя, и единство обратилось в диктатуру… митинга!»[643].

И в Севастополе отношение к символам и ритуалам стало сигналом для массового движения, преимущественно стихийного, существенно изменившего расстановку сил на Черноморском флоте в пользу комитетов, хотя последние это движение не ожидали.

Итак, даже отмена отдания чести вовсе не уничтожала почву для конфликтов на основе воинских ритуалов приветствия. К тому же и многие войсковые части, и военные корабли считали положения «Декларации» явно недостаточными. Команда минного заградителя «Лена» 19 мая приняла резолюцию следующего содержания: «Опять везде и всюду мы слышим: „Отдание чести“, „начальство“ и т. п. Мы, свободные воины-граждане, знаем, кому отдавать честь, приветствуя его, и кого не приветствовать… Требуем отмены отдания воинских „почестей“ и „церемоний“, как то: вызова караула наверх, „захождение“ и т. п.». Команда требовала также изменения и либерализации правил ношения штатской одежды военнослужащими: «Требуем изменения параграфа 7 о праве разрешения пользоваться штатским платьем. Разрешение это должно исходить не от главнокомандующего армиями и командующего флотом, а от военных комитетов»[644].

Между тем командующий Балтийским флотом вынужден был выполнять указания морского министра, однако сам не спешил отдавать определенные приказы, ибо они могли повлечь новые конфликты в подчиненных ему частях. Адмирал А.С. Максимов пытался в мае восстановить погоны в армейских частях флота осторожно, действуя методом убеждения. Сам он 28 мая сообщал командованию Северным фронтом: «Через несколько дней (после издания приказа 15 апреля. — Б.К.) я лично разъяснял морским командам и сухопутным начальникам, что флоты всего мира не носят погон, а, наоборот, сухопутные войска, как и наша миллионная армия, все носят погоны. Надеюсь, что сухопутные части постепенно оденут погоны, в чем мне оказывает содействие местный Исполнительный комитет». Ранее в прессе была опубликована телеграмма командующего Балтийским флотом: «Приказ о снятии погон относится только к флоту. Флоты всего мира имеют форму без погон, между тем как армии всего мира имеют погоны. Армейские части в Гельсингфорсе сняли погоны еще до выхода приказа. Надеюсь, что теперь они постепенно оденут погоны». Обращение адмирала, фактически цитировавшее приказ Гучкова от 17 апреля, было напечатано в газете Совета Ревеля с комментарием редакции: «…Публикуется с целью скорейшего установления единообразной формы одежды воинских чинов». Можно поэтому предположить, что для войск данного гарнизона эта проблема была весьма актуальна[645]. Однако приказы министра и командующего флота исполнялись далеко не всегда, в Гельсингфорсе и во второй половине июня многие солдаты не носили погон. На фотографиях, запечатлевших демонстрацию 18 июня, можно увидеть немало военнослужащих без наплечных знаков различия. На фотографиях того времени видно, что погоны не носили и некоторые военнослужащие, члены Исполнительного комитета Гельсингфорсского совета[646]. Таким образом, отказ от погон поддерживали своим авторитетом и видные представители комитетов.

Преобразование морской формы оказало некоторое воздействие на форму сухопутную. 23 мая генерал А.А. Брусилов, только что занявший пост Верховного главнокомандующего, утвердил «План формирования революционных батальонов волонтеров тыла». Для личного состава батальонов предусматривалась особая форма и особые знаки различия: «Обмундирование общеармейское, но без погон. <…> Офицеры, поступившие волонтерами, сохраняют свою форму, но исключительно защитного цвета, без погон. Начальники имеют вокруг обоих обшлагов рукава красно-черную тесьму, по образцу морских чинов. Отделенный — 1 тесьму, взводный командир — 2, ротный командир — 3, батальонный командир — 4. Помощники начальствующих лиц — столько же полос, но без завитков». Данный план отчасти предвосхищал принцип знаков различия по должности, введенный затем в Красной Армии. Можно предположить, что ориентация на морскую форму была вызвана тем, что добровольцев предполагалось набирать в значительной степени из моряков Черноморского флота (эти надежды не оправдались). Матросам же в той ситуации было бы крайне сложно вновь надеть погоны — это сразу же вызвало бы обвинения в контрреволюционности. Однако приказ Верховного главнокомандующего от 13 июня все же вводил погоны и для чинов данных батальонов: «Обмундирование общеармейское, с черным трафаретом на погонах защитного цвета, в виде черепа и двух скрещенных костей, как эмблемы бессмертия». Но судя по фотографиям, одни добровольцы носили погоны, а другие игнорировали наплечные знаки различия, подобно многим другим частям армии. Всех же волонтеров внешне объединяли нарукавные черно-красные нашивки[647].

Вопрос о наплечных знаках различия морских офицеров имел продолжение. Балтийский флот выступил инициатором отмены погон у морских офицеров. Но свои планы реформы знаков различия существовали и у командования Черноморским флотом, они были разработаны соответствующей комиссией. Наступало время перехода на летнюю форму одежды, и Главный морской штаб уже 22 апреля санкционировал инициативу командующего Черноморским флотом адмирала А.В. Колчака, предлагавшего ввести на белой форме «малые черные наплечники… наподобие английского флота». Колчак счел, по-видимому, нужным заручиться поддержкой Исполнительного комитета Севастопольского совета, который на заседании 29 апреля заслушал «Доклад о погонах на офицерские майские кителя». Слово «погоны» не испугало руководителей Совета, резолюция Исполкома гласила: «Вынести [вопрос] на офицерское делегатское собрание». Однако командование флота, по-видимому, все же проявляло некоторые колебания. Вечером 30 апреля в части флота был передан приказ: «Первого мая, в ноль часов одеть летнюю форму одежды. Отличия офицерских чинов на белых кителях будут объявлены через несколько дней». По-видимому, несколько дней морские офицеры Черноморского флота не носили никаких знаков различия на летней форме. Наконец, 3 мая Колчак издал новый приказ по флоту: «Ввиду невозможности нашить золотые галуны на рукавах белых офицерских кителей, морской министр, считая необходимым внешние отличия чинов, предоставил мне установить для Черноморского флота знаки отличия при летней форме одежды в соответствии со знаками на белых кителях всех республиканских флотов. Устанавливаю наплечные знаки для летней одежды, имеющие форму черной пластинки с нашитыми на них золотыми галунами. Причем число галунов то же, что и при нарукавных нашивках, согласно приказу по флоту и морскому ведомству от 16 апреля 1917 г. Наплечные знаки служат только для различия чинов и не имеют значения прежних погон»[648].

Интересны аргументы, которые Колчак использовал для разных аудиторий. Убеждая адмиралов, в внутриведомственной переписке он апеллировал к авторитету английского флота в морской среде, а в своем приказе, адресованном широкой аудитории, он приводил иные доводы: технические аспекты, традицию «республиканских флотов» (к которым британский флот явно не принадлежал). Наконец, подчеркивалось, что новые знаки различия не являются погонами. Все это косвенно свидетельствовало о распространенности и силе антипогонных настроений среди матросов.

Командование Черноморского флота явно продолжала беспокоить возможная реакция матросов на эту форму. Оно, очевидно, боялось обвинений в возрождении старого режима. Однако, похоже, на Черноморском флоте новые наплечные знаки никаких эксцессов не вызвали. Элегантная летняя форма, предложенная Колчаком, становилась популярной и у офицеров других флотов. Ее носил, например, адъютант А.Ф. Керенского лейтенант Л.Е. Кованько (но во время некоторых манифестаций в Петрограде летом 1917 года он надевал темный китель с нарукавными знаками различия — см. иллюстрации). Форму с наплечными знаками одобрила и специальная комиссия по выработке новой формы одежды для чинов флота. Первоначально 10 мая она высказалась за сохранение белого кителя с нарукавными знаками различия, но уже на следующий день была принята иная рекомендация: «Ввиду непрактичности нарукавных нашивок перенести их на наплечные знаки при той же системе». При этом предполагалось действовать «согласно образцу, принятому в Черноморском флоте». Некоторые же члены комиссии предлагали ввести наплечные знаки и на пальто, и на синие кителя[649].

Морское ведомство удовлетворило пожелание командования Каспийской флотилией и 8 августа разрешило ввести данную форму на этом соединении. Существовал проект приказа, распространяющий наплечники на весь военно-морской флот (он датирован 1 июля), но он, по-видимому, так и не был подписан, во всяком случае не был официально распубликован[650]. Можно предположить, что руководство министерства опасалось реакции моряков Балтийского флота, инициировавших борьбу с наплечными знаками различия. Еще 24 мая начальнику штаба флота был направлен «доверительный» запрос. В нем сообщалось о решении комиссии, адресата просили ответить, «представляется ли желательным распубликовать эту форму одежды в приказе по морскому ведомству». Начальник штаба флота, отвечая 26 мая на данный запрос, докладывал, что вопрос о переходе на летнюю форму одежды, на Балтике «решился явочным порядком»: точно исполняется приказ от 16 апреля, белые кителя украшаются нарукавными галунами. «Во всяком случае, установление каких-либо наплечных знаков того или иного образца признается нежелательным и несоответствующим общим настроениям», — сухо сообщал он[651]. Можно предположить, что начальник штаба предвидел возможную реакцию матросов. Фактически же некоторые офицеры-балтийцы не носили на белых кителях никаких знаков различия даже в присутствии военного и морского министра А.Ф. Керенского[652]. Надо полагать, любой наплечный знак на форме морского офицера на Балтике (но до какого-то времени, не на Черном море!) воспринимался как старорежимный. Таким образом, офицеры различных флотов стали носить различную летнюю форму. Само по себе это свидетельствует и о неодинаковом уровне радикализации, и о разных типах символического сознания моряков различных флотов на данном этапе.

Это могло влиять на отношение к проводимым пропагандистским кампаниям. Балтийский флот посетила делегация Черноморского флота, которая вела патриотическую и милитаристскую агитацию. Наиболее ярким оратором среди делегатов был моряк из студентов Ф.И. Баткин[653]. Матрос-балтиец в своих воспоминаниях так описывал выступления Баткина перед балтийскими моряками: «Когда он выступал, за ним стояли офицеры в погонах в знак того, что на Черном море матросы с офицерами действуют рука об руку»[654]. Мемуариста явно подвела память: офицеры не могли быть в погонах, ибо делегация черноморцев выехала из Севастополя 27 апреля, т. е. уже после выхода приказов об отмене погон на флоте[655]. Офицеры-черноморцы наверняка были в белых кителях с наплечниками, вести же и в таком виде милитаристскую пропаганду на Балтийском флоте в это время было крайне неразумно. Но показательно, что они запомнились мемуаристу как старорежимные погоны.

По-видимому, моряки-балтийцы чувствовали себя более «революционными» по сравнению с Черноморским флотом, где все остается по старому, где офицеры ходят в погонах, носят кортики и т. п. Эти аргументы использовали в своей пропаганде агитаторы-балтийцы, направлявшиеся в порты Черного моря. Они же, одетые по последней «моде» Балтийского флота, самим своим «революционным» видом бросали открытый вызов власти щеголевато одетых офицеров-черноморцев. Начальник штаба Черноморского флота вспоминал: «В начале июня в Севастополь прибыло несколько матросов Балтийского флота с „мандатами“ от Центрального комитета Балтийского флота. Вид у них был разбойничий — с лохматыми волосами, фуражками набекрень, — все они почему-то носили темные очки. Было ясно, что это большевистские агенты»[656]. В действительности не все делегаты-балтийцы были большевиками, но показательно, что партийная принадлежность «определялась» в то время на основе подобных внешних признаков.

Вопрос о форме одежды вновь возник при обсуждении проблемы кондукторов флота, которая появилась в повестке дня комиссии Н.В. Савича 27–30 апреля. Кондуктора российского флота комплектовались из сверхсрочников, их общая численность в 1917 г. составляла 5 815 человек. Отношения между ними и матросами срочной службы часто были весьма напряженными. Рядовые моряки именовали сверхсрочников «шкурами», их часто обвиняли, нередко не без оснований, в выполнении полицейских функций, хотя среди кондукторов было немало и квалифицированных технических специалистов различных флотских профессий. Неудивительно, что после Февраля многие матросы требовали ликвидации института кондукторов. В начале апреля Гельсингфорсский совет принял решение о ликвидации должностей и званий кондукторов и сверхсрочников[657].

Руководители комиссии полагали, что проблема формы одежды не важна: «Вопрос о форме — пустой, и о таких пустяках я говорить не хочу и не буду», — заявил сам Савич. Те же взгляды высказывал и член комиссии адмирал Канин: «Какая форма? Да не все ли это равно. И кому это глаза колет? Только легкомысленным людям». Однако другие участники дискуссии придерживались иной точки зрения: о форме говорили чуть ли не все выступавшие, было очевидно, что для них этот вопрос необычайно важен. В комиссии ярыми противниками института кондукторов были матросы, представлявшие рядовых моряков Кронштадта и Гельсингфорса. В их выступлениях звучит желание спешно упразднить эту должность, немедленно переодев при этом бывших кондукторов в одежду простых матросов. «Нет никакой беды в том, чтобы кондукторам надеть фланелевые рубахи», — заявил один из них. Некоторые матросы признавали профессионализм кондукторов, но и те настаивали на смене формы: «Правда, мы знаем, что они приносят пользу, но не все ли равно, если они будут во фланеленках». Кронштадтский матрос даже указывал кондукторам на пример офицеров, при этом вопрос о ликвидации погон он интерпретировал по-своему: «Что касается снятия кителя, то я не понимаю, отчего они так презирают галанку (так матросы называли холщовый рабочий костюм. — Б.К.), которую так недавно носили. Офицеры и те подчинились снятию погон, найдя их лишними побрякушками»[658].

Однако некоторые офицеры, входившие в комиссию, возражали матросам, защищая кителя кондукторов: «Переменив платье, вы дадите повод насмешкам». О том же, разумеется, говорили в комиссии и представители кондукторов: «Здесь говорилось, что если Родина-мать вам скажет: одень форму эскимоса и служи во имя долга и любви к ней, вы пойдете и будете служить… Не все так отнесутся к перемене формы как должно, но найдутся такие, которые будут смеяться, может быть и не зло, но все-таки будут, и будет обидно»; «Положение… после упразднения этого института и переодевания их, будет очень тяжелым». Похоже, некоторые были готовы смириться со всем, кроме смены формы: «Если и нужно упразднить кондукторов, то во всяком случае переодевать их не следует», — заявил один кронштадтский кондуктор[659].

Показательно, что приверженцы различных точек зрения использовали политические аргументы и политические обвинения. Матросы обвиняли кондукторов в отсутствии патриотизма: «Истинный сын родины, в каком бы наряде он ни был, готов защищать родину. Но он говорит еще: мачеха Россия дала фланелевку, потом китель, принятый с радостью, а мать Россия отнимает обратно»; «Все говорят, все для победы, но говорят: оденьте в рогожку, я служить не буду». Со своей стороны кондуктора высказывали подозрения, что за этим вопросом может скрываться тайная подрывная деятельность провокаторов и «последователей Ленина»[660].

Комиссия в конце концов высказалась за скорейшее упразднение института кондукторов. Вопрос же об обмундировании решался так: «Упраздненным кондукторам предоставляется право донашивать старую форму, нашив на рукаве установленные… штаты». Возможно, на мнение членов комиссии повлияла информация чинов морского ведомства о предполагаемых затратах на переодевание бывших кондукторов в матросскую форму: она должна была обойтись казне в 150 тысяч рублей. Большого практического значения вся эта дискуссия не имела: еще до ее завершения Керенский издал приказ № 254 об упразднении звания кондукторов[661]. Однако, похоже, многие бывшие кондуктора действительно донашивали свою старую форму, лишенную знаков различия. Но, по крайней мере, в некоторых случаях они делали это вопреки приказам. Отношение Главного морского хозяйственного управления от 10 августа гласило: «Кондукторам флота, переименованным в старшие специалисты, обмундирование выдать, как матросам, призванным из запаса»[662].

Члены комиссии, столь пылко обсуждавшие возможную форму бывших кондукторов, спорили, конечно, не только о форме одежды. За этим спором стояло совершенно иное понимание целей и задач революции. Один матрос сформулировал свой подход вполне откровенно: «Проект… на самом деле выделяет особый класс старших специалистов. <…> Зачем нам, социал-демократической России, делать это?». И оппоненты этого кронштадтского моряка также говорили не только о сохранении формы, но и о существовании и сохранении «классов». «Отсутствие классов является… идеалом и, как всякий идеал, достижимо только в очень далеком будущем», — резонно заявил один офицер[663]. Его оппоненты же мечтали о создании «бесклассового» сообщества военных моряков новой России.

Как видим, требование ликвидации особой формы кондукторов, также как и требования ликвидации орденов и медалей и, отчасти, борьба с погонами, были проявлением широкого и противоречивого движения за максимально полное уравнение. Но порой сторонники эгалитарного принципа построения вооруженных сил шли еще дальше в своих требованиях.

В вооруженных силах распространяется идея полной отмены системы чинов и званий. Так, наказ выборщиков 51-й дивизии делегату, избранному на Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов 29 апреля, содержал требование: «Находим, что чины в армии должны быть уничтожены, и должны оставаться только должности». Временное правительство стремилось способствовать продвижению особо отличившихся солдат и матросов, присваивая им офицерские чины. Однако активисты революционных организаций опасались, что тем самым из их среды будут вырваны наиболее способные и энергичные люди. Запасной минный батальон в Кронштадте постановил в июне 1917 г.: «Если нужны люди для занятия должностей, набирать таковых, не награждая их званием офицера»[664]. Можно предположить, что такой курс на отрицание званий и чинов отражался и на отношении к погонам.

Случаи насильственного лишения погон в действующей армии не были, по-видимому, редкостью. В знаменитом стихотворении неизвестного автора «Молитва офицера», получившем в 1917 г. широкое распространение в списках в офицерской среде на фронте, говорится:

Публикации стихотворения вызвали в печати полемику. Некий поручик А. Дружинин писал в редакцию журнала «Республиканец»: «А тем, кто погоны срывал, я бы не поклонился, а в молитве своей сказал: прости им Боже, не ведают, что творят»[666]. Но наверняка многие офицеры, читая «Молитву офицера», испытывали иные чувства.

Движение за отмену погон во флоте и в некоторых армейских частях использовало антимонархическую риторику. В то же время различные варианты обеспогонивания имели исключительно антиофицерскую направленность. При этом в некоторых случаях они были направлены против всей корпорации офицеров, которую следовало полностью «уравнять» в правах с солдатами, а в других — лишь против отдельных ее представителей, которые лишались символа власти. Так, солдаты нескольких подразделений 86-го пехотного Вильманстрандского полка 15 мая отказались выходить на учения более двух раз в неделю. От одного особенно настойчивого командира роты они потребовали, как гласил рапорт командующего корпусом, «чтобы он категорически присоединился к солдатам, а не к офицерам, принадлежащим к буржуазии». Командир роты указал солдатам на незаконность их действий, солдаты же в ответ закричали, что его следует разжаловать, ибо они не желают иметь подобного начальника. Из толпы выделился рядовой, который сорвал с офицера погоны. Затем толпа разошлась и лишь после увещеваний ротного комитета вернула знаки различия. Командиру корпуса солдаты заявили, что единение с офицерами возможно, если последние «откажутся от буржуазии и полностью перейдут на сторону пролетариата»[667].

Нам неизвестно, насколько точно изложены события в этом рапорте, автор которого не был к тому же непосредственным свидетелем данного эпизода, но нарисованная картина выглядит весьма правдоподобной. Очевидно, что солдат, действовавший при одобрении толпы, выступал против конкретного офицера, а не против знаков различия в принципе. Толпа, считавшая себя «пролетариатом», либо желала «разжаловать» офицера, либо хотела символически присоединить его к солдатам. Здесь снятие погон означало разжалование, произведенное по инициативе снизу. Речь шла о борьбе за власть на уровне подразделения, при этом использовалась антибуржуазная риторика. Можно предположить, что если бы ротный командир не был бы столь строг, то его подчиненные и не причислили бы его к «буржуазии». Система социальной классификации у солдат была достаточно гибкой. Показательно, что в данном случае погоны не были знаком принадлежности к «буржуазии», напротив, они оставались почетным символом власти, который следовало отобрать у представителя «буржуазии» и передать стороннику «пролетариата».

Схожий случай имел место в начале июня 1917 г. в 10-м Сибирском стрелковом полку. Здесь толпа стрелков «разжаловала» штабс-капитана за оскорбление солдата. Затем командир полка по требованию солдат должен был снять с осужденного офицера погоны, солдаты же назначили его рядовым стрелком в одну из рот[668].

Солдаты 650-го полка, отказавшиеся подчиниться приказу о расформировании своей части, 23 мая 1917 г. арестовали группу офицеров, в том числе и командира полка, с них были сорваны погоны. Во время же волнений в 403-м полку солдаты захватили командира полка, сорвали с него фуражку, при этом раздавались крики: «Сорвите с него погоны, пырните штыком»[669].

И в данных случаях солдаты, бросавшие грубый вызов военной дисциплине и власти своих командиров, продолжали считать погоны почетным знаком различия командиров, но при этом оставляли за собой право «разжалования». В отличие от многих моряков Балтики они не воспринимали погоны как «старорежимный» символ, подлежащий устранению в принципе.

В иных же случаях все офицеры, все обладатели иной привилегированной формы воспринимались солдатами как представители враждебного класса. О таком отношении сообщал в июле 1917 г. офицер 6-го тяжелого полевого отдельного артиллерийского дивизиона, дислоцированного в Твери: «Война капитализму понимается, как призыв к немедленному уничтожению капиталистов и буржуев, — причем под этим понимаются все те, кто не в солдатской форме в узком смысле этого слова». Соответственно, некоторые унтер-офицеры, произведенные после революции в прапорщики, воспринимались солдатами как предатели своего «класса»: «Надел погоны офицерские, значит, продался буржуазии»[670]. Погоны командного состава нередко воспринимались как ненавистный символ социального неравенства, знаки различия офицеров, а порой и погоны вольноопределяющихся могли восприниматься как знак принадлежности к «буржуазии». Если балтийские матросы, начавшие борьбу с офицерскими погонами в марте, использовали антимонархическую риторику, то летом 1917 г. часть солдат использовала риторику антибуржуазную. И здесь идея создания бесклассового сообщества воинов новой России была следствием усиления антибуржуазной пропаганды и распространения «антибуржуйских» настроений[671].

В некоторых же частях именно солдаты отказывались от своих погон. Так, в одной батарее 6-го отдельного тяжелого полевого артиллерийского дивизиона, дислоцированного в Твери, конфликт возник во время официального осмотра обмундирования (18 июля). Некий артиллерист явился на смотр без погон и заявил командованию, что солдатом он быть не желает, войну считает лишней и сам воевать ни в коем случае не станет[672]. В данном случае демонстративное нарушение формы одежды, как видим, трактовалось как символ антимилитаризма.

Очевидно, между разными формами отрицания погон и степенью политической радикализации войсковых частей и подразделений существовала какая-то связь. Можно предположить, что сторонники Временного правительства были более дисциплинированными, а «большевизированные» солдаты чаще отрицали погоны. Так, еще до Июньского кризиса в 176-м пехотном полку обсуждалась политическая резолюция. Несколько офицеров пытались возражать против пункта: «Признать Ленина своим идейным товарищем». В ответ, как гласит постановление следственной комиссии об участии полка в событиях 3–4 июля, раздались «…крики возмущения и негодование по поводу офицерских погон приняли необычайно резкий и грубый характер»[673]. Можно предположить, что сторонники большевиков в этом полку и в иных ситуациях использовали антипогонную риторику во время конфликтов со своими офицерами.

Однако некоторые войсковые части, противостоящие друг другу в дни Июльского кризиса, выглядели в этом отношении совершенно одинаково: в обоих лагерях можно было встретить обеспогоненных военнослужащих, хотя большинство политических противников продолжало носить наплечные знаки различия. Даже среди бойцов отборного правительственного отряда, который занял особняк Кшесинской, резиденцию руководства большевиков, можно было увидеть солдат без погон. И на официальной церемонии похорон казаков, погибших во время Июльских событий, рядом с Керенским также стоят некие лица в военной форме, но без погон[674].

Попытки восстановления дисциплины в вооруженных силах после Июльского кризиса отразились на отношении к военной символике. Так, командование пыталось унифицировать форму, действуя уже не уговорами, а приказами. Их в июле и августе было издано немало, что косвенно свидетельствует об остроте данной проблемы.

Командующий Петроградским военным округом генерал П.А. Половцев 8 июля в приказе № 380 требовал от войск соблюдать дисциплину и форму одежды — «погоны одеть»[675]. В это время «мятежные» полки столичного гарнизона расформировывались, очевидно, данный приказ касался частей, поддержавших Временное правительство. Можно предположить поэтому, что вопрос о погонах был актуален и для этих «лояльных» полков.

Капитан 1-го ранга Б.П. Дудоров (с 1 июня — первый помощник морского министра) 7 июля передавал указание А.Ф. Керенского: «В Кронштадте до сего времени служащим там офицерам не возвращено отобранное у них в первые дни революции оружие, а офицеры и солдаты сухопутных частей войск ходят без погон. Морской министр требует, чтобы: 1) Офицерам было возвращено оружие. 2) Сухопутные офицеры и солдаты соблюдали бы форму одежды, им присвоенную, ибо замена погон нарукавными знаками, принятая во флотских частях, не распространяется на сухопутные части войск, хотя бы таковые и стояли в морских крепостях или в непосредственном соседстве с морскими командами»[676].

Штаб Балтийского флота 11 июля также сообщил, что приказ от 15 апреля о снятии погон офицерами сухопутных войск, подчиненных командующему флотом, отменяется. Начальник войск, подчиненных командующему флотом Балтийского моря, генерал-лейтенант Л.Н. Пархомов 12 июля отдал приказ: «Командующий флотом сего числа отменил приказ по флоту № 125 об изменении формы одежды, поскольку он касается сухопутных войск. Ввиду сего, а также ввиду того, что вся революционная армия продолжает сохранять установленную форму одежды, предписываю в гарнизонах крепостей и позиций, мне подчиненных, восстановить существующую для всей русской армии форму одежды, сняв все незаконно и самовольно присвоенные внешние отличия и приняв должный воинский вид». А 15 июля официально был объявлен приказ № 16 нового командующего флотом Балтийского моря А.В. Развозова, получившего к этому времени чин контр-адмирала. Он иначе интерпретировал приказ Максимова, но также требовал ношения погон в сухопутных частях: «Приказ моего предшественника от 15 апреля сего года, за № 125, на чинов сухопутных войск не распространяется, которые руководствуются в отношении формы одежды приказами по военному ведомству»[677].

Однако этот приказ не выполнялся. Генерал-лейтенант Л.Н. Пархомов лично убедился в этом, 17 июля посетив 1-й и 2-й крепостные полки Морской крепости императора Петра Великого. В своем приказе от 25 июля он указывал: «Одеты солдаты неряшливо, многие не по форме и без погон, воинского вида нет, а некоторые, благодаря длинным и непричесанным волосам имеют совершенно неприличный вид. При этом сознания о необходимости соблюдать внешние знаки принадлежности к высокому званию солдата — защитника Родины — у большинства нет»[678].

Пытались восстановить форму одежды и командиры некоторых частей Петроградского гарнизона. Так, командир 2-го запасного пулеметного полка обратился к личному составу полка и 21 июля это обращение рассматривалось на заседании полкового комитета. Командир требовал, «чтобы все солдаты полка носили установленную для них форму одежды, чтобы роты и команды наблюдали за этим и в первую очередь понудили солдат прикрепить кокарды к фуражкам и настегнуть погоны»[679]. Сама форма подобного «обращения» командира к подчиненным свидетельствовала о своеобразном понимании воинской дисциплины в это время. Вряд ли оно привело к восстановлению установленной формы.

Наконец, восстановления дисциплины и, соответственно, соблюдения установленной формы одежды потребовал и новый Верховный главнокомандующий генерал Л.Г. Корнилов в своем приказе № 691 от 24 июля. Часть приказа, в котором говорилось о «воинской вежливости» и о необходимости почтительного отношения к старшим по званию, можно было бы истолковать как весьма осторожный призыв отдавать честь. Можно с уверенностью предположить, что многих солдат-активистов разных политических взглядов этот фрагмент приказа насторожил. Приказ Корнилова гораздо более резко и определенно требовал соблюдать воинскую форму: «Необходимо добиваться, чтобы солдаты вновь приняли воинский вид, подтянулись и не допускали никаких вольностей в форме одежды. <…> Разнузданный и расхлестанный вид человека, носящего форму, будь то солдат, или офицер, позорит не только воинское звание защитника Родины, но и самый народ, сыном которого он является»[680].

Однако все эти приказы не привели к восстановлению уставной формы одежды во многих частях, прежде всего в сухопутных войсках, подчиненных командующему флотом Балтийского моря. Там они встретили открытое сопротивление, а генералов, требовавших соблюдения установленной формы одежды, солдаты обвиняли в приверженности старому строю. О распространенности подобных настроений свидетельствуют новые приказы. Приказ генерала Л.Н. Пархомова от 3 августа гласил: «До сведения моего дошло, что приказы мои о восстановлении формы одежды (№ 54) и об упорядочении несения караульной и внутренней службы (№ 58) и другие некоторыми понимаются в том смысле, будто они стремятся возвратить армию к прежнему дореволюционному времени». Генерал призывал для восстановления дисциплины использовать прежде всего авторитет войсковых комитетов и требовал бороться за сознание солдат. Он также отвергал серьезное по тем временам политическое обвинение в возрождении отмененного «старорежимного» ритуала: «Что же касается отдания чести, то таковая (!) отдается… лишь добровольно и никто не вправе требовать или уговаривать всех отдавать ее»[681].

Можно предположить, что на солдат, по своей воле отдававших честь старшим по званию, во многих гарнизонах смотрели косо. Военнослужащие же Корниловского полка и всевозможных ударных частей, которые подчеркнуто «лихо» приветствовали своих командиров, воспринимались как сторонники «старого режима».

Специальная комиссия, созванная начальником сухопутных войск, подчиненных командующему флотом Балтийского моря, 11 августа вновь постановила: «В городах, где разрешено ношение гражданского платья, недопустима смешанная форма одежды. Комиссия решила считать нарушение формы одежды офицерами и солдатами дисциплинарным проступком, подлежащим наказанию, и полагает необходимым вменить полковым и ротным комитетам в обязанность предавать нарушающих форму одежды ротным и полковым судам»[682]. Однако и это решение не восстановило правила ношения формы.

Борьба командования за погоны, являясь частью общей программы восстановления дисциплины в вооруженных силах после Июльского кризиса, демонстрирует пределы реальной власти генералов и офицеров даже в этот период, когда многие в стране искренне верили в целебную силу «корниловского лечения» страны.

Но в это время без всяких приказов солдаты подчас снимали погоны и требовали того же от офицеров, которых именовали порой «собаками в золотых погонах», а генералов — «кровопийцами в погонах с зигзагами». В некоторых случаях «обеспогонивание» происходило при арестах неугодных офицеров солдатами, в этих случаях погоны рассматривались как признанный символ власти, которым арестант не мог обладать. Иногда же указывалось, что солдаты действуют так в знак солидарности с моряками, флот в этой ситуации выглядел «более революционным», и рассматривался солдатами как пример для подражания. Еще до большевистского переворота отказ снять погоны мог вызвать самосуд толпы, мемуаристы сообщают даже о нескольких случаях убийств на этой почве офицеров и даже воспитанника кадетского корпуса. Так, британский военный атташе отмечал, что один из полков 135-й дивизии потребовал от своего командира, чтобы он снял свои погоны в знак солидарности с Балтийским флотом. Солдаты при этом заявляли, что погоны — «знак старого режима». Полковник отказался удалить погоны и был убит[683].

При этом действия некоторых сторонников Временного правительства объективно поддерживали борьбу с погонами, эти представители новой власти облачались в полувоенный костюм. Известный пример в этом отношении подавал сам военный и морской министр А.Ф. Керенский, который носил френч и фуражку без каких-либо знаков различия. В этих условиях резкие слова приказов, требовавших ношения погон на военной форме, воспринимались порой как критика военного министра. Похожий, но более «демократичный» и «национальный» образ военного руководителя избрал и видный эсер Б.В. Савинков, занимавший должность управляющего военным министерством в июле — августе 1917 г. Публицист Д.В. Философов, хорошо знавший Савинкова, описал его так: «Ходит в костюме шофера защитного цвета, больших сапогах. Вид довольно прощелыжный. Керенский — тоже шофер, но из „богатого“ дома. Гетры — желтой кожи. У Савинкова — черные сапоги»[684]. Пример этот оказался заразительным — многие комиссары Временного правительства и члены всевозможных комитетов облачались во френчи без погон[685].

Некоторые речи популярного и авторитетного министра Керенского также могли восприниматься как призыв к уравнению в форме. Так, выступая 17 мая на делегатском собрании в Севастополе, он заявил: «Основное положение демократии — все равны. Для демократии не существует отличий по петличкам, а существуют только отличия категорий труда и по достоинству человека»[686]. В этом выступлении Керенский призывал свою аудиторию прежде всего уважать офицеров, однако в атмосфере той эпохи его слова могли прочитываться и как призыв к борьбе против всех знаков различия.

На фронте, впрочем, революционный военный министр демократизировал свой образ и иногда надевал солдатскую форму с погонами рядового. Это также могло вызвать неудовольствие и у сторонников военной традиции, и у противников погон. 8 июля 1917 г., например, некто Зотов увидел фотографический портрет министра в витрине петроградского магазина, на нем Керенский был в форме рядового солдата. В негодовании Зотов назвал министра «хулиганом», за что и был арестован[687].

Некоторые члены Временного правительства стремились не допустить появления погон в своих ведомствах. Так, меньшевик А.М. Никитин, министр внутренних дел во Временном правительстве последнего состава, считал, что форма милиции должна «отличаться как от военной формы, так и от формы бывшей полиции (отсутствие наплечных знаков, кокард, кантов и т. п.)». Предполагалось, что знаки различия милиционеров (галуны, звездочки) будут помещаться на воротнике. При этом на летней светлой форме полагались темно-синие петлицы[688]. Очевидно, что и для социалиста Никитина и его сотрудников погоны были символом «старого режима». Показательно, что этот проект предвосхищал систему знаков различия, принятую позднее в советское время.

Подчас рядовые солдаты и унтер-офицеры, избранные в члены комитетов, облачались в офицерское обмундирование, но при этом снимали наплечные знаки различия — так они демонстрировали свою власть. Гражданские же депутаты нередко надевали полувоенные френчи, подобно лидеру Исполнительного комитета Кронштадтского совета инженеру-технологу А.Н. Ламанову[689]. Некоторые же комиссары Временного правительства уже летом 1917 г. охотно использовали кожаные куртки, впрочем, их и ранее облюбовали некоторые фронтовики-офицеры. А офицер-комиссар В.Б. Станкевич, по свидетельству одного из генералов, уже в июле не носил свои погоны. На фотографии, опубликованной в одном из иллюстрированных журналов, Станкевич изображен в кожаной куртке без знаков различия[690].

Выступление генерала Корнилова сопровождалось всплеском антиофицерских и антигенеральских настроений. Погоны высших чинов в этой ситуации воспринимались как символы измены. Передовая статья газеты московских большевиков гласила: «Негодяи в генеральских погонах, распинавшиеся о родине и великой России и предавшие эту „родину“ под Ригой, нанесли новый удар рабочей и крестьянской свободе». Слух о заговорщиках в золотых погонах, намеренно сдавших Ригу врагу, использовался пропагандой радикальных социалистов. Обладатели генеральских погон обвинялись и в других преступлениях. Большевик Флеровский заявил в Кронштадтском Совете 29 августа: «Генеральские эполеты создали в армии разруху. Этому должен быть положен предел». Подобные обвинения звучали и в других Советах и комитетах. В городе Шемаха, например, солдат, председатель местного Совета солдатских и рабочих депутатов, обвинил всех генералов и вообще «носящих золотые погоны» в измене[691]. Считал ли он изменниками всех офицеров, или делал исключение для обладателей погон защитного цвета?

Стремление к уравниванию всех военнослужащих проявлялось и в требованиях полной отмены чинов. Еще 27 июня 1917 г. общее собрание учебного судна «Народоволец» обратилось к Совету рабочих и солдатских депутатов Кронштадта, призывая «возбудить вопрос через Центральный комитет Балтийского флота об упразднении всех чинов флота, а платить оклад содержанием по специальностям и занимаемым должностям». 13 сентября Гельсингфорсский совет, представители ротных, полковых и судовых комитетов базы и гарнизона потребовали упразднения «всех чинов и всех привилегий в армии и флоте, отмены всех знаков отличия и пенсий, связанных с ними». Наконец, и влиятельный Центробалт, отражая решения 2-го съезда моряков флота, постановил 19 октября: «…Стремясь к скорейшему воссозданию флота на новых демократических началах, усматривая в различных чинах и орденах главный фактор разъединения в военной среде флота, постановил: производства и награды прекратить, чины и ордена упразднить. Распространить это в общегосударственном масштабе. Все вознаграждения за военный труд должны платиться за занимаемую должность, а не за чины»[692]. Подобная резолюция авторитетного комитета отражала уравнительные настроения, охватившие значительную часть военнослужащих.

Требование «уничтожения всех сословий, чинов, орденов» содержалось и в других резолюциях, принимаемых в этот период. Они печатались в большевистских изданиях и, надо полагать, предлагались большевистскими активистами на собраниях и митингах[693]. В то же время в этих документах часто встречаются требования «полной демократизации армии», введения в армии выборного начала при назначении командиров, уравнения солдат, офицеров и их семей в отношении пайков и пенсий[694]. Можно с уверенностью предположить, что эгалитарные требования такого рода также стимулировали борьбу с погонами. И наоборот: восприятие погон, чинов и орденов как знаков неравенства могло провоцировать борьбу за «уравнение», которая именовалась в тех условиях «демократизацией»[695].

Антипогонные настроения продолжали проявляться и во время всевозможных антиофицерских акций. Накануне Октября на заседании комитетов и офицеров Кексгольмского полка радикально настроенный унтер-офицер угрожал офицерам: «…Не только погоны ваши полетят, но и головы». Во время же переворота обеспогонивание стало знаком пленения сторонников Временного правительства и их капитуляции. Депутат броневого автомобильного дивизиона сообщал 29 октября 1917 г.: «…При столкновении с солдатами офицеры и генералы срывали с себя погоны». «Бюллетень бюро военных комиссаров» так описывал капитуляцию юнкеров Николаевского инженерного училища: «Паника среди юнкеров. Срывают погоны и бегут». Иногда и снятие погон не помогало избежать расправы, но порой побежденные могли быстро смешаться с победителями и избежать тем самым ареста[696].

Приход большевиков к власти нередко сопровождался расправами с носителями погон, знаки различия офицеров и юнкеров становились сувенирами и трофеями победителей и наблюдателей. В архиве американского журналиста Джона Рида, например, сохранился юнкерский погон с сорванными галунами[697].

Однако не следует преувеличивать степень распространенности антипогонных настроений осенью 1917 г. Во многих частях российской армии сохранялись уставные знаки различия. Даже некоторые сторонники большевиков продолжали носить не только солдатские, но и офицерские погоны, хотя, по-видимому, лишь полевые погоны защитного цвета. Офицеры «большевистских» полков даже использовали авторитет своих знаков различия, отдавая приказы чужим подразделениям. Так действовали, например, офицеры упомянутого Кексгольмского полка, «сменяя» своими приказами караулы в стратегических пунктах Петрограда в октябре. Прапорщик А.Ф. Ильин-Женевский, который возглавлял отряд матросов, направленный в Москву, а затем на юг России, продолжал носить свои офицерские погоны, и это никак не мешало выполнению его обязанностей. Правда, в провинциальных городах незнакомые люди, не подозревавшие о том, что беседуют с большевистским комиссаром, предостерегали его, рекомендуя немедленно снять погоны, чтобы… избежать ареста и расстрела[698]. Само по себе это свидетельствует и о распространенности антипогонного движения, и о том, что среди видных большевиков не было единства по отношению к этому вопросу.

Однако красногвардейцы, прибывшие в конце 1917 г. в Харьков, были возмущены тем, что молодой офицер, командовавший их отрядом, надел свои погоны по прибытии в крупный южный город. В результате он был вынужден снять свои наплечные знаки различия. Красногвардейцы затем выяснили, что в действиях честолюбивого офицера не было никакой политической демонстрации, он лишь хотел привлечь внимание юных харьковчанок. Но показательно, что в это время командир красногвардейцев, среди которых было немало большевиков, мог еще отважиться на подобные действия[699].

Известный химик генерал В.Н. Ипатьев, первоначально сотрудничавший с новой властью, вспоминал, что и после Октября он некоторое время продолжал носить свои погоны. Никаких приказов об их отмене не поступало, никто не заставлял их снимать, только на улицах обладатели погон порой подвергались оскорблениям[700]. Стихийное антипогонное движение улицы предшествовало принятию соответствующих распоряжений новой властью.

Об отсутствии единой и четко сформулированной позиции по отношению к форме одежды в рядах большевиков свидетельствует и то обстоятельство, что в первое время новая власть по инерции использовала даже старые бюрократические формулировки. Так, по морскому ведомству еще 22 ноября издавались приказы об увольнении в отставку «с мундиром»[701]. Некоторые же сторонники нового строя считали, по-видимому, нужным использовать чины и награды для поощрения своих соратников. Так, по решению Всероссийского съезда моряков Военно-морского флота, состоявшегося в ноябре 1917 г., Ф.Ф. Раскольников и И.И. Вахрамеев были произведены в лейтенанты. Вновь произведенные офицеры благодарили делегатов: «Хотя во флоте упраздняются всякие чины и ордена, но чинами, которыми их наградила демократия в лице съезда, они будут гордиться». При этом не только мичман Раскольников, но и бывший машинный кондуктор Вахрамеев, разжалованный летом 1917 г. в машинные унтер-офицеры 1-й статьи, и ставший председателем Военно-Морского революционного комитета, вовсе не возражали против того, чтобы их именовали лейтенантами. Съезд предлагал произвести в офицерский чин и П.Е. Дыбенко, народного комиссара по морским делам, однако он отказался, заявив, что единственно возможным для себя званием он считает звание свободного гражданина Советской республики. Можно предположить, что Дыбенко прекрасно понимал, какую бурю возмущения вызовет на Балтике принятие им офицерского чина, ведь он строил свою политическую репутацию, рьяно обличая погоны, чины и ордена. Однако затем съезд произвел в контр-адмиралы капитана 1-го ранга М.В. Иванова, который согласился сотрудничать с большевиками, вошел в Военно-Морскую коллегию и занимал должность управляющего Морским министерством. Дыбенко в своих воспоминаниях не без иронии отмечал: «Это производство явилось весьма характерным для флота, который со дня Февральской революции боролся против всяких чинов»[702]. Однако Дыбенко не упоминал о том, что сам он на съезде выступил инициатором производства М. Иванова в адмиральский чин, и лишь после этого был поднят вопрос о производстве в следующий чин Раскольникова и Вахрамеева[703]. Постановление съезда о производстве Раскольникова, Вахрамеева и М. Иванова было объявлено в приказе по морскому ведомству от 21 ноября[704].

Вновь произведенные съездом лица, по-видимому, гордились своими чинами и в приказах они подписывались «комиссар Морского Генерального штаба лейтенант Ильин (Раскольников)», «управляющий Морским министерством контр-адмирал М. Иванов»[705]. Именно так Раскольников подписал и приказ по морскому ведомству № 33 от 28 ноября, которым С.Н. Дмитриев (Дмитриев 5-й), командующий 2-й бригадой крейсеров Балтийского моря, и А.А. Ружек, командующий отрядом заградителей Балтийского моря, производились в звание контр-адмиралов «за отличие в службе»[706]. Новая власть первоначально использовала старую систему чинов для награждения тех старших офицеров, которые соглашались с нею сотрудничать. Даже весьма радикально настроенный Военно-морской революционный комитет ходатайствовал 10 ноября перед Главным морским штабом о производстве в чин подпоручика по Адмиралтейству строевого унтер-офицера А.А. Смирнова. По морскому ведомству продолжали издаваться приказы, содержавшие списки лиц, получивших следующий чин[707].

Можно предположить, что не все деятели нового строя были принципиальными противниками системы чинов. Но в последующие месяцы борьба с чинами вообще и с погонами в частности усилилась, при этом новая власть испытывала давление снизу. Так, 18 ноября общее собрание 39-го мотоциклетного отделения, дислоцированного на Волыни, приняло резолюцию: «Требуем уничтожения знаков различия между офицерами и солдатами»[708]. Некоторые же войсковые части сами принимали соответствующие решения, не дожидаясь распоряжений центральных властей. Комитет 5-го драгунского Каргопольского полка постановил 24 ноября: «Погоны и кокарды, как офицерские, так и солдатские, снимаются сегодня же, так как армии жандармов и палачей Европы больше не существует, а есть товарищи рабочие и крестьяне, одетые в серую шинель»[709].

В различных частях и соединениях началось движение за унификацию солдатской и офицерской формы, армейские съезды принимали соответствующие решения. В связи с этим в конце ноября из Ставки была послана телеграмма, разъясняющая, что «постановления съездов о форме одежды офицеров, их содержании могут быть проводимы в жизнь только по утверждении их Советом народных комиссаров, чего еще не было»[710]. Новые военные власти фактически первоначально пытались действовать так же, как и генералы и адмиралы во времена Временного правительства.

Однако центральные ведомства, контролировавшиеся большевиками, вынуждены были учитывать эгалитарные, антииерархические настроения, хотя первоначально они и пытались использовать элементы традиционной системы наград и поощрений. Приказ по морскому ведомству от 28 ноября, подписанный народным комиссаром П.Е. Дыбенко и управляющим министерством контр-адмиралом М.В. Ивановым, гласил: «Впредь до выработки новых положений о прохождении службы офицерских и воинских чинов флота и Морского ведомства всякие производства и награды временно прекратить»[711].

Наконец, 30 ноября Военно-революционный комитет при Ставке разослал телеграмму с текстом «Положения о демократизации армии», в которой всем частям и учреждениям предписывалось «… впредь до разработки и утверждения положения об армии центральной властью руководствоваться перечисленными обязательными началами». Седьмым пунктом данного постановления упразднялись все офицерские и классные чины, звания и ордена. Это решение фактически делало погоны ненужными. Восьмой же пункт положения гласил: «Форма одежды для всех родов оружия устанавливается однообразная, применительно к форме одежды пехотного солдатского образца, без всяких существовавших доныне внешних отличий. Для всех родов оружия и должностей ношение погон отменяется». Лицам командного состава при исполнении служебных обязанностей предлагалось носить на рукаве повязку с соответствующей надписью. Через несколько дней, 3 декабря, был издан приказ № 11 по Петроградскому военному округу, который упразднял все военные чины и звания, сохраняя лишь наименования должностей. Отменялись и все «наружные знаки отличия», а также ордена. Указывалось, что в основе данного приказа лежало постановление Центрального Исполнительного комитета от 10 ноября. В тот же день товарищ народного комиссара по военным делам сообщал для сведения и руководства командирам соединений русской армии о том, что отдано распоряжение о немедленной приостановке всех дел по чинопроизводству офицеров и наградным представлениям офицеров и солдат[712].

Однако формулировки приказа давали возможность для различных его интерпретаций. Даже в Петрограде приказ был принят по-разному. На заседание Военного совета 7 декабря дисциплинированные, но дезориентированные старые генералы явились одетые кто во что: одни сохраняли погоны, другие их сняли, наконец, прочие вообще предпочли штатское платье. Как отмечал в своем дневнике генерал В.Г. Глазов, «маскарад был полный»[713].

Решающий же удар по погонам в российской армии нанес «Декрет об уравнении всех военнослужащих в правах», принятый Советом народных комиссаров 16 декабря 1917 г. Он отменял все чины и звания, связанные с ними преимущества и «наружные отличия». Затем 8 января 1918 г. приказом по флоту и морскому ведомству было объявлено «Положение о демократизации флота». Оно, в частности, гласило: «Существовавшие до сих пор названия чинов, подчеркивающие кастовые различия, упраздняются…». Отмечалось также, что «новая форма одежды, общая для всех военнослужащих моряков, должна быть выработана специальной комиссией»[714].

Но с погонами боролось не только правительство большевиков. Уже 17 декабря 1917 г. приказом Войскового генерального секретаря С.В. Петлюры устанавливалась временная форма Украинской народной армии: все ее чины должны были носить походную форму российской армии, но без погон и петлиц. Возможно, данный приказ являлся реакцией на советский декрет 16 декабря — украинские социалисты желали быть не менее радикальными, чем социалисты российские, к тому же и Центральная Рада, очевидно, испытывала давление со стороны солдатских масс, отрицавших погоны. Правда, в украинской армии вводились новые должностные знаки различия в виде нарукавных серебряных шевронов. Впрочем, в конце декабря руководство Центральной Рады ввело и особые погоны[715].

Однако иные силы, противостоящие Совету народных комиссаров, отказывались выполнять его постановления. Штаб Главнокомандующего Румынским фронтом, например, 17 декабря разослал телеграмму следующего содержания: «Главкорум приказал подтвердить, что до опубликования Центрадой (украинской Центральной Радой. — Б.К.) положения о демократизации армии, все распоряжения о выборных начальниках и отмене внешних знаков отличия в районе фронта исполнению не подлежат». Возможно, что данный приказ имел целью приостановить и выполнение упомянутого приказа Петлюры[716].

Декрет 16 декабря активизировал борьбу с погонами на территориях, контролируемых большевиками. Военный комиссар при начальнике Новохоперского гарнизона докладывал в военно-политический отдел штаба Московского военного округа 28 декабря: «Офицерские чины и знаки отличия формы уничтожены полностью»[717]. Однако, борьба с погонами велась весьма часто не только по приказу свыше, декрет большевиков отражал в данном случае настроения многих солдат, а иногда лишь юридически оформлял уже сложившуюся ситуацию. Антипогонное движение перекидывалась и на те территории, на которые власть Совета народных комиссаров не распространялась. Так, на территории Грузии, контролировавшейся меньшевиками, в формирующихся грузинских войсках солдаты начали сдирать погоны со своих офицеров. Очевидцы передавали, что даже на центральных улицах Тифлиса они видели кипы отобранных погон. Показательно, что грузинские офицеры воспринимали это антипогонное движение грузинских солдат как проявление «большевизма», хотя нет никаких доказательств, что причиной их действий была какая-либо партийная агитация. Эксцессы приняли такую форму, что 3 февраля 1918 г. был отдан особый приказ по Кавказскому фронту о снятии погон впредь до установления новой формы. Лишь в конце мая был отдан новый приказ, возобновляющий ношение офицерами погон. Однако с самого начала в меньшевистской Народной гвардии (созданной на базе Красной гвардии), а затем и в грузинской армии отменялись чины, а командный состав именовался по должностям. В армии знаки различия должностей также помещались на рукавах, а в Народной гвардии их не было вовсе[718].

Некоторые же командиры Красного флота, пытаясь укрепить свой авторитет в новой политической ситуации, начинали даже носить форму рядовых матросов[719].

Однако во флоте различные «республиканские» знаки различия командного состава все же довольно долго не исчезали. В июле 1918 г. Пятый съезд моряков Балтийского флота принял даже специальную резолюцию, один из пунктов которой гласил: «Не носить на рукавах, а также на груди разных нашивок и знаков, кроме своей специальности (обязателен этот пункт как для лиц из командного состава, так и учащихся в разных учебных заведениях морского ведомства)». Но некоторые флотские командиры продолжали носить какие-то знаки различия, по крайней мере, это имело место и осенью 1918 г.: 30 октября общее собрание морской секции и моряков коммунистов 2-го Городского района Петрограда постановило: «Временно оставить для моряков старую форму, а командному составу предписать немедленно снять всякие отличия: нашивки с рукавов, кокарды и пуговицы с орлами, а заставить носить одинаковую форму наравне со всеми моряками Красного флота»[720].

Многие сторонники большевиков любые попытки сохранения, либо введения каких-либо знаков различия воспринимали как первый шаг на пути восстановления ненавистных им погон, а значит, и начало возрождения «старого режима». Но если в Красной Армии уже в конце 1918 г. предпринимались попытки ввести нарукавные знаки различия командного состава (в Красном Флоте они в это время искоренялись), то погоны воспринимались как явный «старорежимный» символ. И это было характерно не только для большевиков и их сторонников.

В лагере противников Совета народных комиссаров порой также проявлялись подобные настроения. Командование Народной армии Самарского комитета членов Учредительного собрания в июле отдало специальный приказ, который гласил: «…Ношение военнослужащими… каких-либо отличий прежней военной формы, например кокарды, погон и т. д., кроме тех казачьих частей, где это допущено, — воспрещается под строгой ответственностью». Отношение к погонам становилось одним из факторов, раскалывающих фронт противников большевиков. Так, различие формы одежды закладывало возможность конфликтов между оренбургскими и уральскими казаками, которые сохраняли верность старой форме с погонами, и прочими военнослужащими. Для солдат и офицеров Народной армии знаками различия стали нашивки в виде щитка на рукаве, к нему прикреплялись галуны и звезды, обозначающие звание. На защитных рубахах, впрочем, имелись узкие погоны, одинакового вида для всех чинов и войск, с гладкими металлическими номерами частей. Военнослужащие Сибирской армии и войск Северной области также носили не погоны, а особые знаки различия. Не носили погон и солдаты Чехословацкого корпуса, представлявшего первоначально основу антибольшевистских сил на Востоке. Соответствующий приказ по корпусу был отдан еще 30 декабря 1917 г., в том же месяце, когда и Совнарком, и Центральная Рада отменили погоны. Показательно, что в декабре были отменены погоны и в 1-м Польском корпусе русской армии. Можно предположить, что командование Чехословацкого корпуса, который Временное правительство ранее пыталось противопоставлять и большевикам, и Центральной Раде, опасалось обвинений в контрреволюционности. С этого момента знаки различия военнослужащих Чехословацкого корпуса и стали помещаться на нарукавной нашивке в виде щитка. Деятели Самарского комитета членов Учредительного собрания ориентировались на «чехословацкую» форму, а консервативно настроенные русские генералы отмечали «большевистский» вид чехословацких солдат, отказавшихся от погон. Группа же морских офицеров Народной армии придумала для себя новую форму: они носили на защитных погонах черные нашивки, установленные Временным правительством для летней морской офицерской формы, напоминая царских унтер-офицеров. Форма Народной армии вызывала немало иронических комментариев со стороны старых кадровых офицеров консервативных взглядов: «Без погон, со щитком наподобие чешского на правом рукаве, почему-то с георгиевской ленточкой вместо кокарды на фуражке. Вид полутоварищеский». И напротив, социалисты-революционеры, противостоящие большевикам, в своей пропаганде атаковали своих консервативных союзников, ставших впоследствии после переворота Колчака в ноябре 1918 г. противниками. Эсеры нередко утверждали, что офицеры — реакционеры, что они восстановили погоны, что под этим видом снова готовится реакция или контрреволюция. Обвинения такого рода крайне нервировали офицеров, придерживавшихся различных политических взглядов. После поражений Народной армии антибольшевистские силы на Востоке пытались объединиться. 23 сентября 1918 г. была создана Уфимская директория, общая политическая линия которой была более консервативной, это проявлялось и в символике, и в репрезентации видных деятелей режима. «Поправение» политического курса нашло отражение и в форме одежды.

Некоторые эсеры, похоже, не возражали против возрождения погон и ввели их во вновь создаваемой полиции. 2 октября генерал-лейтенант В.Г. Болдырев, главнокомандующий войсками директории, отдал следующий приказ: «Военнослужащим носить исключительно присвоенную им во время войны походную боевую и доныне не отмененную никакою законною Всероссийскою властью форму, погоны защитного цвета с установленными отличиями чинов и с шифровкою части. <…> Нарукавные отличия отменяю»[721]. Приказ, впрочем, не означал полного восстановления формы одежды, отмененной большевиками: в нем, как видим, говорилось только о погонах защитного цвета, очевидно, что не все участники антибольшевистской коалиции были готовы согласиться с введением золотых и серебряных погон.

Но вопрос о погонах возникал вновь и вновь: адмирал Колчак стал носить погоны, став военным и морским министром «Директории» Временного Всероссийского правительства 4 ноября 1918 г. (возможно, это были наплечные знаки, установленные в 1917 г. для летней формы)[722]. Когда же Колчак стал Верховным правителем, были восстановлены погоны для моряков, появились и адмиральские погоны нового образца, соответствующий приказ был издан 6 декабря 1918 г., орлы на них отличались по форме от орлов дореволюционных адмиральских погон — они были лишены корон, скипетра и державы (отличались они и от орла на печати Временного правительства). Такие погоны носил и сам Колчак. Создавались и наплечные знаки различия для новых частей, так 25-й Екатеринбургский адмирала Колчака полк горных стрелков имел на погонах вензеля Верховного правителя и изображение двуглавого орла, соответствующий приказ появился в январе 1919 г.[723]

Подобные преобразования формы одежды явно отличали военнослужащих армии Колчака от их былых союзников по антибольшевистской армии. Для пропаганды многих сибирских эсеров «погон российский» адмирала был знаком восстановления «старого режима». Войска же колчаковской армии, поднимавшие восстания против Верховного правителя под руководством партии социалистов-революционеров, нередко снимали свои погоны. Это произошло, например, в начале 1920 г. в Иркутске[724].

Против погон и в особенности против золотых погон русского образца выступали власти новых государственных образований, возникших после 1917 г. на территории бывшей Российской империи. Для общественного мнения этих молодых стран золотые погоны являлись одним из символов ненавистной империи. В некоторых вновь создаваемых армиях вводились знаки различия на воротниках и шевроны на рукавах, исключением была азербайджанская армия, офицеры которой носили погоны русского образца. Некоторые же русские политические и военные деятели, пытавшиеся выступать в роли «третьей силы», также выступали против погон и создавали иные знаки различия. Так, на разных этапах различным было отношение к погонам в армии С.Н. Булак-Булаховича, также создававшего образ «народного генерала». Здесь также были введены знаки различия на воротнике[725]. Тем самым молчаливо признавалось одно из важных символических изменений, осуществленных большевиками.

Погоны рассматривались как знак «старого режима» и многими противниками красных. Иногда при этом они действовали, руководствуясь тактическими соображениями, учитывая общественное мнение на тех территориях, где они оперировали.

Член Чрезвычайной следственной комиссии, А.Н. Алексеевский, допрашивавшей адмирала Колчака в начале 1920 г., счел нужным специально коснуться вопроса о погонах: «Этот вопрос, очень пустяшный, у нас в русской действительности сделался большим вопросом». Соответственно, борьба за погоны воспринималась им как нечто иррациональное: «Конечно, вы впоследствии должны были действовать как политик: если в солдатской массе есть настроение против погон, то сделать уступку». Однако для кадровых военных этот вопрос никогда не был «пустяшным». Колчак так ответил на вопрос о его отношении к погонам: «Я лично относился положительно, мотивируя это тем, что это есть чисто русское отличие, нигде за границей не существующее. Я считал, что армия наша, когда была в погонах, дралась, когда армия повернула свой дух, когда она сняла погоны, это было связано с периодом величайшего развала и позора. Я лично считал: какие основания для того, чтобы снимать погоны?»[726]. И Колчак, и его единомышленники считали погоны символом той России, за которую они боролись, для них тактические уступки в этом вопросе были недопустимы. Для многих же беженцев, покидавших территории, контролировавшиеся большевиками, вид золотых погон был свидетельством удивительного перемещения в иной политический мир. Писательница Тэффи вспоминала картину, поразившую ее в 1918 г. в Киеве: «И вдруг чудная, невиданная картина, точно сон о забытой жизни, — такая невероятная, радостная и даже страшная: в дверях кондитерской стоял офицер с золотыми погонами на плечах и ел пирожное! Офицер, с по-го-на-ми на плечах!»[727].

Образ белогвардейского офицера со «старорежимными» золотыми погонами играл большую роль в большевистской пропаганде эпохи Гражданской войны. Но и многие оппоненты красных рассматривали погоны как символ, враждебный революции. Для анархистов же погоны символизировали ненавистную им власть государства. Автор анархистского обращения, опубликованного в марте 1918 г., писал: «В основе властной организации — самоподчинение, или тирания; в том и другом случае власть чужда мне: она стоит надо мною и своим большинством или своею силою решает за меня. Символ ее — чиновник с помятыми погонами»[728].

Во время же Кронштадтского мятежа образ врага с золотыми погонами использовали обе противостоящие стороны. Обращение большевистски настроенных моряков, адресованное кронштадтцам, гласило: «Почему теперь на „Петропавловске“, на корабле, имя которого вся буржуазия и золотопогонники не могли произносить без трепета, теперь на нем восседает царский генерал?». Эта тема получила развитие в обращении Г.Е. Зиновьева и М.Н. Тухачевского к красноармейцам 7-й армии: «Прибытие царских золотопогонников окончательно отрезвит кронштадтцев, и они вернутся с раскаянием под трудовое красное знамя Советской Республики». Газета же мятежных кронштадтцев предлагала убедиться, что в крепости нет ни генералов, ни ненавистных революционерам эполет. Деятели же правящего советского режима в пропаганде мятежников заняли место рядом с традиционным врагом: «Долой мародеров коммунистического строя и царских золотопогонников»[729].

Показателен и рапорт осведомителя особого отдела о поведении некоего красноармейца в феврале 1921 года. Последнему были приписаны следующие слова: «Я носил золотые погоны и боролся за них, и буду носить, и буду до тех пор бороться, пока не надену опять погоны»[730]. Весьма вероятно, что это утверждение было плодом творчества доносчика, но показательно, что, по его представлениям, именно так должен был говорить враг большевистского режима.

Погоны становятся знаком «белых». Символическая борьба с погонами проявляется и в садистских действиях, нередких в условиях гражданской войны: если пленным комиссарам белые подчас вырезали на коже звезды, то красноармейцы и красные партизаны прибивали пленным офицерам погоны к плечам гвоздями[731]. Слово «золотопогонник» стало в советских кругах ругательным, а хранение старых регалий могло стать причиной ареста. Лишь в 1943 г. И.В. Сталин пошел на своеобразную символическую реставрацию знаков различия и ввел погоны.

В 1917 г. можно выделить два взаимно связанных процесса. Многие военные стремились использовать элементы гражданского платья. В разных случаях это демонстративное нарушение формы одежды могло расшифровываться по-разному. В некоторых ситуациях за этим стояло желание сохранить индивидуальность, протест против нивелирующего характера военной форме. Порой же действия такого рода были и своеобразной антимилитаристской демонстрацией. Но в то же время многие штатские стремились военизировать свой костюм, это проявилось уже во время Февраля. Эта тенденция проявлялась даже в женской моде. В районе морских баз девушки облачались в матросские форменки, а в Петрограде можно было видеть дам в сапогах-ботфортах, брюках галифе, наряженных в гимнастерки и в фуражках. Некоторые активисты заводских комитетов Кронштадта щеголяли на торжественных церемониях в матросских бескозырках, различные элементы военной формы использовали и многие красногвардейцы[732].

Полувоенные френчи и кителя становились «формой» представителей «комитетского класса» вне зависимости от их политической ориентации. Сочетание гражданской одежды и военного обмундирования становилось все более распространенным в условиях возрастающего дефицита и становилось своеобразной «формой гражданской войны» и у большевиков, и у многих их противников.

5. Революция: отражение в ономастике

По-особому процесс «символизации» революции проявился и в русской ономастике. Разумеется, переименовывались учреждения, названия которых в новой ситуации звучали «старорежимно». Так, уже 15 марта Временное правительство приняло решение о переименовании Императорской Публичной библиотеки в Национальную библиотеку. Романовский комитет стал Комитетом попечения о беспризорных детях, а Императорская Академия наук — Российской Академией наук[733].

Грандиозную топонимическую революцию большевиков предваряли первые эксперименты по уничтожению монархических названий городских улиц и площадей. Уже 3 марта Городская дума Екатеринослава постановила назвать центральную городскую площадь именем председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, своего земляка[734].

8 марта на заседании Петроградской городской думы было предложено устранить названия улиц, звучащих монархически, и присвоить им наименования, напоминающие «о великих днях свободы». Так, Николаевскую улицу предлагалось переименовать в улицу 27 февраля, Дворцовый мост — в Мост Свободы. Предложение о переименовании Дворцового моста в Мост Свободы нашло поддержку и в Художественном совещании при комиссаре Министерства двора, которое выступило также за проведение нового конкурса проектов украшения моста. К 8 апреля городская управа составила список переименований. «Монархические» названия должны были меняться в соответствии с общей идеологией революции: Улица Братства (Михайловская), улица Обновления (Алексеевская), Набережная Свободы (Дворцовая), площадь 27 февраля (Дворцовая), Народный парк (Александровский) и др.[735].

К проектам переименований относились, разумеется, по-разному. Известный публицист В.В. Водовозов, пользовавшийся немалым авторитетом в среде радикальной интеллигенции, решительно выступил против них, он призвал «не тратить времени и денег на пустяки»[736]. Однако в сложившихся обстоятельствах далеко не все противники переименований могли открыто обнародовать свою позицию.

Волна переименований охватила и провинцию. Воронежская городская дума 24 марта рассматривала вопрос о «памятниках династии Романовых». Было доложено предложение городской управы о переименовании Романовской улицы в Костомаровскую, в честь знаменитого историка, уроженца Воронежской губернии. Однако Городская дума высказалась в пользу иного названия — улица Свободы, предпочитая название, более соответствующее политической идеологии Февраля[737]. В Кременчуге Городская дума и общественный комитет постановили именовать Екатерининскую улицу проспектом Революции (интересно, что при этом повышался статус городской магистрали), Алексеевскую — улицей Шевченко, Столыпинскую — улицей Иоллоса. В Ярославле предполагалось дать имя «бабушки русской революции» Е.К. Брешко-Брешковской общественному парку. В городе Гуляй-Поле Ярмарочная площадь была переименована в Площадь Жертв Революции. Центральные площади многих городов получили имя Площадь Свободы (Калуга, Баку и др.). Губернаторские и генерал-губернаторские резиденции, занимавшиеся во время революции различными организациями, переименовывались в Дворцы Свободы, Дома Свободы. Некоторые губернаторские дворцы, ставшие Домами Свободы, сохранили свое новое название даже на территориях, которые во время Гражданской войны контролировались белыми[738]. В Омске же Совет рабочих и военных депутатов избрал в качестве своей резиденции бывший дворец генерал-губернатора, который был переименован в Дом республики. В некоторых случаях занятые здания, как видим, лишались «монархического» статуса «дворца». Но в других случаях он сохранялся, это поднимало статус соответствующих организаций, помещавшихся в традиционных правительственных резиденциях. Само слово «дворец» ассоциировалось с центром власти. Официальные адреса некоторых Советов звучали так: «Тверь, Дворец, бюро Совета рабочих депутатов», «Город Тифлис, дворец»[739].

После Февральской революции сменили свои имена и некоторые населенные пункты. Имя недавно возникшего города Романов-на-Мурмане, официальная церемония закладки которого состоялось лишь 21 сентября 1916 г., выглядело в новых условиях явно монархическим. Приказом морского министра по Управлению Беломорско-Мурманским районом № 65 от 26 марта он был переименован в Мурманск[740].

13 апреля Министерство внутренних дел высказало предположение о возвращении городу Алексеевск наименования Суражевск, по имени того селения, на месте которого возник город — старую идеологему заменяли идеологически нейтральным названием. Однако уже 10 апреля Городская дума должна была на своем первом заседании рассмотреть вопрос о переименовании города и некоторых улиц с «монархическими» названиями. Для города было выбрано имя, соответствующее идеологии Февраля, и уже к концу месяца он получил новое имя — Свободный[741].

В апреле в Министерство юстиции поступила телеграмма из Томской губернии, адресованная министру «гражданину Керенскому». В ней сообщалось, что Сергиево-Михайловское волостное народное собрание единогласно постановило упразднить название волости, «данное в честь великого князя из ненавистного дома Романовых». Министру сообщалось: «…Собрание… решило назвать волость Вашим, лучший гражданин свободной России, именем. Да будет память о Вас, неутомимом борце за свободу униженных и оскорбленных, за землю и волю, священной не только для граждан отныне Керенской волости, но и для каждого гражданина свободной Российской демократической республики. Горячее наше спасибо Вам за все сделанное. Да здравствует на многие лета, гражданин Керенский!». Вряд ли все население волости активно поддержало данное решение. Скорее оно отражало позицию группы местных активистов. Показательно, что для них имя популярного политика превращалось в символ нового строя. Интересна и реакция самого Керенского — подобное прославление его личности не вызвало протестов с его стороны, и, более того, на телеграмме имеется его краткая резолюция: «Благодарить». Официальный же ответ от имени министра, посланный 13 апреля уже Керенскому волостному собранию, гласил: «Благодарю за приветствие и оказанное мне внимание»[742].

Имели место и неформальные переименования, Царское Село сохраняло еще в это время старое «монархическое» название, однако в разговорах его стали именовать Солдатским Селом[743]. Подобное табуирование монархической топонимики на бытовом уровне свидетельствовало о крайней политизации общественного сознания.

Антимонархические переименования революционного времени дали повод для всевозможных шуток: «Ну возьмете вы Царьград… А дальше что? — А мы его того… в Республикоград переименуем»[744].

Встал вопрос и о названии ряда островов. На своем заседании 9 мая Временное правительство постановило предоставить министру иностранных дел право передать вопрос о переименовании Земель императора Николая II и Острова цесаревича Алексея на предмет заключения Географического общества. Следовало выбрать имена, «более отвечающие современному положению России»[745].

Переименовывались и военно-учебные заведения (соответствующий приказ был издан 22 апреля). Например, Киевское великого князя Константина Константиновича военное училище стало просто Киевским военным училищем. 24 апреля Пажеский корпус был переименован в Петроградский кадетский корпус (приказы военного министра №№ 234, 235). Эти приказы подписал еще А.И. Гучков, а новый военный министр А.Ф. Керенский отдал приказ о присвоении роте Дворцовых гренадер нового имени Георгиевской гренадерской роты (приказ № 311).

Пожалуй, особо интенсивно после Февраля происходил процесс переименования военных кораблей, очевидно, это объяснялось и большим радикализмом матросов, и изрядным количеством «монархических» названий военных судов. Революционные моряки считали невозможным для себя постоянно носить на своих бескозырках ленты с именами, напоминающими о «проклятом прошлом». Неудивительно, что с началом революции матросы начали снимать подобные ленточки и без всяких приказов.

По-видимому, первым кораблем, сменившим название, стало госпитальное судно «Император Николай II», этот пароход принадлежал ранее Русскому Восточно-Азиатскому пароходству. В справочниках указывается, что переименование состоялось уже 2 марта, однако более вероятно, что это произошло позднее. Возможно, инициатором смены названия была команда корабля, а новое имя предложили революционные организации Гельсингфорса. Очевидно, острая реакция моряков объясняется и тем, что в военный флот корабль с «монархическим» названием был зачислен буквально накануне революции: соответствующий приказ датирован 22 февраля. Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих 7 марта обратился к командующему Балтийским флотом с просьбой о переименовании корабля. По-видимому, командующий ее поддержал. Однако к этому времени команда изменила свое мнение, возможно, новое название «Товарищ» воспринималось как излишне «партийное». Главный доктор госпитального судна 20 марта направил в Исполком Совета протокол судового комитета от 16 марта, который ходатайствовал о предоставлении кораблю имени «Гражданин» взамен предложенного Исполкомом названия «Товарищ». Исполком предоставил судовому комитету право обратиться с собственным ходатайством к командованию флота, но к этому времени судьба судна была уже решена. Приказом по Морскому министерству от 15 марта корабль был зачислен в состав госпитальных судов Балтийского моря с присвоением ему нового наименования «Товарищ». Интересно, что в тексте приказа первоначально было вписано другое имя — «Врач». Переориентация на более «революционное» имя произошло, возможно, из-за опасения возможной реакции Гельсингфорсского совета, уже фактически переименовавшего судно[746].

Смена названий в 1917 г. провоцировалась и более ранней «ономастической контрреволюцией»: корабли, активно участвовавшие в событиях Первой российской революции, царское правительство лишало названий, «опозоренных» мятежами: броненосец «Князь Потемкин-Таврический» стал тогда «Пантелеймоном», крейсер «Очаков» — «Кагулом», «Память Азова» — «Двиной». Приказом по Морскому министерству от 31 марта этим судам возвращались старые названия, которые воспринимались в новой ситуации как революционные. Некоторое исключение было сделано для знаменитого броненосца: титул «князь» звучал «старорежимно» и корабль стал именоваться «Потемкин-Таврический». Тем же приказом линейному кораблю с явно монархическим названием «Цесаревич» присваивалось наименование «Гражданин»[747]. Однако, очевидно, Морское министерство лишь следовало за более радикальной политикой командующего Балтийским флотом, испытывавшего, в свою очередь, сильное давление со стороны Гельсингфорсского совета и команд кораблей. Уже приказ адмирала А.С. Максимова от 29 марта за № 75 гласил: «Объявляю, что учебному судну „Двина“ возвращается прежнее наименование „Память Азова“, а линейный корабль „Цесаревич“ наименовывается „Гражданин“». Впрочем, приказ о возращении старого названия учебному судну «Двина», входившему в состав дивизии подводных лодок, поступил еще 28 марта[748]. Движение моряков, поддержанное комитетами и Советом, вынудило сначала командующего флотом, а затем и Морское министерство приступить к переименованию кораблей.

Однако моряки самого известного революционного броненосца были недовольны возвращением старого имени «Потемкин-Таврический». Еще 9 марта судовой комитет корабля «Пантелеймон» сообщал в Севастопольский совет, что вся команда высказалась за присвоение кораблю имени «Борец за свободу». Желание получить это имя было столь велико, что моряки просили срочно поставить вопрос о заказе новых лент с этим названием, с тем чтобы с получением распоряжения этого названия «…можно было бы немедленно их и надеть на фуражки»[749]. По-видимому, матросы «Потемкина» отказались носить имя фаворита Екатерины II, оно также воспринималось как символ позорного монархического прошлого.

К этому времени и другие корабли поставили вопрос о смене названий. Уже 21 марта судовой комитет линейного корабля «Император Павел I» Балтийского флота постановил просить командира корабля и Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета о переименовании корабля. По свидетельству мемуариста, этому обращению предшествовало общее собрание команды линкора. Вопрос о новом названии корабля вызвал долгие споры, в конце концов большинство высказалось за то, чтобы присвоить линкору название «Республика». Показательно, что с подобной просьбой комитет судна обращался не только к командованию, но и в местный Совет, который, соответственно, рассматривался как полномочный орган власти. Подобную же тактику избрал и судовой комитет линейного корабля Черноморского флота «Императрица Екатерина Великая» («Императрица Екатерина II»), который 11 апреля обратился в Севастопольский совет с просьбой о содействии в скорейшем переименовании корабля в «Свободную Россию», ввиду «… настоятельных на то требований экипажа». 16 апреля последовал новый приказ по Морскому министерству о переименовании линейных кораблей: новейший дредноут «Император Александр III», который находился еще на верфях Николаева, стал называться «Волей», броненосец «Император Николай I» — «Демократией», «Император Павел I» — «Республикой», «Императрица Екатерина II» — «Свободной Россией»[750]. Министерство пошло навстречу инициативам команд кораблей. Можно предположить, что в некоторых случаях новые названия соответствовали и партийным пристрастиям части экипажа. Так, председатель судового комитета линкора «Воля» в начале июля, обращаясь к представителям партии социалистов-революционеров, заявил, что лозунги их партии особенно близки их кораблю, т. к. он носит имя «Воля»[751].

Вице-адмирал А.В. Колчак, находившийся во время издания приказа в Петрограде, в тот же день направил поздравительную телеграмму наиболее мощному в то время кораблю Черноморского флота, приказав включить свое поздравление в приказ по флоту. Его послание гласило: «Морской министр согласился на переименование линейного корабля „Императрица Екатерина“ на наименование „Свободная Россия“. Морской министр приветствует и шлет пожелания лучшему кораблю Черноморского флота, принявшему ныне великое имя Свободной родины нашей, и выражает уверенность, что корабль своей служебной деятельностью оправдает высокое имя, которое он с гордостью удержит на славу и величие свободной России. Со своей стороны шлю свой сердечный привет и поздравления своему флагманскому кораблю»[752]. Командующий Черноморским флотом проявил изрядную тактическую гибкость: переименования кораблей, ставшие следствием инициатив команд и комитетов, он сразу же использовал для патриотической и милитаристской пропаганды. Колчак пытался тем самым укрепить дисциплину во флоте, поднять авторитет Морского министерства и свой собственный.

В сложившихся условиях команда «Пантелеймона» чувствовала себя особенно обойденной. Она направила новое яркое послание в Севастопольский совет: «В настоящее время, когда крейсер „Кагул“ и линейный корабль „Екатерина Великая“ получили свое просимое („Кагул“ — „Очаков“, „Екатерина“ — „Свободная Россия“), мы, пантелеймоновцы, получили совершенно нами нежеланное и непросимое — „Потемкин“. Протестуем против этого дара и заявляем, что мы не расстанемся с нашим дорогим „Пантелеймоном“ до тех пор, пока высшая власть не даст нам просимого названия „Борец за свободу“, ибо „Пантелеймон“ в настоящую войну имеет великие боевые заслуги и может уступить только [в] заслуге нашему брату 1905 года, но не „Потемкину“. Поэтому обращаемся в Центральный Исполнительный комитет с просьбой — довести до сведения об изложенном товарища морского министра о непризнании нами „Потемкина“ и крайнем желании наименовать линейный корабль „Пантелеймон“ только [в] „Борца за свободу“, что просим осуществить в возможно кратчайший срок»[753].

Само появление такого документа свидетельствует об особом понимании дисциплины в период двоевластия, показательно, что моряки и в этом случае обращались в Севастопольский совет, который должен был представлять их интересы. И в этом случае Морское министерство пошло навстречу команде корабля и Совету, и уже 28 апреля 1917 г. броненосец получил название «Борец за свободу». Тем же приказом посыльное судно «Император Александр I» было переименовано в «Республиканец»[754].

В том же месяце транспорт Черноморского флота «Император Николай I» был переименован в «Вече». Новое имя должно было напоминать о республиканской традиции древнего Новгорода. Поменяли свои названия и два вооруженных парохода флотилии Чудского озера: в соответствии с приказом главнокомандующего армиями Северного фронта и флота Балтийского моря от 23 апреля пароход «Император» стал «Президентом», а «Цесаревич Алексей» — «Республиканцем». Возможно, в данном случае инициатива переименования исходила от командования какого-то уровня: за президентскую республику в это время левые группировки не выступали. Правда, в военном флоте вскоре появилось уже несколько «Республиканцев», и в соответствии с приказом от 22 июля корабль стал называться «Народником»[755].

В мае последовали новые приказы по Морскому министерству о переименованиях кораблей. Посыльное судно «Император Николай I» 5 мая стало «Авиатором». 8 мая учебное судно «Рында» было названо «Освободителем» (с переводом в класс посыльных судов), а ледокол «Царь Михаил Федорович» стал «Волынцем» (запасной батальон Гвардейского Волынского полка первым присоединился к революции). Линейный корабль «Император Александр II» 9 мая получил новое название «Заря свободы»[756]. Несколько минных заградителей Черноморского флота в мае были лишены монархических титулов: корабль «Цесаревич Георгий» стал просто «Георгием», «Великий князь Константин» — «Константином», «Великая княгиня Ксения» — «Ксенией», «Великий князь Алексей» — «Алексеем». Однако команды и комитеты данных минных заградителей «демократизировали» названия своих кораблей еще до официального приказа, уже в документах, относящихся к концу марта, они упоминались «без титулов»[757].

И здесь, по крайней мере, в некоторых случаях, приказ оформлял решение, уже принятое местным Советом. Судовой комитет линейного корабля «Александр II» с согласия всей команды постановил присвоить судну новое название «Заря свободы». Еще 10 апреля командир корабля обратился к начальнику учебно-артиллерийского отряда Балтийского флота с просьбой ходатайствовать перед высшим начальством о переименовании судна. Неизвестно, был ли направлен этот документ командованию, но начальник всех морских частей Кронштадта препроводил его в Исполнительный комитет Кронштадтского совета рабочих и солдатских депутатов. Во время обсуждения указывалось на прецедент: переименование «Александра III» в «Волю». Наконец, 24 апреля Исполком Кронштадтского совета постановил переименовать линейный корабль «Александр II» в «Зарю свободы», поддержав, таким образом, решение команды. (Показательно, что Исполком не желал лишний раз упоминать слово «император».) И уже затем последовал приказ командования[758].

3 июня приказом по морскому ведомству учебному судну «Николаев» было присвоено наименование «Народоволец»[759]. Интересно, что в данном случае «монархический» топоним был нетерпим для матросов, однако город, давший имя этому кораблю, продолжал сохранять свое название.

На Балтийском флоте плавучая казарма «Волхов» (№ 1), имевшая «тюремную» репутацию, была переименована в «Новорусск» (по другим данным — «Новорусский»)[760]. При этом подчеркивалось, что отныне корабль, как и всю Россию, должна ожидать новая судьба.

Команда подводной лодки «Фельдмаршал граф Шереметев» также сочла имя своего корабля «старорежимным», хотя подводная лодка и была построена на личные средства семьи Шереметевых. Уже в первые дни после переворота моряки направили ходатайства, требуя присвоения кораблю название «Кета». Новое имя соответствовало и названиям многих российских субмарин — «Белуга», «Пескарь», «Стерлядь», «Щука», «Макрель», «Окунь» и др. Штаб Балтийского флота переслал документ в Морское министерство, и требование подводников было удовлетворено: 4 августа подводная лодка получила новое наименование[761].

16 октября в состав Балтийского флота была включена паровая шхуна «Арамаис». Она принадлежала нефтепромышленному и торговому обществу «Мазут» и была взята в военно-морской флот по военно-судовой повинности. Корабль стал именоваться военным нефтеналивным транспортом «Федерация»[762]. В то время требование федеративной республики содержалось лишь в программе партии социалистов-революционеров, и, возможно, подобное название отражало степень влияния эсеров на ведомства, руководившие политической работой во флоте.

Как видим, инициатива смены «монархических» названий исходила часто от команд, а затем специальное решение принимали военно-морские власти.

Однако в некоторых случаях моряки сохраняли старые названия судов: команде корабля «Ростислав», принимавшего участие в подавлении восстания моряков в 1905 году, сын лейтенанта Шмидта заявил, что судно запятнало себя контрреволюционными действиями и должно сменить свое имя. Но матросы не пришли к единому мнению, а спустя некоторое время страсти утихли сами собой[763].

Старое название сохраняло и учебное судно Балтийского флота «Петр Великий». В июле Центральный комитет Балтийского флота поднял вопрос о присвоении этому кораблю имя «Республика», однако морской министр А.Ф. Керенский счел необходимым сохранить «историческое наименование»[764]. Возможно, на данное решение повлияло падение влияния Центробалта после Июльского кризиса. Но вернее было бы предположить, что имя создателя российского военно-морского флота считалось достойным и памяти новой России. Правда, в начале ноября 1917 г. команда корабля обратилась в Военно-Морской революционный комитет с просьбой переименовать его в «Республиканец». Эта просьба была удовлетворена комитетом, однако «Петр Великий» со старым названием пережил Гражданскую войну[765]. Показательно, что в составе флота было несколько кораблей с таким названием, и в 1917 г. все они сохранили свое наименование[766]. Можно предположить, что это имя Петра I не было причиной особенно острых политических конфликтов, в то время оно было приемлемо для рядовых моряков.

Впрочем, некоторые корабли с явными «монархическими» названиями сохраняли их удивительно долго. Так, на Черном море портовое судно «Екатерина Великая» и посыльное судно «Великий князь Александр Михайлович» продолжали носить старые имена. Паровая же яхта «Царевна» Балтийского флота даже участвовала в Октябрьском перевороте, выполняя приказы Петроградского военно-революционного комитета[767].

Новая идеология отражалась и на новых проектах: Исполнительный комитет линейного корабля «Андрей Первозванный» предложил собрать деньги на новейший эскадренный миноносец, который должен был получить название «Свобода». Судно должно было стать «кораблем-памятником» в честь революции. Однако Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета 20 марта выступил против этого проекта, прозвучало предложение вынести порицание судовому комитету. Утверждалось, что данное предложение лишено практического смысла: новый корабль не сможет быть выстроен до окончания войны. Но звучали и политические аргументы. Так, Исполнительный комитет заявил, что он «не сочувствует милитаристской идее „Андрея Первозванного“, находя ее для свободного народа неуместной». Вопрос о строительстве «корабля-памятника» стал рассматриваться в контексте общей дискуссии о войне, для интернационалистов разного толка эта политическая кампания была неприемлема. Представители линейного корабля возражали, они, в частности, заявили, что их предложение уже ранее, 14 марта, было одобрено Исполнительным комитетом. Конфликт продемонстрировал неэффективность аппарата Совета. Противники инициативы «Андрея Первозванного» в Исполнительном комитете, оказавшиеся в изоляции, подали в отставку. Исполком признал желательным собранные средства препроводить в Морское министерство, а название «Свобода» дать одному из миноносцев, который будет готов к спуску уже весной текущего года. Но 24 марта вопрос об эскадренном миноносце «Свобода» вновь был поднят на заседании Исполнительного комитета. Полковник корпуса корабельных инженеров Р.А. Матросов предложил дать данное имя кораблю с корпусом абсолютно новой конструкции своего собственного изобретения, ибо данное название «не будет оправдывать своего назначения», если оно будет присвоено судну, строящемуся по уже существующим проектам. Однако Исполком оставил в силе свое первоначальное решение. Командующий флотом Балтийского моря уведомил 27 апреля Исполнительный комитет Совета депутатов армии, флота и рабочих Гельсингфорса, что он рекомендовал присвоить название «Свобода» уже строящемуся эсминцу «Владимир», который должен был вступить в состав действующего Балтийского флота летом. Однако строительство корабля затянулось. В адрес специально созданного комитета продолжали поступать деньги и ценные вещи для финансирования проекта. Так, 9 августа Центральный комитет Балтийского флота передал в комитет по сбору пожертвований на строительство корабля «Свобода» ценности, собранные личным составом флота. Кроме денег и серебряных часов в описи указывались: медали серебряные большие — 2, медали серебряные малые — 96, медали бронзовые — 175, Георгиевские серебряные кресты — 3, ордена Святого Владимира 4-й степени — 2, орден Святого Владимира «с мечами» 1. В эту опись, безусловно, вошла только часть пожертвований. Так, лишь команда крейсера «Аврора» сдала в данный фонд Георгиевский крест 4-й степени, 2 золотых креста Святого Владимира, 84 серебряные медали и 160 бронзовых медалей[768]. Эскадренный миноносец «Владимир» 30 августа был переименован в «Свободу» (секретный приказ по морскому ведомству № 221), корабль начал кампанию 16 октября[769].

Не только матросы, но и морские офицеры пытались отразить в названиях своих кораблей свою память о революции. Так, большой быстроходный буксир «Молния», вошедший в состав Днепровской военной флотилии, получил новое имя «Адмирал Непенин» в честь командующего Балтийским флотом, который был убит в Гельсингфорсе во время восстания 4 марта. Биограф А.И. Непенина сообщает, что команда буксира носила на своих бескозырках ленточки с новым названием, «…пока преследования со стороны большевиков не вынудили прекратить работы по вооружению и распустить весь личный состав корабля»[770]. Он не упоминает, к сожалению, точную дату роспуска команды и заявленные мотивы действий большевиков. Неясно, впрочем, были ли они действительно большевиками: для радикальных группировок разного толка, и русских, и украинских, такое название буксира могло быть символом «старого режима», а консервативно настроенные офицеры считали порой «большевиками» всех социалистов.

Судно же, купленное русским флотом в США, получило имя «Единение» (оно сгорело по не установленным причинам 30 августа). Другие яхты, приобретенные также в Америке, получили названия «Рассвет» и «Восход»[771]. Идеологическая нагрузка новых названий выражена неявно, однако все эти слова можно встретить во многих политических текстах, приветствовавших после Февраля «зарю свободы».

Переименовывались и доки морского ведомства, носившие «монархические» названия. Прежде всего, по-видимому, возник вопрос о переименовании в Гельсингфорсе сухого дока имени Николая II. Главный морской штаб принял решение об изменении названия всех морских доков. Приказами по морскому ведомству менялись «монархические» имена доков в Кронштадте, Севастополе, Владивостоке[772].

Переименование военных кораблей внешне напоминает топонимические изменения. Однако в процессе переименования проявлялись различные политические процессы. Морское командование действовало, как правило, под жестким давлением матросов и их организаций. Порой же морские власти ставились перед свершившимися фактами, и своими приказами лишь оформляли свершившееся переименование. В то же время политически умеренные органы городского самоуправления пытались спешно повысить свой статус, представить себя субъектами революционного процесса. Символический переворот носит здесь известный компенсационный характер. Показательно, что Советы промышленных городов не особенно интересовались в это время процессом переименований, их интересы лежали в сфере непосредственной борьбы за власть и влияние. Многие крупные города, промышленные центры еще долго продолжали сохранять свои явно «монархические» имена.

Большая часть кораблей, получивших новые названия, сменили имена до лета 1917 г. Приход большевиков к власти также ознаменовался некоторыми переименованиями, они продолжали уже начатые процессы. Так, Дом инвалидов флота имени императора Павла I приказом по морскому ведомству от 13 декабря 1917 г. был переименован в Дом имени Свободного флота Российской республики[773].

Новый же импульс процесс переименования военных судов получил уже в 1918 г. В феврале была переименована группа кораблей, которые еще в 1916 г. Румыния передала союзной России. В феврале 1918 г., в условиях начавшихся боевых действий с румынскими войсками Центральный комитет Черноморского флота конфисковал их и передал Автономной Верховной румынской коллегии. Русско-румынская комиссия сразу же постановила переименовать корабли: «Принимая же во внимание, что названия этих судов отражают монархический дух, шовинизм воинственный и задорный, там, в Румынии, и что эти названия находятся в противоречии с революцией, постановляет: суда нижепоименованные отныне будут носить следующие названия: „Император Траян“ — „Социальная революция“. „Румыния“ — „Республика Румыния“. „Король Карл“ — „Иоанн Роатэ“. „Дакия“ — „1907“. „Принчипесса Мария“ — „Освобождение“»[774].

Летом и осенью 1918 г. были переименованы суда советской Волжской флотилии. Некоторые корабли получили наименования, вполне соответствующие духу Февральской революции — «Борец за свободу». Другие же отражали идеологию новой власти — «Ваня коммунист», «Рошаль». Сразу два корабля Красного флота в 1918 г. получили название «Агитатор» (в 1919 г. еще один) и еще два — «Лейтенант Шмидт» (всего с 1918 по 1922 г. двенадцать кораблей получили такое имя!). Вдвойне символичным было переименование канонерской лодки «Учредитель», которая стала именоваться «Террорист». Складывающийся уже культ Ленина нашел отражение и в названиях военных судов: с 1919 по 1922 гг. не менее десяти кораблей были названы в его честь.

Большевики использовали и испытанный метод наказания кораблей переименованием. Сразу же после подавления Кронштадтского восстания 31 марта 1921 года линейные корабли Балтийского флота «Петропавловск» и «Севастополь», поддерживавшие мятежников, получили новые имена «Марат» и «Парижская коммуна»[775].

Свой курс переименований проводили и белые, создавая культ героев своего движения. Линейный корабль «Воля» (до 1917 г. — «Император Александр III») в октябре 1919 г. получил название «Генерал Алексеев». Крейсер «Очаков», которому его «революционное» имя было возвращено в 1917 г., сначала вновь стали именовать «Кагулом», а в октябре 1919 г. он получил имя «Генерал Корнилов». Как видим, Белое движение отрицало переименования периода Февральской революции, но, вместе с тем, не шло и на реставрацию явно монархических дореволюционных названий.

Меняли свои названия в 1917 г. и коммерческие суда — сразу несколько пассажирских кораблей получили соответствующее духу времени имя «Свобода». Волжский пароход «Император Александр Благословенный» стал называться «Владимир Короленко». Однако новые имена, данные судовладельцами, подчас не были идеологизированными. Так, до революции почти все суда общества «На Волге» носили «царские» имена. Пароход «Государь» был переименован в «Ветер», «Самодержец» стал «Крестьянином». Общество «Кавказ и Меркурий», владевшее флотом кораблей на Волге, в апреле упразднило все прежние «царские» наименования пароходов, кораблям были даны имена городов России. Пароход «Великая княгиня Ксения», принадлежавший Товариществу Архангельско-Мурманского срочного пароходства, получил имя «Север»[776]. Впрочем, некоторые корабли Добровольческого флота долго сохраняли явно «монархические» названия: в 1919 г. суда «Царь» и «Царица» на Севере участвовали в эвакуации сил белых и войск интервентов[777].

Революция отразилась и на деловой жизни: владелец кафе, например, дал своему заведению имя «Свобода». Дельцы кинобизнеса также ориентировались на политическую конъюнктуру. Появились киностудии «Воля» и «Свобода», а новый кинотеатр получил имя «Республика». Некоторые же рудники уже весной 1917 г. получили название «Красное знамя»[778].

Революция вторгалась в личную жизнь, что сразу же отразилось на антропонимике. Холуевы, Дураковы, Нюхаловы и Негодяевы отказывались от неприличных имен, иногда это также было связано с революцией: в «новой жизни» непристойные фамилии были нетерпимы. По понятным идеологическим причинам меняли свои фамилии Царевы и Жандармов. Некий Правдин и один однофамилец Ленина также решили изменить родовое имя, это было следствием распространения антибольшевистских настроений. Однако именно фамилия Романов воспринимается как «неприличная» и «оскорбительная» и менялась в 1917 г. чаще, чем какая-либо иная, уступая лишь Бардаковым, Бардакам и Бардаченко. Можно предположить, что однофамильцы царя чувствовали себя весьма неуютно. Бывший великий князь Дмитрий Павлович писал 23 апреля 1917 г.: «…Одна фамилия „Романов“ теперь синоним всякой грязи, пакости и недобропорядочности». Его родственник, Гавриил Константинович, сын великого князя Константина Константиновича, имел возможность лично убедиться в справедливости подобного утверждения. Уже в советское время в одном учреждении регистраторша, не знавшая, с кем она имеет дело, заполняла его учетную карточку. Услышав фамилию «Романов» она выразила свое искреннее сочувствие носителю столь неудобной в новых условиях фамилии, который, разумеется, предпочел не развивать далее опасную тему[779].

Сложное положение многих Романовых не было секретом для современников, смена этой фамилии стала предметом незатейливых шуток. В сатирическом журнале, например, печаталось «объявление» о том, что Роман Романович Романов пожелал стать Республиканом Республикановичем Республикановым[780].

На следующем месте за Романовыми шли несчастные Распутины[781]. Не случайно, что и два унтер-офицера Сухомлинова сменили свою фамилию (интересно, что один из них пожелал стать Суворовым). Как «старорежимная» воспринималась подчас даже фамилия Николаев. Язык революции влиял на выбор людей, менявших фамилии, часто они предпочитали именоваться Вольнскими, Воскресенскими, Гражданиновыми, Республиканскими, Обновленскими, Расцветаевыми, Демократовыми, Свободновыми. Некоторые же желали взять имена популярных политических деятелей — Львов, Керенский[782].

Интересно, что прошения Распутиных о смене фамилии обычно удовлетворялись, а Романовы получали отказ. Чиновники обосновывали свое решение следующим образом: «Достаточных оснований не усматривается, т. к. ни в каких родственных отношениях с бывшим царствующим домом не состоят»[783]. Однако, по-видимому, многие носители «монархических» фамилий в 1917 г. меняли их и без обращения в органы власти (легко можно было подделать документы, купить их), к тому же существовала возможность получить необходимые документы в конкурирующем центре власти. Процедура значительно упростилась после принятия советского декрета о праве граждан менять фамилии и прозвища (март 1918 г.)[784]. Им воспользовались и многие носители и «неприличных», и «царских» фамилий.

В ходе революции падает популярность имени Николай (наиболее распространенного мужского имени в дореволюционный период). Известен случай, что революционер, находившийся в ссылке, назвал свою дочь Революцией. Однако так называемые революционные имена получили относительно широкое распространение лишь позднее, на большевистском этапе революции, и особенно после 1923 г.[785]

Влияние символического переворота на антропонимику является одним из наиболее ярких проявлений вторжения политики в личную жизнь. На этот процесс влиял опыт предшествующих революций и, в частности, движение «номофилов» эпохи Французской революции XVIII в. (еще более явно это проявилось в символической революции большевиков). Однако очевидно и влияние опыта Первой мировой войны. Переименование Санкт-Петербурга, ряда улиц и массовая замена немецких фамилий, имен и отчеств на русские создавали важный прецедент подобного переворота[786]. Националисты требовали углубления этого процесса, русификации все новых топонимов. Радикальная же интеллигенция считала эти переименования проявлением шовинизма и дурного вкуса (многие же затем именно так воспринимали и переименования революционного времени). Интернационалисты-социалисты демонстративно продолжали использовать старое имя столицы страны. Вплоть до 4 апреля 1921 г., когда Губернский комитет партии принял специальное решение, Петербургский комитет большевиков сохранял свое старое название[787]. В 1917 г. политические противники большевиков трактовали это как знак германофильства интернационалистов, и последние вынуждены были защищаться[788]. С другой стороны, националистическая пропаганда создавала известные возможности и для революционеров, которые использовали потенциал ксенофобии для политической мобилизации: правящую династию презрительно именовали Голштин-Готторпской, Ангальт-Цербстской и т. п. В целом топонимические эксперименты эпохи Мировой войны немало способствовали дестабилизации системы политической символики старого режима.

В некоторых изменениях фамилий германофобия и приверженность революционным символам соединялись. 1 июня 1917 г. юнкер Е.П. Шмидт, сын лейтенанта Шмидта, героя восстания на крейсере «Очаков», подал специальное прошение во Временное правительство. Он писал: «Желая сохранить для себя и потомства славное имя моего отца и не желая, будучи совершенно русским (мои предки приехали в Россию в начале XVIII ст., получив дворянство в 1794 г.) носить чисто-немецкую фамилию, прошу Временное правительство присоединить к моей фамилии приставку „Очаковский“ и разрешить именоваться впредь, с нисходящим потомством „Шмидт-Очаковский“». 17 июня Временное правительство удовлетворило эту просьбу[789].

Процессы, начавшиеся в Феврале 1917 г., были продолжены в больших масштабах большевиками, использовавшими иные идеологические блоки, которые, впрочем, отчасти совпадали и с символами Февраля. Еще более важно то, что ономастический переворот Февраля был известным образцом для большевиков. Однако данный процесс был не самым радикальным аспектом революции символов Февраля. Так, символы и имена социалистического движения использовались здесь сравнительно редко[790].

Историки Российской революции 1917 г. сравнительно мало внимания уделяли борьбе с символами «старого режима». Если о них и писали, то лишь как о колоритной черте эпохи. Примером может послужить «погонная революция», которая фактически не привлекала внимания исследователей политической истории. Между тем, как мы видим, вопрос о погонах порой был буквально вопросом о жизни и смерти. Отказ снять погоны (так же как и конфликты вокруг других символов) иногда приводил к убийствам, порой же офицеры защищали свои погоны с оружием в руках. Лишение погон и орденов могло стать причиной самоубийства[791].

Отношение к погонам и другим символам «старого строя» было своеобразным индикатором революционизирования отдельных частей и соединений. Но часто именно конфликты вокруг этих символов были важнейшим фактором, исходной точкой такой радикализации. Тем более удивительно, что и историки революции, и историки Российского военно-морского флота необычайно мало внимания уделяли этому сюжету в своих публикациях, хотя они не могли не знать о многочисленных конфликтах, причиной которых стала борьба вокруг знаков различия.

Чем объяснить подобное молчание?

После восстановления погон в армии, а затем и в Военно-Морском флоте СССР в 1943 г. об этом эпизоде было крайне неудобно вспоминать, он никак не способствовал развитию воинской дисциплины в Вооруженных Силах СССР. Да и ранее советская историография рисовала образ «типичного» сознательного и революционного матроса, именно он стал символом большевистского Октября. Изображения же сцен стихийного бунта обеспогонивания мешали созданию такой картины. Однако вряд ли только цензура и самоцензура исследователей мешали освещению вспышек борьбы с «символами прошлого». Западные историки, находившиеся в совершенно иных условиях, также недооценивали это измерение политической борьбы. Так, автор обстоятельного исследования, посвященного Балтийскому флоту в 1917 г., практически не упоминает о конфликтах вокруг формы одежды. Он лишь ограничился следующей фразой: «Максимов признал конец ненавистных погон в апреле, он также „демократизировал“ форму своих офицеров»[792]. Как видим, в данном случае краткость привела к тому, что само событие было описано весьма неточно.

Объяснить наличие этой историографической лакуны можно общим подходом историков к изучению феномена революции. Если применительно к Февралю и ставился вопрос о соотношении стихийности и сознательности, то в последующие месяцы «массы» рисовались лишь как объект воздействия политических партий. Исследователи разных школ и разных взглядов уделяли основное внимание главным участникам борьбы за массовое сознание и, соответственно, за власть — политическим партиям. Последние же не были прямыми инициаторами и «погонной революции», и ряда других символических конфликтов, хотя в некоторых условиях партийная пропаганда могла восприниматься как призыв к борьбе с погонами, орденами, флагами, памятниками.

В известной политико-культурной ситуации политические символы, и в частности погоны, становились фактором самоорганизации и саморегуляции массового, стихийного движения, которое порой заслоняется для историков борьбой политических партий. Однако в первые месяцы после Февраля процесс восстановления и строительства партийных структур лишь начался, в некоторых районах они лишь создавались. Да и в последующие месяцы политические партии далеко не всегда контролировали массовые движения. Часто же в массовых протестных стихийных акциях, нередко сопровождавшихся насилием, участвовали те же люди, которые буквально накануне дисциплинированно голосовали за умеренных социалистов. Процесс радикализации массового политического сознания был многомерным, его нельзя описывать только как переход на позиции крайних политических партий. Порой именно отрицание существующих символов вело к конфронтации с властями.

«Погонная революция» — наряду с прочими конфликтами вокруг символов — была формой борьбы бывших нижних чинов против офицеров. А именно антиофицерские выступления стали в 1917 г. необычайно важным политическим процессом, сопоставимым по своему значению с борьбой против «буржуазии». Впрочем, в условиях того времени и антибуржуазная пропаганда могла восприниматься как призыв к борьбе с офицерами, с «офицерским классом» (именно такой термин мы встречаем в источниках того времени)[793].

Разумеется, антиофицерскую направленность имела часто борьба за «демократизацию» армии и флота, в ходе которой выдвигались требования выборности командного состава, уравнения жалования, пенсий и пайков всех военнослужащих, наконец, требование отмены чинов и званий. И данные требования поддерживала пропаганда радикальных социалистов. Так, они содержались в резолюциях, которые печатались в большевистской прессе и, надо полагать, предлагались на собраниях и митингах большевистскими агитаторами. При этом нередко выступления против офицеров начинались стихийно, без ведома политических партий, а порой и вопреки их желанию. В этих ситуациях именно символы, старые и новые, играли большую роль в самоорганизации толпы.

Пример погон интересен и при реконструкции восприятия Белого движения современниками. Верность лидеров этого движения некоторым символам «старого режима», в том числе и тем, которые фактически, а порой и юридически отменялись вскоре после Февраля (например, погоны на флоте), приводило к тому, что к ним относились как к приверженцам монархии (что не всегда соответствовало действительности). Образ вождей Белого дела, формировавшийся с помощью символов и ритуалов, был значительно более консервативен, чем их идеология и политика.