Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года

1. Символы революции в условиях революции

Свержение царизма произошло под знаком политических символов революционного подполья. Красный флаг и революционные песни получили после Февраля новое значение. Они становились знаками новой жизни, а порой играли роль и государственных символов. Но в разных ситуациях они воспринимались, «переводились» по-разному.

Февральская революция прошла под красным флагом. Московский школьник под впечатлением всего увиденного на улице нарисовал «целых 14 красных флагов». Значение своего рисунка он объяснял домашним так: «Я… сказал, что рисую революцию»[794].

Сразу же после революции встал вопрос о новых государственных символах, несмотря на то что предпринимались некоторые попытки сохранить и даже революционизировать национальный российский флаг, однако фактически (но не юридически) роль нового государственного символа играл красный флаг. Испанский посол в Петрограде в конце мая 1917 г. сообщал в Мадрид: «Нет больше национального флага, а есть только красное революционное знамя». Красные флаги были везде — их водрузили и над Академией художеств, и над дворцами великих князей, они реяли и над правительственными учреждениями, и над зданиями банков. Красные флаги укрепляли на доходных домах. «Все дома в красных флагах», — записал 3 марта в своем дневнике писатель А. Ремизов. Над Зимним дворцом также было поднято красное знамя, эта церемония сопровождалась торжественным салютом. Служащие Министерства земледелия приобрели на свои деньги огромный красный флаг с надписью «Вперед» и вручили его правительству — это знамя следовало водрузить над дворцом. Можно предположить, что инициаторы акции руководствовались оппортунистическими и карьеристскими соображениями, однако показательно, что даже чиновники центрального правительственного ведомства считали возможным использование красного флага в качестве нового главного государственного символа. Иностранцев, прибывающих в Россию, уже на границе встречала революционная символика. «Первое, что бросается в глаза при переезде через реку Торнео, это — красные флаги на крышах пограничного финляндского города», — писал шведский социал-демократ Брантинг[795].

Попытки бороться с красными флагами рассматривались как серьезные провинности, по крайней мере, в революционной столице. Например, известен случай, когда несколько учащихся элитного Морского корпуса в середине апреля тайно сорвали красный флаг со здания своего училища. Виновников сразу же нашли и арестовали. Суд их оправдал, но из учебного заведения они были исключены[796].

На страницах популярного журнала появляется стихотворение «Красный флаг», приветствующее сожжение полицейских архивов, олицетворявших старый строй, и утверждающее новый символ революции:

Красный флаг был чем-то большим, чем новый государственный символ. Именно применительно к красному флагу, «знамени любви», особенно сильно проявляется сакрализация символов революции. Пропаганда социалистов разного толка создает настоящий культ «святого красного знамени свободы»[798].

Приобщение к священному символу сравнивается с «прозрением», которое ожидает трудящихся всего мира. Так, в середине октября 1917 г. Центральный комитет Черноморского флота направил приветствие морякам-балтийцам: «В этот роковой час, когда красное знамя труда видят еще не все братья по труду во всех странах, одурманенные тиранами и хищниками — империалистами…»[799].

Символом защиты революции стала оборона революционного флага. В дни выступления генерала Л.Г. Корнилова газета московских большевиков призывала: «Не отдадим без боя красного знамени. Это — священное знамя пролетарской революции: его можно прострелить, можно изорвать в клочья штыками, но оно не падет ниц!»[800].

Образ красного флага был необычайно важен для политической культуры революции, он встречается в известных революционных песнях, в новых стихотворных текстах, в пропагандистских материалах, в резолюциях, принятых на различных собраниях и митингах. Несколько вновь созданных издательств, а также не менее 12 периодических изданий, появившихся после Февраля, — получили название «Красное знамя»: издания Советов, органы политических партий — социалистов-революционеров, социал-демократов разного толка[801].

Активные участники переворота нередко сравнивали себя со знаменосцами революции. Так, например, представитель Кронштадта заявил на Всероссийском совещании Советов рабочих и солдатских депутатов 29 марта: «…Мы твердо держим красное знамя в своих руках»[802].

Критика красного флага вызывала острую реакцию в среде активистов революции. Так, многие авторы в 1917 г. припомнили лидеру конституционно-демократической партии П.Н. Милюкову его былые нападки на символ революции. Листовка анархистов, изданная в начале марта в Лозанне, гласила: «…либеральная буржуазия — та же самая нынешняя гучково-милюковская коалиция, — устами Милюкова с высоты думской трибуны провозгласила анафему „красной тряпке“ и объявила себя „верноподданной оппозицией Его Величества“. <…> Нужды нет, что десять лет тому назад господа Гучковы и Милюковы предали анафеме „красную тряпку“, — теперь надо сладко улыбаться ей». Об этом же эпизоде писал и лидер социалистов-революционеров В.М. Чернов: «Когда-то Милюков вызвал всеобщее негодование социалистов без различия фракций, обнаружив словесное неуважение к этой эмблеме социализма, которую он обозвал „красной тряпкой“…»[803].

Красный флаг имел множество значений. Будучи символом революции, он мог восприниматься как «символ жизни», «символ свободы», как патриотический «символ нового строя». В то же время он мог «прочитываться» и как «символ Интернационала», символ бескомпромиссной социальной и антимилитаристской борьбы. Так, резолюция солдат 4-й роты Гвардейского Литовского резервного полка, принятая 3 сентября, гласила: «…Только за Советами и центральными их органами мы пойдем и высоко понесем то знамя, которое взяли 27 февраля с оружием в руках. Мы не опустим это красное знамя, которое напоминает нам кровь нашу, проливаемую четвертый год войны за чуждые нам интересы капитала. Чем чаще будет подымать голову контрреволюция, тем выше мы будем поднимать красное знамя, крепче держать в своих руках оружие, и сильной будет наша единая армия рабочих, солдат и крестьян»[804].

Иногда же красный флаг рассматривался как грозный символ социального возмездия, ожидающего всех противников революции. Так, газета большевиков Гельсингфорса писала в день июньской демонстрации: «Пусть наши красные знамена, омытые священной кровью тысяч и тысяч жертв, отдавших жизнь свою за идеи революции и братства, — пусть эти знамена скажут всем, что с нами шутить нельзя, что мы не остановимся на полпути»[805].

Символами революции стали также красные банты, красные розетки, красные повязки, красные кокарды, красные галстуки и даже красные юбки — их носили женщины-распорядительницы во время празднования 1 мая. Красные шарфы и ярко-красные платья носили некоторые работницы во время манифестации 18 июня. Символы революции становились элементами моды, что свидетельствовало об их популярности. Красные банты появляются в Петрограде уже во время восстания, а некоторые солдаты уже в то время украшали красными ленточками свои кокарды. В столице, казалось, все — солдаты и студенты, шоферы и извозчики, седоки и владельцы экипажей — все были украшены красными бантами. Целые войсковые части выходили на «праздники свободы» с красными бантами в петлицах. Британский военный атташе сообщал в Лондон 7(20) марта, что половина солдат носит либо красные розетки, либо красные нарукавные повязки. Отдельные командиры в Петрограде попросту приказывали своим офицерам, солдатам и юнкерам при выходе на улицу прикреплять на грудь красные банты «в целях безопасности». Некий школьник так описывал дни революции: «Ни одного человека не увидишь без красной ленточки». Атмосферу распространения революционной моды передает и строка другого детского сочинения: «Все сделали себе красные бантики, и я тоже сделал»[806].

Не позже 4 марта красные банты надевали многие матросы кораблей, базировавшихся на Гельсингфорс. Вскоре красные банты проникли и на многие отдаленные фронты. 13 марта греческий посол при Румынском королевском дворе докладывал в Афины, отмечая, впрочем, общий порядок в русских войсках Румынского фронта: «Очень большое количество солдат открыто носит красный бант на улице…». И здесь красный бант стал непременным элементом революционной моды. Командир одного из соединений этого фронта вспоминал: «В Болграде все прогуливались с красными бантами на груди, и каждый старался перещеголять один другого размерами их»[807].

Дневник генерала В.Г. Болдырева позволяет проследить, как красные банты распространялись в Пскове, где был расположен штаб Северного фронта. Как известно, 2 марта туда прибыли А.И. Гучков и В.В. Шульгин, принявшие от Николая II манифест об отречении. Их сопровождала вооруженная охрана из пяти человек, одежда которых была украшена красными бантами, Болдырев именует их «красногвардейцами». Вид столичных посланцев поначалу удивил военнослужащих псковского гарнизона, но их пример оказался заразительным, и уже 4 марта некоторые солдаты охранной роты и автомобилисты также украсили себя красными бантами, в других частях их еще не носили. Однако даже солдат лояльных подразделений беспокоили вопросы о «красной ленточке» и отдании чести. В сложившейся ситуации генерал Болдырев заявил солдатам, что не настаивает на отмене бантов, ибо был уверен, что они сами перестанут носить их. В то же время сам он носить бант отказался, ибо бант не предусматривался правилами ношения формы одежды. На следующий же день, 5 марта, войска, вышедшие на парад в честь революции, были украшены бантами — «в глазах рябило от красных ленточек…»[808].

Впрочем, нередкими были случаи, когда главной причиной, побуждавшей прикрепить к одежде красный бант, было стремление оградить себя от эксцессов на улице[809]. Воспоминания современников полны примерами того, как высокопоставленные чиновники и офицеры, представители высшего общества и консервативные политики, желая обеспечить себе безопасность либо руководствуясь конъюнктурными соображениями, украшали себя громадными красными бантами. Карьеристы стремились приспособиться к новой ситуации. Утверждали, что даже известный черносотенец В.М. Пуришкевич прикрепил на свой костюм красную гвоздику. В некоторых мемуарах упоминаются огромные красные банты, которыми украсили себя военный и морской министр А.И. Гучков, командующий Петроградским военным округом генерал-лейтенант Л.Г. Корнилов (отдельные белые офицеры даже именовали последнего «красным генералом», «либералом и демократом»)[810]. Красные банты надевали даже многие лица, арестованные в дни Февраля как приверженцы «старого режима».

Генерал П.Н. Врангель вспоминал: «Первое, что поразило меня в Петербурге, это огромное количество красных бантов, украшавших почти всех. Они были видны не только на шатающихся по улицам, в расстегнутых шинелях, без оружия солдатах, студентах, курсистках, шоферах таксомоторов и извозчиках, но и на щеголеватых штатских и значительном числе офицеров. Встречались элегантные кареты собственников с кучерами, разукрашенными красными бантами и владельцами экипажей, с приколотыми к шубам красными бантами. Я лично видел немало старых, заслуженных генералов, которые не побрезговали украсить пальто модным революционным цветом. В числе прочих, я встретил одного из лиц свиты Государя, тоже украсившего себя красным бантом, вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться: „Что делать, я только одет по форме — это новая форма одежды“. Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие перестарались»[811].

Первоначально, как свидетельствует и дневник В.Г. Болдырева, красные банты были по преимуществу «столичной модой», так, генералы и офицеры, приезжавшие из Петрограда в Могилев, в Ставку Верховного главнокомандующего, в поезде их снимали. Однако во время празднеств в честь революции в Могилеве и личный состав Ставки украсил себя красными бантами. На манифестации же в честь 1 мая даже многие офицеры и генералы Ставки Верховного главнокомандующего вышли с красными бантами в петлицах[812].

Многочисленные случаи политической мимикрии той эпохи привлекали внимание сатириков и карикатуристов. Некий провинциальный поэт-меньшевик опубликовал стихотворение, в котором призывал на выборах в Учредительное собрание голосовать за свою партию и обличал маскирующегося классового врага:

Инструктор провинциального отдела Московского совета рабочих депутатов сообщал 12 апреля: «Крестьяне… знают только одну организацию — это Советы рабочих и солдатских депутатов; им одним только верят, остальных они или не знают, или знают за врагов народа, только привесивших теперь красные ленты»[814]. Возможно, данный активист приписал крестьянам свое собственное понимание ситуации. Для нас же важно, что он именно так рисует портрет скрытого врага народа, мимикрирующего в новых условиях.

Образ тайного и коварного врага революции, маскирующегося с помощью красного банта, встречается также в воззваниях и резолюциях того времени. Петроградская федерация анархистов в своем обращении к рабочим и солдатам указывала, что «реакционная и капиталистическая буржуазия в начале революции замаскировалась в красный цвет…». Команда одного из эскадренных миноносцев Балтийского флота также предостерегала: «Просим прозреть товарищей, которые еще и в настоящее время ходят под дурманом наветов и повторяют те гнусные выкрики еще вчерашних наших врагов, прикрывающихся искусственно и внешне кусочком красной ленточки». Собрание гарнизона Або-Оландской позиции, состоявшееся 2 июля, обличало «осколки старого бюрократического механизма», «прикрытые красным бантом»[815].

О политической мимикрии говорили и политики разного уровня. Делегат краевого съезда Кавказской армии предостерегал от тайных врагов революции, «одевших теперь красный цвет». В.И. Ленин, выступая 22 мая на I Всероссийском съезде крестьянских депутатов, также заявил: «Эти революции обучают помещиков и капиталистов, они обучают их, что народом надо править обманом, лестью; надо присоединиться, прицепить к пиджакам красный значок и, хотя бы это были мундиры, говорить: „Мы революционная демократия, пожалуйста, только подождите и мы все для вас сделаем“». Газеты же большевиков обличали «черносотенные листки, прикрывающиеся красными ленточками»[816].

Однако в некоторых случаях красные банты и значки становились действительно «новой формой» по решению новых властей. Собрание депутатов от флота, армии и рабочих Свеаборгского порта 6 марта единогласно постановило: «…Носить в петлице красный цвет, как эмблему свободы и единения. Подробности ношения этой эмблемы передать на рассмотрение Исполнительного комитета». Уже 9 марта Исполнительный комитет Совета одобрил розетки трех видов — общий, для депутатов Совета, для членов Исполнительного комитета[817]. Представители «комитетского класса», появившегося после Февраля, создавали свои новые знаки различия, символы революционной власти. На современных фотографиях члены Исполнительного комитета Гельсингфорсского совета изображены с особыми значками и розетками. Однако некоторые социалисты с неодобрением отнеслись к введению «комитетских» красных знаков различия, это противоречило их эгалитарному сознанию. «Помню, что ношение отличительных знаков членами Совета сильно нас тогда возмутило. В этом нам чувствовалось что-то чуждое революции, нарождение какого-то нового чиновничества», — вспоминал агитатор-большевик, прибывший в Гельсингфорс из Петрограда[818].

На некоторых кораблях Балтийского флота красные эмблемы вскоре стали восприниматься как почетные знаки нового строя — их носили и матросы, и офицеры. 7 марта жены двух офицеров эскадренного миноносца «Инженер-механик Зверев» послали команде этого корабля красные эмблемы собственной работы, по числу членов команды. Сопроводительное письмо гласило: «Посылаем Вам всем, дорогим „зверевцам“, наш небольшой подарок в знак великих событий и того доверия и любви, которые были проявлены Вами к нашим мужьям. От души желаем всем Вам счастья в новой жизни нашей дорогой освобожденной родины» (можно предположить, что команда корабля заступилась за своих командиров в дни революции, когда нередкими были случаи убийств офицеров). Матросы отвечали: «Эмблемы и символы свободы носим с гордостью и благодарностью за Ваш труд»[819]. Отметим, что экипаж данного корабля был настроен крайне оборончески, он даже отказался взять на борт делегацию Кронштадтского совета, известного своим радикализмом, что стало предметом специального разбирательства Центробалта. Но, тем не менее, команда, офицеры и члены их семей внесли свой особый вклад в распространение революционной моды.

В то же время в отдаленных гарнизонах и соединениях, на фронте офицеры некоторое время пытались помешать солдатам надевать красные банты и розетки, а порой и собственноручно снимали их. Некоторые фронтовые офицеры и генералы пытались бороться с «самовольным» распространением революционной моды, изменявшей форму одежды. Своими приказами они запрещали «ношение каких-либо неустановленных законом и не объявленных в приказе по части знаков и украшений»[820].

Первоначально в некоторых частях и подразделениях солдаты выполняли данные приказы и убирали красные флаги и банты. В Очакове, например, комендант крепости генерал В.И. Чекменев запретил воинским частям выходить на улицу с красными флагами[821]. Различие символического осмысления переворота провоцировало острые конфликты. В других же частях дело заканчивалось отстранением и даже избиением офицеров, боровшихся с красными бантами[822].

Так, 14 марта солдаты 14-го Сибирского полка (Юго-Западный фронт) арестовали командира полка за его политически сомнительную речь при приведении полка к присяге и за запрещение солдатам прикреплять к шинелям красные розетки. Арестованный офицер под конвоем был направлен в Киевский исполком. 30 марта Новоград-Волынский совет офицерских, солдатских и рабочих депутатов (Киевская губерния) арестовал командира 264-го пехотного запасного полка, который сказал о красных флагах: «Пора бросить эти красные тряпки»[823].

Упомянутые случаи относятся к марту 1917 г., очевидно, прежде всего именно к этому, раннему периоду революции относятся и попытки части офицеров и генералов бороться с красным флагом. Но и 9 апреля генерал Е.-Л.К. Миллер, командующий 26 корпусом, вышел к прибывшим ротам пополнения и потребовал снятия красных бантов как неустановленных формой одежды. Очевидно, такой приказ был воспринят как контрреволюционный, неудовольствие солдат, прибывших из иной политической среды тыловых гарнизонов, вылилось в настоящий бунт. Толпа солдат арестовала генерала и поместила его на гауптвахту. Генерал В.Ф. Новицкий, помощник военного министра наложил резолюцию на рапорт командующего фронтом, в котором излагался данный эпизод: «…Наши начальники не всегда умеют себя вести. Можно ли в дни революции придираться к красным бантам? Зачем лезть на рожон и раздражать толпу?». Этот эпизод свидетельствует о совершенно различном отношении к революционным символам в тылу и в действующей армии. Если для чинов военного министерства красные банты были неизбежным и привычным злом революционного времени, то для некоторых фронтовых генералов и офицеров — недопустимым нарушением формы одежды. Для солдат же, только что прибывших на фронт из тыла, красные банты были уже чуть ли не новым элементом формы, а действия генерала Миллера они воспринимали как попытку реставрации, как намеренное злостное оскорбление общепринятых символов революционной России. Можно также предположить, что до этого момента на данном участке фронта командование не допускало еще ношение красных бантов.

В других местах и ранее возникали подобные конфликты, порой они заканчивались гораздо драматичнее. Депутаты Государственной Думы, посещавшие войска Северного фронта в марте, отмечали: «Везде приходится слышать жалобу на то, что если и одевается красный бантик, то он срывается». В штабе фронта солдаты могли уже свободно носить красные банты, в Режице же офицеры Сумского полка «резко отзывались о солдатах и о красных бантиках», в результате возник конфликт, в ходе которого командир полка был убит[824].

Постепенно командиры войсковых частей были вынуждены примириться с ношением красных лент и бантов, появлялись приказы, в которых командиры призывали не обращать внимание на эти символы революции[825]. Главнокомандующий Юго-Западного фронта генерал А.А. Брусилов, по-видимому, пытаясь предотвратить подобные столкновения вокруг революционной символики, издал специальный приказ, в котором он требовал от офицеров не вмешиваться, солдатам же официально позволялось носить банты и значки. Вскоре красный бант становился и в некоторых соединениях армии на фронте чуть ли не обязательным элементом, частью «новой формы»[826]. И теперь уже отсутствие его у офицера порой могло вызвать враждебные действия со стороны солдат. Однако пик моды на красные банты пришелся, по-видимому, на весенние месяцы. Затем они встречаются реже.

С красными флагами также поначалу пытались вести борьбу местные военные и гражданские власти. Это приводило к конфликтам, революционные массы резко реагировали на действительные и воображаемые оскорбления «священного» символа революции. Показательно, например, что некий священник у Казанского собора в Петрограде призывал своих слушателей идти за хоругвями, «а отнюдь не за красными тряпками» (газета меньшевиков расценила его слова как «черносотенную выходку»)[827]. Само противопоставление этих символов косвенно свидетельствовало о сакрализации красного флага в то время.

По-своему пытались бороться с красным флагом и власти союзной Румынии, на территории которой были дислоцированы русские войска. Так, в городе Яссы магазинам запрещалось продавать русским солдатам красную материю для знамен и значков[828].

Между тем члены Временного правительства, его представители на местах либо терпели красный флаг, либо сами активно использовали его для решения различных тактических политических задач. И в том, и в другом случае они фактически нарушали свое собственное законодательство и содействовали утверждению красного флага в качестве государственного символа. «Национальный флаг заменен революционным красным знаменем», — с сожалением констатировал автор консервативного журнала[829].

Ситуация вокруг красного флага демонстрирует и пределы реальной власти Временного правительства, и особенности его тактики. Но она свидетельствует и о стереотипах массового символического сознания, игнорировать которые властям в то время было невозможно.

На «праздники свободы» некоторые полки вышли с красными флагами, иногда солдаты даже заменяли ими свои полковые знамена. В Канске, например, 10 марта солдаты маршировали под партийными знаменами социал-демократов и социалистов-революционеров[830].

В некоторые казачьи части красные флаги проникли довольно рано. Генерал П.Н. Врангель так вспоминал свое посещение полкового праздника Амурского казачьего полка 17 марта: «Я с удивлением видел вместо сотенных значков в большинстве сотен красные флаги… Командир подскакал с рапортом, оркестр заиграл „Марсельезу“. Приняв рапорт командира полка, я спросил его, что значит этот маскарад, и услышал неожиданный для меня ответ: „Казаки этого потребовали“». Генерал заявил казакам, что «под красной юбкой» он сидеть не будет и покинул праздник. Приказом по дивизии командиру части был объявлен выговор, а попытки полковника протестовать закончились его отстранением от должности[831]. Мемуарист утверждает, что после этого случая в данном соединении не было более «революционных демонстраций», однако, по-видимому, большинство подобных конфликтов вокруг революционных символов заканчивалось политическим поражением консервативных командующих.

Некоторые войсковые части стремились обзавестись новыми, сшитыми под заказ, красными знаменами. В Пскове, например, некоторые части уже 5 марта вышли на парад в честь революции с «роскошно расшитыми красными полотнами». В первом же своем постановлении, принятом не позже 12 марта, солдатский комитет 481-го Мещовского полка постановил: «Собрание постановило о замене имеющегося в полку знамени — знаменем свободы красное (пунцового цвета) полотно с надписью белыми буквами: „За родину, свободу, равенство и братство“». Данное решение встретило возражения командира дивизии. Его резолюция гласила: «Вопрос о знамени не есть вопрос полка, но вопрос всей русской армии и, конечно, будет решен скоро. Надо только подождать, это объяснить. До учредительного собрания, казалось бы, поднимать вопрос о знамени не следует»[832].

В некоторых же случаях комитеты пытались использовать официальные приказы для того, чтобы обзавестись революционным полковым знаменем. Так, 24 мая полковой комитет Стрелкового полка Офицерской стрелковой школы постановил: «На основании приказа по военному ведомству № 182 от 4-го апреля сего года, полковое знамя подлежит отправке в город Петроград в Технический комитет Главного интендантского управления для замены новым. От полкового комитета выразить пожелание иметь следующее знамя: полотнище шелковое малиновое, на одной стороне герб Свободной России, на другом — полукругом „Свобода, Равенство и Братство“, в середине полукруга — „Стрелковый полк Офицерской стрелковой школы“». Малиновый цвет был знаком отличия стрелковых частей, но в новых условиях он мог восприниматься и как революционный символ. Данному решению предшествовало постановление о печати полкового комитета, принятое 19 марта. В середину печати была помещена надпись «Стрелковый полк Офицерской стрелковой школы», а по кругу — «Свобода, Равенство и Братство». Лозунг Французской революции стал своеобразным девизом данного полка, так полковой комитет именовался: Комитет «Свобода, равенство и братство»[833]. Нам неизвестно, чем закончилось данное ходатайство Стрелкового полка.

Однако некоторые части все-таки получили красные знамена, нередко это были подарки социалистических организаций и рабочих коллективов. Когда в дни Февраля матросы Гвардейского экипажа, самовольно покинувшие Царское Село, шли в центр Петрограда мимо Путиловского завода, то рабочие этого предприятия устроили короткий митинг и вручили морякам-гвардейцам «огромное» красное знамя под звуки «Марсельезы»[834]. Очевидно, речь шла о флаге, и, по-видимому, матросы не воспринимали его как новый символ своей части. Во всяком случае, на фотографиях, изображающих участие Гвардейского экипажа в демонстрациях весны 1917 г., этот флаг не зафиксирован.

14 апреля на заседании Исполнительного комитета Петергофского районного совета рабочих и солдатских депутатов (Петроград) представитель гвардейского Павловского полка выступил с просьбой разрешить обмен знаменами между полком и рабочими Путиловского завода в знак «единения между ними». Исполком Совета поддержал эту просьбу[835].

В некоторых случаях красные знамена не только воспринимались как новые символы воинских частей, но и приобретали официальный статус таковых. Так, рабочие и служащие завода «Динамо» преподнесли красное знамя 14-му Сибирскому стрелковому полку. Одновременно была послана грамота, гласившая: «…Дадим 14 Сибирскому стрелковому полку Красное Знамя. Да послужит оно залогом кровного единения рабочих и солдат в нашей общей борьбе за свободу, равенство, братство». Знамя было по всем правилам прибито к древку Георгиевского знамени части и торжественно вручено полку 30 апреля 1917 г. Петроградский завод «Старый Парвиайнен» 14 июня вручил знамя Гвардейскому Московскому полку, эта церемония была использована большевистскими агитаторами для пропаганды среди солдат. Осенью тот же завод преподнес знамя команде конных разведчиков 13-го Сибирского стрелкового полка. На знаменах-подарках часто изображались фигуры рабочих и солдат, символизировавших единство сил революции[836]. А на знамени, которое рабочие петроградского Франко-русского завода подарили 2-му Балтийскому флотскому экипажу, были изображены рабочий и матрос на фоне восходящего солнца свободы[837].

Красные знамена на фронт послал и Всероссийский съезд крестьянских депутатов. Союз социалистов народной армии направил 20 мая 1917 г. красное знамя с изображением серпа, меча и молота 443-му Соснинскому полку. На церемонии присутствовали командующий Петроградским военным округом генерал-майор П. А. Половцев, председатель Петроградского совета Н.С. Чхеидзе и министр земледелия В.М. Чернов. В данном случае было получено официальное разрешение военного министра, стяг был освящен по всем правилам и стал полковым знаменем[838].

В канун Июньского наступления А.Ф. Керенский сам торжественно вручил коленопреклоненному командиру Потийского полка (29-я дивизия) красное знамя. Воодушевленные солдаты этого полка клялись министру «умереть за родину», однако, по словам генерала А.И. Деникина, во время последовавших боев полк с позором отступил[839].

В начале августа В.М. Чернов, лидер партии социалистов-революционеров и министр Временного правительства, прибыл в Ревель для участия в праздновании годовщины восстания на крейсере «Память Азова». Чернов торжественно вручил Балтийскому флоту знамя Всероссийского совета крестьянских депутатов[840].

Летом 1917 года войсковые части нередко выходили на смотры под красными флагами[841]. На фотографии, изображающей парад запасных батальонов гвардии в Петрограде 6 августа 1917 г., изображен знаменосец, стоящий перед строем полка; на знамени отчетливо видна надпись «Свобода». По бокам стоят ассистенты — молодые офицеры в гвардейской форме. Очевидно, что данное знамя воспринималось как официальное полковое, а высшее командование, присутствовавшее на параде, либо одобряло это, либо, по крайней мере, открыто не выдвигало возражений[842].

Передача красного знамени 84-му пехотному Ширванскому полку было обставлено весьма торжественно, полковой комитет даже организовал 27 августа в честь этого события специальный праздник Знамени свободы[843].

Вручение красных знамен от имени промышленных предприятий войсковым частям продолжалось и осенью 1917 г. Так, Балтийский судостроительный и механический завод подготовил знамя поезду № 2 специальной морской тяжелой батареи. Своей надписью «Да здравствует 3-й Интернационал. За мир всему миру» знамя отличалось от первых знамен-подарков, в этом проявилось усиление влияния социалистов-интернационалистов[844].

Революционная символика отразилась и на знаменах вновь создаваемых ударных частей. Согласно приказу Верховного главнокомандующего № 439 от 13 июня 1917 г., революционные ударные батальоны получали особые знамена: на красном фоне изображался черный Андреевский крест и надпись «За свободу народов, граждане, с оружием вперед». Другая сторона знамени должна была оставаться гладко-красной — до боевого отличия. В случае же отличия знамя украшалось «эмблемой бессмертия» — черепом и двумя костями. Организаторы батальонов, используя революционную риторику, подчеркивали свою приверженность идеологии и политической позиции Петроградского совета. Их призыв гласил: «На германские баррикады — там мир и наша свобода! Все, кому дороги судьбы родины, кому дороги великие идеалы братства народов, рабочие, солдаты, женщины, юнкера, студенты, офицеры, чиновники идите к нам под красные знамена добровольческих батальонов»[845].

Красный цвет использовался и в символике ударных частей, создававшихся из добровольцев-фронтовиков. В соответствующем приказе Верховного главнокомандующего указывалось, что цветами этих соединений являются красный — «символ борьбы за свободу» и черный — «указание на нежелание жить, если погибнет Россия». Черный и красный цвета стали цветами формы и знамени Корниловского полка, созданного в 1917 г., эти цвета полк сохранял в течение всей Гражданской войны. Таким образом, традиция революционного подполья опосредованно влияла и на символику Белого движения[846].

В наступление российская армия под красными флагами пошла 18 июня 1917 г. Красный флаг был символом атакующего «революционного оборончества». «И в тот день, когда красное знамя взовьется над дворцом германского императора, в этот день и кончится война», — писал фронтовик-доброволец. Образ краснознаменной и победоносной Российской армии рисовало и обращение Временного правительства (8 июля): «Воины революционной армии! Ваши братья, вступившие с красными знаменами в бой, зовут вас вместе с ними к дружному натиску на защиту свободы, во имя справедливых условий прочного мира». 9 июля министр-социалист М.И. Скобелев призывал войска Северного фронта: «Товарищи, с красными знаменами и с оружием в руках несите освобождение народам». Этот призыв рассылался по всем армиям. Язык министров-социалистов пытались копировать и некоторые генералы. «С красным стягом в руках, с любовью к Родине в сердце бросимся на помощь соратникам и сметем врага с земли русской», — гласил подписанный 6 июля приказ генерала В.Н. Клембовского войскам Северного фронта[847].

Красный флаг использовал и генерал Л.Г. Корнилов. Он позировал с красным флагом, а 20 июня генерал приветствовал военного министра А.Ф. Керенского такими словами: «…Теперь, когда мы знаем, что деремся за счастье русского народа, и его будущность, то под этим красным знаменем армия пойдет вперед и исполнит свой долг». Образ доблестных русских войск, идущих в атаку под красным флагом, рисовал в своих речах и сам военный министр: «Я видел, как под страшным свистом смертоносного огня наши товарищи и братья с красным знаменем революции и с кликом „Да здравствует свобода!“, „Земля и воля!“ бросились вперед». В июле, выступая перед военнослужащими в Минске, Керенский приветствовал «доблестную армию и… командный состав, который пойдет… неся вперед красные знамена революции». Временное правительство извещало войска о наступлении так: «Войска революционных армий, ваши братья, вступившие с красными знаменами в бой, зовут вас вместе с ними к дружному натиску на защиту свободы». Красное знамя революции в этих текстах служит инструментом пропагандистской подготовки к наступлению. Существовали и проекты создания особого «Красного революционного знамени», которым следовало награждать полки, особо отличившиеся в наступлении. 18 июня военный и морской министр А.Ф. Керенский телеграфировал министру-председателю князю Г.Е. Львову: «Настойчиво прошу срочно разрешить мне вручить от имени свободного народа полкам, участвовавшим в бою 18 сего июня, красные знамена, уже и ныне по почину самих атаковавших полков развевавшихся во время боя…». Ответ главы Временного правительства гласил: «… Временное правительство от имени свободного народа вручает геройским полкам, участвовавшим в бою 18 сего июня, красные знамена…»[848].

Эта переписка оглашалась в приказах по соединениям российских вооруженных сил, что в глазах военнослужащих подкрепляло официальный, государственный характер новых красных знамен. Позднее этот замысел был реализован большевиками, создавшими в августе 1918 г. Почетные революционные знамена, которыми награждались части и соединения Красной Армии. Однако в июне 1917 г. большевики рассматривали этот проект как кощунственное оскорбление «знамени Интернационала», их святого символа. «Солдатская правда» писала 22 июня: «[Солдатам] завязали глаза черной лентой английских и французских нот, и вслепую повели на смерть, давая в награду этим полкам красные знамена. Зачем давать знамена, когда их уже взял, уже завоевал сам народ? Не надо, чтобы Временное правительство дарило красные знамена, благословляя этими знаменами братоубийственную бойню. Вчера мы сами взяли эти знамена, прошли с ними по столице, показали всему миру, что мы против политики наступления, против империалистов всех стран, за переход всей власти в руки народа»[849].

В это время серьезную конкуренцию красному флагу в вооруженных силах начинают представлять различные национальные флаги. Так, уже в марте многие войска на Украине, вышли на демонстрации под желто-голубым флагом[850]. Национальный флаг был поднят над штабом «украинизируемого» 34-го корпуса, которым командовал П.П. Скоропадский (позже корпус получил название 1-го Украинского)[851]. Отражением усилий по украинизации части кораблей Черноморского флота был подъем желто-голубых флагов осенью 1917 г. (см. главу II).

Использование различных национальных флагов в качестве государственных символов свидетельствовало о кризисе власти. В масштабах всей страны, однако, доминировал красный флаг. В некоторых ситуациях появление каких-либо других флагов, кроме красного, не допускалось. Так, маршевые роты, направляющиеся на фронт, срывали по пути все флаги, висевшие в управлениях, частях и штабах, и требовали их повсеместной замены красными флагами. По-видимому, это получило очень широкое распространение, так как мобилизационное отделение Главного управления Генерального штаба специально требовало знакомить всех отправляемых на фронт со значением различных флагов. Это распоряжение было включено в приказ по Петроградскому военного округу от 3 мая[852].

Позже последовал и специальный приказ начальника штаба Верховного главнокомандующего, который требовал разъяснить нижним чинам, что укреплять красные флаги на вагонах нельзя, ибо на железной дороге красный флаг служит сигналом опасности, и частое его использование в другом качестве притупляет бдительность железнодорожников. Можно предположить, что составители приказа руководствовались не только стремлением предотвратить железнодорожные катастрофы, но и желанием ограничить распространение революционной символики[853].

Красное знамя воспринималось порой как могучий и уникальный интернациональный символ, противостоящий национальной символике. В центральном органе меньшевиков было напечатано стихотворение, опубликованное затем и в некоторых провинциальных изданиях умеренных социалистов, занимавших оборонческую позицию:

Неудивительно, что российские революционные организации самого разного толка порой настороженно относились к национальной символике. Когда Временное правительство отменило все акты, ограничивавшие права Финляндии, в Великом княжестве были вывешены национальные финские флаги с изображением льва. Тогда в резиденции полицмейстера города Або раздался звонок. Звонивший передал постановление местного военного комитета российских войск, якобы требующее снятия флагов. Впоследствии этот звонок был отнесен на счет «провокаторов», но, возможно, он действительно отражал позицию какой-то части членов комитета. Показательно, что Исполнительный комитет российских войск в Або специально запросил Гельсингфорсский совет о необходимых действиях в данной ситуации. Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета 11 марта заявил, что «никаких препятствий к вывешиванию тех или иных флагов… не видит, и просит Абосский исполнительный комитет предоставить местному населению в этом деле полную свободу»[855].

Обострился вопрос о национальных флагах в канун праздника Первого мая. Демонстрация интернационализма приобрела характер общегосударственного праздника, она требовала отрицания национализма. В этих условиях национальные символы казались совершенно неприемлемыми. Накануне праздника газета большевиков Кронштадта прямо призывала: «Против многоцветных знамен капиталистов поднимается наше Красное знамя»[856].

Кронштадт выделялся своей радикальной позицией. Однако конфликт, связанный с национальными флагами, имел место и в Ревеле, где в то время преобладали умеренные политические партии. Предпраздничная листовка Ревельского комитета РСДРП гласила: «Это красное знамя международный пролетариат во время празднования рабочими 1 мая высоко поднимает над всеми национальными флагами. В этот день в доказательство своей солидарности с рабочими всех стран и единения в достижении общепролетарской цели, рабочие выходят на улицу только под красным знаменем, и в этот день нет места национальным флагам. Если же национальные флаги будут вынесены, то их надо считать противными международному братству. Особенно это теперь так, когда русская революция, сбросив царскую власть, водрузила красное знамя на развалинах старого режима и до Учредительного собрания не снимет его с новых занятых мест». Неудивительно, что во время праздника в Ревеле срывались эстонские национальные флаги, пострадали и флаги чехов, участвовавших в демонстрации. Большевики утверждали, что срывать эстонские флаги начали русские матросы, а затем к ним якобы присоединились с пением «Марсельезы» эстонские рабочие. К этим свидетельствам следует относиться осторожно, однако показательна принятая на следующий день резолюция местного Совета: «Осуждая срывание флагов как акт насилия, Совет рабочих и воинских депутатов в то же время разъясняет, что 1 мая — праздник Интернационала, праздник международный, вывешивание национальных флагов в этот день противоречит идее Интернационала»[857]. Иначе говоря, умеренный в политическом отношении Совет считал, что конфликт спровоцирован самим видом национальных флагов. Можно предположить, что в этой и иных ситуациях риторика интернационализма использовалась для сохранения единства государства.

«Буржуазно-националистические» флаги считались недопустимыми на первомайских торжествах и в других городах. Так, в Одессе к демонстрации пытались присоединиться сионисты со своими флагами, однако организаторы празднества сочли их участие в «празднике труда» недопустимым и, «чтобы не смешать националистически-буржуазную демонстрацию с демонстрацией труда», направили сионистов по другим улицам[858].

Зачастую красные и национальные флаги мирно соседствовали. В Петрограде еще 26 марта состоялась демонстрация эстонцев-республиканцев (состоявшая по преимуществу из военнослужащих), которые несли национальные флаги. Эстонские социал-демократы отказались участвовать в данной манифестации, так как, по их мнению, «буржуи затемняют такой манифестацией сознание народных масс и отвлекают их от классовой борьбы». Но показательно, что и участники демонстрации, придерживавшиеся относительно умеренных политических взглядов, несли на красных транспарантах лозунги с требованием автономии Эстонии. Демонстранты несли также и красное знамя, на котором был изображен небольшой эстонский флаг[859]. И в других ситуациях красный флаг использовался как символ национальных движений.

Свои лозунги на красных флагах писали и мусульмане, и сионисты. Красные стяги несли и во главе православных религиозных процессий, и во время манифестаций, организованных Лигой равноправия женщин. Красными знаменами обзаводились бойскауты. На красных полотнищах и транспарантах школьников красовались лозунги: «Ученье — свет, неученье — тьма», «Охрана детского труда и всеобщее обязательное обучение». Впрочем, некоторые юные манифестанты выдвигали и более радикальные требования. Дети порой требовали ликвидации «ига родителей» и на своих красных флагах писали: «Да здравствует детский социализм!»[860].

Обилие красных флагов, ставших символами различных организаций, привело к тому, что некоторые политические группировки предпринимали попытки заявить о своем исключительном праве на революционный стяг. Они считали «истинными знаменосцами» лишь свою политическую партию, своих вождей. В этом отношении показателен лозунг большевиков Кронштадта, развернутый на демонстрации 1-го мая: «Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия. Только она защищает интересы пролетариата, только она держала и держит высоко наше красное знамя, звала и зовет нас к великой цели к социализму!». В свою очередь митинг солдат гарнизона г. Воронежа, 13 мая организованный местными большевиками, приветствовал своего лидера данной партии так: «Шлем братский привет дорогому товарищу Ленину как стойкому борцу революционного пролетариата, рабочих, крестьян и солдат, всегда высоко державшему красное знамя Интернационала…»[861].

Нередко в статьях и резолюциях «истинные знаменосцы» революции противопоставлялись политическим силам, недостойным хранить красный флаг, хотя и претендующим на это. В конце ноября 1917 г. I съезд моряков Военного флота приветствовал Военно-Морской революционный комитет, «который распустил Центрофлот и не дал затоптать в грязь революционное красное знамя моряков»[862].

Порой под красным флагом одновременно боролись друг с другом и явные политические противники. Так, во время Апрельского кризиса манифестанты, выступавшие против «империалистической» политики министра иностранных дел П.Н. Милюкова, шли, естественно, под красными флагами. Но красные флаги наряду с иными несли и участники контр-манифестации, — сторонники Милюкова. Они использовали имевшиеся в обилии красные флаги, куски простой красной материи, тут же на улице мелом и углем писали на них свои лозунги. Например, на огромном красном флаге, висевшем на Невском проспекте со дня праздника 1 мая (18 апреля старого стиля), появилась надпись «Да здравствует Временное правительство». Сторонники Милюкова использовали и красные транспаранты патриотической демонстрации инвалидов, состоявшейся 17 апреля, несли они и красные розы. Борьба за флаги играла большую роль в дни Апрельского кризиса. Участники различных манифестаций срывали и уничтожали флаги своих политических противников. Информация о подобных действиях влияла на развитие событий. Так, узнав о том, что на Невском проспекте срывают «их» красные флаги и транспаранты, рабочие некоторых промышленных предприятий, оставив все первоначальные колебания, решительно устремлялись в центральные районы города. Прибыв на место, они принимали участие в уничтожении красных флагов и плакатов своих политических противников. При этом противникам Милюкова, похоже, было неприятно признавать, что их оппоненты также несли красные транспаранты, поэтому, описывая события, они либо не упоминали цвет уничтоженных ими знамен, либо специально подчеркивали, что, например, было сорвано белое знамя с надписью «Да здравствует Милюков»[863].

Стремление уничтожить «чужие» и отстоять «свои» красные флаги имело место и в других городах во время манифестаций разного толка. Иногда причиной тому были лозунги на знаменах, иногда целью атаки становились просто символы оппонентов. Так, 2 июня во время митинга в порту Ревеля группа матросов с крейсеров, поддерживавших партию социалистов-революционеров, напала на матросов радикально настроенных кораблей «Республика» и «Россия», имевших репутацию «большевистских». «Эсеры» пытались захватить красное знамя, на котором на русском, эстонском и латышском языках был написан социал-демократический лозунг «Пролетарии всех стран соединяйтесь», то есть флаг в принципе мог быть и меньшевистским. Советские авторы отмечали, что митингующие смогли отстоять свое знамя. Это связано с тем, что, очевидно, историкам было неприятно признавать, что знамя с марксистским лозунгом было уничтожено балтийскими матросами. Тем не менее в постановлении Военной организации Ревеля указывалось, что знамя было разорвано; о том же можно прочесть в ранних редакциях воспоминаний моряков. Большевики-военные заявляли, что при повторении подобных ситуаций они готовы пойти на крайние меры: «Заявляем буржуазии и ее прихвостням, что мы впредь не допустим того, что было 2-го июня и будем с оружием в руках защищаться от их злоумышленных и нагло-насильственных проделок. Мы призываем всех матросов и солдат встать под наше знамя». Однако уже 18 июня в Ревеле были предприняты попытки разорвать большевистское красное знамя во время новой демонстрации[864]. Аналогичное событие произошло в Перми 25 июня, когда большая группа солдат атаковала демонстрацию рабочих, организованную Мотовилихинским советом рабочих и солдатских депутатов и местным комитетом РСДРП. В результате этого столкновения было разорвано до 20 красных знамен[865].

Июньская демонстрация в Петрограде вошла в историю как своеобразный «референдум флагов», но точнее было бы назвать ее «референдумом красных флагов» — на красных знаменах изображались совершенно разные лозунги политических оппонентов. Эта демонстрация также сопровождалась уничтожением «чужих» красных знамен. Если в Петрограде срывали флаги сторонников Временного правительства, то в Ревеле вновь подвергся нападению красный флаг приверженцев левых социалистов. «Оборонцы» атаковали знамя рабочих завода «Двигатель», на котором было написано «Долой 10 министров-капиталистов! Война войне!». Стяг удалось отстоять при поддержке вовремя подоспевших матросов. В Архангельске 25 июня также нападали на знамена большевиков; специально созванный по этому поводу митинг оценил данные действия как «контрреволюционную попытку»[866].

В то же время некоторые представители командования старались использовать красный флаг для укрепления военной дисциплины и собственного авторитета. Так, генерал А.А. Брусилов, вступая в должность Верховного главнокомандующего, издал 25 мая приказ, в котором призвал «…всех русских воинов всяких чинов и положений сплотиться вокруг красного стяга с девизом „Свобода, равенство и братство“, и ринуться на врага, сломать его и разрушить навсегда германский милитаризм». Подобный призыв подтверждал особый, фактически официальный статус красного флага. Можно предположить, что это вызвало протесты части генералов и офицеров. По свидетельству генерала А.И. Деникина, Брусилов оправдывался, объясняя необходимость своего поступка патриотическими и прагматическими соображениями: «Вы думаете, мне не противно махать постоянно красной тряпкой? Но что же делать? Россия больна, армия больна, ее надо лечить. А другого лекарства я не знаю»[867]. Брусилов не был единственным генералом, который пытался «лечить» страну и армию с помощью авторитета красного флага. Как уже отмечалось, подобные попытки предпринимали и будущие лидеры Белого движения — адмирал А.В. Колчак и генерал Л.Г. Корнилов.

18 июня стране стало известно о наступлении русских армий Юго-Западного фронта. В Петрограде сторонники начавшегося наступления прикалывали к красным флагам портреты А.Ф. Керенского — изображение «вождя революции» становилось своеобразным политическим символом. Другие манифестанты прикрепляли портреты популярного военного министра к национальным трехцветным флагам. В этот день символ революции и старый национальный флаг мирно соседствовали, их объединил культ общего вождя.

Красные флаги, заготовленные для более ранних манифестаций, использовались противоборствующими силами и во время Июльского кризиса. При этом на знаменах порой можно было прочесть одни и те же лозунги. Многие участники событий были этим изрядно озадачены. Один из них вспоминал: «Когда я читал надписи на знаменах прибывших частей, то недоумевал — лозунги их мало отличались от наших. Смысл их был один и тот же»[868].

Красный флаг нередко использовали участники многих стихийных волнений, пытавшихся таким образом «узаконить» свои действия. Но и подавление этих волнений также шло под красным флагом. Неудивительно, что купцы Нижнего Новгорода преподнесли большой букет красных роз полковнику А.И. Верховскому, главнокомандующему войсками Московского военного округа, подавившему беспорядки солдат местного гарнизона. Выбор цветов не был случайным, к букету прилагалась визитная карточка с надписью «От благодарных купцов Нижнего Новгорода революционному командующему»[869]. Нижегородские предприниматели приветствовали сильную власть, под красным флагом наводившую порядок в городе.

После Июльского кризиса возник конфликт из-за флага Центрального комитета Балтийского флота, высшего выборного органа моряков этого соединения. Флаг представлял собой красное полотнище с двумя скрещенными якорями и надписью «ЦКБФ». Центробалт просил разрешения поднять данный флаг. Очевидно, речь шла лишь о придании юридического статуса уже существующему флагу, который еще 1 мая был поднят на стеньге грот-мачты корабля «Виола», ставшем резиденцией Центробалта. Однако помощник морского министра капитан 1-го ранга Б.П. Дудоров во время переговоров с командующим флотом 14 июля заявил: «Никаких самочинных флагов ни комиссия (ликвидационная комиссия, созданная после роспуска первого состава Центробалта. — Б.К.), ни будущий Центральный комитет не имеют права поднимать. Флаг может быть утвержден только в установленном законом порядке центральной властью». Официальное обращение Центробалта к центральной власти с просьбой утвердить образец флага было отвергнуто, и 28 июля Дудоров сообщил командующему флотом Балтийского моря решение А.Ф. Керенского: «Министр отклонил такое ходатайство, так как флаг на корабле присваивается лишь начальствующим лицам». Аналогичная резолюция Дудорова появилась и на проекте, посланном Центробалтом. Соответственно, и командующий флотом не разрешил поднимать флаг. Но, сообщая это решение Центробалту, адмирал использовал иную, более дипломатичную формулировку: проект отклонялся ввиду того, что в Российском флоте данный флаг «не существует»[870]. Вернее было бы предположить, что решение правительства явилось следствием падения влияния Центробалта после Июльских событий, влиятельный комитет лишался важного символа власти. И флаг Центрального комитета Балтийского флота на некоторое время был спущен[871].

Партийные организации большевиков, используя этот инцидент в пропагандистских целях, начали проводить соответствующие резолюции на собраниях, побуждая Центробалт занять более радикальную позицию и открыто бросить вызов Временному правительству. Так, команда эскадренного миноносца «Автроил» заявила: «Категорически протестуем против спуска флага Центрального комитета Балтийского флота». Резолюция требовала: флаг «должен гордо развеваться на страх всем темным силам». На большом митинге в Гельсингфорсе была принята схожая резолюция: «Требуем от Центрального комитета Балтийского флота, чтобы он водрузил свой флаг на яхте „Полярная звезда“». С аналогичным требованием выступила и первая бригада линейных кораблей, самое мощное соединение флота[872].

В конце августа 1917 г. политическая ситуация в стране вновь радикально изменилась: генерал Корнилов бросил вызов Временному правительству, в связи с чем последнему понадобилась поддержка войсковых и флотских комитетов. В этой обстановке Центробалт, не дожидаясь уже никаких разрешений правительства и Морского министерства, 28 августа вновь поднял свой флаг[873].

Красный флаг на мачтах кораблей стал знаком присоединения Балтийского флота к революции в марте 1917 г. (см. главу II), однако он поднимался и в последующие месяцы, что отражало социальные и политические конфликты разного характера и разного уровня, отражая особенности борьбы на флотах, соединениях и отдельных военных судах.

В мае 1917 г. команды ряда судов Балтийского флота все настойчивее ставили вопрос о повышении жалования матросам. Морскому ведомству и правительству с их стороны был предъявлен фактически ультиматум. Активист матросских организаций Гельсингфорса вспоминал, как на одном заседании было решено поднять красные флаги вместо Андреевских и не спускать их до тех пор, пока правительство не улучшит материальное положение моряков. Флаги были подняты, а движение матросов поддержал и Гельсингфорсский совет. В результате правительство отступило, увеличив жалование матросам[874].

Однако красный флаг поднимался и на тех кораблях, чьи экипажи заявляли о своей лояльности правительству. Так, 9 июня 1917 г. из дальнего плаванья во Владивосток прибыл крейсер «Печенга». Стоявшие на берегу увидели развевавшиеся на корабле красные флаги с надписями «Да здравствует свободная Россия», «Поддерживаем Временное правительство»[875].

Чаще боевой красный флаг стал символом политического радикализма моряков. Созданный при поддержке Гельсингфорсского совета матросский клуб начал издавать журнал «Моряк», получив для этого специальную правительственную субсидию. На обложке издания был изображен военный корабль, на мачте которого развевался боевой флаг. От изображения кормового флага осторожный художник воздержался: взгляды потенциальных читателей, матросов Балтийского флота, на этот счет расходились как уже отмечалось, многие моряки сохраняли верность Андреевскому флагу. Показательно, что, хотя среди инициаторов выпуска журнала, по-видимому, были большевики, они вовсе не контролировали его содержание. «Журнал шел с постоянными переходами от погромной программы к эсеровской, потом беспартийной и т. д., но, к сожалению, так и не стал большевистским», — вспоминал моряк-большевик. Обвинения издания в «погромности» носили обличительно-пропагандистский характер, но передовая статья журнала была выдержана в оборонческом духе. При этом она была пропитана пафосом бескомпромиссной борьбы с капиталом: «„Моряк“ поднял боевые флаги до места и вступил в бой с врагом русского крестьянина и рабочего — с капиталом — и не спустит „Моряк“ своих боевых флагов до тех пор, пока наш враг — капитал не будет повержен»[876]. На обложке другого журнала моряков «Шторм», издававшегося в то же время Ревельским матросским клубом «Объединение», также был изображен броненосец, на мачте которого развевался красный флаг.

По-видимому, некоторые соединения Военно-морского флота отпраздновали 1 мая поднятием на стеньгах красного флага вместо Андреевского. Во всяком случае, накануне праздника командование Флотилии Северного Ледовитого океана приказало командирам судов не препятствовать командам, если они выразят подобное желание. С приказом был заблаговременно ознакомлен и местный Совет рабочих и солдатских депутатов[877].

Образ революционного флота, идущего в бой под красным флагом революции, встречается в резолюциях того времени. Так, в начале августа в прессе появилась резолюция одного из наиболее мощных кораблей Балтийского флота: «Революционный линейный корабль „Петропавловск“ с гордостью поднимет красный флаг революции и будет бороться за право народа до конца»[878]. Однако, как уже отмечалось выше, официальным символом военно-морского флота продолжал оставаться Андреевский флаг.

Красное полотнище, подобно старому императорскому штандарту, поднималось над Зимним дворцом ставшим резиденцией А.Ф. Керенского, когда он возглавил Временное правительство после Июльского кризиса. Однако революционный премьер, возможно, в это время сам пришел к выводу, что революционные символы не смогут стать символами общенационального объединения. Красный флажок на его автомобиле был заменен флагом военного министра. Это, казалось, подтверждало слова, по слухам, сказанные адъютантом Керенского: «красные тряпки» де надоели главе Временного правительства, и он де хочет Андреевский флаг сделать национальным[879]. Все это, наверняка, настораживало многих искренних сторонников Февраля, в особенности социалистов.

После выступления генерала Л.Г. Корнилова 1 сентября правительство провозгласило Россию республикой, чего требовали многие резолюции, проводившиеся ранее водившиеся левыми социалистами. На Балтийском флоте по инициативе капитана 1-го ранга А.М. Щастного, офицера для поручений при командующем флотом, в честь этого события все суда подняли стеньговые революционные флаги, оркестр исполнил «Марсельезу», присутствующие кричали «ура». Затем 4 сентября красные флаги на стеньгах судов были подняты на три дня — в ознаменование полугодия отречения великого князя Михаила Александровича от престола[880].

Между тем, решение о провозглашении республики вызвало недовольство со стороны либеральных и консервативных кругов: формально лишь Учредительное собрание имело должные полномочия для изменения государственного строя страны. Неожиданно к этим протестам присоединились и силы на левом фланге политического спектра. 6 сентября по инициативе линейного корабля «Петропавловск» 19 кораблей Балтийского флота выразили свой протест: они желали провозглашения республики демократической. Первоначально поступила информация о том, что именно так определялось государственное устройство страны. К ним присоединился и судовой комитет линейного корабля «Республика», хотя ранее команда была горда своим новым революционным названием. Матрос-большевик Н.А. Ховрин пишет в своих мемуарах, что объединенное заседание судовых комитетов 19 кораблей состоялось по инициативе большевиков. К данному свидетельству следует отнестись осторожно: во многих воспоминаниях, написанных и изданных в советское время, руководящая роль партии всячески преувеличивалась. Во всяком случае, комитеты этих судов постановили поднять 8 сентября боевые флаги и «до проведения всех реформ, связанных с демократической формой правления, в жизнь таковые не спускать». Но фактически уже 7 сентября на стеньгах некоторых судов Балтийского флота были подняты красные флаги. Поднятие флагов воспринималось как давление команд и на правительство, и на выборные организации флота. 7 сентября Центральный комитет Балтийского флота после острой дискуссии был вынужден поддержать это решение и распространил его на весь флот (показательно, что на этом собрании «Петропавловск» представлял беспартийный матрос, требовавший подъема флагов). Даже умеренные члены Центробалта понимали, что, не пойди они на уступки, им грозила бы конфронтация с командами важнейших кораблей флота, которые были полны решимости поднять красные флаги. Соответствующая резолюция Центробалта гласила: «Принимая во внимание, что декретом Временного правительства объявлена Российская республика, а не демократическая, в знак протеста против недоговоренности и откладывания введения республиканских учреждений на неопределенное время в 8 часов утра 8 сентября поднять на стеньгах всех судов Балтийского флота, а также на береговых частях красные флаги и не спускать таковые до установления федеративной демократической республики». Оговаривалось, впрочем, что суда, получившие приказание выйти в море, должны спускать боевые флаги.

Красные флаги на Балтийском флоте были спущены лишь 12 сентября, в день открытия Демократического совещания. Объединенное заседание делегатского собрания Гельсингфорсского совета, Революционного комитета Финляндии и Центробалта постановило: «Балтийский флот поднял боевые флаги. Этим самым он выражает свою непоколебимую преданность и верность революции. Флот демонстрирует свою готовность всеми силами бороться за переход власти в руки Революционной Демократии пролетариата и трудового крестьянства и настаивает перед Демократическим совещанием о проведении этой меры в жизнь. <…> Флаги должны быть спущены в день созыва Демократического совещания в 8 часов вечера». Однако корабли, базировавшиеся на Гангэ и Лапвик, даже после принятия этого постановления не спустили красный флаг[881].

Можно предположить, что радикально настроенные сторонники большевиков не были согласны с решением Центробалта и других комитетов, они желали сохранить красный флаг. Кронштадтская большевистская газета писала по этому поводу: «Надо ли опустить боевые флаги в день совещания, или они должны быть подняты как символ того, что хочет Балтийский флот, к чему стремится революционная на деле, а не на словах демократия»[882].

Центральный комитет Черноморского флота также постановил в честь республики поднять на кораблях 22 сентября красные флаги. Это решение поддержал и Севастопольский совет. Некоторые команды рассматривали эти постановления как призыв поднять красный флаг на относительно длительный период: «Заслушав постановление Центрофлота Черноморского флота относительно красного флага, поднятого на судах Черноморского флота в честь провозглашенного лозунга… „Да здравствует демократическая федеративная республика“ и оставление такового до Учредительного собрания, команда линейного корабля „Ростислав“ совместно с судовым комитетом приветствует Центральный комитет Черноморского флота и выражает свое подчинение»[883]. Однако, по-видимому, флаг развевался сравнительно непродолжительное время. Вновь красный флаг на кораблях Черноморского флота был поднят 28 ноября, когда военно-политическая часть флота отдала распоряжение: «…Поднять на один день сигнал „Вся власть Учредительному собранию“, на стеньгах красные национальные флаги»[884]. Показательно, что в данном случае красный флаг рассматривался и как национальный символ России, и как символ Учредительного собрания.

Многие противники «углубления революции» без энтузиазма взирали на почти полное господство красного флага — желанная политическая стабилизация связывалась с отказом от революционной символики. Корреспондент английских газет и офицер американской армии С. Уошберн писал военному министру США о том, что голод и холод уже осенью приведут к власти в России «сильное правительство»: «Когда это время придет, мы увидим, как комитеты солдатских и рабочих депутатов с их красными флагами попрячутся по подвалам»[885]. Без сомнения, он цитировал высказывания своих русских собеседников.

Открытые выступления против красного флага рассматривались всеми русскими социалистами как контрреволюционные действия. В то же время социалисты разного толка претендовали на то, что именно они являются «истинными» знаменосцами, обвиняя своих оппонентов в оскорблении священного символа революции. Обращение Федерации анархистов-коммунистов Харькова, принятое 30 сентября, обличало новых «опричников», сторонников Временного правительства: «Карательные экспедиции, как встарь, рыскают по свету и отыскивают крамолу, и вместо красного знамени, что так нахально держат в руках палачи, им достойнее взять метлы и собачьи головы»[886]. Этот процесс продолжался и позднее: после прихода к власти большевиков их политические противники стали обвинять их в профанации символа революции. Статус красного знамени был фактически закреплен лишь в апреле 1918 г., когда Всероссийский Центральный исполнительный комитет принял соответствующий декрет, согласно которому флагом Российской Республики признавалось знамя с надписью «Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика»[887].

Тем не менее, многие противники большевиков продолжали считать их узурпаторами, неправедно похитившими священные символы революции. Соответственно, антибольшевистское движение подчас проходило под красным флагом. Так, 17 ноября в Могилев вступил ударный батальон 1-й Финляндской стрелковой дивизии, прибывший для защиты Ставки Верховного главнокомандующего от большевистских отрядов. Над колонной стрелков реяло алое знамя, на котором было начертано: «Долой анархию»[888].

Противники большевиков продолжали и позднее использовать красный флаг. Многие демонстранты, выступавшие в защиту Учредительного собрания в Петрограде 5 (18) января 1918 г., шли под красными флагами, а депутаты-эсеры украсили себя красными бантами. Советским авторам это использование революционной символики было крайне неудобно признавать, они выделяли участие в манифестации кадетов, шедших под зелеными (партийными) и белыми флагами[889]. Напротив, многие сторонники Учредительного собрания всячески подчеркивали, что именно они являются носителями символов революции, защитниками героической революционной традиции. Лидер социалистов-революционеров В.М. Чернов в январе 1918 г. описывал расстрел большевиками демонстрации в защиту Учредительного собрания: «…Несколько раз, встречаемая залпами, волна демонстрантов взмывалась после залпов вперед, заглушая пением революционных гимнов стукотню выстрелов; несколько раз с потрясающим энтузиазмом сплачивались вокруг красных знамен, принимая их из рук падающих на землю раненых или убитых». Большевиков он обвинял не только в крайней жестокости, но и в кощунственном оскорблении священных символов революции: «При обстреле отступающих с Литейного проспекта демонстрантов их преследовали выстрелами в спину. Затем, догнав их и вырвав красное знамя, его ломали в куски, рвали в лохмотья, топтали сапогами. <…> Теперь никого не удивляет, если эту святую для социалистов эмблему топчет тяжелый и грязный сапог красногвардейца»[890].

Действительно, и 5 (18) января 1918 г. борьба на улицах вновь велась вокруг красных флагов. Красногвардейцы и солдаты вырывали транспаранты и знамена у демонстрантов, обрывали полотнища и швыряли их в костры или на лед Невы. Борьба красногвардейцев с красными флагами носила ритуальный характер. Среди убитых демонстрантов, павших от пуль сторонников большевиков, был и крестьянин Г.Л. Логвинов, эсер, член Исполнительного комитета Всероссийского совета крестьянских депутатов, который шел во главе одной из процессий, неся в руках большой красный флаг[891].

В то же время массы, поддерживающие большевиков, рассматривали использование красного флага их политическими противниками как своеобразную мимикрию, как приспособление к условиям революции. Команда линейного корабля «Гангут» писала в Совет народных комиссаров: «Если потребуются вооруженные силы для борьбы с черной бандой, прикрывающейся красным знаменем социализма, мы по первому вашему зову все как один человек выйдем на баррикады, умрем, или победим»[892].

Однако и позже красный флаг использовали некоторые противники большевиков. В политической жизни Грузии доминировали меньшевики, и это отразилось на символическом оформлении политических процессов. Лишь спустя время символ революции и интернационализма был потеснен грузинской национальной символикой. Так, в начале революции над дворцом, который был резиденцией царского наместника на Кавказе, развевался красный флаг. Затем рядом с красным полотнищем появились два небольших национальных флага, и только потом все они были заменены одним большим грузинским флагом[893].

С красным флагом воевали против Красной Армии рабочие Ижевского завода, желавшие свержения власти большевиков, а также войска Комитета членов Учредительного собрания. Красный стяг использовали и многие участники антибольшевистских восстаний. Красные сражались против красных, символическая битва за право обладания красным стягом продолжалась. Так, во время Кронштадтского мятежа красные флаги продолжали реять над броненосцами, бросившими вызов власти большевиков. Мятежники считали себя истинными защитниками красного флага, подлинными знаменосцами: «Мы, кронштадтцы… сбросили проклятое иго коммунистов и подняли красное знамя Третьей революции трудящихся». Листовка же антикоммунистической «Петроградской рабочей организации», выпущенная в апреле 1921 г., гласила: «Не во имя контрреволюции, не против народа восстал Кронштадт, а для того, чтобы вырвать славное красное знамя из рук той партии, которая своей деятельностью забрызгала его грязью и кровью народа, неслыханными преступлениями и обманом»[894].

Буквально те же образы узурпирования и осквернения, загрязнения, профанации священного символа революции использовал, уже в мае 1918 г. философ Г.П. Федотов: «Мы целый год с невыразимой болью созерцали, как влачится в грязи красное знамя, как во имя братства и справедливости бушуют ненависть, алчность и вожделение. <…> Именем социализма трудящиеся массы отравлены ядом подлинно буржуазной, мещанской жадности»[895].

Однако в ходе Гражданской войны красный флаг, символ Февральской революции, по сути игравший роль государственного флага еще до Октября, постепенно начинает восприниматься именно как символ красных, сторонников большевиков, монополизировавших со временем этот символ революции. Фактически это присвоение символа революции признавали белые — неприятие ими красного цвета дошло до того, что их организация «Красный Крест» была преобразована в «Белый Крест», символом которого стал белый крест на синем фоне[896].

В первые месяцы после Февральской революции были созданы и новые символы, впоследствии использованные большевиками. Такова, например, история эмблемы «серп и молот». Сегодня она воспринимается как главный коммунистический символ, но в 1917 г. эту эмблему могли считать своей и социалисты, противостоявшие большевикам. Как показал своими исследованиями П.К. Корнаков, впервые этот знак появился уже в марте 1917 г. на воинском знамени, композиция состояла из молота, меча и серпа. Через несколько недель, 1 мая эмблема появляется во время праздника на знаменах в «классическом» виде. Автором ее был, по-видимому, Л.В. Руднев, впоследствии известный советский архитектор. В этот день серп и молот украшали Мариинский дворец (можно предположить, что члены Временного правительства не возражали против того, чтобы такой символ украсил их резиденцию). Затем появляются и другие варианты, включавшие серп, молот и штык (меч), предложенные разными политическим группировками. Справедливым представляется вывод о том, что различные слои общества обладали схожими взглядами на революционную геральдику[897]. Впоследствии эта эмблема стала важнейшим элементом гербов РСФСР и СССР.

Прослеживается и иная связь между геральдическим сознанием 1917 г. и советской символикой. Попытки создания нового герба революционной России предпринимались еще в 1917 г. Эсер Д.О. Хелаев предлагал изобразить на красном знамени Земной шар, обрамленный венком из лавра, где каждый лист обозначал определенную «союзную республику», предвосхищая элементы Государственного герба СССР[898].

После Февраля предпринимались попытки создания нового национального гимна России. При Особом совещании по делам искусств, функционирующих при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством двора для рассмотрения вопроса о государственном гимне 6 марта была создана специальная подкомиссия. Чуть позднее, 25 марта, была организована особая «музыкальная комиссия» — для рассмотрения вопроса о создании нового русского гимна. Вероятно, комиссия не проявляла особой активности, так как известно об обращении знаменитого пианиста и дирижера А.И. Зилоти в апреле 1917 г. к комиссару над бывшим Министерством двора Ф.А. Головину с предложением созвать в специальную комиссию музыкантов и литераторов для предварительного рассмотрения проектов гимна, представляемых Временному правительству[899].

Примерно в то же время инициативы создания нового гимна предприняли и иные группы, и уже в первых числах марта 1917 г. представители артистов Мариинского театра обратились к композитору А.К. Глазунову с просьбой срочно сочинить «народный гимн», который предполагалось исполнить 13 марта. В прессе даже появлялись сообщения о том, что композитор написал «гимн свободы», однако он сам вскоре опроверг эти слухи, заявив, что с новым гимном «следует подождать». По мнению Глазунова, музыку для этого следовало выдержать в русском стиле, но в то же время гимн должен быть «доступен для понимания всеми народами мира». Ориентиром для создания музыки русского гимна композитору служили хоры Н.А. Римского-Корсакова, народные песни. Призыв обратиться к народному творчеству нашел отклик в печати, появились предложения сделать гимном страны песню «Эй ухнем» в обработке Глазунова: «Это поистине торжественная, революционная песнь»[900].

«Русская музыкальная газета» опубликовала анкету о новом народном гимне России, желая выявить мнение музыкальной общественности. Редакция предлагала создать временный гимн, действительный до решения вопроса Учредительным собранием. Предлагалось объявить особый конкурс на создание гимна. В число конкурсных условий входили и такие требования: «По содержанию слов гимн должен быть патриотичен и внепартиен… текст гимна должен подходить к какой-либо популярной на Руси мелодии торжественного характера». Редакция полагала, что такой мелодией могли бы стать «древняя русская „Слава“ и хор „Славься“ Глинки». Читатели газеты предлагали и другие варианты: гимн берендеев из оперы Н.А. Римского-Корсакова «Снегурочка», мелодия «Коль славен наш Господь в Сионе» Д.С. Бортнянского. Одновременно звучали призывы создать новый российский гимн, на основе мелодии «Марсельезы» или даже старого гимна. Однако журнал «Музыкальный современник» оценил идею проведения конкурса на создание нового гимна как неудачную. Редакция журнала предлагала взять известный напев, уже созданный народом. Выбор редакции пал на песню «Эй, ухнем» в обработке Глазунова[901].

В 1917 г. предлагались и другие гимны новой России. Например, поэт К.Д. Бальмонт написал на музыку А.Г. Гречанинова гимн «Да здравствует Россия, свободная страна!». Свой вариант российского гимна предложил и Ф.И. Шаляпин, музыка новой песни была частично заимствована им из военной песни гарибальдийцев, стихи же написал сам знаменитый певец. Он исполнил свой гимн «Свободный гражданин» на совещании деятелей литературы и искусства, однако большинство участников этого собрания склонялось к выводу о непригодности песни Шаляпина в качестве нового гимна. Хору же Мариинского театра даже пришлось публично опровергать слухи о существовании планов исполнения «какой-то песенки» совместно с Шаляпиным. Обиженный певец все же пел свой гимн на митинге-концерте Преображенского полка. Выступление вызвало бурю оваций, но вскоре песня была забыта[902].

Споры о новом гимне весьма интересны для реконструкции взглядов части художественной интеллигенции той эпохи. Однако они не имели какого-то политического значения: фактически роль государственного гимна России после Февраля играла «Марсельеза», ставшая к 1917 г. общепризнанным гимном революционного движения. Пением «Марсельезы», точнее, русской «Рабочей марсельезы», выражали свою радость по поводу состоявшегося переворота противники режима. Весть о перевороте многие политические заключенные встретили пением революционных песен. Так, большевик В.В. Куйбышев и его товарищи по каторге вскочили на нары и запели «Марсельезу». Непосредственная реакция «политических» каторжан красноречива — очевидно, в этом кругу предполагалось, что именно «Марсельеза» станет всеобщим гимном революции[903]. В некоторых городах восторженные сторонники революции, узнав о перевороте в Петрограде, устремлялись в местные театры и прерывая спектакли, требовали от артистов и музыкантов исполнения революционного гимна[904].

«Марсельезу» считали гимном революции и те, кто даже не знал ее содержания. Один из современников событий так описывал первую после начала революции политическую манифестацию в Гельсингфорсе: «…Во главе некоторых колонн моряков судовые оркестры играли „Марсельезу“, а в перерывы вся матросская масса пробовала петь „Марсельезу“, хотя слов почти никто не знал»[905].

Автор «Русской музыкальной газеты» писал: «Между тем как национальный флаг был заменен социалистическим, или анархическим красным, так и назначение гимна у нас исполняет „Марсельеза“»[906]. Такой статус мелодии порой закреплялся приказами. Уже 12 марта командующий флотом Балтийского моря адмирал А.С. Максимов отдал приказ № 24, которой, в частности, гласил: «Предлагаю при подъеме флага с церемонией, а также во всех торжественных случаях играть Марсельезу впредь до написания нового гимна Свободной России»[907].

«Марсельезу» исполняли при встрече членов Временного правительства, при приеме иностранных делегаций, при открытии театрального сезона и перед спектаклями. Порой публика требовала играть «Марсельезу» и вынуждала театральных музыкантов вновь и вновь исполнять этот популярный революционный гимн. Случалось, что при звуках революционного гимна присутствующие снимали головные уборы, пример иногда подавали министры Временного правительства. Такая ситуация создавала благоприятную обстановку и для демонстраций иного рода; так, при исполнении «Марсельезы» консервативно настроенные морские офицеры продолжали демонстративно сидеть. Однако «Марсельеза» постепенно завоевывала вооруженные силы, в армии ее стали исполнять во время утренней и вечерней молитвы, под звуки революционного гимна полки маршировали во время парадов. Под «Марсельезу» шла подготовка к июньскому наступлению российской армии: революционный марш сопровождал А.Ф. Керенского во время его пропагандистских поездок на фронт, под «Марсельезу» манифестировали и женские ударные подразделения. С «Марсельезой» русская армия пошла в наступление, и весть о первоначальных военных успехах также была встречена революционным гимном[908].

Собственно, продолжали звучать две «Марсельезы»: оркестры исполняли классический французский вариант, а пелась русская «Рабочая марсельеза». Это усиливало полисемантичность символа, но некоторые участники событий считали лишь свое восприятие гимна «правильным». Французский дипломат Л. де Робьен 19 марта записал в свой дневник: «Оркестры играли „Марсельезу“, каждое слово которой звучит сейчас с жестокой иронией»[909]. Действительно, интернационалистские лозунги русской революции не были созвучны патриотическому пафосу французского гимна. Однако русская «Рабочая марсельеза» и не была боевым национальным гимном, она звала к бескомпромиссной социальной борьбе.

В то же время «Марсельеза» была символом оборончества. Еще в 1914 г. некоторые студенческие организации призывали защищать отечество с «Марсельезой», а не с гимном «Боже, царя храни»[910]. В 1917 г. некоторые российские политики также «прочитывали» «французское» патриотическое и воинственное значение «Марсельезы» и, соответственно, использовали ее в своей милитаристской пропаганде[911]; Керенский не раз запевал «Марсельезу» и даже дирижировал пением восторженной аудитории[912]. Агитировавшая за наступление газета также апеллировала к авторитету революционного гимна: «Какое право мы имеем петь „Марсельезу“, зовущую к походу на тиранов?». А в одном из милитаристских изданий публиковались стихи такого свойства:

Оборонцы пытались использовать в своих целях и иные революционные песни, предлагая их соответствующий «перевод». Пафос бескомпромиссной борьбы с врагом, звучавший в песнях революционного подполья, привлекал порой и сторонников продолжения Мировой войны. Так, матросы и офицеры крейсера «Богатырь» приняли обращение к солдатам действующей армии, призывая их к наступлению: «Мы уверены, что дружным натиском соединенных сухопутных и морских сил Свободной России, германский милитаризм будет повержен в прах и занесенный над нашей головой железный кулак Вильгельма бессильно опустится книзу. Так

Обращение комитета батарей, дислоцированных на мысе Церель, заканчивалось призывом «Дружно, товарищи, в ногу!» — и в этом случае известная песня подполья служила инструментом создания «гражданского мира» ради победы над внешним врагом[915].

Некоторые радикальные социалисты-интернационалисты считали «Марсельезу» буржуазным и шовинистическим гимном. Однако попытки использования этой песни в патриотическо-военной пропаганде порой приводили к обратным результатам — аудитория, ориентируясь на русский текст, воспринимала ее как призыв к углублению социальной и антимилитаристской революции. Кроме того песню использовали как средства мобилизации забастовщиков во время трудовых конфликтов. Так, 9 апреля собрание нескольких сотен киевских портных, работавших на военные мастерские, приняло решение о начале стачки, по окончании заседания прозвучала «Рабочая марсельеза». 26 сентября на конференции промыслово-заводских комиссий Баку после принятия решения о забастовке ее участники также запели «Марсельезу»[916].

Между тем на митингах и собраниях все чаще звучал гимн социалистов «Интернационал». Первоначально его мелодия была сравнительно малоизвестной. «Интернационал» крайне редко звучал на «праздниках свободы». Литератор В.А. Поссе, наблюдавший «праздник революции» в Харькове, специально отметил отсутствие «Интернационала». Однако, на соответствующей манифестации в Риге «Интернационал» прозвучал наряду с «Марсельезой» и похоронными маршами. Возможно, это объясняется тем, что организаторами здесь выступали латышские социал-демократы[917].

14 марта 1917 г. Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов принял знаменитый манифест «К народам всего мира», после чего оркестр, размещенный на хорах, заиграл «Интернационал», а затем прозвучала и «Марсельеза». Очевидно, что порядок исполнения музыки не был случайным, тем самым руководители Совета символизировали и международное значение документа, и свою приверженность интернационализму, выражением которого стал принятый документ. Однако когда к манифесту присоединился Московский совет солдатских депутатов, его депутаты ограничились пением одной «Марсельезы». По-видимому, они полагали, что эта песня вполне подходит для демонстрации интернационализма[918].

Редко можно было услышать «Интернационал» и 23 марта, в день похорон жертв революции в Петрограде. Лишь оркестр кронштадтцев, прибывший в столицу, играл «Интернационал», да и те исполняли эту малознакомую мелодию по нотам[919]. Однако с течением времени международный гимн социалистов звучит все чаще.

В Петрограде встречали В.И. Ленина «Марсельезой» и «Интернационалом». Еще на границе с Финляндией, в Белоострове, партийные активисты приветствовали его пением «Марсельезы». Затем революционный гимн прозвучал в Петрограде и в исполнении военного оркестра, торжественно выстроившегося на перроне Финляндского вокзала[920]. Со своими оркестрами пришли и некоторые районные партийные организации (случайный попутчик Ленина, британский офицер Бромхэд заметил три оркестра). Большевик В.И. Залежский вспоминал, что, когда Ленин закончил свою знаменитую речь, раздался «революционный гимн». Можно предположить, что исполнялась «Марсельеза». Вероятно, лидер большевиков слушал тогда гимн Российской революции со смешанным чувством. По словам Е.Д. Стасовой, поздно вечером, после беседы с большевистским руководством Ленин предложил собравшимся спеть революционные песни, пели «Варшавянку», «Замучен тяжелой неволей», но когда кто-то запел «Марсельезу» вождь большевиков поморщился и сказал: «Давайте петь „Интернационал“»[921].

Чем объясняется подобная реакция Ленина? Многие социалисты разного толка воспринимали «Марсельезу» как гимн «буржуазной» революции и противопоставляли ему социалистический символ — «пролетарский» гимн «Интернационал». Так считали не только большевики. Меньшевик В.Л. Львов-Рогачевский писал в 1917 г.: «… В атмосфере мировой войны в нашей варварской отсталой стране совершается буржуазная революция, в то время как в Западной Европе время буржуазных революций давно прошло, давно „Марсельезу“ заменил „Интернационал“, а в дверь отжившего буржуазного строя стучится социализм»[922]. Вполне естественно, что Ленин, открыто призывавший к социалистической революции, отрицательно относился к «буржуазной» «Марсельезе».

К тому же для европейских социалистов-интернационалистов «Марсельеза» была прежде всего гимном одной из главных воюющих «империалистических» держав. Негативное отношение к ней становилось важным знаком, отличающим интернационалистов (считавших себя истинными социалистами) от «социал-патриотов» Антанты. Это проявилось, например, во время митинга в честь победы Российской революции, проведенного в марте 1917 г. в Париже. В нем принимали участие русские эмигранты, придерживающиеся различных политических взглядов и по-разному относившиеся к войне. Свою радость по поводу переворота они выражали с помощью различных символов, что в тех условиях неизбежно вело к острому столкновению. Писатель И.Г. Эренбург вспоминал: «Одни запели „Марсельезу“, другие — „Интернационал“. Праздник окончился дракой». С другой стороны, празднование 1 мая 1917 г. в русских войсках, расположенных во Франции, ошеломило жителей окрестных деревень: русский военный оркестр исполнил сначала «Марсельезу», а затем «Интернационал». Французские крестьяне были весьма озадачены соседством совершенно несовместимых для них символов: «Воевать всем надоело, наши тоже бунтуют… Но почему с ними офицеры! И почему они исполняют „Марсельезу“? Странный вы народ!»[923]. В то время для французов «Интернационал» явился знаком мятежа и интернационализма, а «Марсельеза» — символом патриотизма и республиканского законопослушания (Французские коммунисты признали «Марсельезу» лишь в эпоху Народного фронта, в середине 30-х гг., когда они реабилитировали и сам термин «патриотизм»). Как видим, и иностранные дипломаты в России, и французские крестьяне, и русские эмигранты-социалисты, в том числе Ленин, при всех своих различиях, реагировали на песню «по-европейски», противопоставляя ее «Интернационалу».

Однако, и в России, и в войсках русского экспедиционного корпуса во Франции в 1917 г., обе песни могли сосуществовать, воспринимаясь как знаки единой революционной политической культуры. При этом «Марсельеза» выступала в качестве символа интернационализма. Например, на русско-германском фронте исполнение «Марсельезы» полковым оркестром русской армии служило сигналом к братанию. Звуки этого гимна звучали на многих участках фронта и в день праздника Первого мая (порой, впрочем, исполнялся и «Интернационал»)[924]. Можно только догадываться о том, с каким чувством германские офицеры-разведчики и пропагандисты, руководившие братанием с немецкой стороны, слушали «Марсельезу», гимн своего заклятого противника. Но для русских солдат-окопников она была сигналом к активным интернационалистским действиям. «Целый день в окопах играла музыка, неслись к врагам мощные звуки „Марсельезы“», — так описывал фронтовик, участник братания в этот день[925].

Возвращаясь к вышеупомянутому фрагменту воспоминаний Е.Д. Стасовой, следует отметить комментарии советских исследователей, утверждавших, что символическим отражением политической борьбы после Февраля был конфликт «буржуазной» «Марсельезы» и «пролетарского» «Интернационала». В этом есть некоторая доля истины. Уже до приезда Ленина большевики уделяли особое внимание пропаганде «Интернационала». Так, 10 марта в «Правде» была опубликована статья М.С. Ольминского, который писал: «Русская армия во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и иных командах должна обучаться хоровому пению „Интернационала“». Характерно, что статья звучала как боевая директива, копируя стиль военных приказов. Однако и через несколько месяцев даже многие большевики-активисты не знали толком текста «Интернационала». Например, известно, что в июне 1917 г. Н.И. Подвойский разучивал с делегатами партийной конференции военных организаций «Интернационал», слова и мотив которого, по его собственным словам, в это время мало кто знал[926].

Порой «Марсельеза» и после приезда Ленина воспринималась некоторыми большевиками как признанный партийный гимн. Открывая Самарскую городскую партийную конференцию, 9 апреля член временного комитета большевиков А. Митрофанов призывал своих товарищей начать заседание исполнением революционного гимна: «Каждый раз, когда мы выходили из подполья на улицу протестовать и бороться на баррикадах, мы делали это под звуки рабочей Марсельезы — начнем же строительство партии и борьбу в новых условиях под звуки старой нашей песни». После этого все присутствующие встали и запели «Марсельезу». Затем в честь «светлых мучеников» партии спели похоронный марш «Вы жертвою пали». Пением «Марсельезы» и революционного «Похоронного марша» начали свое собрание и большевики Самарского Трубочного завода 17 апреля[927].

Разумеется, «Интернационал» был большевистским партийным гимном — и Апрельская конференция, и VI съезд большевиков завершались его исполнением. Однако в 1917 г. большевики не обладали монополией на «Интернационал»: завершая работу своих форумов его пели и делегаты меньшевистской партийной конференции, и делегаты III съезда партии социалистов-революционеров. Во время первомайского митинга, организованного социалистами-революционерами в петроградском цирке Чинизелли, сначала прозвучала «Марсельеза», после чего А.Ф. Керенский призвал всех присутствующих исполнить «Интернационал». Он начал петь сам и весь зал с энтузиазмом подхватил слова международного социалистического гимна. Текст «Интернационала» публиковался в песенниках, выпускавшихся издательствами различной политической ориентации — большевиками, меньшевиками, социалистами-революционерами, печатью Советов и войсковых комитетов, а также беспартийными издательствами, преследовавшими коммерческие цели[928].

Постепенно «Интернационал» получал все более широкое распространение. Особенно часто он, разумеется, исполнялся 18 апреля (1 мая по новому стилю), хотя «Марсельеза» и осталась главным и самым популярным «гимном революции».

Во время Апрельского кризиса оркестры некоторых полков, вышедших на улицы в знак протеста против «ноты Милюкова», играли «Интернационал». Его же пели и демонстранты, что специально отметила печать большевиков. Но эти же оркестры играли и «Марсельезу», а рабочие пели «Рабочую Марсельезу». Позже это обстоятельство подчеркивалось некоторыми большевиками как доказательство миролюбия, лояльности демонстрантов. «Рабочие пели „Марсельезу“ и ничего угрожающего для окружающих не было в их поведении…», — сообщал большевик-свидетель юристу, расследовавшему причины кровавых столкновений, произошедших в эти дни[929].

Как видим, в марте — октябре 1917 г. противостоящие политические силы — и «интернационалисты», и «оборонцы» — подчас использовали одни и те же политические символы, к которым в первую очередь относились «Марсельеза» и красный флаг. Особенно ярко это проявилось в дни Июльского кризиса. Решение Петербургского комитета большевиков о поддержке движения, об организации демонстрации возбужденная толпа встретила «Марсельезой». На следующий день колонны демонстрантов шли под звуки революционных песен (упоминается пение «Марсельезы»). Некоторые полки выходили на улицы со своими оркестрами, которые исполняли гимны революции. Несколько тысяч кронштадтцев, прибывших в столицу, также привезли с собой оркестры, они играли «Интернационал» и «Марсельезу». По воспоминаниям Ф. Раскольникова, у дворца Кшесинской кронштадтские матросы запели «Интернационал». При этом оркестры полков, прибывших на защиту Таврического дворца от воинственно настроенных демонстрантов, также играли «Марсельезу», над колоннами развивались красные флаги революции. Взволнованные оборонцы — социалисты-революционеры и меньшевики — встретили своих защитников революционным гимном. Интернационалист Н.Н. Суханов вспоминал: «Торжествующе, косясь в сторону левых, они в избытке чувств хватают друг друга за руки и в упоении, стоя с обнаженными головами, тянут „Марсельезу“». Многим левым социалистам при этом вспомнилась побежденная Парижская коммуна 1871 г., торжествующие версальцы, гимн буржуазной республики. Они не могли не подумать и о расстрелянных коммунарах, мучениках социалистического движения. Возмущенный Л. Мартов воскликнул: «Классическая сцена начала реакции». Однако после выступления нескольких ораторов «Марсельеза» зазвучала вновь[930].

«Марсельеза» продолжала оставаться общереволюционным гимном, что признавали даже интернационалисты, сторонники «Интернационала». Писатель М.П. Арцыбашев описал следующий случай, произошедший в Большом театре. По просьбе публики в антракте оркестр начал играть «Марсельезу», и все присутствующие в зале, как обычно, встали. Спектакль продолжился, но перед последним актом, воспользовавшись наступившей паузой (антракта в спектакле не было), члены Совета, сидевшие в царской ложе (что само по себе было символом власти), потребовали исполнить «Интернационал». Часть зрителей встретила это требование аплодисментами, другая часть — возгласами негодования, для них «Интернационал» был лишь партийным гимном социалистов и воспринимался как символ интернационализма, что было неприемлемо для патриотически и милитаристски настроенных зрителей. Спектакль был прерван, разрастался скандал, однако находчивые музыканты вновь начали играть «Марсельезу», и вся публика немедленно встала — гимн Февраля в это время был «своим» и для оборонцев, и для интернационалистов. После этого представление продолжилось без помех[931].

В последующие месяцы в русской прессе упоминалось об исполнении революционных песен реже, и тому было несколько причин. Во-первых, исполнение песен перестало быть важной политической новостью: если в первые дни Февраля сам факт пения становился серьезным политическим действом, ранее невиданным знаком распространения революции, то уже спустя несколько месяцев исполнение «Марсельезы» превратилось в обыденное событие, иногда официальный, чуть ли не казенный ритуал. Соответственно, информация такого рода перестала интересовать и журналистов, а также, надо полагать, и читателей.

Во-вторых, к песням изменилось отношение публики. Кажущееся всеобщим, увлечение ими было одним из проявлений послефевральской эйфории, моды на политику. Напротив, нарастание разочарования, депрессии, связанное с продолжением войны, ухудшением снабжения, ростом преступности и кризисом власти, влекло распространение аполитичности, а иногда и антиреволюционных настроений. Очевидно, что частое исполнение «гимнов свободы» в такой ситуации должно было многих раздражать. Уже весной в либеральной прессе можно встретить публикации, содержащие резкую критику большевистской печати, где печатались призывы к рабочим разучивать революционные песни в тот момент, когда в стране обострялись хозяйственные трудности и всем патриотически настроенным гражданам следовало бы их решать. Противники крайних социалистов утверждали, что в такой обстановке следовало не петь, а «заниматься делом»[932].

Однако многие митинги, организованные в Петрограде большевиками и их сторонниками осенью 1917 г., напоминали весенние митинги-концерты: речи популярных ораторов чередовались с выступлениями рабочих хоров. Так, митинг в знаменитом цирке «Модерн», созванный редакцией большевистского журнала «Работница», закончился пением «Интернационала». Затем, как сообщала большевистская газета, «под революционные песни и рукоплескания тов. Коллонтай вынесли на руках»[933]. Если у одних эйфория первых дней Февраля сменялась разочарованием — гиперполитизация весенних дней уступала место нарастанию аполитичности, то сторонники «углубления революции» продолжали демонстрировать свои чувства с помощью революционных символов.

«Интернационал» становился официальной песней большевизирующихся (точнее — радикализирующихся) Советов. Так, съезд Советов Северной области, сыгравший немалую роль в подготовке выступления большевиков, завершился пением «Интернационала». В это же время и члены Совета города Иваново пением «Интернационала» заканчивали каждое свое заседание. С этим гимном социалистов на устах расходились делегаты конференции заводских и фабричных комитетов Басманного района Москвы (15 июня)[934].

К осени 1917 г. «Марсельеза» перестает быть главной революционной песней. 15 октября в Юрьеве (Тарту) состоялась эффектная политическая демонстрация, организованная местным Советом. Участвующие в ней латышские, эстонские и русские полки маршировали под музыку песни «Смело, товарищи, в ногу»[935].

В дни большевистского Октября песни и музыка сравнительно редко звучали на улицах Петрограда. Значение политических символов как факторов самоорганизации совершенно несопоставимо с Февралем. В это время определяли ситуацию не революционные символы, а политические директивы и боевые приказы. Признание этого факта встречается в резолюции комитета Гренадерского полка от 17 октября: «Мы считаем, что время парадов с музыкой и красными знаменами прошло, мы выступим организованными цепями и с охранением только по призыву Всероссийского съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов для защиты полномочных органов революционной демократии»[936].

Впрочем, в мемуарах бывших красногвардейцев, можно встретить упоминания о том, что колонна вооруженных путиловских рабочих шла к Зимнему дворцу с «любимой красногвардейской песней» «Смело, товарищи в ногу» (именно этот мотив позже был использован во множестве советских кинофильмов и спектаклей, посвященных «Великому Октябрю»). При этом, возможно, многие ветераны по прошествии лет стремились придать событиям большую значительность, окрасить их в торжественные и праздничные тона. Иногда подобная романтизация событий возникала под влиянием советского искусства: Октябрь описывали уже «по Эйзенштейну» и «по Маяковскому». Соответственно, музыка «слышалась» мемуаристам и там, где ее не было, во многих случаях, очевидно, мы имеем дело с псевдореминисценциями.

Так, машинист минного заградителя «Амур» в 1932 г. вспоминал: «Под звуки музыки и под крики „ура“ „Амур“ прошел мимо „Авроры“…». Однако член Исполкома Кронштадтского совета И.П. Флеровский, находившийся в октябре 1917 г. на том же корабле, вспоминал десятью годами раньше, в 1922 г., о том же эпизоде не без сожаления: «Гремят приветственные крики, радость, оживление ключом забили на палубе. Какая жалость, что мы забыли оркестр! Ничего, скоро будет другая музыка»[937]. Очевидно, что с течением времени Октябрь представлялся мемуаристам, а также их редакторам и цензорам, все более торжественным и величавым. Такого рода воспоминания подтверждали официальную парадную версию событий, внедрявшуюся в массовое сознание. Пропагандистские штампы попадали и в специальные исследования советского периода: «В исторические дни Великого Октября с пением „Интернационала“ шли на штурм Зимнего дворца колонны красногвардейцев, солдат и матросов…»[938]. Вряд ли подобный эпизод имел место в действительности. Можно предположить, что иностранные корреспонденты, наблюдавшие штурм, сообщили бы об этом эпизоде, обычно они фиксировали столь колоритные сцены.

Однако песни, бесспорно, звучали на Втором съезде Советов: после принятия «Декрета о мире» делегаты запели «Интернационал», а затем — в память о погибших — революционный похоронный гимн «Вы жертвою пали…». Об том сообщали в своих отчетах газеты разной политической ориентации. После закрытия съезда, 26 октября, некоторые депутаты также запели «Интернационал». Репортер меньшевистской «Рабочей газеты» отмечал: «Члены съезда пытаются петь „Интернационал“, но ничего из этого не выходит, и все расходятся». Показательно, что большевистские газеты не упоминали о неудачной попытке завершения съезда Советов партийным социалистическим гимном, однако центральный орган партии меньшевиков ее зафиксировал[939]. Для меньшевиков этот эпизод был символичен: для них он являлся знаком грядущего провала большевистского социалистического эксперимента.

3 ноября Джон Рид наблюдал движение колонн, выступивших против войск Керенского: «…По Загородному проспекту двигались две тысячи красногвардейцев с военным оркестром, игравшим „Марсельезу“ (как верно она попадала в тон этому войску!)»[940]. Красными флагами, «Марсельезой» и «Интернационалом» были встречены петроградские красногвардейцы и войска, возвращавшиеся в столицу после боев с войсками Керенского и Краснова. С пением революционных песен шли они по улицам города. «Марсельезой» военные оркестры провожали и встречали отряды моряков Гельсингфорса, участвовавших в боях в Петрограде[941]. Очевидно, что многие рядовые сторонники большевиков, в отличие от части партийного руководства, и в это время продолжали считать «Марсельезу» своей песнью.

Порой «Марсельеза» звучала и во время съездов и официальных церемоний, так как она воспринималась участниками событий как символ «новой революции». Состоявшееся 25 октября соединенное заседание Советов и комитетов войск, дислоцированных в Финляндии, на котором было принято решение о переходе власти в руки Советов, завершилось пением «Марсельезы». 15 ноября исполнением «Марсельезы» завершилось и первое заседание I Всероссийского съезда военного флота. С пением «Марсельезы» расходились 19 ноября со своего последнего заседания делегаты I съезда Черноморского флота. В Минске же 26 ноября под звуки «Марсельезы» было вручено почетное красное знамя местного Совета одному из полков[942].

Многие активисты низшего и среднего уровней, поддерживавшие большевиков и их союзников, продолжали считать «Марсельезу» официальным символом нового режима, используя ее для политической мобилизации.

О пении «Интернационала» в дни боев в Москве сообщается в письме И.Г. Эренбурга М.А. Волошину: «Проехал патриарх, кропил святой водой… Навстречу ему шла рота солдат и орала „Интернационал“». В Москве же, на Красной площади, во время похорон участников восстания военный оркестр заиграл «Интернационал», манифестанты подхватили песню. Затем оркестр начал играть революционный похоронный марш и толпа, стоявшая с непокрытыми головами, вторила ему[943].

В Севастополе установление новой власти сопровождалось живописной демонстрацией. Матросы-большевики, узнав о событиях в Петрограде, на катерах, украшенных красными флагами, начали объезжать корабли флота, призывая к немедленной демонстрации. Суда, стоявшие на рейде, приняли праздничный вид, реяли красные флаги, оркестры играли «Интернационал», матросы пели. В этой атмосфере эсеро-меньшевистские лидеры Исполкома Севастопольского совета вынуждены были заявить, что власть в городе и его окрестностях переходит в руки Совета[944].

Переворот придал новый смысл песням и пению, революционные песни использовались как символы нового режима, однако противники большевиков не хотели отказываться от своих политических символов, уступить эти символы победителям. Революционные песни прозвучали на улицах Петрограда 5 января 1918 г., в день открытия Учредительного собрания. Упоминается, что демонстранты, выступавшие в защиту собрания, шли под красными знаменами, под звуки «Рабочей марсельезы» и «Смело, товарищи, в ногу!». Участвовавший в разгоне Учредительного собрания матрос, позже вспоминал, что «прошла демонстрация спокойно с революционными марсельезами». Корреспондент «Новой жизни» писал: «Пели песни и странно звучали слова „Вставай, подымайся, рабочий народ, иди на врага, люд голодный“, а также „В царство свободы дорогу грудью проложим себе“ от манифестантов, протестующих против политики большевиков, считающих себя представителями рабочих и крестьянских масс». Демонстрантов сопровождали оркестры, в том числе оркестр рабочих Обуховского завода. Вечером в Мариинском театре перед 3-м актом спектакля по требованию публики была исполнена «Марсельеза», выслушанная стоя. Занавес был поднят и один из зрителей произнес речь[945]. Очевидно, гимн Февраля считался символом Учредительного собрания, так полагали его сторонники и защитники.

Но в Таврическом дворце прозвучала иная мелодия. После бурного конфликта с эсеровским большинством Учредительного собрания, представитель большевиков, Я.М. Свердлов, открыл заседание. Затем «слева» раздался призыв: «Товарищи, „Интернационал“!». По словам эсера М.В. Вишняка, он принадлежал большевику И.И. Скворцову-Степанову, только что получившему некую записку от Ленина. Другой социалист-революционер, Н.В. Святицкий, вспоминал: «Этот гимн для многих эсеров — и для меня тоже — был такой же заветной боевой песнью, как и для большевиков. Не помня себя, я вскочил и запел с ними. <…> Это была величественная картина, когда все Учредительное собрание в целом, без различения фракций единодушно пело боевой гимн революционных социалистов». Возможно, на тональность воспоминаний повлияли «обстоятельства времени и места» — текст опубликован в подцензурной советской печати в 1928 г. Иначе вспоминает этот эпизод Вишняк, работавший над своими мемуарами в эмиграции: «Время от времени он (лидер эсеров В.М. Чернов. — Б.К.) оборачивается лицом к членам фракции и широкой жестикуляцией силится ее вдохновить и увлечь. Поют, однако, немногие. На обоих флангах нестерпимо фальшивят. Не только поющие — вразброд, по фракциям фальшивят — самый „Интернационал“ в создавшейся обстановке отдает фальшью». Возможно, автор воспоминаний намеренно хотел «снизить» значение пения социалистического гимна, представить его менее торжественным, менее зрелищным, «фальшивым». Впрочем, другие участники событий также упоминали о том, что Чернов «дирижировал» своей фракцией. Корреспондент «Новой жизни» писал: «…У социалистов-революционеров дирижирует Чернов, у большевиков свой дирижер». По словам большевика Ф.Ф. Раскольникова, лидер эсеров даже использовал пение социалистического гимна для небольшой символической демонстрации: при словах «Но если гром великий грянет над сворой псов и палачей» он сделал выразительный жест, указывая на большевиков. Во всяком случае, лидеры самой крупной фракции никак не возражали против того, чтобы символом Всероссийского Учредительного собрания стал «Интернационал»[946].

Эпизод с пением «Интернационала», по-видимому, оказал известное влияние на отношение многих участников событий к Учредительному собранию, которое воспринималось многими людьми либеральных и консервативных взглядов как «партийное» и «социалистическое». Адмирал А.В. Колчак впоследствии отмечал: «… Учредительное собрание… которое с места запело Интернационал под руководством Чернова, вызвало со стороны большинства лиц, с которыми я сталкивался, отрицательное отношение. Считали, что оно было искусственным и партийным. Это было и мое мнение»[947].

На III съезде Советов, состоявшемся вскоре после разгона Учредительного собрания, исполнялись и «Марсельеза», и «Интернационал», большевики в это время принимали гимн Февраля в качестве одного из символов своего режима. Но затем роль главного официального гимна переходит исключительно к «Интернационалу». «Марсельеза» же все чаще трактуется как гимн «буржуазного» Февраля, противостоящий «Интернационалу» Октября.

С этого времени именно «Интернационал» сопровождает все официальные церемонии нового режима — съезды и митинги, парады и встречи революционных вождей разного ранга. Так, в июне 1919 г. по прибытии К.Е. Ворошилова в штаб Н.И. Махно, считавшегося тогда союзником красных, оркестр махновцев играл «Интернационал», который, впрочем, анархисты считали и своим гимном[948].

Всевозможные собрания, часто обязательные для работников предприятия, жильцов дома и т. п., непременно завершаются теперь пением «Интернационала». Умеренных социалистов подобная официальная «утилизация», профанация «их» политического символа не могла не раздражать. Меньшевик Е. Ананьин вспоминал: «Потом, по сигналу, мы все поднялись и исполнили „Интернационал“. Пели „это есть (а не будет) наш последний, решительный бой“. Все это было пропитано невыносимой казенщиной, точно такой же как при царях, когда заставляли подыматься при исполнении гимна „Боже, царя храни“». Соответственно, и в новой обстановке обязательность ритуала создавала почву для выражения недовольства режимом и (или) его политикой, для символического протеста — отказ петь «Интернационал» на митингах и собраниях становится явным знаком антибольшевистских демонстраций — что происходит, например, в Кронштадте в канун восстания в марте 1921 г.[949]

Некоторые противники большевиков использовали песни подполья для создания собственных гимнов. На Украине в годы Гражданской войны появился даже «Бандитский Интернационал». Бойцы же Ижевско-Воткинской дивизии белых, состоявшей из участников массового народного антибольшевистского восстания, пели песню, сложенную на мотив «Варшавянки». Еще одна их песня использовала мелодию «Интернационала»[950].

Февральская революция привела к новым формам обращения. Старые нормы обращения в вооруженных силах — «Ваше благородие», «Ваше высокоблагородие», «Ваше превосходительство», «Ваше высокопревосходительство» и тому подобное — отменил принятый 1 марта «Приказ № 1» Петроградского совета. Некоторые войсковые и судовые комитеты самостоятельно принимали решения об отмене титулования[951]. Позже новая форма обращения была закреплена приказами по армии и флоту, подписанными командующими некоторых соединений.

Уже 3 марта за изменение формы обращения высказались участники совещания в Ревеле, на котором присутствовали высшие офицеры и выборные от команд. Соответственно, утром 4 марта адмирал В.К. Пилкин, старший начальник на ревельском рейде, высказался за изменение обращения по «примеру союзных флотов»: к нижним чинам следовало обращаться на «Вы», а вместо привычного титулования вводилось обращение «господин офицер». А 5 марта командующий флотом Балтийского моря, адмирал А.С. Максимов своим приказом № 3 подтвердил положения «Приказа № 1». Всех старших по званию следовало именовать с приставкой слова «господин»: «господин мичман», «господин лейтенант» и т. д. Впрочем, в этом приказе исключение делалось для генералов и адмиралов, их по-прежнему следовало титуловать «Ваше превосходительство» или даже «Ваше высокопревосходительство». Однако в тот же день военный и морской министр А.И. Гучков также подписал приказы по военному и морскому ведомствам (соответственно, №№ 114 и 5), которые уже не делали никаких исключений. По этому приказу даже высших чинов армии и флота следовало именовать «господин генерал», «господин адмирал» и так далее[952]. Именно так солдаты охраны бывшего императора и стали именовать свергнутого царя — «господин полковник».

Новое обращение звучало непривычно. Возможно, именно поэтому командующий Черноморским флотом вице-адмирал А.В. Колчак 15 марта издал специальный приказ, согласно которому командам в строю следовало отвечать на приветствия и обращения без упоминания чина. Вопрос о титуловании таким образом отпадал[953].

После этого наступил черед и официальных документов. Так, начальник дивизии подводных лодок Балтийского моря 19 марта приказал отменить титулование в рапортах и отношениях, и вместо слов «Ваше превосходительство», «Ваше высокоблагородие» употреблять выражения «Доношу Вам» или «Сообщаю Вам»[954].

Первоначально многих кадровых офицеров это нововведение приводило в ярость: «Обращение господин лейтенант вместо обычного Ваше высокоблагородие поразило и совершенно добило меня», — вспоминал морской офицер-подводник, вернувшийся в революционный Севастополь после боевого похода[955]. На некоторых участках фронта даже вопреки приказам офицеры требовали привычного титулования, подчас даже угрожая солдатам оружием[956]. Однако подобное отрицание новых форм обращения не могло продолжаться долго.

Впрочем, на отдаленных участках фронта, на дальних военно-морских базах старые формы титулования сохранялись. Офицер Батумского отряда судов вспоминал, что многие матросы-сверхсрочники упорно продолжали титуловать офицеров по-прежнему. В это легко можно поверить: еще в августе 1917 г. командующий одной из армий Румынского фронта провел совещание с членами войсковых комитетов. Выяснилось, что многие солдаты продолжали обращаться к лицам командного состава, используя титулы, отмененные приказом военного министра № 114. Очевидно, это не могло не приводить к конфликтам, и 14 августа был отдан специальный приказ по армии, предлагавший разъяснить необходимость перехода к новым формам «титулования»[957].

Даже министров Временного правительства по инерции продолжали порой титуловать на старый манер. Так, председатель Свияжской земской медицинской управы 2 мая написал письмо А.Ф. Керенскому, которого он по-прежнему именовал «Ваше превосходительство»[958].

Однако и слово «господин» затем подверглось табуированию, — в этом отношении Российская революция следовала примеру Французской революции XVIII в.[959] Данное обращение ассоциировалось с социальным неравенством, в России также подчеркивалось и выделялось именно это значение слова. Такого «перевода» отвергаемого обращения требовала и революционная традиция: во многих пропагандистских текстах и песнях подполья в качестве врагов народа назывались «господа». В 20-е же годы это обращение почти совершенно вытесняется и оно воспринимается как «старорежимное». В ответ на обращение «господин» можно было услышать: «Господа все в Париже», «Сколько лет господ нет» и т. п. Советскими деятелями это слово стало употребляться в ироническом значении по отношению к своим противникам[960].

Составители разного рода воззваний не без колебаний выбирали новые обращения. Современник вспоминает сомнения, охватившие делегатов офицеров, солдат, матросов Севастополя, писавших первую прокламацию в начале марта: «Как обратиться к народу в воззвании? „Господа“ — было отвратительно, так как это обращение было пропитано гнилью и ложью старого. „Товарищи“ — еще не приобрело право гражданства ни в солдатской среде, ни в среде офицеров. Наконец после долгих поисков решили начать свое приветствие словом „братья“. Это тоже было не особенно хорошо. Но единственное оставшееся обращение „гражданин“ казалось сухим и чиновничьим»[961].

Однако первоначально основным новым общим обращением стало слово «гражданин». «Теперь все стали называться гражданами», — так описывалась революция в одном школьном сочинении[962]. Жителей новой России именуют «гражданами», а популярных политических деятелей, членов Временного правительства — «первыми гражданами». Например, в приветствии союза морских врачей Севастополя, адресованном А.И. Гучкову, он именовался «первым морским министром-гражданином»[963]. Нередко «первым гражданином» именовали председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, а грузинская национально-демократическая партия, например, именовала Г.Е. Львова, возглавившего Временное правительство, «великим гражданином возрожденной России»[964]. Но затем почти монопольным обладателем подобного революционного «титула» становится А.Ф. Керенский.

Генерал Л.Г. Корнилов в своих приказах обращался к «солдатам народной армии и гражданам России»[965]. В прессе слово «Гражданин» иногда печаталось с заглавной буквы, тем самым подчеркивался особый, почетный статус нового революционного обращения[966]. Обращение использовали и многие видные деятели «старого режима», а великий князь Кирилл Владимирович, пытавшийся первоначально сохранить пост командира Гвардейского экипажа, именовался в своей части «гражданин Романов». Вряд ли это происходило без согласия данного представителя царской семьи. Некоторых других членов императорской фамилии также порой демонстративно называли — «гражданин Романов», «гражданка Романова»[967].

Новое обращение стало знаком признания нового строя, его использование должно было усилить авторитет соответствующих деятелей. Так, Ф. Баткин, лидер делегации Черноморского флота, посещавшей с пропагандистскими целями города России и участки фронта, именовал командующего «нами любимый гражданин адмирал Колчак»[968]. Тем самым он способствовал усилению политического влияния адмирала и придавал больший вес своим ссылкам на авторитет командующего флотом.

Изменение политического положения после Февраля подчеркивалось официальными обращениями. Приказ начальника 106-й дивизии гласил: «Сердечно поздравляю всех военнослужащих вверенной мне дивизии с дарованием им свобод и гражданства Великого Российского Государства»[969].

Простые люди также с гордостью использовали новое для них «звание», бывшее символом приобретения нового статуса. «Поздравляю вас с гражданином, а мы будем мужественно исполнять свой долг до полной победы», — писал в марте солдат своим домашним[970]. Солдаты гвардейского Тяжелого артиллерийского дивизиона писали в Петроградский совет: «Гражданин — как приятно и гордо звучит. Да будет это гордое слово трепетом наших врагов, приверженцев старого режима». Соответственно, некоторые бывшие полицейские чины опасались, что они будут лишены нового статуса в новом государстве. Так, помощник полицмейстера Симферополя обратился в местный городской общественный комитет с просьбой «причислить его к числу граждан Великой Свободной России»[971].

В этой форме обращения проявлялась ориентация на традицию европейских революций, противопоставлявших «подданных» и «граждан». Это сказалось и во время церемонии принятия присяги Временному правительству. Военнослужащие и чиновники обычно либо указывали свое звание, а затем подписывались, либо просто ставили подпись. Но порой перед фамилией вставлялось — «гражданин»[972]. Появляются, впрочем, и обращения-гибриды: «господа-граждане», «граждане-товарищи»[973].

Обращение нередко используют противостоящие политические силы. Большевики, захватывая власть в стране, адресуют свой победный призыв «Гражданам России», но и генерал-майор П.Н. Краснов, возглавлявший антибольшевистские войска, двигавшиеся на Петроград, обращался к «гражданам-солдатам»[974].

В то же время некоторые россияне, обеспокоенные обострением политического кризиса, нарастанием продовольственных трудностей и скачком преступности, со временем отказывались от «революционной» идентификации. Так, некий житель Киева, написавший 10 июля письмо Керенскому, который нередко противопоставлял «граждан» новой России «обывателям», законопослушным подданным императора. Письмо было подписано: «Возмущенный обыватель, но не гражданин»[975].

Слово «гражданин» имело большое значение в различных текстах, но при этом оно воспринималось, «переводилось» в разных ситуациях по-разному. Иногда обращение рассматривалось как знак уравнения всего населения страны, как символ преодоления социальных, классовых, сословных различий. Совет офицерских депутатов в Петрограде заявлял, что во имя «… войны за свободу вся Россия — солдат, офицер, рабочий, земледелец, сольются в одно — в „гражданина свободной России“». Но иногда предполагалось даже, что это и знак ликвидации национальных различий, символ создания в результате революции нового гражданского сообщества. «Теперь нет больше национальностей, все равны, все граждане», — говорил солдат В. Коречников на похоронах «борцов за свободу» 17 марта в Гельсингфорсе[976].

Тем не менее все большую популярность в ходе революции приобретает слово «товарищ», которое быстро становится самым модным приветствием. «Все говорили „Товарищ!“ „Товарищ!“ Очень было радостно и хорошо всем людям», — вспоминал о революции в своем сочинении московский школьник.[977]

Бывший матрос так запомнил первый революционный день в Кронштадте: «В роте появилось слово „товарищ“. Это наше родное, запрещенное ранее обращение теперь прочно вошло в быт казармы, и мы его так часто применяли, что применяли даже там, где не требовалось». Так, матросы-караульные заставляли арестованных офицеров называть их «товарищами» и сами обращались к ним так же. Впрочем, некоторые арестанты сами проявляли инициативу. «Теперь, вероятно, Вас надо называть „товарищем“», — обратился старый полковник к своему конвоиру-матросу[978]. Увлеченность модным словом отразилась и на делопроизводстве войсковых выборных организаций. Например, полковой комитет Стрелкового полка Офицерской стрелковой школы рассматривал вопросы о случаях «недобросовестного отношения к товарищам больным со стороны старшего врача», «о товарищах поляках, желающих поступить в польские батальоны» и т. п.[979]

Революционное обращение довольно быстро стало знаком политической мимикрии, приспособления к новому строю. Так, морской офицер, украсивший свою форму громадным красным бантом, уже 4 марта обращался к «товарищам матросам» в Гельсингфорсе[980]. Показательно, однако, что подобные карьеристы и оппортунисты и без подсказки знали, как следует обращаться в подобных ситуациях. Это свидетельствует о том, что многие жители Российской империи, не имеющие никакого отношения к революционному подполью, были знакомы с революционной политической культурой.

Слово «товарищ», впрочем, становится порой и официальным приветствием. Центральный Исполнительный комитет Советов адресовал свое обращение «Товарищам офицерам», а ответное послание Союза морских офицеров Ревеля было направлено «Дорогим товарищам». Командир одного полка мог, например, назвать членов комитета своей части «товарищами», в другом же полку командир так приветствовал всех солдат на построении. Высший чин, командовавший парадом в Кронштадте, приветствовал «товарищей», правда, они в ответ отвечали по уставу: «Здравия желаем, господин генерал». Даже командующий флотом Балтийского моря вице-адмирал А.С. Максимов в некоторых своих приказах обращался к «товарищам матросам». Депутаты Петроградского совета именовали командующего Петроградским военным округом «Товарищ главнокомандующий», и это не вызывало возражений со стороны генерала. Наконец, и прибывший в Москву военный министр А.Ф. Керенский приветствовал солдат почетного караула по-революционному: «Здравствуйте, товарищи солдаты!»[981].

Слово «товарищ» становилось общим приветствием. «В то время, несмотря на острые политические разногласия, все были „товарищами“», — вспоминал бывший профессор Саратовского университета[982].

Так именовали и членов Временного правительства — нередко резолюции, принятые различными коллективами, прославляли «товарища Керенского». Для того же образа «министра-демократа», который создавал Керенский, обращение «товарищ» было необычайно важно, оно предполагало и соответствующие «товарищеские» действия. Своими демократическими манерами Керенский покоряет сердца делегатов-провинциалов, совершающих политические паломничества в революционную столицу. Их восторженная реакция весьма напоминает появившиеся впоследствии описания образцовых крестьян-ходоков, посещавших Ленина, в советских хрестоматиях. Товарищеская простота Керенского лишь оттеняет его величие: «Я, сельский народный учитель, был у министра. Он меня встретил — садитесь, товарищ. Было ли, чтобы министр звал простого солдата товарищем? Этот министр — Керенский. Он сделал великое дело не только для русских. Оно далеко выйдет за пределы нашего отечества и опередит весь мир»[983].

Для многих иностранцев слово «товарищ» было первым русским словом, которое они узнавали при пересечении русской границы[984]. В России же стали звучать и совершенно невозможные ранее обращения вроде «товарищи казаки». Даже полицейские, желая продемонстрировать свою верность новому строю, именуют своих коллег «товарищи полицейские». В дни Апрельского кризиса противостоящие «ленинцам» организаторы манифестаций в поддержку П.Н. Милюкова также именовали друг друга «товарищами». Ударницы, защищавшие Зимний дворец в Октябре, использовали обращение «товарищ». Более того, они так называли и своих пленителей — солдат полков, поддержавших большевиков. А затем даже деревенские колдуны иногда обращались к «товарищам духам»[985].

В дни Февраля слово «товарищ» особенно часто звучало на улицах города, в центрах революционного движения. Само обращение демонстрировало принадлежность к революционной субкультуре и бросало вызов власти. Арестованным царским сановникам, находившимся в дни Февраля в Таврическом дворце, это слово, упоминаемое при каждом удобном случае кстати и некстати, резало слух. «Товарищ» стал знаком самоидентификации; «мы», «товарищи», противопоставлялись «им», врагам, ненавистным «буржуям». «… Товарищ! Буржуй!.. Товарищ! Буржуй! Эти два слова висели в воздухе… Тошнить меня начинало от двух этих слов, без конца повторяемых разными голосами», — вспоминал ветеран освободительного движения, посетивший в 1917 г. революционную столицу[986]. Это свидетельство подтверждается и другими источниками. В июне солдаты писали своему офицеру: «Для вас „товарищ“ — это татарское слово, которое роняет смысл свободы. Для нас же товарищами считаются все те, которым не противны наши убеждения, наша цель, наша идея… Слово товарищ для нас выше слова гражданин, а потому оно не только не является словом, роняющим мысль свободы, а наоборот, призывающее к закреплению ее. Все мы, так же как и вы, не имеем ничего против тех граждан, которые не желают нам зла. Но вам, буржуазии, мы открыто заявляем, что в лице нас вы имеете серьезных врагов. Врагов не на жизнь»[987].

Действительно, в это время термин «товарищ» приобретает и негативное значение. Увлеченность модным словом вызывает появление соответствующих карикатур. Так, на одном рисунке был изображен гусь, обращающийся к свинье: «Здравствуй, товарищ!»[988]. Многие консерваторы и даже либералы иронически, а иногда и презрительно именуют «товарищами» энтузиастов революции, и прежде всего солдат. Такое употребление слова встречается уже в начале марта 1917 г. Именно в этом значении со словом «товарищ» познакомились некоторые иностранцы, оно было для них понятно и без перевода: «Had chat with tovarisch sentry while waiting»[989].

Затем «товарищами» стали именовать советскую элиту, сторонников большевиков. В лексиконе белых слово играет примерно такую же роль, как слово «буржуй» у красных. Слово «товарищ» стало единицей измерения неприемлемого политического радикализма, белые офицеры именовали своих временных политических союзников, умеренных социалистов, «полутоварищами» (последние продолжали использовать свое старое партийное обращение). И после Октября это обращение продолжали использовать некоторые политические противники большевиков, что иногда приводило к смятению в их рядах. Так, во время антибольшевистского восстания в Ярославле рабочие-меньшевики сформировали свою боевую дружину и явились на сборный пункт. Когда же они назвали руководителей-офицеров «товарищами», то в ответ услышали резкий ответ: «Здесь нет товарищей, здесь есть только солдаты и офицеры». В рядах дружинников-социалистов подобное заявление вызвало замешательство — так, по их мнению, могли реагировать только явные контрреволюционеры, их противники[990]. Можно реконструировать и реакцию офицеров, для которых «товарищи» олицетворяли врага. И в этом, и во многих других случаях различное отношение к символам революции раскалывало фронт противников большевизма.

Со временем обращение «товарищ» на территориях, занятых белыми, исчезает вовсе, табуируется. Академик В.И. Вернадский так описывал атмосферу, царившую в Харькове после прихода белых в 1919 г.: «Любопытно быстрое исчезновение большевистской внешности в обращении публики. Исчезли „товарищи“, появились господа, барин и т. п., и весь разговор принял совсем другой характер»[991].

Для людей же, принимающих идентификацию «товарищ», это означало вступление во внутренний круг лояльности. «Товарищи» здесь — активные граждане и в то же время граждане первого сорта. Эта тенденция получила развитие в советское время: слово «товарищ» стало обращением полноправных граждан к полноправным гражданам. Заключенные же, например, обращались к начальству со словом «гражданин». В 1917 г. эта тенденция еще только намечается, но не видеть ее нельзя.

Почему одно новое «революционное» обращение начинает оттеснять другое? Звание «гражданина» звучало как символ политического освобождения, однако многие активные участники конфликта считали политическую революцию недостаточной и мечтали о революции социальной. Об этом ярко свидетельствует обращение Центрального бюро профессиональных союзов Центрального промышленного района, опубликованное 17 марта: «Яркий луч политической свободы ворвался в нашу жизнь. Мы стали гражданами, но остались рабами капитала. Крепкими цепями голода мы прикованы к фабрикам, заводам, мастерским, магазинам, конторам»[992]. Данная позиция указывает на недостаточность идентичности «гражданина» для социального освобождения, она предполагает переход к антикапиталистической борьбе и, соответственно, поиск новых слов для самоопределения. Обращение «товарищ» звучало гораздо более революционно.

К тому же термин «гражданин» вовсе не исключался из официального «старорежимного» политического лексикона дореволюционной России, здесь убежденный монархист мог называть себя «русским гражданином и верноподданным государя-императора»[993]. Можно вспомнить и поддерживавшееся царем консервативное издание «Гражданин» князя В.П. Мещерского, и журнал «Российский гражданин» П.Ф. Булацеля, человека правых взглядов. Даже некоторые небольшие коммерческие суда и до революции могли носить имя «Гражданин»[994]. В дореволюционной России существовали официальные звания «почетный гражданин», «потомственный гражданин» и пр., что после свержения монархии иногда приводило к известным недоразумениям: некоторые казаки крайне негативно относились к новому обращению, так как опасались, что их из категории «казаков» хотят перевести в «граждане», то есть «горожане» с лишением всех традиций и привилегий. Другие казаки, напротив, не желая нести традиционные повинности своего сословия, стремились стать «гражданами». Забайкальский казачий съезд, состоявшийся 16 апреля в Чите, постановил: «Казачье сословие как пережиток старины должно быть уничтожено и сравнено со всеми свободными гражданами»[995].

Примерно так же, «сословно», но с положительным знаком, «переводил» этот термин и некий солдат, который писал своим домашним: «Указана свобода всем крестьянам, теперь крестьяне перешли в граждане»[996].

Слово «товарищ» становилось знаком признанных членов политического сообщества. Если в отдельных приказах продолжали еще педантично указываться дворянские титулы «князь», «барон» и др., то в протоколах некоторых комитетов перед каждым именем неизменно употреблялось слово «товарищ»: «… в комиссию… избран офицер товарищ Белуха и товарищи матросы…»[997].

По крайней мере на некоторых территориях, контролировавшихся белыми, восстанавливалось старое титулование — «Ваше благородие» и пр. И это становилось знаком раскола лагеря антибольшевистских сил, а порой и одной из причин данного раскола. Так, в Чехословацком корпусе, руководители которого стремились подчеркнуть свою демократическую ориентацию, было введено обращение «брате-генерале». Такого же обращения к себе требовал и чехословацкий генерал Р. Гайда, который, командуя русскими войсками, противопоставлял себя консервативному окружению адмирала А.В. Колчака. Социалисты-революционеры, поднимавшие восстания против Колчака, сразу же вводили обращения с прибавлением слова «гражданин»: «гражданин-прапорщик» и т. д. А генерал-лейтенант А.Н. Пепеляев, культивировавший в противовес Колчаку образ «народного героя генерала», использовал и эсеровские и, в русифицированной форме, чехословацкие обращения: «гражданин-генерал», «брат-генерал». Однако подобные эксперименты отталкивали многих консервативно настроенных кадровых русских офицеров, требовавших традиционного и привычного для них дореволюционного титулования[998].

Центральной и самой популярной фигурой Февральской революции был А.Ф. Керенский. Он занимал важнейшие посты во Временном правительстве — министр юстиции (март — апрель), военный и морской министр (май — август), затем возглавил правительство (с 8 июля), а с 30 августа стал и Верховным главнокомандующим. Однако простое перечисление этих должностей не дает представления ни о действительном авторитете Керенского, ни о той реальной власти, которой он располагал уже в первом революционном кабинете.

Керенский некоторое время был не только самым популярным политическим деятелем Февраля, персонифицирующим определенный политический курс. Он был олицетворением революции, ее символом. Именно так его характеризовали авторы брошюр, прославлявших вождя революции: «Благородный символ благородной Февральской революции», «Имя Керенского стало уже нарицательным. Керенский — это символ правды, это залог успеха; Керенский — это тот маяк, тот светоч, к которому тянутся руки, выбившихся из сил пловцов, и от его огня, от его слов и призывов получают приток новых и новых сил для тяжелой борьбы»[999].

По-видимому, частое сравнение Керенского с солнцем связано с подсознательной ориентацией на монархическую традицию. «Солнце свободы России» — так именовала его дружественная печать. Когда же министр в конце мая 1917 г. прибыл в Смоленск, то встречающие его несли плакаты: «Да здравствует солнце России Керенский!». Никого не удивлял и другой политический лозунг: «Да здравствует солнце свободы Керенский!». Близкий Керенскому публицист В.В. Кирьяков писал: «Имя его сделалось синонимом красоты, чистоты и ясности нашей „улыбающейся“ революции. А.Ф. Керенский стал любимцем и надеждой, „красным солнышком“ русского народа». Показательна и атмосфера встреч «демократического министра» на фронте во время подготовки Июньского наступления российской армии — после его выступлений многие солдаты целовали руки Керенскому, его одежду, его автомобиль, землю, по которой он ступал. Одни рыдали, другие молились, стоя на коленях[1000].

Отношение к Керенскому стало своеобразным политическим индикатором, позволяющим ориентироваться в сложной обстановке того времени: политических деятелей, политические партии оценивали в зависимости от их отношения к излюбленному вождю. Так, уже в марте в Екатеринославе во время «праздника свободы» звучал лозунг: «Да здравствует Керенский!». На Юго-Западном фронте Керенского приветствовали делегации с красным флагом, на котором было написано: «Кто с Керенским, тот с нами»[1001]. Здравицы в честь вождя революции заменяли содержательные политические лозунги. На июньскую демонстрацию один из военных лазаретов вышел под флагом с надписью: «Да здравствует вождь товарищ Керенский!»[1002]. Севастопольский же совет заявил во время конфликта Керенского и Корнилова, что он «выступает на защиту своего вождя Керенского, Совета и революции», — показательно, что имя вождя было поставлено на первое место.[1003] Изречения Керенского, выложенные живыми цветами, украшали могилы жертв революции[1004].

Политическим знаком становились также изображения Керенского. Показательна реакция группы петроградских детей, описанная в повести Г. Белых. Подражая взрослым, они решили организовать свой политический клуб. Вырыв во дворе землянку, они первым делом водрузили на стене портрет Керенского[1005]. В этом проявилось подражание взрослым: именно так, по их мнению, должен выглядеть «настоящий» клуб.

19 июня в Петрограде состоялась патриотическая манифестация в честь успешного начала наступления русской армии. Корреспондент «Правды» сообщал, что манифестанты несли два красных флага и один трехцветный, ко всем знаменам были прикреплены портреты Керенского. Другие манифестанты несли портреты военного министра — широко известна фотография, на которой изображен Г.В. Плеханов с портретом Керенского. На другом снимке М.Л. Бочкарева, командир известного ударного подразделения также изображена с портретом вождя революции. Некоторые фотографии Керенского, которые несли манифестанты были украшены букетами, иногда портреты популярного министра просто утопали в цветах[1006].

Патриотические манифестации состоялись и в других городах. В Киеве несли красно-черный флаг ударных батальонов смерти, под ним красовался портрет Керенского. Его встречали дружным «ура!». Союз георгиевских кавалеров Киевского военного округа и волонтеры ударных революционных батальонов приняли специальную резолюцию, адресованную Керенскому, в которой заявляли, что «в день манифестации всей демократии [он] преклоняет перед вами свои революционные знамена и просит вас, как любимого вождя революции, приказать умереть для счастья родины и мира всего мира»[1007].

Портреты Керенского украшали и другие празднества, в том числе и всероссийский День крестьянского дела, отмечавшийся 15 августа[1008]. Но в то же время и политические противники «министра-демократа» относились к изображениям Керенского как к значимым политическим символам. Вскоре после выступления генерала Л.Г. Корнилова, в ночь на 3 сентября в городе Орел группа офицеров и вольноопределяющихся, собравшихся в местной кофейне «Свобода», вела непринужденную беседу о текущем моменте. По предложению одного из присутствующих, было решено демонстративно разорвать портрет Керенского, что и было немедленно исполнено. Однако это действие вызвало возмущение других посетителей кофейни. Начался скандал. Прибыла милиция с патрулем конного артиллерийского дивизиона, и шестеро «демонстрантов» были арестованы[1009]. В этой истории показательно все — и название модной кофейни, и тема ночной застольной беседы, и акт бытового «иконоборчества», и оказавшийся под рукой портрет Керенского, что свидетельствует о распространенности его изображений. Но особенно интересна острая реакция публики, которая подтверждала ритуальный характер происходящего. На новую ситуацию проецировалось монархистское правовое сознание: дореволюционное законодательство предусматривало довольно суровые наказания за оскорбления лиц императорской фамилии и их изображений[1010]. Очевидно, потребность в сакрализации представителей высшей власти была укоренена в политическом сознании новых «граждан».

Само имя вождя становилось важнейшим политическим знаком. В мае возникла идея создания специального «Фонда имени Друга Человечества А.Ф. Керенского». Юнкера Московского Александровского военного училища просили, чтобы выпуск 1917 г. носил имя Керенского, сам министр не без труда отговорил их от этой идеи. Группа солдат из действующей армии обратилась к городскому голове города Киева с просьбой переименовать некоторые улицы, носившие «царские» названия. Прежде всего они предлагали переименовать «в честь военного министра Керенского Столыпинскую улицу в Керенскую». Одна из улиц Бобруйска также получила имя вождя. При перемене же фамилий в 1917 г. некоторые лица выбирали новое родовое имя в честь популярного политика — Керенский[1011].

«Министра-демократа» Керенского именовали «символом демократии». «Для нас Керенский не министр, не народный трибун, он перестал быть даже просто человеческим существом. Керенский — это символ революции», — так писали поклонники «народного министра», субъективно считавшие себя приверженцами демократии, таково содержание листовки, изданной в 1917 г. Для них Керенский олицетворял революцию, новый революционный строй. «Вашими устами говорит с нами русская свобода», — обращались к военному министру комитет и командир 3-го Морского полка Балтийской морской дивизии. А резолюция, принятая рабочими завода С.А. Трайнина, гласила: «Надеемся, что революционное правительство, созданное символом демократии А.Ф. Керенским, будет капитаном спасения тонущего корабля, и страна при поддержке всех живых сил страны будет выведена на светлый путь будущего»[1012].

Культ Керенского просуществовал сравнительно недолго, однако он оказал немалое воздействие на развитие национальной политической культуры. Уже в первые месяцы революции многие комитетчики вне зависимости от своей политической ориентации копировали манеру выступлений, стиль, даже костюм популярного министра. Не был исключением и Д.А. Фурманов, ставший позже символом большевистского военного комиссара, — он сам признавал в то время, что подражал ораторской манере Керенского (запись в дневнике Фурманова за 29 мая 1917 г.)[1013].

Многие символы, найденные Керенским, его сторонниками и почитателями, были затем использованы при создании культов большевистских вождей, имена и образы которых также становились символами нового режима. В 1917 г. уже начали складываться культы вождей Гражданской войны — красных и белых (культ В.И. Ленина — в субкультуре большевизма, культ генерала Л.Г. Корнилова — в субкультуре военных организаций). Однако некоторое время лишь Керенский выступал в роли персонифицированного символа нового государства. Показательно, например, что скульптурные бюсты «народного министра», пользовавшиеся немалым спросом, вручались тем лицам, которые приобретали большое количество облигаций «Займа свободы» (на сумму не менее 25 тыс. р.)[1014].

2. Революционные символы и массовая культура

В условиях моды на политику в первые месяцы революции 1917 г. важнейшей чертой общественной жизни стала политизация досуга. Это сразу же проявилось в театральных постановках. Порой даже самые обычные спектакли превращались в эффектные политические манифестации.

Впервые после свержения монархии бывшие императорские театры Петрограда вновь открылись 13 марта 1917 г. В Мариинском театре шли увертюра Н.Н. Черепнина «Памяти павших борцов за свободу» и «Майская ночь». По требованию публики хор и оркестр несколько раз исполнили «Памяти павших», «Эй, ухнем» и «Марсельезу». 15 марта «Спящей красавицей» открылись балетные спектакли театра, и публика в зале также постоянно требовала «Марсельезу», а при ее исполнении все присутствовавшие вставали. Иногда «революционизировались» и старые постановки, переделывались сценарии, менялось музыкальное сопровождение. Так, в Благовещенске, в начале апреля труппа Народного дома играла пьесу «Рабочая слободка», в содержание которой были включены революционные песни[1015].

После Февраля появился и новый театральный жанр, первоначально пользовавшийся огромной популярностью, — митинги-концерты, в ходе которых играли оркестры и пели хоры, выступали артисты с художественной декламацией, чередовавшиеся с речами известных политиков и ветеранов освободительного движения, популярных ораторов. Именно на политических деятелей шла порой публика, их имена печатались на афишах и рекламных плакатах. Звездой таких митингов-концертов был, конечно, А.Ф. Керенский. Однажды на одном из таких митингов-концертов, проходившем в петроградском цирке Чинизелли, А.Ф. Керенский, встреченный овацией, предложил всем присутствующим спеть «Марсельезу». Корреспондент одной из газет сообщал: «А.Ф. Керенский затягивает первые слова… В это время дирижер оркестра дает министру юстиции смычок, и он продолжает им дирижировать. В заключение к Керенскому обращается капельмейстер Волынского полка: „Вы не только блестящий министр, но и дирижер“»[1016].

В митингах-концертах участвовали и видные деятели русского искусства, которые порой представляли на суд публики собственные революционные произведения. Так, в Севастополе же, во время грандиозного концерта под открытым небом, Ф.И. Шаляпин исполнял свой «Гимн революции» с красным знаменем в руках[1017].

«Революционизировался» и «демократизировался» жанр благотворительных балов. Так, 22 апреля в Русском общественном собрании Ревеля прошел бал-маскарад в пользу «борцов революции». Приглашенный оркестр 2-го артиллерийского полка, разумеется, начал свое выступление с исполнения «Марсельезы»[1018].

Революционная традиция сразу же повлияла на кинематограф: перед началом сеансов оркестры и таперы играли «Марсельезу». Многие киностудии быстро выпустили несколько соответствующих «революционных» фильмов, в названиях которых были использованы цитаты из революционных песен: «Отречемся от старого мира», «Вы жертвою пали в борьбе роковой», «Не плачьте над трупами павших бойцов». Подчас под одним названием такого рода конкурирующими фирмами снималось сразу несколько фильмов. Девиз партии эсеров «В борьбе обретешь ты право свое» также дал название одному фильму. В 1917 г. снималась картина с актуальным названием «Буржуй (Враг народа): Социальная драма». Несколько фильмов знакомили зрителей с историей освободительного движения, они обличали павший режим и прославляли «борцов за свободу»[1019].

Организовывались и революционные экскурсии, которые могли перерастать во внушительные политические демонстрации. Так, в воскресенье, 6 августа, состоялась поездка большой группы петроградских рабочих в Кронштадт, организатором которой был В. Володарский, один из лучших большевистских агитаторов, а среди участников были делегаты 6-го съезда партии большевиков. Экскурсантов в сопровождении нескольких оркестров погрузили на три парохода под звуки «Марсельезы». Духовая музыка играла то на одном корабле, то на другом, а в промежутках тысячи рабочих пели «Интернационал» и другие революционные песни. Кронштадтцы также встретили прибывших гостей музыкой. Три духовых оркестра и один струнный, расположенные в различных местах, один за другим играли «Интернационал» и «Марсельезу». У могил жертв революции 1905 г. раздался революционный похоронный марш «Вы жертвою пали…». Эта политическая экскурсия выделяется своим размахом, но можно привести и массу других примеров «революционного туризма». Так, кронштадтцы нанесли ответный визит рабочим Сестрорецка[1020].

Рынок быстро откликнулся на новые запросы политизирующегося потребителя. В Москве уже во время революционных событий уличные торговцы, быстро реагировавшие на спрос, стали предлагать невиданный доселе товар: красные ситцевые ленточки, по две копейки за штуку. В возбужденной революционной толпе товар разошелся за несколько секунд. Счастливые обладатели дефицитных эмблем разрывали ленточки и делились со своими товарищами, которые также желали украсить себя популярным символом революции[1021]. На улицах Петрограда также появились продавцы, торгующие красными бантами и флажками. В середине марта стоимость модного красного банта составляла уже 20–30 копеек[1022].

Мода на красный цвет проявилась и в увеличении спроса на красную материю. Современный поэт-сатирик писал, обращаясь к «барышням-демократкам»:

После Февраля было выпущено множество почтовых открыток, посвященных революции и обличающих «старый режим». Фирмы, печатавшие почтовые карточки, также учитывали интересы политизированных покупателей. Большим спросом пользовались «романовские» и «распутинские» сюжеты. В 1917 г. продукция такого рода воспринималась как «порнография»[1024]. Но немалой популярностью пользовались открытки, создатели которой использовали революционную символику, прежде всего красный флаг.

Спросом пользовались и специальные значки-жетоны в форме медалей. На них часто были изображены красные флаги. Выделяются жетоны, посвященные Керенскому. Они копировали по форме соответствующие жетоны и медали с изображениями Николая II и других членов императорской фамилии, которые выпускались в годы войны. Один жетон в честь «революционного министра» особенно показателен: на лицевой стороне было помещено «изображение А.Ф. Керенского в растительном орнаменте, вправо обращенное», а на оборотной — надпись: «Славный — мудрый — истинный и любимый вождь народа 1917 г.». Средства, вырученные от продажи подобных жетонов, поступали на патриотические нужды. В атмосфере распространения культа революционного вождя появились даже слухи о выпуске новых медалей с изображением Керенского. «Зато появились медали с выбитым на них римским профилем, которые носятся рядом с Георгиевским крестом…», — сообщала в своем письме от 20 июня аристократка своим близким. Из контекста ясно, что речь идет о Керенском, а упоминание о «римском профиле» имеет антисемитскую направленность. (В то время распространялись разнообразные домыслы о еврейском происхождении министра.) Любопытно, что слухи в этой среде преувеличивали воздействие монархической традиции на формирование культа революционного вождя, предвосхищая тем самым своеобразную частичную символическую реставрацию, осуществленную Сталиным в 40-е годы, когда на медалях СССР появился профиль живого вождя. Некоторые жетоны с изображением Керенского послужили образами для значков советского времени, на которых уже с 1918 г. изображался В.И. Ленин. Они создавались в тех же мастерских, в том же стиле, похоже, что при этом использовались те же формы и штампы[1025].

В обстановке «моды на революцию», в атмосфере политизации частной жизни образ популярного вождя революции стал элементом китча. При этом образцы массовой культуры пользовались известным спросом и у представителей культуры «высокой». «Есть у меня такой сувенир: бирюзовая картонная книжечка с золотым ободком, распахнешь: слева разбитое зеркало, справа — Керенский. Керенский, денно и нощно глядящийся вдребезг своих надежд. Эту реликвию я получила от няньки Нади, в обмен на настоящее зеркало, цельное, без Диктатора», — вспоминала М.И. Цветаева. Цветаева также приобрела бюст Керенского, который заменил бюст Наполеона, стоявший ранее на ее письменном столе[1026].

Большим спросом пользовались и открытки с изображениями «народного министра», его портреты красовались в витринах магазинов, его фотографии выставлялись на аукционах (средства от их продажи также шли на патриотические нужды). На улицах, во время импровизированных патриотических аукционов, продавались портреты «народного вождя», звучали слова: «Товарищ Керенский — двести рублей! Кто больше?». В Ростове-на-Дону, например, портрет «лучшего гражданина» был продан за 390 р. На концерте-митинге, организованном Центральным комитетом по организации революционной добровольческой армии ударных батальонов, был устроен американский аукцион, на котором портрет Керенского был продан за 12 тыс. р. Но своеобразный рекорд, по-видимому, был установлен в Москве: после знаменитого выступления Керенского в Большом театре 26 мая на митинге-концерте одна его фотография была продана за 16 тыс. р. (по другим данным — 15 100 р.), другая — за 5 тыс. р. На других аукционах продавались и бюсты «первого гражданина»[1027].

Издатели приступили к выпуску литературы, соответствующей требованиям момента. Большим спросом у покупателей пользовались песенники с революционными песнями. Эти песни пели, их стремились выучить, они становились модными. Различные же политические силы пропагандировали песни, публикуя, как и в 1905 г., их тексты в виде отдельных листовок и открыток. Так, например, большевистское издательство «Прибой» выпустило серию открыток с портретами Маркса, Энгельса и текстом «Интернационала»[1028].

Революционные песни печатались и в газетах. Так, 5 марта, в первом же номере возобновленной большевистской «Правды» был опубликован текст «Интернационала». Он был вновь напечатан 16 апреля, накануне первомайской манифестации. 8 марта был опубликован текст «Красного знамени», 9-го, накануне запланированного дня похорон жертв революции — «Похоронный марш», 10-го — «Уж красное знамя зардело», 11-го — «Кончается царство постылой зимы…» и «Машинушка», 12-го «Дружно товарищи в ногу», 6-го апреля — «Крестьянская марсельеза», 7-го апреля — «Варшавянка».

Интересно сопоставить «Правду» и меньшевистскую «Рабочую газету». В центральном органе меньшевиков 9 марта также был опубликован революционный похоронный марш («Вы жертвою пали…»), 11-го — «Интернационал», 18 апреля, в день первомайской демонстрации, были напечатаны «Красное знамя» и — вновь — «Интернационал». В московской меньшевистской газете «Вперед» 15 апреля был опубликован текст «Красного знамени», 18-го — «Интернационал».

Можно утверждать, что большевики уделяли сравнительно больше внимания агитации с помощью песен (что, по-видимому, было тактически верно). Видно также, что и для большевиков, и для меньшевиков «Интернационал» был важнейшим музыкальным символом.

О популярности революционных песен свидетельствует и спрос на соответствующие песенники[1029]. Так, солдат-фронтовик в своем письме, адресованном редакции меньшевистской газеты, просил о посылке политических книг: «… а также политических песенников, и не мешает напомнить мотив песни, на какую старую будет сходен»[1030]. Эти издания использовались уже во время «праздников свободы» в марте 1917 г. Участники демонстраций пели малознакомые песни, заглядывая в небольшие песенники[1031].

Удалось выявить 82 песенника, изданные в 1917 г.[1032], однако можно с уверенностью предположить, что некоторые издания остались пока неизвестными. В целом можно выделить два типа сборников песен: собрания старых песен революционного подполья и сборники стихотворений поэтов (часто — поэтов-любителей), написанных в 1917 г. после Февраля. В последнем случае стихи часто создавались под влиянием популярных песен (не обязательно революционных). Некоторые же брошюры представляли собой комбинацию двух подобных типов изданий. Издавались и песенники традиционного типа, включавшие наряду с революционными гимнами народные песни, цыганские и городские романсы и т. п. Показательно, что в 1917 г. в изданиях такого рода публиковались и революционные песни — это служит подтверждением их популярности.

Песенники издавались самыми разнообразными издательствами. Их печатали и социалисты-революционеры (Москва, Иркутск, Слободской, Тюмень, Юрьев), и социал-демократы — меньшевики, большевики, объединенные организации — (Москва, Александрия, Бийск, Екатеринодар, Казань, Красноярск, Харьков). Выпустили песенники и петроградские издательства большевиков («Прибой», «Жизнь и знание»). Песенники выпускали и издательства всевозможных Советов и комитетов — Совета рабочих депутатов Москвы, Совета солдатских депутатов Владивостока, Самарского совета крестьянских депутатов, Совета солдатских депутатов Томского гарнизона, полкового комитета 539-го Боровского полка. Секция же распространения идей народовластия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих осуществила несколько изданий песенников.

Многие песенники, выпущенные партийными организациями, Советами и комитетами, издавались специально к «праздникам свободы» и к празднику 1 мая.

Но песенники выпускались и частными, коммерческими издательствами. Это само по себе свидетельствует о популярности революционных песен, очевидно, предполагалось, что выпуск подобных брошюр будет приносить прибыль.

Не удалось обнаружить песенники, изданные конституционно-демократической партией. По-видимому, российские либералы в это время не могли считать песни революционного подполья «своими», собственных же политических символов они предложить не смогли.

Революционные песни пели на отдыхе, их заказывали и ресторанным оркестрам. Ситуацию сразу же уловили производители граммофонных пластинок, немедленно приступившие к выпуску соответствующих дисков. Реклама фирм обещала: «…Вскоре Свободная Россия услышит на знаменитых пластинках „Пишущий Амур“ все лучшие и любимые номера революционного репертуара». Киевская фирма «Электрофон» гордилась тем, что начала выпускать «свободные» пластинки «с первых дней революции». Реклама завлекала: «Русский соловушко — Мария Александровна Каринская исполнила весь свой новый репертуар цыганских романсов и песен свободы». Фирма выпустила, разумеется, запись «Рабочей марсельезы» в исполнении хора А.А. Кошица под аккомпанемент оркестра С.Т. Аббакумова. «Электрофоном» были выпущены также украинский национальный гимн и гимн сионистов. Московское акционерное общество «Граммофон» подготовило серию пластинок «Гимны, песни и речи свободы». Так, поступили в продажу несколько записей «Марсельезы». «Русская марсельеза» звучала в исполнении хора Московского государственного театра. Различными фирмами было также выпущено не менее трех записей революционного похоронного марша («Вы жертвою пали»). Чаще всего в 1917 г., разумеется, выпускались пластинки с записями «Марсельезы», затем следовали записи революционного похоронного марша («Вы жертвою пали…»). Известно также не менее двух записей «Варшавянки» и двух — «Интернационала»[1033]. Существовал, безусловно, немалый спрос на пластинки такого рода. В каких ситуациях люди слушали пластинки с записями революционного похоронного марша? Во всяком случае, спрос на такую продукцию свидетельствовал о крайней политизации частной жизни.

Революционные песни политизировали досуг. Солдаты разучивали их подчас по собственной инициативе, в свободное время, пели «для души». Офицер-монархист записал 17 апреля в дневнике о своих драгунах-малороссах: «Но не украинские песни поют они, не старые полковые песни, которые мы слушали среди турецких пустынь, персидских степей и перевалов, и среди снегов Западного фронта. Нет, — они изволят петь „Марсельезу“, да и поют они ее плохо, иногда ошибаются и в словах, и в напеве. Но стараются, как дети, и все стройнее и стройнее звучит нерусский напев… снова громко прозвучал какой-то революционный напев. Надо закрыть окно, в которое врывается новая, победная, гордая песнь»[1034].

«Мода на революцию» продолжалась несколько месяцев. Послефевральская эйфория сменилась разочарованием и апатией, внимание все большего числа людей оказалось сосредоточено на житейских, бытовых проблемах своих семей. Однако сам факт участия рыночных структур в распространении символов революции необычайно важен. Он отражал огромный массовый спрос на революционные символы. С другой стороны, производители и продавцы, естественно, были заинтересованы в сбыте своего товара — революционных символов — рекламировали его, провоцировали спрос различными способами. Парадоксально, но наряду с социалистическими политическими партиями именно предприниматели немало сделали для распространения революционной и социалистической символики, которая нередко провоцировала затем борьбу против «буржуазии».

3. Время в политической культуре революции

Для любой революции важной идеологической проблемой становится проблема определения своего места в истории, истории всемирной и национальной. Некоторые революции воспринимались как тотальный разрыв с прошлым, начало революции рассматривалось как своеобразная новая точка отсчета, как начало «новой истории». Другие же революционные идеологии связывают перевороты с определенными тенденциями прошлого, конструируется революционная генеалогия нового государства, нового общества. Между различными моделями революционного времени и различными сценариями развития революции существует определенная связь: тотальное отрицание прошлого, декларируемый разрыв с традицией запускает механизмы углубления революции и радикализации политического процесса.

Временное правительство просто вынуждено было создавать свою историческую традицию. Так, уже 16 марта 1917 г. постановлением Временного правительства было отменено празднование «царских дней» (дни рождения и тезоименитства императора, царицы и наследника, дни восшествия на престол и коронования императора — эти праздники до революции имели государственный и религиозный характер). Встал вопрос о создании новых общенациональных праздников. Министерству внутренних дел поручалось выработать соответствующие предложения и представить их правительству. Первый проект был подготовлен и 11 мая направлен для обсуждения в Министерство народного просвещения. В этом документе планировалось установить три общенациональных праздника: 19 февраля — день освобождения крестьян от крепостной зависимости; 17 октября — «день установления в Российском Государстве первого конституционного строя» и 27 февраля — «В память Великой Российской революции, когда сам народ в лице Исполнительного комитета Государственной Думы взял власть в свои руки». Показательно, что само описание последнего праздника соответствует определенной идеологии: в массовом сознании стремились закрепить мысль о решающей роли Думы в перевороте. Обсуждался вопрос и о придании государственного статуса празднику 1-го мая (18 апреля старого стиля), который в 1917 г. был объявлен в государственных учреждениях неприсутственным днем. Однако это предложение было отвергнуто, видный чиновник Министерства внутренних дел дал следующее заключение: «1-е мая праздник рабочих, и даже не всех рабочих, а только социал-демократов-интернационалистов. Поэтому едва ли соответственно устраивать всенародное празднование для партийного праздника. За границей 1-е мая — только партийный праздник». Предлагалось также сократить и число религиозных праздников, отмечаемых как государственные. Предложение МВД было направлено в Министерство юстиции и Святейший Синод, все ведомства отнеслись к нему сочувственно[1035]. Как видим, чиновники Временного правительства пытались установить связь между революцией и российской либеральной традицией.

Однако концепция исторического времени, предлагавшаяся всей системой революционных символов, совершенно противоречила тому видению истории, которое предлагалось чиновниками Временного правительства. Революционная символика оказывала огромное влияние на политическое сознание участников событий. Революционные песни оказали воздействие на риторику лидеров революционного периода. Автор классического исследования, посвященного языку революционной эпохи, отмечал: «Образы мстителя за угнетенных, образы железа и крови, хищного зверя, гидры с миллионом щупалец, грандиозного пламени, вихрем бушующего по всему миру, представляются в речах революционных деятелей»[1036]. Можно лишь добавить, что те же образы использовались и ранее в милитаристской пропаганде различных воюющих стран в годы Первой мировой войны. Это делало аудиторию революционных лидеров еще более восприимчивой к соответствующим текстам.

Революционные песни нередко цитируются и в резолюциях, и в письмах этой эпохи. Так, например, казаки конвоя командира 26-го Армейского корпуса направили А.Ф. Керенскому 37 р. 75 к., предназначенные «семействам борцов, жертвою павших в борьбе роковой за долгожданную свободу»[1037]. Как видим, в письме были использованы слова революционного похоронного марша. Письмо крестьянина А.И. Писачкина в газету «Солдат» кончалось цитатой из другой революционной песни: «Мы несем смерть всем богачам-плутократам, всем паразитам трудящихся масс»[1038].

Тексты революционных песен нередко использовались при создании красных знамен. Так, на траурном знамени мастерской по изготовлению пироксилина Охтенского порохового завода были вышиты стихи:

Создатели знамени использовали «Requiem» Л.И. Пальмина. Это стихотворение, созданное еще в 1860-е годы, продолжало оставаться популярным и включалось во многие песенники, изданные в 1917 г.

Практически во всех песнях революционного подполья встречаются одни и те же смысловые блоки, «Рабочая марсельеза», например, в этом отношении ничем не отличается от «Интернационала». В первую очередь это — противопоставление настоящего и будущего. Настоящее — это «старый мир» («Рабочая марсельеза»), «мир насилья» и «вечного горя», это «тюрьма» и «неволя». Соответственно, атрибуты настоящего — «оковы» и «рабские путы», «ярмо» и «пытки». Другая черта настоящего — «бездушный гнет»: это мир «слез» и «тяжелого труда». «Голодуха», «нищета», «иго проклятой нужды» царят в этом проклятом мире.

Мрачное настоящее революционных песен («мрак», «сумрак ночи», «позора тьма», «черные дни») сравнивается также со старостью («дряхлый мир»), с «ужаснейшим сном» и даже с «постылой могилой». «Царские чертоги» и «золотые короны» — другие символы настоящего — своим зловещим блеском лишь оттеняют этот невыносимый мрак.

Гнету и насилию, нищете и мраку настоящего противостоит будущее, «вольное царство святого труда» («Рабочая марсельеза») — «Новый мир», «Новая жизнь грядущего»:

Будущее — это «лучший мир», «царство свободы» и «братской любви». Это время окончательной победы добра и правды, «Рабочая марсельеза» утверждала и обещала: «Сгинет зло, сгинет ложь навсегда». Грядущее — это своеобразный конец истории, означающий наступление «свободы вечной» («Пролетарская марсельеза»). Символы будущего светлы и ярки — это «заря» и «солнце», «свет» и «день».

Прорыв из мрачного настоящего в светлое будущее может и должен быть осуществлен в результате грандиозной окончательной битвы — «последней борьбы» («Рабочая марсельеза»). Неминуем «смертный», «роковой», «последний и решительный бой». Великая последняя битва нередко сравнивается с «неумолимым грозным судом» («Красное знамя»). Это «час искупления», «мгновение мести и суда», время «мести народной». Именно на подготовку такой битвы ориентировала свою аудиторию пропаганда всех социалистических партий, распространявших свои политические символы. Брошюра, изданная в 1917 г. военной организацией партии социалистов-революционеров, гласила: «Схватка между истиной и светом — с одной стороны, и мраком и произволом — с другой, была неизбежна»[1040]. Великая грядущая битва за будущее освящается и романтизируется.

В результате последней битвы будет окончательно подавлен могущественный Враг (образ Врага присутствует во всех революционных песнях). Враг — это представитель сил тьмы — «слуги тьмы» («Красное знамя»), «темные силы» («Варшавянка»). В революционной социалистической символике присутствуют в скрытой форме религиозные образы, это было особенно важно в условиях Российской революции 1917 г., когда политическое сознание и сознание религиозное переплетались.

К числу врагов относятся в первую очередь «начальство» и «власти». Так, «Рабочая марсельеза» в качестве главного врага называет «царя-вампира». Другие революционные песни также призывают к беспощадной борьбе с «властелинами», «тиранами», «самодержавием», «злым вампиром», «царями-плутократами», «самодержцем-царем», «мертвящим царизмом», «царем-батюшкой», «начальством», «слепыми вождями», «ничтожным тираном».

Среди врагов упоминаются и агенты власти — полиция, жандармы, земские начальники, «бюрократы», «судьи-палачи». В отдельных песнях среди врагов, преграждающих путь в светлое будущее, упоминаются и священники, «попы». Однако очень часто к Врагам относят и представителей социальных верхов. Так, «Рабочая марсельеза» упоминает «богачей», «кулаков», «богатых». В других песнях враги — «господа», «фабриканты-купцы», «хозяин таровой». В некоторых же песнях в роли врага выступает «буржуазия», «власть капитала», «буржуй» («Пролетарская марсельеза», «Красное знамя — песнь народовольцев»). Составители песенника, специально изданного Московским советом рабочих депутатов к 1 мая для солдат, имели все основания утверждать: «Победно звучат пролетарские песни в день 1-го мая, наводя страх на весь буржуазный мир»[1041].

Этический и эстетический образ врага ужасен, он отвратителен внешне и абсолютно аморален. В мире символов революционного подполья место «врагам народа» отведено в ужасном бестиарии, заполненном кровожадными и опасными хищниками. «Рабочая марсельеза» призывает к борьбе со «злодеями», «собаками», «жадной сворой», с жиреющими «обжорами», продающими совесть и честь. Другие песни также призывают к последней и решительной битве с «паразитами трудящихся масс», со «сворой псов и палачей», с «супостатами», «наглецами», «пауками», «кровопийцами», «мошенниками», с «сытой сволочью»:

Так призывала «Рабочая марсельеза», наиболее популярная песня Февраля, ставшая, фактически, государственным гимном революционной России.

Результатом великой борьбы должна стать не просто победа над Врагом, но и его тотальное уничтожение — без этого невозможно наступление «новой жизни» — «светлого будущего»:

Французский дипломат Л. де Робьен, наблюдавший за исполнением революционных песен на улицах Петрограда, иронизировал по поводу их кровожадности: «Тенора требовали голов аристократов, сопрано — голову царя, басы вообще же не желали никого щадить»[1042].

Показательны и красноречивые заглавия некоторых сборников песен: «Песни народного гнева», «Песни террора», «Песни ненависти, борьбы и мести», «Красное знамя: Песни революции — песни ненависти». Последний песенник был издан в Тифлисе, на его обложке напечатаны портреты Г.Е. Львова и А.Ф. Керенского. Можно поэтому предположить, что составители придерживались довольно умеренных, возможно, либеральных взглядов. Но при этом они не только издавали революционные песни, но и считали нужным усилить их эффект, дав брошюре столь свирепое название. Неудивительно, что в 1919 г. здание одесской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией было украшено живописным плакатом, цитирующим «Варшавянку»:

И.А. Бунин под впечатлением увиденного им чекистского лозунга перечитал один из песенников 1917 г. С горечью и злостью он писал, что несколько поколений русской молодежи разжигали в себе ненависть «к помещику, к фабриканту, к обывателю, ко всем этим „кровопийцам“»[1043]. Однако в 1917 г. подобные песенники издавали не только представители «революционной молодежи», но и патриотически настроенные социалисты-государственники, и коммерческие издательства: ненависть к «кровопийцам» хорошо продавалась в то время.

Авторы и, соответственно, исполнители песен революционного подполья отождествляли себя с братством борцов, готовых к последней битве. Показательны и названия некоторых сборников — «Песни борцов за свободу» и др. «Последняя битва» освящается, культ жертвенности борцов-революционеров — романтизируется. Песни утверждали пафос активизма, энергичного, насильственного и революционного преобразования общества.

Образы революционных песен были особенно созвучны наиболее радикальным политическим призывам 1917 г. Газета латышских социал-демократов так описывала демонстрацию 18 июня в Риге: «В песне, музыке, речах — всюду звучал призыв, вызывающий восторг, несущий отчаяние старому миру: „Приближается, приближается час расплаты!“…»[1044].

Авторитетный исследователь справедливо указывает, что русская революция первоначально не дала новых песен, сопоставимых по своему значению и распространенности со старыми революционными гимнами[1045]. Однако попытки создания новых песенных текстов заслуживают внимания исследователей — эти стихи могут стать ценнейшими источниками для реконструкции политического сознания эпохи революции.

Выше уже отмечалось, что многие авторы явно ориентировались на старые песни — в 1917 г. появлялись всевозможные варианты «Марсельезы», «Варшавянки», «Дубинушки», к уже существующим популярным песням добавлялись новые куплеты. Но и в текстах, претендующих на оригинальность, мы встречаем те же образы. Настоящему, «скучному сону земли» в них противостоит «царство правды», «царство свободы светлой»; «руинам», «тлению» и «тьме» — «ликующий свет будущего»; «миру оков» — «царство братства». Прорыв в «новую жизнь» все так же предполагается осуществить в результате грандиозной битвы и полного подавления врага. Постоянно упоминаются и враги — «палачи и грабители», «свора жестоких зверей», «позорная рать палачей», «темная рать», «народные палачи», «старые недруги», «исчадия удавов и ужей», «тираны», «безумные слепцы», «народные воры»[1046].

Не должно быть никакой пощады врагу: «Пусть не гаснет народное пламя, пожирая остатки врагов!» — гласила «Народная марсельеза», написанная 23 марта 1917 г. прапорщиком-сапером В. Зубакиным «по желанию дружного гарнизона города Невеля»[1047].

Однако в новых текстах ощущается и непосредственное влияние иных традиций. Так, революция воспринимается подчас как осуществление божественной воли: «Ныне свершилася воля господня»[1048]. Иногда ощутимо и влияние милитаристской пропаганды эпохи Мировой войны. Это и неудивительно — некоторые авторы революционных стихов 1917 г. ранее писали патриотические и воинственные тексты[1049].

Но все же главное отличие новых текстов от старых революционных песен заключено в своеобразной временной замене. Мрачное «настоящее» старых революционных песен описывается в 1917 г. уже как «прошлое». И если ранее песни призывали к грядущей битве, то в новых песнях переживаемая революция воспринимается как время решающей, последней битвы с врагом и как начало «новой жизни». Показательно также, что в 1917 г. в различных городах России издавалось не менее 12 периодических изданий с заголовком «Новая жизнь», знаменитая петроградская газета интернационалистов была лишь самой известной. Так, составители одного из песенников писали: «Позади ночь, впереди: солнце, свет, свободный труд и победа!»[1050]. Для поэтов, создававших новые стихотворные тексты после Февраля, «светило любви» уже восходит, «заря золотая» уже засияла, счастье уже идет к угнетенным[1051].

Еще более показательно, что после Февраля менялся и текст старых революционных песен — их стали исполнять по-иному, в них также переживается «решительная битва». Исследователь песен эпохи революции справедливо отмечает: «В некоторых созданных ранее песнях время действия переводилось из настоящего в прошедшее. Так, если ранее пелось „Все, чем держатся их троны“, то после революции стали петь: „Все, чем держались троны“, „Все, чем держались тираны“»[1052]. При исполнении «Дубинушки» также время менялось, действие песни переносилось в прошлое: «Но настала пора и проснулся народ» (ранее, соответственно, пели «настанет» и «проснется»)[1053]. В песне «Смело, товарищи, в ногу» вместо слов «Свергнем могучей рукою гнет вековой навсегда» пели, соответственно, «свергли»[1054]. Из будущего в настоящее и прошлое были «переведены» и сроки революционного похоронного марша: «… и пал произвол, и восстал весь народ!»[1055].

Такие изменения нельзя считать случайными, они свидетельствуют об особенностях массового политического сознания эпохи. Участники революции требовали «грозного суда» и приветствовали «новую жизнь». Для многих участников революции настоящее, время революции — это уникальное, особое, сакральное время, это конечный момент всего предшествующего развития, это начало новой истории. Важно отметить, что это было присуще людям разных политических взглядов. Подобное ощущение настоящего мы встречаем в различных источниках, в т. ч. в речах А.Ф. Керенского. «Мы живем в великое время, о котором историки будут писать многие книги, о котором будут слагаться легенды и песни, о котором наши будущие потомки будут с завистью говорить, что им не удалось жить в наше время», — говорил «народный министр» в мае 1917 г. в своей речи на крестьянском съезде[1056].

Но и для многих противников Керенского события революции — это время Великой и последней битвы. Они описывали это время словами революционных песен: «Настроение наше во флоте и в Гельсингфорсе очень хорошее, но заявляю вам, что если вы упустите из рук ту власть, которую мы завоевывали себе веками, то лучше гибните на баррикадах последнего решительного боя, а не являйтесь на флот», — сообщал представитель Центробалта в Петроград в начале ноября 1917 г., буквально цитируя «Интернационал».[1057] Ранее тот же образ использовал и Центральный комитет Черноморского флота в своем обращении к морякам-балтийцам: «Мы идем вместе с вами на баррикады последнего боя»[1058]. К текстам революционных гимнов обращался и манифест Московской федерации анархистских групп, выпущенный в начале ноября: «Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты, наступил великий священный момент, о котором мечтают все народы мира и о котором поется в песнях. Настает „последний решительный бой“ за мир, за землю, за хлеб, за волю»[1059]. Показательно, что в этом тексте песни прямо упоминаются. Можно предположить, что милитаристская пропаганда эпохи Первой мировой войны, также призывавшая к «последней войне», к «войне за прекращение войн», усилила восприятие эсхатологических революционных символов.

В ходе революции революционные символы получают необычайно широкое распространение. Их тиражировали и все социалистические партии, и коммерческие структуры, ориентировавшиеся на специфический спрос революционного времени. Соответственно, и потребитель, выбирая определенные виды товаров, косвенно способствовал распространению революционных символов. В то же время революционные символы могли стать инструментом самоорганизации стихийных массовых движений различного толка.

Завоевание страны революционными символами шло неравномерно. Становясь общепризнанными, порой официальными символами в одних регионах, они некоторое время упорно отрицались в других. Это не могло не создавать известного политического напряжения, провоцировало борьбу за власть, в которой участвовали как члены местных партийных организаций, так и многочисленные беспартийные активисты, быстро политизирующиеся в условиях революции. Распространение революционных символов порой служило знаком влияния различных политических сил. Например, символы играли немалую роль в конфликтах военного командования и войсковых комитетов. Соответственно, усиление влияния войсковых комитетов проявлялось в распространении и легитимации революционной символики. Но иногда именно борьба вокруг символов служила катализатором, исходной точкой таких конфликтов, победителями из которых в конце концов выходили войсковые комитеты.

В 1917 г. вся система революционных символов была общей для основных российских социалистических политических партий вне зависимости от их положения в современной политической жизни и отношения к важнейшим политическим вопросам. Конкуренты, а порой и враги, использовали одни и те же символы для политической идентификации и мобилизации, стремились их распространять, способствовали их сакрализации.

Усиливающаяся монополия революционных политических символов становилась важнейшим фактором политической борьбы. Шел процесс фактического утверждения этих символов в качестве символов нового строя. Большевики, захватывая власть, поддержали этот процесс, придали ему новый импульс и осуществили его юридическое оформление.

Соответственно, политическая борьба проявлялась не только как борьба между символами «старого режима» и символами «новой жизни», но и как борьба за революционные символы между политическими силами разного толка, которая шла сразу в нескольких направлениях. Во-первых, политические партии стремились представить лишь себя истинными носителями данных символов. Во-вторых, различные политические силы выстраивали различную иерархию одних и тех же символов. Можно проследить, что большевики, широко использовавшие первоначально «Рабочую марсельезу», главный символ Февраля, выдвигают постепенно на первый план «Интернационал». Для других же социалистов «Интернационал» был важным, но все же второстепенным символом. Наконец, в-третьих, ведется борьба за «правильный перевод» символов. Различные силы выдвигают на первый план какое-то определенное значение данного символа.

Сам характер символов революционного подполья наложил серьезный отпечаток на весь ход политической борьбы. Видение мира, предлагавшееся этими символами, само по себе ориентировало на «углубление революции». Сторонники классового мира, общенационального единства и продолжения войны не могли на них опираться полностью и безоговорочно.

Большевики же стремились представить себя достойными и единственными хранителями системы революционных символов. И постепенно им удается добиться в этом направлении важных успехов: если первоначально некоторые их противники пытались использовать красный флаг и песни революции как свои символы, то со временем, большевики предстают защитниками святых символов революции от сторонников реставрации символов «старого мира». Ленин и его сторонники смогли завладеть символическим арсеналом Февраля, они сумели его использовать и развить. И это было их важнейшей политической победой.