Синее око

Двое в скифе. Киноповесть

ТУ-104 идет к Ленинграду со стороны залива.

День пасмурный. Ленинград открывается внизу непривычным для ленинградцев огромным и тесным каменным городом, он кажется вовсе не великим, потому что рядом с ним, сколько хватает глаз, море.

Видны острия мачт, красные каемки на трубах буксиров. Дома возле моря деревянные, крашеные, но стены и крыши потускнели в мокром воздухе, сырые от водяной пыли. Пыльными кажутся газоны и стриженые парки. Отмыты дождем, оранжево чисты дорожки.

Пасмурно.

Пассажиры тянутся к окошкам. В сутолоке трамваев, панелей и службы они забыли, что живут в морском городе. Вот она — кромка воды и земли...

Глядит в иллюминатор Роман Широков, олимпийский чемпион. Рядом с ним его тренер Сергей Герасимович Червоненко. Тренеру ничего не видать в окошко за широковской спиной.

У Романа расстегнут ворот нейлоновой белой рубашки, узел галстука оттянут вниз и вбок. Лицо у него резкое, как у людей, привыкших к предельному физическому усилию. Глаза светлые. В них в одно время надменность и усталость.

Сергей Герасимович седоват. У него острые точные зрачки, загорелый лоб и большие залысины. Спортсменское лицо.

Он тронул Широкова за плечо, заглянул в окошко, вниз.

— Гляди, Ромочка, холодно ему там сейчас, бедняге.

Внизу, чуть различимая на темной, с белой накипью зыби показалась лодка-одиночка.

— Может быть, попробуешь в парную двойку сесть? — говорит в ухо Широкову его тренер. — С Меркуловым вдвоем поработаешь?

Широков повернулся к Червоненко:

— А, чепуха всё это, Герасимыч. Вертлюг заело. Наверное, заклинили, сволочи, перед гонкой.

Роман опять приник к иллюминатору. Но он не смотрит вниз, не хочет видеть Невку и одиночку на ней. У него скверное настроение. Он проиграл гонку на Хенлейской регате в Лондоне. Он вспоминает, как киноленту смотрит, свою жизнь.

...Вот его первый триумф. Хельсинки. Олимпийские игры. Выстроились на старте финального заезда одиночки-скифы. На майках у гребцов большие буквы — инициалы держав. Соединенные Штаты, Австралия, Польша, Югославия... Стартовый выстрел... Лодки уходят, молотят весла по воде... И вот уже Широков видит спину американца... югослава... поляка... Роман прибавляет темп. Роман ликует и всё больше ярится от чувства своей победы.

И финиш. Катит рев с трибун. Широков первый. Его теперь не может достать ни поляк, ни югослав... Американец вовсе застрял. Роман кинул весла на воду, еще финишный створ не пересек. Подтабанил.

Повернулся к трибунам и показал им свою улыбку. И ничуть не устал. Легко ему далась победа. Его соперники всё еще машут веслами...

Когда после той, прекрасной, гонки Широков вышел на плот, тренер сказал ему: «Не надо так, Ромочка. Ты победил своей спортивной формой. Форма — наживное дело. Ты еще не знаешь, что такое соревнование воли. Жми до конца, Ромочка! Даже в легкой гонке жми до конца... Ну, поздравляю тебя, — сказал тогда Сергей Герасимович. — Ты еще сам, наверно, не понимаешь, как это отлично, что ты сделал. Для всех нас отлично. Для команды. Для Советского Союза».

Это всё было давно. Широков вспомнил и хотел подольше пожить прежним, но не смог удержать воспоминание, потому что два дня назад он проиграл в Хенлее. Он трясет головой, чтобы отогнать прочь Хенлей...

Он первым ушел со старта. Он, как во всех своих гонках, скоро увидел спины противников, но к середине дистанции спины приблизились. Он прибавил темп, но противники навалились еще ближе. Они шли уже вровень с ним, и он не мог понять, почему так случилось, И теперь он не мог этого понять. Ушел вперед англичанин... Потом югослав... За двести метров до финиша Широков обернулся. Он знал, что этого делать нельзя, но обернулся, потому что весла не уносили его вперед, а последним, даже вторым, он не бывал еще ни разу в жизни. Растерялся. Бросил грести до финиша... Сказал после гонки тренеру: «Вертлюг заело».

Гребцу на Невке и в самом деле холодно. Ветер срывает воду с лопастей весел и кидает брызги в лицо парню. Парень стискивает зубы. Зыбь колотит в бока его лодки, заплескивает через фальшборт. Лодка идет под Елагин мост. Там темно и гулко. В парке пусто. Двое спешат через мост. Парочка. Он прикрыл ее полой своего плаща. Остановились посередине моста: на самолет поглядеть. Проводили скользнувший под облаками ТУ-104. Поцеловались. Глянули вниз. Там лодка показалась из-под моста. Проводили лодку, еще поцеловались.

Гребец в одиночке-скифе тоже глядит на самолет.

По пляжу идет к воде розовоплечий и сивогрудый пенсионер в плавках. Он зашел в воду по щиколотку. Остановился. Сунул ладони под мышки. Глядит на самолет.

...В самолете вдоль кресел проходит стюардесса. Она говорит Широкову:

— Вы забыли пристегнуть себя ремнем.

— А мне это не поможет.

— Ничего другого вам предложить не могу. Будьте добры, пристегнитесь.

Стюардесса строга. Кокетство ее исполнено достоинства.

Внизу на Невке парень выгребает против волны. Он хмурится и твердит угрожающие слова:

— Ничего. Он меня еще узнает. Я у него выиграю! Пускай! Пускай. Ничего.

Парню очень ветрено на воде.

Парень подчаливает к бону гребного клуба. Вылез на плот, попрыгал: ноги зашлись.

Боцман спускается к нему. Старый, чуть хромой человек, тельняшка под пиджаком.

— И охота в такую непогодину, — говорит боцман, — на воде болтаться? Лучше бы головой поработал или еще где... Эй, на фо́фане! — кричит старик ребятишкам в лодке. — А ну-ка вертайтесь обратно!

Ребятишки кинули весла, но ответили не вдруг:

— А вам нас всё равно не достать! Сколько хотим — столько катаемся.

Старика будто успокоил такой ответ. Он уже больше не глядит на ребятишек.

— Ты, Паша, керосином лодку протри, — говорит он гребцу-одиночнику.

Паша выдернул из воды одиночку, несет ее на плече к эллингу, ставит на ко́злы.

— Широков-то как опозорился, на всю Европу. — Боцман сокрушенно и презрительно качает головой. — На Европу-то, правда, мне начхать. Вот только на репутации нашего клуба может плохо отразиться. Он ведь вон такой был, как те барсучьи дети на фо́фане, когда к нам в «Метеор» пришел. Я помню, как он гресть начинал учиться. Он бы в лодке и ночевать оставался, до того в нем жадность большая к академической гребле. А теперь вот ведь что вышло...

— Ничего, Василий Ильич, — как-нибудь уж поддержим репутацию. И без Широкова проживем…

Гоночная четверка подходит к бону. На руле — девушка маленького роста. Ее рост заметен, потому что она стоит на заднем сиденье, туго натянула постромки руля. На ней мужской плащ по щиколотку, у рта, на резиновой тесьме, дюралевый рупор.

— Третий номер, табань! — командует рулевой. — Второй, два гребка вперед!

Третий номер, Володя Рубин, мрачноватого вида парень с челкой, табанит. Второй, Севочка Лакшин, кудрявый юноша, гребет дальше. На первом номере сидит Олег Холодов, веснушчатый малый. Загребным — Герман Пушкарь, основательный человек с угловатыми надбровьями, с литыми скулами и блестящими зубами.

Лодка точно скользит бортом вдоль плота. Первым соскакивает рулевой. Командует:

— Ба́ковые, выходи! Загребные!..

Парни подхватывают лодку, она взлетает над их плечами, лоснится ее гладкое днище.

Паша Францев охаживает свою одиночку. Ветошь макает в баночку с керосином.

Гребцы уносят четверку в эллинг, девушка в плаще не по росту подходит к Паше:

— Ты сегодня что, вокруг Петроградской ходил?

— Да нет, вокруг стадиона Кирова.

— Ой, и мы тоже вокруг стадиона. Почему же мы тебя не видели?

— Я шел на второй космической скорости. Где уж вам за мной.

— Паша, ты придешь? У меня день рождения двадцать третьего, мы у нас в общежитии будем справлять.

— С меня мало проку на именинах. Я ведь — бригада коммунистического труда. Мы все от водки зареклись во главе с бригадиром товарищем Пушкарем. У нас всё коллективное. В том числе и любовь. Вся бригада в одной лодке. Вся лодка влюблена в своего рулевого. — Паша говорит медлительно, с улыбочкой, а сам всё водит тряпкой по глянцевым бокам своей лодки.

Девушка держит в руках руль, смотрит на Пашу и просит его:

— Ты приходи, а то мы с ребятами всё вместе да вместе на воде, а ты на своей одиночке, тебя и не увидишь никогда...

Вышла из эллинга команда-четверка — крепкие парни в тренировочных костюмах. Они возбуждены, веселы после тренировки, после холодных брызг и пота. Хорошо прошлись, дружно, в четыре весла прогнали лодку вдоль кромки земли и воды, вдоль границы Ленинграда и моря.

Первый номер, самый легкий в команде, веснушчатый Олег Холодов прыгает на бону. Второй — Севочка Лакшин повлек рулевого танцевать фокстрот. Третий — Володя Рубин выпячивает губы, дает им мотив: «Ма-ри-на, Ма-ри-на, Ма-ри-на, тар-рам, тар-да-рам, та-ра-ра...» Загребной — Герман Пушкарь движется неторопливо, озабочен всем, что видит на бону, и чуть-чуть улыбается.

Боцман опять хромает к воде. Кричит:

— Эй! На фо́фане! А ну-ка давай причаливай к бону!

В лодке двое мальчишек. Они не боятся боцмана.

— Мы еще поката-аемся!

— Сейчас я их на абордаж возьму. — Это Паша Францев, одиночник. Он скидывает тренировочную фуфайку и брюки, прыгает одним махом на плот и — в воду. Плывет кролем. Вот он уже забрался на фо́фан. Взял весла. Мальчишки присмирели.

Гонит лодку к плоту.

— Паша, на́ плащ. Он внутри всё же теплый, согрелся. — Это рулевой, Оля Тихонцева, сняла долгополый плащ, протянула его Францеву.

— Это же Олега плащ. Его вон самого цыганский пот пробирает. — Севочка Лакшин вмешался.

Герман Пушкарь недоволен Пашиным поступком:

— Это уж лишнее, Павел. Конец месяца. Вот так вот придется вкалывать, а если вдруг простудишься?

Паша в амбицию:

— Чево-о? И купаться, что ли, по бригадному методу?

— Ну ладно, ладно, давай иди одевайся

— Мы шли мимо ЦПКиО, там тоже один чудак плавает, — сообщает Севочка Лакшин.

— У того хоть шерсть на груди, как у белого медведя, ему легче. — Это Володя Рубин, третий номер.

— Идем одеваться, хлопцы, в пять часов заступать на смену. Надо еще в общежитие заехать.

Пушкарь уходит. За ним вся команда. Только Олег Холодов тихонько шагает рядышком с рулевым.

— Ты завтра в утро работаешь, Оля?

— В утро.

— Пойдем на семичасовой сеанс в «Гигант». Там «Рокко и его братья».

— Ой, что ты, у тебя же в четверг экзамен по дарвинизму... Ты сам мне говорил.

— Да ну, успею.

— В этом фильме, говорят, про бокс и про убийства. Я не люблю. Лучше двадцать третьего ко мне на день рождения приходи.

В трамвае сидят рядком гребцы — мужская четверка вместе со своим рулевым. За окошком, у трамвайного бока, частит решетка парка, можно протянуть руку и коснуться мокрых листьев на липах. Трамвай идет по дуге. Открылcя чисто умытый пролет Кировского проспекта. Широко и прямо он уходит к Неве. Опять решетка сада под боком трамвая.

Остановка. В трамвай вошла женщина с дочкой. Первым подымается Пушкарь. За ним вся команда. Оля — рулевой тоже встает. Женщина машет рукой:

— Сидите, сидите, хватит ей места.

Ставит дочку коленками на скамейку.

Дочка смотрит на бегущие мимо дома, машины. Вдруг увидела лошадь, телегу на шинных колесах.

— Лошадь, лошадь, мама, настоящая лошадь!

Между телегой и трамваем протискивается красный мотоцикл. На мотоцикле Паша Францев.

Гребцам неудобно сесть после своего благородного и коллективного вставания. Но теперь они опускаются на скамейку, чтобы быть ближе к окошку, к своему товарищу, к Паше.

— Не наступи кобыле на любимую мозоль — кричит Севочка Лакшин.

— Ему только и гоняться с тяжеловозами. — Это Володя Рубин.

— Возьми меня с собой! Паша! — просит Оля.

— Рулевого возьми!

— Он привык без руля.

— И без ветрил...

— Одиночник!

— Индивидуалист!

Паша Францев хочет обогнать лошадь. Та косится на стрекочущий рядом мотоцикл. Возница хлопает вожжами. Закругление трамвайного пути. Паше не пробиться. Трамвай уходит от него. Четверо в восторге:

— Привет!

— К извозчику на буксир прицепляйся!

— Переходи к нам в команду, пока не поздно!

Белая ленинградская ночь. Вода в Невке маслянистая, черная. Слышен завод на берегу: сипенье пара, как ход поезда, тяжелый пристук станков, конвейеров.

Зеленые светофоры пронзительно едки в белесой мгле ночи. Ночью в городе нет машин и людей. Вода становится заметна, слышна, ее очень много — речки, каналы, Нева... Всё живое, плещется, хотя ветра нет.

А возле воды — заводы.

...В цехе горят люминесцентные лампы. Лица людей кажутся бледными от синего света, от серьезности работы.

Транспарант на стойке: «Бригада коммунистического труда Г. Ф. Пушкаря». Токари-станочники. Кажется, они разобщены, каждый наедине со своим требовательным и шумным станком.

Олег Холодов, Володя Рубин, Севочка Лакшин, их бригадир Пушкарь. Они отличаются от тех ребят, которые пританцовывали на плоту гребного клуба, а потом балагурили в вагоне трамвая. Здесь они сосредоточенны, взрослы и даже суровы. Очень велик цех. Громадны и сложны машины. Управляться с этим могут только очень серьезные люди. Мужчины.

К Пушкарю подходит мастер. Как у всех мастеров, у него торчит штангенциркуль из кармашка спецовки.

— С коленчатым валом зашиваемся, — сетует мастер. — Сегодня на летучке прикидывали так и сяк, Кутырскому накрутили хвост. Иван Павлович на нас жмет. Не вытянем — значит месячный план полетит. Нужно будет недельку сверхурочно поработать...

— Вот Кутырский и пусть горбатится. Вы что, не понимаете, у ребят ведь экзамены. Я о себе не говорю.

— Я понимаю. Ты мне не толкуй. Потом отгул все получите. Ну раз такая вышла петрушка... Терентьича и в партком вызывали. Другого выхода нет. Кто еще, кроме вас, сделает? Петьке что ли, Гаврюшину отдавать? Нету выхода, Пушкарь. Пойми меня.

— Пусть ребята решают. Я вам обещать ничего не буду. Как ребята скажут. Только что навряд ли они согласятся...

Перерыв. Перекур. В цеховом красном уголке стучат костяшками по столу. Бригада Пушкаря села за домино.

Паша Францев читает итальянскую газету «Унита». Частенько лазает в итальянско-русский словарь.

— Проехали... — печально сознается Олег Холодов.

— Жил-был у бабушки серенький козлик... — Володя Рубин стукнул костью о стол, — и вся голова в кудряшках... — Он смотрит на Севочку Лакшина.

— Едем, — охотно соглашается Лакшин.

Пушкарь припечатывает последнюю кость, рушит всё трехколенчатое сооружение на столе...

— Придется неделю повкалывать сверхурочно, — сообщает он, как бы к слову пришлось. — С коленчатым валом зашиваются. А? Ну что, еще разок сгоняем? — Пушкарь перемешивает кости круглыми движениями руки. — Ну чего притихли? Митинговать будем — давайте митинговать. В домино играть будем — давайте в домино играть.

— Мне это, Пушкафь, не подходит. Что ж я буду на свидания ходить переутомленный на производстве? — Володя Рубин говорит несколько зловеще, не понять, в шутку или грозится.

— Ты можешь свидание и на другую декаду перенести, а я только год как женился. А Терентьичу если не на нас, на кого понадеяться? — Пушкарь морщится, заметно, что не хочет он спорить с Володей.

— Вот пожалуйста, — встревает Севочка Лакшин, — называется бригада коммунистического труда, а каждый думает о чем? Не о коленчатом вале, а о своей любимой женщине. Я, допустим, могу обойтись и без этого. А вот как мы экзамены сдадим, братцы-кролики?

— Отсрочку попросим, — неуверенно обещает Пушкарь.

— У Оли, у нашего рулевого, двадцать третьего день рождения, она же нас всех пригласила, всю команду... — Это Олег Холодов.

— Ну вот что, давайте кончать детский сад, — Паша подал голос, — Терентьич привык на нас отыгрываться. В начале месяца по полсмены сачковали, заготовок не было, а теперь что же получается? Экзамены все накроются. Тренировку сорвем. А через две недели «Весенний приз». Из месяца в месяц одно и то же. Это называется подчинять свои интересы интересам коллектива. С меня хватит такого коллективизма. «Бригада, бригаде, бригаду...» Я сыт этим склонением вот так вот. Что я, не человек? Не буду я ни минуты вкалывать сверхурочно.

— Это как все решат. — Пушкарь подымает голос. — Что ты такое за индивидуум?

— А вот так. Индивидуум.

Последняя электричка. Ее огни скользят по белой ночи без лучей и без света.

Паша Францев сидит в пустом вагоне. На Ланской в вагон валом валит народ. Кончилась смена на «Светлане». На «Красной звезде»... Против Паши садятся парень и девушка. У парня букет сирени. Он держит букет, как держат веник в банном зале на пути к парилке. Паша глядит на парня с укоризной:

— Ты зря так с цветами обходишься. Для чего ты сирень купил? Чтобы была радость вот девушке и тебе. А ты своей радостью помахиваешь, как помелом. Цветы, знаешь, как надо беречь? Они же тебе достались на какой-нибудь час. Вот так лучше будет. — Паша перевертывает букет в руке парня.

Парень слушает всё и подчиняется, а сам меняется в лице, не знает еще, как тут поступить.

Девушка, конечно, согласна с Пашей:

— Вот хоть нашелся человек, поучит тебя, как с цветами нужно...

Парень смутился, сунул нос в букет, будто надо понюхать. Сразу нашел розетку о пяти лепестках. Отдал девушке:

— На, съешь свое счастье.

Оба позабыли про Пашу.

Вагон теперь полон, и все будто знакомы, родня друг дружке. Спят. Судачат. Забивают «козла». Ночной рабочий поезд. Паша поглядывает на своих соседей по вагону и светлеет лицом. Даже улыбается чему-то. Встает, идет в тамбур.

Двое парней старательно царапают ключами по стеклу двери. На стекле написано: «Дверь открывается автоматически». Это было написано. Теперь, благодаря усердию парней, получилось: «верь рыгается ароматически».

— Молодцы, — говорит Паша, — изобретатели, Кирилл и Мефодий...

Парни блудливо подаются в вагон. Дверь автоматически въезжает в стенку. Францев выходит.

Он ступает по спрыснутому дождиком гравию. Ночь вся прозрачная, пахнет сосной и сиренью, и теплым парным дождем.

Францев заходит в дом. Окон в доме много, свет есть только в двух, на втором этаже.

— Здравствуй, мама, — говорит Павел, открыв дверь в комнату с фотографиями и похвальными грамотами на стене.

— Здравствуй, сыночек.

— Я к тебе на воскресенье. С понедельника нам, наверно, по полторы смены придется стоять. Месячный план горит.

— Может быть, хватит тебе уже всех этих планов, а, Пашенька? — Женщина поднялась из-за стола. На столе у нее стопа тетрадей. Женщина в очках. Учительница.

— Ты что это, мама, сочинения проверяешь? Что там нынешнее поколение пишет?

— Сейчас я тебе, Пашенька, голубцы разогрею.

— Ты меня прости, мама, я ничего не привез, прямо со смены — в электричку... Так вышло.

— Ох уж эти мне смены! Теперь у тебя и трудового стажа больше чем достаточно. Почему ты в институт на очное не подаешь?

Паша берет со стола тетрадку, читает вслух:

«Мой любимый литературный герой. Моим любимым литературным героем является герой романа Н. Островского «Как закалялась сталь» Павел Корчагин»...

— Это Коли Букатина сочинение, — говорит мать, — всё верно написано и грамотно, безусловная пятерка. Первый кандидат на медаль. А вообще-то разболтались ребятишки. Не хотят учиться. Всё равно на производство идти.

— Ну а хоть кто-нибудь что-нибудь интересное написал?

— Видишь, Пашенька, это же школа, я же им материал даю по программе.

— Я, мама, хочу в этом году на первенстве города Широкова победить, олимпийского чемпиона.

— Это что же, значит, опять будешь на своих лодках болтаться? А я-то думала, ты мне с огородом поможешь, со мной будешь жить, дома.

— Я ходил, мама, в среду, отмечался в очереди за холодильником. Теперь уже скоро я его тебе привезу.

— Да не нужен мне твой холодильник... Ой, про голубцы-то я и позабыла совсем.

Общежитие. В окно видна Невка. Вода притихла: ночь перевалила за середину. Бригада Пушкаря в своей комнате. Время спать. Только бригадир еще сидит за столом, а все по кроватям.

— ..Я его беру, — бригадир рассказывает, — а он мне, значит, что-то такое по-английски... Я ему: «Ладно, ладно, ты мне хоть что говори, а по-нашему ты фарцовщик. Продавал свое барахло, давай-ка теперь пройдем со мной...»

— ...А я тут иду по Невскому, — Володя Рубин приподнялся на локте, — красную повязочку спрятал в карман, думаю, что́ я, в пионерском отряде, и так разберемся, если что... Иду мимо кафе «Север», там очередь стоит, как всегда. Все хорошего хотят... Я тоже не прочь. Только встал...

— А вот почему, почему это так? — Севочка Лакшин скинул с себя одеяло. — Почему вот сейчас белые ночи, а мы все спим, и весь город спит? Почему люди не веселятся? Почему в кафе мороженое съесть нужно в очереди стоять?

— Вот Францеву заместитель нашелся: почему да почему. — Олег Холодов ворчит. — А Францев что, совсем с завода собрался уходить?

— Что он может без завода? — Пушкарь уже на койке сидит, брюки стягивает. — Завод ему всё дал. Заработок он имеет? Имеет. Специальность получил? Получил. Спортом занимается? Занимается. Почет ему нужен? Почет есть. Образования хочет? Так он на курсы иностранных языков поступил. Пожалуйста...

— Ему мы нужней всего. Токарюги. — Севочка Лакшин лежит носом в потолок. Сладко щурится. Сонный уже.

— Я вам тут одно место прочитаю... — Олег Холодов долго добывает из тумбочки толстую тетрадь в клеенчатых корочках. — Вот. Я Михаила Пришвина читал, у него одно место выписал, меня заинтересовало... «...Принудительная сила общественного труда требует от рабочего личного поведения, и тем самым каждому предоставляется выход в царство свободы».

— Ну, это ты загибаешь... — Пушкарь недоволен. — Что он, этот Пришвин, думал, что писал: «принудительная сила»? Кто тебя принуждает?

— Это у Пашки такая книга была: Михаил Пришвин. — Севочка встрепенулся. — Я не читал, а только смотрел. Он это место и подчеркнул, я помню...

Холодов обиделся, спрятал тетрадку в тумбу:

— Я Пришвина читал, когда еще в ремесленное училище поступал, я из Луги приехал в город, с собой всего три книжки и привез...

— ...Так вот, значит, стал я в очередь, — Володя Рубин всё о своем. — Стою. Только подошел к двери, швейцар ее на задвижку. Всё. Время кончилось. Я повязку сразу надел на рукав, стучусь к нему: «Давай-ка открывай, мы дружинники». Он, конечно, открывает, а те, что за мной, подняли хай...

— И применили к тебе принудительную силу. И ты не попал в царство свободы. Ариведерчи, как бы сказал наш итальянец Паха Францев. Всё! Давайте кимарить. — Севочка натянул на себя простыню до самых кудрей.

Все спали, когда явился Францев. И весь город спал, потому что воскресенье. Павел прошел пешком от Финляндского вокзала до общежития. Он постоял на мосту и поглядел на невскую воду, как она заплескалась под первым, туманным и мягким лучом солнца.

Вахтерша дремала на своем стуле. Она не услышала Павла. Он очень осторожно снимал ботинки, чтобы не разбудить свою бригаду.

К открытию бригада Пушкаря явилась в Эрмитаж. Ее привел сюда Паша Францев. Он уверенно встал в очередь за билетами, пошел первым через контроль и дальше, с выражением верховодства и всезнания.

Рулевой Оля тоже пришла вместе с бригадой.

...Возле одной из эрмитажных колонн сидит на раскладном стуле девушка. Перед ней мольбертик. Она рисует интерьер Эрмитажа.

Павел остановился за спиной у девушки. Бригада пошла дальше, только Оля оглянулась на Павла. Францев намеренно не заметил этого взгляда, свободно и легко, так, чтобы всем было слышно, обратился к художнице:

— Что это у вас, задание такое — рисовать или так, для себя?

Художница красивая. Она не удостоила Павла особенным вниманием.

— Академическое задание по графике.

— А вы что, в Академии художеств? — Паша мнется. Вопросы, которые он задает девушке, не очень-то нравятся ему. Но других вопросов не придумать.

— Раз уж пришли в Эрмитаж, — говорит девушка, — так хоть смотрите картины. И не мешайте работать.

— А вы будете здесь весь день рисовать? — Павел даже морщится, так стыдно ему говорить это. Он начал разговор, чтобы похвастаться перед бригадой и особенно перед Олей непринужденностью своих манер и равноправным положением в Эрмитаже. А теперь нельзя просто так отойти. К тому же девушка хороша, Павлу очень нравится, как она нарисовала колонны,

— Идем, Францев! — Это ребята кличут издалека, с лестницы.

...Вот они движутся все вместе по залам Эрмитажа. Поглядывают на картины. Остановились подле Адама и Евы. Подмигнули друг другу. Оле это неинтересно.

Олег Холодов с ней рядышком норовит.

— Вот, ребятишки, такую бы жену, как там внизу, к которой Пашка приставал. — Это Севочка Лакшин мечтает. — Она бы меня рисовала, а я бы ей позировал.

— Ага. А зарплату бы вам Пушкин платил. — У Пушкаря, как всегда, трезвый взгляд на вещи.

Францев ведет бригаду рысисто из зала в зал. Он знает, что́ здесь нужно смотреть первым долгом, а что — походя.

— Сейчас пойдем на третий этаж. Там современное искусство Запада. Гоген и Ван-Гог.

...Рафинированный ценитель искусства, несколько апоплексический, восторженный и в то же время размеренно скупой в движениях ленинградец разглядывает пасторали Ватто. Он поворачивается на слова Францева:

— Я прошу прощения, молодые люди. Э-э-э... Ван-Гог жил в основном, главным образом, в предшествующем веке.

— Не имеет значения, — говорит Паша Францев, — он более современный, чем многие наши нынешние...

— Ну-с, если угодно... — Ценитель пожимает плечами.

Олег Холодов всё же отбился от магистрального хода бригады. И Олю увлек. Они стоят у часов с павлином. Оля всему рада подивиться.

— Вот смотри, — говорит она, — тогда ни станков не было, ничего, всё вручную, а какие красивые вещи делали. Вашему бы цеху такой заказ не выполнить...

— А Пашка сегодня не ночевал в общежитии, — говорит Холодов. — Только утром пришел... Давай лучше здесь походим. Он всё на третий этаж тянет, будто больше всех понимает. Я еще когда в ремесленном учился, карикатуры в стенгазету рисовал.

— Ой, что ты, надо всем вместе держаться! Когда много народу, каждый хоть что-нибудь скажет. Так интереснее, чем просто ходить и глазеть.

Францев уже ведет бригаду по третьему этажу. — Вот это, значит, Пикассо. Он голубя мира нарисовал... Великий художник.

— А чего тут великого-то? — Пушкарь сомневается. Он смотрит на картину, исполненную в манере кубизма. — Я бы таких красоток тоже мог намалевать, если бы время свободное было.

Бригада Пушкаря входит в зал, где развешаны полотна Матисса. Токари не прочь посмеяться над такой живописью, но безотчетно все притихли, потому что в зале действует непонятная и властная сила цвета.

Бригада молчит, одна Оля решается вслух сказать:

— А мне нравится. Смотрите, какой у него пиджак красный. Кажется, даже загореться может.

В это время Володя Рубин пристально и близко разглядывает Ренуаровы картины.

— Ну пошли, пошли дальше. — Францев всё куда-то торопится.

Дега́ нравится всем.

«Вечная весна», «Поэт и муза» Родена — эта тоже по душе токарям.

В раме большого окна — Дворцовая площадь. Можно отвернуться от полотен Гогена и смотреть в окно, и это тоже искусство.

Искусство действует на ребят. Они стали задумчивы, разбрелись по залам, не торопятся.

— Мне надо на тренировку, — Францев смотрит на часы, — иначе лодку займут до вечера. Вы тут теперь сами найдете выход.

— Ой, и мне тоже надо в гребной клуб! Ты на мотоцикле поедешь? — Оля смотрит на Францева просительно, будто даже с мольбой.

— На трамвайчике я. Адью!

Он бежит по эрмитажным залам, не глядит на сокровища мирового искусства.

Художница сидит на прежнем месте. Рисует.

— Вы же, наверное, устали так много рисовать... — Паша робеет.

— А, это опять вы...

— Вы когда из Эрмитажа уходите?

— Да... я и сама не знаю. Нужно обязательно завтра сдать, а то зачета не получу.

— Так у вас же всё готово.

— А... Вот то-то и есть, что не готово.

— У меня тренировка, я академической греблей занимаюсь. Хотя вообще-то могу одну тренировку и пропустить. Или ночью потренироваться. Ночи всё равно белые. Вы когда-нибудь сидели в академической лодке?

— Не-ет. Я по уши сижу в академической задолженности. Истматчик на меня зуб имеет...

— А какой у вас любимый художник?

— Для меня важнее всего в искусстве чистый, локальный, насыщенный цвет. — Девушка не глядит на Пашу. Она говорит о высоком, об искусстве. — Я не люблю в живописи мазню: полутона, полутени... Цельный цвет... Как у Матисса. Впрочем, вам это всё непонятно...

— Почему? Я тоже Матисса люблю. И вот ребят привел... Конечно, живопись сразу не раскусишь... Вот вам бы с нашей бригадой по Эрмитажу пройти. Всё объяснить. Мы ведь простые ребята... — Паша начинает лукавить... — Токарюги... А еще лучше бы ночью на спунинге покататься. Давайте? Я вам весь Ленинград покажу.

— О! Заманчиво. Только — я не люблю всяких рискованных предприятий. Я, знаете, человек организованный... — Девушка сдвигает брови и с видимым усилием что-то поправляет на своем рисунке. — Спунинг? Это что-нибудь вроде спиннинга? Рыбку ловить?

— Это лодка академическая. Не гоночная, а так, для учебы. Я за вами зайду сюда к шести часам. Потренируюсь сейчас и зайду. Договорились?

Ответа, согласия Павел не ждет. Убегает.

Олимпийский чемпион Широков тренируется на воде. Скиф-одиночка идет по Крестовке, режет надвое гладкую речку. Следом осторожно движется катер. Тренер командует в рупор:

— Рома, дорабатывай корпусом! И с подъездом спешишь.

...Из тесной Крестовки выгребли на большую воду. Там дожидается Широкова парень в одиночке.

Тренер командует:

— Сейчас пойдем до водораздела. Работай на очень спокойном подъезде. Акцентируй замедленный подъезд. Без старта пойдем. Давай...

Парень тоже зашевелил веслами. Подстроился к широковской лодке. Это Паша Францев. Гребет вровень с чемпионом.

Широков не глядит по сторонам. Руки его, плечи, корпус — всё работает, как маховик машины. Однако скосил глаз на соседнюю лодку... Чуть наддал. Ушел вперед от Паши Францева.

Паша прибавил. Опять вровень с чемпионом... Даже опередил.

Чемпион не вытерпел.

Пошла гонка.

— Эй, одиночка! Отвалите в сторону! — Это тренер кричит Францеву. — Вы срываете план тренировки.

Паша всё впереди чемпиона. Он частит веслами изо всех сил. Широков гонит лодку. Сейчас он достанет парня. Сейчас... Паша бросает весла. Он уходит из гонки победителем...

Катер сравнялся с его лодкой.

— Вот взять бы тебя сейчас и опрокинуть к чертовой бабушке. — Тренер грозит кулаком Паше. —Тоже мне нашелся Маккензи... Молотишь веслами без толку. Ведь гребок не заканчиваешь. Вальки тянешь себе на пуп. Выше их нужно вести, выше! И на сляйде егозишь... А вообще можешь гресть…

Павел Францев взбегает по ступенькам эрмитажного подъезда, переминается, страдает в длинной очереди за билетом. Опередить, перегнать тут никого нельзя. Зато с билетом в руках он быстро опережает приверженцев искусства.

Девушки нет на прежнем месте. Только беломраморчая античность. Францев рыскает, ищет. Не могла эта девушка уйти без него. Он очень торопится, в нем бьется победительная телесная радость после весел, после Крестовки и Невки, после победы над олимпийским чемпионом Широковым.

Но художница ушла. На самом деле, почему бы ей не уйти?

Францев останавливается перед античной богиней Дианой и тупо глядит на нее. Он говорит Диане:

— Вот тебе тут просто стоять. А меня обманули. Ты-то вся каменная, а я нет.

Диана смотрит вдаль белыми выпуклыми глазами.

Францев постучал костяшками пальцев по ее полированной голени.

Тотчас явилась служительница музея:

— Молодой человек, уберите руки! Это же античная скульптура. Ей от роду три тысячи лет. Некрасиво...

— А, все они одинаковые, — говорит Францев, — что три тысячи лет назад, что сегодня... Души в них нет. В женщинах...

Он понуро бредет по Эрмитажу. Губы у него шевелятся. Какие-то плохие слова произносит Францев.

Но вдруг он видит девушку. Художницу. Она сидит подле большого окна, а за окном зимний садик, а на стене полотна древних итальянцев: торжественный мрак фона и властительная, спелая обильность нагого человеческого тела.

Францев вначале видит только девушку и замирает даже от радости, но тотчас замечает, что парень возле нее — стоит не ради итальянской живописи.

Паша тихо движется к девушке, а сам глядит на картины. Вот уже ему слышен разговор девушки с парнем...

У парня пиджак разрезан на правом бедре и на левом.

— Вы верите в любовь с первого взгляда? — говорит парень.

— Вы себя имеете в виду?

— Какое это имеет значение: я или не я? Любовь — это абстрактное понятие... Вы не были еще в ресторане «Нарва»? Очень современное заведение.

Францев в два шага покрывает расстояние от итальянского искусства до художницы. Лицо его серьезно. Он не замечает парня. Он говорит дэвушке:

— Ну пойдем же. Я тебя внизу искал. Пойдем. — Он глядит на нее прямо и строго. Протянул ей руку. Она еще не решилась. А времени уже нет колебаться. Потому что рука — вот она, подана. Девушка кладет свою ладонь на Пашину руку и подымается с раскладного сиденья.

Парень, сторонник любви с первого взгляда, шаркает подошвами. Он перенес свое внимание на Тициана.

Францев ведет девушку за руку к выходу. Он закинул себе на плечо ремень ее ящика-мольбертика. Несет также раскладной стул. Девушка еще как бы упирается. Ее никто не водил вот так за руку, не спросив. Но столь велика определенность Пашиной руки и походки и взгляда, что противиться этому нельзя.

Паша дружески похлопал Диану по голой голени.

— Ничего, старушка, не горюй, три тысячи лет — это тоже неплохой возраст.

...У подъезда Эрмитажа стоит Пашин мотоцикл.

— Вот мое ландо. Меня зовут Павел Францев. Токарь седьмого разряда. Член бригады коммунистического труда Германа Пушкаря. Вам достаточно этих титулов?

— Вполне. С гаком.

— Сегодня я победил в гонке олимпийского чемпиона Романа Широкова.

— О-о-о! Широков... Он к нам в Академию приходил, Скандиевскому позировал. Скандиевский его портрет писал.

— Еще видно будет, что за экстра... На Хенлейской регате он бросил весла, этот корифей...

Францев завел мотор. Мольбертик на ремешке так и не снял с плеча. Приглашает девушку:

— Садитесь. Как вас зовут?

Тарахтит мотоцикл своими двумя цилиндрами.

— Майя... Только я не знаю, как ехать на вашей таратайке. Нужно было брюки надеть...

— Ничего. Я быстро поеду…

Ходко шуршит колесами красный мотоцикл вдоль Невы. Девушка близко прислонилась к спине Паши Францева. Дворцовый мост... Академия художеств...

Паша похаживает в скверике. Ждет.

Опять они едут. Теперь уже с ними нет мольберта и стульчика. Майя надела голубые брючки и черный свитер...

У входа в гребной клуб они видят Широкова. На Пашу Францева Широков не посмотрел, а девушку заметил. Сел в свою «Волгу». Покатил.

— ...Василий Ильич, я спунинг возьму, — говорит Францев боцману. — Вы меня не дожидайтесь, Я когда приду, лодку поставлю и эллинг запру. Ключ у меня есть.

— Запрешь-то ты запрешь, а только как завтра утречком к станку станешь? Ведь тренировался уже. Развлекался бы лучше, или с барышней в молодежное кафе сходил.

— Так я же не один, Василий Ильич...

Боцман выходит из эллинга, видит Майю.

— Ага. Ну-ну. На спунинге — это самое милое дело... Всё-таки лодка... вода... Нужно ей отдать справедливость... Придешь, керосинчиком не забудь обтереть...

Вода черная, по ней плавают большие лунные плошки. Вода будто взбегает на берега и там светлеет. Всё белесо и зыбко. Дома на набережной, кажется, подступили вплотную к Неве.

Пыхает паро́м, подает признаки жизни крейсер «Аврора».

Слышно, как шаркают по набережной полуночники.

По Летнему саду свист: сторожа изгоняют тех, кому было мало для своей любви целого дня.

Черные, как пистолетные дула, нацелены в небо минареты мечети на Петроградской стороне.

Паша Францев чуть-чуть подгребает веслами. В корме сидит, держит постромки руля Майя.

— Чувствуете? — говорит Паша. — Вроде даже вода вздрагивает. Это наш завод. Я здесь работаю. А вон там наше общежитие. Вся наша бригада в одной комнате живет. Хорошие ребята. Только какие-то покорные. Привыкли, как скажут, так и жить. Вот в первой декаде заготовок не было, а сейчас накачку дали, штурмовать будем. Нужно план дожимать, чтобы сто четыре процента.

— Вы совсем как в романах Кочетова, — говорит Майя, — даже в лодке на производственные темы разговариваете.

— Это — академическая лодка. В ней целоваться нельзя, сразу перевернешься.

— А вы очень боитесь перевернуться?

— Ну что вы? Я же вообще-то на скифах хожу. Там знаете как нужно баланс держать?

Майя опускает руку в воду. Так поступают все девушки мира, когда их катают на лодках.

— Вы не очень-то макайте руку, — говорит Паша. — Это где-нибудь на озере Рица хорошо, а в Неве мазут. Рабочий город.

Майя поет. Все девушки мира, севши в лодку, поют.

— Вы хорошо поете, — говорит Паша. — Когда я стану олимпийским чемпионом, я вас возьму с собой куда-нибудь в Австралию. Мы будем кататься на пироге по Индийскому океану, вы будете петь, а кенгуру вам будут хлопать в ладоши.

— Сегодня в Эрмитаже ко мне подошел один знакомиться, уже после вас, тринадцатый или четырнадцатый по счету, не помню...

— На вас такой спрос. Вам нельзя без личной охраны. Возьмите меня к себе в личную охрану. Я буду с пижонами сурово расправляться. Я их сильно не люблю.

— А кого же вы любите? Ваша бригада вам не нравится. На пижонов вы тоже зуб имеете.

— Я люблю всё человечество. Не каждого человека поодиночке, а всех сразу. И себя самого я тоже люблю. До тех пор буду любить, пока верю в себя. Я могу сделать что-нибудь такое для человечества... Не только втулки вытачивать... Понимаете? Когда кто-нибудь поставит в спорте рекорд, это хорошо для всех людей. Пусть не каждый сможет, а всё равно будет знать, что возможности не исчерпаны, что есть еще шанс... Только нужно себя держать в руках. И обрабатывать. Человек может всего добиться... Только вот сутки коротенькие. Никак не хватает времени... Вам хорошо. Вы художница. Вы красоту создаете. И сама вы тоже красивая... Ты красивая, Майка.

— Я красивая. Ты красивый. Мы красивые. А суточки, правда, такие коротенькие. А вдруг ты не победишь олимпийского чемпиона? Что тогда с тобой будет?

— Каждый человек может сделать всё, что он хочет. Только нужно знать, чего хочешь, и очень сильно хотеть.

— У меня был один такой знакомый...

— Вы с ним в Эрмитаже познакомились?

— Да нет... Он мне еще в восьмом классе в любви объяснился. После выпускного вечера мы с ним всю ночь целовались до самого утра. Он изо всех сил хотел жениться на мне и любить вечно. Он весь такой красивый, целеустремленный, напряженный, как струнка на балалайке. Тронешь — и зазвенит. Я его любила... Он после школы уехал куда-то в Сибирь, а потом вернулся. Я его встретила на улице... Он меня познакомил со своей женой. «Это, говорит, моя жена Тоня...» А в голосе такие безнадежно трагические нотки. Я, знаешь, что-то не очень верю в потенциальных героев. Если уж герой, так пусть состоявшийся. Я люблю спокойных людей. Вытачивает человек свои втулки, и очень хорошо...

— Это тебя надо с Олегом Холодовым познакомить. Есть такой парень в нашей бригаде. У него и отец и мать колхозники. Он им «Смену» послал, там про нашу бригаду был очерк, так для них теперь Олег и бог, и царь, и герой. И сам он так же считает. Только вот любовные дела у него никак не наладятся…

Олег Холодов немножко упирается. Оля тянет его на Кировский мост. Вот-вот разведут мост.

— Пойдем, пойдем, — торопит Оля, — а то так и останемся здесь на всю ночь.

— Оля, — говорит Холодов, — выходи за меня замуж. Зачем тебе обязательно нужно на ту сторону? Давай еще погуляем тут.

— Бежим, бежим, у тебя ни жилплощади нет, ничего, какой же ты муж?

Кировский мост разводят. Бегут, бегут по ожившему асфальту полуночники.

Олег остался стоять. Спрятанная в чреве моста огромная разводная машина повезла Олю в сторону от него.

— В кооператив вступим, — обещает Холодов, — деньги вполне можно скопить, однокомнатную квартиру получим...

— Прыгай, прыгай скорее, ведь один останешься.

Холодов прыгнул. Бегут, торопятся...

Под мостом плывут в лодке Францев и художница Майя.

Холодов первый заметил, тотчас закричал:

— Эй! Пашка! Олечка, гляди-ка, это же Францев с девушкой на спунинге... — Очень оживился Холодов.

Оля посмотрела и вся притихла, потянула Холодова дальше:

— Бежим скорее...

...Миновали мост. Идут парком Ленина. Тут темнее, чем на открытом мосту. Совсем черные стоят липы. Памятник «Стерегущему» тоже черный. Целуются парочки на скамейках.

Оля теперь продела свою руку под руку Холодова.

— Мы с тобой хорошо будем жить, Олечка, — говорит Холодов, — я техникум кончу. Будем академической греблей заниматься, я и на баке и на загрёбе могу, а ты на руле...

Оля остановилась. Она смотрит на Холодова, и глаза у нее совсем круглые.

— Я буду на руле, а ты на баке, а как же мы будем без любви? И заплакала. Слезы тут как тут.

...Вот они идут дальше по парку Ленина.

— Ты не думай, что любовь не придет, — говорит Холодов. — Я тоже ведь тебя не сразу полюбил. Постепенно.

Лодки тесно стоят, уткнулись носами в кромку Крестовского острова. К утру нанесло ветерок. Качнулись лодки. На каждой — шалашик из камышей. Порозовел от невидимого еще солнца лев на стрелке Елагина острова.

Майка тихонько поет. Но здесь уже кончается город, здесь уже море, и потому песня слышится далеко.

— Ты устал, Францев, — говорит Майка. — Дай я попробую погрести.

— Сейчас уже некогда, Майка. Мне к восьми на смену. Ты будешь приходить к нам в гребной клуб?

— Буду.

— Я тебя научу гресть. Хоть на распашной лодке, хоть на парной.

— Я приду обязательно. Может быть, что-нибудь порисую.

— Ты, наверное, тоже устала сидеть. Ведь тут всё равно что на велосипеде. Нужно баланс держать.

— Спасибо тебе, Паша. Я никогда так помногу не пела.

Они плывут против стадиона Кирова. Солнца еще не видать, а верхушка большой чаши стадиона уже теплится, уже солнце близко. Только и есть на воде, что лодка-спунинг, да еще яхту гонит ветер-утренник к Вольному острову.

— Я в себя очень верю, — говорит Паша Францев. — Мне, в общем, достаточно времени в каждых сутках. Я могу победить и самого себя, и Широкова, и кого там еще? Только знаешь, чего мне не хватает?

— Чего же?

Паша вдруг смутился:

— Может быть, тебя... Или не тебя. Я еще не знаю... Наверное, тебя...

— Любовь с первого взгляда?

Паша поднял валёк. Лодка вильнула набок. Майка схватилась за борта.

— Вот вывалю тебя сейчас в море, и всё, — грозится Паша.

— Ну а как же ты без меня будешь? А? Как же ты без меня-то? — Глаза у Майки зеленые стали, или это свет на воде такой...

— Давай причалим сейчас к пляжу и купнемся, — предлагает Паша.

— Давай.

Лодка приткнулась к песку. Пляж пустой. Один только сивогрудый пенсионер машет руками. Зарядку делает.

...В двух соседних раздевальных кабинках видны ноги. Майкины и Пашины ноги. Они переступают путы одёжек.

Майка и Паша сходятся возле воды, берутся за руки, бегут... Утренняя вода гладка, никем еще не нарушена.

Пенсионер прервал зарядку. Глядит на них. Они близко-близко прислонились друг к дружке.

Майка на лавочке под липой расположилась с мольбертиком. Рисует парней, как они выносят из эллинга драгоценного дерева лодки-скифы.

Мастера спорта и нахальные юнцы третьеразрядники интересуются Майкиным рисованием.

Один подошел, с бакенбардами:

— Девушка, я могу под Пушкина позировать. Меня уже рисовали вместо Пушкина. Могу вам предложить свои услуги.

Майка только зыркнула на него.

Другой подошел, с ответственным видом. Видать, из клубного руководства.

— Вы это для себя рисуете или по заданию? Если что надо, мы вам можем оказать содействие...

— Будьте добры, отойдите немного в сторону, а то из-за вас ничего не видно.

...Есть еще молчаливые, робкие, уважительные люди, которым тоже хочется вступить в общение с Майкой, но пока еще не рискнуть. Они стоят в сторонке или без нужды шмыгают мимо.

Подчалил к бону Роман Широков. Следом тренерский катер. Внимание гребного клуба сразу переместилось с Майки на олимпийского чемпиона.

Человек с бакенбардами быстро сбежал по бону к воде, подхватил широковское весло, помог мягко привалить бортом к плоту. Ответственный человек тоже спустился к чемпиону, поговорил с ним:

— Что, Ромочка, до Лахты сходили?

Лицо у чемпиона малоподвижно. На нем устоялось выражение спокойствия, как бывает у всякого человека, одолевшего очень большую работу.

— А чего я на Лахте забыл?

...Тренер подошел, Сергей Герасимович.

— Всё-таки ты, Роман, не дорабатываешь корпусом. Захват у тебя полноценный, протяжка активная, а конец гребка разгильдяйский. Вот как будто певец затянул октавой, пыжится, пыжится, а не вытянуть: кишка тонка.

— Ну, Сергей Герасимович, — говорит ответственный человек, — хоть бы еще кому в мире иметь такой гребок, как у Широкова...

— Спортивная форма и техника очень высоки у Длугановича и у Маккензи. На первенстве Европы силы будут примерно равные. У кого нервишки не сдадут к финишу, тот и победит. Я потому и требую от Романа, чтобы он не позволял себе ослаблять гребок к концу. Это уже не только физическое, но и волевое усилие нужно. Волю надо тренировать.

— Длуганович — левша, — говорит Широков, — он баковым веслом перегребает, а у Маккензи папа миллионер. Ему вся эта гребля, в общем, до лампочки...

— Тут один парнишка у нас в клубе тренируется, — говорит ответственный человек, — он все ночи напролет на воде. Хочет у тебя выиграть на первенстве города.

— Видно, его девки не любят, — говорит Широков. — А то бы нашел чем поинтереснее заняться.

Он выдернул из воды скиф. Несет его на плече к эллингу. На борту лодки выведено ее имя: «Непомерность».

Майка смотрит на чемпиона.

Широков тоже ее заметил. Поставил скиф на козелки. Принялся его охаживать ветошью.

— Да я оботру, Роман Николаич... — Это боцман хочет хоть чем услужить чемпиону.

— Моя лодочка хозяина любит. Ее надо по шерстке гладить. — Широков сказал громко и поглядел на Майку. Она тотчас отвлеклась от мольбертика, взглянула на чемпиона.

...Четверка идет к бону, бригада Пушкаря.

— Баковые, табань! — командует рулевой Оля.

Пристроили лодку в эллинге и все гурьбой к Майке. Пушкарь, правда, позади всех, снисходительно усмехается. Холодов остался на бону, что-то толкует рулевому.

— Здрасте! — Это Севочка Лакшин. — Мы Пашу Францева в заливе встретили. Он в Выборг пошел или еще куда подальше. Сказал, чтобы я ему тут на берегу заместителем был. Я всегда пожалуйста.

— Мы всей командой готовы... — Это Володя Рубин выступил вперед. — Мы же ведь комсомольцы, каждый за всех, все за каждого.

— А вы не занимаетесь академической греблей? — солидно вступает в разговор Пушкарь. — Обязательно нужно заниматься академической греблей. Давайте мы вас поучим. Севочка, возьми в эллинге весло.

...Всей бригадой сажают Майку в учебный ящик.

— Вот эта тележка называется сляйд, — учит Севочка Лакшин. — Когда заносишь весло, на ней нужно подъезжать медленно, а как захватил воду, тут уж кати вовсю.

— Ну-ка дайте я покажу. — Это Володя Рубин. — Самое трудное — научиться весло разворачивать. Вот так, смотрите... — Он отбирает у Майки весло и сильно бьет им по воде.

— Подождите вы, не все сразу. Нужно всё начинать с азов. Лопасть весла при заносе должна идти параллельно воде. Понятно? А входить в воду перпендикулярно... Ясно? — Это приступил к делу Пушкарь.

Олег Холодов не выдержал, тоже вмешался в обучение:

— Сначала надо освоить захват. Захват — это главное...

Майка сидит в ящике ироническая и старательная, и немножко смущенная. Выполняет предписания одного и другого и третьего, а толку всё нет.

— Ой, мальчики, как же вы в одной лодке-то договариваетесь? У вас ведь у каждого своя точка зрения...

Стоит поодаль рулевой Оля. Презирает. Но в то же время и завидно ей и обидно.

Пришел на плот Широков, будто по своим делам. Помялся недалеко от учебного ящика, зачем-то макнул руку в воду.

Пушкарь бросил несерьезное занятие в ящике, обратился к чемпиону. Он с ним на равной ноге: оба заслуженные люди, портреты в газете печатают...

— Что, купаться думаешь?

— Грязно. Лучше на залив съезжу. А у вас тут что, женщину решили к себе в команду посадить? Вместо загребного? — Широков, заметно, рад случаю приблизиться к учебному ящику.

— Меня они все вместе учат, с толку сбивают. Лучше бы кто-нибудь один, вот вы бы мне показали, как тут что. — Майка кокетничает.

Севочка Лакшин свистит.

— Францев проигрывает три корпуса лодки, — говорит Володя Рубин.

Олина обида удовлетворена. Она пошла прочь с плота, и Холодов следом.

На плоту пусто. Майка сидит в учебном ящике. Держит весло. Широков тоже держит это весло, поверх Майкиных рук.

— Вот так. Нужно вести валёк повыше, на грудь, — учит Широков. Он помогает Майке вести валёк куда надо. Довели. Остановились. Получилось так, будто чемпион обнял Майку, но это ничего, можно, потому что серьезное дело — спорт.

— Теперь валёк вниз, — учит Широков.

— Вы меня лишаете самостоятельности. Я хочу сама попробовать.

— Пожалуйста. Только я бы вам не советовал заниматься академической греблей. Это не женское дело. Лошадиный спорт. Женщине больше идет из лука стрелять. Я в Швейцарии был когда на первенстве Европы, видел, там, считай, что каждая третья женщина из лука стреляет.

— Что вы говорите? Как интересно! А чем же занимаются первые две?

— Поехали купаться на залив, — вдруг предлагает Широков. — Или еще куда-нибудь.

— Мне больше нравится в этом ящике.

— Ниже, ниже надо валёк вести... А теперь быстро кверху... Так поедем?

Паша Францев выгреб из устья Крестовки, кинул весла, глядит, как Широков занимается с Майкой в учебном ящике. Они как раз сообща тянут валёк Майке на грудь. Чемпион очень низко наклонился к Майке.

Францев заносит весла. Лицо у него такое, будто сейчас кулаком двинет ненавистного обидчика.

— Пойдемте, — говорит Широков Майке. — У меня «Волга». Вон там за оградой стоит.

— Мне еще хочется погрести.

— Я вас жду в машине.

— А вдруг вашу машину уже угнали? Я шла сюда, никакой «Волги» не видела.

— Как не видели? Она же у самых ворот.

Широков быстренько бежит по лесенке бона... Вернулся. От ограды машет рукой:

— Всё в порядке!

...Майка прогуливается по бону. Боцман убирает учебное весло из ящика. Ворчит для себя:

— В ящик барышень со́дют. А ящик не для того построен. Их только помани, они хоть в ящик, хоть куда...

Майка подходит к боцману:

— Вы не знаете, когда Паша Францев вернется с тренировки?

— Вернется, когда смеркнётся... У них же, барышня, соревнования двадцать первого числа. Им нужно усиленно тренироваться.

Оля слушает. Вот подошла. У нее в руках для чего-то руль припасен.

— Скажите, пожалуйста, — это Майка к Оле обратилась, — а из вашей команды уже все разошлись?

— Конечно. Они же в одной смене работают.

— А вы действительно встретили Павла Францева, он на одиночке плавает? Такой кудрявый из вашей команды сказал, что встретили...

— Встретили. — Оля чувствует превосходство над этой девицей в голубеньких брючках. — Он сказал, что еще долго будет... Сказал, чтобы я его дожидалась...

Майка глядит с удивлением на маленькую, кубоватенькую девочку — рулевого. С насмешкой глядит...

— Ну что ж... Дожидайтесь.

Быстро-быстро топает каблучками вверх по лесенке.

Садится в широковскую «Волгу».

Широков настраивает приемник. Ищет музыку. Нашел. Поехали.

— На залив поедем или куда-нибудь в лес?

— В самый-самый дремучий.

«Волга» катит по загородной шоссейке. Налетают встречные косяки велосипедистов. Цветет иван-чай вблизи дороги. Притулились у кромки леса желтые дощечки с напоминаниями: «Охотник! Оберегай дичь, запрещенную для отстрела!» «Собирая грибы и ягоды, не разводите в лесу костров!»

Майка помалкивает. Что бы ни было, а всё же ей нравится ехать на этой быстрой, щегольской машине рядом с известным миру человеком по ухоженной, победительно прямой и широкой дороге, мимо леса, облитого низким солнцем. Майка думает о том, как чудесно, как высоко уносит ее жизнь. Она думает о своей матери, вдруг бы та повидала ее вот сейчас, подъехать бы вот на этой «Волге» к дому в маленьком, никому не ведомом городе Никола-Палома. К дому с нахлобученной крышей. Забор уже прохудился, а ворота остались — накрепко сделаны. В воротах калитка-лазейка, толстая чугунная баранка подвешена. Мать вышла бы встретить, седенькая уже совсем, домохозяйка, и отец бы вышел, ретушер и метранпаж из районной газеты. И бабуся бы вышла... Подъехать бы и дать сигнал...

— А здесь разрешается сигнал подавать? — говорит Майка.

— Сколько хочешь. — Широков жмет на блестящий ободок сигнала. «Волга» несет по шоссейке веселое и ярое ржанье, будто радостный жеребенок.

— А вы можете ездить со скоростью сто километров в час? — спрашивает Майка.

— Можно. Только опасно. Нельзя на риск идти. На первенстве Европы вместо меня некому выступить. Команда пострадает.

Стрелка спидометра гуляет от шестидесяти до восьмидесяти. А сзади вдруг красный мотоцикл. Широков видит его в зеркальце. Мотоцикл идет на обгон. Прыткая машина — ЯВА-375. Парень сидит, а к спине его девчонка прилепилась.

Вот уже мотоцикл вровень с задним сиденьем «Волги». Широков беспокоится. Ему не хочется пускать парня вперед. Стрелка на спидометре клюнула вправо. Еще правее. Рядышком с цифрой 100. Мотоцикл было завис позади, но сразу же подтянулся. Пошла гонка. Широков расставил локти, держит руль, будто это вальки весел.

Майка не глядит на Широкова. Ей виден мотоциклист. Вдруг это Паша Францев?

...Когда мотоцикл всё же опередил «Волгу» на колесо, когда стрелка спидометра перевалилась за сто, Широков бросил газ.

— Пацан... Куда лезет.

— А всё же обогнал. Как ваше спортсменское сердце выдержало такой позор?

— При чем здесь сердце? Нам направо поворачивать. К речке поедем.

Машина щупко, будто боясь замараться, подминает под колеса проселок. Выбралась в сосновую гривку, там парень, рубаха враспашку, топором разделывает лесину. Желтый шит заготовлен: «Граждане! Будьте осторожны в лесу с огнем!» У парня на груди пришпилена бляха: «Лесник».

За спиной у парня начинается зеленый спуск к рыжеющей по песчаному ложу речке.

Широков будто растерялся при виде парня... Не ждал. В глушь ехал. Свернул баранку влево. «Волга» пошла, пошла неезженой, в травах, прогалиной.

Парень поигрывает топориком, глядит вслед машине. Усмехается.

Желна залопотала. Над рекой пронесли свист турухтаны. Два поздние вальдшнепа хоркнули, пискнули над лесом. Кукушка завела свой счет, да сбилась.

Машину парню не видать: вломилась во влажную береговую заросль. Зато скоро послышалась музыка. Приемник включили.

Парень распрямился. Слушает. Щурится и улыбается. Качает головой. Всё понимает. И досадует на свою одинокую долю в этот июньский вечер. И счастлив своей работой, силой, своим лесом.

Но всё же завидно. Тюкнет топором, опять послушает. Поставил столб: «Граждане! Будьте осторожны в лесу с огнем». Махнул рукой:

— А! Всё известно. Разве хоть одна устоит перед «Волгой»...

Вдруг Майка вышла из тех кустов, где музыка. Она ступает каблуками-копытцами шатко, нетвердо по лесному песку.

Лесник во все глаза глядит на. Майку. Расцвел. Майка спешит. За ромашкой присела. Парень уминает сапогами грунт у только зарытого столба. Он кивает вслед Майке и поощряет ее тихим голосом:

— Давай, давай, топай, топай…

Паша Францев сидит в пивном баре, что возле Думы на Невском. Он занял место на тумбе за стойкой и уже заметно хмельной.

Справа от Паши, тоже на тумбах, сидит пара: он хорошо побрит и упитан, лет сорока, в белой сорочке, с галстуком. Она моложе, чем он. Они пиво заедают соломкой. Он строго глядит в свой бокал и говорит:

— ...Приходишь домой, садишься за телевизор. Швейцария высокоразвитая страна в техническом отношении, но там не производят телевизоров. И не ввозят. Потому что в этом видят бедствие для нации. Я когда был мальчишка, у нас на всю область был один аэроплан, и тот, кому удалось его поглядеть, считался счастливчиком. А теперешний мальчишка — что? Телевизор ему и зрение портит, и мозги набок скручивает.

Женщина слабо возражает:

— Ну всё же кое-что дает. К искусству приобщаются...

Мужчина не слушает. Он развивает свою идею дальше:

— У нас всё должно идти как заведено. Не так ешь. Не так сел. Не так встал. Не так поглядел. Она считает своим долгом делать мне замечания. Я подчиняюсь установленному распорядку. Но ведь жизнь-то идет. Одно и то же изо дня в день. Приходишь с работы — на работе я принадлежу коллективу, — а вне работы она почему-то считает своим долгом регулировать мою жизнь. А ведь я уже далеко не мальчик...

— Конечно, вы не мальчик, — спокойно соглашается женщина.

— Девушка! — зовет Францев. — Еще две бутылки «Ленинградского!»

— Может быть, вам хватит?

— Почему вы регулируете мою жизнь? — возмущается Францев. — Я уже далеко не мальчик.

— Это последние я вам даю. Больше ничего не будет.

Пашин сосед справа тускло поглядел на Францева и отвернулся. Продолжает свое:

— Я — продукт эпохи...

— Вы — продукт эпохи, — соглашается женщина.

Паша Францев морщится и трет себе виски кулаками.

— Если ты продукт, — говорит Паша, глядя в свое пиво, — так садись в авоську! А ты тоже продукт? — Францев повернулся к левому соседу.

Слева сидит на тумбе белобровый парень с косыночкой на шее. Он крутит головой и с готовностью расцветает.

— Ай эм сейлор. Мат-рос. Финланд. Суоми...

— Я — продукт собственного духа, воли и сознания, — говорит Паша матросу. — Я — рабочий. И всё. И точка. А ты матрос. Давай с тобой выпьем.

Матрос обрадованно подставляет свой бокал под бутылку с ленинградским пивом.

Человек справа, не меняя тона, глядя в среднюю точку между своим бокалом и бокалом соседки, толкует:

— Современные моралисты утверждают в своих лекциях, что преступники вырастают преимущественно в обеспеченных семьях. А на самом деле наибольшее число пьяниц и всяческих безобразников — это рабочие. Вот полюбуйтесь на него, — человек имеет в виду Пашу, — сейчас он напьется, будет прохожих задевать, а завтра — прогул. А потом скамья подсудимых. Отбудет срок — и ставь на нем крест.

Вылезла из густеры «Волга». Радиатор у нее редкозубый, а фары желтые. Будто лицо, лупоглазое и плотоядное. Широков подрулил к леснику. Прочел надпись на вновь поставленном щите.

Глядит на лесника немного растерянно, будто участия ищет.

Лесник ликует, злорадствует:

— Девочку-то упустил? Ушла девочка?

— Никуда она не уйдет.

Широков вильнул рулем, погнал машину прочь от лесника.

...Лесник идет, глядит себе под ноги, а там на серой боровой супеси тянется козий след — цепочка лунок прошита острыми каблучками. Цепочка примята машинным следом, но не пропала.

Лесник будто звериную вязь на тропе читает. Он волнуется и спешит, страшится и предвкушает. Вдруг оборвалась цепочка. Видно: девушка мялась на месте, колола каблуками пятачок на дороге. И машина тут же стояла и мужские ботинки топтались,

— Коротенькая у козы стежка, — сказал лесник и плюнул.

Дальше идет понуро. Дорога размыта. Следов не видать. А вот еще сухая боровинка. Опять лунки на песке. Значит, девушка обежала стороной промоины на дороге. Козий след не пропал.

— Эй! — кричит лесник. — Держись! Будь счастлива!

Идут в обнимку по набережной Паша Францев с иностранным матросиком.

— Я ее люблю, — говорит Паша. Он останавливается, берет матроса за грудки, притягивает близко к себе. Я ее люблю, а ей надо другое.

Матрос уже совсем пьяненький. Его мысли сейчас хоть слабо, но работают в привычном направлении:

— Гёрлз... — бормочет матрос.

Францев отпускает его и опять тянет к себе...

— Ей надо другое. Им всем надо другое. Они все — продукты эпохи.

— Йес, йес, — бормочет матрос.

Паша Францев остановился против Медного всадника, силится заглянуть Петру Первому в глаза.

Не дотянуться.

— Ты продукт эпохи? — спрашивает Францев у Всадника. — А? Или ты не продукт эпохи? Ты думаешь, я продукт эпохи?..

Гуляющие пары задерживаются поглядеть и посмеяться на разговор парнишки с Петром Первым.

К Францеву подходит чета престарелых тихоньких людей. Он в фетровой шляпе и в галстуке с большим узлом. Она в очках, а каблуки подбиты к ее черным туфлям толстые, каждый с доброе лошажье копыто.

— Молодой человек, — говорит мужчина, — вы разговариваете с Петром Первым, как разговаривал ваш ровесник в прошлом веке, петербургский чиновник Евгений. Вы помните, в «Медном всаднике» ?..

— Мы с мужем из Вологды приехали в отпуск, — говорит женщина. — Как раз перед отъездом еще раз перечли «Медного всадника», здесь балет посмотрели... И вдруг такое совпадение... Вы помните, как у Пушкина это описано?

Она читает однотонно и строго, не мигая, глядит на Францева:

— Ужо тебе! — грозится Паша Францев. Он не глядит на Петра. — Мы еще с тобой посчитаемся, Ромочка. Слабак…

— Конечно, если бы его сразу остановить, он бы так не напился. — Оля прибежала в мужское общежитие, докладывает бригаде Пушкаря. — А он этого иностранца напоил. Сам же тот не мог, правда ведь? Иностранца нельзя было одного бросить в чужом городе. Да еще пьяного. На Францева тоже мало надежды. Я его взяла, иностранца-то, под руку, думаю, хоть милиционеру отдам, а потом уже за Пашей побегу. Он обниматься лезет, намучилась с ним, сдала всё же... Там ему помогут.

— Ну, а Пашка-то где, паразит? Себя уронит и нас всех подведет под монастырь. — Пушкарь в большом гневе.

— Он как сквозь землю провалился. Я и на Невском его искала, и в рестораны, какие попроще, во все заглянула — нигде нет. Я прямо села на автобус, на двойку, — и сюда к вам.

— А вот завтра его надо в газетку поместить, в «Комсомольский резец». — Такая точка зрения у Олега Холодова.

— Ну, с этим не нужно торопиться. — Пушкарь крепит на рукаве красную повязку дружинника. — Если не попадется в какую историю, не нужно на заводе огласку давать. Мы ему сами вжарим.

Володя Рубин задумчиво глядит на часы:

— А добавить-то ему всё равно уже негде.

— А ну-ка, орлы-мухоеды, вперед на запад! — Это Севочка Лакшин. — Прочешем полночный град! Изловим нарушителя спокойствия Пашу Францева!

Бригада гурьбой устремляется в дверь.

Пашу ведут под руки два дюжих дружинника.

Францев рвется на волю:

— А ну пустите! Я вам что? Вы что, издеваетесь?

Дружинники молча и неуклонно справляют свою обязанность. Ведут.

— Вы что думаете, можно издеваться над рабочим человеком? Не-ет!

Паша толкает плечом левого дружинника.

Освободился. Стоит, сбычился. Трудно дышит.

— Не смеете меня трогать!

Дружинники изловчились. Есть. Взяли Пашу. Ведут.

Большая, свежераскрашенная витрина на стене: «Они мешают нам жить». Фотография женщины. Нерезкий снимок. К фотографии пририсовано туловище, очень длинные ноги, очень тоненькие каблуки, очень узкая юбка. Подпись такая: «Раиса Иванова, кондуктор трампарка имени Бородина.

Некультурно вела себя на танцах в клубе «Уран». Танцевала стилем». Ниже стихи:

Еще фотография. Вполне пожилой человек. Заметно испуган. В макинтоше. К фотографии подрисован лежащий лев. Человек поместился на льве.

«Касьян Игнатьевич Кукушкин, уполномоченный Псковского облпотребсоюза. Был снят комсомольским патрулем со статуи льва возле Дворцового моста, куда он попал после соответствующей дозы спиртного».

Стихи такие:

К фото Паши Францева пририсозана большая бутылка. Будто весь он в бутылке сидит, только голова снаружи. «Павел Францев, токарь с завода «Поршень», находясь в нетрезвом состоянии, приставал к прохожим, а также пытался вступить в разговор с памятником Петру Первому на площади Декабристов. Оказал сопротивление комсомольскому патрулю».

Как раз кончился рабочий день. У только повешенной витрины густо народу. Стоят довольно молодые специалисты из одного проектного института. Близорукий полковник тянется к тексту стихов. Пенсионер с тростью. Парень в ковбойке. Парень в комбинезоне. Просто юноши с хохолками. Счетный работник с портфелем. Лощеный интеллигент киношного вида. Читают. Чуть, еле заметно ухмыляются. Сдержанные люди. Ленинградцы.

Топ-топ-топ... Девушка идет по панели. Неподступная. С очень тонкой талией, в узкой юбке. Похожа на Майку. Похожа на Раису Иванову, кондуктора, как она нарисована на витрине «Они мешают нам жить». Красивая девушка проходит мимо утомившихся за целый рабочий день, а теперь занятых сатирической газетой мужчин разных возрастов.

Первыми оторвались от сатиры юноши с хохолками. Глядят на девушку восхищенно и немо. Близорукий полковник безотчетно сделал шаг к идущей девушке. Счетный работник раздвоил внимание: и сатиру нужно усвоить, и этот звук каблуков... Парень в ковбойке подмигнул парню в комбинезоне. Интеллигент повернулся к девушке медленно и откровенно. Молодые специалисты занервничали.

Женщины тоже стоят у витрины. Они теперь усерднее читают обличительные тексты. Красивая девушка поравнялась с ними. Они громче хмыкают и понимающе взглядывают друг на друга.

Тук-тук-тук... Нет девушки. Ушла.

В общежитии идет крупный мужской разговор. Все сидят по своим кроватям. В комнате всего-то два стула да табуретка. Оля села к Олегу Холодову. Куда же ей еще сесть?

— Меня в тот раз, когда ты завел заварушку со сверхурочной работой, предупреждали в парткоме... — Речь держит Пушкарь. — Тогда еще сказали, что Францева укоротить надо. А теперь звание коммунистического труда снимут. Это же на весь город позор, это же... Вкалывали целый квартал, как звери. И по производству, и с морально-бытовой стороны, и все учимся... На городскую Доску почета должны были занести... А теперь всем из-за одного страдать...

— Я не считаю себя виноватым, — медленно говорит Францев. — Меня повесили на доску не за то, что выпил... Я не позволю мне руки выкручивать.

— Но в этом плане был изъян, — грустно произносит Севочка, — не усидел на льве Касьян.

Никто не смеется этим стишкам.

— Снимайте с меня всякие там звания! Хватайте! Вывешивайте на стенку!

— Чего ты вопишь, как пацан? Не о тебе забота, о ребятах, о всей бригаде. — Пушкарь вроде сбавил тон.

— Все мы, любой бы из нас выпить не отказался, если, конечно, условия есть. Если хата подходящая и всё такое... Чтобы все свои. Ну вот, допустим, я женюсь, или еще что, вот первенство города выиграем, можем же мы?.. — Это Володя Рубин.

— У Михаила Пришвина есть такое высказывание. — Олег Холодов читает по своей тетрадке: — «Воздух от сжатия становится твердым, а человек от самоограничения — свободным».

— Вот и давайте. Валяйте, затвердевайте. Меня не в кокиль отливали. Я не поковка — человек. Не на станке меня делали... И не рубанком строгали... И мораль для меня — это не то, что на табличках написано... Ах, бригада комтруда, ах, какие мы правильные... Ах, план перевыполнили... А деталям на складе валяться?

— Ну, это, знаешь, не тема для дискуссии. — Пушкарь опять ярится.

— Ах, не тема? Чтобы всё шито-крыто...

— А чего тут говорить? Напился? Напился. — Это Севочка. — Все вместе принимали обязательство не пить? Принимали. Не пили? Не пили. Почему одному можно, а всем нельзя?

— Вот я и говорю... — Это Володя Рубин. — Давайте я сбегаю...

— Да подожди ты об этом. — Пушкарь перебил. — Не об водке речь идет. Почему ты, Францев, не хочешь жить, как все? Мы к тебе с открытой душой, а тебе итальянского языку подавай... В Эрмитаж все вместе пошли, так ты за первой же бабой увязался...

— Ты думай, Пушкарь!.. Я тебе не позволю... Я никому не позволю... Чтобы всякий лез нечистыми руками... Что ты понимаешь в этом?.. Может, ты свои чувства потратил на баб, и все они для тебя, эти бабы, как коленчатые валы... Что ты понимаешь?.. Ладно. Хватит. Как-нибудь проживу без вашей коллективной морали. На моем станке пусть пока Петька Рассказов работает. Больше никого не пускайте. Хороший станок. Вмиг заделают...

— А ты что, Паша, уже не будешь на нашем заводе работать? — Оля беспомощно так огляделась. — А как же ты будешь? Ой, мальчики, ведь это я во всем виновата. Я ему сказала, что художница с Широковым уехала на машине, он и напился с горя. Она, может, и не хотела ехать...

— Ты что-то зарулилась, подружка, не на свою воду гребешь... Только и не хватало еще об этом на бригадном собрании распространяться. — Паша хоть презрительно говорит, но морщится, заметно, больно ему.

— По-моему, мы не имеем права выпустить Павла из-под нашего влияния. — Олег Холодов говорит, будто клюкву жует. — Он не сразу, но постепенно может перевоспитаться и стать человеком... Ну, а если уж решил уйти.... — Похоже, такой вариант по душе Холодову.

— Да не бойся, ты, суслик, уйду…

Нет в комнате Паши Францева. Бригада пригорюнилась.

— Ну как же вы могли его отпустить? — Оля чуть не плачет.

— Вернется. — Пушкарь убежден.

— На солнце есть протуберанцы. Ушел от нас товарищ Францев. — Это Севочка.

На старте стоят академические лодки-четверки. Рулевые держатся за чалки. Чалки закреплены на быках моста. Судья-стартер на мосту.

Очень волнуется Оля. На судью глядит и на свою команду. Вожжи от руля держит, чалку держит, все шнуры перепутались. Оля не видит. Ей бы команду не пропустить.

Судья гудит в рупор:

— Первая вода, сдайте назад! Третья вода, подравняйсь с соседом! Пригото-о-ви-иться! Внимание! — Занесли весла гребцы... — Ма-арш!

Взбеленилась вода под веслами. Загомонили рулевые:

— Оп-па! Оп-па!

— Хоп-па! — Оля рычит в рупор хриплым, страшным голосом.

Лодка рванулась так сильно, что руль, привязанный к чалке, слетел с петелек, взмыл выше моста.

И пошла лодка под мощными веслами, без руля, вкось, в берег.

Унесся мимо гвалт рулевых и белые махи весел...

— Ба́ковые! — плачет Оля. — Ба́ковые! Сильнее гребок!

А что могут сделать баковые? Невка поворачивает влево, а руля нет...

Команда не видит, не ведает, что случилось. Команда рубит веслами воду. Пусть рулевой следит за дистанцией...

Оля пробует рулить ладошкой. А лодка в берег, в берег заворачивает... Оля садится спиной к команде, опускает в воду ногу вместо руля. Туфельку смыло...

Въехали в берег. Гребцы очнулись от азарта. Отчаянно глядят вслед уходящим лодкам.

— Старт берем, старт! — кричит Оля. — Первый номер, толкнись веслом.

На первом номере Олег Холодов.

— У, японский городовой, — рычит первый номер, — куда смотрела, дура? У-у-у! — Слезы в его голосе.

Взяли старт.

...Уже на переделе Олин голос:

— Хрруп-пу! Хрруп-пу!

Догнали лодочный ряд.

И опять лодку вкось повело.

На гонку смотрит с берега Паша Францев. Вот он кинулся лётом вперед. Опередил лодки. Выскочил на бон. Там парнишка в байдарке притулился к плоту.

Паша выхватил у парнишки весло. Тот не ждал. Сразу перевернулся.

— Хрруп-пу! — Оля задает своей команде такт. — Ба́ковые, нажимай! Баковые!

Францев плывет с веслом наперерез своей бригаде.

— Олька! — кричит он. — Весло хватай! Весло!

Схватила. Правит.

Лодка прямо идет. Сейчас всех догонит. Олин голос уже не различить в общем гвалте рулевых...

Одну лодку обошли, еще одну... Времени нет. Финиш. Третье место.

Одиночки идут. Поглядеть на них сверху, как утята-хлопунцы бегут по воде, быстро-быстро шлепают крыльями. Силы много, а не взлететь.

Широков уже впереди.

Частит, торопится, нетверд в лодке Францев. Бежит вровень с ним по берегу бригада Пушкаря.

— Да-вай, Паша. Да-вай! Да-вай!

Красиво, плавно и мощно уходит всё дальше чемпион. Он первый на финише.

Вечером Олег и Оля пришли в кино.

Во всю квадратуру экрана раскинуто некое кафе. Или же некий ресторан. Некто толстый — за стойкой бара. Бармен. Некто худощавый и несчастный — по сю сторону стойки. На эстраде танцпрограмма, ревю, неприличное в пределах дозволенного кинопрокатом. Олег смотрит на экран. Оля смотрит на экран. Олегова рука ползет во тьме к Олиной руке. Доползла и накрыла сверху. И замерла. Некто на экране в неизбывной своей тоске хлопнул рюмку коньяку.

Олег и Оля глаз не сводят с кинофильма. Олег сжал пальцы. Оля ничего, не против. Еще сильнее сжал. Сграбастал.

Оля вдруг потянулась к Олегову уху и зашептала:

— Ты на меня сегодня в лодке так кричал. Такие слова говорил! С первого номера тебе не достать было, а если бы на четвертом сидел, так, наверное, веслом бы меня ударил. Я и не знала, что в тебе такое есть. Я думала, ты тихий.

По экрану бежит автомобиль, похожий на морскую свинку. Очень быстро сворачивает за угол, оставляет по себе дырявый ком дыма и очень громкий треск. На экране ночь. Человек в плаще выдвигается из-под ниши в свет фонаря и сумрачно смотрит вслед автомобилю.

Олег Холодов тоже смотрит вслед автомобилю. Он прижал Олину руку к своему боку и шепчет:

— Это потому, что я тебя люблю.

Паша Францев едет на мотоцикле по ночному Приморскому шоссе. Он приторочил на багажник холодильник «Ленинград». Очень трудно ему ехать с таким непомерным для маленькой машинки грузом.

На повертке в Солнечном Пашу остановил автоинспектор:

— И мотоцикл гробите, и холодильник страдает, хотя бы деньги пожалели, что уплочены за эту бандуру. Охота на транспорте сэкономить, а наши нервы тоже не застрахованы. Вот я вас пущу на трассу с негабаритным грузом, а сам буду тут с ноги на ногу переступать. Это всё равно что жену с приятелем в Сочи на отпуск отправить...

— Товарищ лейтенант, так я же со своим мотоциклом в законном браке. Я за него ручаюсь. Он у меня что хочешь вывезет...

Францев приобнял холодильник, несет его по говорливой лесенке на второй этаж, в материнскую комнату.

— Пашенька, — радостно, но в то же время и жалостно приговаривает мать, — ты сам здесь живи. Что же я буду одна-то прохлаждаться около холодильника?

— Мама, давай испытаем холодильник, я сейчас сбегаю за бутылкой вина, мы вино остудим.

— Тебе же пить нельзя, ты же в коммунистической бригаде.

— Я, наверно, уйду с завода.

— Ну и слава богу! Тебе учиться надо. Образование получить.

— Да нет же, мать, я не про то.

— А про что же?

— Я сбегаю за бутылкой...

Идет совещание районного актива. На сцене трибуна и президиум: три ряда стульев за столом. Председательствующий объявляет:

— Слово предоставляется директору завода «Поршень» товарищу Евлампиеву, приготовиться бригадиру коммунистического труда фабрики «Веретено» товарищу Кокоревой.

— Главная наша беда, товарищи, — говорит директор, — это текучесть кадров. Для многих квалифицированных станочников работа на заводе стала сезонной обязанностью. Зиму они стоят у станка, а летом устремляются за город. Многие имеют там собственные дома или хотя бы будки: наподобие собачьих конур. Дышат вольным воздухом, возделывают, понимаете, клубничку или, к примеру, настурцию.

Реплика из зала:

— Видимо, стремятся к гармоническому развитию личности.

— Она у нас вот где сидит, эта гармония, — в печенках! До чего ведь доходит дело: и молодежь на эту удочку ловится. Вот был у нас токарь Павел Францев. Думающий парень. Рационализатор. В коммунистической бригаде работал. Бросил завод. Говорят, видели его, на своем участке в пригороде грядки копает. А в свободное, так сказать, от сельского хозяйства время, рыбу по магазинам развозит...

Голос из президиума:

— Невелика потеря для завода. Францев замешан в пьянке. В районную сатирическую газету попал.

— Ну, знаете, — директор разводит руками, — сам я видал этих пьяниц, и надоели мне они, но ведь людей теряем... Где их потом подберешь?

У газетной витрины стоят люди, читают «Советский спорт». Большинство в пиджаках, но некоторые уже оделись надежней. Сентябрь. На проспекте просторно. Рабочее время. Сентябрь в Ленинграде ясен без роскошества зноя, прохладен без озноба, мускулист без юношеского томления, зрел без оглядки на прошлое. В сентябре хорошо.

В газете снимок: лодка-восьмерка на воде. Рулевой смотрит в объектив, загребной повернулся к корреспонденту и улыбнулся. Заголовок: «Быстрые весла».

Паша Францев близко подошел к газете, читает не спеша.

«...Неудачным было выступление Романа Широкова... Очевидно, сказалась недостаточная подготовка спортивных судов к этим ответственным соревнованиям...»

— Ну да, — говорит Паша, — ему нужно моторчик в скиф ставить, тогда он будет выигрывать. — Соседи понимающе глядят на Пашу...

Францев идет к обочине панели. Там стоит мотороллер с железным ящиком. На ящике написано: «рыба».

Майка идет по Невскому. Остановилась и смотрит на Пашу. Она хорошо загорела летом. Кажется, похудела.

Францев тоже глядит на нее. Они еще молчат, еще не знают ничего о том, что будет с ними через минуту. Только бы наглядеться...

— Здравствуй, — говорит Майка.

Даже такое простое слово разрушает радость незнания.

— Привет, — твердо говорит Паша.

— А я всё лето в Братске была, — говорит Майка, — столько там всякого нарисовала — прелесть. Мы туда пятеро девчонок из Академии ездили.

— Ты что, о Широкове хочешь прочесть? — говорит Паша. — Там о нем всё сказано. Добавить нечего.

— Паша, — говорит Майка, — я хочу с тобой еще раз покататься на спунинге. Можно, Паша, я с тобой покатаюсь?

Францев силится устоять, не поддаться этой женской обворожительной агрессии. Но он так стосковался по Майке и так он молод, что скрыть ничего не может. Лицо его выдает. Он еще пытается сопротивляться, еще презрительно выпячивает губу...

— Я тоже в газету попал. Не хуже Широкова. Есть такая газета: «Они нам мешают жить». Я вам мешаю жить... — Паша наконец не стерпел, улыбнулся...

— Я знаю, — говорит Майка, — я про тебя всё-всё знаю.

— А что ты знаешь? — Францев — настороженный человек.

— Я знаю, что тебя любит девушка, которая таким страшным голосом кричит: «Хуп-па! — Майка складывает ладошки рупором, изображает, как кричит Оля — рулевой.

— Эта девочка, — говорит Францев, — учится грести сама, без помощи олимпийских чемпионов. Она всему в жизни сама учится. И никому не позволяет трогать себя руками в учебном ящике.

Паша идет к своему рыбному фургону. И Майка следом за ним.

— Паша, — говорит она, — ты подожди, не уезжай, не протухнет твоя рыба. Мне всё время кажется, что мы не то говорим. Не так. Не правду...

Паша оседлал мотороллер.

Утро ветреное и с дождем. Листья на кленах еще могли бы пожить, накалились бы до прозрачности, но их кидает ветер на черную воду Крестовки. Листья парусят, ходят галсами по реке.

Бон отмытый и пустой. Ворота эллинга заперты. Пусто. Конец гребному сезону. Последнюю афишу сорвали со стенки гребного клуба, но можно еще прочесть: «Осенний приз».

Широков приехал в клуб. Он идет к эллингу медленно и, будто в первый раз, всё оглядывает. На нем синий плащ, а под плащом тренировочный костюм. Он не задерживает глаз ни на одном из предметов. Глядит, но будто и не видит вовсе ничего в отдельности.

Промокший весь, в свитере и трусах, подчалил одиночник. Паша Францев. Широков, не говоря ни слова, принял весло, бережно подвел лодку к бону.

Францев тоже молчит. Вылез из лодки, стал заглушки на вертлюге отворачивать...

— Слушай, — говорит Широков, — боцмана не видал?

— Боцмана нет.

— А ключ от эллинга у тебя?

Паша не торопится отвечать. Свитер на нем черный, обтянут, будто трикотаж заодно с телом. Поднял весла, стал меж ними, как в рамке, стоит. Ноги сухие, сильные, мышцы напряжены.

— От твоего мастерского отделения у меня ключа нет. Мы — кустари-одиночки.

Широков смотрит на Францева. Знать он его не знает. Не так уж часто говорят юнцы олимпийскому чемпиону: ты. Пусть даже экс-чемпиону. Раздумывает, как поступить: цыкнуть на мальчика или не надо... Не сто́ит.

— А я думал, в залив схожу. Я, еще когда учился гресть, до самого льда в заливе тренировался. Каждый день километров по двадцать мотал. Там как-то ме́ста больше...

— Я вокруг Петроградской хожу. Всё равно одни и те же километры.

— Это конечно... Только в заливе как болтанет иногда, ведро воды в лодке привозишь.

Францев поднял лодку. Из нее хлынула вода. Широков помог ему снести лодку в эллинг.

Опять спустился на плот.

— Ты что, здесь свидание назначил? — говорит Паша.

— Я после первенства Европы ни разу весла в руки не брал. Думал, вообще не возьму. А вот потянуло...

Паша удивился таким словам чемпиона. И вроде обрадовался:

— Может, на двойке пройдемся? Тут есть одно такое корыто...

— Давай. Только ты уже выходился. Заметно. Зачем тебе сейчас большая нагрузка? Сезон кончился. Над техникой работай понемножку.

— Ладно... Надо и о судьбах советского спорта подумать. Широков не тянет, а смены ему нет. Вот и вкалываем как можем.

— Ну тогда давай вкалывай. А весла для меня найдутся?

— Иди, посмотри в эллинге. — Паша кидает Широкову ключ.

Они несут вдвоем парную двойку. Обшарпана лодочка. Видала виды.

Пустили ее на воду. Сели.

— Фалышборт вон весь распорот, — говорит Широков.

— Ладно. Не на парад идем.

Гребут. Лопатки весел сшибают брызги с остроголовых маленьких волн. Свежо на воде. Рябь. Идут по Крестовке. Внизу черным-черно. Потемки.

— Вальки, вальки не задерживай! — командует Паша. — Живее выбрасывай. — Он глядит на чемпионскую спину. Очень еще сильная спина. И руки, и шея... Всё работает ровно, и, кажется, никогда не кончиться этой работе. Станок.

Загляделся. Ритм потерял. Широков отъехал на сляйде, ткнулся в Пашины весла.

— Аккуратнее работай! Первый раз в лодку сел? — Что бы ни было, Широков серьезно относится к спорту.

Дальше идут. Францев хоть злится, а старается. Он тоже спортсмен.

— Да я что, новичок, — говорит Францев, — вот схвачу рака, перевернется лодка, а водичка, наверное, плюс десять...

— Я полста раз переворачивался, пока научился гресть. В заливе в ноябре купался.

Пошли под Елагин мост.

На пляже, конечно, пенсионер в плавках... Ему необходимо поддержать в себе затухающий тонус. Он верит в свое омоложение с помощью холодной воды.

— Упорный папаша, — говорит Францев, — его тут можно на должность статуи взять. Будет изображать какого-нибудь Зевса. Погода на него всё равно не действует.

— У статуи должна быть мускулатура как следует. А так — что это? Человек должен до старости сохранять спортивную форму.

— А он, может быть, доктор технических наук. Или просто работяга был, за станком лет тридцать подряд... О форме не позаботился.

— Это ничего не значит, что доктор. Ботвинник тоже доктор...

Приноровились друг к другу. Славно гребут. В лад. Огибают парк культуры. На стрелке каменный лев носом к морю.

Положили весла на воду. С моря гонит в устье острую рябь.

— А ты институт-то свой закончил? — спросил Паша. — Я читаю в газетах, про тебя всё пишут: студент да студент...

— Два экзамена нужно досдать и три зачета. Тогда можно диплом защищать. Не от меня же зависит. Как раз всегда совпадает: как сессия — мне на сбор ехать.

— Ну, это хорошо в институте, а если бы ты работать стал? Ты бы ведь дисквалифицировался...

Паша выспрашивает Широкова пристрастно и требовательно.

Широкова не смутишь таким допросом:

— Я добыл золотишка. Олимпийскую медаль привез. Ты что думаешь, это так просто? Команде, знаешь, как были нужны очки! И вообще, для всего государства...

— Да нет. Я не о том тебя спрашиваю. Я вот думаю, может хватить этого для человека, если он только и умеет в жизни, что веслами махать?

— Почему это махать? Если махать будет, он в сборную Союза не попадет.

Паша глядит на берег и на воду, будто прикидывает расстояние.

— Будешь выступать в гонках? — спрашивает Францев.

Широков отвечает неуверенно:

— Не знаю... Это не от меня одного зависит...

Паша вдруг давнул на валёк, лодка сыграла набок.

Широков тотчас сбалансировал веслами. Реакция у него электронная. Не перевернешь... Обернулся:

— Не шали.

— Да вот, вертлюг заедает.

— Не приучайся свою дурость на вертлюг сваливать, не поможет.

Паша немного сконфужен. Надо как-то поправить дело.

— Ну что, до Лахты сходим? — говорит он грубо и хмуро.

— Пошли.

Грести в заливе — не то что по гладкой Крестовке: волна. Трудно грести.

У Широкова лицо неподвижно. Он не видит ни моря, ни берегов, он не думает, только пишут эллипсы вальки весел. Тело соскучилось по работе.

А Паше Францеву грести не только плохо, но даже и больно. Он страдает, потому что утомил свои мышцы, потому что не его воля в лодке и нельзя дать себе послабление. По лицу видать, как больно Паше грести.

— Повернем? — через плечо спрашивает Широков.

— Что, сдох? До Лахты хотели.

Гребут далыше.

Ветер будто заходит с тылу, чтобы отрезать лодку от островов. По воде еще нельзя судить о новой силе ветра, вода будто даже притихла, рябь прилегла. Тучу разворошило ветром, погнало, как большую стаю скворцов, над морем.

— Фальшборт рваный. По волне нельзя! — Это Широков кричит.

— Табань загребным! — командует Паша,

Он разворачивает лодку. Широков табанит.

Море расходится понемногу. Вот первый гребешок на волне забелелся. Быстро погас. Второй дольше белеется.

Лодка теперь идет к островам. Ветер бьет поперек хода лодки, сносит ее к лахтинским камышам.

Гребешок ткнулся в борт, перепрыгнул, плеснул в дыру на обшивке.

Еще плеснул. Еще...

— Держи баланс! — приказывает Широков.

Паша стиснул вальки, уперся в море веслами, как руками.

Широков тянется заткнуть дыру своей вязаной шапкой. Заткнул. Крикнул:

— Жми, как можешь!

...Ни на одной гонке не давал Широков такого темпа, как сейчас.

Большая волна вздулась рядом. Идет. Оба враз подняли вальки, поднялся борт... Волна словно подсела под лодку, лодка взлетела и скатилась по отлогому боку волны. Следом еще волна. Потопила корму. Унесла шапку-затычку.

— Держи баланс! — Широков закинул руку за спину, сгреб свой свитер и сдернул его. Опять заткнул прореху в фальшборте.

...Очень далеко стрелка Елагина острова. Ее теперь не видать вовсе, столько навесило дождя и хмурости.

Водой выхватило свитер из прорехи.

Кормовой отсек полон воды.

— Ноги освободи! — кричит Широков.

...Корму уже не видать. Огрузла. Лодка вдруг словно присела. Подержалась минуту, задравши нос, и скользнула под воду. Кормой вперед пошла. Всё круче...

Паша только принялся ремни на подножках расшнуровывать... Не успел. Вместе с лодкой нырнул под воду.

Широков остался на воде, закружил на месте.

Ветер, как налетел разом, так же быстро и утих. Прояснело. Стал виден лахтинский берег. Далеко и низко. Электричка ползет...

Францев вынырнул, видит: Широков держится за лодку руками, толкает ее перед собой. Плывет. Сильно бьет ногами по воде.

Паше становится лучше. Он догоняет Широкова. Тот оборачивается к нему:

— Ничего... Я тут в ноябре купался...

— Лодку брось! — кричит Паша. — На моторке за ней сходим!

...Электричка всё ползет, ползет по берегу. Сейчас уползет.

— Мы потонем... — Это Паша сказал. А может быть, не сказал, подумал. Только губами пошевелил. Очень больно жмет холодом, и не понять: плывешь, не плывешь. На берег сколько ни гляди, он всё такой же низкий. Чужая земля. Другая планета.

Широков плывет немного впереди, он часто оборачивается, глядит из-за плеча на Пашу. Паша кивает ему, тужится улыбнуться. Но улыбка не получается у него.

Идет занятие в академическом натурном классе. Натурщица сидит на возвышенном месте, открытая для всех студентов. Конечно, ее дозволено видеть только лишь студентам, потому что им надо знать азбуку линий, пропорций и форм. Посторонних и праздных нельзя допускать в натурный класс, а если в кино показать, то нужно найти такой ракурсе, чтобы присутствие натурщицы лишь подразумевалось, а на экране была видна, главным образом, серьезность работы, обучение ремеслу.

Еще не включили паровое отопление, начало сезона не объявлено. В классе холодно. Натурщица молоденькая, только начинает работать в Академии художеств. Стесняется. Капелька пота, от стеснения, медленно прокатилась по шее, так и осталась на плече; плечо покатое.

Изучают натуру пытливо и сумрачно три китайца. Рисуют.

Девушка, одетая и причесанная просто, из Сыктывкара приехала, смотрит как бы вскользь, а рисует старательно, медленно.

Юноша с бородой устало смотрит в окошко.

Черноволосый южанин рисует с некоторой лихорадочностью.

Рисуют девушки, причесанные гладко. Девушки, взбившие себе волосы, как одуванчики...

Рисуют юноши.

Рисует Майка.

Она вглядывается в натурщицу, но на листе бумаги у нее получается другое. Она видит сейчас парня. У него длинные брови, приподняты уголки рта. Это — признак упрямства, пытливости в жизни и детской непоседливости.

Майка рисует Пашу Францева. Он стоит тонкий, стремительный и сильный, как лодка-скиф. Оперся на весла.

К Майке подходит преподаватель, длинноволосый человек с выпуклыми, темнеющими веками. Он некоторое время молча глядит на Майкину работу.

Майка смущена, что-то такое штрихует.

— Меньше эмоций, меньше эмоций, Копылова, — говорит преподаватель. — Больше анатомической целесообразности. Вы хотите выразить прежде всего не модель, а свое отношение к модели. Не торопитесь, Копылова! Ограничьте себя академической целью. Вот, прошу вас, модель. — Преподаватель приглашает Майку взглянуть на натурщицу.

Натурщица не меняет позы, только губы облизывает.

— Я не могу себя больше ограничивать, Никодим Эрастович, — говорит Майка и смотрит на свой рисунок.

Паша плывет, лицо запрокидывает. Ему очень трудно держаться, он вытягивает подбородок, а вода уже всё равно у самых губ, и надо стискивать губы, чтобы не глотнуть эту пахнущую нефтью пресную воду.

Плывет Широков. Ногу судорогой свело. Поджал ее к животу, массирует. Посмотрел назад, а Паши нет вовсе. Пустое море. Рванул саженками к тому месту, где только вот виднелась его голова. Успел хватить за свитер. Вытянул на поверхность.

Глаза у Паши раскрыты, но уже не видят. Руками шарит, мертво вцепился Широкову в рукав.

Широков замахнулся и сильно ткнул Пашу в лицо. Тот дернулся и будто ожил. Посмотрел. Распустил хватку. Опять пошел вниз.

— Эй, парень! — кричит Широков. — Держись, гад! Держись за мое плечо и работай ногами!

Францев глядит прямо, близко в глаза Широкову и молчит.

Но кладет руки на плечи чемпиону. Тот взваливает его к себе на спину. Плывет. Опять судорога...

Стоит у ограды гребного клуба трехколесный Пашин мотороллер: «рыба». Пристроилась к нему широковская «Волга». Пустынно на Крестовском острове. Не видать ни души.

Бригада Пушкаря моется после смены. В одной душевой кабине Пушкарь и Олег Холодов, в другой, рядышком, Севочка Лакшин с Володей Рубиным. Самих-то не видать за переборками, только босые ноги в нижнем проеме.

— Олег, тебе с бригадиром не тесно? — Голос Севочкин. — Пушкарь худо-бедно пузо накопил...

— Ты бригадиру спинку потри! — Это Володя Рубин.

— Пятки почеши! — Севочка...

В бригадирской кабинке молчок. Только хлюпанье и фырчанье воды, да радостное кряхтенье.

— Я сегодня во сне Пашу видел, — сообщает Рубин. — Утром хотел рассказать, да сел письмо дописывать, вчера начато было... Будто у нас в цехе кран, такой, как в литейном. А Пашка к нам с крана на парашюте прыгает, понял? Парашют отцепил — и сразу к Пушкарю... Я, говорит, вас награждаю за третье место по гребле утешительным призом. А сам достал из-за пазухи кошку... Черная такая, с белым... Приложил кошку к груди Пушкаря, она так и прицепилась.

— Ха-ха-ха! — Уже воды не слыхать, токарям весело.

— Ребятишки! — кричит Севочка. — Давайте Пашке темную сделаем. Этому рыбаку... Шины на его мотороллере все проколем... Или подсадим в его сундук нашей вахтерши кошку. Она там его рыбку пофарширует. Хватит Пашке рыбачить!

— А ты кому письмо-то, Рубин, писал? — Серьезный голос бригадира... — Ты чего от бригады скрываешь?..

— Я женюсь послезавтра, — говорит Рубин. — Как раз в субботу ходили в загс, теперь у меня испытательный срок, а послезавтра — всё... Амба!

— Вовочка женится!

— От дает!

— На ком?

— Кому такое счастье привалило?

Опять не слышно воды. Смеются ребята. Только у жениха голос как всегда ровный, чуть хриповатый:

— Когда Пашку в газету вывесили, я ходил смотреть. Мне там на фотокарточке понравилась Раиса Иванова. Да? Стихи тоже: «Мы говорим тебе сурово, понял? Не будь стилягой, Иванова». Я в тот же вечер в «Уран» на танцы. Да? У меня там дружинники ребята все знакомые. Попросил их, чтобы показали, если что... Две девочки пришли, похожие на фотографию... Одна оказалась Колышкина, другая литовка, Уркимайте или как-то так... Три недели она ни разу не пришла. А как пришла, я сразу почувствовал, что она... Биотоки сыграли свою роль, понял? Да? Я к ней — «разрешите вас!» А она: «Я не танцую». Я ей сразу свое удостоверение дружинника — раз! «Прошу пройти со мной». И увел ее с танцев. «Вас, говорю, вызывают в штаб»... Взял такси и привез ее в кафе «Буратино»...

— Качать жениха! — кричит Севочка Лакшин.

— Качать!

Вся бригада уже в одной кабине. Четыре пары ног топчутся вперемешку.

Плывут Широков и Францев. Паша уткнулся носом в затылок Широкову, будто спит. А затылок всё ниже, ниже... Сейчас скроется под водой... Скрылся.

Францев макнул лицо в море, прянул в сторону от Широкова. Тот вынырнул. Хотел на дно встать, нет больше сил тащить Пашу. Дна не достал.

Паша весь в брызгах. Лупит по воде.

— Ты плыви! — кричит он. — Ты олимпийский... Ты еще будешь... Тебе нельзя утонуть... Я сам. Я рабочий. Я — токарь седьмого разряда... Я сам...

Широков держит Пашу, тянет его к себе...

— Я тебя убью! — грозится он с ненавистью. — Ты держись за меня, сволочь, или я тебя покалечу!

Широков выгребает и злобится всё больше. Это в нем оживает прежняя, сработавшаяся за годы ярость победителя.

— Я вас всех... — шепчет Широков. — Я вас всех...

— Ты плыви, — говорит Францев, — я сам...

Широков уже не слышит его. Он опять глотнул воды. И вдруг достал дно. Он толкнулся о дно двумя ногами, выскочил из воды, упал на воду, опять выскочил...

— Живые!

...Широков волочит за собой Пашу. По мелководью. По болоту. По камышам. Он рвется к сухому, надежному берегу и задыхается и скрипит зубами и плачет: «Я вас всех...»

Они сидят на асфальте Приморской шоссейки. Широков поджал ноги. Паша прислонился к нему спиной. Ноги у Паши раскинуты, как неживые.

— ...А я плыл, знаешь, думал, уже не буду заниматься греблей... — Паша говорит тихо, ровно, и в голосе его еще как бы слышится скрип. — Я ведь это так только себя гонял, каждый день на одиночке по двадцать километров проходил, чтобы тебя победить. А зачем мне тебя побеждать? Я рабочий. Я и с завода ушел из-за гребли. Готов был по суткам из лодки не выходить... Сейчас плыл и понял... Если выплывем, думал, я сразу же на завод вернусь. К ребятам.

— Мы с тобой в парной двойке будем весной работать, — говорит Широков. — Мы их еще всех уделаем... У тебя есть гребок, ритм ты чувствуешь...

— Я бы без тебя утонул, — говорит Паша, — ты сильнее меня в два раза, а я плыву, и мне всё равно. Зачем мне за тобой гоняться? Я буду на заводе работать. В бригаде у Пушкаря. Ты мою девушку увез на «Волге». Я хотел с тобой рассчитаться, а когда плыл, понял, что всё это ни к чему.

— Это такую, что в голубеньких брюках? Это что, твоя девушка?

— Она не моя девушка. Я рабочий. А ты олимпийский чемпион. Ей хочется с чемпионом. Я бы, наверно, мог тебя победить, а теперь всё равно. Это всё не мое. Другое...

— Я с твоей девушкой ничего не имел. Мало ли кого я мог в машине подвезти? Ты ничего такого об этом не думай.

— Я об этой девушке слишком хорошо думал... Надо было иначе думать. А иначе я не мог.

Накатывает шкодовский грузовик. Широков стоит на шоссейке с поднятой рукой. Издалека слышно, как притормаживает машина.

Широков с одной стороны, шофер с другой приобняли Пашу, сажают его в кабину.

«Шкода» пахну́ла синим дымом, пошла в ту сторону, где над низкорослым издалека Ленинградом виден большой гриб Исаакия.

В калитке гребного клуба стоит Майка. Она видит всё разом: и грузовик «Шкоду» и «Волгу», и мотороллер, и олимпийского чемпиона Широкова, и перемазанный болотной слизью его костюм. Она видит Пашу Францева. Она понимает, что Паша в беде. Она еще не знает, как помочь ему, а только смотрит, как вылезает он из кабины, и в глазах у нее любовь, и готовность помочь, и даже радость самопожертвования. Она, как всякая женщина, хочет послужить своему любимому.

Паша через плечо Широкова смотрит на Майку. Она идет к нему и говорит:

— Павлуша... Павлушенька... Тебе больно, да? Ты мог утонуть, да? Тебе нужно скорее переодеться...

— Меня спас вот, Роман... — Францев опирается на плечо Широкова. — На воде он меня сильнее. А на суше неизвестно... — Паша улыбается.

— Ты сильнее всех на суше, — говорит Майка серьезно.

— Ну, корешки, — шофер машет рукой из высокой шкодовской кабины, — вам теперь надо тяпнуть по сто пятьдесят для согревания двигателей, а я поехал получать медаль «За спасение утопающих». Будьте живы!

«Шкода» пятится.

Паша и Майка стоят друг против друга. Майка говорит быстро и строго:

— Я тебя люблю, Павлуша. Я очень, очень перед тобой виновата. Я тебя очень сильно люблю. Я тогда еще не знала, что могу так любить.

Паша берет Майкино лицо в свои ладони, приближает его к себе и говорит своим новым, тихим голосом :

— Когда я сегодня хлебнул воды, а Широков тащил меня на спине, я думал про тебя, а еще про ребят и про свой цех. Я уже по сути дела был утопленник, всё, всё утонуло, только это и осталось. А смерти я так и не испугался. Я ее не почувствовал. Не поверил. Только про тебя думал и про ребят.

Майка ткнулась Паше в плечо. Плачет.

— Мало сырости, да? Еще нужно промокнуть? Идем переодеваться. — Широков открыл дверцу машины, ждет.

Майка помогает Паше идти.

...Вот уже все трое в машине.

— Ко мне сейчас поедем на квартиру, — говорит Широков, — у меня ванну примешь, как раз по пути, на Загородном бутылку возьмем. Нужно согреться.

— Нет, — говорит Паша, — бутылку мы возьмем и поедем в общежитие к ребятам. У них как раз смена кончилась. Знаешь, какие это ребята? Вот Майка знает.

Мотоцикл ЯВА загнан в кусты, но всё же виден с дороги. Идет дед с топором за поясом, с лесниковской бляхой на робе. Вот он заметил мотоцикл и крадется. Им руководит служебная рьяность, а может быть, это старческое любопытство.

Дед оглядывает мотоцикл, раздвигает ветки, идет дальше по лесу. Он останавливается под елкой и смотрит. Глаза у него голубенькие, дальнозоркие, от старости замутились слезой.

Он видит парня и девушку. Они стоят над рыжей от солнца речкой, держатся за руки.

Дед выходит к ним и наказывает сурово:

— Костер разводить будете — чтобы погасили! У меня тут пятнадцать кварталов у обходе. Усякий теперь у лес норовить. Хто костер запалить, а хто так побалуеть. Дело молодое, хто мотоцикл покупаеть, а у кого средств нет, тот пеший топаеть... А мне лесоохрану нести...

— Неси, неси, дед, — говорит Паша Францев. Это он привез Майку в лес.

— Вы не бойтесь, дедушка, — говорит Майка, — мы ничего плохого не сделаем вашему лесу.

Дед удаляется, бурчит.

Паша и Майка подходят близко к воде. Они видят себя в речке. Их несет, несет течение...

— Тебя можно звать Павлуша, — говорит Майка, — Павлуха, Павлинька, Пашуня, Паха.

— Вот смотри, — говорит Францев, — сейчас я перемешаю наши портреты, и уже не отличить будет, где ты, где я. Один коктейль получится.

Он подымает палку и кидает ее в речку, в то место, где зыбятся на воде два лица. От всплеска, лица колышутся и, правда, мешаются, будто один человек.

— Я тебя нарисовала, — говорит Майка, — потом тебе подарю.

— Ты приходи к нам как-нибудь в цех. Наших ребят порадуешь. Знаешь, какой Пушкарь у станка? Это просто монументальная личность.

— Ты самая монументальная личность, Пашка, ты на своем мотоцикле сидишь, как Медный всадник на коне.

...Францев несет Майку по берегу.

Он смотрит ей в лицо, и она смотрит на него снизу вверх.

— Майка, — говорит Францев, — сейчас я тебя понесу через реку.

— Неси меня, Паха, куда хочешь.

Францев ступает в речку, и вода начинает урчать. Майка закрыла глаза.

— Паша, это широкая речка?

— Как ты хочешь. Всё будет, как ты хочешь.

— А этот лес большой?

— Он не кончится, пока ты не захочешь.

— В лесу надо быть осторожным с огнем. А я не умею.

...Они стоят над костерком. Паша босой, в трусиках, вздернул над огнем брючки. Сушить надо после брода.

— Я на тебя смотрю как на спасителя, — говорит Майка, — будто я совсем потонула, а ты меня долго-долго спасал.

— Знаешь, Широков мне предлагает вместе с ним в двойке тренироваться... Мой спаситель... Не хочу...

— Он, наверное, сам жутко рад, что ему удалось тебя вытащить из моря. Ты его не бросай, Паша. Его тоже надо спасать. Ты с ним тренируйся в двойке.

— Ну-ка давай через костер попрыгаем, — предлагает Францев.

Они прыгают через костер. Они обнимаются и опять прыгают. Так долго-долго, неосязаемое, идет время.