Синие берега

Глава пятнадцатая

И никакой это не лес, черт возьми! Неглубокая роща. Со всех сторон, шагов сто, двести и — опушка. «Вот где накроют нас… В покое не оставят, — размышлял Андрей. — Нет, не отвяжутся…» Не все мотоциклы погнались за машиной, за Рябовым.

Сквозь опушку виднелось поле. И несколько селений, недалеко друг от друга. Что там, в этих селениях?

На этот раз в разведку идти Марии, кроме сапог, ничего на ней военного. А сапоги — что! Могла и по дороге подобрать — убитых много.

— Как, Мария? — спросил Андрей. Глаза его выражали одновременно тревогу и уверенность, что все обойдется. — Как, Мария?..

— А как? Пойду, и все.

— Оборвалась ты с нами подходяще, — попробовал Семен пошутить. Беженка, точно.

— Я и есть беженка.

Мария незаметно отделилась от рощи и пошла по направлению к ближней деревне.

Страха она не испытывала, и это удивило ее. Только беспокойство не покидало ни на минуту: справится? «Не справлюсь, в чем-нибудь оплошаю, и все погибнут…» И чтоб придать себе бодрости, ни о чем другом не думала, лишь повторяла: «Справлюсь. Справлюсь. Справлюсь. Обязательно справлюсь. А почему б не справиться?» Она хотела глотнуть воздуха, но поперхнулась и зашлась кашлем. Остановилась, пока кашель уймется. И увидела невдалеке большак. Осмотрелась: большак вел в ту деревню, куда Мария направилась.

Никакой взволнованности, никакой встревоженности лицо ее не должно выражать. Обыкновенная усталость путницы, и все. И спешить зачем? Убавить шаг, торопливость ни к чему. Спокойней, спокойней… Вот так, еще спокойней. Сколько помнит себя, лет с четырех помнит себя, она любила смотреть в небо, и это унимало слезы, если плакала, сглаживало тревогу, если была озабочена, глаза всегда тянулись вверх.

Она посмотрела в небо, такого неба еще не видела в своей жизни, небо никогда еще не было таким светлым, голубым, чистым таким, высоким, будто поднялось выше возможного, и в самом деле совсем успокоилась. Она подходила к деревне.

У околицы, на взгорье, в саду, высилось двухэтажное кирпичное здание. Похоже на школу. Так и есть. На фронтоне красной кирпичной крошкой выложено: школа. Подошла ближе. На дверях надпись и по-немецки: школа. Сунулась в калитку. Никого. Поднялась по широким каменным ступеням. Никого. Постучалась в дверь. Никакого отклика. Снова постучалась. Никого. «Пойду дальше, — подумала. — Загляну в ближайший дом, попробую что-нибудь вызнать».

Спускалась вниз. Третья ступень. Остались еще две. Услышала за спиной немолодой скрипучий голос:

— Вы ко мне?

Быстро обернулась. В дверях стоял высокий, худой мужчина: седая голова, очки, серый холщовый костюм.

— Знаете… — растерялась Мария. Снова поднялась.

— Нет, не знаю, — сдержанно сказал мужчина, поправил очки. Он внимательно рассматривал ее, ждал, что скажет дальше.

— Попить, — не нашлась Мария. — Пить очень хочется.

В уголке рта мужчины чуть обозначилась и не раскрылась усмешка. Словно уличенная в чем-то, Мария опустила голову.

— Из-за кружки воды свернули с улицы? — Он явно насторожился. Пожалуйста, заходите. Вода покамест есть.

«С чего начать? Как сказать? Этому меня не научили ни Андрей, ни Семен. — Сердце билось часто-часто. — И сразу чепуху сморозила: попить… Человек понял же, что чепуха. Девчонка еще. Совсем девчонка!» — ненавидела себя.

Они шли по пустынному гулкому коридору.

Коридор показался длинным, очень длинным. На стенах, под запыленными стеклами, висели гербарии, красовались газеты: «Наша школа», «Наш класс», кумачовое полотнище, на котором белыми буквами: «В добрый путь жизни, дорогие выпускники!» Мария шла, едва переступая. Неужели всего три месяца назад сидела она за партой, заглядывала в учебник и готовилась в этот самый «добрый путь»? Слезы душили ее, она заплакала б, если б мужчина снова не заговорил:

— Моя комната. — Он остановился у полуоткрытой двери. — Заходите.

Она вошла, взволнованная, растерянная.

— Пейте, пожалуйста. — Мужчина подал ей чашку с водой. В углу, на табурете, блестел металлический бачок, такой же, какой видела в коридоре. Но в коридоре возле бачка была и жестяная кружка.

Мария выпила почти всю чашку. Она и в самом деле хотела пить.

— Спасибо.

— Роман Харитонович, — назвал себя мужчина.

Мария поспешно откликнулась:

— Мария…

С опаской смотрела она на мужчину в сером холщовом костюме. «Как приступить к делу? С чего начать? Что говорить?» Тот ждал. Ждал, не проявляя нетерпения.

— Роман… Харитонович. — «Скажу все как есть» — решила. — Я скажу вам все как есть…

Он невозмутимо наклонил голову.

— Помогите нам…

— Кому это — вам? Вы не одна?

Роман Харитонович испытующе смотрел на Марию.

— Нам плохо. Очень плохо, Роман Харитонович… — Мария закрыла лицо руками, разрыдалась. — Немцы загнали нас в рощу… Выловят, если не уйдем оттуда… Командир послал меня…

Роман Харитонович молчал. Он опустил голову. Возможно, думал показалось Марии.

— А вы, девушка… Мария… опрометчивы, позвольте вам заметить. Не знаете меня, не представляете, куда вас несчастье занесло, и сразу — все начистоту. Черта похвальная в другое время. — Он скосил глаза. — Вот закрою вас здесь и пойду сообщу полицаям. Они у нас есть.

Мария отпрянула к стене: что наделала!

— Успокойтесь, ничего этого не случится, — размеренно продолжал Роман Харитонович, поняв ее состояние. — Я счел нужным поучить вас осторожности. Во мне сказался учитель. Так вот, ничем, к сожалению, помочь вам не смогу. Разве лишь… Переходите из рощи сюда. Если сможете. Если удастся. А ночью выйдете в лес, — показал на лес, видневшийся в окне. — В роще опасно, да. Вы, вероятно, заметили, мимо рощи — дорога, она связывает шесть селений. В нашей школе и учатся, то есть, учились дети из этих селений. Переходите в школу. Вот все, что могу предложить вам.

— Хорошо. Спасибо. Хорошо, — порывисто лепетала Мария. — Пойду скажу командиру.

— Идите в рощу другим путем, менее рискованным.

Они прошли в конец коридора.

— Сюда вот, пожалуйста. Черным ходом. Отсюда пойдете по тропинке и кустарником, видите? Кустарник не достигает рощи. Метров сто открытое место. Учтите это.

Мария кивнула: поняла. Глядя на него, уверенного, спокойного, она тоже стала уверенней, спокойней. Еще раз кивнула: поняла, спасибо.

По крутой тропинке, спотыкаясь, спускалась она со взгорья.

— Располагайтесь. Пожалуйста.

Роман Харитонович повернул от колонн у входа и двинулся по коридору, освещенному круглыми окнами в торцовых стенах. Вдоль правой стены нагромождены парты, одна на другую. Слева стояли муляжи зверей и птиц, со стеклянными дверцами шкафы с книгами, с коллекциями жуков и бабочек, с глобусами; один глобус, самый большой, повернут восточным полушарием на свет, — коричневые, зеленые, голубые пятна, кружочки, линии, густо засиженные мухами, и оттого казавшиеся совсем спокойными, как бы уснувшими. Спала Чехословакия, спала Польша, спала Франция, и Германия спала. Роман Харитонович шел впереди Андрея и Семена и раскрывал дверь за дверью.

— Учительская… Учебный кабинет физики. И еще учебный кабинет, химия. А вот, пожалуйста, гимнастический зал. Прекрасный, как видите, зал, — вздохнул Роман Харитонович. — Великолепный зал. Состязания, соревнования, игры. Любимейшее помещение школьников. — Опять вздохнул. Должно быть, тягостно было ему в пустом и тихом зале, где привык слышать шум, смех, ребячью возню. И пыль на полу, на подоконниках, паутина в углах словно усиливали эту тишину. Вышли из зала. — Вот классная комната, самая большая, седьмой «Б». Загляните.

Андрей прикидывал: стены кирпичные, крепкие, в случае чего ни пули, ни мины не пробьют. Разве снаряды. Но до артиллерии не дойдет… Окна не близко друг к другу — прижаться к широким простенкам, и пусть бьют в оконные проемы. Он выглянул в окно: подступы открытые — не подобраться, чтоб швырнуть гранату, атаковать двери. Конечно, если внимательно, неослабно следить. Оказывается, школы построены так, что в них можно учиться, но можно и держать оборону, — усмехнулся. Сейчас показалось ему, что для этого даже лучше приспособлены, чем для занятий…

— А окна коридора, как видите, выходят на школьный огород. — Роману Харитоновичу было приятно показывать свою школу этим военным, нашедшим в ней временный приют. — И подсобные строения вон. Два черных хода. — Андрей заметил, в ручки одной и другой двери просунут железный лом. — Левый выход на тропинку, — продолжал Роман Харитонович, — ту, что со взгорья спускается в рощу. По ней вы и добрались сюда. Итак, весь первый этаж…

Роман Харитонович поднимался по лестнице на второй этаж. Андрей и Семен следовали за ним.

— Девять классных комнат. — Роман Харитонович водил Андрея и Семена из класса в класс. — Все окнами, как видите, в сад. Яблоневый сад. Гордость школы… Посмотрите, — любовался Роман Харитонович, будто и сам, впервые увидел на яблонях румяные яблоки, впитавшие свет солнца и казавшиеся теплыми, даже горячими.

Неприютно выглядели покрытые пылью парты с откинутыми крышками, на которых ножичками вырезаны вензеля, с непроливайками, выпавшими из круглых гнезд, и неровными фиолетовыми полосами, залившими верх парты, одинокими казались большие черные доски, на них, написанные мелом, еще не стерты задачи, слова. «Мертвые классы». Андрей тоже вздохнул, неприметно, про себя.

Спустились вниз, снова в класс седьмой «Б». Под потолком шевелилась яркая полоса: свет закатывавшегося солнца.

— Роман Харитонович, — сказал Андрей, — давно сюда вошли немцы?

— Пять дней назад. — Роман Харитонович опустил голову. — В семь с половиной утра.

Помолчали.

— Как называется ваша деревня? — спросил Андрей.

— Белые ключи. — Роман Харнтонович произнес это так, словно испытывал удовольствие, что деревня называется Белые ключи. — Здесь, рассказывают, у родника под березами поставил хату первый поселенец. Вода от березовой тени была белой. Отсюда и Белые ключи.

— Милое название, — улыбнулся Андрей. — Ключи…

— Вполне, — поддакнул Семен. — Город так не назовешь. «Водопровод», что ли? Если по аналогии…

— У городов свои прекрасные имена. Москва. Киев… — Роман Харитонович снял очки, большими и средними пальцами протер стекла, снова надел.

— Еще вопрос, Роман Харитонович.

Роман Харитонович перевел взгляд на Андрея.

— Слушаю вас.

— Как пройти в лес? Понимаю, околицей деревни. Но что там будет у нас на пути? И далеко ли до леса?

— Километра три с половиной. Если напрямую. А препятствий, собственно, никаких. Мимо сельского базара, на родники, через овражистый луг и — в лес.

Помолчали.

— Вы что ж, Роман Харитонович, один? — поинтересовался Семен, чтоб не длить молчания.

Роман Харитонович откашлялся в кулак.

— Я директор этой школы. Жена с сыном, Викентием, тоже учителя, эвакуировались, я не успел: все так внезапно получилось. Как видите, застрял.

— И лейтенант, — кивнул Семен на Андрея, — учитель. Только кончил педагогический институт, и — пожалте — на войну.

Роман Харитонович слегка приподнял брови, посмотрел на Андрея, будто этого быть не могло. В командире с изнуренным, шершавым лицом, с утомленными красными глазами, в рваной, с пятнами пота, засохшей крови, подпалин, въевшейся грязи гимнастерке, почему-то не представлял себе учителя.

— Вот я и в школе, — с усмешкой произнес Андрей.

Все умолкли.

— Вы сказали нашей сестре, что в деревне завелись полицаи? — прервал молчание Андрей.

— Не завелись. Уже были. Во все время советской власти были. Но мы не знали об этом. А теперь объявились.

— Много их?

— Не скажу. Не знаю. Стараюсь не показываться в деревне. Картошка на огороде. И хлеба есть немного. И немного Сахара и чая. И керосин для лампы есть. Спичек маловато, но приспособил трут.

— Ну, полицаи. Крысы. А немцы?

— Немцев нет. Немцы вступили и двинулись дальше. Полицаи, говорили мне односельчане, есть. Хуже немцев. Позавчера приходил их главный. Работал когда-то в сельпо, известный у нас вор, да все сходило ему с рук. Приходил. Предлагал старостой быть. Человек я, так сказать, беспартийный и прочее такое. «Какой я староста? — отбивался. — Разве тем, что стар… Молодой больше подойдет». А потом обо мне забыли. Нашли подостойней. Да и дел у них!.. Убивают. Своих. То есть наших. Вот и вся моя информация, развел руками Роман Харитонович.

— Ну, с полицаями справимся, если сунутся, — посмотрел Андрей на Семена.

— А кто бы ни сунулся, полицаи, немцы, придется справиться, — скривил Семен в усмешке губы. — Другого выхода у нас не будет, если сунутся.

Роман Харитонович наклонил голову.

— Вероятно, ни с кем вам не придется справляться. Как ни говорите, а школа. Табличка у входа и на немецком языке предупреждает, что школа. — Он пожал плечами: на школу не нападают. — Школа то же, что открытый город. Еще раз пожал плечами. Потом: — Вам подкрепиться надо. Пожалуйста, картошка. И хлеб. Чай. И не вздумайте отказываться, — поднял руку. — Не время реверансов. Сам воевал. В гражданскую. Понимаю.

— У нас же рота, Роман Харитонович, — благодарно улыбнулся Семен. Съедим мы ваш запас, и волей-неволей придется вам показываться в деревне.

— Придется…

— Что ж, кликну наших кашеваров, — выглянул Семен в коридор. Данила! Мария! Идите варить картошку. И чай вскипятите.

— Идем! — отозвалась Мария.

— Дело хорошее, — заблестели у Данилы глаза, он уже стоял рядом с Романом Харитоновичем. — Вот закурить кто б дал, — страдающе произнес.

— Извините, не курю, — покачал головой Роман Харитонович.

Семен достал из кармана две смятые папиросы, последние, протянул одну Даниле.

— Спасибочки! Махры бы… — простонал тот. И жадно сунул папиросу в зубы.

— Так пойдемте, товарищи. Разведу огонь. У меня большой казан. И большой чайник.

Роман Харитонович, Данила и Мария ушли.

— Подкрепиться, верно, дело хорошее, — сказал Андрей. — Но охранение — дело первейшее. Вано! — крикнул. — Вано! А Саша? Где Саша? А, вот вы. Покараульте в саду, на огороде, возле подсобок. Во все глаза! Поняли? Пожевать когда, позовут вас. Действуйте.

Вано и Саша направились к выходу.

День кончался. Но еще светлый, голубой и зеленый, не уходил он отсюда, из школы.

— А не отвяжутся от нас немцы. — Мысль эта тревожила, не покидала Андрея.

В глазах острое желание, чтоб отвязались, и шаткая надежда: может, и будет так.

— А, Семен? Как думаешь, Семен? Тем, что погнались за Рябовым, за машиной, «амба». А вот мотоциклы, что от машины оторвались и — за нами! Он молчал, смотрел на Семена.

— Пропади они пропадом! Видел же, двинулись в обход рощи. А куда? В деревню? За подмогой?

— Если выследили нас, то… — удрученно повел Андрей головой.

— До темноты б дотянуть, — задумчиво произнес Семен. — И — в лес.

В окне над нагромождением крыш деревни виднелся тускневший в дальних сумерках лес.

— До темноты б… — подтвердил Андрей. — А пока подумаем о круговой обороне. Мало ли что. Сюда, в этот седьмой «Б», пулемет. Так? Пилипенко и… — подумал, — Тишку. Не подпускать к главному входу. Так? У самого входа — кого? Вано и Петруся Бульбу. Дальше — торцовые окна в концах коридора и черные ходы возле. Туда Данилу и Шишарева. Саше — окна на огород. Так. Сянский — на подноску боеприпасов. Мы с Валериком тоже в седьмой «Б». Много окон. И пулеметчикам страховка. Так? Ну и Роману Харитоновичу найдется дело. У него, как и у нас, выхода другого не будет, — обороняться.

— Мне, следовательно, второй этаж? — поднял Семен глаза кверху, как бы окидывая взглядом место, где придется действовать. — Оттуда хорошо будет видно, что в саду. Со мной кто ж? Остается — отделенный Поздняев? Человек он храбрый, сообразительный. Убедился я в этом деле у переправы. Значит, с отделенным?

— С ним.

Пилипенко вкатил в класс пулемет. Сноровисто пристроил его перед окном. Поставил цинковую коробку с патронами.

— Э! Мокрые-штаны! — Обернулся, поискал глазами Тишку-мокрые-штаны. Где еще цинки?

— Тащу. — Голос из коридора.

— Клади. Не чухайся, неси остальные.

Данила, подволакивая ногу, принес пышущий паром казан с вареной картошкой. Поставил на столик перед доской. И ломти хлеба на тарелке.

— Отнеси картошку и караульным, — сказал Андрей.

— А голуба уже понесла. Первым.

Ели кто стоя, кто сидя на партах.

Пришла Мария.

— И кипяток вот. Ну-ка, с парты, — локтем поддела Пилипенко. — Чайник поставлю.

Пилипенко послушно опустился на пол.

В дверях показался Роман Харитонович, держа на вытянутых руках глиняную миску, полную яблок.

— Угощайтесь. Урожай из школьного сада.

Он отошел в угол и молча наблюдал, с какой ненасытностью ели и пили изголодавшиеся, усталые люди.

Пилипенко усердно запихивал в рот последнюю картошку, с кожурой.

Всё!

— Располагайтесь, товарищи. — Роман Харитонович, кажется, собирался уходить. Но продолжал стоять, видно было, не хотелось уходить.

Потом, как-то виновато, вымолвил:

— Кроме двух подушек и одеяла, ничего не могу вам предложить.

— Обойдемся, Роман Харитонович, — благодарно улыбнулся Андрей. Фронтовики. Да и недолго нам. Стемнеет, и тронемся.

— Как угодно. — Роман Харитонович поправил заушники очков.

Он ушел.

Пилипенко, Тишка-мокрые-штаны и Валерик завалились в углах — спать. Андрей улегся на парту, свесив ноги. Голову положил на закинутые назад и сцепленные руки. Было неудобно, и раненое плечо ныло. Он повернулся, парта скрипнула. Поднялся, сбросил сапоги — ногам отдых, и тоже лег на полу. Он смежил веки, но сон не приходил. Трудные мысли одолевали его. Что-то должно произойти. Где-то, в чем-то ошибся он, не так сделал, как надо. Но в чем ошибся, что сделал не так, понять не мог. Он перебирал в памяти все, что было после перехода речки у мельницы, и ничто не вызывало сомнения. Тот грузовик, возможно. Возможно, тот грузовик на шоссе. Да, грузовик… Но и по-другому можно было влипнуть, — отводил он это предположение. «Не знаешь, где найдешь, где потеряешь». И что теперь думать об этом! Думать надо, как выбраться отсюда.

Он открыл глаза. Окна выходили на западную сторону, солнце еще стояло над садом, и когда между солнцем и садом проплывало облачко, в комнате на несколько минут становилось темно. Рассеянным взглядом обвел Андрей стены. «Просторный класс. Хорошо было школьникам. Свет, воздух…» Напротив, на стене, увидел карту области. На ней и эта местность. Правда, вся местность заключена в одном сантиметре. Зато много сантиметров показывали — что дальше. А дальше, знал он, был лес, тот, что за окнами. Как выбраться в этот лес? Вот о чем думать. Вот о чем думать.

Андрей услышал шаркающие шаги.

— Извините, — подошел Роман Харитонович. — Все же принес подушки и одеяло.

— Спасибо, спасибо, Роман Харитонович. Спасибо.

Подушки и одеяло Роман Харитонович положил на парту.

— Извините.

Андрей и не заметил, как тот вышел. Он расстелил на полу одеяло, прислонил к стене подушку. Взял другую подушку. Пилипенко сунуть ее? Валерику? Тише? Нет, будить не стоит, пусть спят. Он снова лег.

В пустынном помещении слышно было, как там, в конце коридора, хлопнула дверь. Показалось, слишком гулко, хотя деликатный Роман Харитонович, наверное, тихо ее прикрыл. Потом застучало часто, знакомо. Автоматные очереди? — вскинул Андрей голову, напряженно прислушался. Точно, снаружи раздались автоматные очереди. Он увидел в окне: к главному входу, из сада, отстреливаясь, бежали Вано и Саша.

— В ружье! — что было силы крикнул Андрей. Затормошил Пилипенко, толкнул Валерика, Тишку-мокрые-штапы.

В два прыжка выскочил в коридор.

Роман Харитонович уже запирал дверь главного входа. Руки тряслись, и он не мог вставить ключ в замочную скважину. Наконец ключ повернулся, замок щелкнул. А Вано стоял у двери и возбужденно оглядывался, словно не верил, что он уже в помещении.

— Немцы… слушай… товарищ лейтенант!.. — с усилием переводил он дыхание. — Вовремя заметил и дал очередь. Залегли у деревьев.

— Много их, товарищ лейтенант. — Саша тоже трудно ловил раскрытым ртом воздух. — Снизу, из-под горы, лезут, — устремил он на Андрея недоуменные, спрашивающие глаза.

— Нас обкладывают, — сказал Андрей громко. Сказал, насколько удалось, спокойно. Ни одного постороннего жеста, ни одного торопливого движения.

На его лбу выступила испарина, он поднял руку, чтоб вытереть лоб, раздался выстрел, и он забыл о своем намерении.

В замешательстве смотрели на него бойцы, надеялись, что и на этот раз командир роты найдет выход из положения.

По лестнице сбегал Семен. Его мертвенно-бледное, напряженное лицо с остро выдавшимися скулами казалось неподвижным, словно он уже видел, чем все это кончится.

— Я нужен тебе здесь?

— Вернись наверх! Тоже держи, с отделенным, главный вход! Постой. Возьми Полянцева. Пристрой там где-нибудь в затишке.

Поддерживая Полянцева, Семен поднимался по лестнице.

Быстрым взглядом окидывал Андрей все вокруг.

— Сянский! И Мария… Наваливайте парты у дверей, — показал на парты, стоявшие в коридоре. — Побольше, повыше. Скорее!

— Я с ними. Парты… — направился Роман Харитонович к партам.

Петрусь Бульба с автоматом наперевес уже затаился у главного входа, как и определил Андрей, когда осматривал школу.

— Вано! Вместе с Петрусем отбивай попытки завладеть входом! Наблюдение вести в окна! Ты — в правое, Петрусь — в левое! Самое опасное для нас место. Поняли?

В конце коридора у круглого торцового окна увидел Андрей Данилу. Повернул голову в другой конец: и Шишарев на месте. Правильно. Как и надо.

— Саша! Вот эти окна смотри! В продольной стене. Гранаты!

— Есть! — «Да, да. Гранаты. Вот эти окна. Очень толково. Ай, лейтенант. Ничего у немцев не получится», — с облегчением подумал Саша, и не сомневался, что именно это — гранаты, которые должен будет швырнуть в окна, и выручат.

Все заняли свои позиции. Ждали. Чего ждали? Этого никто не мог сказать. Выстрелов, конечно.

— Товарищ лейтенант!

Андрей взглядом искал, кто его окликнул. Не находил. Показалось? Или кто-то не выдержал ожидания?

— Гитлеровцы не должны пройти! — выкрикнул Андрей: — Выстоим! Поднятая ладонь с растопыренными пальцами: спокойно! Он сжал кулаки, от них исходила сила и беспощадность тоже. В тоне, в движениях Андрея властность, даже жестокость.

Немцы ударили из автоматов. На этот раз со стороны подсобных строений на заднем дворе. В окна. Осколки стекол рассыпались по полу. Потом снова ударили из сада.

— Давай! Давай! Давай! Давай! — Вано это. Себя подстегивал? Петруся Бульбу? — Давай! Давай!

Автоматы Вано и Петруся Бульбы гулко стучали.

— Ну и стреляешь! Криво! Как вол ссыт… — Голос Данилы оттуда, от торца. Потом: — Сашко! Ну, видишь, вон там, смотри. Один. Крадется. Достанешь винтовкой?

— Не достану. Прикрылся.

— А ты еще попробуй.

— Попробовать можно, но не достану. Прикрылся.

— Тогда и не пробуй, раз не достанешь.

— Попробую все ж…

— Ну, пробуй. Только достань.

Два винтовочных выстрела.

— Эх! — возглас Данилы.

Достал Саша или не достал? — не понял Андрей.

Автоматы снаружи били по фасаду с правой стороны. Андрей кинулся в класс, седьмой «Б». Сердце колотилось. Сильно. Сильно. Он почувствовал, что утрачивает спокойствие. До чего холоден пол, ощутили ноги, и вспомнил, что не успел натянуть сапоги. Сапоги стояли у парты. Острый свист пуль заставил его пригнуться. Пули ударялись над ним, в стену. На голову потекли тонкие струйки известки. Известковая пыль попала в глаза, и он протирал их кулаком. «Ладно! Не до сапог…»

Над самым окном повисло облако, и воздух в классе посинел. Лицо Пилипенко, припавшего к пулемету, стало тоже темным. Он посмотрел на Андрея: пора? Пора! Пора! — говорил его горячечный взгляд.

Но автоматы в саду смолкли. Враз. Из-за яблонь раздался голос:

— Граждане! Граждане! Внимание! — Странно было услышать оттуда, откуда стреляли немцы, русский голос, это казалось невозможным. Но это был отчетливый русский голос. — Не проливайте своей крови! — убеждал он. — И нашей… Мы — соотечественники. Вы в кольце. Сопротивление бессмысленно. Германцы великодушны. Выходите. Сдавайте оружие. И для вас война кончится. Отвечайте!..

«Главный здешний полицай, — подумалось Андрею, — тот, что приходил предлагать Роману Харитоновичу должность старосты».

— Сейчас ответим! Вот!.. — И длинная-длинная-длинная очередь, вырвавшаяся из-под рук Пилипенко, потрясла класс.

Капли пота, как оспинки, покрывали лицо Пилипенко. Рот перекошен. В глазах — бешеное озлобление, гнев, ненависть и еще что-то такое, сделавшее его готовым на все, не считаясь и с собственной жизнью. Еще очередь. Плечи Пилипенко тряслись очереди в лад. Он уже не смотрел на Андрея. Еще очередь! Стреляные гильзы с тупым звоном падали на пол. Ветер отодвинул облако от окна, и в проеме снова мелькнул солнечный свет. Гильзы золотисто откликнулись этому свету.

Андрей увидел: из укрытия выбрался короткий немец в каске, он прокричал что-то, наверное, поднимал солдат на приступ. Потом побежал к школе, к главному входу, в руке граната с длинной ручкой.

— Товарищ лейтенант, долбану его из винтовки! — двинул Валерик затвором, досылая патрон. Он почти высунулся в окно.

— Голову прячь! — приказал Андрей. «Война у него все еще не на самом деле. Романтика. Подвиги». Ом выхватил из кобуры пистолет, прищурился, стал целиться в немца, твердо повел дуло. «Все. Взял его. Промахнуться нельзя. Не промахнуться! Не…» Он выстрелил в ту самую секунду, когда немец развернул руку для броска гранаты. Тот упал. Кажется, упал. Огонь и дым разорвавшейся гранаты не дали этого увидеть.

Еще злее ударили из сада автоматы, во все окна, во все классы. Андрей приник лицом к простенку. Он вздрогнул: пули прошли у правого плеча левое окно, у левого плеча — правое окно. С потолка мелко посыпалась штукатурка, и с минуту в классе дымилась белая пыль.

Искоса глянул наружу: из-за сосен высунулись каски, потом он увидел пригнувшиеся спины — немцы перебегали от дерева к дереву… двое-трое… ближе к стене… трое-четверо…

— Пилипенко!!

Но Пилипенко, красный от ярости, уже нажимал на гашетку. Пулемет клокотал.

— Тиш-ка!.. Ленту! Ленту! — Из приемника спадала пустая лента.

Тишка-мокрые-штаны сидел на корточках, перезаряжал ленту. Пока он делал это, Пилипенко нетерпеливым движением ерошил волосы, они спадали на лоб, взмахом руки вскидывал их наверх, снова сбивал почти на глаза.

— Тю!.. Чего возишься? Тебе шо, в детстве сахар не давали? — рявкнул Пилипенко и повертел пальцем у виска.

— Давали, Пиль, давали, — совершенно серьезно кивнул Тишка-мокрые-штаны, считая, что именно это хотел тот услышать. Что Пилипенко угодно, подтвердил бы он сейчас. Что угодно сказал бы.

— Пусти, трясця твоей матери. Сам.

Пилипенко опять застрочил, длинно-длинно.

«Очумел, что ли?» — поморщился Андрей.

— По целям бей! По целям! — прокричал он. — Пол-ленты же в одну очередь выпустил! Пустых лент куча вон… А нам держаться сколько!..

— Патронов не станет, руками душить буду. — Пулемет строчил. Пулемет строчил. Такое выражение лица у Пилипенко! С таким выражением можно города сокрушать, землю сотрясать можно…

В классе горячий запах долго стреляющего пулемета. Даже видно, как ствол горяч.

— Тиш-ка!.. Воду! Кипит… Вода там, в бачке. Быстрее задом ворочай! Тишка! Ну!

С минуту Тишка-мокрые-штаны соображал, как под пулями, свистевшими в классе, выбраться в коридор к бачку с водой. По запыленным щекам пот прокладывал извилистые завитки, и обычно белое лицо его было теперь тусклым, серым. На четвереньках, неуклюже перебирая руками и ногами, пополз он к двери. И вот уже затопотал по коридору сапогами.

Андрей, укрываясь у простенка, выглядывал в окно, немцы пока не решались броситься к главному входу. Но по всему было видно, готовились к этому. И Андрей стискивал в руке гранату. На полу лежали четыре гранаты.

Теперь немцы вели огонь только справа. Слева все смолкло. Что бы это могло быть? Вот что! Вот что! Отвлекали вправо пулемет Пилипенко. Слева, от старых толстых тополей возле ограды, отделились три солдата, и четвертый, и с автоматами навскидку бежали к главному входу. Вот что! Андрей отвел назад руку, и вниз полетела граната. Тут же схватил другую гранату, выдернул кольцо и снова размахнулся. Гранаты разорвались у самых ступеней.

На ступенях растянулись два солдата, над ними колыхался дым, третий немец скатился вниз, тоже, видно, мертвый, четвертый, переваливаясь с боку на бок, отползал обратно, к старым толстым тополям у ограды, и вел за собой кривой темный след.

Андрей услышал, над плечом просвистела пуля, и тотчас сзади тяжело грохнуло. Он быстро обернулся. Тишка-мокрые-штаны упал у раскрытых дверей, навзничь. Руки выпустили котелок с водой, и вода выплеснулась на гимнастерку, на штаны, разливаясь, двигавшимся пятном обтекала распростертое тело. Лужа ширилась, становилась красной.

— Тиша! — Андрей был уже возле него. — Тиша!..

Тот, должно быть, еще не сознавал всей меры, того, что произошло. Глухо, вполголоса проронил:

— Опять, Никитка, обмо-чился… — Может быть, даже усмехнулся, показалось Андрею. — И надо же… — Смежил веки. — Пропала вода… Короткий вздох. — А кожух горит… Не сердись, Пиль, а?..

Он лежал, запрокинув голову, каска отвалилась назад, открыв сбившиеся светлые волосы. Со лба стекала вишневая струйка, лилась на пол, смешиваясь с водой, тоже еще не остановившейся. На губах пузырилась розовая слюна. Он синел на глазах Андрея. Смерть сделала лицо его, всегда растерянное, ровным, спокойным, и лежал он покорно, совсем мирно, как человек, удобно улегшийся спать. И если б не кровь, могло показаться, что спит он, спит, утомленный таким трудным днем. День и в самом деле был очень трудным.

— Воду же ж! Воду! — злился Пилипенко. Он не слышал, что стукнуло за спиной. — Тащи же, Мокрые-штаны!.. — Капли пота падали со лба, с бровей, с ресниц на грудь, и гимнастерка в этом месте потемнела. Не выпуская ручки пулемета, Пилипенко оглянулся и понял, что случилось. Плечи его сильнее затряслись над затыльником пулемета.

Тишка-мокрые-штаны умер тихо и так быстро, что и не поверить.

Пуля шлепнулась в косяк двери, этого он уже не слышал. Вторая пуля впилась в голову Тишки-мокрые-штаны, и, мертвая, она дернулась. Его убили второй раз.

Пули вонзались в потолок, в стены и уже в пол. «Взобрались на деревья, — догадался Андрей. — С деревьев бьют! Ну да! Вон с тех высоких груш!»

— Пиль! По грушам колоти! По грушам!..

— И по грушам! Да их, немцев, как мошкары… — Пилипенко длинно, забористо выругался, но легче ему не стало. Он опять выругался, без всякого чувства.

Андрей добрался до простенка. Один за другим, один за другим в саду накапливались солдаты, их и в самом деле уже немало. Андрей услышал над собой, со второго этажа, резкие очереди автомата: стрелял Семен. Отсюда, снизу, бил Пилипенко. Все равно: один за другим… один за другим… их уже много, немцев…

— Кипит… трясця твоей матери… Воды! — самому себе говорил Пилипенко. Он скрежетал зубами, от ярости, что ничего поделать не может.

— Валерик! — позвал Андрей. — Подбери, — показал на котелок возле Тишки-мокрые-штаны. — И воду. Живо!

Валерик схватил котелок и скрылся в коридоре. Минуты через три вернулся. Чуть было не упал у порога: пули просвистели у ног и, расщепив доски, ушли в пол.

— Гаси кожух! — бойко протянул он Пилипенко полный котелок.

Андрей взглянул на Валерика: в его глазах не было отражения страха.

Из сада бросили гранаты, две, сразу обе. Они не долетели до окна и разорвались в нескольких метрах от стены. В оконные проемы с выбитыми стеклами тянулся горячий дым. «Издалека бросили, — понял Андрей. — Не подпускать близко. И не давать ходу к дверям. Пулемет, да автомат мой, да винтовка Валерика, да автоматы Семена и отделенного Поздняева наверху… Отсечем! — Он взглянул на пол. — Еще три гранаты».

Резко трещали автоматы, наведенные на окна.

— Вон! Вон! Глядите! — Плечи Валерика подымались в такт его возгласам. — Вон у тополя! Длиннющий такой… Долбану сейчас… — Валерик щелкнул затвором винтовки и, увлеченный тем, что собирался сделать, отодвинулся от простенка. — Попаду в него. Точно, попаду!

— Прочь от окна! — гаркнул Андрей.

Валерик не успел нажать на спуск, густая дробь обсыпала оконный проем, отколовшаяся от рамы щепа разлеталась по классу. Он выпустил из рук винтовку, и винтовка громко шлепнулась внизу, у стены.

Андрей не успел поддержать Валерика, тот рухнул на пол. На ноги Андрея брызнула яркая молодая кровь. «Куда угодило? — не мог Андрей сообразить. — Куда?..» Глаза Валерика открыты, в них по-прежнему ни страха, ни чувства опасности. Только лицо удлинилось, губы сжались, брови потемнели. Андрею показалось, что увидел на этом, уже не слабом лице и складки в уголках губ, и рубцы, врезавшиеся от крыльев носа к подбородку, — все, чего еще утром не мог себе представить. Он взял худенькую, с золотистым пушком руку Валерика, какая она стала тяжелая! Валерик плакал, слезы текли малиновые, потому что по лицу текла и кровь, крови было больше.

— Все равно долбану его, — тихо стонал Валерик. — Я его запомнил, гада. Длиннющий такой… нос крючком… — Потом — сокрушенно: — Жалко… винтовку. В магазине остались… еще… три патрона… — Он закрыл глаза, губы чуть шевельнулись: — А я из Малаховки, под Москвой… У нас там дом с садом… Мама… — Он, кажется, улыбнулся тихой, медленной улыбкой.

— Полежи смирно, Валерик, — попросил Андрей. — Сейчас перевяжут.

— Лейтенант, — раздался дрогнувший голос Пилипенко. — Что с ним? — Он напряженно смотрел перед собой. Плечи его двигались влево-вправо. Пулемет бил в тополя возле ограды, у тополей притаились солдаты.

Андрей видел, Куски отваливавшейся коры падали на землю. Но мысли его занимало не это. «Валерик!..»

Рывком вылетел из класса.

— Мари-я-я! Мари-я-я!..

Крик Андрея тонул в частом треске стрельбы. Стреляли снаружи, стреляли из школы. Он ухватился за перила лестницы, кружилась голова: качался коридор, набок клонились окна впереди, и сам он будто вертелся вокруг себя. За накренившимися колоннами, у скосившихся правого и левого оконных проемов, валились и не могли упасть Вано и Петрусь Бульба со вскинутыми автоматами. Он подождал, пока все перед глазами встанет на место.

— Мари-я-я!

Поддерживая рукой санитарную сумку, висевшую на плече, Мария спешила на крик: девичья сила сквозила в быстрой ее фигуре. Не добежав до Андрея, подняла голову: испуганное, испуганное у нее лицо.

— С тобой что, Андрей? — смотрела на него: на щеках размазана мокрая пыль, босые ноги в пятнах крови.

— Скорее. Скорее.

Она все поняла, вслед за Андреем кинулась в класс седьмой «Б».

— Валерик! — ударило в сердце, будто в груди ее уже была рана. Мария даже провела рукой по груди — возможно, увидит кровь на пальцах. — И Тиша, ой… — Она увидела их, одного, с мокрой гимнастеркой, с мокрыми штанами, у двери, другого возле окна, поперек одеяла на полу. — Валерик…

Она стояла на коленях, что-то перебирала в сумке, вынула бинт, и другой пакет, и третий. Пальцы непослушно разрывали нитку и отворачивали край бинта. Пуля пробила щеку Валерика. Пуля попала в руку. Мария головой заслонила глаза Валерика: пусть не видит своих ран. Он и не видел. Не видел кровь из щеки. А кровь выбивалась толчками, и струя увеличивалась, уже залила лицо, шею, ушла за воротник гимнастерки. Он смотрел перед собой и видел только того, длиннющего такого, с носом крючком…

— Долбану-у…

Он даже пробовал протянуть руку вперед, раненую руку, и сжал ее в кулак. Он еще боролся…

Мария торопливо бинтовала лицо, марля впитывала кровь, становилась красной. Мария наматывала, наматывала бинт, стягивая все туже, а кровь проступала и проступала. Ничего не помогало, и Мария растерянно смотрела на Андрея.

Валерик обводил Марию, Андрея тихим, страдающим взглядом, словно понимал, это последнее, что он видит. И этого взгляда, полного мольбы о помощи, они не могли выдержать и опустили глаза.

Мария схватила наконец бинт узлом, он пришелся на затылок. Раскрыла еще пакет: бинтовать руку. Уже дернула нитку, скреплявшую пакет, и остановилась: глаза Валерика, как стекло, чистое, промытое стекло, и не просили ничего, не страшились — не смотрели. Она прикоснулась щекой к его губам — дыхания не было. Валерик мертв.

«Нет, нет, и смерть не сделала лицо Валерика взрослым, — не отводил от него взгляда Андрей. — Совсем мальчик… — Но перед ним лежал солдат, только что отдавший жизнь за всех. — Он звал мать… Чем могла она помочь ему? Ничем. Ничем. А матери так любят детей своих. Матери не зовут на помощь. Это их зовут. Как вот Валерик… Как, наверно, и я… уже не мальчик. — Она снова возле, мать, мама, бледная, улыбавшаяся, но видел он только руки ее, готовые что-то делать, что-то делать — поставить перед ним тарелку, поправить загнувшийся уголок воротника, налить для него воды в ванну, расстелить постель. — Мать всегда единственная и последняя. Матери знают, как трудно родить. А убивать легко и быстро. Это знаем мы…»

— Иди, Мария. — Андрей стоял над Валериком не сгибаясь, прямой, будто пули не могли его тронуть. Он не смотрел на Марию. Он смотрел в окно. Немцы перестали стрелять. Пилипенко тоже. — Иди.

Мария не шелохнулась, она сидела на полу, уткнув лицо в сумку: не было сил подняться.

Очередь в окно. Очередь в окно! Очередь…

Стреляли? Она поняла это, когда опасность уже миновала.

— Я что сказал! — Андрей хотел выкрикнуть это, но получилось тихо, как-то просительно.

Мария не ответила. Голова по-прежнему лежала на сумке.

Потом увидела, что у Пилипенко с плеча спускался медленный кровяной завиток, и гимнастерка, на которой пестрели белесые пятна высохшего пота и пыли, постепенно покрывалась одним мокрым цветом.

— Пиль, — сдавленно произнесла Мария. — Разве не чувствуешь, ты же ранен.

— Как это ранен? — не представлял он себе. — Отойди, — сердито качнул головой. Он не спускал глаз с сада. — Отойди. Не мешай.

Может быть, вспомнились ей слова, сказанные ему, когда в болоте перевязывала Антонова?.. Она тоже делала тогда свое дело и требовала отойти, не мешать ей. Он весь там, в саду, откуда надвигается гибель. Но он же ранен, Пиль…

— Пиль… — просила она.

— Перевязать, — приказал Андрей.

Пилипенко, не отрывая глаз от окна, хоть немцы и прекратили стрельбу, наклонил плечо к Марии. Она выпростала его руку из рукава гимнастерки и стала бинтовать.

Минут десять, больше, было тихо. Обманутые наступившей тишиной, два воробья вспорхнули на окно. Мария видела, как, вытянув клюв набок, спокойно перебирали они перышки на крыльях. Потом трахнул автомат. Воробьи выпрямили свои плоские головки, удивленно прислушиваясь, и разом метнулись в небо, как бы спрятались в нем.

Строчка оборвалась.

Андрей опять увидел свои сапоги у парты, один сапог свалился, голенище в пулевых дырках. Натянул сапоги, почувствовал себя лучше.

— Идем.

Мария тяжело поднялась.

Вышли в коридор.

Немцы опять открыли стрельбу, со двора, с огорода: ясно, пробивались к черному ходу.

— Марийка! — окликнул Марию Семен. Она быстро оглянулась. Семен стоял у лестницы, тяжелыми глазами смотрел на нее, но казалось, ничего не видел. — Марийка…

— Я, товарищ политрук. — Липкими от крови пальцами откинула Мария выбившиеся из-под берета волосы.

— Отделенный ранен. Поздняев. Наверху. — Семен склонил голову. — И Вано ранен. Еле стоит. А стоит. Стреляет. Помоги, Марийка, — снова смотрел он на нее. Постучал ладонью по карману гимнастерки, так делал он, когда хотел достать папиросы. Карман был пуст.

— Марийка, живее! — поторапливал ее Андрей. — Дела теперь у тебя будет много. Живее! — Он повернулся, пошел к колоннам у главного входа.

Семен тоже кинулся, наверх, на второй этаж.

Мария терялась: куда бежать? «К отделенному? Или сперва к Вано?..» Она бросилась туда, где стоял Вано, она видела, как, припадая на одну ногу, яростно водил он автоматом у правого окна.

— Вано, подожди, — попросила, — я наложу бинт. Легче будет, Вано…

— Как — подожди?.. Как — подожди?.. — Он даже не повернул голову в ее сторону. — Уйди, уйди!.. Уйди, зацепит!..

Она успела отклониться от разбитого окна, и пули со свистом ударились в колонну. Все же перевязала ногу Вано. И взбежала на второй этаж — помочь отделенному.

Устало держась за перила лестницы, спускалась вниз. Она услышала задыхавшийся голос. Роман Харитонович? Он спешил ей навстречу. Сутулый, казалось, что он неестественно согнулся. Пули нет-нет, а просвистит в коридоре. И Андрей со вскинутым автоматом подбежал к лестничной площадке.

— Что, Роман Харитонович? — взволнованно выкрикнул Андрей. — Что?..

— Сестра… Товарищ лейтенант… Только что, вот сейчас, пуля. Там он. У окна лежит.

И спотыкающимся шагом Роман Харитонович отправился обратно.

«Шишарев, — понял Андрей. — Шишарева сбили. Может, не очень? Может, еще сумеет? Нельзя, чтоб торцовое окно без оружия…»

— Пошли, Мария, пошли!

Шишарев конвульсивно поджимал колени, заставлял себя приподняться на локтях, он стонал, то громко, то подвывая, словно сил не хватало на крик.

— Убили, — увидел он Андрея. Он увидел и Марию: — Меня убили, повторил. Он собирался еще что-то сказать, губы кривились, дергались и ни звука не могли произнести. Потом попробовал объяснить то, что хотел сказать, жестом, но и это не получалось.

Каска с головы свалилась, как ни силился, не удавалось ее достать, и он руками обхватил голову, защищая ее от пуль. Но сюда уже не стреляли, немцы перенесли огонь в середину коридора.

Мария увидела, куда Шишарев был ранен.

— Сейчас… миленький… сейчас… — Она опустилась на пол. Андрей помог положить голову Шишарева ей на колени. — Сейчас, миленький… Пальцы ее двигались мягко и быстро.

Шишарев скрежетал зубами. Судорога схватывала горло, сводила челюсти. Он умирал, это было ясно. Он задыхался. Опять застонал. Стонал долго, мучительно. Ему самому было бы лучше, если б умер скорей. Но он жил, стонал, скрежетал зубами. Он никак не мог умереть.

Он жил еще несколько минут. Потом умер. Он умер раньше, чем Мария успела перевязать его голову. Только что дышал он, говорил, боялся, значит, надеялся. И вот, он ничего не боится, совершенно не боится, он спокойно подставил голову под пули и руки с головы убрал. От Шишарева, колхозного пекаря Шищарева, показалось Андрею, еще пахло мукой.

— Роман Харитонович, возьмите автомат Шишарева. Придется вам вместо него. Здесь, у окна.

— Нет.

Андрей изумленно вскинул на него глаза.

— Это оружие мне не знакомо, — потупленно смотрел Роман Харитонович в пол. — В мою войну его не было. Мне трехлинейку.

Андрей не видел выражения лица Романа Харитоновича, лицо его было в полумраке.

Солнце оставило школу, и в разбитые окна вползли рыхлые вечерние тени и легли на пол. На задней стене под потолком тускнел последний свет, три другие стены уже посинели, стали холодными.

День кончился.

Немцы, похоже, прекратили осаду. Ни одного выстрела. Стало так тихо, что слышны были чьи-то шаги в самом конце коридора. Сделали немцы передышку? Подтягивают силы? Или ушли? Все может быть. И то, и другое, и третье. Нет, третьего не может быть. «Немцы полагают, что мы представляем нечто важное для них, — усмехнулся Андрей. Он потер переносицу. — Иначе к чему б запал этот. Дурачье! — сплюнул зло. — Убить роту не значит убить советский народ. Дурачье…» Слишком многое, невозможное, понадобится для этого. Надо взять тысячу городов, тысячу тысяч деревень, еще больше домов, и вот эту школу… Но школу германская армия возьмет, лишь когда убьют учителя Андрея, одетого в форму защитного цвета с лейтенантскими кубиками в петлицах, и директора этой школы Романа Харитоновича, и политрука Семена, всех, остатки роты.

Андрей беспокоился, не воспользовались бы немцы темнотой и не прорвались к входам. Днем, при свете, другое дело, им не давали выйти из сада, не выпускали из подсобных строений на дворе. А вечером, ночью, как увидеть?..

— На этот раз, Семен, ночь против нас. Она в помощь немцам.

— Придется напоминать, что бодрствуем, — сказал Семен. — Очередишко то тут, то там, и гранатку в сад и туда, на огородную сторону. Другой стратегии не придумаем. Не будем унывать.

Андрей молчал.

— Продержимся до полной темноты и попробуем рвануть отсюда, произнес Семен. — Может быть, прорвемся.

— Единственный выход. Единственная возможность. Потому что утром с нами будет покончено.

«Утром кончатся патроны, кончатся гранаты, умрут раненые, которые сейчас еще как-то в состоянии стрелять, и всё», — размышлял Андрей.

— До темноты продержимся. — В этом он не сомневался. — Давай наверх. А я тут…

Андрей вошел в класс, седьмой «Б».

— Пиль.

— Я. — Тон Пилипенко огорченный. — Лент уже в обрез. Верно, товарищ лейтенант, трохи погорячился. По моей горячности, мне, должно, не воевать, а по Дерибасовской с девками шаландаться.

— Ладно. Одно другому не мешает.

— А плечо дергает, трясця его матери, — почти равнодушно сказал Пилипенко. — Как перевязала, так и пошло. Перевязывать бы не надо.

— Пиль. Время от времени пускай очередь. Для острастки.

Андрей снова вышел в коридор. Темнота, прочная, густая, заполняла все, и он медленно пробирался сквозь нее. Он услышал голос Петруся Бульбы:

— Патроны кончились. Сянский! Мотай за патронами.

— А у кого взять?

— А все равно. У кого возьмешь, у того и взять.

Сянский уже в конце коридора, возле Данилы.

— Патроны? — по привычке проворчал Данила. — Кому? Бульбе? А! вспомнил, что у Петруся Бульбы автомат, тот, что Пилипенко и Вано отобрали у гауптмана возле домика дорожного мастера. — На! Бери. Рассыпные. Сам магазин набьешь. Мне б, голуба, за патроны подымить принес. Махры… Данила чуть высунул кончик языка и, жмурясь, мысленно склеивал свернутую цигарку. — Одну б затяжку… А то, хоч пуля, хоч бомба, а усну.

И верно, сколько люди уже без сна. — Андрей не двигался с места. Короткая передышка минувшей ночью в лесной сторожке, и только. Он и сам чувствовал, что тело наполовину убито, оно не в состоянии выполнить то, что приказывает сознание, оно требует воды, требует хлеба, требует сна, особенно сна.

Глаза Андрея смежились, на несколько секунд все выключилось, школа тоже, он рухнул в пустоту. Он открыл глаза, и понял, что спал несколько секунд. Его разбудила жажда. Ему давно хотелось пить. Очень хотелось пить. Все в нем высохло. Он знал, жажда терзала всех. Оба бачка — в коридоре и в комнате Романа Харитоновича — пусты. И фляги пусты. Он вспомнил, пуля пробила флягу на боку Петруся Бульбы, и Петрусь жадно приложил ее к губам, пальцами прижал дырки, чтоб и капля не стекла на пол. Андрей опять прикрыл глаза, вместе с Петрусем высасывал сейчас из пробитой пулей фляги каплю за каплей. Он ощутил прохладный, живительный вкус воды и втягивал, втягивал ее в себя, она не утоляла жажды — пить бы, пить, без передышки, без конца. Очень хотелось пить. Он чуть не застонал.

Он стал думать о том, как будет выбираться отсюда. Ясности не было. Сильное желание, чтоб это произошло, вызывало надежды, и он видел себя уже за пределами школы. В голове был лес, тот, что за школой, большой, спасительный лес, и родники, прежде всего родники, родники, полные булькающей воды, и огороды у околиц селения, где можно выбрать картошку, свеклу, морковь, петрушку, что угодно, лишь бы грызть…

Легкий стон Вано вывел Андрея из состояния какой-то отрешенности от реального. Он стоял у колонны, позади Петруся Бульбы и Вано.

— Вано, дружище, — нашел Андрей в темноте его плечо. — Держись, а?

— Хочешь — не хочешь, слушай, а держись. — Голос Вано рваный, осекающийся.

— Вано, дружище… — Что еще сказать? Андрей не знал, что сказать. Что можно в его положении сказать? — Вано, мне очень тяжело, — вырвалось. И странно, сказав это, он почувствовал небольшое облегчение, будто именно эти слова и мешали ему, и угнетали, и лишали сил, и он освободился от них. — Не все потеряно, Вано. Обведем немцев, выберемся отсюда.

— Лейтенант! Андрей! — Андрей повернулся на зов. Семен искал его.

— Я!

Андрей услышал, Семен подошел.

— Ни черта не видно, — негромко сердился Семен. — Послушай, Андрей, немцы притихли, наверное, укрылись где-нибудь, дрыхнут.

— Дрыхнут? Возможно. Так работа какая же была у них! Измотались. Сил-то надо набраться на утро.

— Нам не о них заботиться, — о себе.

— Забочусь, Семен: стреляю. Пока есть чем стрелять. А когда не будет, тогда…

— Тогда будет поздно. Надо что-то предпринимать.

Если б знал Андрей, что предпринять!

И, словно отвечая на мысль Андрея, Семен сказал:

— В нашем положении — вечер утра мудреней. Пока немцы дрыхнут или что, будем выбираться. Давай так: я выхожу первым. Вместе с кем? С Данилой, скажем. Ждете минут десять. Если обойдется спокойно, осторожно выбираетесь. И — к лесу. Ничего другого не вижу. Надо рискнуть. Может, и получится.

Андрей молчал, думал.

— Уж дозор немцы непременно оставили, — произнес наконец. Наткнешься на него, и — переполох. Опять начнется пальба.

— Дозор! Ну да. Дозор оставили. Не взвод, не отделение же. А у Данилы кинжал. Одного если, уберем запросто. А если двое, свалим и второго.

— Гладко, — вздохнул Андрей.

— Какое там — гладко!

— А если отвлечь немцев огнем с другой, противоположной стороны школы?

— Давай втихую.

— Попробуем. Роман Харитонович!

Неторопливые, шаркающие шаги.

— Слушаю вас.

— Будем уходить, — сказал Андрей.

— Надеюсь, и я с вами?

— Да.

— Слушаю вас.

— Посоветуйте, через какой ход? Правый? Левый? И куда подаваться, когда выйдем за порог.

В тишине слышалось дыхание Романа Харитоновича.

— Левая дверь, — сказал он наконец. — Несколько шагов, и по тропинке вниз, под взгорье. Потом не прямо, как вы шли сюда из рощи, а влево. Сельский базар, я говорил вам, останется в стороне, сразу выйдем в овражистую долину. А там и лес.

Все молчали.

— Быстро и тихо разбирать парты у левого входа, — приказал Андрей. Собраться здесь. Оружие, боеприпасы с собой. Бульба, поможешь Вано. Саша, быстро за Полянцевым! Никакой возни. Полная тишина. Все ясно?

У двери разбирали парты. Потом вытащили из ручки лом.

Выход свободен.

— Я пошел, — твердый голос Семена. — Через десять минут, когда станет вам ясно, что мы прошли, трогаетесь. Данила?

— Тут.

Никто не услышал, как открылась дверь, как выбрались Семен и Данила. Все учащенно дышали, и каждый слышал дыхание другого.

Андрей почувствовал боль в висках — перед глазами поплыли круги. Он считал секунды, раз, два, три, четыре, пять, шесть… Двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре… Тридцать девять, сорок, сорок один, сорок два, сорок три… Еще и минуты не прошло. Пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре, пятьдесят пять, пятьдесят шесть… Сердце билось в тот же счет: пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Минута. Наконец, минута. Он взглянул на часы: минута. Начиналась вторая минута. Раз, два, три, четыре… Как медленно все, как долго!.. Девять, десять, одиннадцать… Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Слава богу, тихо. Неужели прошли? Прошли. Пока прошли. А не пройдут если?.. Переход от надежды к отчаянию и от отчаяния к надежде требует напряжения. Требует нервов. Он снова посмотрел на часы: еще две минуты, немного больше. Идут… Идут, идут… Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь… Оказывается, он продолжал считать секунды, уже не замечая этого. Шесть минут! Шесть минут. Прошли, прошли… Не хватало терпения прожить эти четыре оставшиеся минуты. Андрей был на краю жизни, на краю дыхания, на краю спасения.

— Приготовиться! — шепнул. Он знал, все ждали этого его слова. Он не отнимал часов от глаз: семь, восемь минут. Прошли! Теперь уж точно прошли! — Приготовиться!

Граната грохнула ужасающе отчетливо, ужасающе неожиданно. В мгновенном свете видно было, как пошатнулись тополя возле ограды, и ограда, и подсобные строения перед самыми оконными проемами, и колонны в коридоре, у главного входа. Сердце, почувствовал Андрей, остановилось, оно уже не отсчитывало секунды. Все у него опустилось внутри.

В темноте из-за тополей сверкнули огоньки выстрелов. С разных сторон затрещали автоматы.

— Пилипенко! Пулемет! Все на свои боевые места!

За дверью, из глубины ночного мрака послышался шорох и глухой, надсадный голос:

— Я… я… Данила…

Данила вполз в коридор, еле поднялся на колени, сказал:

— Накрылись…

— Семен? — Ни нотки надежды в сдавленном голосе Андрея.

— Подорвал себя. Гранатой. — Данила все еще стоял на коленях, не хватало сил встать на внезапно отяжелевшие ноги. Он трудно дышал. Дозорного я приколол. — Вобрал воздух. — Кинжал и остался в ем. — Выпустил воздух. — Крик, сволочь, поднял. — Опять перевел дыхание. — А тут фрицы!.. — Он задыхался. — Я было на помощь политруку, — остановился, умолк. — А политрук: «Назад! Предупреди!» И ахнул гранату там, где стоял. Он свалился. И гитлеровцев повалилось сколько! Вспых такой был, все я видел. Я отползать…

— Парты! Парты! — И Андрей кинулся вместе с другими нагромождать парты у двери. Данила поднялся, шатаясь, тоже подталкивал парты к входу.

На дворе — крики, кто-то что-то приказывал. Застучали немецкие автоматы. В оконные переплеты ринулись трассирующие пули.

Ад начинался сызнова.