Синие лыжи с белой полосой

Глава 15. О том, что иногда даже к настоящему художнику не приходит вдохновение, и тогда у него ничего не получается

В музеях Славка бывал. Посещал он и картинные галереи, даже на художественных выставках доводилось присутствовать, но вот настоящих художников он еще живьем ни разу не видел. Слышать о них слышал, больше того — знал фамилии особо одаренных живописцев, например Рембрандта и Брюллова, но увидеть никого из них до сих пор не сподобился. Вот и Яну он еще ни разу не лицезрел, да и вообще знать не знал о ее существовании на земле. Он же не мог заглянуть через синюю тряпку с непонятной надписью: «Витрина оформляется». Правильно? Однако! Вот удивительное совпадение! У Славки, как и у Яны, наступил творческий кризис. Одновременно.

Простуженное горло все еще приковывало к бабушкиному дивану. Перечитав все книжки и пересмотрев все мультики, больной принялся за карандаши.

Больше всего ему нравилось их затачивать. Это был тот исключительный случай, когда бабушка не возражала против перочинного ножика. А ведь всем известно: мальчишки считают, что ножики — это самые интересные игрушки. А острые предметы конечно же вовсе никакие не игрушки. Просто мальчишки заблуждаются, пока маленькие. Но дело не в ножиках. А в том, что уже полчаса на чистом листе не было поставлено ни единой точки. Ни черточки, ни кружочка, ничего! Славка сидел перед ватманом и наслаждался его первозданным видом. Наконец он взял в руки белый карандаш и попытался нарисовать снежную гору. Получилось неубедительно. То есть ничего не получилось. Художник растерялся. Он задумал изобразить на горе того мальчика, о котором рассказывала бабушка, — того самого отважного маленького лыжника, который не испугался, съехал с крутой горки и спас своего друга.

Славка абсолютно точно знал, как это все нарисовать — у него не будет проблем с изображением коричневой курточки, в которую, как решил Славка, был одет тот первоклассник. В коробке лежал коричневый карандаш. Юный художник легко мог бы написать яркое слово «СПОРТ» на груди мальчика и, конечно, без труда изобразил бы синие лыжи с белой полосой — вот вам, пожалуйста, синий карандаш, а вот и злополучный — белый… С ним-то и была главная загвоздка! Ну никак не получалась белая горка на белом листе с помощью этого белого карандаша! Как ни старался живописец, не выходило, и все! Хоть ты тресни. Так что, можно сказать, Вячеслава, как, впрочем, и Яну Евгеньевну, в последнее время вдохновение что-то не посещало, куда-то оно делось. Может, отправилось к другим живописцам?

И тут раздался звонок (не оно ли пришло?). Бабушка направилась в прихожую, она почему-то никогда не спрашивала «кто там?», у них на входной двери и глазка-то не было. Однажды тетя Маша даже посетовала, мол, надо бы опасаться воров и разных пройдох, которые шастают по квартирам в надежде стянуть что-нибудь у честных людей. На что бабушка ответила: «Да кому мы нужны, у нас и брать-то нечего».

— Здравствуй, Михаил, — произнесла бабушка, по привычке смело распахнув дверь. — Проходи, пожалуйста, только у меня убедительная к тебе просьба — вытри хорошенько ботинки о коврик, на улице очень мокро… Вячеслав! Это к тебе.

Из комнаты появился Славка, его горло было укутано мохеровым платком, этот старый платок бабушка уже давно не носила, он служил только для лечения внука — пугать простуду, давать ей отмашку на последнюю стометровку. Как на соревнованиях: внимание! Скоро финиш. Обычно, перед тем как выписываться в садик или в школу, Славка пару дней терпел это женское украшение. А куда деваться, если бабуля такая непреклонная?

— Ну чего тебе? — спросил Славка приятеля (хорошо, бабушка оставила их вдвоем и ушла на кухню, а то она бы очень огорчилась, услышав, как невежливо разговаривает ее внук).

— Есть важняцкое дело, — начал Мишка, снимая свою надутую куртку. — А ты когда в школу?

— Когда надо.

— Клево тебе, а меня никакая инфекция не берет, я и ноги специально мочил, и дышал в форточку… Слышь, а у тебя кашель есть?

— Ну есть, а тебе-то что? — Славка всем своим видом изображал презрение, но выходило, наверное, не очень, потому что Мишка этого не замечал, разговаривал как ни в чем не бывало.

— Слушай, Славян! Покашляй на меня, может, повезет, и я гриппом заражусь. А?

— Не собираюсь я на тебя тратить свои микробы, у меня у самого их чуть-чуть осталось, завтра и так в школу выписывают. — Славка даже чуть отвернулся в сторонку, чтобы его собственные драгоценные вирусы ненароком Гвоздю не достались. — Так что если ты за моими микробами, можешь отчаливать, тебе ни одного не перепадет, понял?

И Славка стремительно переместился в дальний конец комнаты, у него, как назло, нестерпимо запершило в горле. Славка схватил носовой платок и осторожно покашлял в него, потом бережно свернул и спрятал свое бесценное сокровище под подушку. Если бы бабушка в этот момент увидела своего внука, она бы просто возгордилась — так и должны поступать воспитанные люди: кашлять и чихать только в носовой платок, хотя… Хотя, если бы бабушка услышала разговор, который предшествовал этому проявлению этикета, она бы, конечно, горько вздохнула.

— Да нужны мне твои хилые микробы, ты их уже таблетками заморил. — Мишка ухмыльнулся с таким видом, будто бы знал, где взять настоящих, здоровых и самых лучших на свете микробов. — У меня к тебе другое важное дело, — и, понизив голос, заговорщицки произнес: — Тут одному кренделю надо показать, где у нас раки зимой ночуют…

— Грамотей! Кто так говорит «…раки зимой ночуют…», — передразнил Славка. — Энти… энтеллектные люди говорят: «Покажем этому кренделю, где раки зимуют», — изрек он нравоучительно и добавил без прежней уверенности: — По зимам.

— А знаешь, где я вчера был? В Центральном универмаге!

— Ну и подумаешь! Я там был сто раз. А может, и больше, со счету сбился…

— Был? Ты?! В Центральном универмаге?! — скривился Мишка.

— Да!!!

— Ну хорошо, а сколько в нем дверей?

— Ты что, Гвоздь, дурак? Я что, по-твоему, туда двери хожу считать, что ли?

— Да врешь ты все! — горячился Мишка.

— Я вру?! Я никогда не вру! — Славка двинулся навстречу. Еще секунда — и началась бы потасовка. Но в этот момент открылась дверь и вошла бабушка с подносом:

— Так, скандалисты, хватит петушиться, сейчас же садитесь за стол, будем пить чай с малиновым вареньем, а тебе, дружок, таблетку пора выпить. Давайте, давайте, не стойте.

Особо упрашивать не пришлось, мальчишки шустро вскарабкались на стулья и потянулись к нарезанному батону, а Мишка первый ухватил ложечку с вареньем из вазочки и от души намазал свой кусок — да так, что пришлось пальцы облизывать.

— Приятного аппетита, — произнесла гостеприимная бабушка, ушла на кухню и закрыла за собою дверь.

— Впаф-фибо! — замычал Мишка с набитым до отказа ртом. — Эфо мое ямое юбимое ваенье!

Через несколько минут, когда в вазочке не осталось ни капельки самого любимого Мишкиного варенья, гость сообщил о цели своего визита.

Мишка в красках поведал страшную историю о том, как он оказался в кошмарном подвале с собаками. Только, если откровенно, эта история не произвела должного эффекта на собеседника, она выходила у Мишки какая-то чуть ли не геройская. Рассказчик, мягко выражаясь, кое-что приукрасил. Например, он не стал особенно распространяться о том, как сильно испугался, увидев голодных псов, а сказал только, что, если бы у него было время, он бы начал их дрессировать, якобы они даже хвосты поджали, когда остались с ним один на один. Не стал он заострять внимание и на том факте, что его спасли «стюардесса» из «Детского мира» и высокий охранник, в его изложении получалось, что он сам ловко выбрался из темницы. Также в его рассказе отсутствовала и такая деталь, как слезные просьбы Мишки отпустить его, когда злой охранник тащил его в подземелье. Ну и конечно, не стал он рассказывать, как глупо прозевал приближение врага, засмотревшись на игрушки. В общем, получалось, что Мишка чуть ли не специально попал в этот страшный подвал. На разведку, так сказать.

У Славки пропал аппетит. Он отложил в сторонку сладкую булку, не стал даже варенье слизывать.

Вообще-то он и раньше слышал про этих подвальных псов, ребята во дворе любили вечерком потрепаться об этом, но раньше это представлялось выдумкой, а теперь Славка почему-то взял и поверил. Не всему, конечно! Что он, умственно отсталый, чтобы верить тому, что наплел Гвоздь? Тот наврет с три короба и глазом не моргнет, сочинитель такой же, как… не хотелось думать о себе критически, но перед собой Саночкин был честен, он хорошо понимал, что если они оба начнут сочинять, то еще неизвестно, кто кого пересочиняет. Хотя, скорее всего, Славка в этом вопросе самому барону Мюнхгаузену даст фору. В общем, стало страшновато, а ведь Славка уже был морально готов к тому, чтобы после выздоровления проникнуть в универмаг и смело выяснить, что скрывается за синей тряпкой…

Мишкин рассказ решительности не прибавлял.

— А собаки большие? — спросил Славка, он надеялся, что собаки окажутся маленькие, тогда это не так страшно и еще можно будет рискнуть и сунуться в магазин.

— Во! Вот такие! — соскочил со стула Гвоздь. Его рука устремилась ввысь, а сам он вытянулся на носочках. Но тут же сообразил, что таких собак даже в кино не бывает, такие только лошади бывают. Поэтому его рука плавно опустилась до лба. Приставил ее к бровям, словно козырек от солнца. — Во какие, понял! И то если они на четырех ногах стоят. А если на задние ноги встанут, то до потолка!

— А порода у них какая?

— Порода? Порода у них… эта… порода… эта… ну… ведь знал же, но, как назло, из головы выскочило… — И тут Мишка с некоторым опозданием сообразил, что он не на уроке, а Саночкин — не Зоя Михайловна, он даже головой мотнул от досады. — Чего ты пристал ко мне со своей породой! Там темно было! Порода, порода! Эта порода съест человека и не подавится! Понял?!

В это время года вечер приходит незаметно — будто и не уходил никуда, весь день крадется, как Сергеич за своей жертвой, а потом выпрыгнет, точно из-за угла, чуть зазеваешься, глядь, а день уже закончился. Не успеешь все дела переделать, глядь, а за окном — темнотища хозяйничает.

Но в универмаге были свои порядки, они не зависели от погоды, от природы и даже от солнца, здесь вечеров вообще не было, день резко переходил в ночь. Пока магазин работал — в нем было светло как днем и весело как утром, но чуть раздавался мелодичный звон, оповещающий о закрытии, сразу же наступала ночь — залы его пустели и наступала тишина.

Синий занавес расступился… Эх, жаль, что в эту минуту залы универмага были пусты, иначе бы по ним прокатился рокот восхищения. Словно Снежная королева, царственно ступила из витрины Яна. Чудилось, что она светится в полумраке — на ней был ослепительно белый плащ, широкий пояс стягивал тонкую талию, а в руках она держала светлые перчатки.

— Янка! Неужели ты снова в своем легендарном плаще? — Шедшая навстречу Танечка искренне восхитилась. — Ой, помню, как я тебе завидовала, когда ты в нем первый раз появилась в институте! Сколько ему уже лет?

— Миллион! Вчера случайно на антресолях нашла и глазам своим не поверила, точно такой же недавно видела в последнем модном каталоге! И, представляешь, безумных денег стоит.

— Супер! Сейчас это экстремальный фасончик! Самое то!

— Смотри, сегодня и перчатки выбрала в тон, — похвасталась художница.

— Ну-ка, ну-ка, дай-ка померить. — Танечка уже натягивала перчатки. — Где, говоришь, купила?

— Секрет, — засмеялась Яна. Она стояла перед зеркалом и поправляла высокий воротник. — Я знаю один маленький магазинчик на Центральной улице, там еще одна моя подружка Танечка работает в детских игрушках, но что это за магазин и где он находится, ни за что не скажу…

Костик услышал знакомый смех. Он шел на ночное дежурство и уже почти добрался до своего поста, когда услыхал, как переговариваются Яна и Таня. Костик невольно остановился возле колонны. Торговые залы в это время освещались тускло, поэтому никто его не заметил. Получилось, признаемся, не очень хорошо, как будто он спрягался. У него, судя по всему, появилась какая-то несвойственная охранникам робость, особенно сейчас, когда он увидел Яну в белоснежном наряде. Он стоял, как истукан, и глаз не мог отвести от нее.

— А помнишь, как тебя прозвали из-за этого наряда?

— Помню, конечно, помню! Снежаной. — В голосе Яны было столько теплоты, что любой человек, услышав это, тут же переименовал бы Яну в Снежану, наверное, с этим именем у нее было связано что-то приятное. — Мне нравилось. Теперь уже никто меня так ласково не называет…

— Хочешь, я буду тебя так называть? — спросила Танечка, но почему-то очень-очень грустным голосом.

Яна плавно и медленно покачала головой из стороны в сторону, будто отказывалась от чего-то:

— Нет, Танька. Два раза в одну реку не войдешь… — и вдруг, сменив тон, воскликнула почти весело: — Ладно, болтушка, пойдем!

И две стройные фигуры направились по длинной анфиладе к выходу. И тут Костик, смотревший им вслед, заметил, что на прилавке, рядом с огромным зеркалом, что-то белеет. Это же новые перчатки! Их оставила Танечка, а Яна и не вспомнила про них. Растяпы! Костик кинулся со всех ног. Когда он быстрым шагом приблизился к прилавку, из темноты вынырнула какая-то темная фигура, кинулась наперерез и в последнюю секунду отвела руку Костика.

— Это мой отдел! Все, что здесь лежит, мое! — схватил с прилавка перчатки Любим. Он, видимо, тоже собрался домой — уже был облачен в черный плащ, вязаную шапочку черного цвета, и даже его шарф, который был намотан до самого носа, был темнее сажи.

— Но эти перчатки оставила Сне… одна девушка.

— Знаю. Я сам их ей отдам.

И Любим сорвался с места. Отбежал подальше, потом оглянулся, не гонится ли за ним тренированный охранник, и на всякий случай еще пуще припустил своей шаркающей походкой в темноту.

Но Костик, конечно, и не думал бежать за продавцом калош, ему было пора на ночное дежурство.

Несмотря на промозглое серое утро, Славка мчался в школу с радостью. Правда, ему снова не удалось оторвать листок календаря, бабушка, наверное, специально ночью просыпается, чтобы опередить внука, но это обстоятельство не сильно омрачало настроение. Точнее, совсем не омрачало. Надоело ходить в платке по комнате, хотелось уже на улицу и даже в класс. И надо же! В расписании уроков первым предметом значилось рисование. Ведь никого из тех, кто составляет расписание уроков для первоклашек, не интересует наличие у них художественного вдохновения. А вдруг, предположим, это самое вдохновение совсем не посещает одного отдельного ученика, который и в школе-то целую неделю не был, болел простудой? Что тогда?

А вот что.

Урок рисования, как, рано или поздно, все на этом свете, подходит к концу.

Зоя Михайловна поглядывает на часы.

— Так! Если хотите услышать мнение независимого эксперта о своих произведениях, — говорит она со строгими нотками, — сдавайте. Времени до конца урока остается немного.

Дети активно складывают свои художества на учительский стол. Рисунки, прямо скажем, замечательные! Кое-кто, судя по технике и работе с цветом, видимо, уже посещает рисовальные кружки и художественные студии. Многие уже научились работать с оттенками, смешивать краски, играть тенями. А ведь это умение приходит только с возрастом. Помните, Яна говорила о том, что дети не смешивают краски. Ошибалась. В наши дни многие мальчики и девочки уже научились различать полутона…

О Славке этого не скажешь. На его рисунке — все ярко, сочно и однозначно. Он не смешивает красок. Все цвета чистые и насыщенные. Ух ты! Неужто Саночкина вдохновение посетило? Ну наконец-то!

На его картине — три человека: мама, папа и мальчик. Мама и папа изображены, скажем прямо, не очень старательно — только контуры серой краской, а вот мальчишка, понятное дело, выведен усердно, даже слишком — чего стоит его куртка, величиной с полстраницы, на которой совершенно без ошибок начертано слово «СПОРТ». Вторую половину листа занимают его лыжи — синие-синие. А вдобавок посередине каждой из них автор, от души обмакнув кисть в белую краску, провел широкую полосу, которая, если быть честным, кое-где прошла прямо по ногам лыжника.

Зоя Михайловна рассматривает картины учеников. Комплименты исполнителям раздаются широко и щедро. Она искренне хвалит их замыслы. А кому не понравится, когда его называют «импрессионистом»? И хотя дети таких слов не знают и, собственно, даже выговорить еще не могут, но чувствуют — какого-нибудь мазилу так не назовут.

— Молодец, Настя, и ты тоже у нас почти импрессионист, — рассуждает Зоя Михайловна. — Когда вы станете постарше, мы пойдем в художественный музей, и я покажу вам картины этих художников. И вы увидите — некоторые шедевры напоминают Настину композицию. А почему, Настя, у тебя преобладает желтый цвет?

— Это, Зоя Михайловна, желтые листья, — говорит прилежная ученица, — а еще они отражаются в пруду. Мы там гуляли с мамой и папой. Там еще утки были, но я их не успела нарисовать.

Первоклашки внимательно рассматривают рисунки друг друга, они гордятся, что в их классе, по мнению взрослой учительницы, собрались все, как на подбор, настоящие «импрессионисты».

Дай бог, чтобы они не разучились радоваться чужим успехам и во взрослой жизни.

Доходит очередь до Саночкина. Зоя Михайловна долго вертит рисунок этого живописца. Пытается понять, где верх, где низ. Хорошо, что на картине имеется слово «СПОРТ», которое и не оставляет сомнений в ориентировках данной композиции.

Найдя точку опоры, Зоя Михайловна вовсе не обрадовалась и не восхитилась. Смотрит то на художника, то на его произведение.

— Саночкин… ну что сказать? Мне, в общих чертах, нравится твой художественный замысел. Так… Вполне профессионально, Слава, — приступила к своему, как ей казалось, деликатному комментарию Зоя Михайловна. — Правда, поначалу, не сообразив что к чему, я приняла сине-белые лыжи за небо с облаками…

Этого замечания хватило, чтобы класс в мгновение ока превратился в веселый балаган. Славка ужасно старался, и ему, если откровенно, самому вполне нравились результаты его усилий, поэтому он несколько обескуражен.

— Так, тихо, тихо. Художники-живописцы! Урок еще не закончен! — Зоя Михайловна берет рисунок и подходит к Славке. — Ну скажи нам, как называется то, что ты изобразил? — задает она вопрос, который до этого задавала всем.

Но Славка так расстроен, что уже не хочет открывать, как называется его произведение. Даже глаз не поднимает.

— Слава, но ведь все же придумали названия для своих рисунков, теперь твой черед.

Пока Славка сидит надувшись, другие дети, рассмотрев его рисунок, начинают подсказывать, упражняясь в остроумии друг перед другом:

— А это, Зоя Михайловна, Саночкин нарисовал стадион… кверху ногами!

— А там флаг висит, на котором написано «спорт». Только флаг перевернулся.

— Не! Это два реактивных истребителя по небу летят… вж-ж-ж-ж, у них такой сзади белый след! Точно! Я сам видел.

Больше всех веселится Мишка:

— Я знаю, я знаю… это он с самолета свалился… Вверх тормашками! Щас шлепнется! А парашют бабушка забыла дать ему в полет!

Это замечание особенно развеселило всех. Пришлось даже Зое Михайловне захлопать в ладоши, чтобы все уселись на места и замолчали.

— Так, ну что ж, Саночкин. Вот видишь, когда автор не говорит о своем произведении ни слова, тогда раздается такая критика… Так, дети! Все! Успокоились, — снова пришлось ей прикрикнуть, чтобы подавить новый взрыв ехидства. — Ладно, кидать, мне придется самой угадывать, что ты хотел сказать, Саночкин, своим рисунком…

И тут немой до этого Славка впервые открыл рот:

— Ничего я никому не хотел сказать…

Нам неизвестно, как отреагировала бы учительница на это, честно признаемся, не очень вежливое замечание, но в этот момент раздался спасительный для Славки звонок. Зоя Михайловна великодушно отпустила всех на перерыв.

Мальчишки и девчонки бросаются из класса, как во время воздушной тревоги — перемена-то ведь всегда короче, чем урок, поэтому дорога каждая минутка. Один Славка на этот раз не разделяет всеобщего веселья — он как сидел, так и сидит, уткнувшись носом в парту. Когда в классе никого не осталось, Зоя Михайловна подняла голову и с удивлением обнаружила ученика:

— Слава, ты не должен обижаться на своих товарищей, — оторвалась она от стопки тетрадок. — У тебя вовсе не плохой рисунок, только ты нарисовал то, что тебе захотелось, вот мы и не поняли… неужели ты не слышал задание? Я же просила нарисовать, как вы провели свои самые первые в жизни каникулы — осенние. Все дети попытались изобразить то, что им запомнилось больше всего, а ты, Саночкин, выдумал какую-то зиму, которая еще даже не наступила.

Зоя Михайловна как бы в доказательство своих слов кивнула на окно. Капельки дождя дружно стекали по стеклу — они единогласно подтверждали правоту учительницы, дескать, какая еще зима — не знаем никакой зимы.

Промелькнула и канула в прошлое еще одна драгоценная минута переменки. Зоя Михайловна подвела неутешительный итог:

— Ты попытался нарисовать то, чего не было на самом деле, вот в чем твоя беда. Ну можно быть таким фантазером, Саночкин?

Славка молчал.

Он нахохлился, как воробей после дождичка, он уже мало что понимал в происходящем. Ну вот кто объяснит человеку, как устроен этот непонятный мир? Как-то шиворот-навыворот он устроен, думал Славка. Вчера у человека никак не получались горка и снег, да еще, когда этот Гвоздь убрался, на бумаге сами собой нарисовались две огромные собаки, а сегодня, наоборот, все так замечательно получилось, но это, оказывается, никому не нужно, да еще все посмеялись над человеком. Никто даже не спросил о его осенних каникулах. А что в них было интересного? Бабушка работала день и ночь, а он сидел у окна и ждал ее длинными вечерами. А как это нарисовать? Труднее, чем белую горку на белом листе белым карандашом. Вот он и нарисовал самое лучшее из того, что знал в этой жизни. Только это опять оказалась, как скапала Зоя Михайловна, всего лишь фантазия.

Зоя Михайловна вновь оторвалась от тетрадок, перед ней была все та же живописная картина: два удивленных глаза над партой, они распахнулись так широко, что заслонили собой первоклассника.

Через закрытую дверь в класс долетали веселые звуки школьного озорства, а в окно бился мокрый ветер. Славка Саночкин сидел между этих звуков, слева — ветер, справа — скачущие за стенкой классной комнаты Эля, Мишка, Сашка, а ему почему-то не хотелось ни на переменку, ни на улицу, он и сам не знал, куда ему хотелось.