Синяя книга сказок

Про рыбу Рыбеку

В те давние времена, когда Ольга еще не была моей женой, она жила в доме, где на стене висела картина с нарисованной рыбой.

Рыба лежала на песке, рядом с ней текла река, но у рыбы, наверно, уже не было сил подпрыгнуть и плюхнуться в воду. Под картиной было написано, что эту рыбу зовут Рыбека.

Ольга рыбу очень жалела. Она часто рассматривала картину и думала: «Почему вода в речке чуточку не поднимется?» Дни бежали, вода все не поднималась, и решила Ольга позаботиться о рыбе сама. Однажды, когда родители ушли в гости, развела Ольга синюю краску, обмакнула в нее кисточку и с кисточкой в руке вскочила на диван, чтобы дотянуться до картины. Но не успела поднести кисточку к картине, не успела подрисовать хоть капельку воды, как откуда-то послышался голос: — Не делай этого!

Огляделась Ольга по сторонам, но никого не увидела.

— Что оглядываешься, — снова послышался голос. — Это говорю я.

Тут Ольга заметила, что на картине у рыбы Рыбеки открывается рот.

— Ах, вот оно что! — воскликнула Ольга. — А еще говорят, что рыбы немые!

— Говорят, что кур доят, — засмеялась рыба Рыбека. — Сама видишь, я же разговариваю! Правда, только когда это очень нужно.

— А сейчас очень нужно? — спросила Ольга.

— Сейчас — да, — ответила рыба Рыбека. — Ты собиралась подрисовать на картине воду. А разве ты не знаешь, что это картина знаменитого художника и твоя краска ее испортит? Да если бы дело было только в картине! Когда вернутся твои родители и увидят, что ты подрисовала воду, у твоего папы волосы станут дыбом и проткнут шляпу. А проткнутая шляпа тоже никуда не годится!

— Ладно, — согласилась Ольга. — Но ведь если я не подрисую на картине воду, ты так и останешься на суше и опять будешь задыхаться!

— Да что уж там, — отвечает рыба. — Зато не утону…

Так Ольга и не подрисовала воду. И рыба Рыбека продолжала задыхаться на суше. А время шло, Ольга подросла, вскоре и я стал наведываться в их дом. И вот что однажды случилось.

Ольга заболела. Я сидел возле нее целый день и рассказывал сказки. Сам их придумывал. Теперь уж и не вспомнить ни одной, да и Ольга все забыла, так что никто никогда их не напишет.

Знаю только, что пока я рассказывал, наступил вечер и пора было уходить. Я отворил дверь.

— Спокойной ночи! — сказал я.

— Спокойной ночи! — ответила Ольга.

— Погаси свет.

Я погасил свет, потихоньку вышел и затворил дверь. Ольга лежала с открытыми глазами и прислушивалась к темноте. Темнота шумела. Так шумела, что от шума стала раскачиваться мебель. Она раскачивалась и трещала. Этот треск разбудил мушку. Мушка зажужжала и снова уснула.

— Ты еще здесь? — спросила Ольга.

Но меня там уже не было.

— Я слышу, как ты дышишь, — сказала Ольга. Потом засмеялась и добавила:

— А вот теперь ты стараешься не дышать!

Все это ей только казалось. Но она не знала, что это ей только кажется.

— Послушай! — воскликнула Ольга. — Ведь этак у тебя лопнут легкие! Перестань притворяться, что тебя тут нет, и дыши как следует! Прошу тебя!

А через минуту сказала:

— Вот видишь, какой ты упрямый! Я же тебя просила!

И вылезла из-под одеяла, потому что собиралась босиком бежать к двери.

— Не делай этого! — снова проговорила рыба Рыбека.

— Почему? Разве опять может случиться что-нибудь важное? — спросила Ольга.

— Конечно! — ответила рыба. — Не могу же я спокойно смотреть, как ты собираешься заработать воспаление легких! Слыханное ли дело, с высокой температурой бежать босиком к двери!

— Но у него могут лопнуть легкие! — воскликнула Ольга.

— Там никого нет, — сказала рыба Рыбека.

— Нет? — удивилась Ольга. — Я же слышала, как он дышит!

— Себя ты слышала, а не его, — убеждала ее рыба.

— Нет, его! — настаивала Ольга. — Я знаю, это он дышал!

— Ты сама дышала, — возразила рыба Рыбека. — Просто вы дышите очень похоже друг на друга.

На следующий день я снова пришел к Ольге, и она рассказала мне оба случая с говорящей рыбой.

— Это и правда очень интересно, — заметил я, выслушав Ольгин рассказ, — но я поверю тебе, лишь когда услышу рыбу Рыбеку собственными ушами.

— Ну так слушай! — сказала Ольга.

Она снова хотела соскочить с постели и бежать босиком к двери, чтобы заставить рыбу говорить.

— Не делай этого! — сказал я. — Не могу же я спокойно смотреть, как ты собираешься заработать воспаление легких! Слыханное ли дело, с высокой температурой бежать босиком к двери! Лучше скажи, где у тебя акварельные краски?

— В ящике письменного стола, — ответила Ольга.

Я выдвинул ящик письменного стола, взял краски и развел синюю. Окунул в нее кисточку, вскочил на диван и стал подрисовывать на картине воду. Рисовал, рисовал, вода подбиралась все ближе и ближе к рыбе Рыбеке, а она — ни гугу! Вот вода поднялась до хвоста, вот дошла до середины туловища, до головы ей уже подниматься не пришлось, потому что вдруг рыба Рыбека дрогнула и — плюх! — скрылась под водой.

Мы с Ольгой ждали, может, она еще вынырнет и хоть что-нибудь скажет. Но ждали напрасно. Рыба не вынырнула. Ее вообще больше на картине не было. Кругом вода, вода и вода…

— Так, — сказала Ольга. — Знаешь, что ты натворил? Эту картину рисовал знаменитый художник, а твоя вода ее испортила. Да если бы дело было только в картине! Когда вернутся мои родители и увидят, что ты подрисовал воду, у моего папы волосы станут дыбом и проткнут шляпу. А проткнутая шляпа тоже никуда не годится!

И верно, не успела Ольга договорить — дверь отворилась, на пороге стояли ее родители. И едва Ольгины родители увидели испорченную картину, как волосы у папы стали дыбом и проткнули шляпу.

— Ну вот! — воскликнул Ольгин папа. — Проткнутая шляпа тоже никуда не годится!

— Нет! — возразил я. — Нет! Почему же? Из нее вышло бы великолепное сито, которым можно пользоваться на кухне!

— Зачем оно нам? — воскликнула Ольгина мама. — У нас уже есть одно сито!

И тут случилось чудо. Вода на картине вдруг взволновалась, из нее высунула голову рыба Рыбека. И сказала:

— У вас-то сито есть, но им будет нужно другое! Ведь они поженятся!

Только договорила, как вода на картине снова взволновалась — и рыбы след простыл.

Так я убедился, что рыба Рыбека и правда говорит, лишь когда хочет поведать что-нибудь очень важное.

Вскоре у нас с Ольгой была свадьба.

Сразу после свадьбы из благодарности к рыбе Рыбеке я взялся за дело и начал описывать всякие происшествия из жизни животных.

Каждый день по одному происшествию. Так постепенно и появились на свет «Сказки о животных.»

Про змея Зашипея

Жил да был на свете бача[1] — и жить-то ему всего одну жизнь, а он только и думал, как бы разбогатеть. Вот дошел до него слух, будто какой-то швед оставил богатое наследство, из которого каждый год выплачивают награду тому, кто придумает что-нибудь новенькое, чего еще нигде не бывало. И решил наш бача: «Придумаю-ка и я что-нибудь такое, чего еще нигде не бывало, да поскорей, покуда денежки, что оставил швед, не разбежались по чужим карманам».

Что бы этакое придумать? Стал наш бача крепко зажмуривать глаза — вдруг так зажмурит, что увидит затылком? Но ничего не увидел. Стал тогда бача таращить глаза — вдруг так вытаращит, что взглядом весь земной шар обойдет и увидит свой затылок? Но опять ничего не увидел. Только слезы ручьем потекли.

Текли они по щекам — вся борода от них взмокла. Что тут делать? Пришлось забросить бороду на ветку липы. Стоит бача под липой, ждет, пока солнышко высушит бороду. А тем временем вышел из лесу медведь и унес из стада трех самых жирных овечек.

Вот как бывает, когда ни о чем, кроме денег, не думаешь!

Вместо прибыли — одни убытки.

Тут, глядишь, настала осень, а осенью, как известно, все змеи заползают в скалы на зимнюю спячку. Пасет наш бача стадо и вдруг слышит: кто-то в лесной чащобе шипит. Отодвинул он веточку… видит: тысячи змей ползут к скале. И ведет их старый змей Зашипей. Отщипнул змей травинку, потер о камень, скала разверзлась, и змея за змеей заползли в щель.

Когда заползла последняя змея, скала с грохотом сомкнулась, и все стало как прежде, точно змей и в помине не было…

— Ну и ну! — пробормотал бача. — Вот чудеса! О таком я еще ни в газетах не читывал, и по радио не слыхивал. Наверно, потому, что некому было написать про это в газете, некому рассказать по радио. Видно, я первый на свете подсмотрел, как змеи травинкой скалу отворяют, — недаром я столько лет внимательно изучал природу. Что, если я стою на пороге великого открытия? Вдруг с помощью этой травинки человек доберется до самого центра Земли и наконец узнает, что там — огонь или вода, а я получу полную шляпу денег, оставшихся после шведа!

Не стал бача зря время терять. Бросил свое стадо — и к скале. Да только которая травинка ее отворяет? Возле скалы их видимо-невидимо, и все разные.

— Может, травка медуница? — бормочет бача.

Сорвал стебелек медуницы, потер о камень — никакого толку.

— Может, мята?

Сорвал стебелек мяты, потер о камень — снова без толку.

Так рвал бача травинку за травинкой, а скала — чем бы он ее ни тер, хоть белладонной, хоть камнеломкой, хоть цветком мальвой — не отворялась да не отворялась. Опечалился бача, рассердился, пнул землю ногой, и тут — диво дивное! — какая-то вырванная с корнем травинка подлетела вверх, сама потерлась о камень — и скала разверзлась.

— Вот ты, значит, какая! — воскликнул бача, приглядываясь к травинке. — Теперь остается поднять тебя, отнести на почту и отправить в Швецию!

Но так как был наш бача от природы любознателен, прежде чем поднять травинку, заглянул он в темную дыру. Да не только заглянул, еще и шагнул туда. Шагнул — и услыхал за спиной грохот: скала за ним сомкнулась.

«Вот те на! — думает бача. — Этого мне не хватало! Что теперь делать?»

И верно, что тут делать? Видит: в скале пещера. А в пещере, куда ни глянь, змеи лежат. Лежат и спят. Посреди пещеры — круглый камень, а на том камне развалился старый змей Зашипей. И тоже спит. Неудивительно, что и баче захотелось спать. В полудреме сыскал он свободное местечко, улегся, заснул и спал до тех пор, пока не пробудился.

Пробудился, видит: змеи уже не спят. Издалека доносится пение жаворонка, и, слушая его, змеи начинают ползать. Ползали-ползали, да вдруг под предводительством змея Зашипея поползли к выходу из пещеры. Тут скала разверзлась, и змеи, одна за другой, выползли наружу.

«Вот так штука! — подумал бача. — Всегда я просыпаюсь вовремя, но так удачно, так вовремя ни разу еще не просыпался. За ними — или я останусь тут один!»

Только подумал — перевалился на живот и пополз по-змеиному. Да не тут-то было! Полз — веселился, дополз — прослезился. Не умел он ползать, как змеи. За что-то зацепился, запутался, а пока выкарабкивался, змей и след простыл, и скала за ними затворилась.

Хочешь не хочешь, надо звать на помощь.

— Выпустите меня отсюда, детушки, добром прошу! — закричал бача.

— Видали мы таковсс-с-ких! — услыхал он голос старого змея Зашипея. — Отпусс-с-тим тебя, если ты трижды поклянеш-ш-шься никому не расс-с-казывать, что тут видел.

Не хотелось баче давать слово, да делать нечего: пришлось трижды поклясться — и змеи его выпустили.

Вот идет бача, идет низочком, идет лесочком, видит — весна на дворе. Бах! — точно выстрелило где-то, а это на старой ветке проклюнулся молодой листок. И снова — бах! — другой… Обрадовался бача.

Радовался, радовался, пока не пришел на то место, где осенью оставил стадо. Тут бача перестал радоваться и закручинился: вместо стада увидал он груды обглоданных косточек.

Присел наш бача возле этих косточек и молча просидел три дня и три ночи. А когда забрезжил рассвет и настал четвертый день, услыхал бача за спиной шипение. Оглядывается — а это змей Зашипей.

— Косс-с-точки пасс-сешь? — прошипел змей.

— Что же мне теперь пасти? — отвечает бача. — Прежде я пас овечек. А теперь, когда от них остались одни косточки, сижу и печалюсь.

— Кто тебе сс-с-казал, что это овечьи косс-с-точки? — прошипел змей.

— А разве нет?

— Ясс-с-ное дело, нет. Вчера сс-сюда приходили турисс-с-ты, они и осс-с-тави-ли сс-с-только обглоданных куриных косс-с-точек!

Обрадовался бача, вскочил, расцеловал змея Зашипея и помчался к своему пастушьему шалашу. Да как помчался! Вдоль долины, вдоль реки — с ветром наперегонки! Увидал это один из тех, кто песни складывает, в песню его вставил, по сю пору та песня поется. Прибежал бача к шалашу — и верно, пасется его стадо, целехонько, еще и новые ягнята народились. Неудивительно, что в тот день он в четвертый раз поклялся никогда больше на зряшные деньги не зариться. «И думать о них позабуду, — решил бача. — Лучше стану как следует за овечками доглядывать». И доглядывал. За то ему и счастье привалило. Шерсть да овечий сыр шли по дорогой цене, денежки к баче в карман так и сыпались. Ибо с деньгами так часто бывает: кто за ними не бегает, к тому они сами бегут.

Вы скажете, не надо было баче держать слово, которое он дал змеям. Не лучше ли было на благо людям и науке послать ту травинку, что отворяет скалы, в Швецию?

Возможно, вы и правы. Только наш бача не из таковских, чтобы нынче поклясться, а назавтра отречься от клятвы. Он помалкивал да про себя думал: «Я держу слово, честно держу… и уж какой-нибудь толк из этого непременно будет!»

Про медведя Медарда

Жил в Швейцарии, в главном городе Цюрихе, инженер Ганс Швибалка, чье имя навеки вписано в историю этой страны. Не помню уж, в котором году, а только изготовил инженер Ганс Швибалка искусственного медведя.

Вернее, изготовил-то он кое-что другое, да не станем забегать вперед.

Тому памятному случаю предшествовали важные события. Опишу их коротко. В Швейцарии испокон веку водилось много медведей. Швейцарцы их так любили, что жители города Цюриха даже поместили медведя в свой герб. Только неизвестно, по какой причине, но медведи швейцарцев невзлюбили. Долго ли, коротко ли, а в одно солнечное утро вдруг обнаружили швейцарцы, что в их стране не осталось ни одного медведя. Эти подлые твари преспокойно перебрались через границу и поселились в соседних государствах! Из тех государств приходили в Швейцарию туристы, останавливались в Цюрихе под городским гербом и выкрикивали:

— Эй, вы, швейцарцы, когда замените медведя в своем гербе блохой? Блохи-то у вас никогда не переведутся!

Очень злились швейцарцы, да кабы одни швейцарцы, злились и швейцарские блохи, кусали туристов почем зря, а толку что? Правду туристы говорили. Медведей в Швейцарии как не бывало.

В ту пору откуда-то с востока забрел в Швейцарию паренек. Пришел он, остановился в Цюрихе на главной площади и слушает, о чем говорят швейцарцы. По-швейцарски-то он не больно разумел, да был сметлив и по жестам догадался, о чем здешний народ печалится. Догадался и тоже стал отвечать жестами: мол, он готов помочь их беде, пусть только дадут ему сараюшку под мастерскую да харч. Обрадовались швейцарцы, дали ему сараюшку, посулили харч, и вывесил он на дверях сараюшки табличку:

Это чтобы швейцарцы пуще его уважали. Но от вас-то мне скрывать нечего: был он обыкновенный Яно Швибалка, родом с Детвы, самый что ни на есть словак.

Три года и три дня трудился Яно Швибалка с утра до ночи и с ночи до утра, а швейцарцы все бродили вокруг сараюшки да вынюхивали: что там творится. Но даже когда подавали своему инженеру харч через оконце — и то ничего разглядеть не могли: в этот момент Яно выпускал изо рта такое облако дыму, что швейцарцам волей-неволей приходилось зажмуривать глаза и потом добрый час дожидаться, пока весь дым из глаз выйдет. Но вот миновали три года и три дня, Яно Швибалка вышел из своей мастерской и двери не запер. Видят швейцарцы: за плечами у него котомка, в руке посох и направляется он к востоку.

— Куда ты? — кричат ему швейцарцы.

А он им этак небрежно, через плечо:

— Домой, ребятушки.

— А как же с работой, ради которой мы кормили тебя три года и три дня?

Он им так же небрежно, через плечо:

— Работа готова.

Тут вдруг за спинами швейцарцев послышалось: брум, брум…

Оглянулись они, видят — на пороге сараюшки медведь стоит. И был тот медведь — хоть верьте, хоть нет — на первый взгляд как живой. Да что там на первый! И на второй, и на сто третий! Кабы не вошли швейцарцы в сараюшку да не увидели кучу железных стружек, какую и двумя телегами не увезти, не поверили бы, что этакого медведину инженер Ганс Швибалка смастерил из железа.

Возрадовались швейцарцы, что снова у них завелся медведь, — не только в гербе, а настоящий, всамделишный. И радовались бы еще пуще, кабы их Медард — так прозвали они медведя — не кручинился.

— Что с тобой, Медардушка? — спрашивают они. — Отчего ты все кручинишься?

— Как же мне не кручиниться, — отвечает Медард, — коли я сирота. У всякого зверя, будь то самая малая букашка или самый большой слон, есть какие-никакие отец и мать. Возьмите хоть зеленого дятла. Стоит ему поранить ножку, отец с матерью тут как тут, жалеют, утешают: «Не плачь, наш зеленый дятлушка, не плачь, наш пикус виридис![2]» А когда я пораню себе лапу, кто меня утешит, кто пожалеет?

— Мы! — в один голос воскликнули швейцарцы.

— Вы — совсем иное дело, — покачал головой медведь Медард. — Но мать бывает только одна. Это поймет лишь тот, кто ее потерял. А каково тому, у кого ее вовсе не было?!

Дивились швейцарцы, уж так дивились! Они-то думали, что медведю, которого смастерили из железа, и в голову не придет тосковать по матери. А он тоскует. Еще как тоскует! И верно, очень медведь Медард тосковал. Есть перестал. На глазах таял. Того и гляди, сдохнет и опять Цюрих останется без медведя. Испугались швейцарцы. И со страху, как это часто бывает, родили добрую мысль: решили они направить к инженеру Швибалке депутацию, пускай, мол, придет еще раз, будет ему и сараюшка краше прежней, и харч самый лучший, да мешок дукатов в придачу — только пусть смастерит для медведя Медарда если не отца, так хоть матушку.

Через две недели прибыла депутация в Детву. Выслушал их Яно Швибалка, отпил глоток жинчицы[3], глянул на заросшую дремучим лесом гору Поляну и говорит:

— Нет, ребятушки, больше я из Детвы ни ногой. Два раза в Швейцарию да два раза обратно — надоел мне такой заграничный туризм.

— Это как же так — два раза в Швейцарию да два обратно? — воскликнула швейцарская депутация. — Ведь вы, господин инженер, всего только раз изволили к нам пожаловать и домой от нас только единожды отбыли!

— Ха-ха! — засмеялся Яно Швибалка. — Что вы думаете, наш словацкий медведь к вам в Швейцарию с неба свалился? Шутка ли сбегать ночью в Словакию, изловить в лесу медведя да до рассвета, чтобы никто не заметил, воротиться с ним в Цюрих!

— Так, значит, он не железный? — воскликнула швейцарская депутация.

— Ясное дело, нет! — продолжал смеяться Яно. — Выходит, зазря я, ребятушки, в Швейцарии три года и три дня ваш харч ел!

Яно Швибалка думал, что швейцарцы рассердятся. А они вовсе не рассердились. Потому как хоть у швейцарцев и есть кое-какие недостатки, но дураками их не назовешь: соображают, с кем можно дело иметь. Мигом смекнули, что Яно, который за одну ночь сбегал из Швейцарии в Словакию, изловил медведя да к рассвету воротился назад, — парень хоть куда, и вовсе не даром три года и три дня ел он их харч. И вот еще что сообразили швейцарцы:

— Значит, есть у нашего Медардушки мать!

— Ясное дело, есть, — согласился Яно. — Киньте в сенцах свой мешок с дукатами, и я вам в два счета ее изловлю.

Кинули швейцарцы в сенцах мешок с дукатами, и в тот же день Яно Швибалка изловил в лесу старую медведицу. А та не больно и противилась, очень уж стосковалась по своему сыночку, медведю Медарду. В тот же вечер укатила медведица вместе со швейцарской депутацией на поезде, и через две недели прибыли они в Цюрих. Вы спросите, отчего так долго ехали? А вот отчего. Яно Швибалка — это же Яно Швибалка! А поезд — он всего-навсего поезд.

Про уточку Августочку

Жило-было одно утиное семейство.

Отец — селезень Дональд. Мать — утка Дональдина. И дочка — уточка Августочка. Селезень Дональд и утка Дональдина очень боялись, как бы с их единственной доченькой не приключилось какой беды. Были они утки смышленые и знали, что лучше всего уберегут дочку, если приучат ее к самостоятельности. Вот занесли они как-то дочку на середину речушки, сами воротились на берег и смотрят, что дальше будет. Стала уточка кричать, стала звать на помощь маму с папой.

— Не бойся! — откликнулись с берега селезень Дональд и утка Дональдина. — Мы рядом, ничего с тобой не случится.

Услыхала уточка Августочка, что отец с матерью рядом, перестала кричать, начала загребать лапками, и — глядь — уже на берегу. Так и научилась плавать. Куда быстрее, чем другие уточки ее возраста. Стали соседи поговаривать, мол, селезень Дональд и утка Дональдина лучше всех умеют воспитывать детей, надо бы им написать книгу «О педагогическом мастерстве» — пускай от них остальные родители ума-разума набираются.

Нетрудно догадаться, что было дальше. Селезень Дональд и утка Дональдина в самом деле принялись писать книгу. Чистых листочков в воздухе кружит видимо-невидимо, а в речной воде растворилась не одна капля чернил. Перо им подарила гусыня Орсина. Рыба-меч подплыла и остро-преостро это перо отточила. Все было готово — только садись и пиши. Селезень Дональд вызвался диктовать, а утка Дональдина решила писать под его диктовку. Стал тут селезень туда-сюда расхаживать, крылья за спиной сложил и диктует:

— Нет на земле ничего прекраснее, чем воспитание деток…

А утка Дональдина уселась на плоском камне, на другой, бугристый, положила бумагу и пишет:

Про уточку Августочку оба совсем забыли.

А уточка Августочка плавала тем временем вверх-вниз по речушке. Плывет вверх — глядит налево. Что там на берегу чернеет? Какая-то дыра. Плывет вниз — глядит направо. Что там на берегу чернеет? Та же самая дыра. Подплыла она к дыре, видит: за дырой начинается какой-то коридор и в нем тоже вода. «Коридор как коридор, — подумала уточка, — ничего особенного, поплыву-ка я прочь». Да знаете, как часто бывает: подумает уточка одно, а сделает совсем другое! Вот и с уточкой Августочкой так приключилось. Сама не заметила, как очутилась в коридоре. Плывет по нему, плывет и приплыла на такое место, от которого расходятся четыре коридора — все в разные стороны. Вода там бурлит и пенится. Закрутило тут уточку Августочку. Насилу остановилась. Остановилась — и уж ведать не ведает, по которому из четырех коридоров сюда приплыла.

Другая бы уточка до смерти перепугалась. Но уточка Августочка сказала себе:

— Я уточка Августочка, родители с малолетства приучали меня к самостоятельности и даже книгу пишут о моем воспитании, не могу же я их опозорить. Самой придется решать, куда плыть дальше. Поплыву, поплыву — уж куда-нибудь да выплыву…

Плыла уточка Августочка, плыла по одному из четырех коридоров и доплыла до самого конца. В конце коридора оказалась труба. Что тут делать? Повернуть назад или пуститься вверх по наклонной трубе? И решила уточка идти по трубе. Идет и идет, глядь — труба сужается. Это уже и не труба вовсе, а узенькая трубка. Будь уточка Августочка чуть побольше, ни за что бы ей не пролезть. Да только была наша уточка совсем маленькая и пролезть в узенькую трубку ей ничего не стоило. Идет она дальше, идет по трубке, все выше и выше. И вдруг — что такое? Уже и по узенькой трубке не пройти! Чем-то она заткнута. Протолкнула уточка Августочка головой затычку — плюх! — прямо на уточкину голову полилась вода. И вполне могла бы эта вода сбросить уточку назад, вниз по узенькой трубке, а потом по широкой трубе, и падала бы уточка Августочка до самого дна, а может, и насмерть бы расшиблась, кабы не успела она уцепиться за эту затычку. И хорошо сделала, что уцепилась: затычку подхватила чья-то рука и вместе с уточкой Августочкой подняла над водой. Видит уточка: попала она в какое-то совсем маленькое озерцо, и сидит в том озерце совсем неодетая девочка, держит ее в руке, со всех сторон осматривает, смеется и кричит:

— Ой-оо-оо-ой! Моя пластмассовая уточка-малюточка! Сколько я ее искала! А она спряталась в ванне под пробкой!

Наверное, вы уже и сами догадались, что произошло. Коридор, куда заплыла уточка Августочка, был вовсе не коридор, а сток городской канализации, по которому грязная вода направлялась в речушку. Плыла уточка Августочка по этому стоку, пока не доплыла до канализационной трубы одного дома и по ней до канализационной трубы одной квартиры. Да только что могла знать уточка о канализации? И что она знала о квартирах?

— Не стыдно тебе? — прикрикнула она на девочку. — Купаешься в озерце неодетая! А вдруг мимо пройдут мальчишки?

— Ой-оо-оо-ой! — снова удивилась девочка. — Моя пластмассовая уточка-малюточка, пока пряталась, ожила! И даже разговаривать научилась! Только говорит всякие глупости и не знает, что ванна — вовсе не озерцо, а озерцо — вовсе не ванна!

Но что могла знать уточка Августочка о ваннах?

— Сейчас же надень трусы! — снова прикрикнула она на девочку. — Или, может, какой-нибудь озорник нарочно их спрятал? Поищу-ка я на берегу…

Сказала — юрк! — вырвалась из рук девочки и выскочила из ванны на пол.

А в пол была вставлена круглая решетка. Упала уточка Августочка прямо на эту решетку. Да кабы только на решетку, а то провалилась сквозь нее — и падает, падает… Сперва вниз по узенькой трубке, потом по широкой трубе.

На дне широкой трубы уточка не разбилась, а — шлеп! — плюхнулась в воду, и вода ее понесла.

— Ах какая я неразумная! — воскликнула уточка Августочка, заметив, что вода уносит ее назад тем же путем, каким она сюда приплыла, только в обратном направлении. — Ах какая я неразумная! Поплыть бы мне сразу по течению, я бы не заблудилась, и вода сама вынесла бы меня в нашу речушку!

Теперь уж уточка Августочка была умнее — поплыла по течению, и вода сама вынесла ее в речушку.

Выплыла уточка Августочка в родную речушку и давай загребать лапками — к берегу торопилась. Доплыла до берега, выскочила из воды и стала шарить в кустах, девочкины трусы искать.

— Нашла! — вдруг радостно воскликнула она. И верно, за кустом лежали девочкины трусы.

Не растерялась уточка: хвать трусы — и назад, в воду.

— Эй! — услышала она вдруг за спиной. — Брось сейчас же, разбойница!

Тут уточка Августочка почувствовала, как ее подхватила чья-то сильная рука. Ой-ой! Оказывается, трусы, которые она держит в клюве, вовсе не девочкины. Это трусы какого-то старичка! Старичок уже переоделся после купанья, а мокрые трусы решил подсушить на траве. Да чуть вовсе их не лишился.

Долго ли, коротко ли — притащил старичок уточку Августочку к родителям и пожаловался, что у них такая невоспитанная дочка. Пожаловался, покричал и ушел. Рассердился тут селезень Дональд, заплакала утка Дональдина. А книгу «О педагогическом мастерстве» они писать бросили и по сю пору за нее не принимаются.

Про комара Коломана

Пришло лето. Дети получили в школе табели — и стрелки часов во всем мире побежали быстрее. Пока продолжался учебный год, стрелки тащились еле-еле, и чем больше детям хотелось, чтобы они бежали быстрее, тем медленнее они двигались. А теперь — наоборот. Дети хотят, чтобы стрелки на часах двигались как можно медленнее, а они бегут и бегут, точно кто их подгоняет. Не успели дети опомниться — первого дня каникул как не бывало. Не успели опомниться — уже и второй миновал.

«Плохо наше дело! — думают дети. — Ведь этак незаметно и все каникулы пролетят. Надо ими пользоваться, пока не поздно».

И сразу побежали к речкам, чтобы как следует попользоваться каникулами. Этого-то и ждали все комары на свете. И среди них комар Коломан.

Жил комар Коломан в нашем городе, в кустах на берегу Вага. Пока светило солнышко, он сидел затаившись и через щелку меж двумя листочками поглядывал, как дети носятся по берегу наперегонки, как плещутся в воде и солнышко припекает им то спины, то животы. Глядел на них комар Коломан и ворчал:

— Какой глупец придумал солнце! От него у детей такая горячая кожа, что порядочный комар, если не хочет обжечь пятки, ни на одного из них не сядет. Но ничего, я обожду, обожду…

И комар Коломан дождался. Только солнышко спряталось за холмы, только прохладный воздух начал студить кожу на спинах и животах детей — взз! — вылетел комар из своего убежища и давай кусать всех подряд. Тому сядет на живот, тому на спину, глотнет сладкой детской крови, и не успеют мальчик или девочка его прихлопнуть — взз! — уж он улетел.

Что тут было делать?

Пришлось детишкам одеваться.

Рассердились они и пошли домой. Но по дороге успокоились — все равно солнышко уже спряталось за холмы, все равно уже стало смеркаться, да и родители поди волнуются: вдруг их детки утонули… Кое-кто из детей еще и благодарен был комару, что напомнил — мол, пора возвращаться домой.

А комар Коломан снова посиживает в своем убежище, поглядывает, как высыпают на небе звезды, да радуется. Отчего бы ему и не радоваться, когда вволю напился он сладкой детской крови! И вот что пришло комару на ум: «Надену-ка я завтра сапожки. Горячая кожа не будет жечь мне пятки, и я смогу пить детскую кровь целый день!»

Рано поутру надел комар сапожки, и только над холмами взошло солнышко, а по берегу реки стали бегать раздетые детишки, принялся за дело.

Тому сядет на живот, тому на спинку, и не успеет мальчик или девочка его прихлопнуть — взз! — он уже улетел и сел на другого. Пьет, пьет сладкую детскую кровь да радуется — а время и к полудню не подошло.

— Что такое? — сердятся дети, которых он укусил. — До захода солнца еще далеко, а комары уже кусаются!

Пришлось им одеться.

Рассердились дети и пошли домой. День чудесный, точно создан для купанья, а дети сидят дома и печально поглядывают в окно.

На другой день все повторилось сызнова. На третий — тоже. Закручинились дети. Каникулы проходят, а они из-за комаров совсем не купаются. Вернее, из-за одного комара. Из-за комара Коломана.

Дети его по сапожкам приметили.

Видят, каждый день их кусает и портит им купанье один и тот же комар — комар в сапожках.

Вы, наверно, уже угадали, что было дальше. На четвертый день пришли дети ко мне и просят:

— Вы писатель, умеете придумать всякую всячину, придумайте, что нам делать с этим комаришкой в сапогах?

Я люблю детвору, сам когда-то был такой же — как не помочь им в беде? Целую ночь я думал, а рано поутру отправился вместе с ними к реке.

Сел на берегу, вынул из кармана часы, раскрыл их и положил в траву. Видел ли кто из вас раскрытые часы на берегу реки? Представьте себе: по небу бежит солнышко, по земле — речка, а в раскрытых часах, которые лежат на берегу речки, бегут зубчатые колесики.

Вмиг собрались все дети, стоят и любуются часами. Правильно я рассчитал: любопытство одолело комара в сапожках.

Сел комар на стебелек травы поближе к часам и стал глядеть на бегущие зубчатые колесики. Глядел-глядел да и говорит:

— Ах ты, диво дивное! Сколько я, комар Коломан, живу на белом свете, сколько всего перевидел и переслышал, а такого еще не видывал и не слыхивал. Это что за зверь такой зубастый?

— Не твое, дружок, дело, что это за зверь, — отвечаю я. — Одно скажу: у кого есть зубы, у того есть и кровь. Зубов много, а крови и того больше! Зубы-то у него во сто раз крепче, чем у остальных зверей. А кровь — в тысячу раз слаще!

— Не поверю, пока не попробую! — воскликнул комар Коломан — и прыг в часы. Хотел попробовать, какая у них кровь.

А я только того и дожидался. Хлоп! — захлопнул крышку. И комар Коломан оказался в моих часах.

— Ну вот, дети, — говорю, — можете теперь купаться и веселиться сколько вздумается. Комар в часах.

Обрадовались дети, закричали:

— Вот здорово! Только не будут ли из-за комара ваши часы отставать?

— Конечно, будут! — воскликнул я. — Как же иначе! Часы пойдут медленнее, и ваши каникулы протянутся дольше. А когда каникулы кончатся, я выпущу комара Коломана на волю, часы сразу же побегут быстрее, и учебный год станет короче!

Обрадовались дети пуще прежнего.

Если не верите, что все это сущая правда, загляните, пока не кончились каникулы, в наш город. Познакомитесь с его достопримечательностями, а коли останется у вас свободная минутка, навестите меня. Я покажу вам свои часы, и вы сами сможете спросить комара, так ли все было, — и услышите из часов:

— Так, так, так.

Про кота Котофея

Где это было, не ведаю… но не иначе, как в стране Котофляндии, в городе Котофееве. Жил там в своем домике на самом краю города кот Котофей. Да что там — в домике, в большущем доме! На крыше флюгер-петушок, в чулане каши горшок. И жил он в том доме один-одинешенек. Братьев да сестер у кота Котофея не было — не родились. Отца с матерью тоже не было — померли. Кошкам, которые на него заглядывались, Котофей не доверял, жениться не захотел и — чего уж тут удивительного? — стал кот Котофей скучать.

А чтобы развеселиться, придумал, будто есть у него братец. Вот встанет он перед зеркалом да сам себя спрашивает:

— Как поживаешь, братец Котофей?

И сам же отвечает:

— Славно, братец Котофей!

Скажет и сразу поймет, что никакого братца у него нет — слыханное ли дело, чтобы два братца звались одинаково! Отойдет кот Котофей от зеркала и пуще прежнего заскучает.

Одолела его грусть-тоска, сел он на подоконник и решил ждать смерти. «Дождусь, — думает, — когда смерть пойдет мимо, окликну ее, пускай поторапливается, а то мне жить надоело».

Сидит он этак у окна, сидит и вдруг видит — идет по улице его старый знакомый кот Леонард. Веселый-развеселый, а следом за ним какой-то странный зверек вышагивает. Пригляделся кот Котофей: да ведь это и не зверек вовсе, а маленький-премаленький человечек!

— Эх, — вздохнул Котофей, — отчего бы коту Леонарду и не быть таким веселым, когда у него есть маленький человечек! По вечерам он, наверное, этого человечка купает, по утрам варит ему какао, водит на прогулку — вот это веселье так веселье!

Выглянул кот Котофей из окна и окликнул кота Леонарда:

— Эй, кот Леонард! Где ты раздобыл своего человечка?

Усмехнулся кот Леонард и кричит коту Котофею:

— У кого отваги хватает, тот все и хватает!

Кот Котофей недолго раздумывал над его ответом.

Запер дом и бегом на улицу — решил и себе сыскать такую забаву, маленького человечка.

Ходил-ходил, вынюхивал-вынюхивал… Караулил у реки, не вынырнет ли человечек из воды…

— Вынырнет — я его тут же изловлю!

Но маленький человечек не вынырнул.

Караулил на дереве, не высунет ли человечек голову из гнезда:

— Высунет — я его тут же изловлю!

Но маленький человечек голову из гнезда не высунул.

Удивляется кот Котофей, до чего же трудно найти человечка! Удивлялся-удивлялся да и удивляться устал. Устал он удивляться и видит — перед ним раскрытая дверь, за дверью комната, в той комнате диван, а на том диване шапочка.

«Вот славно, — думает кот Котофей, — вздремну-ка я на этом диване да накроюсь шапочкой, а когда проснусь, буду бодр и свеж и снова отправлюсь на поиски маленького человечка.»

Сказано — сделано. Вошел кот Котофей через раскрытую дверь, вспрыгнул на диван, накрылся шапочкой и уснул. Спал, спал, а когда пробудился, видит — с диваном что-то неладное творится. Прежде был на диване короткий ворс, в таком и муравей не заблудится, а теперь это уже не ворс, а самая настоящая шерсть, да что там шерсть — длиннющие волосы, в таких заблудился бы и слон!

«Ого, — подумал кот Котофей, — быстро же нынче растет на диване ворс, в прежние времена такого не бывало! Да кабы только это! Ведь диван и на месте не стоит!»

Высунул кот Котофей из-под шапочки голову, хотел поглядеть, что с диваном творится, и что же оказалось: под ним вовсе не диван, а маленький человечек. Весело этак вышагивает и поди не догадывается, что вместе с шапкой нахлобучил на голову и спящего кота Котофея.

— Ха-ха! — засмеялся кот Котофей. — Караулишь — не поймаешь, не караулишь — добыча сама в лапы идет!

Недолго думая, соскочил кот Котофей с головы маленького человечка на плечо, с плеча на землю, схватил его поперек туловища, забросил себе на спину, и не успел человечек опомниться, как был уже в доме кота Котофея.

Кот Котофей обучил человечка всем играм, какие знал: в архитектора и принцессу, в прятки, в кошки-мышки и наконец… в двух братцев.

— Как поживаешь, братец человечек? — спрашивает кот Котофей.

— Невесело живу, братец Котофей, — отвечает человечек. — Уже смеркается, мне давным давно пора домой.

Сказал — и поминай как звали. Видит кот Котофей — дверь настежь, за открытой дверью синее небо, а на синем небе желтый месяц. Присмотрелся внимательней: что же это такое? То видно месяц, то не видно. То видно, то опять не видно…

«Может, его закрывает тучка?» — размышляет кот Котофей.

Смотрит-смотрит… Да нет же, это не тучка, это ветер играет дверью, которую забыл затворить маленький человечек, и она сама то закроется, то снова отворится. Отворится — месяц видно, закроется — снова не видно. А кажется, будто месяц заслоняют тучки.

— Вот оно что! — воскликнул кот Котофей. — Какая замечательная у меня дверь! Как бегущие тучки! Ни у кого такой нет!

Услыхала дверь, как кот Котофей ее хвалит, обрадовалась. Ведь за всю жизнь никто ее не похвалил!

— Скрип! Надо бы кота Котофея отблагодарить, — тихонько проскрипела она.

И стала дверь думать, как бы кота отблагодарить.

Всю ночь думала, а к утру вот что надумала.

Когда взошло солнышко, дверь сама отворилась и впустила к коту Котофею маленького человечка.

И с той поры впускала его каждый день.

Про аиста Аристида

На моей крыше лежало старое колесо, в том колесе было свито гнездо, а в том гнезде каждое лето жил аист Аристид. Осенью мы с ним прощались, обнимались, я дарил ему круг брынзы, говорил: «Ешь да вспоминай» — и аист Аристид улетал в теплые края.

Но весной снова возвращался.

Как-то раз он принес мне в клюве кокосовый орех, в другой раз — страусовое перо. Так и жили мы с ним дружно, припеваючи до новой осени.

Но однажды приключилась беда: в августе аист Аристид поранил крыло. Неосторожно поднялся в небо, и вертолет задел его пропеллером.

Вот уж и ноябрь на дворе, и крыло все не заживало, все не залечивалось.

— Знаешь что, Аристид, — говорю ему. — Перезимуй у меня. Я отведу тебе комнату в своем доме, поставлю проигрыватель, дам хороших книг, будешь слушать музыку да почитывать, глазом не успеешь моргнуть, как снова придет весна.

— Ах, ах! — завздыхал аист Аристид. — А что станется с моим другом слоном Джумбо? Ведь он ждет не дождется, когда я прилечу и принесу ему брынзы. Ходит по берегу Африки, глядит в небо — если я не прилечу, он решит, что я погиб, и умрет с горя…

— Не печалься понапрасну, — утешаю я аиста Аристида. — Слон Джумбо не такой наивный, мало ли что с тобой могло произойти — он не станет зря отчаиваться.

Что было делать? Крыло не заживало, хочешь не хочешь — пришлось аисту Аристиду перезимовать у меня.

В тот год стояли трескучие морозы, но аист Аристид не замерзал — днем и ночью топил я в его комнате печь. Как было обещано, я раздобыл для аиста проигрыватель, дал хороших книг. Он слушал Моцарта, читал Льва Толстого, а чтобы время бежало быстрее, по вечерам мы с ним играли в «дурачка».

Знали бы вы, как обрадовался аист, когда впервые увидел снег! Он уверял меня, что это взбитые сливки, пока я не принес ему с улицы горсть и не дал попробовать. Цветы, которые мороз нарисовал на стекле, аист Аристид хотел сорвать и поставить в вазу. А как он дивился, увидев за окном лыжников!

— Ну и чудны́е ноги! — качал он головой.

— Самые обыкновенные, — объяснил я. — Только к ним прикреплены дощечки.

— Экая глупость — прикреплять к обыкновенным ногам дощечки! — ворчал аист Аристид. — Куда легче ходить без дощечек!

И хоть тресни — убедить его, что по снегу легче ходить с дощечками, было невозможно.

Но что бы мы ни делали — играли в «дурачка» или глядели в окно, слушал аист Аристид Моцарта или читал Льва Толстого — в самый неожиданный момент он вдруг склонял голову и задумывался.

— О чем ты думаешь? — спросил я его, когда в первый раз увидел, как он печалится.

— Ах, Джумбо, Джумбо… — вздохнул аист Аристид.

Больше я ни о чем не спрашивал. Положил на стол кокосовый орех, служивший мне чернильницей, после того как я выпил из него кокосовое молоко. Заострил страусовое перо и говорю:

— Не вздыхай, Аристид, давай лучше напишем твоему другу Джумбо письмо.

И мы написали:

И оба подписались.

— Ну вот, — говорю, — а теперь я схожу на почту.

Но не успел договорить, как вдруг — бац! — двери распахнулись. На пороге стоял слон.

— Джумбо! — воскликнул аист Аристид.

— Откуда ты взялся?

— Аристид! — воскликнул слон Джумбо. — Откуда я взялся, оттуда взялся! А привез меня вот этот широкоплечий человек.

Джумбо шагнул в сторону, и мы увидели широкоплечего человека.

— Черт возьми, — снова воскликнул аист Аристид, — где-то я вас, широкоплечий человек, видел!

— Еще бы! — кивнул широкоплечий человек. — Я пилот того вертолета, который нечаянно задел пропеллером ваше крыло. Весьма сожалею о случившемся. И чтобы хоть немного облегчить ваши страдания, привез к вам на вертолете гостя, вашего африканского друга.

— Ах! — со слезами на глазах воскликнул аист Аристид. — Я так вам благодарен! Вы избавили меня от всех страданий!

Что к этому добавить?

Отвел я комнату и для слона Джумбо.

Правда, пришлось проделать в стене большущую дыру, в семьдесят семь раз больше обыкновенной двери.

Слон Джумбо оказался первым слоном, посетившим наш город. А наш бургомистр получил похвальную грамоту за то, что позаботился, чтобы жители его города могли вблизи рассмотреть слона и таким образом пополнить свои знания по зоологии.

Вы спросите, при чем тут бургомистр? Ведь если бы он пригласил слона сам, чем бы еще все это кончилось, не будь моего гостеприимного дома? Ну да ладно, помолчим.

Скромность украшает человека.

Про бабочку Барушку

Иду я раз по улице мимо универмага — вдруг прямо мне в ухо кто-то как закричит из репродуктора:

— Главное в человеке одежда! По одежке встречают, по уму провожают. А ты, дружище? Ну на кого ты похож? Галстука нет, ботинки нечищены!

— Некогда мне было, дружище, — отвечаю. — Я писал сказки о животных. Да и вообще не очень-то мне надо, чтобы меня встречали по одежке!

— Ладно, дружище! — кричит репродуктор. — Но хоть галстук-бабочку ты мог бы купить! Бабочка — это даже не совсем одежда. Бабочка напоминает нам о лесах, реках, лугах и росе… Бабочка — частица природы. Раз ты пишешь сказки о животных, ты должен любить природу — или я ошибаюсь, дружище?

— Ты прав, дружище, — отвечаю. — Природу я очень люблю.

— Вот видишь, дружище! — продолжает кричать репродуктор. — Купи же скорее галстук-бабочку, у нас богатый выбор!

Вошел я в универмаг и купил галстук-бабочку. Из универмага я вышел уже с бабочкой на шее.

Прихожу домой, собираюсь сесть за письменный стол и вдруг чувствую: что-то тянет меня и толкает…

— Что это тянет меня и толкает? — удивляюсь я вслух.

— Это я, Барушка. Твоя бабочка.

— Ничего себе! — еще пуще удивляюсь я. — Не для того я тебя купил, Барушка, чтобы ты мешала мне работать. Полно, перестань!

— Сейчас, — отвечает бабочка Барушка. — Сейчас перестану.

Да только я не знаю, что на языке бабочек означает слово «сейчас». Вероятно, совсем не то, что у людей. И бабочка Барушка продолжала куда-то меня тянуть. Долго ли, коротко ли — притащила к зеркалу. И вдруг как напустилась:

— Взгляни, на кого ты похож! Ну куда это годится: на шее бабочка, а щетина, как у дикаря! И где твои золотые запонки? Что за безобразие, на шее бабочка, а рукава болтаются как попало!

Делать нечего, пришлось подчиниться. Я побрился. Под шкафом нашел одну запонку — золотую, под кроватью другую — серебряную. И пристегнул их к рукавам.

— Ах какой растяпа, какой неряха! — снова закричала бабочка. — Сейчас же брось серебряную запонку и найди вторую золотую. Или брось золотую и найди вторую серебряную! И левее носа у тебя остались три волоска!

Что тут делать? Сбрил я два из трех волосков, а третий оставил на потом. Вот найду вторую золотую или вторую серебряную запонку, тогда сбрею… Ну куда эти запонки запропастились? Поднимаю одну книгу — нету, поднимаю вторую — нету… Поднимаю телефонную трубку и вдруг слышу:

— Алло! Это редакция детского журнальчика. У телефона редактор Малая. Как дела со сказочкой?

— Подождите, — отвечаю, — я ищу запонку.

— Вы ищете запонку, а мы из-за вас не можем закончить журнальчик! Все странички напечатаны, а ваша — пустая.

Я положил трубку.

— Ну? — спрашивает бабочка Барушка.

— Нашел?

— Нет, — говорю. — Но я уже знаю, что делать. Застегну рукава двумя одинаковыми цветками!

— Да ведь так люди не застегивают! — возмутилась Барушка.

— Верно, не застегивают, — согласился я. — Но возможно, еще будут застегивать. Главное, чтобы цветы выбрал кто-нибудь, у кого прекрасный вкус. Например, ты!

Договорил — гоп! — сорвал бабочку Барушку с шеи и вышвырнул в раскрытое окно, на лужайку с цветами.

Потом плотно затворил окно, преспокойно сел к столу и стал писать следующую сказку о животных.

А бабочка Барушка и по сю пору порхает с цветка на цветок, выбирает среди них два самых красивых — мне на рукава.

Про воробья Варфоломея

Жил да был воробей Варфоломей и питался он мухами.

Ел мушек воробей целое лето.

Пришла зима — хоть убей, мушек нету.

— Охо-хо, — вздохнул голодный воробей Варфоломей. — Пойду-ка я на хоккей. Игра меня увлечет, и я забуду про голод.

Вот пошел воробей Варфоломей на хоккей. Игра и верно его увлекла. И про голод он забыл.

Но вдруг поблизости какой-то попугай включил транзистор.

— Проверим, правильно ли ведется репортаж, — объяснил он соседям. — Ведь сказано: доверяй, но проверяй…

Из транзистора донеслось:

«Вратарь, видимо, ловил мух, и Голонка забил в его сетку восемнадцатый гол». Это была правда.

— Видите! — радостно воскликнул попугай. — Проверка помогла, репортаж ведется правильно!

Соседи с попугаем согласились. Услыхал воробей про мух, и в животе у него заурчало. Хоккей перестал его занимать. Да и как следить за игрой, когда есть хочется!

— Послушай, попугай, выключи транзистор, — попросил воробей Варфоломей. — Он так вопит, что игра перестает меня занимать.

— Подумаешь, — отвечал попугай. — Кого перестает занимать, а кого только начинает! Воробей, а лезешь всеми командовать. Пхе!

Соседи с попугаем согласились.

Транзистор продолжал вопить. Оттуда неслось:

«Голонка опять взял на мушку ворота, дал пас Тикалу, но тот зазевался. Ай-ай, нельзя ловить мух на ледяном поле…»

Слушал воробей, слушал, и хоккей совсем перестал его занимать. С голодухи он даже видел плохо.

— Братец, — снова обратился он к попугаю. — Понимаешь, я страшно голоден… Обычно я ем мух, а их, как тебе известно, зимой не бывает. На хоккей я пришел, чтобы забыть о голоде, и уже почти забыл, но из твоего транзистора только и слышишь что про мух. И у меня опять засосало под ложечкой. Я бы отсел подальше, да сам видишь, какая теснота. Не можешь ли ты хоть чуточку его приглушить?

— И верно, приглушите! — поддержали воробья Варфоломея соседи.

— Зачем приглушать? — возразил попугай. — Я его вовсе выключу.

И выключил транзистор.

— Что же ты, — обратился он к воробью Варфоломею, — сразу не сказал, что голоден? Я бы и спорить не стал!

— Мне было стыдно, — сознался воробей Варфоломей.

— Эх-ма, — удивился попугай. — Правды, братец, никогда не стыдись. Какая бы она ни была — а все правда. Просо любишь?

— Просо?! — воскликнул воробей Варфоломей. — И не напоминай мне о нем! Просо — моя любимая еда. Но увы, зимой не бывает ни мух, ни проса.

— После хоккея приглашаю тебя на просо, — сказал попугай.

И в самом деле, после хоккея воробей пошел к попугаю и до отвала наелся проса. Да какого проса!

Вот бы и вам попробовать!

Про бабочку Барушку и про воробья Варфоломея

Сговорились как-то воробей Варфоломей и бабочка Барушка устроить соревнования — кто лучше стреляет. Купили пистолет, поставили на лужайке мишень.

Первым стрелял воробей Варфоломей, а бабочка Барушка сидела на мишени и подсчитывала очки. Потом стреляла бабочка Барушка, а на мишени сидел и подсчитывал очки воробей Варфоломей. Да только бабочка — как и все бабочки на свете — стрелять не умела. Прицелилась — паф! — и пуля полетела выше мишени. А на мишени-то сидел воробей Варфоломей, и летела та пуля прямо к воробьиному сердцу.

— Посторонись! — испуганно крикнула бабочка Барушка.

Воробей Варфоломей посторонился.

И как раз вовремя! Пуля прожужжала возле самого его сердца, но не задела и пролетела дальше. Через океан, потом через Сахару, а если ее случайно не поймал сачком профессор, решив, что это какой-нибудь редкий жук, — то летит она и по сю пору и, возможно, никогда не остановится.

Знаю, вы скажете:

— Как воробей Варфоломей мог посторониться? Ведь пуля летит со страшной скоростью!

Это и верно, и не верно. Просто вы еще не знаете: когда на курок нажимает бабочка, она делает это совсем слабо, еле-еле, и выстрел получается тихий-претихий, а пуля летит так медленно, что от нее вполне можно увернуться.

Но люди пускай лучше вовсе не стреляют!

Про пса Портоса

Все сказки о животных, которые вы прочитали, я писал в маленьком домике, где помещались только трое: я, моя жена Ольга да пес Портос. Я с утра до вечера печатал на машинке страницу за страницей, Ольга сидела рядом и нумеровала их, а пес Портос лежал у двери и внимательно следил, чтобы никто наши страницы не трогал. Стоило кому-нибудь постучать в дверь, как Портос поднимал голову и спрашивал:

Если это был почтальон, он отвечал из-за двери:

— Это я, почтальон!

И совал в щель под дверью письмо.

Пес Портос брал письмо, распечатывал и читал. Если известие было приятное, он подходил ко мне и клал письмо на стол. Если неприятное — к столу не подходил и ничего на него не клал.

Разжует письмо и проглотит. И никогда от неприятных известий живот у него не болел. Зато мы неприятных известий не получали.

Бывало, постучит в дверь наш друг художник Пабло Пикассо. Услышит из-за двери вопрос нашего пса и отвечает:

— Это я, Пабло Пикассо, художник. Дома ли писатель Любомир Фельдек или хотя бы его жена Ольга?

Если мы дома, пес Портос отворит дверь и впустит его.

Но случалось, что нас дома не было. Например, когда я писал сказку про аиста Аристида, мне пришлось сходить в зоосад: я забыл, сколько у аиста ног. Ольга пошла со мной и, когда нам показали аиста, помогла мне сосчитать его ноги.

Так вот, если нас не было дома, пес Портос лаял в ответ:

Тогда наш друг Пабло Пикассо вырывал из блокнота листок, рисовал птичку и просовывал в щель, чтобы мы знали, что он заходил. Возьмет пес Портос птичку и, если она хорошо нарисована, положит на стол, а если нарисована плохо — разжует и проглотит. И никогда от плохо нарисованных птичек живот у него не болел. А наш друг Пабло Пикассо рисовал птичек все лучше и лучше — очень ему хотелось, чтобы мы знали, что он заходил.

Когда я не работал, сидели мы с Ольгой за столом, читали приятные известия, внимательно разглядывали хорошо нарисованных птичек и были очень-очень счастливы.

Но однажды настала в нашей жизни перемена. Прочла Ольга название одной сказки и воскликнула:

— Сказка про воробья Варфоломея и про бабочку Барушку? Да ведь ты про них уже писал!

— И верно, — пришлось согласиться мне.

— Уже писал. Как же случилось, что я написал о них второй раз?

— А случилось это оттого, что про всех животных, про которых следовало написать, ты уже написал, — ответила Ольга.

— Сказки про животных готовы!

— Ты права, — согласился я, — сказки про животных готовы. Это видно и по тому, что как я ни старался, чтобы каждая сказка была короче предыдущей, чистой бумаги все равно не осталось.

И решили мы с Ольгой на радостях прогуляться по городу. Давненько не гуляли мы вместе по городу! А пес Портос и вовсе не видел города. И решили мы взять его с собой.

Вот гуляем мы по городу и останавливаемся перед витриной ателье грамзаписи. В витрине висит плакат:

— Как тебе нравится этот плакат? — спрашиваю Ольгу.

— Совсем не нравится, — отвечает Ольга.

— И мне совсем не нравится, — говорю я.

Ни одному из нас плакат не понравился. И мы обрадовались, что думаем одинаково. Но от этой радости плакат нам вдруг понравился.

— Значит, — говорит Ольга, — мне вдруг плакат понравился.

— И мне, — говорю я.

Тут мы оглянулись — пес Портос куда-то пропал. А когда воротились с прогулки, он ждал нас у порога. Стоит и держит в зубах пакет.

Очень нам хотелось узнать, что в пакете, да как-то неудобно было спросить. И мы подумали: подождем, он и сам скажет. Но он не сказал.

Сели мы вечером за стол и стали разговаривать. Вдруг слышим из передней голос Портоса:

— Что с Портосом? — удивился я. — Ведь в дверь никто не стучит!

— Может, он про нас? — тоже удивилась Ольга.

— Как это про нас? — еще больше удивился я.

— Может, он хочет намекнуть, что мы с тобой попусту тратим время?

— Но это же дерзость! — возмутился я. — Я только что кончил сказки о животных, неужели мне нельзя отдохнуть? Да и вообще, разве смеет пес указывать хозяину, как себя вести! Конечно, если этот пес в своем уме. Скажи, Портос, ты в своем уме?

Тут из передней донеслось:

— Видишь, — воскликнул я, — у него и правда не все дома!

Мы выбежали в переднюю.

И застыли от удивления. Пес Портос спал. Около него стоял наш старый проигрыватель. А на проигрывателе крутилась пластинка и говорила голосом Портоса. Так вот что было в пакете! Недолго думая я разбудил Портоса и выгнал из дому.

— Зачем ты это сделал? — спросила Ольга.

— Он разленился, — отвечал я. — Хочет, чтобы за него работала машина! Но он забыл, что и самая лучшая машина не может заменить разумную собаку. И вот какая из-за этого вышла неразбериха!

Но все-таки жилось нам без Портоса как-то скучнее.

Стали мы получать и неприятные известия. Увидели, что наш друг художник Пабло Пикассо оставляет нам и плохо нарисованных птичек.

— Что ж, — решили мы. — В жизни бывает и хорошее, и плохое. И все нужно видеть. А пес Портос, глотая неприятные известия и плохо нарисованных птичек, лишал нас этой возможности.

— Ошибаетесь, — услышали мы. — Вовсе пес Портос не глотал неприятных известий и плохо нарисованных птичек!

Подбежали мы к окошку.

Видим: стоит под нашим окном прекрасный принц. Поклонился принц и говорит:

— Пес Портос давал вам читать и приятные и неприятные известия, показывал и хорошо и плохо нарисованных птичек. Но прежде вы этого не замечали, а теперь замечаете. И все потому, что вы разленились. Кто работает, тот видит только хорошее, а лентяи видят только плохое!

— Это интересно! — в один голос воскликнули мы. — В твоих словах, прекрасный принц, много правды. И верно мы разленились. Целые дни бездельничаем. Мы стали ленивее, чем бедняга Портос. Где-то он теперь бродит и вернется ли когда-нибудь в наш дом?…

— А вы хотите, чтобы он вернулся? — спросил прекрасный принц.

— Конечно! — ответили мы.

— Раз так, я вернусь к вам! — сказал прекрасный принц и — о чудо! — превратился в пса Портоса.

И все пошло как прежде. Я с утра до вечера печатаю на машинке страницу за страницей, Ольга сидит рядом и нумерует их, а пес Портос лежит у двери и внимательно следит, чтобы никто наши страницы не трогал.

Но то, что я сейчас пишу, — уже не сказки о животных. Это уже вторая часть моей Синей книги сказок, и ее названия еще не знает даже рыба Рыбека.

Зато его очень просто узнать тому, кто перевернет страницу.