Синьор Формика

Синьор Паскуале Капуцци приходит к Сальватору Розе домой. Что там происходит. Хитрый план, который осуществляют Роза и Скаччати, и его последствия

Каково же было удивление Антонио, когда на следующее утро Сальватор до мельчайших подробностей описал ему образ жизни Капуцци, о чем он тем временем сумел навести справки.

— Сумасшедший старик, — сказал Сальватор, — обрек бедную Марианну на дьявольские муки. Целыми днями он вздыхает и любезничает и, что самое страшное, поет девушке, чтобы тронуть ее сердце, всевозможные любовные арии, которые он когда-то сочинил или собирался сочинить. Он с ума сходит от ревности и поэтому даже не держит для бедного создания обыкновенной женской прислуги: боится, что кто-то воспользуется помощью горничной для любовной интриги. Зато утром и вечером в доме появляется маленькое омерзительное привидение с бледными, отвислыми щеками и впалыми глазами, заменяющее Марианне горничную. Это привидение не кто иной, как Питикиначчо, карлик, переодетый в женское платье. Выходя из дома, Капуцци тщательно закрывает двери на все замки и шпоры, и кроме того, дом сторожит один проклятый головорез, в прошлом наемный убийца, которого взяли потом служить в полиции и который живет теперь у Капуцци на первом этаже. В дом, значит, едва ли проникнешь, и все же, Антонио, обещаю вам, что сегодня же ночью вы будете у Капуцци в комнате и увидите вашу Марианну, правда, на сей раз только в присутствии старика.

— Неужели, — радостно воскликнул изумленный Антонио, — неужели, Сальватор? Сегодня ночью должно совершиться то, что я считал невозможным?

— Спокойно, — продолжал Сальватор, — спокойно, Антонио, давайте лучше не спеша обсудим, как нам исполнить план, составленный мною! Прежде всего должен вам сообщить, что у меня, хоть я сам этого и не знал, есть дело к синьору Паскуале Капуцци. Жалкие клавикорды, что стоят там в углу, принадлежат нашему старикану, и я должен заплатить ему за них бешеные деньги — целых десять дукатов. Я, когда выздоровел, очень тосковал по музыке — она бальзам для души моей — и попросил хозяйку достать мне такой инструмент, как этот. Госпожа Катерина быстро разузнала, что на улице Рипетта живет старый господин, желающий продать прекрасные клавикорды. Инструмент привезли сюда. Меня не интересовали ни цена, ни имя владельца. Лишь вчера вечером я случайно узнал, что это достопочтенный синьор Капуцци решил надуть меня, всучив старые, одряхлевшие клавикорды. Госпожа Катерина поговорила со своей знакомой — та живет в доме Капуцци, да еще на том же этаже, — и теперь вы понимаете, откуда мои сведения!

— А, вот и путь открыт! — воскликнул Антонио. — Ваша хозяйка…

— Знаю, — перебил его Сальватор, — знаю, Антонио, что вы хотите сказать: вы надеетесь попасть к вашей Марианне через госпожу Катерину. Ничего не выйдет: она слишком болтлива, малейшей тайны не в состоянии сохранить, и потому для нашего дела госпожа Катерина никак не подходит. Но послушайте меня внимательно! Каждый вечер с наступлением темноты, когда коротышка заканчивает свою работу горничной, синьор Паскуале относит его на руках домой, как ни кисло ему при этом приходится, — ведь он и сам-то нетвердо стоит на ногах. Но пугливый Питикиначчо в такое время ни за что не решится коснуться ногами мостовой. Так вот, когда…

В эту минуту в дверь постучали, и, к немалому удивлению Сальватора и Антонио, в комнату вошел синьор Паскуале Капуцци в полном параде. Увидев Скаччати, он остолбенел, широко раскрыл глаза и стал судорожно ловить ртом воздух, точно боясь задохнуться. Но Сальватор поспешно подскочил к нему и, схватив его за обе руки, воскликнул:

— Досточтимый синьор Паскуале, какая честь для меня лицезреть вас в моей убогой обители! Сомнений нет, вас привела ко мне любовь к искусству. Вы, разумеется, хотите взглянуть на мои новые работы, а быть может, и заказать мне кое-что. Говорите же, досточтимый синьор Паскуале, чем могу служить.

— Мне нужно, — с трудом пролепетал Капуцци, — мне нужно поговорить с вами, дорогой синьор Сальватор! Но только наедине, только когда вы будете один. Я удалюсь, и позвольте мне прийти в удобное для вас время.

— Ни в коем случае, — сказал Сальватор, удерживая старика, — ни в коем случае, досточтимый синьор! Вы пришли в самый подходящий момент, лучшего и не придумаешь! Ведь вы великий почитатель благородного искусства живописи, друг всех хороших художников, и потому вам непременно принесет радость, если я представлю вам Антонио Скаччати, первого художника нашей эпохи, автора великолепной картины, несравненной «Магдалины у ног Спасителя», так горячо принятой всем Римом. Уверен, что и вы находитесь под впечатлением от этого полотна и страстно желаете лично познакомиться со славным мастером!

Старца бросило в дрожь, он весь затрясся, словно в лихорадке, не переставая при этом испепелять бедного Антонио яростными взглядами. А тот подошел к старику, поклонился с непринужденной учтивостью, заверил, что для него великое счастье так неожиданно встретиться с синьором Паскуале Капуцци, чьи глубокие познания как в музыке, так и в живописи восхищают не только Рим, но и всю Италию, и добавил, что он покорно просит почтить его своим расположением.

То, что Антонио вел себя, будто видел его в первый раз, и обратился к нему со столь сладостными словами, сразу вернуло старика в спокойное состояние. Он заставил себя улыбнуться, погладил, так как Сальватор отпустил его руки, усы, жеманно приподняв их острые концы, пробормотал что-то невнятное и затем попросил Сальватора вручить ему десять дукатов за клавикорды.

— Этими мелкими презренными делами мы займемся мотом, досточтимый синьор! — ответил Сальватор. — А сейчас позвольте предложить вам взглянуть на эскиз новой картины, который я набросал, а заодно и пригубить благородного сиракузского.

И Сальватор поставил свой эскиз на мольберт, пододвинул гостю стул и, когда тот уселся, подал ему большой красивый бокал, в котором искрилось благородное сиракузское вино.

Старец весьма охотно баловался добрым вином, если не надо было выкладывать за него деньги, а так как к тому же он тешил себя надеждой вскоре получить десять дукатов за отжившие свой век, трухлявые клавикорды и сидел сейчас перед великолепным, смело набросанным эскизом, удивительную красоту которого синьор Капуцци не мог не оценить, то он постепенно настроился на мирный лад. Это выражалось, в частности, в том, что он благостно улыбался, прикрывал глазки, усердно теребил бородку и усы и то и дело шептал: «Великолепно! Чудесно!», причем нельзя было понять, имеет ли он в виду работу Сальватора или его вино.

Когда же старик окончательно успокоился и повеселел, Сальватор вдруг сказал:

— Говорят, досточтимый синьор, что у вас есть очаровательнейшая, прелестнейшая племянница, по имени Марианна. Это верно? Все наши юнцы, охваченные любовным пылом, так и норовят прошмыгнуть, как безумные, по улице Рипетта; они готовы себе шею вывихнуть, глядя на балкон вашего дома и стараясь изо всех сил увидеть красавицу Марианну, а то и поймать хотя бы один-единственный взгляд ее небесных очей.

Внезапно с лица старика слетела любезная улыбка. Куда девалась веселость, рожденная парами доброго вина? Бросая мрачные взгляды на собеседников, он сказал резким тоном:

— Вот до чего дошла развращенность наших юных греховодников! На детей уже бросают они свои сатанинские взоры, эти мерзопакостные совратители! Ведь она чистое дитя, моя племянница Марианна, досточтимый синьор, чистое дитя, говорю я вам, только что с кормилицей простилась.

Сальватор заговорил о другом, и старик перевел дух. Но когда лицо его вновь просияло, словно озарившись солнечным светом, и он поднес к губам полный бокал, Сальватор принялся за прежнее:

— Скажите-ка, досточтимый синьор, а это правда, что у вашей шестнадцатилетней племянницы, прелестной Марианны, такие же чудесные каштановые волосы и такие же глаза, полные блаженного небесного света, как у Магдалины, написанной Антонио? Все кругом об этом говорят!

— Не знаю, — ответил старик еще более резким тоном, чем раньше, — не знаю, но давайте не будем говорить о моей племяннице, ведь мы можем побеседовать о более значительных предметах, например о благородном искусстве, к чему меня призывает ваше прекрасное произведение!

Но каждый раз, когда старик подносил к губам бокал, готовясь сделать добрый глоток, Сальватор вновь заводил речь о прелестнице Марианне и в конце концов довел гостя до того, что тот в ярости вскочил со стула и, чуть не разбив бокал, со стуком поставил его на стол, вопя что есть мочи:

— Клянусь Плутоном, владыкой страшного подземного мира, и всеми фуриями, в ядовитый напиток превращаете вы мне вино! Но я чувствую: вы дурачите меня, вы, а с вами и этот отпетый господин Антонио! Так знайте: это вам не удастся! Выкладывайте тотчас же ваш долг, десять дукатов, и я оставлю вас и вашего дружка, цирюльника Антонио, на попечении всех чертей!

Сальватор вскрикнул, сделав вид, что он охвачен страшным гневом:

— Что? Вы позволяете себе так разговаривать со мной в моем доме? Вы требуете у меня десять дукатов за вон тот прогнивший ящик, из которого жучок уже давно высосал весь мозг, все звуки! Ни десяти, ни пяти, ни трех дукатов, даже ни одного-единственного вы не получите за клавикорды, которые и одного кватрино не стоят! Вон отсюда, трухлявое корыто!

И с этими словами Сальватор несколько раз пнул ногой маленькие клавикорды, так что струны издали жалобный стон.

— Не выйдет! — завизжал Капуцци. — Еще есть суды в Риме! За решетку! За решетку я вас брошу! В самое мрачное подземелье!

Он кинулся к двери и чуть не вылетел пулей из комнаты, но Сальватор крепко обхватил его обеими руками, силой усадил в кресло и сладко прошептал ему в самое ухо:

— Досточтимый синьор Паскуале, вы что же, шуток не понимаете? Не десять, а все тридцать дукатов принесут нам ваши клавикорды!

И он так часто повторял свою речь о полновесных тонких тридцати дукатах, что Капуцци наконец спросил слабым прерывающимся голосом:

— Как вы сказали, уважаемый синьор? Тридцать дукатов за клавикорды? Без починки?

Тогда Сальватор отпустил старика и заверил его, что он честью своей клянется и готов биться об заклад, что пройдет не более часа, как клавикорды возрастут в цене до тридцати, если не до сорока, дукатов и что синьор Паскуале получит эти деньги.

Тяжело вздохнув и не переставая стонать, старик пробормотал:

— Тридцать дукатов? Сорок? — Потом он захныкал — Но вы меня очень рассердили, синьор Сальватор!

— Тридцать дукатов, — подтвердил Сальватор.

Ухмыльнувшись, старик опять заговорил жалобным тоном:

— Вы меня в самое сердце поразили, синьор Сальватор!

— Тридцать дукатов, — перебил его Сальватор и повторял эти два слова до тех пор, пока старик не перестал дуться и не сказал наконец веселым тоном:

— Если я получу за свои клавикорды тридцать-сорок дукатов, то прощу вас, и пусть все быльем порастет, уважаемый синьор!

— Однако, — начал Сальватор, — однако, прежде чем я сдержу свое обещание, я должен поставить небольшое условие, выполнить которое для вас, достославнейший синьор Капуцци ди Сенигаллия, не составит никакого труда. Вы первый композитор Италии и к тому же самый талантливый певец, который когда-либо родился на земле. Я наслаждался знаменитой сценой из оперы «Le Nozze di Teti e Peleo», которую нечестивец Франческо Кавалли похитил у вас подлейшим образом и выдает за свое сочинение. Ежели вы соблаговолите спеть мне эту арию, покуда я буду приводить в порядок инструмент, вы доставите мне самое большое удовольствие, какое только может быть.

Старец состроил сладчайшую улыбку и произнес, поблескивая серыми глазками:

— По всему видно, уважаемый синьор, что вы сами незаурядный музыкант. У вас есть вкус, и вы умеете ценить достойные личности, не то что неблагодарные римляне. Так слушайте же! Слушайте величайшую из всех арий!

Тут старик встал, приподнялся на цыпочках, широко раскинул руки, зажмурил глаза, став при этом удивительно похожим на петуха, который готовится к кукареканию, и поднял такой визг, что стены задрожали и сразу же в комнату ворвались госпожа Катерина и обе ее дочери, уверенные, что эти жалобные звуки вызваны каким-то несчастьем. Узрев кукарекающего старика, они остановились, чрезвычайно пораженные, в дверях, составив таким образом публику, дивящуюся непревзойденному виртуозу Капуцци.

А тем временем Сальватор раскрыл клавикорды, откинул крышку и, взяв в руки палитру, сочными мазками стал создавать на этой крышке самую удивительную картину[28], которую только можно было себе представить. В основу была положена сцена из оперы Кавалли «Le Nozze di Teti e Peleo», но к ней самым фантастическим образом присоединилось множество различных персонажей. Среди них были Капуцци, Антонио, Марианна — такая, какой она предстала на картине Скаччати, — Сальватор, госпожа Катерина с обеими дочерьми — всех трех женщин нельзя было не узнать — и даже не забытый художником Пирамидальный Доктор, причем композиция этой работы была так продумана, а исполнение так гениально, что Антонио не мог скрыть восторга, вызванного вдохновением и мастерством художника.

Не ограничившись заказанной Сальватором сценой, старец в припадке музыкального безумия пел, а точнее кукарекал, и дальше без передышки, пробираясь сквозь кошмарные речитативы от одной душераздирающей арии к другой. Прошло около двух часов, пока наконец он не повалился в кресло почти бездыханный, с побагровевшим лицом. К этому времени Сальватор успел так отработать свой набросок, что все ожило и на некотором расстоянии создавалось впечатление вполне законченной картины.

— Я сдержал обещание насчет вашего инструмента, уважаемый синьор Паскуале, — прошептал Сальватор, склонившись над ухом старика.

А тот вскочил, словно внезапно пробудившись от глубокого сна. Взгляд его сразу же упал на расписанные клавикорды, напротив которых он сидел. Он широко раскрыл глаза, точно перед ними возникло чудо, напялил на парик свою островерхую шляпу, взял под мышку трость, одним прыжком подскочил к клавикордам, сорвал их крышку с петель, поднял ее высоко над головой и, сопровождаемый хохотом госпожи Катерины и ее обеих дочерей, помчался, как одержимый, к двери и вниз по лестнице, прочь, прочь из этого дома.

— Старый сквалыга знает, — сказал ему вслед Сальватор, — что стоит ему отнести расписанную крышку графу Колонна[29] или моему другу Росси, и он мгновенно получит за нее свои сорок дукатов, а то и больше.

Затем оба, Сальватор и Антонио, стали обдумывать план атаки, которую нужно было провести этой же ночью.

Мы вскоре узнаем, что задумали оба хитреца и как им удалось привести в исполнение свой заговор.

С наступлением ночи синьор Паскуале, заперев, как обычно, двери на все замки и запоры, понес отвратительного карлика-кастрата к нему домой. Всю дорогу малыш кряхтел и мяукал и жаловался: мало, мол, того, что, исполняя арии Капуцци, он себе горловую чахотку заработает, а руки обожжены от приготовления макарон, ему теперь еще приходится делать работу, которая не приносит ему ничего, кроме здоровенных затрещин и грубейших пинков, на какие не скупится Марианна, стоит ему только приблизиться к ней. Старик, как мог, утешал кастрата, пообещал ему давать побольше сластей, а так как тот не перестал квакать и сетовать, посулил сшить для него премиленькую монашескую рясу из черного плюшевого жилета, на который карлик заглядывался уже давно. Малыш потребовал в придачу парик и шпагу. Так, торгуясь, они добрели до улицы Бергоньона, где как раз и жил Питикиначчо, кстати, на расстоянии четырех домов от жилища Сальватора.

Старец бережно опустил свою ношу, открыл входную дверь, и оба — впереди малыш, а за ним старик — стали подниматься по узенькой лестнице, напоминавшей жалкий куриный насест. Но не успели они дойти до половины лесенки, как в сенях наверху послышались страшный шум и хриплый голос какого-то напившегося грубияна, призывавшего на помощь всех служителей ада, дабы они сказали ему, как выбраться из этого проклятого дома. Прижавшись к стене, Питикиначчо всеми святыми заклинал Капуцци подниматься первым. Но едва старик одолел еще несколько ступенек, как сверху вниз по лестнице с грохотом полетел какой-то пьяница, вихрем увлек за собою Капуцци и вместе с ним выкатился через открытую дверь на самую середину улицы. Там они остались лежать — Капуцци внизу, а пьяница на нем, словно мешок с тяжелым грузом.

Капуцци вопил, взывая к прохожим о помощи. Вскоре двое из них и в самом деле откликнулись на зов, с большим трудом вызволили синьора Паскуале из-под груза и поставили пьянчугу на ноги, после чего тот, ковыляя и сквернословя, удалился.

— Господи Иисусе Христе, синьор Паскуале, что это вы делаете тут на ночь глядя и что за страшную сцену вы пережили в этом доме? — так спрашивали Антонио и Сальватор, ибо эти двое прохожих были именно наши хитрецы.

— Пришел мой конец, — кряхтел Капуцци. — Этот паршивый пес перебил все кости, мне и не пошевелиться даже!

— Покажите-ка, — сказал Антонио и ощупал все тело старика, ущипнув его при этом так сильно в правую ногу, что тот громко вскрикнул. — Святые угодники, — воскликнул затем в испуге Антонио, — святые угодники, синьор Паскуале! Вы же сломали правую ногу, причем в самом опасном месте. Если вам не оказать срочную помощь, вы очень скоро скончаетесь или в лучшем случае останетесь навеки хромым.

Капуцци заголосил во всю мочь.

— Успокойтесь, уважаемый синьор, — продолжал Антонио. — Хоть я и стал теперь художником, лекарского искусства я не забыл. Мы отнесем вас в дом к Сальватору, и я в мгновение ока наложу вам повязку.

— Досточтимый синьор Антонио, — проскулил Капуцци. — Вы меня ненавидите, я знаю.

— Ах, — перебил его Сальватор, — о какой ненависти можно сейчас говорить! Вы в опасности, и этого для честного Антонио достаточно, чтобы употребить все свое искусство во имя вашего спасения. Беритесь, дружище Антонио!

Вдвоем они чрезвычайно осторожно подняли старика, истошно кричавшего, что сломанная нога причиняет ему нестерпимую боль, и отнесли его к Сальватору.

Госпожа Катерина уверяла, что предчувствовала какое-то несчастье и потому еще не отправилась на покой. Увидев старика и узнав, что с ним случилось, она разразилась упреками по поводу его поведения.

— Мне известно, — говорила она, — мне доподлинно известно, синьор Паскуале, кого вы опять несли на себе домой! Вы полагаете, что, хотя у вас в доме живет ваша прекрасная племянница Марианна, женская прислуга вам не нужна, и используете бесстыже, греховно беднягу Питикиначчо, сунув его в бабье платье. Но зарубите себе на носy: ogni carne ha il suo osso — у всякой плоти своя кость! Ежели хотите, чтобы девушка у вас жила, то без женщин вам не обойтись! Fate il passo secondo la gamba[30]— no одежке протягивай ножки. Требуйте от своей Марианны только то, что положено, не больше и не меньше. Не запирайте ее, будто заключенную, не превращайте свой дом в темницу, asino punto convien che trotti, а кто в дорогу пустится, на месте стоять не будет. У вас красивая племянница, и это должно быть главным в вашей жизни, то есть вы должны делать только то, чего хочет эта красавица. Но вы человек не галантный, даже жестокосердный: а еще чего доброго — не хочется мне, правда, в это верить — и влюбчивый, хоть лет вам ой как немало, да ревнивый.

Простите меня за мой язык, но chi ha nel petto fiele, non puo sputar miele[31], а когда сердце полно, уста не замкнешь!

Ежели сломанная нога не сведет вас в могилу, что в ваши годы очень возможно, то пусть это послужит вам уроком. Вы дадите племяннице делать все, что будет ее душе угодно, и пусть берет себе в мужья прекрасного молодого человека, которого я, пожалуй, знаю.

Так безостановочно лился этот поток слов, а в то же время Сальватор и Антонио бережно раздевали и укладывали в постель старика. Речь госпожи Катерины кинжалом вонзалась ему в самое сердце, но стоило синьору Капуцци попытаться вставить слово, как Антонио давал ему понять, что всякая речь для него чревата смертельной опасностью, и ему ничего не оставалось делать, как проглатывать горчайшие пилюли. Наконец Сальватор попросил госпожу Катерину достать, по указанию Антонио, воду со льдом.

Сальватор и Антонио убедились, что человек, которого они отправили в дом к Питикиначчо, выполнил их поручение великолепно. Как ни страшно выглядело падение Капуцци, оно не принесло ему никаких повреждений, если не считать нескольких синяков. Антонио так наложил шину на правую ногу старика и так забинтовал ее, что тот не мог пошевелиться. К тому же оба друга, якобы во избежание воспаления, запеленали его в тряпки, смоченные в воде со льдом, так что старика трясло как в лихорадке.

— Дражайший синьор Антонио, — прокряхтел он, — скажите честно, со мной все кончено? Я умираю?

— Успокойтесь, — ответил Антонио, — успокойтесь же, синьор Паскуале. Раз вы так стойко, без обморока перенесли первую перевязку, то опасность, похоже, миновала; но необходим самый тщательный уход, и на первых порах вам нельзя исчезать из поля зрения лекаря.

— Ах, Антонио, — простонал старик, — вы же знаете, как я вас люблю, как ценю ваши таланты! Не покидайте меня! Дайте мне вашу дружескую руку! Так! Вы не покинете меня, мой дорогой, мой славный сынок, не правда ли?

— Хотя я, — ответил Антонио, — хотя я и забросил ненавистное ремесло, но для вас, синьор Паскуале, я сделаю исключение и займусь вашим лечением, за что я не потребую ничего иного, как только то, чтобы вы вновь одарили меня своим дружеским расположением и доверием. Ведь вы были со мною немного грубы…

— Не надо, — прошептал старик, — не надо об этом, дорогой Антонио!

— Ваша племянница, — продолжал Антонио, — до смерти испугается, увидев, что вы не вернулись домой! Ваше нынешнее состояние позволит нам уже завтра, как только рассветет, отнести вас домой. Там я сменю повязку, приготовлю такое ложе, которое вам необходимо, и научу вашу племянницу делать все, что потребуется для вашего скорейшего выздоровления.

Старец глубоко вздохнул, закрыл глаза и в течение некоторого времени не произнес ни слова. Затем он протянул руку к Антонио, привлек его к себе и сказал совсем тихо:

— Не правда ли, дорогой синьор, то, что вы говорили о Марианне, это была шутка, веселая выдумка, свойственная молодым людям, да?

— Выкиньте, — ответил Антонио, — выкиньте сейчас такое из головы, синьор Паскуале! Это верно: ваша племянница привлекла мой взор, но сейчас у меня в мыслях совсем другое и, признаюсь вам со всей откровенностью, я даже доволен, что вы так решительно отвергли мое глупое предложение. Я думал, что влюблен в вашу Марианну, а на самом деле видел в ней лишь прекрасную модель для моей Магдалины. Поэтому, может быть, теперь, когда картина завершена, я стал совсем равнодушен к Марианне!

— Антонио, — вскрикнул старик, — Антонио, благословенный посланец небес! Ты приносишь мне утеху, подмогу, усладу! Раз ты не любишь Марианну, боли мои как рукой сняло!

— И впрямь, — сказал Сальватор, — и впрямь, синьор Паскуале, ежели бы вас не знали как человека разумного, серьезного, хорошо знающего, что его возрасту приличествует, можно было бы подумать, что вы, чего доброго, сами, как ни дико это звучит, влюбились в свою шестнадцатилетнюю племянницу.

Тут старец снова закрыл глаза, закряхтел и заохал, жалуясь на адские боли, вернувшиеся к нему с удвоенной силой.

Забрезжило, и окно посветлело. Антонио сказал старику, что пришло время нести его домой на улицу Рипетта. Ответом синьора Паскуале послужил глубокий печальный вздох. Сальватор и Антонио подняли его с ложа и завернули в широкий плащ, некогда принадлежавший супругу госпожи Катерины, а теперь предоставленный ею для использования в означенных целях. Старик только заклинал всеми святыми убрать тряпки, смоченные в ледяной воде, с его плешивой головы и надеть на нее парик и шляпу с пером. А еще Антонио должен был по возможности привести в порядок его остроконечные усы, чтобы Марианна не слишком пугалась его вида.

Двое рабочих с носилками стояли уже возле дома. Госпожа Катерина не переставала отчитывать синьора Капуцци, уснащая свою речь бесчисленными прибаутками, но все-таки снесла вниз пуховые одеяла, чтобы завернуть в них старика, который наконец был в сопровождении Сальватора и Антонио благополучно доставлен к себе домой.

Марианна, увидев дядю в столь плачевном состоянии, громко вскрикнула; слезы хлынули потоком из ее глаз; не обращая внимания на появившегося в доме возлюбленного, она схватила старика за руки и прижала их к губам, горько сетуя на постигшее его несчастье. Чистое дитя испытывало глубокое сочувствие к старцу, терзавшему ее своим любовным безумием. Но в то же мгновение дала о себе знать женская натура: нескольких выразительных взглядов Сальватора оказалось достаточно, чтобы полностью просветить Марианну относительно всего случившегося. Теперь-то она уже, заливаясь краской, поглядывала, хоть и украдкой, на счастливого Антонио, и было отрадно видеть, как лукавая улыбка прокладывала себе дорогу сквозь слезы. Сальватор, правда, знал «Магдалину», но он не представлял себе, что юная Марианна была так чудесно хороша, так привлекательна, какой она оказалась на самом деле, и, хотя Сальватор чуть ли не завидовал счастью Антонио, он с удвоенной силой ощутил необходимость борьбы за девушку, которую надо было любой ценой вырвать из рук проклятого Капуцци.

Синьор Паскуале, с такой незаслуженной нежностью встреченный красавицей Марианной, забыл о своей беде. Он улыбался, вытягивал в трубочку губы, так что дрожали усы, а если и кряхтел да повизгивал, то не от боли, а лишь от влюбленности.

Антонио приготовил ложе по всем правилам искусства и, когда Капуцци был на него водружен, сделал еще более тугую повязку, забинтовав также и левую ногу, так что старик был полностью лишен подвижности и уподобился деревянной кукле. Сальватор покинул влюбленных, предоставив им наслаждаться своим счастьем.

Старик лежал погруженный в подушки, но в довершение всего Антонио обмотал ему голову толстым полотнищем, обильно смоченным водою, а посему до ушей Капуцци не доходил шепот влюбленных, которые впервые получили возможность открыть другу другу сердца и поклясться в верности до гроба, перемежая эти клятвы слезами и лобзаниями. А чтобы старик не подозревал о том, что происходит за его спиною, Марианна очень часто справлялась о самочувствии больного и даже позволила ему прижать ее белую ручку к своим губам.

Когда спустился вечер, Антонио поспешил прочь, чтобы, как он выразился, достать еще кое-какие средства для излечения больного, на самом же деле, чтобы найти способ хоть на несколько часов сделать старика еще более беспомощным и обсудить с Сальватором дальнейший план действий.