Синьор Формика

Сальватор Роза покидает Рим и отправляется во Флоренцию. Конец истории

Все живущее под лучами солнца подвержено постоянным переменам, но ничто нельзя считать более изменчивым, чем умонастроение людей: оно находится в вечном движении по кругу, подобно колесу Фортуны. Горьким упреком встретят завтра того, кто сегодня пожал величайшую хвалу; ногами пинают сегодня того, кто завтра будет вознесен высоко!

Кто из жителей Рима не осыпал насмешкой, издевкой старика Паскуале Капуцци с его отвратительной скупостью, с его дурацкой влюбленностью, с его сумасшедшей ревностью, кто не желал вызволения бедной, истерзанной Марианне? Но как только Антонио удалось увезти возлюбленную, насмешка и издевка внезапно обернулись состраданием к старому дурню, который на глазах у многих жителей шагал, безутешный, с опущенной долу головой по улицам Рима. Беда редко приходит одна, и вот случилось так, что вскоре после похищения Марианны он потерял закадычных друзей. Малыш Питикиначчо подавился ядрышком миндаля — он попытался, выводя голосом какие-то рулады, проглотить его и оплошал; существованию же Пирамидального Доктора, синьора Сплендиано Аккорамбони, неожиданно положила предел его собственная описка. От побоев, нанесенных бравым Микеле, у него началась лихорадка, и он решил себя исцелить средством, придуманным им самим: потребовал перо и чернила и выписал рецепт, в котором по ошибке проставил цифру, во много раз увеличившую дозу сильно действующего вещества. Не успел он глотнуть этого снадобья, как сразу же откинулся на подушку и испустил дух, достойным образом представив миру при помощи собственной кончины убедительнейшее доказательство действенности последнего из своих лекарств.

Теперь, как уже было сказано, все, кто раньше громче других смеялся над Паскуале и тысячекратно высказывал славному Антонио пожелание успеха в его намерениях, стали воплощением сострадания к старику и беспощадно порицали Антонио, а еще больше Сальватора Розу, коего они с полным основанием считали главным зачинщиком во всей этой авантюре.

Недруги Сальватора, а их было немало, не упускали, сколько хватало сил, случая подлить масла в огонь.

— Глядите, — говаривали они, — ведь этот отпетый головорез из шайки Мазаньелло готов приложить руку ко всем злым проделкам, ко всем бандитским затеям, и мы вскоре еще на своей шкуре почувствуем злокозненность его пребывания в Риме!

И впрямь кучке завистников, ополчившихся против Сальватора, удалось препятствовать дерзостному полету его славы. Одна за другой выходили из его мастерской картины, смело задуманные, великолепно исполненные, но так называемые знатоки только пожимали плечами, считая, что горы слишком синие, а деревья слишком зеленые, что фигуры то слишком длинные, то слишком широкие, осуждали всё, что осуждения не заслуживало, и таким образом старались всячески умалять истинные заслуги Сальватора. Особенно допекали его художники из Академии Сан-Лука, которые не могли простить ему историю с лекарем; они доходили до того, что, переступая границы своей профессии, ругали даже прекрасные стихи его, намекая на то, что Сальватор не обрабатывает свое поле, а обворовывает чужое. И потому случилось так, что Сальватору больше не удавалось окружать себя в Риме, как это было некогда, ореолом славы. Вместо того чтобы перебраться в большую мастерскую, где когда-то его посещали самые знатные римляне, он остался жить у госпожи Катерины в доме с зеленой смоковницей, и как раз эта непритязательность приносила ему порою покой и утешение.

Нелегко было Сальватору переносить козни своих врагов; более того, он даже почувствовал, что нутро его терзает какая-то ползучая хворь, рожденная досадой и раздражением. В таком дурном настроении он написал два больших полотна, заставивших весь Рим заговорить о них. Одна из этих картин была посвящена бренности всех земных дел, и в главной фигуре все сразу же узнали легкомысленную особу со всеми признаками гнусного ремесла, любовницу кардинала. На другой картине можно было увидеть Фортуну, раздающую богатые дары. Но кардинальские шляпы, епископские митры, золотые монеты и знаки отличия падали на мычащих овец, ревущих ослов и на разных презренных тварей, тогда как люди с привлекательной внешностью, но в рваной одежде поглядывали наверх, тщетно надеясь на то, что им тоже перепадут хотя бы ничтожные блага. Сальватор дал полную волю своей озлобленности, и на мордах изображенных животных можно было различить черты тех или иных знатных персон. Легко представить себе, как возросла после этого ненависть к художнику и как ему пуще прежнего стали досаждать.

Со слезами на глазах пыталась его предостеречь госпожа Катерина. Она заметила, что с наступлением ночи у дома появляются, крадучись, подозрительного вида люди, всякий сброд, явно выслеживающий Сальватора. Он понял, что пришла пора покинуть Рим. Госпожа Катерина и ее милые дочери были единственными душами, прощание с которыми принесло ему боль. Памятуя о не раз повторенном приглашении тосканского герцога, он отправился во Флоренцию. Здесь оскорбленный Сальватор был щедро вознагражден за обиды, нанесенные ему в Риме: во Флоренции его мастерство было оценено по заслугам, и ему были оказаны великие почести. Дары герцога, немалые деньги, заплаченные за картины, позволили ему вскоре поселиться в большом доме и окружить себя роскошью. Здесь у него собирались самые знаменитые писатели и ученые эпохи; назовем хотя бы Эванджелисту Торричелли, Валерио Киментелли, Баттисту Риччарди, Андреа Кавальканти, Пьетро Сальватти, Филиппо Аполлони, Волумнио Банделли и Франческо Роваи[47]. Славное это общество занималось искусством и науками, и Сальватор Роза умел создавать для этих собраний фантастический фон, удивительным образом оживлявший и воспламенявший их ум. Так обеденный зал выглядел как живописный парк с благоухающими кустами, цветами и искрящимися фонтанами. Даже яства, которыми обносили гостей пажи, облаченные в яркие одежды, имели удивительный вид, точно доставили их из сказочных дальних стран. Эти бдения писателей и ученых в доме Сальватора Розы получили тогда наименование Accademia de’ Percossi[48].

Если таким образом ум Сальватора был полностью обращен к искусству и наукам, то душа его воскресала, когда он навещал своего друга Антонио Скаччати, жившего с красавицей Марианной приятной, беззаботной, поэтической жизнью. Вспоминали они и обманутого старца синьора Паскуале, как и все, что произошло в тот памятный день в театре Никколо Муссо. Антонио спрашивал Сальватора, как это ему удалось заполучить ради устройства его, Антонио, судьбы не только Муссо, но и великолепного Формику, а также Альи; Сальватор же отвечал, что это было нетрудно сделать: ведь не кто иной, как Формика, был в Риме его закадычным другом, а потому тот с превеликим удовольствием сыграл на сцене все, о чем он его просил. Антонио до сих пор не мог без смеха вспоминать событие, принесшее ему счастье, но тем не менее уверял, что от души желает примирения со стариком, хотя и не нуждается ни в одном кватрино из состояния Марианны, захваченного ее дядей, ибо его собственное искусство приносит ему достаточный доход. Марианна, говаривал он, тоже не может удержаться от слез при мысли о том, что брат ее отца и в могиле не простит ей сыгранной с ним шутки, а потому ненависть синьора Паскуале бросает тень на его, Антонио, светлую жизнь. Утешая обоих, Антонио и Марианну, Сальватор сказал, что время сглаживает и более неприятные обстоятельства и что случай еще, быть может, сведет их со стариком менее опасной дорогой, чем это случилось бы, если бы они остались в Риме или захотели сейчас вернуться туда.

Мы увидим, что Сальватор обладал даром ясновидения.

Через какое-то время Антонио, бледный как смерть, запыхавшись, ворвался в мастерскую Сальватора.

— Сальватор, — кричал он, — Сальватор, друг мой единственный, мой защитник! Без вашей помощи я погибну! Паскуале Капуцци явился сюда! Меня заточат как похитителя его племянницы; он добился приказа о моем аресте!

— Но, — ответил Сальватор, — что же может сделать теперь синьор Паскуале против вас? Разве вы не связаны с вашей Марианной церковным благословением?

— Ах, — ответил Антонио в полном отчаянии, — даже оно не спасет меня от погибели! Одному небу известно, каким образом старик нашел путь к племяннику папы. И. вот этот человек взял его под защиту и обнадежил, что святой отец расторгнет наш союз с Марианной и, более того, даст соизволение на бракосочетание Капуцци с племянницей!

— Постойте-ка, теперь, — воскликнул Сальватор, — теперь-то я все понял. Ненависть племянника папы, грозящая вам, Антонио, гибелью, направлена вовсе не против вас, а против меня! Знайте же, что этого оболтуса, этого надменного мужлана можно увидеть на моей картине в числе тех животных, коих богиня счастья осыпает своими дарами! Что именно я помог вам, хоть и не прямиком, соединиться с вашей Марианной, знает, конечно, этот племянничек, как, впрочем, и весь Рим. И этого было достаточно, чтобы преследовать вас, — ведь со мной-то они ничего поделать не могут! Даже если бы я не любил вас как своего самого лучшего, самого близкого друга, я должен был бы уже потому напрячь все силы, что это я навлек на вашу голову беду! Но клянусь всеми святыми, ума не приложу, что мне делать, чтобы расстроить козни наших врагов!

С этими словами Сальватор, долго, без перерыва работавший над новой картиной, отложил в сторону кисть, палитру и муштабель, отошел от мольберта и стал расхаживать взад-вперед по комнате, скрестив руки на груди, а Антонио тем временем, целиком уйдя в свои мысли, уперся взглядом в пол.

Наконец Сальватор остановился перед другом и воскликнул, улыбаясь:

— Послушайте-ка, Антонио, я никак не смогу одолеть ваших могущественных недругов, но есть человек, который может вам помочь и поможет… Это… синьор Формика!

— Ах, — возразил Антонио, — не подтрунивайте над несчастным, у которого отрезаны все пути к спасению!

— Опять вы отчаиваетесь! — засмеялся развеселившийся внезапно Сальватор. — Поверьте, Антонио, друг Формика поможет во Флоренции, как он помогал в Риме! Ступайте-ка спокойно домой, утешьте свою Марианну и дожидайтесь без всяких волнений дальнейших событий. Надеюсь, вы готовы без промедления делать все, что от вас потребует синьор Формика. Он и в самом деле находится здесь!

Антонио с жаром обещал повиноваться, и в душе его вновь затеплились вера и надежда.

Велико было удивление синьора Паскуале Капуцци, когда он вдруг получил торжественное приглашение от Accademia de’ Percossi.

— О! — воскликнул он. — Значит, там, во Флоренции, умеют признавать достоинства, там знают и ценят Паскуале Капуцци ди Сенигаллия с его не идущей ни в какое сравнение одаренностью!

И мысль о собственных познаниях и собственном мастерстве, о почестях, которые ему поэтому оказывают, превозмогла неприязнь к сборищу, возглавляемому Сальватором Розой, которая не могла не возникнуть в его душе. Парадное испанское платье подверглось более тщательной чистке, чем когда-либо, островерхая шляпа была украшена новым пером, туфли снабжены новыми лентами, и вот в дом Сальватора явился синьор Паскуале, блестящий, как золотистый жук, с лицом, будто освещенным всеми лучами солнца. Роскошь, которую он там увидел, и вид самого Сальватора, принявшего его в богатом одеянии, — все это заставило его испытать величайшее почтение, и, как это обычно бывает с мелкими душонками, пыжащимися по любому поводу, но готовыми валяться в пыли, стоит им почувствовать чье-либо превосходство, Паскуале являл собой воплощение униженной робости, когда разговаривал с тем самым Сальватором, на которого он еще недавно в Риме шел войною.

Со всех сторон синьору Паскуале было оказано так много внимания, на отзывы его ссылались с таким почтением, о его заслугах перед искусством говорили так много, что в нем как бы пробудился какой-то особенный дух и обо многих вещах он говорил теперь разумнее, чем можно было от него ожидать. Добавим, что никогда в жизни его не кормили так вкусно и не потчевали таким добрым вином. Не приходится удивляться, что настроение его все улучшалось и улучшалось и что он уже не вспоминал обиды, нанесенной ему в Риме, и злоключений, приведших его во Флоренцию. После трапезы академики часто услаждали себя небольшими театральными импровизациями, и вот сегодня знаменитый драматург Филиппо Аполлони тоже предложил завершить застолье таким представлением и пригласил постоянных участников последовать за ним. Сальватор сразу же удалился, чтобы принять нужные меры.

Прошло немного времени, и в конце обеденного зала зашевелились кусты, раздвинулись покрытые листвою ветви, и глазам гостей предстал маленький театр с несколькими сиденьями для зрителей.

— Святые угодники, — испугался Паскуале Капуцци, — где я? Ведь это же театр Никколо Муссо!

Не обращая внимания на его возглас, Эванджелиста Торричелли и Андреа Кавальканти, оба солидные мужчины достойной, внушающей почтение внешности, взяли старика под руки, проводили его к стулу перед самой сценой и сели рядом с ним с обеих сторон.

Не успели они усесться, как на сцене появился… Формика в маске Паскуарелло!

— Мерзавец Формика! — закричал Паскуале, вскочив с места и грозя кулаком артисту.

Молча, одним лишь укоризненным взглядом призвали, его к порядку и заставили замолчать Торричелли и Кавальканти.

Всхлипывая и рыдая, Паскуарелло стал ругать свою судьбу, приносящую ему страдания и сердечную боль, уверять, что не знает, как ему опять научиться смеяться, и закончил речь заявлением, что он, конечно, перерезал бы себе в полном отчаянии горло, если бы не боялся упасть в обморок при виде крови, или утопился бы в водах Тибра, если бы мог в воде преодолеть проклятую привычку к плаванию.

Тут на сцену вышел доктор Грациано и спросил Паскуарелло, чем же он так огорчен.

— Да разве же доктор не знает, — ответил Паскуарелло, — что произошло в доме его господина, синьора Паскуале Капуцци ди Сенигаллия, не знает, что один отъявленный негодяй похитил красавицу Марианну, племянницу его хозяина?

— Ого, — пробормотал Капуцци, — вижу, синьор Формика, вы хотите загладить свою вину, хотите вымолить у меня прощение. Ну, поглядим, что дальше будет!

Доктор Грациано выразил свое сочувствие и сказал, что тот негодяй, видимо, действовал очень хитро и сумел обмануть Капуцци, уйдя от преследования.

— Э, нет, — возразил Паскуарелло, — пусть доктор не думает, что негодяю Антонио Скаччати удалось ускользнуть от дотошного синьора Паскуале Капуцци, пользующегося поддержкой могущественных друзей: Антонио арестован, его брак с похищенной Марианной расторгнут, как недействительный, и Марианна снова подчиняется синьору Капуцци!

— Она снова у него? — закричал Капуцци вне себя от радости. — Снова у него, у доброго Капуцци? У него его голубка, его Марианна? Этого плута Антонио посадили? О, досточтимый Формика!

— Вы принимаете, — серьезным тоном сказал Кавальканти, — вы принимаете слишком живое участие в этом зрелище, синьор Паскуале! Дайте актерам говорить, не перебивайте их!

Синьор Паскуале, пристыженный, опустился в кресло, с которого он было привстал.

— А что было потом? — поинтересовался доктор Грациано.

— Свадьба, вот что было потом, — ответил Паскуарелло, — свадьба! Марианна раскаялась в совершенном, а синьор Паскуале получил желанное соизволение от святого отца и женился на племяннице!

— Да, да, — пробормотал Паскуале Капуцци, и глаза его заблестели от восторга, — да, мой любезнейший Формика, он женился на своей дорогой Марианне, счастливый Паскуале! Он ведь знал, что голубка всегда его любила, что только бес ее попутал.

— Итак, — сказал доктор Грациано, — все в порядке, и нет причин для огорчений!

Но тут Паскуарелло начал всхлипывать и рыдать еще горше, чем вначале, и под конец повалился без сил, словно сраженный ужасной болью.

Доктор Грациано забегал в панике, сожалея, что нет у него с собою флакончика с нюхательной солью, шарил по всем карманам, вытащил наконец жареный каштан и сунул его потерявшему сознание Паскуарелло под нос. Тот сразу же отчаянно зачихал, придя тем самым в себя, попросил извинения, сославшись на свои слабые нервы, и рассказал, что у Марианны после свадьбы с дядей не сходило с уст имя Антонио и что к старику она испытывает отвращение и презирает его. Паскуале же, ослепленный любовью и ревностью, не перестает мучить ее страшнейшим образом своим сумасбродством. И Паскуарелло привел множество безумных поступков старика, о которых в самом деле было известно всему Риму.

Синьор Капуцци ерзал в своем кресле, бормоча:

— Проклятый Формика, ты лжешь! Дьявол вселился в тебя!

Лишь Торричелли и Кавальканти, зорко следившим за состоянием старика, удалось предотвратить взрыв его гнева.

В заключение Паскуарелло сказал, что несчастная Марианна пала жертвой неутоленной любовной страсти, безмерного горя и бесконечных пыток, на которые ее обрек проклятый старикашка, и скончалась во цвете лет.

В эту минуту послышались щемящие звуки de profundis[49], издаваемые глухими хриплыми голосами, и на сцене появились люди в черных до пят одеяниях, несущие открытый гроб. В нем можно было увидеть под белым саваном бездыханное тело красавицы Марианны. За ним ковылял охваченный глубочайшей печалью синьор Паскуале Капуцци. В полном отчаянии он бил себя в грудь, громко рыдал и причитал:

— О, Марианна, Марианна!

Как только «нижний» Капуцци увидел бренные останки своей племянницы, он громко разрыдался, и тут послышались стенания и душераздирающие крики обоих Капуцци, того, что на сцене, и того, что в зале:

— О, Марианна! О, Марианна! О, я несчастный! Горе мне, горе!

Представьте себе открытый гроб с телом милого дитяти на руках у людей в мрачных одеяниях, их зловещее хриплое de profundis и тут же дурацкие личины Паскуарелло и доктора Грациано, выражающих горе с помощью комичной жестикуляции, и на фоне всего этого обоих Капуцци, кричащих и воющих от отчаяния! Надо признаться, что все, кто был свидетелем этого удивительнейшего зрелища и потешался над старым чудаком, испытывали, даже давясь от смеха, какое-то жуткое ощущение и чувствовали, как все тело пробирает дрожь.

Вдруг сверкнула молния, раздался удар грома, на сцене стало темно, и откуда-то из глубины вышел бледный призрак с явными чертами Пьетро, умершего в Сенигаллии отца Марианны, брата синьора Паскуале.

— Паскуале, гнусный нечестивец, — вещал призрак отвратительным глухим голосом, — где моя дочь, куда ты дел ее? Будь ты презрен, убийца моей дочери! Да воздастся тебе с лихвой в аду!

«Верхний» Капуцци рухнул, как от удара молнии, но и «нижний» тоже упал со стула без чувств. Кусты с шумом сомкнулись; исчезли и сцена, и Марианна, и Капуцци, и страшный призрак Пьетро. Обморок синьора Паскуале Капуцци был так глубок, что его лишь с большим трудом привели в чувство.

Очнувшись наконец, он издал глубокий вздох, протянул вперед обе руки, точно пытаясь отвести от себя охвативший его ужас, и глухо воскликнул:

— Отступись от меня, Пьетро! — Поток слез хлынул из его глаз. — Ах, Марианна! — причитал он, всхлипывая и рыдая. — Мое милое, дорогое дитя! Моя Марианна!

— Опомнитесь, — пробормотал Кавальканти, — опомнитесь, синьор Паскуале, это ведь только на сцене вы видели вашу племянницу мертвой. Она жива, она здесь. Пришла просить у вас прощения за опрометчивый шаг, на который ее толкнула любовь, но также и ваше неразумное поведение.

И вот из глубины зала выбежала Марианна, а за нею Антонио Скаччати, и оба они припали к ногам старика, которого тем временем усадили в мягкое кресло. Марианна, еще более обворожительная, чем раньше, целовала ему руки, орошая их горькими слезами, и молила его о прощении для себя и своего Антонио, соединенного с нею узами, освященными церковным благословением.

В лице бледного как смерть старика вдруг вспыхнуло пламя гнева, а в глазах блеснула ярость, и он воскликнул прерывающимся голосом:

— О, нечестивец! Ядовитый змей, которого я себе на гибель вскормил на своей груди!

Но тут Торричелли, степенный, полный достоинства старец, подошел к Капуцци и напомнил ему, что он ведь только что наглядно увидел беспощадную судьбу, неотвратимо ожидающую его, если он решится совершить бесчестное покушение на счастье и покой Марианны и Антонио. Яркими красками он обрисовал глупость, безумие влюбленных старцев, навлекающих на себя самое большое несчастье, какое только могут небеса принести человеку, ибо они уже не в состоянии рассчитывать на чью-либо любовь, но зато ненависть и презрение со всех сторон нацеливают на них смертоносные стрелы.

А красавица Марианна тем временем призывала голосом, проникающим в самое сердце:

— О, мой дядюшка, хочу почитать и любить вас как своего отца, но вы обречете меня на мученическую смерть, если отнимете у своей Марианны ее Антонио!

И все окружавшие старика писатели в один голос заявляли, что не может же приверженный искусству муж и сам превосходный артист, синьор Паскуале Капуцци ди Сенигаллия, замещающий самой прелестной из всех женщин отца, не взять себе с радостью в зятья такого художника, как Антонио Скаччати, высоко ценимого всей Италией, окруженного славой и щедро одаряемого почестями.

Всем было видно, что в душе старика идет отчаянная борьба. В то время как Торричелли продолжал свою проникновенную речь, Марианна по-прежнему обращалась к дяде с трогательнейшей мольбой, а все присутствующие, как только могли, восхваляли Антонио Скаччати, Капуцци вздыхал, кряхтел, закрывал лицо руками, поглядывая то на племянницу, то на Антонио, чье богатое платье и дорогие цепочки, дарованные высокими покровителями, служили для старика подтверждением правоты тех, кто рассказывал о блистательной славе молодого художника.

Все признаки ярости исчезли с лица Капуцци, он вскочил с сияющими глазами, прижал Марианну к груди и воскликнул:

— Да, я прощаю тебя, дитя мое! Я прощаю вас, Антонио! Пусть никогда не придет мне в голову мысль разрушить ваше счастье! Вы правы, достопочтенный синьор Торричелли, на сцене Формика наглядно показал мне, к каким губительным последствиям привели бы меня мои неразумные притязания. Я исцелился, полностью исцелился от своей глупости! Но где же синьор Формика, где мой добрый врачеватель? Я хочу тысячу раз выразить ему горячую признательность за свое исцеление. Он сумел ввергнуть меня в состояние ужаса и тем самым перевернул все мое существо!

Появился Паскуарелло. Антонио бросился к нему на шею со словами:

— О, синьор Формика, вы, кому я обязан жизнью, всем своим существованием, сбросьте ее, эту маску, искажающую ваш настоящий облик, чтобы я мог увидеть ваше лицо и Формика больше не был бы для меня окутан тайной.

Паскуарелло сдернул с себя колпак и маску, настолько искусно сделанную, что она была похожа на подлинное лицо и как-то восполняла отсутствие мимики, и этот Формика, этот Паскуарелло превратился в… Сальватора Розу!

— Сальватор! — в один голос вскрикнули чрезвычайно изумленные Марианна, Антонио и Капуцци.

— Да, — произнес этот удивительный человек, — именно Сальватор Роза, тот самый, кого жители Рима не хотели признавать как художника и поэта, больше года почти каждый вечер на жалких подмостках Никколо Муссо под видом Формики воодушевлял их, вызывая оглушительные аплодисменты, так что они, сами того не ведая, охотно принимали из его уст любую издевку, любую насмешку над всем дурным, хотя не могли стерпеть их в стихах и картинах Сальватора Розы. Да, именно Сальватор Формика помог тебе, мой дорогой Антонио!

— Сальватор, — начал старик Капуцци, — Сальватор Роза, хоть я и считал вас своим заклятым врагом, но я всегда очень высоко ценил ваше искусство; теперь же я полюбил вас как самого достойного друга и хочу просить вас об одном одолжении.

— Говорите, — ответил Сальватор, — говорите, многоуважаемый синьор Паскуале, чем я могу вам служить, и заверяю вас заранее, что приложу все силы, чтобы выполнить вашу просьбу.

После такого ответа на лице Капуцци вновь затеплилась его сладкая улыбка, исчезнувшая с той самой поры, как была похищена Марианна. Он взял Сальватора за руку и прошептал:

— Мой дорогой синьор Сальватор, вам во всем покорен наш бравый Антонио; так умоляйте же его от моего имени, чтобы он дозволил мне жалкий остаток дней моих провести у него и у моей дорогой дочери Марианны и чтобы принял от меня ее материнское наследство, к коему я собираюсь присовокупить солидное приданое! И еще: пусть он не смотрит на меня косо, если я иногда буду целовать маленькую белую ручку обворожительного дитяти, а также пусть хотя бы по воскресеньям, перед тем как я отправляюсь к обедне, он приводит в порядок мои давно уже не ухоженные усы, — ведь так, как он, никто на всем земном шаре не умеет это делать!

Нелегко было Сальватору подавить улыбку, слушая старого чудака, но не успел он ему ответить, как Антонио и Марианна, обняв старика, стали его уверять, что лишь тогда полностью поверят в то, что он их простил, и почувствуют себя по-настоящему счастливыми, когда он поселится как окруженный любовью отец в их доме, чтобы никогда его не покидать. Антонио добавил, что он не только по воскресеньям, но даже каждый день будет наводить красоту на его усы, после чего старик почувствовал себя наверху блаженства. Тем временем был сервирован изысканнейший ужин, и все уселись за стол в самом лучшем расположении духа.

Расставаясь с тобою, мой горячо любимый читатель, от всего сердца желаю тебе, чтобы радостное настроение, охватившее Сальватора и всех его друзей, разгорелось бы и в твоей душе при чтении истории удивительного синьора Формики.