Сирена в котелке

⠀ ⠀ Прославление смехом ⠀⠀ ⠀⠀

Однажды у меня дома раздался телефонный звонок и неизвестный голос с сильным польским акцентом произнес:

— Здравствуйте, тут Вех, он же Стефан Вехецкий… Мы с вами еще не знакомы, но я имею большое желание с вами познакомиться!

Приятная неожиданность!.. Вех в Москве! Надо сказать, что наше «незнакомство» было односторонним. Хотя я никогда и не видел Веха, знаком с ним я уже был давно. Благодаря постоянным героям его фельетонов. Вот, например, пан Печенка из Шмулек, «интеллигент» из-под Варшавы, обожающий рассуждать о высоких материях: об искусстве, литературе и последних достижениях науки; его супруга Генюха, стремящаяся идти в ногу со временем, — она не пропускает ни одного вернисажа абстракционистов и носит высокие сапоги; шурин Пекутощак, не понимающий иносказаний и попадающий в самые нелепые положения; их родные и друзья, уходящий в прошлое обывательский мирок варшавских предместий, уморительные, задиристые типы, со своим собственным нелепым отношением к окружающему, с неподражаемыми сентенциями и комментариями, которые произносятся ими по любому поводу с важным видом знатоков.

Как же было не знать мне Стефана Вехецкого, одного из самых остроумных в Польше юмористов, известного под лаконичным псевдонимом Вех, писателя, который и по сей день, на пороге своего семидесятилетия, продолжает писать замечательные фельетоны. Вех выпустил в свет 26 книг, полных веселья, иронии и насмешек над обывательщиной, он создал собственный, настолько своеобразный литературный язык, что одно из краковских издательств решило выпустить специальный «Словарь Веха»…

Спустя несколько часов я сидел в номере московской гостиницы «Будапешт» и рассматривал известного польского писателя. Он говорил быстро и весело, сыпал остротами и каламбурами, поминутно вскакивал с места и размахивал руками, как юноша. Это был человек среднего роста, с острым носом и пристальным взглядом. Круглые стекла очков придавали ему сходство с филином. Я пытался мысленно подсчитать, сколько ему лет, но его его моложавое лицо и особенно взгляд, проницательный и озорной, протестовали против моих подсчетов.

Вех сразу заговорил об интересующем его деле. Он положил передо мной на стол кипу толстых книг.

— Вот небольшая толика из того, что я написал в своей жизни — сказал он, — я бы хотел, чтобы вы это прочитали, может быть, вам удастся наскрести материала хотя бы для тоненькой книжки. Я ужасно хочу прочитать себя на русском языке, ведь я умею читать по-русски. И потом, — добавил он совершенно серьезно, только глаза его засмеялись, — я считаю несправедливым, что русские читатели до сих пор не знают Веха.

Я сказал, что тоже считаю это несправедливым и объяснение нахожу лишь в том, что язык Веха настолько своеобразен, что считается почти недоступным для художественного перевода.

— Это правда. — вздохнул Вех, — иногда мне звонят по телефону мои варшавские знакомые и требуют, чтобы я перевел на польский язык отдельные места из моих фельетонов. Дело в том, что далеко не все варшавяне родились в районе Керцедяка, где появился на свет я, а в этом районе люди говорили та особом жаргоне. Давайте условимся так: вы переведете мои рассказы с польского, а если какие-нибудь места будут вам непонятны, я переведу их с керцелякского на польский. Договорились? И пожалуйста, сразу же запишите мой варшавский адрес, а то мы заболтаемся и забудем это сделать и я так и не узнаю, перевели вы мои рассказы или нет.

Прежде чем я собрался достать из кармана самопишущую ручку, он услужливо протянул свою.

— Записывайте, — сказал он, — Варшава, Мокотув…

«Что это он так пристально на меня смотрит?» — подумал я, поймав его настороженный птичий взгляд, и машинально снял колпачок с ручки. В тот же миг раздался выстрел. Вздрогнув, я уронил ручку на пол.

Вех залился счастливым смехом: розыгрыш удался. Почтенный писатель веселился, как третьеклассник, учинивший озорную шутку на уроке. Он поднял ручку с пола и сунул ее мне в карман.

— Я привез эту ручку специально для вас. Наверное, второй такой ни у кого нет. Но не мог же я сделать подарок, предварительно его не опробовав. А вдруг ручка не работает! Оказывается, она отлично работает. Правда, не пишет, но зато как стреляет! Я буду рад, если вам удастся разыграть своих коллег, — он положил мне в руку несколько картонных коробочек — запасные пистоны, — объяснил он, — без них ручка не стреляет. Тут годовой запас, хватит на весь московский Союз писателей…

Это был характер истинно юмористический, определивший всю литературную судьбу человека.

Если верно, что характер — это судьба, то по отношению к юмористам это особенно применимо. Для того чтобы фельетон пережил то время, в которое он был создан, одних литературных достоинств недостаточно. Фельетон должен быть привнесен в литературу, как слепок с жизни, с быта, с обычаев. Такой фельетон обязательно приобретает черты социальные и национальные. Трудно сказать, что для сатирика важнее: уметь писать смешно или уметь увидеть в жизни смешное. Пожалуй, только на стыке этих двух умений рождается подлинный сатирик. Здесь-то и решает судьбу характер. Если писатель пытлив, если он всюду сует свои нос, если все его интересует, если он негодует, сталкиваясь с тупостью и безграмотностью, если его задевает за живое, когда он видит несправедливость, если он веселится, как ребенок, когда ему удается придумать забавную шутку, и если при этом он умеет смешно и остро излагать свои мысли — этот характер подходит для юмориста. Именно таким и предстал передо много Вех.

Когда в 1956 году в Варшаве вышел в свет двухтомник избранных произведений Веха, рецензент «Литературного ежегодника» И. И. Липский писал: «удивительный контраст здесь достигнут! Вех — классик… Однако он действительно классик… Я думаю, что принимая во внимание его популярность, прочность успеха, которые, пожалуй, мало кто имеет в нашей литературе, Веха уже никому не удастся выбросить. В каком-нибудь новом словаре Хмеловского ему будет отведено, наверное, полторы страницы, и это вполне заслуженно».

Критик Рышард Матушевский в «Тыгоднике культуральном» от 7 марта 1965 года писал: «Вхождение в литературу в свое время не прошло для Веха безболезненно. Перед войной, в период первой волны популярности его фельетонов, не обошлось без малых бурь. Протестовали педагоги и языковые пуристы…»

Объясняется это тем, что что Вех создал свой собственный литературный язык, являющийся сплавом жаргона варшавских предместий и словотворчества его героев, которые, стремясь показать ученость, залезают в комические языковые дебри.

Пуристы в предвоенной Польше обвинили Веха в «загрязнении» литературного языка, в «дурном влиянии» на молодежь и прочих смеотных грехах. Обвинения эти были совершенно лишены оснований. Вех никогда не загрязнял языка, он лишь комически обогащал его.

Нападкам на Веха был положен конец, когда в 1937 году Польская литературная академия увенчала его Серебряным Лавром. Этот факт был тем знаменательнее, что в ранг классиков был возведен юморист, да еще при жизни, что редко случалось даже с писателями более серьезных жанров.

После установления в Польше народной власти популярность Веха значительно выросла. В 1955 году он получает литературную премию города Варшавы. За двадцать последних лет вышли из печати двадцать сборников его юмористических рассказов и фельетонов. Значительно увеличился тираж его книг. Критики стали посвящать статьи анализу природы комического в его произведениях. Некоторая часть критиков утверждала, что комическое начало в творчестве Веха заложено исключительно в своеобразном языке. Другие оспаривали это положение.

Интересный эксперимент произвел литературный критик 3. Лихняк в журнале «Творчество». Решив доказать, что в фельетонах Веха юмором наличествует и ситуационный, наравне с языковым юмором наличествует и ситуационный, он изложил содержание одного из фельетонов своими словами. Язык изменился, а фельетон остался смешным.

Впрочем, это доказательство не умалило главного достоинства веховского юмора — его языковых особенностей. На этот счет критик Матушевский в газете «Тыгодник культуральный» справедливо замечает:

«Несомненно, однако, что перевес на стороне языкового комизма. Без него не было бы Веха, как литературного явления».

Веха иногда называют «польским Зощенко». На этом основании его рассказы переводят на русский язык «под Зощенко». Это серьезная ошибка. Зощенко представлял нам, допустим, галерею московских обывателей эпохи нэпа со всеми типичными для них особенностями, национальными и социальными. Обыватели Веха — это варшавяне до мозга костей, у них свой, только варшавянам свойственный диалект и свои социальные воззрения. Напоминают друг друга Вех и Зощенко только, пожалуй, кругом тем — городских, бытовых, но не больше. Во всех остальных чертах они совершенно различны и самобытны.

Еще одна особенность Веха, на которую обращаешь внимание, читая его рассказы: почти все его герои — обыватели, и почти у всех у них свои обывательские обиды, но автор, хотя и говорит их языком, никогда не становится с ними в один ряд. Высмеивая их от их же собственного лица (почти все рассказы ведутся от имени Валерия Печенки), Вех противопоставляет своим героям новую, светлую жизнь в Народной Польше. Причем это противопоставление нигде, ни единым словом не подчеркивается автором, оно возникает само по себе, как протест против мещанства, обывательщины, рутинерства… И поэтому фельетоны Веха светлы, оптимистичны. Он обладает редчайшим талантом прославлять новое смехом над старым. Кристаллическим смехом, очищенным от дидактики, смехом без перста указующего.

Видимо, в этом и заключается секрет популярности Веха в Польше. Надо думать что эти завидные особенности веховского юмора будут по достоинству оценены советскими читателями.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Прежде чем писать это предисловие, я обратился к Веху с несколькими вопросами о его жизни и творчестве. Характер юмориста сказался и здесь. Ответы оказались настолько веховскими, что я решил привести их в нетронутом виде, изложив их в форме интервью.

Это в какой-то мере поможет читателям познакомиться с юмористом Вехом еще до того, как они приступят к чтению его рассказов.

Мой первый вопрос был традиционный:

— Скажите, товарищ Вех, где и когда вы родились?

— Родился я значительно раньше, чем я теперь бы этого желал. Географический пункт моего рождения имел решающее влияние на все мое творчество, а особенно на язык моих персонажей. Дело в том, что моя колыбелька находилась в районе Керцеляка. Это был, по нынешним понятиям, самый большой варшавский универмаг. Только у него не было крыши. Прилавки, будки, ларьки стояли на свежем воздухе. Сюда сходились люди из всех районов старой Варшавы с целью так называемого мелкотоварного обмена. Здесь сливались в один диалект говоры разных варшавских районов. Это был гигантский базар, называвшийся площадью Керцелего, а сокращенно — Керцеляк.

Именно на этом Керцеляке, бегая между лотками еще совсем не лысым отроком, я встречался с прототипами моих будущих героев — таких, как пан Печенка, пани Геня, шурин Пекутощак, пан Печурка, дядя Змейка и т. д. Мне навсегда запомнился безмерно красочный язык этих оригинальных типов.

— Может, вы расскажете, как все это вы использовали в дальнейшей работе?

— Все это пригодилось мне уже в первые годы моей журналистской деятельности, когда молодым репортером я был направлен в мировой суд. Произошло это случайно: мой старший коллега, который обычно давал судебные репортажи, однажды упился, как говорят в Варшаве, «в чернозем» и по ошибке вместо трамвая, шедшего на Прагу, где он жил, сел в поезд, следовавший в Краков. Там он и, остался навсегда, а мне пришлось заменить его в суде.

Здесь я познакомился с героинями многочисленных скандалов, увидел напомаженных господ в черных костюмах и желтых перчатках. В упорных боях за правосудие они произносили пламенные речи, начинавшиеся часто, с подобных витиеватых обращений: «Высокая процедура, я имею честь…» или «Прошу наивысший параграф…» Эти речи были кладезем цветистых оборотов и необычайно метких лапидарных определенпй. Эти типы были живым дополнением к персонажам, запомнившимся еще с Керцеляка.

— Как ваши герои стали вести себя в фельетонах, после установления в Польше народной власти?

— После войны мои герои перестали ходить по судам. Так, например, пан Печенка, его родные и друзья стали высказываться больше на бытовые темы дня. Из этих фельетонов, печатавшихся, чаще всего в варшавской газете «Экспресс вечорны», собралось около тридцати книжек. В связи с этим я имел постоянные неприятности: дело в том, что мои книжки, как правило, выходили в начале года, а тиражи у них были сравнительно небольшие, книжки мгновенно исчезали не только с полок, но даже из-под полы, и когда наступали майские книжные базары, мне нечего было надписывать любителям автографов.

Доходило иногда до того, что, появляясь на книжном базаре с пустыми руками, я, чтобы не ударить, лицом в грязь перед товарищами, вынужден был делать свои посвящения на книгах старших коллег, как, например, Сенкевича, Пруса, Кращевского. Раз я расписался даже на «Одиссее» Гомера. Но самое худшее случилось со мной в прошлом году: я вынужден был дать автограф на «Атласе ядовитых грибов». На будущем книжном базаре я надеюсь оказаться в лучшем положении, так как моя новая книжка «Печенка по-варшавски» выходит значительно большим тиражом. Правда, я побаиваюсь, что этот сборник моих новых фельетонов некоторые читательницы примут за поваренную книгу. Впрочем, может, это и к лучшему, ведь поваренные книги всегда имеют большой успех.

— Что еще интересного о себе вы могли бы рассказать нашим читателям?

— Ну, может быть, им интересно узнать, что я когда-то в течение двух лет был директором театра. Театр назывался «Популярный» и находился на окраине столицы, в районе того же Керцеляка. Было это, разумеется, давно, в годах 1924–1926. Театр был в полном смысле слова народный. В нем были неплохие актеры и еще лучшая публика, непосредственная, живо реагировавшая на все, что происходило на сцене, плачущая и смеющаяся. Кроме этого, театр имел собственных, правда непрошеных, но зато добровольных блюстителей порядка. Этот отряд состоял из нескольких типов, занимавшихся на Керцеляке гангстерским вымогательством откупа у перекупщиков. Эти господа, являясь в театр, не имели обыкновения покупать билеты. Они только отворачивали полы пиджаков и показывали торчавшие из боковых карманов «фомки» или старые барабанные револьверы системы «Смит-Вессон». Со словами «у нас сезонный» они проходили в театр. Мы терпели этих «абонентов» и нередко даже благодарили их. Если, например, какой-нибудь зритель «под мухой» вел себя не так, как следовало, завязывал диалоги с актерами, находившимися на сцене, из задних рядов поднимались два пана, подходили к нарушителю спокойствия, брали его деликатно под руки и провожали в фойе. И уже оттуда через минуту слышался шум тела, падающего с лестниц. А в канцелярии появлялся «блюститель порядка» и докладывал:

— Пан директор, все в порядке, мусорщик отплыл.

Директорство в этом театре было для меня чем-то вроде высших курсов по освоению варшавского диалекта и ознакомлению с окраинным типажем. Все это мне впоследствии, как вы увидите сами, очень пригодилось…

На этом я поблагодарил Веха за интервью от имени своего лично и будущих читателей его книги заочно.

Мне осталось добавить, что в настоящий сборник включены рассказы почти из всех книжек этого замечательного современного юмориста Польши. Примечания к русскому изданию сделаны автором.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀